"История России с древнейших времен. Книга II. 1054—1462" - читать интересную книгу автора (Соловьев Сергей Михайлович)

Третий том

Глава первая

Значение князя. — Титул. — Посаженые князя. — Круг его деятельности.Доходы княжеские. — Быт князей. — Отношения к дружине. — Дружина старшая и младшая. Войско земское. — Вооружение. — Образ ведения войны. — Число войск. Богатыри. — Земля и волость. — Города старшие и младшие. — Новгород и Псков. Вече. — Особенности новгородского быта. — Внешний вид города. Пожары. Народонаселение города. — Погосты и станы. — Слободы. — Сельское народонаселение. — Количество городов в областях. — Препятствия к увеличению народонаселения. — Торговля. — Монетная система. — Искусство. — Домашний быт. Борьба язычества с христианством. — Распространение христианства.Церковное управление. — Материальное благосостояние церкви. — Деятельность духовенства. — Монашество. — Законодательство. — Народное право. Религиозность. Двуверие. — Семейная нравственность. — Состояние нравственности вообще. Грамотность. — Сочинения св. Феодосия Печерского, митрополита Никифора, епископа Симона, митрополита Иоанна, монаха Кирика, епископа Луки Жидяты, Кирилла Туровского. — Безыменные поучения. — Поучение Владимира Мономаха. — Путешествие игумена Даниила. — Послание Даниила Заточника. — Поэтические произведения. — Слово о полку Игореве. — Песни. — Летопись.

При обозрении первого периода нашей истории мы видели, как племена соединились под властью одного общего главы или князя, призванного северными племенами из чужого рода. Достоинство князей Русской земли остается исключительно в этом призванном роде; в Х веке новгородцы говорили Святославу, что если он не даст им князя из своих сыновей, то они выберут себе князя из другого рода; но после мы не слышим нигде подобных слов. Члены Рюрикова рода носят исключительно название князей; оно принадлежит всем им по праву происхождения, не отнимается ни у кого ни в каком случае. Это звание князя, приобретаемое только рождением от Рюриковой крови, неотъемлемое, независящее ни от каких других условий, равняет между собою всех Рюриковичей, они прежде всего братья между собою. Особенное значение, связанное с княжеским родом, ясно выражается в летописи: в 1151 году киевляне не могли помешать неприятелям переправиться через Днепр по Зарубскому броду потому, говорит летописец, что князя тут не было, а боярина не все слушают. «Не крепко бьются дружина и половцы, если с ними не ездим мы сами», — говорят князья в 1125 году. Когда галицкий боярин Владислав похитил княжеское достоинство, то летописец говорит, что он ради княжения нашел зло племени своему и детям своим, ибо ни один князь не призрел детей его за дерзость отцовскую. По княжескому уговору князь за преступление не мог быть лишен жизни, как боярин, а наказывался только отнятием волости. Олег Святославич не хотел позволить, чтоб его судили епископ, игумены и простые люди (смерды). Братья приглашают его в Киев: «Приезжай, говорят они, посоветуемся о Русской земле пред епископами, игуменами, пред мужами отцев наших и пред людьми городскими». Олег отвечает: «Неприлично судить меня епископу, либо игуменам, либо смердам». Из этих слов опять видно, что все остальное народонаселение (исключая духовенство) в отношении к князю носило название смердов, простых людей, не исключая и дружины, бояр, ибо Олег и мужей отцовских и людей городских означает общим именем смердов. В этом же значении слово смерды сменяется выражением: черные люди; так, северские князья во время знаменитого похода на половцев говорят: «Если побежим и сами спасемся, а черных людей оставим, то грех нам будет их выдать».

Князь был общее, неотъемлемое название для всех членов Рюрикова рода. Старший в роде князь назывался великим; но сначала в летописи мы встречаем очень редко этот титул при имени старшего князя; обыкновенно он придается только важнейшим князьям и то при описании их кончины, где летописец обыкновенно в украшенной речи говорит им похвалы. Ярослав I называется великим князем русским; здесь слово «русский» однозначительно с «всероссийский», князь всея Руси, потому что Ярослав по смерти брата Мстислава владел за исключением Полоцка всеми русскими волостями. После Ярослава названием великого князя величается сын его Всеволод, внук Мономах, правнук Мстислав, сыновья и внуки последнего, но все только при описании кончины. Рюрик Ростиславич называется великим князем при жизни и тогда, когда он не был еще старше всех на Руси, не сидел еще в Киеве; из этого можно заключить, что название «великий князь» употреблялось иногда просто из учтивости, от усердия пишущего к известному князю, не имело еще постоянного, определенного смысла. Но если в южной летописи мы так редко встречаем название «великий князь», то в Северной Руси оно начинает прилагаться постоянно к имени Всеволода III и сыновей его, державших старшинство; здесь даже это название употребляется одно без собственного имени для означения Всеволода III. Великими князьями всея Руси названы Мономах при описании его кончины и Юрий Долгорукий при описании кончины Всеволода III: первый с достаточным правом; второй, как видно, — из особенного усердия северного летописца к князьям своим. В одном месте летописи, в похвале Мономаху и сыну его Мстиславу, слово «великий» поставлено позади собственных имен их; так же не раз поставлено оно позади имени Всеволода III, но один раз явно для отличия его от другого Всеволода, князя рязанского.

Мы видели, каковы были отношения старшего князя к младшим; видели, что старший, если он был только названным, а не настоящим отцом для младших, распоряжался обыкновенно с ведома, совета и по договору с последними, отсюда понятно, что когда князь избавлялся от родичей, становился единовластителем, то вместе он делался чрез это и самовластителем в стране; вот почему слово «самовластец» в летописи употребляется в значении «единовластец»; так, сказано про Ярослава I, что по смерти брата своего Мстислава он стал самовластец в Русской земле. Для означения высшей власти, также из большей учтивости и усердия относительно князей употреблялись слова: «царь, царский»; так, Юрий Долгорукий говорит племяннику Изяславу: «Дай мне посадить сына в Переяславле, а ты сиди, царствуя в Киеве», т.е. «а ты владей Киевом спокойно, независимо, безопасно, не боясь никого и не подчиняясь никому». Говоря об епископе Феодоре, летописец прибавляет, что бог спас людей своих рукою крепкою, мышцею высокою, рукою благочестивою, царскою правдивого, благоверного князя Андрея. Когда после Рутского сражения воины Изяславовы, нашедши своего князя в живых, изъявили необыкновенную радость, то летописец говорит, что они величали Изяслава как царя. Даниил Заточник пишет к Юрию Долгорукому: «Помилуй меня, сын великого царя Владимира». Жена смоленского князя Романа причитает над гробом его: «Царь мой благий, кроткий, смиренный!» Употребляются выражения: «самодержец» и греческое «кир». В изустных обращениях к князьям употреблялось слово «господин» или чаще просто «князь», иногда то и другое вместе.

При спорности прав, при неопределенности отношений новый старший князь иногда нуждался в признании и родичей, и горожан, и пограничного варварского народонаселения от них ото всех приходили к нему послы с зовом идти на стол.

Первым знаком признания князя владеющим в известной волости было посажение его на столе; этот обряд считался необходимым, без него князь не был вполне князем и потому к выражению «вокняжился» прибавляется: «и сел на столе». Это посажение происходило в главной городской церкви, в Киеве и Новгороде у св. Софии. Для указания того, что князь садился на стол по законному преемству, принадлежит к роду княжескому и не изгой в этом роде, употреблялось выражение: «сел на столе отца и деда». Признание князя сопровождалось присягою, целованием креста: «Ты наш князь!» — говорили присягавшие. Когда родовое право князя было спорное, когда его признанию предшествовало какое-нибудь особенное обстоятельство, изменить или поддержать которое считалось нужным, то являлся ряд, уговор; так, видим уговор о тиунах с Ольговичами, Игорем и Святославом по смерти старшего брата их Всеволода. По смерти Изяслава Мстиславича брат его Ростислав был посажен в Киеве с уговором, чтоб почитал дядю своего Вячеслава как отца; ряд и целование креста назывались утверждением. Ряды по тогдашним отношениям бывали троякие: с братьею, дружиною, горожанами.

Князь и в описываемый период времени, как прежде, заботился о строе земском, о ратях и об уставе земском. Он сносился с иностранными государями, отправлял и принимал послов, вел войну и заключал мир. О походе иногда сам князь объявлял народу на вече; мы видели, как во время усобицы Изяслава Мстиславича с дядею Юрием киевляне сначала не могли решиться поднять рук на сына Мономахова, старшего в племени, после чего Изяслав должен был ограничиться одними охотниками, людьми себе преданными; в Новгороде замечаем такие же явления; вообще народонаселение очень неохотно брало участие в княжеских усобицах. Князья обыкновенно сами предводительствовали войском, редко посылали его с воеводами; кроме личной отваги, собственной охоты к бою, мы видели и другую причину тому: без князя полки бились вяло, боярина не все слушались, тогда как значение воеводы тесно соединялось со значением князя. Старшему, большому князю считалось неприличным предводительствовать малым отрядом; так, однажды берендеи схватили за повод коня у киевского князя Глеба Юрьевича и сказали ему: «Князь, не езди; тебе прилично ездить в большом полку, когда соберешься с братьею, а теперь пошли кого-нибудь другого из братьи». Для молодых князей считалось почетом ездить с передовым полком, потому что для этого требовалась особенная отвага. Право рядить полки перед битвою принадлежало старшему в войске князю, и сохранялось еще предание, что добрый князь должен первый начинать битву; в старину маленького Святослава первого заставили бросить копье в древлян, в описываемое время Изяслав Мстиславич и Андрей Боголюбский первые въезжали в неприятельские полки.

Князю принадлежало право издания судебных уставов: после Ярослава сыновья его — Изяслав, Святослав, Всеволод с пятью боярами (тысяцкими) собрались для сделания некоторых изменений в судном уставе отцовском; Владимир Мономах с боярами установил закон о резах, или процентах; здесь можно видеть разницу в княжеских отношениях, когда старшим был брат и когда был отец остальным князьям; Изяслав для перемены в уставе собирается с братьями, а Мономах не имеет нужды созывать сыновей, которые во всяком случае обязаны принять устав отцовский; при нем видим только Иванка Чудиновича, черниговского боярина (Олгова мужа), быть может, присланного принять участие в деле от имени своего князя. Князю по-прежнему принадлежал суд и расправа; во время болезненной старости Всеволодовой до людей перестала доходить княжая правда; Мономах между другими занятиями князя помещает оправливание людей; летописец, хваля князя Давыда смоленского, говорит, что он казнил злых, как подобает творить царям. Для этого оправливания, суда и расправы князья объезжали свою волость, что называлось ездить, быть на полюдьи. Князь из числа приближенных к себе людей и слуг назначал для отправления разных должностей, в посадники, тиуны и т.п.; он налагал подати.

Доходы казны княжеской состояли по-прежнему в данях. Мы видели, что покоренные племена были обложены данью: некоторые платили мехами с дыма, или обитаемого жилища, некоторые по шлягу от рала; встречаем известия, что и во времена летописца подчиненное народонаселение платило дань, возило повозы князьям, что последние посылали мужей своих по областям для сбора дани: так, Ян Вышатич приходил за этим от князя Святослава на Белоозеро; так, Олег Святославич, овладев землею Муромскою и Ростовскою, посажал посадников по городам и начал брать дани. В уставной грамоте смоленского князя Ростислава епископии смоленской (1150 г.) говорится, что в погостах каждый платит свою дань и передмер, также платят истужники, по силе, кто что может, и с княжества Смоленского сходило дани более 3000 гривен; кроме дани в грамоте Ростиславовой упоминается полюдье и погородие. Известно также, что киевский князь получал дань из Новгорода. Другими источниками дохода для казны княжеской служили пошлины торговые, судные, для старшего князя дары от младших, наконец, доходы с частной собственности, земель, князьям принадлежавших. Эта частная собственность, вероятно, произошла вследствие первого занятия, населения земель пустых, никому не принадлежавших; потом средством приобретения была купля;. о купленных князьями слободах прямо свидетельствует летопись под 1158 годом; наконец, источником приобретения могло служить отнятие земель у провинившихся бояр и других людей: когда, например, один князь изгонял из волости другого, то отбирал у бояр последнего их имущество. При общем родовом владении князья, разумеется, имели частную собственность, разбросанную в разных волостях: отец раздавал сыновьям села свои без всякого соответствия столам, на которых они должны были сидеть, тем более, что столы эти не были постоянные; можно думать также, что в описываемое время при общем родовом владении князья не уговаривались, как после, не приобретать земель куплею в чужих волостях. На землях, принадлежавших князьям в частную собственность, они могли строить города и отдавать их детям в частную же собственность: так, думаем, Владимир Мономах, построивши Городец Остерский на своей земле, отдал его в частную собственность младшему сыну Юрию, и тот владел им, будучи князем суздальским; так, Ростислав Мстиславич, князь смоленский, получил от деда или отца в частную собственность земли или доходы в Суздальской области; так, Ярополк Изяславич, княживший в Турове и на Волыни, имел разные частные волости даже около Киева и отдал их все при жизни в Печерский монастырь.

Земли, составлявшие частную собственность князей, были населены челядью; здесь-то, на этих землях князья устроивали себе дворы, где складывалось всякого рода добро. На путивльском дворе Святослава Ольговича было семьсот человек рабов, кладовые (скотницы), погреба (бретьяницы), в которых стояло пятьсот берковцев меду, 80 корчаг вина; в сельце у Игоря Ольговича был устроен двор добрый, где много было вина и меду и всякого тяжелого товара, железа и меди, на гумне было 900 стогов. Большие стада составляли одно из главных богатств княжеских: под Новгородом Северским неприятели взяли у Ольговичей 3000 кобыл и 1000 коней. Значение этих земель, дворов, запасов для князей показывает их название: жизнь. «Братья! — говорит Святослав Ольгович Давыдовичам, — землю вы мою повоевали, стада мои и братние взяли, жито пожгли и всю жизнь погубили!»

Изяслав Мстиславич говорил дружине о черниговских князьях: «Вот мы села их пожгли все и жизнь их всю, а они к нам не выходят; так пойдем к Любечу, там у них вся жизнь».

Взглянем теперь на жизнь князя русского в описываемое время, от дня рождения до смерти. При рождении младенца в семье княжеской давалось ему одно имя славянское или варяжское, которое называлось княжим именем, а при святом крещении другое, по греческим святцам; первое употреблялось преимущественно; оба давались в честь кого-нибудь из старших родственников, живых или умерших; этот обычай употреблялся относительно младенцев обоего пола. Есть известие, что при самом рождении князю назначалась волость, город; давалась ли эта волость из частной собственности князя-отца, или новорожденный считался князем этой волости, города и менял его впоследствии по общему племенному и родовому распорядку, — решить нельзя. Восприемниками при купели бывали князья-родичи. Лет двух, трех, четырех над младенцем мужеского пола совершался обряд — постриги, то есть первое стрижение волос, сопровождаемое церковным благословением, посажением малютки на коня и пирами в отцовском доме; иногда постриги делались в имянины постригаемого, иногда постригали двух князей разом. Для воспитания князей употреблялись по-прежнему кормильцы; о воспитании княжен встречается в летописи следующее известие под 1198 годом: «Родилась дочь у Ростислава Рюриковича и назвали ее Ефросиньей, прозванием Изморагд, то есть дорогой камень; приехал Мстислав Мстиславич (Удалой) и тетка ее Передслава, взяли ее к деду и бабке, и так воспитана она была в Киеве на Горах». Участвовали в походах и рассылались по волостям князья очень рано, иногда пяти, семи лет. Женили князья сыновей своих также вообще довольно рано, иногда одиннадцати лет, дочерей иногда выдавали замуж осьми лет; вот описание свадьбы дочери Всеволода III, Верхуславы, выходившей за Ростислава Рюриковича, княжившего в Белгороде: «Послал князь Рюрик Глеба, князя туровского, шурина своего с женою, Славна тысяцкого с женою, Чурыню с женою и других многих бояр с женами к Юрьевичу великому Всеволоду, в Суздаль, вести дочь его Верхуславу за сына своего Ростислава. На Борисов день отдал великий князь Всеволод дочь свою Верхуславу и дал за нею бесчисленное множество золота и серебра и сватов одарил большими дарами и отпустил с великою честию; ехал он за милою своею дочерью до трех станов, и плакали по ней отец и мать, потому что была она им мила и молода: только осьми лет; великий князь послал с нею сына сестры своей Якова с женою и иных бояр с женами. Князь Рюрик, с своей стороны, сыграл сыну Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало на Руси, пировали на ней с лишком 20 князей; снохе же своей дал много даров и город Брягин; Якова свата и бояр отпустил к Всеволоду в Суздаль с великою честию, одаривши их богато». Из этого известия, как из многих других, мы видим, что браки устроивались родителями брачущихся; видим, что лица, употреблявшиеся для переговоров, посылаемые за невестою от женихова отца и провожавшие невесту со стороны ее отца, назывались сватами; отец невесты снабжал ее золотом и серебром, давал за нею или по ней, что ясно указывает на приданое, тогда как свекор давал снохе дары и город для ее содержания; что княгини имели города, видно и из других мест летописи; в некоторых небогатых волостях упоминаются у княгинь только села; княжны, не выходившие замуж, оставшиеся в волостях отцовских или братних, имели также села.

Князья вступали в брак преимущественно в своем роде, в седьмой и даже шестой степени родства, в шестой и пятой степени свойства; вступали в родственные союзы с соседними владетельными домами: скандинавскими, англосаксонским, польским, чешским, венгерским, византийскими, очень часто с ханами половецкими; иногда наши князья брали жен из прикавказского народа ясов; наконец, женились на дочерях бояр (новгородских) и даже выдавали дочерей своих за бояр. Мы видели, что у князей Святополка Изяславича и Ярослава галицкого были незаконные сыновья, которых отцы ничем не хотели отличать от законных. Если князья в первый раз женились рано, то во второй брак вступали иногда очень поздно: так, Всеволод III женился вторично слишком 60 лет. Встречаем известия о разводах князей по случаю болезни жены и желания постричься в монахини.

О занятиях взрослого князя, сидевшего на столе, можно получить понятие из слов Мономаха к сыновьям: «Не будьте ленивы ни на что доброе: прежде всего не ленитесь ходить в церковь; да не застанет вас солнце на постели: так делывал мой отец и все добрые мужи. Возвратясь из церкви, надобно садиться думать с дружиною, или людей оправливать (творить суд и расправу), или на охоту ехать, или так поехать куда, или спать лечь: для спанья время от бога присуждено — полдень». Охота составляла любимое препровождение времени князей; по словам Мономаха, он вязал руками в пущах диких лошадей, охотился на тура, на оленя, на лося, на вепря, на медведя, на волка (лютого зверя); охотились и на зайцев, ловили их тенетами; Мономах говорит, что он сам держал весь наряд в ловчих, сам заботился о соколах и ястребах. Князья отправлялись на охоту на долгое время, забирали с собою жен и дружину; охотились в лодках по Днепру, из Киева ходили вниз по этой реке до устья Тясмина (до границ Киевской и Херсонской губерний), Игорь Святославич в плену у половцев утешался ястребиною охотою; в Никоновском списке о Всеволоде новгородском говорится, что он любил играть и утешаться, а людей не управлял, собрал ястребов и собак, а людей не судил.

Из летописных известий видно, что князья три раза в день садились за стол: завтракали, обедали, ужинали; час завтрака, обеда и ужина определить нельзя, можно видеть только, что обедали прежде полуден; это будет понятно, если вспомним, что вставали до свету и скоро после того завтракали: при описании Липецкой битвы говорится, что князь Юрий прибежал во Владимир о полудни, а битва началась в обеднюю пору (в обед год); в полдень уже ложились спать. Князья по-прежнему любили пировать с дружиною. Кроме дружины, они угощали иногда священников: так, летописец говорит, что князь Борис Юрьевич угощал в Белгороде на сеннице дружину и священников; Ростислав Мстиславич в великий пост, каждую субботу и воскресенье сажал за обедом у себя 12 чернецов с тринадцатым игуменом, а в Лазареву субботу сзывал на обед всех монахов киевских из Печерского и других монастырей; в обыкновенное время угощал печерскую братию по постным дням, середам и пятницам; в летописи называется это утешением. Большие пиры задавали князья при особенных торжественных случаях: на крестинах, постригах, имянинах, свадьбах, по случаю приезда других князей, причем гость и хозяин взаимно угощали и дарили друг друга по случаю восшествия на престол; так, в Никоновском списке читаем, что Всеволод Ольгович, седши в Киеве, учредил светлый пир, поставил по улицам вино, мед, перевару, всякое кушанье и овощи. Мы видели, что князья иногда сзывали к себе на обед всех граждан, и граждане давали обеды князьям; князья пировали также у частных людей: так, Юрий Долгорукий перед смертию пил у Осьменика Петрила. Большие пиры задавали князья по случаю духовных торжеств, освящения церквей: так, Святослав Всеволодович по освящении Васильевской церкви в Киеве на Великом дворе созвал на пир духовный митрополита, епископов, игуменов, весь святительский чин, киевлян. На пирах у князей обыкновенно играла музыка. Хоронили князей немедленно после смерти, если не было никаких особенных препятствий; так, например, Юрий Долгорукий умер 15 мая, в среду на ночь, а похоронили его на другой день, в четверг. Родственники, бояре, слуги умершего князя надевали черное платье и черные шапки; когда везли тело князя, то перед гробом вели коня и несли стяг (знамя); у гроба становили копье; после похорон князя родственники его обыкновенно раздавали богатую милостыню духовенству и нищим: так, Ростислав Мстиславич по смерти дяди Вячеслава роздал все его движимое имение, себе оставил только один крест на благословенье. Ярослав галицкий сам перед смертью роздал имение по монастырям и нищим. Родственники, бояре, слуги и народ плакались над гробом князя, причитали похвалы умершему; похвала доброму князю в устах летописца состояла в следующем: он был храбр на рати, почитал, снабжал, утешал духовенство, раздавал щедрую милостыню бедным, любил и уважал дружину, имения не щадил для нее; особенною заслугою выставляется также верность клятве, соблюдение телесной чистоты, правосудие, строгость к злым людям, бесстрашие пред сильными, обижающими слабых. Об одежде князей можем иметь понятие из картины, приложенной к известному Святославову Сборнику: здесь Святослав и сыновья его, Глеб и Ярослав, представлены в кафтанах немного ниже колена; кафтан у Святослава зеленый и сверх него корзно синее с красным подбоем, застегнутое на правом плече красною запоною с золотыми отводами; у сыновей кафтаны малинового цвета и золотые пояса с четырьмя концами. Воротники, рукава у молодых князей, подол у ярославова кафтана и края святославова корзна наведены золотом; подол святославова и глебова кафтанов красный; у маленького Ярослава от шеи до пояса золотая обшивка с тремя поперечными золотыми полосами; сапоги у Святослава зеленые, у Ярослава красные, у обоих востроносые. На молодых князьях высокие синие шапки с красными наушниками и зеленоватым подбоем (если только не принимать этого подбоя за особенную нижнюю шапку); на Святославе шапка не так высокая, желтоватого цвета, с синими наушниками и темно-красною опушкою; на маленьком Ярославе синяя, не очень высокая. Святослав и Роман с усами без бород.

На княгине покрывало, завязанное под бородою; верхняя одежда красного цвета с широкими рукавами, с широкою желтою полосою на подоле и с золотым поясом, видны рукава нижней одежды с золотыми поручами; башмаки золотые.

Отношения князя к дружине оставались в главных чертах прежние. При Ярославе произошел новый набор дружины, но при сыновьях его уже начались усобицы, перемещения князей из одной волости в другую; легко понять, как такой порядок вещей должен был действовать на положение дружины. Дружинники должны были или переезжать вместе с князьями из одной волости в другую или, оставаясь в прежней, вступая в службу нового князя, ждать, что старая дружина последнего, которая приедет с ним из прежней волости, займет первое место: в княжение Всеволода Ярославича и племянника его Святополка мы видим ясные указания летописца на подобные отношения старой и новой дружины при перемене князей. Таково было неприятное положение дружины и при бесспорных сменах князей; но каково же было ее положение при борьбах, усобицах, когда один князь силою выгонял другого из волости? Тогда дружина побежденного князя по необходимости должна была бежать с ним из прежнего города в другой какой-нибудь, уступая место дружине победителя.

Таким образом, вследствие перемещений княжеских и дружина не могла получить оседлости. От 1051 до 1228 года мы встречаем в летописи полтораста имен дружинников; из этого числа не наберем и пятнадцати таких, которых отчества указывали бы нам, что это сыновья прежде известных лиц, да и здесь исследователи руководствуются по большей части одними предположениями: вероятно, может быть, что такой-то Лазаревич был сын известного прежде Лазаря. Потом из этого количества имен мы наберем едва шесть примеров, чтоб дружинник служил после отца сыну, и, с другой стороны, не более шести примеров, чтоб дружинники оставались в одних и тех же волостях; наконец, встречаем не более двух примеров наследственности сана тысяцкого в одних родах.

Понятно, что при такой неоседлости дружине трудно было во все это время вступить в прочные, непосредственные отношения к волостям, получить важное первенствующее земское значение в качестве постоянных, богатейших землевладельцев, в качестве лиц, пользующихся наследственно правительственными должностями; бояре по-прежнему оставались боярами князей, а не боярами княжеств, действовали из личных выгод, тесно связанных с выгодами того или другого князя, но не из выгод сословных. Действия дружины имели значение, силу, когда ее выгоды совпадали с выгодами города, волости; так случилось в Киеве по смерти Всеволода Ольговича; в Ростовской области по смерти Боголюбского; здесь, во втором примере, бояре действуют против младших Юрьевичей в пользу Ростиславичей, по согласию с ростовцами, но дело решается не в их пользу вследствие особых отношений новых городов. При этом надобно заметить также, что с самого начала у нас на Руси вследствие размножения членов княжеского рода управление сколько-нибудь значительными волостями и городами переходит к князьям-родичам, а не к боярам, которые по этому самому теряют возможность приобрести важное значение в качестве областных правителей: это важное значение остается за князьями же. Исключение составляют галицкие бояре: Галицкая волость, ставши особым владением Ростиславичей, князей, исключенных из старшинства в роде Ярославовом, по этому самому не переменяла князей своих; с другой стороны, не дробилась на мельчайшие волости в племени Ростиславичей, потому что Владимиру удалось избавиться от всех родичей и стать единовластителем в Галиче; единовластие продолжалось и при единственном сыне его Ярославе. Вследствие этого боярам галицким была возможность установиться в стране, получить важное земское значение в качестве богатых землевладельцев и областных правителей: вот почему влияние дружины в Галиче на дела страны оказывается таким исключительным; сколько-нибудь сильного участия городов в событиях, происходивших по смерти Романа Великого, не замечаем, хотя народонаселение их вообще питало привязанность к молодому Даниилу. Прибавим сюда еще влияние быта соседних Галичу государств. Польского и Венгерского.

Но если так част и так необходим был переход дружины из одной волости в другую и от одного князя к другому, то легко понять, что не было возможности для точного определения отношений ее к князю; дружинник имел полную свободу переходить из службы одного князя в службу другого: каждый князь принимал его с радостью, ибо каждый нуждался в храбрых дружинниках; переход был легок для дружинника и во всех других отношениях, потому что Русская земля сохраняла свое единство, равно как и род княжеский, следовательно дружинник, переходя от одного князя к другому, не изменял чрез это нисколько ни Русской земле, ни роду княжескому, владевшему ею нераздельно. Князья не могли условиться не допускать этого перехода, потому что очень редко случалось, чтоб все они находились в мире и добром согласии между собою, а при первой усобице дружинникам открывался свободный путь для перехода от одного враждебного князя к другому: так, в силу обстоятельств обычай перехода скоро должен был превратиться в право, и после в княжеских договорах мы увидим, что князья обязываются не препятствовать переходу дружинников: «А боярам между нами и слугам вольным — воля». Существовало ли такое условие в княжеских договорах описываемого времени, или подразумевалось, как естественное и необходимое, и явилось только после при ослаблении родовой связи между князьями, обособлении княжеств — решить нельзя по неимению княжеских договорных грамот из описываемого периода; мы знаем одно только, что такие грамоты существовали в это время. Хороший князь, по современным понятиям, не отделял своих выгод от выгод дружины, ничего не щадил для последней, ничего не откладывал собственно для себя; жил он с нею в братском, задушевном кружку, не скрывал от нее имения, не тая дум своих, намерений: «Князь! — говорит дружина Мстиславу Изяславичу, — тебе без нас нельзя было ничего ни замыслить, ни сделать, а мы все знаем твою истинную любовь ко всей братьи». А Владимиру Мстиславичу дружина говорит: «Ты сам собою это, князь, замыслил, так мы не едем за тобою, мы ничего не знали». Из тона летописи видно, что не нравилось, когда князь имел одного любимца, которому открывал свои думы, скрывая их от остальной дружины: так, рассказывая о дурном поступке Святослава Всеволодовича с Ростиславичами, летописец говорит: «Святослав посоветовался с княгинею да с Кочкарем, любимцем своим, а лучшим мужам думы своей не объявил». Князь почти все время свое проводил с дружиною: с нею думу думал, на охоту ездил, пировал; в житии св. Феодосия читаем, что когда князь Изяслав хотел ехать к преподобному, то распускал всех бояр по домам и являлся в монастырь с одним малым отроком: это рассказывается как исключение из обычая. При таких близких отношениях бояр к князю естественно ожидать, что советы их и внушения не оставались без следствий в распрях и усобицах княжеских: в деле ослепления Василька летописец прямо обвиняет известных бояр Давыдовых; не раз попадается известие, что князь поступил дурно, послушавшись злых советников; если дружинник по неудовольствию оставлял одного князя и переходил к другому, то, конечно, не мог содействовать приязни между ними. Мстислав Изяславич отпустил от себя двоих бояр, братьев Бориславичей, озлобив, по выражению летописца, потому что холопи их покрали княжеских коней из стада; Бориславичи перешли к Давыду Ростиславичу и начали ссорить его с Мстиславом. Вследствие таких отношений встречаем в летописи известие, что при княжеских договорах и бояре целовали крест — добра хотеть между князьями, честь их беречь и не ссорить их.

По-прежнему встречаем различие между старшею и младшею дружиною. Когда Святославу Ольговичу дали знать о смерти брата Игоря, то сказано, что он созвал дружину свою старейшую и объявил ей об этом. Всеволод III послал сказать племяннику Мстиславу Ростиславичу: «Брат! если тебя привела дружина старейшая, то ступай в Ростов». Но старейшая дружина в этом же самом рассказе переводится словом: бояре. В противоположность старшей встречаем название младшая дружина; так, Изяслав Мстиславич говорит брату Владимиру: «Ступай вперед на Белгород, а мы все отпускаем с тобою дружину свою младшую, младшая дружина называется также просто: молодь, молодые, молодые люди, продолжает носить название гридей, гридьбы. Члены старшей дружины, бояре, были по преимуществу княжескими думцами, советниками; но встречаем известие, что иногда князья сзывают на совет бояр и всю дружину свою. В состав дружины входила также собственная прислуга князя, жившая постоянно при нем, в его доме, дворце, это так называемые отроки, детские, пасынки, которые, естественно, разделялись опять на старших и младших, или меньших. Таким образом, дружина состояла из трех частей: бояр, гридьбы и пасынков: летописец говорит, что Мстислав Ростиславич, приехавши в Ростов, собрал бояр, гридьбу и пасынков, и всю дружину. Третий отдел дружины, служня, слуги княжеские, живущие при нем в доме, на севере начинают носить название двора, дворян; естественно, впрочем, ожидать, что в противоположность городовым полкам под именем дворян разумелась и вся дружина, все княжеское войско. Бояре имели свои домы в стольном городе княжеском, имели свои села; какого рода были эти села, кроме отчин, получали ли дружинники поместья от князей — ничего неизвестно. Кроме стольного города дружина (преимущественно, думаем, младшая) жила также по другим городам, где отряды ее составляли засады или гарнизоны, жила и по селам своим; после каждого похода дружина распускалась. Княжеские слуги жили при дворе; но могли также чередоваться службою, имея на стороне свои дома. Бояре имели около себя в походе свою служню, своих отроков.

Из бояр князь назначал тысяцких; что же касается до посадников, то они могли быть назначаемы и из детских. Тиуны княжеские и боярские имеют прежнее значение.

Из должностей служебных в доме, дворе княжеском встречаем название ключников; на их должность указывает следующее известие: когда Ростислав Мстиславич похоронил дядю своего Вячеслава, то, созвавши бояр последнего, тиунов и ключников, велел принести перед себя все имение покойного князя. Покладник, по всем вероятностям, соответствовал позднейшему спальнику. Звание конюший, стольник, меченоша объясняются из самых слов. Упоминаются мечники; кощеи, которых, производя от слова кош, можно принять за обозную прислугу; упоминаются седельники, название которых указывает на их занятие; и кощеи и седельники находились при войске во время похода; седельники жили, как видно, целыми селениями в известных местах. В Новгородской летописи под 1181 годом встречаем название: кметство для лучших ратников, ибо это название в некоторых списках переводится чрез: мужи доброименитые. Мономах говорит, что он взял в плен живыми пятерых князей половецких и иных кметий молодых пятнадцать.

По-прежнему находим в летописи ясные указания на различие между дружиною и полками, собираемыми из остального народонаселения, городского и сельского; дружина отличается от полка. Вячеслав Владимирович говорит племяннику Изяславу: «Дружина моя и полк мой будут у нас с тобою общие»; Ярослав галицкий говорит киевскому боярину об отце своем: «Полк его и дружина его у меня»; хотя, разумеется, слово «полк» сохраняет и свое общее значение войска, точно так же как и дружина; и, с другой стороны, полк имеет значение известного отдела в войске. Киевские полки резко отличаются от княжеских дружин в рассказе о битве Изяслава Мстиславича с дядею Юрием под Киевом: «Вячеслав и Изяслав, не входя в город, раскинули стан перед Золотыми воротами: Изяслав Давыдович стал между Золотыми воротами и Жидовскими, Ростислав с сыном Романом перед Жидовскими воротами, Борис городенский у Лядских ворот, а между князьями стали киевляне на конях и пеши»; тут же говорится, что Вячеслав и племянники его послушались дружины, киевлян и черных клобуков. На участие сельского народонаселения в походах указывают прямо известия летописи о сборах Мономаха и Святополка на половцев; дружина говорила, что весною не время идти в поход, ибо для этого нужно отнять поселян (смердов) и лошадей их от полевых работ; Мономах отвечал на это: «Странно мне, что вы поселяя и лошадей их жалеете, а об том не подумаете, как весною начнет поселянин пахать лошадью и приедет половчин, ударит поселянина стрелою, а лошадь его возьмет себе». Если бы кто-нибудь задал вопрос: как участвовали поселяне в походах, для чего, собственно, употреблялись здесь они и лошади их? — то на этот вопрос не может быть ответа по недостатку свидетельств; приведем только одно известие, что во время войны Мстислава торопецкого с младшими сыновьями Всеволода III последние погнали на войну и «из поселей», как сказано в летописи. В летописи же читаем, что Изяслав Мстиславич и в Киеве, и в Новгороде на вече объявлял о походе; было ли это постоянным обычаем — утверждать нельзя. Как выходили граждане на войну, это видно также из слов бояр Изяславовых, которые звали киевлян в поход от имени князя: «Теперь, братья киевляне, ступайте за мной к Чернигову на Ольговичей, собирайтесь все от мала до велика, у кого есть конь, тот на коне, а у кого нет коня, тот пусть едет в лодке». Из этого и из многих других известий видно, что ополчение состояло из конницы (копейщиков) и пехоты (стрельцов); встречаем названия: кони поводные, т.е. употребляемые под верх, и товарные, обозные, также кони сумные; стрельцы обыкновенно завязывали дело, когда главная масса войск, копейщики, еще не вступали в битву. Во время похода оружие везли на возах; оружие состояло из броней, шлемов, щитов, мечей, копий, сабель, стрел, киев, сулиц, ножей-засапожников, рогатин, оскепов и топоров, топоры бывали с паворозою: в Слове о полку Игореву щиты называются красными (червлеными); шлемы были с острым верхом и с железным забралом или личиною в виде полумаски. Для защиты щек и затылка к шлему прикреплялась кольчужная железная сетка, застегивавшаяся запоною у шеи. Употреблялись знамена, или стяги, также трубы и бубны. Не только оружие везли на возах, но и сами ратники ехали на них же; кроме возов с оружием должно думать, что войско сопровождали обозы с съестными припасами: по крайней мере есть известие, что иногда припасы эти возили на лодках по рекам; но есть также и не одно известие, что князья, вступая в неприятельскую землю, посылали для сбора съестных припасов: это называлось ехать в зажитие, а люди, посылаемые для такого сбора, — зажитниками. В ожидании битвы ратники надевали брони; но пред Липецкою битвою Мстислав Удалой дал новгородцам на выбор: сражаться на. конях или пешком; те отвечали, что не хотят помирать на лошадях, но хотят биться пеши, как бились отцы их на Колакче, и, сбросив с себя порты и сапоги, побежали босые на неприятеля. Князья устроивали войско, говорили речи; войска располагались по-прежнему тремя отделениями: большой полк, или чело, и два крыла; но в описываемое время упоминается и передовой полк, или перед, упоминается и сторожевой полк, или сторожье, который давал знать главному полку о месте пребывания и движения неприятеля. При бегстве неприятеля победители бросались на стан его, одирали мертвых; о дележе добычи встречаем одно известие, что Мстислав Удалой, взявши дань на чуди, две части ее отдал новгородцам, третью дворянам своим. Встречаем известие об укрепленных станах: так, пред Липецкою битвою младшие Всеволодовичи обвели свой стан плетнем и насовали кольев; был обычай также огораживаться засеками: так, сказано об Ярославе Всеволодовиче черниговском, что он стал под своими лесами, засекшись от неприятеля; в станах находились шатры и полстницы: в рассказе о взятии рязанских князей Всеволодом III говорится, что великий князь, поздоровавшись с ними, велел сесть им в шатре, а сам сел в полстнице; также в рассказе об убиении рязанских князей родичами читаем, что убийца Глеб скрыл вооруженных слуг и половцев в полстнице близ шатра, где должны были пировать жертвы его.

И в описываемое время войска переправлялись иногда по рекам; так, под 1185 годом встречаем известие, что Святослав Всеволодович плыл в лодках Десною из Новгорода Северского в Чернигов; встречаем даже известие о речной битве на Днепре между войсками Изяслава Мстиславича и дяди его Юрия, когда Изяслав дивно исхитрил лодки, по выражению летописца: видны были одни только весла, а гребцов было не видать, потому что лодки были покрыты, ратники стояли на этих крышках в бронях и стреляли, кормчих было два, один на носу, другой на корме, и куда хотели, туда и шли, не оборачивая лодок. Походы преимущественно совершались зимою: это будет понятно, если вспомним состояние страны, покрытой множеством рек и болот, через которые зима прокладывала ледяные мосты и таким образом облегчала путь; князья обыкновенно спешили окончить поход до того времени, как начнут таять снега и разливаться реки. Кроме затруднительности дорог против незимних походов могли говорить также причины, приводимые дружиною Мономаху против весеннего похода на половцев: нужно было отрывать земледельцев от работ в поле. Пространство пути считали днями, например, под 1187 годом Рюрик Ростиславич говорит Ярославу черниговскому: «Весть ны правая есть, аж вежи половецкия восе за полъдне, ты мене деля пойди до полуднья, а аз тебе деля еду десять днев». Или под 1159 годом: «Бродишася по нем (Изяславе Давыдовиче) за Десну, Святослава оба и Рюрик, и отшедше за днище и не обретше его». Новгородцы в 1147 г. выходили навстречу к Изяславу Мстиславичу, одни «три днищь, другие днище от Новгорода». Упоминаются взятия городов копьем (приступом) и взятия на щит (сожжение, разграбление, плен, истребление жителей): нет права думать, чтобы там, где упоминается взятие на щит, непременно прежде было взятие приступом. При осадах городов почти никогда не упоминается о машинах, стенобитных орудиях, подкопах; обыкновенно говорится, что город обступали и бились с осажденными у ворот. Раз говорится в Псковской летописи под 1065 годом, что Всеслав полоцкий приходил под Псков, и много трудился, и пороками шибав; но Псковская летопись позднейшего составления, и притом означенное выражение у псковского летописца форменное. Осады продолжались от двух дней до десяти недель, более продолжительных осад не видим. Изо ста с чем-нибудь случаев, где говорится о нападениях на города, один только раз упоминается о взятии копьем, раз двадцать девять о взятии на щит, опустошении городов, раз сорок о сдаче и просто о занятии городов, причем раза три употребляется выражение, что города были заняты внезапно, изъездом; раз семь осажденные должны были принимать условия осаждающих, раз пять говорится просто о мире, последовавшем за осадою, наконец раз двадцать пять упоминаются осады неудачные. Здесь, разумеется, нам было бы очень важно знать число войск во время походов и осад; к сожалению, мы встречаем об этом предмете очень скудные известия в летописях; под 1172 годом встречаем известие о битве русских с половцами: у поганых, сказано, было 900 копий, а у Руси 90; но число копий не означает числа всего войска, ибо после сказано, что победивши половцев (900 копий), русские взяли у них в плен 1500 человек, других перебили, а некоторые убежали. Из связи целого рассказа можно сделать некоторые соображения: прежде говорится, что когда русские, перехвативши половецких сторожей, спросили у них: «Много ли ваших назади», то те отвечали, что 7000; русские пошли против этого семитысячного отряда, разбили его, и когда спросили у пленных: много ли еще ваших назади, то те отвечали: «Теперь большой полк идет»; — и в этом-то большом полку насчитывалось 900 копий, следовательно полк, насчитывавший в себе 900 копий, имел всех ратников в себе гораздо более 7000, ибо относился к семитысячному отряду, как большой полк. Русский полк, состоявший из 90 копий, считали маленьким отрядом, так что старшему князю неприлично было им предводительствовать. Когда великий князь Святополк Изяславич в 1093 году объявил киевским боярам, что у него 800 своих отроков, которые могут стать против половцев, то бояре отвечали: «Если бы ты набрал и 8000, то недурно было бы, потому что наша земля оскудела». Это известие о 800 (по некоторым спискам 500) отроков может указывать нам на число собственной служни княжеской, которую должно отделять от других составных частей дружины — бояр и гридей. Когда Мономах выехал из Чернигова в Переяславль перед Олегом, то у него не было и ста человек дружины, но это было после бедственного сражения с половцами, где Мономах так много потерял своего войска; Игоревичи перебили в Галиче 500 бояр.

Великий Новгород во второй половине XII века мог выставлягь 20000 войска; Северная Русь — области: Новгородская, Ростовская с Белоозером, Муромская и Рязанская могли выставить 50000; на Липецкой битве из войска младших Всеволодовичей погибло 9233 человека, взято в плен только 60 человек, но были, кроме того, и спасшиеся бегством, некоторые потонули в реках. Здесь, разумеется, не должно упускать из внимания того, происходили ли войны соединенными усилиями нескольких княжеств или два князя боролись с одними собственными силами: если мы предположим, что Южная Русь могла выставить около 50000 войска, то мы должны разделить это количество на шесть частей по областям (Черниговская, Переяславская, Смоленская, Туровская, Волынская, Киевская), а если борьба шла между князьями одной из этих областей, например между черниговским и северским, то мы не можем предположить, чтобы каждый из них мог вывести в поле больше 5000 войска. Но, с другой стороны, должно заметить также, что во всех почти войнах принимали участие толпы диких половцев и своих черных клобуков, так, например, на помощь Всеволоду Ольговичу в 1127 году пришло 7000 половцев; на помощь Изяславу Давыдовичу пришло 20000 половцев. Наконец, в Никоновском списке встречаем известие, что в 1135 году Всеволод Мстиславич новгородский имел в своем войске немцев; на юге под 1149 годом упоминаются также немцы в русском войске.

И в описываемое время встречаем известие о богатырях; и в этот период человек благодаря физической силе мог выделиться, приобресть особенное значение и давать победу тому или другому князю; к богатырям, как видно, питали особенное уважение, называли их людьми божиими. Замечателен рассказ летописи под 1148 годом о богатыре Демьяне Куденевиче. Этот богатырь жил в Переяславле Южном у князя Мстислава Изяславича в то время, когда сын Юрия Долгорукого, Глеб, хотел врасплох напасть на Переяславль. Узнавши о приближении Глеба, князь Мстислав отправился немедленно к Демьяну и сказал ему: «Человек божий! теперь время божией помощи и пречистой богородицы и твоего мужества и крепости». Демьян тотчас же сел на коня со слугою своим Тарасом и пятью молодыми отроками, потому что остальные разошлись неизвестно куда. Богатырь выехал из города, встретил князя Глеба Юрьевича на поле у посада, с яростию напал на его войско и многих убил нещадно. Князь Глеб испугался, побежал назад, а Демьяну Куденевичу послал сказать: «Я приходил на любовь и на мир, а не на рать». Но скоро Глеб с половцами пришел опять к Переяславлю, Демьян один выехал из города без доспехов, перебил много неприятелей, но сам был пострелен во многих местах от половцев и в изнеможении возвратился в город. Князь Мстислав пришел к нему, принес много даров, обещал дать волости; богатырь отвечал ему: «О суета человеческая! кто, будучи мертв, желает даров тленных и власти погибающей!» С этими словами Демьян уснул вечным сном, и был по нем плач великий во всем городе. В рассказе о Липецкой битве упоминаются также богатыри, бывшие на стороне Мстислава торопецкого. В рассказах о Калкской битве говорится, что тут пало 80 храбрецов, или богатырей.

Обратимся теперь к народонаселению городскому и сельскому. Русская земля в самом обширном смысле слова, т.е. все русские владения, разделялась на несколько отдельных земель, или волостей: Русская земля (в тесном смысле, т, е. Киевская), Волынская, Смоленская, Суздальская и т.д.; слово волость, власть означало и княжение (власть), и княжество (владение, область). Между словами: волость и земля можно, впрочем, заметить различие: земля имела чисто географическое значение, тогда как волость содержит в себе всегда значение зависимости известного участка земли от князя или главного города; в этом смысле название волости носит окружная земля в противоположность городу, и жители ее в противоположность горожанам; Новгородская земля есть Новгородия, земля, обитаемая новгородцами, как Польская земля есть Польша, Чешская земля — Богемия; Новгородская же волость означает земли, подведомственные, подчиненные Новгороду Великому. Переход слова «власть» (волость) от означения владеющего к означению владеемого был очень легок: князь, старший город были власти, владели окружающими населенными местами, здесь была их власть, эти места были в их власти, они были их власть. Первоначально, до призвания Рюрика, летописец указывает нам племена, независимые друг от друга: это видно из его слов, что каждое племя имело свое княженье; встречаем сначала и названия земель от имени племен, например Деревская земля; следовательно можно думать, что первоначально границы земель соответствовали границам племен. Но, с тех пор как началась деятельность князей Рюриковичей, это совпадение границ было нарушено, и в последующем делении земель или волостей между князьями мы не можем отыскать прежнего основания: так, земля Новгородская заключает в себе землю и славян и кривичей, земля Полоцкая — землю кривичей и дреговичей, Смоленская — кривичей и радимичей, Киевская — полян, древлян и дреговичей. Черниговская — северян и вятичей. Уже самая перемена названий, исчезновение имен племенных, заменение их именами, заимствованными от главных городов, показывает нам, что основание деления здесь другое, а не прежнее племенное. Несмотря, впрочем, на то, что явилось новое могущественное начало, власть княжеская, под влиянием которой, несомненно, совершился переход народонаселения из племенного быта в областной, прежнее значение древних главных городов не утратилось для окружного народонаселения, чему, разумеется, прежде всего способствовала первоначальная неопределенность отношений городового народонаселения к князьям, неопределенность, преимущественно зависевшая от родовых княжеских отношений, от частого перехода князей из одной волости в другую: при спорности прав княжеских относительно наследства, при усобицах, отсутствия князей волости необходимо должны были смотреть на главные, старшие города, сообразоваться с их решением.

Отсюда главные, древние, старшие города в волости удерживают относительно последней, относительно младших городов или пригородов значение властей, называются властями: «Новгородцы изначала, и смолняне, и киевляне, и полочане, и все власти, как на думу, на веча сходятся, и на чем старшие положат, на том пригороды станут», — говорит летописец. Таких мест летописи, из которых можно было бы узнать об отношениях младших городов в волости к старшим, очень мало; тут же в рассказе летописца под 1175 г. видим, что ростовцы считают себя в праве посадить посадника в пригороде своем Владимире, и владимирцы потом, утесненные Ростиславичами, обращаются с жалобою к жителям старших городов — ростовцам и суздальцам. Летописец Новгородский сообщает нам также несколько скудных известий об отношениях Новгорода к своим пригородам, преимущественно Пскову и Ладоге. Мы не можем искать первоначальных пригородных отношений Пскова к Новгороду в дорюриковское время: Псков был городом совсем другого племени, племени кривичей; мы не знаем, каким образом Псков получил значение главного места в окружной стране вместо Изборска или Словенска (как он называется в Псковской летописи), стольного города Труворова; но как бы то ни было, мы не имеем права предполагать зависимости изборских кривичей от славян новгородских во время призвания князей и думать, что позднейшая зависимость Пскова от Новгорода была следствием этой давней зависимости. Весь белозерская, подобно кривичам изборским, участвовала в призвании князей, среди нее утвердил свой стол второй брат Рюриков, Синеус, и, однако, потом Белозерск отошел от Новгорода к области другого княжества. Поэтому с достоверностию можно положить, что зависимость Пскова от Новгорода началась во время князей и вследствие княжеских отношений. Братья Рюрика, по свидетельству летописца, скоро умерли, и Рюрик принял один всю их волость; следовательно, страна изборских кривичей вместе со Псковом подчинилась, по смерти Трувора, Рюрику, утвердившему стол свой в Новгороде, который поэтому стал главным городом, правительственным средоточием во всей стране, признававшей своим князем Рюрика. Вот где должно искать начала зависимости Пскова от Новгорода, или, лучше сказать, от власти, пребывающей в Новгороде: князь новгородский был вместе и князем псковским и назначал во Псков своего посадника: отсюда обычай брать Пскову всегда посадника из Новгорода. В 1132 году по случаю сильной смуты вследствие отъезда князя Всеволода Мстиславича в южный Переяславль псковичи и ладожане пришли в Новгород и здесь получили для себя посадников. В 1136 году новгородцы, вздумавши передаться Ольговичам, призвали псковичей и ладожан. Это известие показывает, что старшие города не решали иногда важных дел без ведома пригородов; говорим иногда, потому что при неопределенности тогдашних отношений не имеем права из одного или двух известий заключать, что так необходимо всегда было. Под 1148 годом встречаем известие, что великий князь Изяслав Мстиславич, приехавши в Новгород, созвал вече, на которое сошлись новгородцы и псковичи: пришли ли псковичи и на этот раз нарочно, по случаю приезда великого князя, или сошлись на вече псковичи, бывшие тогда по своим делам в Новгороде, — решить нельзя. Неопределенность этих отношений видна уже из того, что иногда являются псковичи и ладожане, иногда одни псковичи, о жителях других пригородов не встречаем ни малейшего упоминовения. Та же неопределенность в отношениях старших городов к младшим и в земле Ростовской: по смерти Боголюбского ростовцы, суздальцы переяславцы и вся дружина от мала до велика съезжаются на совещание к Владимиру и решают призвать князей; дружина владимирская по приказанию ростовцев присоединяется также к дружине означенных городов, но остальное народонаселение владимирское противится, не желая покориться ростовцам, которые грозят распорядиться Владимиром, как своим пригородом; потом владимирцы, притесненные Ростиславичами, обращаются с жалобою к ростовцам и суздальцам вместе, а не к одним ростовцам, точно так, как на совещание собираются ростовцы, суздальцы, переяславцы, владимирцы, а о других городах не упоминается.

Мы видели, что летописец жителей старых городов называет властями, которые, как и на думу, на вече сходятся, и решение их принимают жители младших городов или пригородов; летописец говорит здесь о новгородцах наравне с киевлянами, смольнянами, полочанами, следовательно, мы не имеем права в описываемое время резко выделять новгородский быт из быта других значительнейших русских городов.

Как в других городах, так и в Новгороде вече является с неопределенным характером, неопределенными формами.

Слово вече означало неопределенно всякое совещание, всякий разговор, всякие переговоры, а не означало именно народное собрание, народную думу. Мы видим, что князья сами созывают вече, имея что-нибудь объявить гражданам, обыкновенно веча созываются князьями для объявления войны, похода гражданам. Созывалось вече обыкновенно по звону колокола, откуда и выражение сзвонить вече; собиралось оно на известных местах, удобных для многочисленного стечения народа, например в Новгороде на дворе Ярославовом, в Киеве на площади у св. Софии. В начальном периоде нашей истории мы видим, что князь собирает на совет бояр и городских старцев, представителей городского народонаселения; но теперь, когда народонаселение в городах увеличилось, роды раздробились, то место собрания старцев, естественно, заступило общенародное собрание, или вече; мы видим иногда в летописи даже составные части веча, указывающие, что оно именно заменило прежний совет дружины и старцев: так, великий князь Изяслав созвал на вече бояр, всю дружину и киевлян; в одном списке летописи читаем, что народ стал на вече, а в другом, что киевляне сели у св. Софии; в обоих говорится, что сошлось многое множество народа, сошлись все киевляне от мала до велика. Видим, что вече собирается в важных случаях для города, например, после потери князя, когда граждане оставлены самим себе, как то случилось с владимирцами на Волыни в 1097 г.; в крайней опасности, как, например, когда в том же году Ростиславичи послали сказать тем же владимирцам, что они должны выдать злодеев, наустивших князя Давыда ослепить Василька. Наконец, вечем называется всякое собрание недовольных граждан против князя или другого какого-нибудь лица. На такие веча начали смотреть после, как на заговоры и восстания, когда в Северо-Восточной Руси точнее определились отношения; новгородцы в глазах северо-восточного народонаселения являются вечниками — крамольниками, вече принимает значение крамолы, волнения народного. Но иначе смотрели на это в описываемое время; в 1209 году сам Всеволод III дал новгородцам позволение управиться с людьми, заслужившими их негодование, и летописец говорит при. этом, что великий князь отдал новгородцам их прежнюю волю любить добрых и казнить злых. Но если, с одной стороны, нельзя резко выделять новгородский быт из быта других старших городов, то, с другой стороны, нельзя также не заметить, что в Новгороде было более благоприятных условий для развития вечевого быта, чем где-либо: князья сменялись чаще по своим родовым отношениям и тем чаще вызывали народ к принятию участия в решении самых важных вопросов; народ этот был развитее вследствие обширной торговой деятельности, богатство способствовало образованию сильных фамилий, которые стремились к более самостоятельному участию в правительственных делах, а между тем главная сцена княжеской деятельности была далеко на юге, сильнейшие князья не имели ни охоты, ни времени, ни средств заниматься новгородскими делами. Когда сильнейшие князья явились на севере, то сейчас же начали стеснять Новгород; но сначала южные князья были еще сильны, и Новгород мог найти у них защиту от северных. Новгород имеет дело с младшими князьями, другие города со старшими, сильнейшими; из этого уже прямой вывод, что вечевому быту было легче развиваться в Новгороде, чем в других городах.

Мы объяснили явление веча и усиление его значения в некоторых городах исторически из известных условий времени. Но есть свидетельство, что Новгород пользовался какими-то особенными правами, утвержденными для него грамотою Ярослава I; какого же рода была эта грамота? Из условий, в соблюдении которых последующие великие князья клялись новгородцам, мы можем иметь полное понятие о правах последних: главное, основное из этих прав есть право сопоставлять с князем посадника; посмотрим, можно ли уступку этого права отнести ко временам Ярослава I.

Главною обязанностью князя в Новгороде, как и везде, была обязанность верховного судьи, при исполнении которой он соображался с законами, имевшими силу в городе.

Если бы князь родился, воспитывался и постоянно жил в Новгороде, то он знал бы обычаи и все отношения своей родины и умел бы изменять их, сообразуясь с требованиями. Но князья сменялись беспрестанно; они приходили из стран отдаленных, из областей — Киевской, Волынской, Смоленской, Черниговской, Суздальской; князья-пришельцы не имели понятия об обычаях новгородских, точно так, как новгородцы не знали обычаев других русских областей; отсюда в суде княжеском должны были происходить беспрестанные недоразумения. Для отвращения таких неудобств новгородцы требовали от всякого нового князя, чтоб он судил всегда в присутствии чиновника, избранного из граждан, знакомого со всеми обычаями и отношениями страны: «А без посадника ти, княже, не судити».

Вторым правом князя в Новгороде, как и везде, было право назначать правителей по волостям. Но мы видели, какую невыгоду в этом отношении имело для горожан частое перемещение князей с одного стола на другой; каждый приводил из прежней волости дружину, которая отстраняла старых бояр и возбуждала неудовольствие народа, поступая с новыми согражданами, как с чужими, спеша обогатиться на их счет. В Новгороде это неудобство было еще чувствительнее, ибо смена князей происходила чаще; отсюда второе главное условие, чтоб князья назначали в судьи не своих мужей, но граждан новгородских; но так как беспрестанно сменявшиеся князья не могли знать граждан, достойных доверенности, и притом могли раздавать должности исключительно своим приверженцам, то сюда присоединялось необходимое условие, чтоб князь не раздавал волостей без посадника: «А без посадника ти, княже, ни волостей раздавати». Третьим правом князя было право давать грамоты, сообщать и скреплять своим именем известные права: и здесь князья-пришельцы не могли обойтись без руководства туземного сановника, ибо не знали обычных границ прав и могли вредить выгодам общественным в пользу частных лиц, к ним приверженных; отсюда третье необходимое условие: «А без посадника, княже, ни грамот ти даяти».

Беспрерывная смена князей, почти всегда враждебных друг другу, влекла за собою еще другие неудобства, а именно: каждый новый князь, враждебный своему предшественнику, естественно, недоброжелательными глазами смотрел на все, сделанное последним: чиновники, назначенные Ольговичем, естественно, не нравились Мономаховичу, грамота, данная Мстиславичем, должна была являться незаконною в глазах Юрьевича; отсюда каждая перемена князя влекла за собою перемену чиновников и лишение приобретенных прав; для отвращения этого неудобства каждый новый князь обязывался, во-первых, не лишать никого без суда, без вины, должностей, во-вторых, не пересуживать грамот, данных предшественником: «А без вины ти, княже, мужа без вины не лишити волости, а грамот ти не посужати». Но посадник был лицо, необходимое при каждом суде и пересуде. Если теперь сопоставление с князем посадника есть главная отмена новгородского быта, главное право Новгорода, и если это право уступлено ему Ярославом I, то посадник тотчас же после уступки права должен явиться в качестве чиновника народного, ограничивающего власть князя; но из обзора событий мы видим, что посадник с таким характером является в Новгороде гораздо позднее: Мономах и сын его Мстислав посылают в Новгород посадников из Киева. Из этого мы должны заключить, что первоначально посадник новгородский был то же самое, что впоследствии наместник — боярин, присылаемый великим князем вместо себя из Твери или из Москвы, Но какое же значение имели в Новгороде посадники, присылаемые из Киева Мономахом и сыном его, когда в Новгороде и без них был уже князь, именно сын Мстислава, Всеволод; какое значение имел посадник при князе, как чиновник последнего, а не туземный? Естественно, что он был помощником князя, помогал ему в суде, исполнял его приказания, преимущественно же заступал место князя во время отсутствия последнего: возможность существования посадника при князе доказывает нам пример Полоцка. Теперь остается решить вопрос: когда и как посадник из чиновника княжеского стал городовым? Если главная обязанность посадника состояла в том, чтоб заменять князя на время его отсутствия из города, то посадник всего более был необходим в том городе, где отсутствие князя случалось чаще; но мы знаем, что всего чаще сменялись князья в Новгороде. Если князь сменялся вследствие неудовольствия, то до прибытия нового необходим был посадник, который бы заступал его место; но мог ли оставаться посадником чиновник изгнанного князя? Смена князя необходимо влекла за собою и смену его посадника; но кто же будет заступать княжеское место до прибытия нового князя?

Необходимо было избирать посадника городом. Впрочем, и после, когда в городе находился князь, назначение посадника не изъято было совершенно из-под его влияния: князь избирал посадника вместе с городом. Если посадник сперва был назначаем князем, то срок отправления его должности, естественно, зависел от воли князя; впоследствии, когда посадник стал чиновником городовым, то он сменялся по воле города, смотря по обстоятельствам, мы видели, что посадники постоянно сменяются вследствие смены князей, вследствие торжества той или другой стороны, причем иногда старые посадники вступают снова в должность настоящих, или степенных. Один только раз встретили мы указание, что при избрании в посадники при всех равных обстоятельствах обращалось внимание на старшинство: так, в 1211 году Твердислав уступил посадничество Димитрию Якуничу, потому что последний был страше его. Иногда видим, что посадник, сверженный в Новгороде, шел посадничать в пригород, причем случалось, что пригорожане не принимали его, опять, вероятно, по отношениям своим к городским партиям; но при этом легко заметить, что посадники избираются обыкновенно из одного известного круга боярских фамилий. Все вышесказанное о превращении посадника из чиновника княжеского в городового объясняется примером тысяцкого. Тысяцкий существует везде подле князя в качестве его чиновника; в летописи встречаем известия, что такой-то князь дал тысячу такому-то из своих приближенных: в Новгороде и этот чиновник вместе с посадником стал подлежать народному избранию.

Если право сопоставлять с князем посадника не могло быть уступлено Новгороду Ярославом I, произошло во времена позднейшие, то нельзя отнести ко временам Ярослава I и других условий, встречаемых в договорных новгородских грамотах с великими князьями, например: «Из Суздальской земли тебе Новгорода не рядить и волостей не раздавать», или: «А на Низу, князь, новгородца не судить», ибо мы знаем, что Мономах рядил Новгород, судил новгородцев и раздавал волости из Киева. К этому должно прибавить еще, что сами новгородцы, требуя от великих князей клятвы в соблюдении вышеозначенных условий и приводя в пример прежних князей, дававших подобную клятву, нигде, однако, не упоминают имени Ярослава I.

Приведенное обстоятельство тем более важно, что в других случаях новгородцы именно указывают на грамоты Ярославовы. О содержании этих грамот мы должны заключить по обстоятельствам, в которых они упоминаются. В 1228 году новгородцы поссорились с князем своим Ярославом Всеволодовичем за то, что он поступил не по грамотам Ярославовым, а именно, наложил новую пошлину и посылал судей по волостям. На следующий год прибыл к ним князь Михаил и целовал крест на всех грамотах Ярославовых, вследствие сего тотчас же сделал финансовое распоряжение, а именно дал свободу смердам на пять лет не платить дани. В 1230 году Ярослав, снова призванный, уступил новгородцам и целовал крест на всех грамотах Ярославовых. В 1339 году, когда великий князь Иоанн Данилович прислал требовать у новгородцев ханского запроса, то они отвечали: «Того у нас не бывало от начала мира, и ты, князь, целовал крест к Новгороду по старой пошлине и по Ярославовым грамотам». Вот все случаи, где новгородцы упоминают о грамотах Ярославовых.

Видя, что во всех этих случаях дело идет о финансовых льготах, можно заключать, что льготные грамоты Ярославовы касались только финансовых постановлений, и точно, в летописи встречаем известие, что новгородцы получили подобную грамоту от Ярослава I. В одной только Степенной книге сказано, что Ярослав I дал новгородцам позволение брать из его племени себе князя, какого захотят. Но, во-первых, новгородцы никогда не упоминают об этом праве, полученном ими от Ярослава I, например когда они не хотели принять к себе Святополкова сына на место любимого ими Мстислава, то им прежде всего следовало бы указать на это право, но они молчат о нем, а указывают другие причины, именно уход Святополка от них и распоряжение великого князя Всеволода. Во-вторых, в летописях читаем, что новгородцы освобождены прежними князьями, прадедами князей, а не Ярославом, что потом подтверждается и в самой Степенной книге. Соображая все обстоятельства, можно с вероятностию положить, что особенности в быту Новгорода произошли мало-помалу, вследствие известных исторических условий, а не вследствие пожалования Ярославова, о котором, кроме Степенной книги, не знает ни одна летопись.

Что касается до внешнего вида русского города в описываемое время, то он обыкновенно состоял из нескольких частей: первую, главную, существенную часть составлял собственно город, огороженное стенами пространство; впоследствии времени около города образуются новые поселения, которые также обводятся стенами; отсюда город получает двойные укрепления: город внутренний (днешний) и город наружный (окольный, кромный), внутренний город носил также название детинца, внешний — острога; поселения, расположенные около главного города, или детинца, назывались nepeдгopoдueм. Стены бывали каменные и деревянные (преимущественно) с дощатыми заборалами, башнями (вежами) и воротами, которые носили названия или по положению в известную сторону, например Восточные, или по украшениям, например Золотые, Серебряные, или по тем частям города, к которым прилегали, по их народонаселению, например в Киеве были ворота Жидовские, Лядские, или по церквам, которые находились в башнях над воротами или, быть может, даже по образам, или наконец по каким-нибудь другим обстоятельствам, например Водяные в новгородском Детинце, выводящие к реке, и т.п. Упоминаются два вала, и место, находящееся между ними, носит название болонья. Передгородие разделялось на концы, концы — на улицы. Городское строение было тогда исключительно деревянное, церкви были каменные и деревянные; что касается до количества церквей в городах, то в Новгороде с 1054 года по 1229 построено было 69 церквей, из которых 15 были, наверно, деревянные, ибо о них или прямо сказано так или сказано, что они были срублены; из остальных о некоторых прямо сказано, что они были каменные, о других же ничего не сказано; в число 69 включены и церкви монастырские; нельзя думать, чтобы до 1054 года находилось уже очень много церквей в Новгороде; это количество церквей во втором по богатству (после Киева) русском городе может дать нам приблизительное понятие о количестве церквей в Киеве. Из городных построек летописи упоминают о мостах деревянных, которые разбирались; Новгородская летопись упоминает о построении мостов через Волхов; в Киеве Владимир Мономах устроил мост через Днепр в 1115 г. Из общественных зданий в городе памятники упоминают о тюрьмах или погребах: о постройке их узнаем, во-первых, то, что у них были окна (небольшие оконцы): дружина Изяславова советовала этому князю подозвать заточенного Всеслава полоцкого к оконцу его тюрьмы и убить; описывая освобождение Игоря Ольговича из тюрьмы, летописец говорит, что великий князь Изяслав приказал «над ним поруб розоимати, и тако выяша из поруба вельми больнаго и несоша у келью». В Степенной книге при описании чудес св. Бориса и Глеба читаем, что великий князь Святополк Изяславич посадил двух человек в тюрьму без исследования вины их, по клевете, и, посадивши, позабыл о них. Они молились св. Борису и Глебу, и в одну ночь — «дверем сущим погребным заключенным, лествицы же вне лежащи извлечены», — один из узников чудесным образом освободился от оков и, явившись в церковь, рассказал всем об этом; отправились к тюрьме — «и видеша ключи неврежены и замок, лествицу ж, по ней же восходят и исходят, вне лежащу». Каждый город имел торговые площади, торги, торговища; из летописи известно, что торги производились по пятницам.

Вследствие почти исключительно деревянного строения в городах пожары должны были быть опустошительны: в Новгороде от 1054 до 1228 года упоминается одиннадцать больших пожаров: в 1097 году погорело Заречье (он-пол) и детинец; в 1102 году погорели хоромы от ручья мимо Славна до церкви св. Илии; в 1113 погорел он-пол и город Кромный; в 1139 погорел торговый пол, причем сгорело 10 церквей; в 1144 погорел холм; в 1152 погорел весь торг с осьмью церквами и девятою Варяжскою, т.е. Латинскою; в 1175 сгорели три церкви; в 1177 погорел Неревский конец с пятью церквами; в 1181 две церкви и много дворов; в 1194 году летом в неделю на Всех святых загорелся один двор на Ярышеве улице, и встал пожар сильный: сгорело три церкви; потом перекинуло на Лукину улицу; на другой день сгорело еще 10 дворов; в конце недели еще новый пожар: сгорело семь церквей и домы большие, после чего каждый день загоралось местах в шести и больше, так что люди не смели жить (жировать) в домах, а жили по полю; потом погорело Городище и Людин конец; пожары продолжались от Всех святых до Успеньева дня; в том же году погорела Ладога и Руса. В 1211 году сгорело в Новгороде 15 церквей и 4300 дворов; в 1217 погорело все Заречье, кто вбежал в каменные церкви с имением, и те все сгорели со всем добром своим, в Варяжской божнице сгорел весь товар немецких купцов, церквей сгорело 15 деревянных, а у каменных сгорели верхи и притворы. Из других городов упоминается под 1183 г. сильный пожар во Владимире Кляземском: сгорел почти весь город с 32-мя церквами; в 1192 году сгорела половина города с 14 церквами; в 1198 году опять сильный пожар в том же городе: сгорело 16 церквей и почти половина города; в 1211 году погорел Ростов едва не весь с 15 церквами; в 1221 г. погорел весь Ярославль с 17 церквами; в 1227 погорел опять Владимир с 27 церквами, в следующем году новый пожар: сгорели княжие хоромы и две церкви. В 1124 году сгорел почти весь Киев, одних церквей погорело около шестисот (??). В 1183 году погорел весь Городец от молнии.

Мы сказали о внешнем виде русского города в описываемое время; теперь должны обратить внимание на его народонаселение. Мы видели, что в городах жила дружина со своими различными подразделениями; но от этой дружины явственно различаются собственные граждане, горожане, так, например, явственно различается дружина киевских князей и киевляне, владимирская дружина и владимирцы; на вечах киевляне отделяются от дружины. Из кого же состояла эта масса собственно городского народонаселения и как делилась она? Современные источники указывают нам в городах людей торговых и ремесленников, людей промышленных разного рода; о купцах не нужно приводить известий: они так часто встречаются в летописи; ростовцы называют жителей Владимира каменщиками, в Новгороде упоминается серебряник весец; в Вышгороде упоминаются огородники с их старейшиною; очень вероятно, что и в описываемое время, как впоследствии, люди, занимающиеся какою-нибудь одною отраслью промышленности, жили вместе на особых местах, имея своих старост или старейшин: название концов новгородских Плотницкий, Гончарский могут указывать на это. Встречаем известия о смердах в городах: думаем, что здесь должно разуметь под смердами простых людей, черных, чернь или даже вообще всех горожан в противоположность дружине; так, под 1152 годом читаем, что Иван Берладник осадил галицкий город Ушицу, куда взошла засада князя Ярослава и билась крепко, но смерды стали перескакивать через стенные забрала к Ивану, и перебежало их 300 человек; здесь смерды — жители Ушицы противополагаются засаде, дружине княжеской: последняя билась крепко против Берладника, а смерды перебегали к нему. Как после, так и теперь, собственно городовое народонаселение делилось на сотни, ибо кроме прямых известий, продолжаем встречать название соцких с важным значением; понятно, какое близкое отношение к собственно городскому народонаселению должен был иметь тысяцкий и в мирное и в военное время. Итак, начальствующими лицами в городе были: в стольном — князь, державший подле себя тиуна, в нестольном — посадник, державший также, вероятно, подле себя тиуна; тысяцкий, соцкие, десяцкие, старосты концов, улиц, старосты для отдельных промыслов; из лиц, употреблявшихся при управлении и суде, встречаем названия подвойских, биричей, ябедников; биричей и подвойских князь Изяслав Мстиславич посылал в Новгороде кликать народ по улицам, звать к князю на обед. Особых чиновников для сохранения порядка в городе, как видно, не было; в летописи под 1115 годом, при описании торжества перенесения мощей св. Бориса и Глеба, читаем, что Мономах, видя, как толпы народа, налегая со всех сторон, мешают шествию, приказал разметать народу деньги, чтоб он отхлынул в сторону. Кроме туземного народонаселения в некоторых торговых городах, преимущественно в Киеве и Новгороде, видим иноземное народонаселение, постоянное и временное (насельницы).

В Новгороде живут немецкие купцы, имеют свою особую церковь (божницу Варяжскую); в Киеве постоянно или по крайней мере в известное время видим жидов, живущих особым кварталом или улицею, отчего и ворота носят название Жидовских; Лядские ворота в Киеве указывают на Польский квартал или улицу; Латина упоминается в числе киевскаго народонаселения под 1174 годом.

Из волостного разделения нам известно по-прежнему разделение на погосты; встречаем известие и о станах: так, говорится, что Всеволод III ехал за своею дочерью до трехстанов; не знаем, имел ли уже в это время стан значение известного правительственного средоточия или еще означал только станцию; во всяком случае заметим, что значение стана совершенно совпадает с значением погоста, как оно объяснено выше: оба, и погост и стан, из мест временной остановки правителя сделались постоянным правительственным средоточием. Кроме городов, населенные места в волости носят название слобод (свобод) и сел; название слободы носило вновь заведенное поселение, пользующееся поэтому некоторою особенностию, некоторыми льготами, свободою от известных повинностей; из современных источников известно, что слободы, наравне с селами, могли быть в частном владении, могли приобретаться покупкою. Сельское народонаселение в противоположность городскому вообще называется смердами; но мы имеем полное право разделять сельское народонаселение на свободное и несвободное, находящееся в частной собственности князя, бояр и других людей, ибо встречаем известия о селах с челядью, рабами; сказанное о положении наймитов и холопей в эпоху до смерти Ярослава I должно относиться и к описываемому времени; заметим только в Новгородской летописи выражение одерень в смысле полного холопа, что прежде выражалось словом обельный, обель. Кроме описанных слоев народонаселения в юго-восточных пределах русских владений, по границам княжеств Киевского, Переяславского, Черниговского, мы видим инородное народонаселение, слывущее под общим именем черных клобуков и под частными названиями торков, берендеев, коуев, турпеев; мы видели их значение, деятельность в событиях описываемого времени; из летописи видно, что они находились под властию своих князьков, каким был, например, известный Кондувдей; видно также, что образ жизни их был полукочевой, полуоседлый; летом, по всей вероятности, они выходили в пограничные степи с вежами и стадами своими: так, в 1151 году они отпросились у Изяслава идти за своими вежами, стадами и семьями; но зимою жили в городах, которые, кроме того, были им нужны для укрытия семейств на случай неприятельского нападения; так, они говорят Мстиславу Изяславичу: «Если дашь нам по лучшему городу, то мы передадимся на твою сторону». Святослав Ольгович жаловался, что у него города пустые, живут в них псари да половцы: можно думать, что под половцами он разумеет не диких, но своих поганых, черных клобуков; торческий князь Чурнай жил в своем городе. Постоянное название поганые показывает ясно, что черные клобуки не были христианами; на это уже указывает многоженство, ибо сказано, что у Чурная было две жены, хотя, разумеется, некоторые из черных клобуков и могли креститься. Кроме черных клобуков и на юге и на севере упоминаются бродники, по всем вероятностям, сбродные и бродячие шайки вроде позднейших козаков.

О количестве народонаселения русских городов и волостей в описываемое время нет показаний в источниках. О количестве городов в разных княжествах можно иметь приблизительное понятие, выбравши все местные названия из летописи и распределивши их приблизительно по княжествам. Но, во-первых, нельзя предполагать, чтоб все имена местностей попадались в летописях; особенно этого нельзя сказать о княжествах, далеких от главной сцены действия, — Полоцком, Смоленском, Рязанском, Новгородском, Суздальском; во-вторых, нельзя определить из летописи: упоминаемая местность город или село? В Киевском княжестве можно насчитать по летописи более 40 городов, в Волынском столько же, в Галицком — около 40; в Туровском — более 10; в Черниговском с Северским, Курским и землею вятичей — около 70; в Рязанском — около 15; в Переяславском — около 40; в Суздальском — около 20; в Смоленском — около 8; в Полоцком — около 16; в Новгородском — около 15, следовательно во всех Русских областях упоминается слишком 300 городов. Мы знаем, что князья тяготились малочисленностию жителей в волостях своих и старались населять их, перезывая отовсюду народ; но, разумеется, одним из главных средств к населению было население пленниками и рабами купленными: так, князь Ярополк перевел народонаселение целого города (Друцка) из неприятельской волости в свою; в селах княжеских видим народонаселение из челяди, рабов.

Но подле старания князей умножать народонаселение видим препятствия для этого умножения; препятствия были политические (войны междоусобные и внешние) и физические (голод, мор). Относительно междоусобных войн, если мы в периоде времени от 1055 до 1228 года вычислим года, в которые велись усобицы и в которые их не было, то первых найдем 80, а вторых — 93, тринадцатью годами больше, следовательно круглым числом усобицы происходили почти через год, иногда продолжались по 12 и по 17 лет сряду. Это грустное впечатление ослабляется представлением об огромности Русской государственной области и в то время и выводами, что усобицы не были повсеместные; так, оказывается, что Киевское княжество в продолжение означенного времени было местом усобиц не более 23 раз, Черниговское — не более 20, Волынское — 15, Галицкое до смерти Романовой — не более 6, Туровское — 4, Полоцкое — 18, Смоленское — 6, Рязанское — 7, Суздальское — 11, Новгородское — 121. Но если вред, который терпели русские волости от усобиц, значительно уменьшается в наших глазах после означенных выводов, то, с другой стороны, мы не должны впадать в крайность и уже слишком уменьшать этот вред. Так, некоторые исследователи замечают, что «войска обыкновенно было немного; жители путей должны были, разумеется, доставлять ему продовольствие, которого было везде в изобилии, — а больше взять с них, говоря вообще, было нечего; жившие по сторонам могли быть спокойными». Положим, что войска русского было немного; но не должно забывать, что с русским войском почти постоянно находились толпы половцев, славных своими грабительствами; быть может, кроме продовольствия, с сельского народонаселения и нечего было более взять, но враждебное войско брало в плен самих жителей — в этом состояла главная добыча, били стариков, жгли жилища; по тогдашним понятиям воевать значило опустошать, жечь, грабить, брать в плен; Мстислав Мстиславич, посылая в 1216 году новгородцев в зажитие в свою Торопецкую волость, наказывает: «Ступайте в зажитие, только голов (людских) не берите». Если войску нужно было наказывать, чтоб оно не брало пленников в союзной стране, то понятно, как оно поступало в волости неприятельской. Несправедливо также замечание, что князья воевали друг с другом, а не против народа, что они хотели владеть теми городами, на которые нападали, следовательно не могли для своей собственной пользы разорять их.

Князья воевали друг с другом, но войско их, преимущественно половцы, воевали против народа, потому что другого образа ведения войны не понимало; Олег Святославич добивался Черниговской волости, но, добившись ее, позволил союзникам своим половцам опустошать эту волость; в 1160 году половцы, приведенные Изяславом Давыдовичем на Смоленскую волость, вывели оттуда больше 10000 пленных, не считая убитых; поход Изяслава Мстиславича на Ростовскую землю (1149 г.) стоил последней 7000 жителей.

Кроме постоянного участия в усобицах княжеских, половцы и сами по себе нередко пустошили русские волости; летопись указывает 37 значительнейших половецких нападений, но, видно, были другие, не записанные подробно по порядку.

Черниговское и Переяславское княжество страшно страдали: Святослав Ольгович черниговский говорит, что у него города пустые, живут в них только псари да половцы; Владимир Глебович переяславский говорит, что его волость пуста от половцев; Киевскому княжеству также много доставалось от них, а Волынскому, Туровскому, Полоцкому и Новгородскому доставалось много от литвы и чуди, особенно в последнее время; в первые 28 лет XII века упоминается 8 раз о литовских нашествиях; но до нас не дошло Полоцкой летописи, и потому о сильных опустошениях, какие Полоцкое княжество терпело от литвы, можем судить только из известий немецких летописцев и Слова о полку Игореву; можно думать, что Рязанское и Муромское княжества терпели также от половцев и других окружных варваров; спокойнее всех и относительно усобиц и относительно варварских нападений было княжество Ростовское, или Суздальское, явление, на которое нельзя не обратить внимания: это обстоятельство не только содействовало сохранению народонаселения в Суздальской области, но могло также побуждать к переселению в нее народа из других, более опасных мест. Итак, если из 93 мирных лет относительно усобиц исключим 45 важнейших, записанных нашествий половецких и литовских, то немного останется времени, в которое какая-нибудь волость не терпела бы от опустошений.

При бедствиях политических упоминаются и бедствия физические — голод, мор.

Относительно юга, обильной хлебом Малороссии мы не можем встречать в летописи частых жалоб на неурожаи; встречаем известие о неурожае мимоходом, например в 1193 году киевский князь Святослав говорит, что нельзя идти в поход на половцев, потому что жито не родилось; разумеется, голод мог происходить, когда нашествия иноплеменников или усобицы прекращали полевые работы, но это же самое обстоятельство уменьшало и число потребителей, ибо неприятель бил жителей, уводил их в плен. Относительно Ростовской области летописец упоминает о неурожае под 1070 годом. Чаще страдала от голода Новгородская область: под 1127 годом читаем, что снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был голод, осмина ржи стоила полгривны; в следующем году также голод: люто было, говорит летописец, осмина ржи стоила гривну, и ели люди лист липовый, кору березовую, насекомых, солому, мох, конину, падали мертвые от голода, трупы валялись по улицам, по торгу, по путям и всюду, наняли наемщиков возить мертвецов из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех!

Отцы и матери сажали детей своих на лодки, отдавали даром купцам, одни перемерли, другие разошлись по чужим землям. Под 1137 годом все лето большая осминка продавалась по семи резань; эта дороговизна произошла вследствие прекращения подвозов из окрестных земель — Суздальской, Смоленской, Полоцкой — ясный знак, что Новгород не мог пробавляться своим хлебом. В 1161 году все лето стояла ясная погода, жито погорело, а осенью мороз побил яровое, зима была теплая с дождем, вследствие чего покупали малую кадку по семи кун: великая скорбь была в людях и нужда, говорит летописец. В 1170 году кадь ржи продавалась в Новгороде по 4 гривны, а хлеб по две ногаты, мед по 10 кун пуд; как видно, впрочем, эта дороговизна произошла вследствие опустошения волости войсками Боголюбского и прекращения торговых связей с Суздальскою землею. В 1188 году покупали хлеб по 2 ногаты, а кадь ржи по 6 гривен; наконец, в 1215 году сильный голод и мор вследствие осенних морозов и того, что князь Ярослав остановил подвоз хлеба из Торжка. Таким образом, от 1054 до 1228 года летописец упоминает только семь раз о голоде и дороговизне. О сильной смертности летопись упоминает под 1092 годом на юге: в Полоцке люди поражались вдруг какою-то язвою, которую современники приписали ударам мертвецов (навья), ездивших по воздуху; язва эта началась от Друцка; летом стояла ясная погода, боры и болота загорались сами, и на всем юге много умирало народу от различных болезней: продавцы гробов (должно быть, в Киеве) сказывали, что продали от Филиппова дня до масляницы 7000 гробов.

Новгородский летописец упоминает о сильном море и скотском падеже в своем городе под 1158 годом; погибло много людей, лошадей и рогатого скота, так что от смрада нельзя было пройти до торгу сквозь город ни по рву, ни на поле; под 1203 годом упоминается также о сильном конском падеже в Новгороде и по селам. Суздальский летописец упоминает о сильной смертности под 1187 годом: не было ни одного двора без больного, а на ином дворе некому было и воды подать. О врачебных пособиях при этих случаях мы не встречаем известий, хотя лекаря были в России: в Русской Правде упоминается о плате лекарю; в житии св. Агапита Печерского читаем, что в его время был в Киеве знаменитый врач армянин, которому стоило только взглянуть на больного, чтоб узнать день и час смерти его; св. Агапит лечил больных травами, из которых приготовлял себе кушанье; армянин, взглянувши на эти травы, назвал их александрийскими, причем святой посмеялся невежеству его. У князя Святослава (Святоши) Давыдовича черниговского был искусный лекарь, именем Петр, родом из Сирии. Мы видели, что разбитого параличом Владимирка галицкого положили в укроп; но что такое укроп? трава ли этого имени или теплая ванна? ибо теплая вода называется также укропом.

Таковы были пособия и препятствия к умножению народонаселения на обширной Северо-Восточной равнине, относительно пространства своего очень скудно населенной. По смерти Ярослава I границы русских владений не распространялись более на запад, юг и юго-восток; усобицы препятствовали распространению на счет Венгрии, Польши, Литвы; напротив, Русь должна была уступить свои владения в прибалтийских областях немцам; на юге и юго-востоке усобицы и половцы мешали распространению; видим и здесь потери, ибо Тмутаракань не принадлежит более Руси; оставалась только одна сторона — северо-восток, куда можно было распространяться беспрепятственно:от разрозненной, дикой чуди не могло быть сильного сопротивления; притом же северо-восточная русская волость, Суздальская, по известным причинам была способнее всех других к наступательным движениям; а, с другой стороны, новгородцев манила на северо-восток выгодная мена с туземцами и богатый ясак серебром и мехами. Таким образом, мы видим русские владения по Северной Двине, Каме; новгородские отряды доходят до Уральского хребта. Но мы должны заметить, что с большою осторожностию должно говорить об обширной Новгородской области от Финского залива до Уральских гор, ибо избиение новгородских сборщиков ясака за Волоком и Ядреев поход на Югру показывают всю непрочность тамошних отношений; притом жене одни новгородцы имели владения за Волоком; не забудем, что там были и суздальские смерды (подданные), что Устюг принадлежал ростовским князьям. Верно одно, что новгородская колония Вятка, хотя изначала независимая от митрополии, является в Прикамской области и что суздальские князья построением Нижнего Новгорода в земле Мордовской закрепляют за собою устье Оки; следовательно, относительно границ государственной области описываемое время характеризуется потерями на западе и юге и приобретениями на севере и востоке: все указывает на главный путь исторического движения.

Сосредоточению народонаселения в известных местах способствовала выгода этих мест относительно торговли. Великим торговым путем Северо-Восточной равнины был водный путь из Балтийского моря в Черное, отсюда самыми важными торговыми городами на Руси должны были явиться города, находившиеся на двух концах этого пути — Новгород, складка товаров северных, и Киев, складка товаров южных.

Новгородские купцы сами производили заграничную торговлю со странами, лежащими по берегам Балтийского моря: так, мы видели, что в 1142 году шведы напали на гостей, возвращавшихся из-за моря, то же самое доказывается и свидетельствами иностранными; иностранные купцы, с другой стороны, жили постоянно в Новгороде; до нас дошел договор новгородцев с немцами и готландцами, заключенный при князе Ярославе Владимировиче около 1195 года. Из этого договора, равно как из некоторых других иностранных известий, можно иметь довольно подробное понятие об иностранной торговле в Новгороде. Немецкие купцы, приезжавшие торговать сюда, разделялись на гильдию морских и гильдию сухопутных купцов; на это разделение указывает и наша летопись, говоря, что варяги приходили и горою (сухим путем, 1201 г.). Как те, так и другие делились еще на зимних и летних, зимние приезжали осенью, вероятно, по последнему пути, и зимовали в Новгороде; весною они отъезжали за море, и на смену им приезжали летние. По упомянутому договору, если убьют новгородского посла, заложника или попа за морем и немецкого в Новгороде, то 20 гривен серебра за голову; если же убьют купца, — то 10 гривен. Если мужа свяжут без вины, то 12 гривен за бесчестье старыми кунами. Если ударят мужа оружием или колом, то 6 гривен за рану старыми кунами. Если ударят жену или дочь мужа, то князю 40 гривен старыми кунами и столько же обиженной. Если кто сорвет с чужой жены или дочери головной убор и явится простоволосая, то 6 гривен старых за бесчестье. Если будет тяжба без крови, сойдутся свидетели, русь и немцы, то бросать жребий: кому вынется, те идут к присяге и свою правду возьмут. Если варяг на русине или русин на варяге станет искать денег и должник запрется, то при 12 свидетелях идет к присяге и возьмет свое. Немца в Новгороде, а новгородца в немецкой земле не сажать в тюрьму, но брать свое у виноватого. Кто рабу подвергнет насилиям, но не обесчестит, за обиду гривна; если же обесчестит, то свободна себе.

Принимая к себе иностранных гостей, сами отправляясь за море для торговли и любя приобретать чужое серебро, а не отдавать своего за иностранные товары, новгородцы должны были стараться скупать в других странах товары, которые потом могли с выгодою сбывать гостям забалтийским. Понятно, почему они пробирались все дальше и дальше на северо-восток, к хребту Уральскому, получая там ясак мехами, имевшими большую ценность в их заграничной торговле, но области собственно русские, внутренние, были также богаты мехами и другими сырыми произведениями, а в Киеве была складка товаров греческих, которые новгородцы могли скупать там и потом с выгодою отпускать в Северо-Западную Европу. Вот почему мы видели, что новгородцы живали в большом числе в Киеве, где у них была своя церковь или божница св. Михаила, которая, как видно, была около торговой площади. Много новгородских купцов бывало всегда и в Суздальской волости; Михаил черниговский, отправляясь из Новгорода, выговаривает, чтоб новгородцы пускали к нему гостей в Чернигов.

О важности греческой торговли, средоточием которой был Киев, нам не нужно много распространяться после того, что было сказано о ней при обозрении начального периода: известный путешественник жид Вениамин Тудельский нашел русских купцов и в Константинополе, и в Александрии. Но любопытно, что летописец нигде не упоминает о пребывании греческих купцов в Киеве, тогда как ясно говорит о пребывании купцов западных, латинских; очень вероятно, что греки сами редко пускались на опасное плавание по Днепру чрез степи, довольствуясь продажею своих товаров русским купцам в Константинополе; Вениамин Тудельский говорит о византийцах, что они любят наслаждаться удовольствиями, пить и есть, сидя каждый под виноградом своим и под смоковницею своею. Из слов Кузьмы Киянина, плакавшегося над трупом Андрея Боголюбского, узнаем, что гости из Константинополя приходили иногда и во Владимир Залесский; но Плано-Карпини также говорит, что в Киев и после монгольского нашествия приезжали купцы из Константинополя, и, однако же, эти купцы сказываются италианцами. Из иностранных известий видно, что в Киеве живали купцы из Регенсбурга, Эмса, Вены. Нельзя предполагать, чтоб в описываемое время пресеклись торговые сношения с Востоком: под 1184 годом в летописи встречаем известие, что князья наши, отправившись в поход на половцев, встретили на дороге купцов, ехавших из земли Половецкой. Мы не думаем, чтоб здесь непременно нужно было предполагать русских купцов, торговавших с половцами: купцы эти легко могли быть иностранные из восточных земель, шедшие в Киев, чрез Половецкие степи. Наконец путешественники XIII века указывают на берегу Черного и Азовского морей города, служившие средоточием торговли между Россиею и Востоком: монах Бенедикт, спутник Плано-Карпини, говорит, что в город Орнас в старину, до разорения его татарами, стекались купцы русские, аланские и козарские; Рубруквис говорит, что к Солдайе, городу, лежащему на южном берегу Тавриды, против Синопе, пристают все купцы, идущие из Турции в северные страны, и, наоборот, сюда же сходятся купцы, идущие из России и северных стран в Турцию. Кроме новгородцев и киевлян заграничную торговлю производили также жители Смоленска, Полоцка и Витебска; об их торговле мы узнаем из договора смоленского князя Мстислава Давыдовича с Ригою и Готским берегом в 1229 году. Из слов договора видно, что доброе согласие между смольнянами и немцами было нарушено по какому-то случаю и для избежания подобного разлюбья, чтоб русским купцам в Риге и на Готском береге, а немецким в Смоленской волости любо было и добросердье во веки стояло, написана была правда, договор.

Условились: за убийство вольного человека платить 10 гривен серебра, а за холопа гривну, за побои холопу гривну кун; за повреждение частей тела 5 гривен серебра, за вышибенный зуб 3 гривны; за удар деревом до крови 1 1/2 гривны, кто ударит по лицу, схватит за волосы, ударит батогом — платить без четверти гривну серебра, за рану без повреждения тела платить 1 1/2 гривны серебра; священнику и послу платится вдвое за всякую обиду. Виноватого можно посадить в колодку, тюрьму или железы только в том случае, когда не будет по нем поруки. Долги выплачиваются прежде иностранцами; иностранец не может выставить свидетелем одного или двоих из своих единоземцев; истец не имеет права принудить ответчика к испытанию железом или вызвать на поединок; если кто застанет иностранца у своей жены, то берет за позор 10 гривен серебра; то же платится за насилие свободной женщине, которая не была прежде замечена в разврате. Как скоро волоцкий тиун услышит, что немецкий гость приехал на Волок (между Двиною и Днепром), то немедленно шлет приказ волочанам, чтоб перевезли гостей с товарами и заботились о их безопасности, потому что много вреда терпят смольняне от поганых (литовцев); немцам кидать жребий, кому идти наперед, если же между ними случится русский гость, то ему идти назади. Приехавши в город, немецкий гость должен дать княгине постав полотна, а тиуну волоцкому рукавицы перстовые готские (перчатки); в случае гибели товара при перевозе отвечают все волочане. Торгуют иностранные купцы безо всякого препятствия; беспрепятственно же могут отъехать с товаром своим и в другой город. Товар, взятый и вынесенный из двора, не возвращается.

Истец не может принудить ответчика идти на чужой суд, а только к князю смоленскому; к иностранцу нельзя приставить сторожа, не известив прежде старшину; если кто объявит притязание на иностранный товар, то не может схватить его силою, но должен вести дело судебным порядком по законам страны. За взвешивание товара платится весовщику с 24 пудов куна смоленская. При покупке драгоценных металлов немец платит весовщику за гривну золота ногату, за гривну серебра две векши, за серебряный сосуд от гривны куну, при продаже не платит; когда же покупает вещи на серебро, то с гривны вносит куну смоленскую. Для поверки весов хранится одна капь в церкви Богородицы на горе, а другая в немецкой церкви Богородицы, с этим весом и волочане сверяют пуд, данный им немцами. Иностранцы торгуют безмытно; они не обязаны ездить на войну вместе с туземцами, но если захотят — могут; если иностранец поймает вора у своего товара, то может сделать с ним все, что хочет. Иностранцы не платят судных пошлин ни у князя, ни у тиуна, ни на суде добрых мужей. Епископ рижский, магистр Ордена и все волостели Рижской земли дали Двину вольную от устья до верху, по воде и по берегу, всякому гостю рижскому и немецкому, ходящему вниз и вверх.

Если случится с ним какая беда, то вольно ему привезти свой товар к берегу, и если принаймет людей в помочь, то не брать с него больше того, сколько сулил при найме.

О торговле смоленской во внутренних русских областях узнаем из летописного известия под 1216 годом о заключении князем Ярославом Всеволодовичем пятнадцати смоленских купцов, зашедших для торговли в его волость. О приходе купцов иностранных и русских во Владимир Залесский при Андрее Боголюбском узнаем из слов Кузьмы Киянина, плакавшего над трупом своего князя. Причинами, могшими содействовать усилению русской торговли в означенное время, было положение русской государственной области между Европою и Азиею, что при отсутствии морских обходных путей давало ей важное торговое значение; усиление торговой деятельности северных немецких городов, которые должны были обратить свое внимание на восток и войти с ним в тесные торговые сношения; уменьшение пиратства на Балтийском море вследствие того, что скандинавское народонаселение покидает свой прежний варяжский характер; удобство водных путей сообщения; старание князей о торговле, обогащавшей народ их; уживчивый вообще характер народонаселения, терпимость относительно веры, уважение, расположение к иностранцам, готовность уступать им разные выгоды. Вслед за этими благоприятствующими для торговли обстоятельствами мы должны упомянуть и о препятствиях, которые встречала она в описываемое время: встречаем известие о ссорах с иностранцами, вследствие чего прерывались торговые сношения: так, в 1134 году купцов новгородских посадили в тюрьму в Дании; в 1188 году новгородские купцы подверглись той же участи от немцев за морем, за что из Новгорода весною не пустили ни одного из своих купцов за море. Варягам посла не дали и отпустили их без мира; в 1201 году варягов отпустили без мира за море, а осенью пришли варяги сухим путем на мир, и тут новгородцы дали им мир на всей своей воле. Только три известия о ссорах с иностранцами; если приложится сюда одно известие о нападении шведов на торговые суда, плывшие в Новгород, то увидим, что с этой стороны препятствий для торговли было немного. Гораздо больше препятствий для внешней, греческой торговли киевлян представляли половцы, грабившие торговые суда по Днепру; мы видели, как иногда князья с многочисленными дружинами принуждены были выступать для защиты греков; Мстислав Изяславич жаловался, что половцы отняли у Руси все торговые пути. Препятствием для торговли внутренней и внешней служили также внутренние войны, усобицы княжеские: во время двудневного грабежа войсками Боголюбского, когда, по словам летописца, не было никому помилования в Киеве, без сомненья, пострадали также и купцы иностранные; потом Ярослав Изяславич в 1174 году взял большие деньги (попродал) со всех киевлян, не исключая латину и гостей; в 1203 году половцы с Рюриком, взявши Киев, страшно пограбили его, а у иноземных гостей взяли половину товара; здесь хотя и видим некоторое снисхождение к иностранным купцам, однако последние не могли легко забыть своей потери. Новгородские купцы терпели вследствие ссор их сограждан с разными князьями, киевскими и суздальскими: в 1161 году Ростислав Мстиславич, услыхав, что сын его схвачен в Новгороде, велел перехватать новгородских купцов, бывших в Киеве, и посадить их в Пересеченский погреб, где в одну ночь умерло из них 14 человек, после чего Ростислав велел выпустить остальных из тюрьмы и развести по городам; о захватывании новгородских купцов по Суздальским волостям встречаем известия раз семь; в 1215 году Ярослав Всеволодович захватил в Торжке новгородцев и купцов больше 2000. Сообразивши все эти препятствия и сличивши число известий о них с числом лет описанного периода времени, мы должны прийти к тому заключению, что вообще препятствий для торговли было немного.

С вопросом о торговле тесно связан вопрос о монетной системе. Общим названием, соответствующим теперешнему нашему деньги, было куны, которое заменило встречавшееся в начальном периоде название скот. Высшею монетною единицею была гривна — кусок металла в известной форме, равный известному весу, носившему то же самое название — гривны. Что гривна была ходячею монетою, это очевидно из следующего, хотя позднейшего (впрочем, не очень) известил: в 1288 году волынский князь Владимир Василькович велел серебряные блюда, золотые и серебряные кубки перед своими глазами побить и перелить в гривны. Кроме гривен существовала еще серебряная монета — сребреники; о ее существовании есть ясное свидетельство летописи под 1115 годом: «Повеле Володимер режючи паволокы, орници, бель, разметати народу, овоже сребреники метати». О существовании кожаных денег имеем ясные свидетельства иностранцев и своих; в одном хронографе прямо говорится: «Куны еже есть морд куней». В доказательство противного, что подкупами и белью разумелись монеты металлические, золотые и серебряные, приводят следующее место из летописи под 1066 годом: «Двор же княж разграбиша безчисленное множество злата и сребра, кунами и белью». Приводя все эти слова в тесную связь и соответствие, полагают, что кунами и белью есть необходимое дополнение и объяснение к злата и сребра. Но, во 1) мы знаем, что летописец употребляет конструкцию очень свободную, вследствие чего кунами и белью может стоять совершенно независимо от злата и серебра; во 2) бель означает мех, шкуру известного животного, или, как думают некоторые, ткань особого рода: так, под 1116 годом говорится, что Мономах велел резать бель и бросать народу; и тут же бель ясно отличается от серебряной монеты, от серебреников; в 3) в приведенном месте Ипатьевский список имеет: скорою (шкурами) вместо белью, вследствие чего мы имеем полное право принимать здесь под именем кун деньги вообще, а под именем бели — меха. Наконец еще известие, впрочем, позднейшее: в 1257 году Даниил Романович галицкий велел взять дань на ятвягах «черные куны и бель сребро».

Ясно, что здесь слова бель и сребро должны быть принимаемы совершенно отдельно, ибо летописец не имел никакой нужды объяснять, что бель означает серебро; но позднейшие переписчики, не понявши дела, в соответствие черным кунам поставили бело сребро, как читается в некоторых списках. Что касается до счета, то под 1160 годом в летописи встречаем счет тьмами: «Много зла сотвориша половци, взяша душ боле тмы».

Торговля в описываемое время была главным средством накопления богатств на Руси, ибо не встречаем более известий о выгодных походах в Грецию или на Восток, о разграблении богатых городов и народов. Умножение богатств при столкновении с более образованными народами обнаруживалось в стремлении к украшению жизни, к искусству. Искусство прежде всего служило религии: часто с подробностями рассказывает летописец о построении церквей. В конце XI века известен был охотою к постройкам митрополит Ефрем, живший в Переяславле, где сначала была митрополия; он построил в Переяславле церковь святого Михаила, украсивши ее всякою красотою, по выражению летописца; докончив эту церковь, он заложил другую на городских воротах, во имя святого Феодора, потом третью — св. Андрея, и у церкви от ворот строение банное чего не было прежде на Руси; заложил вокруг города стену каменную, одним словом, украсил город Переяславль зданиями церковными и разными другими. В 1115 году соединенные князья построили в Вышгороде каменную церковь, куда перенесли из деревянной мощи св. Бориса и Глеба, над ракою которых поставили терем серебряный. На севере как строитель и украситель церквей славился Андрей Боголюбский; главным памятником его ревности осталась здесь Богородничная церковь во Владимире Залесском, построенная в 1158 г. вся из белого камня, привезенного водою из Болгарии; новейшие исследования подтверждают известие, что церковь эта построена западными художниками, присланными Андрею от императора Фридриха 1. В этой церкви стояла знаменитая икона богородицы, принесенная из Царя-града; в нее, по словам летописи, Андрей вковал больше тридцати гривен золота, кроме серебра, драгоценных каменьев и жемчуга. В 1194 г., при Всеволоде III, эта церковь была обновлена после большого пожара; при Всеволоде же построен во Владимире Дмитриевский собор, «дивно украшенный иконами и писанием». В 1194 году обновлена была Богородичная церковь в Суздале, которая, по словам летописца, опадала от старости и безнарядья; покрыли ее оловом от верху до комар (наружных сводов) и притворов. Чудное дело! говорит при этом летописец; епископ Иоанн не искал мастеров у немцев, а нашел их между служками при Богородичной владимирской церкви и своими собственными; они сумели и олово лить, и покрыть, и известью выбелить. Здесь летописец прямо говорит, что епископ не искал мастеров между немцами — знак, что других мастеров (греческих), кроме западных, немецких, на севере не знали, что предшествующие здания, церкви Боголюбского были построены последними. Но поновленная таким образом церковь не долго простояла: в 1222 году князь Юрий Всеволодович принужден был сломать ее, потому что начала разрушаться от старости и верх обвалился; построена она была при Владимире Мономахе. Упомянутая выше церковь св. Михаила в Переяславле упала в 1122 году, не простоявши и 50 лет. Строили церкви и каменные очень скоро; так, например, в Новгороде в 1179 году заложили церковь Благовещения 21-го мая, а кончили 25-го августа; в 1196 году заложили церковь св. Кирилла в апреле, закончили 8-го июля, в 1198 году в Русе заложили церковь Преображения 21-го мая, а кончили 31-го июля; в том же году в Новгороде начали строить церковь Преображения 8-го июня, а кончили в сентябре; в 1219 г. заложили церковь каменную малую св. Трех Отрок и окончили ее в 4 дня. Снаружи церкви покрывались оловом, верх или главы золотились; внутри украшались иконами, стенною живописью, серебряными паникадилами; иконы украшались золотом и финифтью, дорогими каменьями и жемчугом. Из русских иконописцев упоминается св. Алимпий Печерский, выучившийся своему искусству у греческих мастеров, приходивших для расписывания церкви в Печерском монастыре; как видно, он занимался также и мозаикою Под 1200 годом упоминается о строении каменной стены под церковью св. Михаила у Днепра, на Выдубечи; строителем был Милонег Петр, которого великий князь Рюрик выбрал между своими приятелями, как сказано в летописи.

Материальное благосостояние, зависевшее в главных городах Руси по преимуществу от торговли и побуждавшее к построению более или менее прочных, украшенных зданий общественных, преимущественно церквей, должно было, разумеется, действовать и на удобства частной, домашней жизни русских людей описываемого времени; к сожалению, об этой частной жизни до нас дошли чрезвычайно скудные известия; знаем, что были очень богатые люди, в домах которых можно было много пограбить, таковы были, например, Мирошкиничи в Новгороде, у которых народ в 1209 году взял бесчисленные сокровища, остаток разделили по зубу, по три гривны по всему городу, но другие побрали еще тайком, и от того многие разбогатели; как ни толковать это место, все выходит, что каждый новгородец получил по три гривны. Но мы не знаем, в каких удобствах житейских выказывали свое богатство богачи новгородские и других городов; у них были села, много челяди-рабов, большие стада; разумеется, домы их были обширнее, но о расположении и украшении домов мы ничего не знаем. И общественные здания, церкви строились непрочно, некоторые сами падали, другие должно было разбирать и строить снова; неудивительно, что частные здания не могли долго сохраняться, будучи преимущественно, если не исключительно построены из дерева, и нет основания думать, чтоб они разнились от построек предшествовавшего времени. Простота постройки, дешевизна материала, леса, который был в таком изобилии, простота и малочисленность того, что мы называем мебелью, должны были много помогать народу в перенесении бедствий от усобиц и неприятельских нашествий: деньги, немногие дорогие вещи, дорогое платье легко было спрятать, легко унести с собою; укрывшись в ближайшем лесу или городе во время беды, возвращались назад по уходе неприятеля и легко опять обстраивались. Такое отсутствие прочности жилищ вместе с простотою быта содействовали той легкости, с какою жители целых городов переселялись в другие места, целые города бежали от неприятеля и затворялись в других городах, иногда князья переводили целые города из одной области в другую; киевляне говорят Ярославичам, что они зажгут свой город и уйдут в Грецию; таким образом, наши деревянные города представляли переход от вежи половца и торчина к каменным городам Западной Европы, и народонаселение древней Руси, несмотря на свою оседлость, не могло иметь сильной привязанности к своим деревянным, непрочным городам, которые не могли резко отличаться друг от друга; природа страны была также одинакова, везде был простор, везде были одинаковые удобства для поселения, князья тяготились малолюдностию, были рады переселенцам: отсюда понятно, почему нетолько в описываемое время, но и гораздо позднее мы замечаем легкость, с какою русские люди переселялись из одного места в другое, легко им было при всяком неблагоприятном обстоятельстве разбрестись розно.

Мы заметили, что относительно постройки, расположения жилищ и мебели почти ничего нельзя прибавить против того, что было сказано о древнейшем периоде; видим, что князья любили сидеть и пировать с дружиною на сенницах; встречаем название столец в значении маленькой скамьи или стула, поставляемого гостям.

Касательно одежды встречаем известие о сорочках, метлях и корзнах, о шапках (клобуках), которые не снимались ни в комнате, ни даже в церкви Из договора с немцами узнаем об употреблении рукавиц перстатых, т.е. перчаток, покупаемых, как видно, у иностранцев; от употребления рукавиц перстатых имеем право заключать и об употреблении простых, русских рукавиц. Из мужских украшений упоминаются золотые цепи; из женских одежд упоминаются повои, или повойники, из украшений — ожерелья и серьги серебряные. Из материй, употреблявшихся на одежды, упоминается полотно, или частина, аксамит, упоминаются одежды боярские с шитыми золотом оплечьями; под 1183 годом летописец, говоря о пожаре во Владимире Залесском, прибавляет: погорела и соборная церковь св. Богородицы златоверхая со всеми пятью верхами золотыми и со всеми узорочьями, которые были в ней внутри и вне, паникадилами серебряными, сосудами золотыми и серебряными без числа, с одеждами, шитыми золотом и жемчугом, которые на праздник развешивали в две веревки от Золотых ворот до Богородицы и от Богородицы до владычных сеней в две же веревки. Здесь прежде всего можно разуметь под этими одеждами (портами) облачения священнослужительские; но по другим известиям, князья имели обычай вешать свое дорогое платье в церквах на память себе; впрочем, очень вероятно, что из этих одежд перешивались и священнослужительскяе облачения. Касательно украшений и вообще роскоши замечательна приписка, находящаяся в некоторых летописях: «Вас молю, стадо Христово, с любовию, — говорит летописец, — приклоните уши ваши разумно, послушайте о том, как жили древние князья и мужи их, как защищали Русскую землю и чужие страны брали под себя. Те князья не сбирали много имения, лишних вир и продаж не налагали на людей, но где приходилось взять правую виру, то брали и отдавали дружине на оружие. А дружина этим кормилась, воевала чужие страны и, бившись, говорила: „Братья, потянем по своем князе и по Русской земле!“ Не говорили: „Мало мне, князь, 200 гривен“; не рядили жен своих в золотые обручи, но ходили жены их в серебре».

Таково было материальное состояние русского общества в описываемое время; теперь обратимся к нравственному его состоянию, причем, разумеется, прежде всего должны будем обратиться к состоянию религии и церкви. Мы видели, что вначале христианство принялось скоро в Киеве, на юге, где было уже и прежде давно знакомо; но медленно, с большими препятствиями распространялось оно на севере и востоке. Первые епископы ростовские, Феодор и Иларион, принуждены были бежать из своей епархии от ярости язычников; преемник их, св. Леонтий, не покинул своей паствы, состоявшей преимущественно из детей, в которых он надеялся удобнее вселить новое учение, и замучен был взрослыми язычниками. Язычество на финском севере не довольствовалось оборонительною войною против христианства, но иногда предпринимало и наступательную в лице волхвов своих: однажды в Ростовской области сделался голод, и вот явились два волхва из Ярославля и начали говорить: «Мы знаем, кто хлеб-то держит»; они пошли по Волге и в каждом погосте, куда придут, указывали на лучших женщин, говоря: «Вот эти жито держат, эти мед, эти рыбу, эти меха». Жители приводили к ним сестер своих, матерей, жен; волхвы разрезывали у них тело за плечом, показывая вид, что вынимают оттуда либо жито, либо рыбу и таким образом убивали много женщин, забирая имение их себе. Когда они пришли на Белоозеро, то с ними было уже 300 человек народу. В это время случилось прийти туда от князя Святослава за данью Яну, сыну Вышатину; белозерцы рассказали ему, что вот два кудесника побили много женщин по Волге и по Шексне, пришли и к ним. Он стал доискиваться, чьи смерды эти волхвы, и узнавши, что они Святославовы, послал сказать провожавшей их толпе: «Выдайте мне волхвов, потому что они смерды моего князя»; но те не послушались. Тогда Ян сам пошел к ним сначала без оружия; но отроки сказали ему: «Не ходи без оружия, опозорят тебя», и Ян велел отрокам взять оружие. С 12-ю отроками вошел Ян в лес и с топором в руках отправился прямо к волхвам; из среды окружавшей их толпы вышли к нему три человека и сказали: «Идешь ты на явную смерть, не ходи лучше!» В ответ Ян велел убить их и шел дальше к остальным; те было ринулись на него, и один занес уже топор, но промахнулся, а Ян, обратя топор, ударил в него тыльем, приказавши отрокам своим бить остальных, которые и побежали; но в схватке был убит священник Янов. Возвратившись в город к белозерцам, Ян сказал им: «Если вы не перехватаете этих волхвов, то я целое лето пробуду у вас». Белозерцы схватили волхвов и привели их к Яну, который спросил у них: «За что вы загубили столько душ?» — «За то, — отвечали волхвы, — что они держат всякое добро; если истребим их, то будет во всем обилие; хочешь, перед твоими глазами выймем жито, рыбу или что иное». Ян сказал им на это: «Все это ложь; сотворил бог человека от земли, составлен он из костей, жил и крови; и ничего другого в нем нет, да и ничего другого о себе человек и знать не может, один бог знает». Волхвы видели, что дело дурно для них кончится, и потому начали говорить: «Нам должно стать пред Святославом, а ты не можешь нам ничего сделать». Ян в ответ велел их бить и драть им бороды; и когда их били, то Ян спросил: «Что вам боги ваши говорят?»

Волхвы отвечали: «Стать нам пред Святославом». Тогда Ян велел положить им деревянный отрубок в рот, привязать к лодке и сам отправился за ними вниз по Шексне. Когда приплыли к устью этой реки, то Ян велел остановиться и опять спросил у волхвов; «Что вам ваши боги говорят?» Те отвечали: «Боги говорят, что не быть нам живым от тебя». — «Правду сказали вам ваши боги», — отвечал им Ян; тогда волхвы начали говорить: «Если отпустишь нас, то много тебе добра будет, если же убьешь, то большую печаль примешь и зло». Он сказал им на это: «Если я отпущу вас, то зло мне будет от бога», и потом, обратившись к лодочникам, сказал им: «У кого из вас они убили родных?» Один отвечал: «У меня убили мать», другой: «У меня сестру», третий: «У меня дочь». «Ну так мстите за своих», — сказал им Ян. Лодочники схватили волхвов, убили и повесили на дубе, а Ян пошел домой; на другую ночь медведь взлез на дуб и съел трупы волхвов. Летописец прибавляет при этом любопытное известие, что в его время волхвовали преимущественно женщины чародейством и отравою и другими бесовскими кознями.

Как слабо еще было вкоренено христианство на севере, лучшим доказательством служит следующий рассказ летописца: встал волхв в Новгороде, при князе Глебе Святославиче, стал говорить к народу, выдавать себя за бога, и многих прельстил, почти что весь город. Он хулил веру христианскую, говорил, что все знает и что перед всеми перейдет Волхов как по суху. В городе встал мятеж, все поверили волхву и хотели убить епископа; тогда епископ облачился в ризы, взял крест и, ставши, сказал: «Кто хочет верить волхву, тот пусть идет к нему, а кто верует во Христа, тот пусть идет ко кресту». Жители разделились надвое: князь Глеб с дружиною пошли и стали около епископа, а простые люди все пошли к волхву, и был мятеж большой между ними. Тогда князь Глеб, взявши потихоньку топор, подошел к волхву и спросил у него: «Знаешь ли что будет завтра утром или вечером?» — «Все знаю», — отвечал волхв. — «А знаешь ли, — спросил опять Глеб, — что будет нынче?» «Нынче, — отвечал волхв, — я сделаю большие чудеса». Тут Глеб вынул топор и разрубил кудесника, а люди, видя его мертвым, разошлись. В 1091 году явился опять волхв в Ростове, но скоро погиб. Из этих рассказов видно, что волхвы вставали и имели успех преимущественно на севере, в странах финских; так, встали волхвы в Ярославле, в стране финского племени мери; в Чудь, издавна славную своими волхвами, ходил гадать новгородец; в Ростове св. Авраамий низвергнул последнего каменного идола Велеса; в Муроме искоренение язычества приписывается князю Константину. Из славянских племен позднее других приняли христианство вятичи, удаленные вначале от главных дорог, вследствие чего после всех племен они подчинились русским князьям, после всех подчинились и христианству: во второй половине XI века скончался у них мученическою смертию проповедник христианства св. Кукша, монах киевопечерский; в XII веке, по словам летописца, вятичи еще сохранили языческие обычаи, сожигали мертвецов и проч. Что на юге, в Киеве, христианство было крепче утверждено, чем на севере, доказывает рассказ летописца о волхве, который было явился в Киеве, но не имел здесь такого успеха, как ему подобные на севере; этот волхв проповедовал, что через пять лет Днепр потечет вверх и страны поменяются местами своими: Греческая земля станет на месте Русской, а Русская на месте Греческой. Люди несмысленные, говорит летописец, слушали его но верные насмехались над ним говоря: «Бес играет тобою тебе же на пагубу», что и сбылось: в одну ночь пропал волхв без вести. В каких слоях общества крепче была утверждена новая религия, в каких слабее, можно видеть из рассказа о новгородском волхве: князь и дружина пошли на сторону епископа, все остальное народонаселение, простые люди пошли к волхву.

Несмотря, однако, на все эти препятствия, христианство распространялось постоянно по областям, подчиненным Руси; если в начале описываемого времени все низшее народонаселение Новгорода стало на сторону волхва, то в конце, именно в 1227 году, в Новгороде сожгли четырех волхвов. Несмотря на то, что и в Ростовской области финское язычество выставляло сильный отпор христианству, проповедники последнего шли далее, на север: в 1147 г. преподобный Герасим, монах киевского Глушинского монастыря, проповедовал христианство в окрестностях нынешней Вологды; новгородские выселенцы приносили с собою свою веру в область Северной Двины и Камы; мы видели, вследствие каких обстоятельств русская церковь не могла успешно бороться с римскою в Ливонии; но зато под 1227 годом читаем, что князь Ярослав Всеволодович крестил множество корел.

Касательно управления своего церковь русская по-прежнему зависела от константинопольского патриарха, который поставлял для нее митрополитов, произносил окончательный приговор в делах церковных, и на суд его не было апелляции. Известия о митрополитах русских описываемого времени очень скудны, что объясняется их чужим, греческим происхождением, много препятствовавшим обнаружению их деятельности; это чуждое происхождение, быть может, было одною из причин, почему сначала митрополиты жили не в Киеве, но в Переяславле: предлагали же после патриарху Иеремии быть московским патриархом, но жить не в Москве, а во Владимире по причине его чуженародности. Из шестнадцати митрополитов, бывших в это время, замечательны: 1) Иоанн II (1080—1089), о котором летописец говорит, что был он хитер книгам и ученью, милостив к убогим и вдовицам, ласков со всяким, богатым и убогим, смирен и кроток, молчалив и вместе речист, когда нужно было книгами святыми утешать печальных: такого не было прежде на Руси, да и не будет, заключает летописец свою похвалу. 2) Никифор (1107—1121), замечательный своими посланиями к Владимиру Мономаху. 3) Климент Смолятич, книжник и философ, какого не бывало в Русской земле, по выражению летописца. В начальном периоде нашей истории мы видели пример поставления митрополита из русских русскими епископами, независимо от византийского патриарха; в описываемый период пример этот повторился в 1147 году, когда князь Изяслав Мстиславич поставил митрополитом Клима, или Климента, родом из Смоленска, отличавшегося, как мы видели, ученостию. Думают, что поводом к такому явлению могли быть замешательства, происходившие в то время на патриаршем византийском престоле и неудовольствие князя на бывшего пред тем митрополита Михаила, самовольно уехавшего в Грецию. Как бы то ни было, между собравшимися для посвящения Клима в Киев епископами обнаружилось сильное сопротивление желанию князя, они были непрочь от поставления русского митрополита, но требовали, чтоб Клим взял благословение у константинопольского партиарха; они говорили ему: «Нет того в законе, чтоб ставить епископам митрополита без патриарха, а ставит патриарх митрополита; не станем мы тебе кланяться, не станем служить с тобою, потому что ты не взял благословения у св. Софии и от патриарха; если же исправишься, благословишься у патриарха, тогда и мы тебе поклонимся: мы взяли от митрополита Михаила рукописание, что не следует нам без митрополита у св. Софии служить».

Тогда Онуфрий, епископ черниговский, предложил средство к соглашению епископов, а именно: предложил поставить нового митрополита главою св. Климента по примеру греков, которые ставили рукою св. Иоанна. Епископы согласились, и Клим был посвящен. Один только Нифонт новгородский упорствовал до конца, за что терпел гонение от Изяслава, а от патриарха получил грамоты, где тот прославлял его и причитал к святым; и в нашей летописи Нифонт называется поборником всей Русской земли. Вообще летописец в этом деле принимает сторону Нифонта против Изяславова нововведения; быть может, здесь замешивались и другие отношения: летописец говорит, что Нифонт был дружен с Святославом Ольговичем; понятно, что в самом Новгороде сторона, приверженная к Мстиславичам, неприязненно смотрела на Нифонта, и летописец дает знать, что многие здесь говорили про него дурно. Когда по смерти Изяслава Юрий Долгорукий получил старшинство, то сторона, стоявшая за право патриарха, восторжествовала: Клим был свергнут и на его месте был прислан из Царя-града митрополит Константин I. Первым делом нового митрополита было проклясть память покойного князя Изяслава; но этот поступок не остался без вредных следствий для русской церкви и для самого Константина. Когда, по смерти Долгорукого, сын Изяслава Мстислав доставил киевский стол дяде Ростиславу, то требовал непременно свержения Константина за то, что последний клял отца его; со своей стороны, дядя его, Ростислав, не хотел восстановить Клима, как неправильно избранного; наконец, для прекращения смуты князья положили свести обоих митрополитов и послать к патриарху за третьим; патриарх исполнил их желание и прислал нового митрополита, грека Феодора. Несмотря на восстановление права патриарха присылать в Киев от себя митрополита, великие князья не отказывались от права принимать только таких митрополитов, которые были им угодны. Так, в 1164 году великий князь Ростислав Мстиславич возвратил назад митрополита Иоанна, присланного патриархом без его воли; много труда и даров стоило императору убедить Ростислава принять этого Иоанна; есть известие, что великий князь отвечал императорскому послу: «Если патриарх без нашего ведома вперед поставит в Русь митрополита, то не только не приму его, но и постановим однажды навсегда — избирать и ставить митрополитов епископам русским с повеления великого князя».

После неудачной попытки освободить русского митрополита из-под власти константинопольского патриарха, видим неудачную попытку к освобождению Северной Руси от церковного влияния Южной, к освобождению владимирского епископа из-под власти киевского митрополита. В летописи встречаем известие, что Андрей Боголюбский хотел иметь для Владимира-Залесского особого митрополита и просил об этом константинопольского патриарха, но тот не согласился. Князь покорился решению патриарха, но не хотел покориться ему епископ Феодор, не хотел подчиниться киевскому митрополиту на том основании, что он поставился в Константинополе от самого патриарха, и когда князь Андрей стал уговаривать его идти в Киев для получения благословения от митрополита, то Феодор затворил церкви во Владимире. Андрей послал его насильно в Киев, где митрополит Константин II, грек, решился неслыханною строгостию задавить попытку северного духовенства к отложению от Киева: Феодора обвинили всеми винами и наказали страшным образом. Вот самый рассказ летописца об этом: «В 1172 году сотворил бог и св. богородица новое чудо, в городе Владимире: изгнал бог и св. богородица Владимирская злого, пронырливого и гордого льстеца, лживого владыку Федорца, из Владимира от св. Богородицы церкви златоверхой, и от всей земли Ростовской.

Нечестивец этот не захотел послушаться христолюбивого князя Андрея, приказывавшего ему идти ставиться к митрополиту, в Киев, не захотел, но, лучше сказать, бог не захотел его и св. богородица, потому что когда бог захочет наказать человека, то отнимает у него ум. Князь был к нему расположен, хотел ему добра, а он не только не захотел поставления от митрополита, но и церкви все во Владимире затворил и ключи церковные взял, и не было ни звона, ни пения по всему городу и в соборной церкви, в которой чудотворная матерь божия, — и ту церковь дерзнул затворить, и так разгневал бога и св. богородицу, что в тот же день был изгнан. Много пострадали люди от него: одни лишились сел, оружия, коней, другие обращены были в рабство, заточены, разграблены, и не только простые люди, но и монахи, игумены, иереи; немилостивый был мучитель: одним головы рубил и бороды резал, другим глаза выжигал и языки вырезывал, иных распинал по стене и мучил немилостиво, желая исторгнуть от них имение: до имения был жаден как ад. Князь Андрей послал его к митрополиту в Киев, а митрополит Константин обвинил его всеми винами, велел отвести на Песий остров, где ему отрезали язык, как злодею еретику, руку правую отсекли и глаза выкололи, потому что хулу произнес на св. богородицу… Без покаяния пробыл он до последнего издыхания. Так почитают бесы почитающих их: они довели его до этого, вознесли мысль его до облаков, устроили в нем второго Сатаниила и свели его в ад… Видя бог озлобление кротких людей своих Ростовской земли, погибающих от звероядного Федорца, посетил, спас людей своих рукою крепкою, мышцею высокою, рукою благочестивою царскою правдивого, благоверного князя Андрея. Это мы написали для того, чтоб вперед другие не наскакивали на святительский сан, но пусть удостоиваются его только те, кого бог позовет». Из приведенного места летописи видно, что лежит в основе обвинения: бесы вознесли мысль Феодора до облаков и устроили в нем второго Сатаниила.quot;Мы написали это, — говорится в заключении, — дабы вперед никто не смел наскакивать на святительский сан». Во сколько преступления Феодора преувеличены теми, которые могли желать обвинить его всеми винами, — теперь решить трудно; для историка это явление особенно замечательно как попытка епископа Северной Руси отложиться от киевского митрополита.

Попытка эта не удалась: митрополит киевский продолжал поставлять епископов во все епархии русской церкви, которых было 15 в описываемое время; но как великие князья киевские позволяли константинопольскому патриарху присылать к ним митрополитов только с их согласия, так и князья других волостей не позволяли киевскому митрополиту назначать епископов в их города по собственному произволу: так, например, когда в 1183 году митрополит Никифор поставил епископом в Ростов грека Николая, то Всеволод III не принял его и послал сказать митрополиту: «Не избрали его люди земли нашей, но если ты его поставил, то и держи его где хочешь, а мне поставь Луку, смиренного духом и кроткого игумена св. Спаса на Берестове». Митрополит сперва отказался поставить Луку, но после принужден был уступить воле Всеволода и киевского князя Святослава и посвятил его в епископы Суздальской земли, а своего Николая, грека, послал в Полоцк; к грекам, как видно, не были вообще очень расположены, что замечаем из отзыва летописца о черниговском епископе Антонии: «Он говорил это на словах, а в сердце затаил обман, потому что был родом грек». Таким образом, избрание епископов не принадлежало исключительно митрополиту; но как же происходило это избрание? В Новгороде при избрании епископа в совещании участвовали: князь, игумены, софьяны (люди, принадлежавшие к ведомству Софийского собора), белое духовенство (попы); в случае несогласия бросали жребий, и избранного таким образом посылали к митрополиту на поставление; вот летописный рассказ об избрании владыки Мартирия: «Преставился Гавриил, архиепископ новгородский; новгородцы с князем Ярославом, с игуменами, софьянами и с попами стали рассуждать, кого бы поставить на его место: одни хотели поставить Митрофана, другие — Мартирия, третьи — грека; начались споры, для прекращения которых положили в Софийской церкви на престоле три жребия и послали с веча слепца вынуть их; вынулось Мартирию, за которым немедленно послали в Русу, привезли и посадили во дворе св. Софии, а к митрополиту послали сказать: поставь нам владыку. Митрополит прислал за ним с великою честию, и пошел Мартирий в Киев с лучшими мужами, был принят с любовию князем Святославом и митрополитом и посвящен в епископы». В других областях выбор зависел большею частик) от воли князя; так, читаем в летописи, что по смерти белгородского епископа Максима великий князь Рюрик поставил на его место отца своего духовного Адриана, игумена выдубицкого. Как старались иногда князья об избрании епископов, указывает место из письма епископа Симона к печерскому монаху Поликарпу: «Пишет ко мне княгиня Ростиславова, Верхуслава, хочет поставить тебя епископом или в Новгород, на Антониево место, или в Смоленск, на Лазарево место, или в Юрьев, на Алексеево место: пишет, что если понадобится для этого раздать и тысячу гривен серебра, то не пожалеет». Как при избрании епископов имели влияние то народ, то князь, так точно восстание народа или неудовольствие князя могли быть причинами низложения и изгнания епископов; мы видели пример, как однажды в Новгороде простой народ выгнал владыку Арсения, потому что на дворе долго стояла теплая погода; при этом слышались обвинения, что Арсений выпроводил предшественника своего, владыку Антония в монастырь, а сам сел на его место, задаривши князя; это обвинение указывает на сильное влияние князя при избрании епископа даже в Новгороде; с другой стороны, Всеволод III не хочет принять епископа Николая, потому что не избрали его люди земли Суздальской; Ростислав Мстиславич в своей грамоте говорит, что он привел епископа в Смоленск, сдумав с людьми своими. В 1159 году ростовцы и суздальцы выгнали своего епископа Леона; но по другим известиям, виновником изгнания был князь Андрей Боголюбский который возвратил потом изгнанного и снова изгнал.

Кроме права рукополагать епископов митрополит имел право суда и расправы над ними: в 1055 г. новгородский епископ Лука Жидята по ложному доносу на него осужден был митрополитом Ефремом и три года содержался в Киеве до оправдания; ростовский епископ Нестор, оклеветанный своими же домашними, лишен был на время епархии митрополитом Константином; наконец мы видели поведение митрополита относительно владимирского епископа Феодора. В важных случаях, например, при поставлении Клима Смолятича в митрополиты, также особенно по поводу ересей и неправых толков, созывались соборы в Киеве. Ереси в описываемое время были: ересь павликиан или богомилов, которую пытался распространить на Руси монах Адриан еще в 1004 году: Адриан, заключенный в темницу, отказался от своего учения, но в 1123 году попытка была возобновлена каким-то Дмитром, который, однако, был скоро сослан в заточение; в 1149 году явился в Киев из Константинополя еретик Мартин, изложивший свое учение в особой книге, носившей название «Правда». Семь лет распространял Мартин свое учение в Киеве, успел привлечь на свою сторону не только множество простого народа, но и многих из духовенства, пока наконец киевский собор в 1157 году не осудил его учение; константинопольский собор подтвердил решение киевского, и еретик был сожжен в Царе-граде. Мы упоминали уже о епископе Леоне, изгнанном ростовцами и суздальцами; в северной летописи под 1159 годом причиною изгнания приводятся то, что он разорял священников умножением церквей. Под 1162 г. тот же летописец говорит о начале ереси Леонтинианской: по его рассказу, епископ Леон не по правде поставился епископом в Суздаль, потому что прежний суздальский епископ Нестор был еще жив. Леон стал учить, что не должно есть мяса в господские праздники, если они случатся в среду или пятницу, ни в рождество господне, ни в крещенье; по этому случаю был сильный спор пред князем Андреем и всеми людьми; Леона переспорили, но он отправился в Константинополь для решения дела; здесь оспорил его Адриан, епископ болгарский, пред императором Мануилом, причем Леон начал было говорить против самого императора, слуги которого ударили Леона в шею и хотели было утопить в реке; свидетелями всего этого были послы киевский, суздальский, переяславский и черниговский. Иначе рассказывает дело южная летопись под 1162 годом: по ее словам, князь Андрей Боголюбский выгнал епископа Леона вместе с братьями своими и боярами отцовскими, желая быть самовластием, потом епископа возвратил, покаялся в грехе своем, возвратил, впрочем, в Ростов, а не в Суздаль, и держал его четыре месяца на епископии; но после стал просить у него позволения есть мясо по середам и по пятницам от Светлого воскресения до Всех святых; епископ не позволил ему этого и был изгнан вторично, пришел в Чернигов к Святославу Ольговичу; тот утешил его и отпустил в Киев к Ростиславу.

Но этим дело не кончилось: незадолго до взятия Киева войсками Андрея Боголюбского печерский игумен Поликарп с братиею положили есть сыр, масло, яйца и молоко во все господские праздники, если случатся в середу или пятницу. На это соглашался Святослав, князь черниговский, и другие князья и епископы, но митрополит запрещал, и были по этому случаю большие споры и распри. Тогда великий князь Мстислав Изяславич положил созвать собор из всех епископов, игуменов, священников и ученых монахов, и сошлось их до полутораста. На соборе мнения разделились: одни держались митрополита, между прочими два епископа, Антоний черниговский и Антоний переяславский, другие — Поликарпа; но большая часть, не желая досаждать ни митрополиту, ни князьям, отговаривались, что не в состоянии решить этого вопроса и что положить так или иначе зависит от митрополита и от игуменов в их монастырях; некоторые наконец думали, что надобно отослать дело на решение патриарха. Андрей Боголюбокий писал к Мстиславу, что надобно свергнуть митрополита, выбрать русским епископам нового и потом рассмотреть дело беспристрастно на соборе, представляя, что зависимость от патриарха константинопольского тяжела и вредна для Руси. Но князь Мстислав, зная уже нерасположение к себе многих князей и боясь, с другой стороны, раздражить и епископов, оставил дело без решения; но когда все несогласные с митрополитом епископы разошлись, тогда митрополит с двумя Антониями, черниговским и переяславским, осудили Поликарпа на заточение; а князь Святослав Всеволодович черниговский выгнал из своего города епископа Антония. Любопытно, что северный летописец во взятии и опустошении Киева войсками Боголюбского видит наказание за грехи киевлян, особенно за неправду митрополита, который запретил Поликарпа.

Относительно материального благосостояния церкви, источниками для содержания митрополита и епископов служили: 1) Десятина, которую определяли князья из своих доходов на главные церкви в своих волостях: так, еще св. Владимир определил в пользу киевской Богородичной церкви десятую часть имения и доходов своих; о князе Ярополке Изяславиче волынском летописец говорит, что он давал десятину от всего своего имения св. Богородице, но без точного определения, именно ли в киевскую Богородичную церковь давал он десятину, потому что под св. Богородицею мог разуметься и монастырь Печерский, как разумеется он после, в рассказе о щедрости того же Ярополка. Андрей Боголюбский дал Богородичной владимирской церкви десятины в стадах своих и торг десятый. 2) Недвижимые имения: киевской Десятинной церкви принадлежал город Полонный; Андрей Боголюбский дал владимирской Богородичной церкви город Гороховец, кроме того, дал слободы и села; и город был не один: это видно как из летописи, так и из письма епископа владимирского Симона к киевопечерскому монаху Поликарпу: «Кто не знает, что у меня, грешного епископа Симона, соборная церковь во Владимире — красота всего города да другая в Суздале, которую сам построил? Сколько у них городов и сел? И десятину собирают по всей той земле, и всем этим владеет наша худость»; по всем вероятностям эти доходы шли не на одного митрополита и епископов, но также на поддержание и украшение самих церквей, на содержание клира, больниц, богаделен, училищ. 3) Судные духовные пошлины. 4) Ставленные пошлины, взимаемые за поставление священно— и церковнослужителей. Относительно содержания низшего духовенства до нас не дошло никаких известий; мы видим, что Ярослав I, строя церкви повсюду, назначил содержание духовенству; должно думать, что и впоследствии князья и частные люди, строя церковь, назначали известные имущества или доходы на ее содержание и причта. Это всего лучше можно видеть из уставной грамоты новгородского князя Всеволода Мстиславича, данной церкви св. Иоанна Предтечи на Опоках. В этой грамоте князь Всеволод говорит, что он поставил церковь св. Иоанна на Петрятине дворище, снабдил ее иконами многоценными и всякими книгами, приставил попов, дьякона и дьяка, на церковное строение дал от имения своего вес вощаной с оставлением только части для себя да в Торжке пуд вощаной, половина св. Спасу, а половина св. Иоанну. Из этого вощаного весу попы, дьякон, дьяк и сторожа получают свои оброки (годовое жалованье). При этой церкви св. Иоанна устроена была торговая община; князь Всеволод говорит в грамоте: «Я поставил св. Иоанну троих старост от житых людей, а от черных тысяцкого, от купцов двоих старост, пусть управляют всякими делами Ивановскими, и торговыми, и гостинными, и судом торговым, а посадники и бояре новгородские ни во что Ивановское не вступаются. А кто захочет вложиться в Ивановское купечество, должен дать купцам пошлым (старым членам общины) вкладу пятьдесят гривен серебра, а тысяцкому сукно ипское, и часть этой суммы купцы должны положить в казну церковную. Вес вощаной должен всегда находиться в притворе св. Иоанна; вешают старосты Ивановские, двое купцов пошлых, добрых людей, не пошлым купцам староства не держать и весу не весить Ивановского». Потом определяется в грамоте величина весовых пошлин с гостей — низовых, полоцких и смоленских, новоторжских и новгородцев: низовый гость платил больше всех, полоцкий и смоленский — меньше, новоторжанин — еще меньше, свой новгородец — меньше всех.

Кроме грамоты, данной церкви Иоанна Предтечи, Всеволод дал Новгороду еще другую, сходную с Уставом св. Владимира, с некоторыми, впрочем, дополнениями и переменами. В ней читаем: «Возвах есмь 10 сотских и старосту Болеслава и бирича Мирошку и старосту иванского Васяту, и погадал есмь со владыкою и с своею княгинею и с своими боляры и со десятью сотскими и с старостами. Дал есми суд и мерила в Новгороде св. Софии и епископу и старосте иванскому и всему Новуграду мерила торговая, скалвы вощаные, пуды медовые и гривенку рублевую, и локоть яванский и свой оброк купец черницам; а попу иванскому русская пись с борисоглебским на полы; и сторожу иванскому русской порочицы пятно, да десять конюхов соли. Дом св. Софии владыкам строити с сотскими; а старостам и торговцам докладывая владыки или кто будет нашего роду князей в Новеграде, строити дом св. Ивана. Торговая вся весы, мерила… епископу блюсти без пакости, ни умаливати, ни умноживати и на всякий год извешивати. А скривится, а кому приказано, а того казни(tm) близко смерти, а живот его на трое; треть живота св. Софии, а другая треть св. Ивану, а третия треть сотским и Новуграду. А се церковныя люди: игумен, игумения, поп, диакон и дети их; а и кто в крылоси: попадья, чернец, черница, поломник (пришлец), свещегас, сторожник, слепец, хромец, вдовица, пущеник, задушный человек, изгойской (изгои трои): попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупятся, купец одолжает; а и четвертое изгойство и себе приложим: аще князь осиротеет… А се изыскахом: у третьей жене и у четвертой детям прелюбодейная часть в животе. Аще будет полн животом, ино даст детем третией жены и четвертой по уроку; занеже те и от закона отлучени. Из велика живота дать урочная часть по оскуду; а из мала живота как рабочичищу часть, коня да доспех и покрут».

К 1137 году относится Устав, данный князем Святославом Ольговичем новгородскому Софийскому собору; в начале его князь Святослав ссылается на прадедов и дедов своих, которые установили брать епископам десятину от даней, вир и продаж, от всего, что входит в княжой двор. К 1150 году относятся уставные грамоты смоленского князя Ростислава Мстиславича и епископа Мануила, данные епископии Смоленской. Вследствие давнего соединения Смоленской волости с Переяславскою под властию одного князя церковь смоленская находилась под ведомством епископа переяславского. Это соединение должно было иметь впоследствии большие невыгоды уже по самому отдалению Смоленской волости от Переяславской, отрезываемых друг от друга почти всегда враждебною волостию Черниговскою; уже сын Мономаха, Мстислав, имел намерение учредить в Смоленске особую епископию; понятно, что сын его, смоленский князь Ростислав, спешил привести в исполнение мысль отцовскую.

Ростислав говорит в начале грамоты, что он устанавливает епископию, посоветовавшись с людьми своими, по повелению отца своего святого, и для содержания епископа с клиросом дает церкви св. Богородицы и епископу прощеников с медом, кунами, и продажами, с запрещением судить их кому-либо другому, кроме епископа; дает церкви и епископу десятину от всех даней смоленских, что сходится в них истых кун, кроме продажи, виры и кроме полюдья. Сверх того князь дал несколько сел с изгоями и с землею; суд церковный утвержден исключительно за епископом. В конце грамоты Ростислав говорит, что если кто захочет по зависти приложить опять Смоленскую епископию к Переяславской, то князь имеет право отнять все данное на содержание епископа.

Эта грамота Ростислава Мстиславича, не представляющая никаких несообразностей, не могущая, следовательно, подать повод ни к каким заподозриваниям, служит лучшим доказательством в пользу церковных уставов Владимира св. и Ярослава I, потому что, подобно им, заключает в себе устав о судах церковных, принадлежавших епископу. Выше было замечено, что необходимо отнести начало церковного суда ко временам введения христианства в Русь, необходимо отнести первые уставы об нем ко временам Владимира и Ярослава, хотя бы и не в той форме, в какой они дошли до нас; что же касается до признания и употребления этих уставов в описываемое время, т.е. от 1054 до 1228 года, то в этом не может быть никакого сомнения.

Руководством, Кормчею книгою при церковном управлении и судах был принят у нас с самого начала Номоканон, которым руководствовалась церковь греческая. Должно думать, что он употреблялся в описываемое время и в греческом подлиннике, потому что митрополиты и некоторые епископы были из греков, — и в славянском переводе, ибо есть свидетельства из XVI века о существовании тогда харатейных славянских кормчих, писанных при Ярославе I и сыне его Изяславе. Что же касается до прав духовенства, как сословия, то оно было свободно от гражданского суда, службы и податей гражданских.

Мы видели важное значение духовенства в первые времена введения христианской веры в Русь, когда епископы являлись необходимыми советниками князя во всем, касавшемся наряда в стране; в описываемое время это значение нисколько не уменьшилось: духовенство принимает сильное участие в событиях, в примирениях князей, в утишении народных восстаний; мы видели, что после ослепления Василька киевляне отправили к Мономаху митрополита Николая, который уговорил князя помириться с Святополком; Мономах послушался митрополита, ибо чтил сан святительский, говорит летописец. Игумен Григорий помешал войне между Мстиславом Владимировичем и Всеволодом Ольговичем черниговским. Вячеслав употребил митрополита для переговоров с тем же Всеволодом Ольговичем. Белгородский епископ Феодор и печерский игумен Феодосий были посредниками при заключении мира между великим князем Изяславом Мстиславичем и черниговскими князьями. Когда Юрий Долгорукий хотел выдать Ярославу галицкому двоюродного брата его, Ивана Берладника, на верную гибель, то митрополит стал говорить Юрию: «Грех тебе, поцеловавши Ивану крест, держать его в такой нужде, а теперь еще хочешь выдать на убийство», — и Юрий послушался митрополита. Когда венгры завладели Галичем, то митрополит поднимал князей отнять русскую волость у иноплеменников.

Митрополит Никифор для предупреждения войны между Рюриком Ростиславичем и Всеволодом III взял на себя клятву, данную Рюриком зятю своему Роману волынскому, причем сказал: «Князь! мы приставлены в Русской земле от бога удерживать вас от кровопролития». Тот же митрополит помирил после Рюрика с Романом. Тимофей, духовник Мстислава торопецкого, помирил этого князя с боярами.

В Новгороде архиепископ не раз является укротителем народных восстаний, примирителем враждующих сторон, посредником между гражданами и князьями. В тот век, когда понятия о народном праве были слабы, и не стыдились убивать или задерживать послов, если речи их не нравились, послами обыкновенно отправлялись духовные лица, потому что за них менее можно было опасаться при всеобщем уважении к их сану.

В людях описываемого времени не трудно заметить особенное расположение и уважение к монашеству; уважение это приобрели по праву древние русские иноки, особенно иноки Киево-Печерского монастыря своими подвигами. В тогдашнем обществе, грубом, полуязыческом еще, в котором новые, лучшие понятия, принесенные христианством, встречали могущественное сопротивление, первые монастыри представляли особое, высшее общество, где новый порядок вещей, новая религия проповедовалась не словом только, но делом. За стенами монастыря грубым страстям давался полный разгул при первом удобном случае; в стенах монастыря — один ест через день просвиру, носит власяницу, никогда не ляжет спать, но вздремнет иногда сидя, не выходят на свет из пещеры; другой не ест по целым неделям, надел вериги и закопался по плеча в землю, чтоб убить в себе похоть плотскую; третий поставил у себя в пещере жернова, брал из закромов зерновой хлеб и ночью молол его, чтоб заглушить в себе корыстолюбивые помыслы, и достиг наконец того, что стал считать золото и серебро за ничто. Входя в монастырские ворота, мирянин переселялся в иной, высший мир, где все было чудесно, где воображение его поражалось дивными сказаниями о подвигах иноческих, чудесах, видениях, о сверхъестественной помощи в борьбе с нечистою силою; неудивительно, что монастырь привлекал к себе многих и лучших людей. Как скоро разнесся по Киеву слух о подвигах Антония в пещере, то подвижник не мог долго оставаться один: около него собралась братия; бояре великокняжеские являлись к нему, сбрасывали боярскую одежду к ногам игумена и давали обет нищеты и подвигов духовных. Феодосий поддержал и усилил славу нового монастыря. Еще Антоний вступил во враждебное столкновение с великим князем Изяславом: последний, видя, что вельможи покидают его двор для тесной пещеры Антония, рассердился на печерских иноков, грозил выгнать их из Киева и раскопать их пещеры; злобился на Антония за расположение его к Всеславу полоцкому, так что Антоний принужден был искать убежища у князя Святослава в Чернигове. Несмотря, однако, на такие неприязненные отношения Изяслава к монастырю, Феодосий взял сторону этого князя против брата его Святослава; когда черниговский князь отнял стол у старшего брата и все признали право сильного, один игумен печерский не признал этого права, в одном Печерском монастыре на ектениях продолжали поминать Изяслава как стольного князя и старшего в роде; Святослав терпел и с уважением слушал увещания Феодосия. Не один изгнанник Изяслав находил в печерском игумене своего ходатая: обиженный в суде шел с жалобою к Феодосию, и судья должен был перерешать дело. У себя в келье Феодосий ходил за больным, расслабленным иноком, а ночью, когда все успокаивалось, отправлялся в жидовскую часть города и там вступал в споры с врагами своей веры. Но кроме Антония и Феодосия Печерский монастырь выставил ряд проповедников христианства, епископов, летописцев: св. Кукша, св. Леонтий, св. Исаия были его постриженниками; постриженник же его Никон, убегая гнева Изяславова, ушел в Тмутаракань, служивший убежищем для всякого рода изгнанников, и князей, и монахов. Христианство было очень слабо распространено в Тмутаракани, о монахах не имели там понятия; дикий народ объят был изумлением, когда увидал иноческие подвиги Никона, толпами сходился смотреть на дивного человека и скоро подчинился его влиянию: скоро мы видим этого Никона в челе народа, посредником в сношениях его с князем. После этого неудивительно читать нам в памятниках XII века следующие слова: «Подвиги св. монахов сияют чудесами больше мирской власти, и ради их мирские вельможи преклоняют главу свою пред монахами». Епископ Симон пишет к печерскому иноку Поликарпу: «Смотри, как уважают тебя здесь и князья и бояре, и все друзья твои».

Монастыри распространялись и по другим городам: упоминаются монастыри в Турове, Переяславле, Чернигове, Владимире Волынском, в княжестве Галицком, Полоцке, Смоленске, Ростове, Новгороде Великом. Основаны были и женские монастыри: в 1086 году великий князь Всеволод Ярославич перестроил в Киеве монастырь Андреевский, где постриглась дочь его девица Янка; она собрала около себя много монахинь и жила с ними по монастырскому чину. Предслава, дочь полоцкого князя Георгия Всеславича, в молодости ушла в монастырь, где уже была монахинею тетка ее, жена Романа Всеславича, постриглась здесь под именем Евфросинии, сначала выпросила у епископа позволение жить при соборной Софийской церкви в голубце, где проводила время в списывании книг, продавала их и выручаемые деньги раздавала нищим, потом основала свой монастырь при церкви св. Спаса, где постригла родную и двоюродную сестру (дочь Бориса Всеславича) и двух племянниц; наконец захотела видеть Иерусалим, где и скончалась в русском Богородичном монастыре. Но не одни княжны и вдовые княгини постригались в полном здоровье; встречаем и князя, произвольно оставившего волость и постригшегося в Киево-Печерском монастыре: то был известный уже нам по летописи Святоша, или Святослав — Николай Давыдович черниговский. Три года пробыл он в поварне монастырской, работая на братию, рубя дрова и нося их на своих плечах с берега в монастырь; потом три года служил привратником, наконец перешел на службу при трапезе. По окончании искуса перешел жить в свою келию, при которой развел сад, и никогда во всю жизнь не видали его праздным, но всегда имел он в руках какое-нибудь дело, питался он постоянно одною монастырскою пищею.

Для содержания своего монастыри уже в то время имели недвижимые имущества, так, например, князь Ярополк Изяславич дал Киево-Печерскому монастырю три волости; дочь его дала пять сел и с челядью; Ефрем епископ суздальский дал тому же монастырю двор в Суздале с церковию св. Димитрия и с селами. До нас дошла в подлиннике грамота великого князя Мстислава Владимировича (1128—1132 г.) новгородскому Юрьеву монастырю на волость с данями, вирами и продажами и на некоторую часть княжеских доходов. От конца XII века дошла до нас подлинная вкладная грамота преподобного Варлаама Хутынскому монастырю на земли, рыбные и птичьи ловли. Должно думать, что всякий постригавшийся, если имел состояние, приносил какой-нибудь вклад в монастырь движимым или недвижимым имуществом, кроме того и другие набожные люди давали в монастыри деньги и разные другие ценные вещи; раздавать милостыню по монастырям было в обычае у князей: Глеб Всеславич полоцкий дал Киево-Печерскому монастырю 600 гривен серебра и 50 золота, по его смерти жена его дала 100 гривен серебра и 50 золота. Монахи в монастырях удерживали при себе имущество, от чего были монахи богатые и бедные: так, например, в Патерике рассказывается, что, когда умер один инок, по имени Афанасий, то никто из братии не хотел похоронить его, потому что он был беден; также читаем, что инок Федор вступил в монастырь, раздавши все свое имение нищим, но потом стал жалеть о розданном; тогда другой инок, Василий, сказал ему: «Если ты хочешь иметь, то возьми все, что у меня есть». Третий инок, Арефа, имел много богатства в своей келии, и никогда ничего не подавал нищим.

Относительно управления встречаем известия об игуменах (архимандритах), экономах и келарях. Избрание игуменов зависело от братии, причем иногда происходили восстания и насильственные смены игуменов. Иногда монахи выбирали себе в игумены из белого духовенства; под 1112 годом читаем в летописи: «Братия Киево-Печерского монастыря, оставшись без игумена, собрались и нарекли себе игуменом Прохора священника (попина); объявили об этом митрополиту и князю Святополку, и князь с радостию велел митрополиту поставить Прохора». Под 1182 годом встречаем следующий рассказ: «Умер блаженный архимандрит, игумен печерский Поликарп, и был по смерти его мятеж в монастыре: никак не могли избрать себе игумена, и братия очень тужила, потому что такому сильному дому не подобало и одного часу быть без пастуха. Во вторник ударили братья в било, сошлись в церковь, начали молиться св. богородице — и чудо! в один голос сказали все: „Пошлем к попу Василию на Щековицу, чтоб был игуменом и управителем стаду черноризцев Печерского монастыря“. Пришли к Василию, поклонились и сказали ему: „Мы все братья и черноризцы кланяемся тебе и хотим иметь тебя отцем игуменом“.

Поп Василий изумился, поклонился им и сказал: «Отцы и братия! мысль о пострижении была у меня; но с какой же стати вы придумали выбрать меня себе в игумены?» Много спорил он с ними, наконец согласился, и монахи повели его в монастырь». Касательно отношения Киево-Печерского монастыря к великому князю киевскому замечательны слова св. Феодосия, сказанные им пред кончиною князю Святославу: «Се отхожю света сего, и се предаю ти монастырь на соблюдение, еда будет что смятенье в нем; и се поручаю игуменство Стефану, не дай его в обиду».

Но в некоторых рукописных патериках прибавлено: «И да не обладает им ни архиепископ, ни ин никто же от клерик софийских, но точию заведает им твоя держава и по тебе дети твои и до последних роду твоему». Согласно с этим есть предание, что Андрей Боголюбский утвердил независимость Печерского монастыря от киевского митрополита, назвавши монастырь лаврою и ставропигиею княжескою и патриаршею.

Говоря о нравственном состоянии общества, необходимо обратить внимание на юридические понятия, господствовавшие в нем в известное время. К уставам, явившимся бесспорно в описываемое время на Руси, принадлежит, во-первых, изменение, сделанное сыновьями Ярослава I в Правде отца их относительно мести за убийство; в Правде говорится, что трое Ярославичей, Изяслав, Святослав и Всеволод собрались вместе с мужами своими (тысяцкими) и отложили убиение за голову, но определили убийце откупаться кунами, во всем же остальном положили держаться суда Ярославова; таким образом, родовая месть, самоуправство, остаток прежней родовой особности перестает существовать на Руси юридически в начале второй половины XI века; но убийство, совершенное по личным отношениям одного члена общества к другому случайно, в ссоре, драке, на пиру, в нетрезвом виде продолжает считаться делом частным, не считается уголовным преступлением; убийца такого рода продолжает по-прежнему считаться полноправным членом общества; только разбойника, одинаково всем опасного, общество не хочет держать у себя, но отдает князю на поток со всем семейством. Таким образом, убийство первого рода не влекло более за собой ни частной, ни общественной мести, наказания; что убийства такого рода были нередки, доказательством служит обычай соединяться для платежа виры, складываться в дикую виру. Как новость, сравнительно с предыдущим временем, встречаем известие о поединке в значении судебного доказательства. К описываемому же времени относится ограничение ростов, сделанное Мономахом по поводу, как видно, злоупотреблений, какие позволяли себе по этому предмету жиды в княжение Святополка. Большие росты бывают обыкновенно следствием неуверенности в возвращении капитала, неудовлетворительного состояния правосудия в стране.

Относительно последнего мы встречаем в летописях и других памятниках громкие жалобы; мы видели главную причину этого явления в частых перемещениях княжеских из одной волости в другую; с описываемого времени, со времени господства родовых княжеских отношений, дружинники или челядинцы княжеские привыкли смотреть на отправление правительственной или судейской должности как на кормление, следовательно, привыкли извлекать из этих должностей всевозможную для себя пользу, не будучи ничем связаны с волостию, где были пришельцами; для уяснения себе этих отношений мы должны представить себе старинного дружинника, отправляющего правосудие за князя в виде старинного ратника, стоящего на постое.

При Всеволоде Ярославяче летописец жалуется на разорение земли вследствие дурного состояния правосудия; при Святополке не имеем права ожидать лучшего; под 1138 годом читаем, что была пагуба посульцам (жителям берегов Сулы реки) частию от половцев, частию от своих посадников; при Всеволоде Ольговиче тиуны разорили Киев и Вышгород; при Ростиславичах на севере посадники, поставленные из южнорусских детских, разорили Владимирскую волость; лучшим доказательством дурного состояния правосудия на Руси в описываемое время служит понятие, какое имели современники о тиуне: в слове Даниила Заточника читаем: «Не имей себе двора близь княжа двора, не держи села близь княжа села, потому что тиун его как огонь, и рядовичи его как искры». Дошло до нас любопытное известие, как однажды полоцкий князь спрашивал священника: какая судьба ожидает тиуна на том свете? тиун несправедливо судит, взятки берет, людей отягощает, мучит? Название должностного л:ица ябедник приняло также дурное значение. Не умея или не желая объяснить такое дурное состояние правосудия, летописец принужден сказать, что где закон, там и обид много!

Мерилом нравственного состояния общества могут служить также понятия о народном праве. Мы видели, что вести войну значило причинять неприятельской волости как можно больше вреда — жечь, грабить, бить, отводить в плен; если пленные неприятельские ратники отягощали движение войска, были опасны при новых встречах с врагом, то их убивали, иногда князья после войны уговаривались возвратить все взятое с обеих сторон, но есть пример, что князь после войны уводит жителей целого города, им взятого, и селит их в своей волости. В способе ведения войны у себя, в русских областях и в чужих странах, христианских и нехристианских, не видим никакой разницы. При заключении мира употреблялась клятва — крестное целование, утверждение дедовское и отцовское, по словам князей, и грамоты с условиями мира назывались потому крестными. Нарушения клятвы встречаем часто, особенно были знамениты ими два князя: Владимир галицкий и младший сын Мстислава Великого, Владимир; твердостию в клятве славился Мономах; но и он раз позволил уговорить себя нарушить клятву относительно половецких ханов на том основании, что поганые также беспрестанно нарушают клятву; сын Мономаха Мстислав, несмотря на разрешение духовенства, всю жизнь раскаивался в том, что нарушил клятву, данную Ярославу черниговскому; из последних князей за твердое сохранение клятвы летописец хвалит Глеба Юрьевича. Война объявлялась отсылкою крестных грамот. Мы упоминали, что послами отправлялись часто духовные лица, как подвергавшиеся меньшей опасности; но Всеволод III не усумнился задержать священников, присланных к нему для переговоров Святославом черниговским; Мстислав Храбрый велел остричь голову и бороду послу Боголюбского; Изяславову послу, Петру Бориславичу, не дали в Галиче ни повозки, ни корма, и он боялся дальнейших притеснений от Владимирка; впрочем, было признано, что убивать посла не следует: когда владимирцы (на Волыни) хотели убить священника, присланного от Игоревичей галицких, то приятели последних стали говорить, что не подобает убить посла.

Христианство, разумеется, действовало и здесь благодетельно: Игорь северский признается, что, отдав на щит город Глебов, не пощадивши христиан, он сделал великий грех, за который бог отомстил ему пленом у половцев; Мономах заключил мир с Глебом минским, не желая, чтобы кровь христианская проливалась в великий пост; по воскресеньям не делали приступов к городам; Всеволод Ольгович, исполнившись страха божия, по словам летописца, не хочет пользоваться пожаром в Переяславле, чтоб взять этот город; такую же совестливость обнаруживают Ростиславичи в борьбе с Юрьевичами после Липецкой битвы.

Повсюду и между князьями, и между простыми людьми видим борьбу новых, лучших, христианских понятий и стремлений со страстями, слабо обуздываемыми в новорожденном обществе, и с прежними языческими обычаями. В жизни многих князей замечаем сильное религиозное направление: Мономах был религиозен не на словах только, не в наставлениях только детям: по словам летописца, он всею душою любил бога и доказывал это на деле, храня заповеди божии, имея всегда страх божий в сердце, будучи милостив неимоверно; дан был ему от бога такой дар, прибавляет летописец, что когда он входил в церковь и слышал пение, то не мог удерживаться от слез. Мы видели иноческие подвиги Святослава Давыдовича черниговского, религиозное направление Ростислава Мстиславича, христианскую кончину Ярослава галицкого. Но у некоторых благочестие ограничивалось только внешним исполнением обрядов, и когда дело шло об удовлетворении страстям, то на заповеди религии и на служителей ее обращали мало внимания: брат Мономаха, Ростислав, не усумнилоя умертвить св. инока Григория за обличение; Святополк Изяславич был благочестив, уважал монастырь Киево-печерский и его иноков; по когда дело шло об удовлетворении корыстолюбия, то мучил этих самых монахов, гнал игумена за обличения; сын его Мстислав умертвил св. Феодора и Василия. Владимирко галицкий, наругавшись над клятвою, сказавши: «Что мне сделает этот маленький крестик?», пошел в церковь к вечерне; не щадя сокровищ для сооружения и украшений церквей, не считали за грех жечь и грабить церкви в волостях неприятельских. Вслед за людьми, которые шли в монастырь для борьбы со страстями, шли туда же люди для удовлетворения страстям своим: в духовных посланиях XII века встречаем сильные укоры монахам, которые милуют свое тело, переменяют платье, под предлогом праздников учреждают особую трапезу с пивом и долго сидят за нею, ищут над старейшими взять свою волю, собираются вместе не бога ради, не для того, чтоб рассуждать о пользе, но для яростных споров, для бесстыдных нападений на эконома и келаря, Пастыри церкви вооружаются против обычаев давать в монастырях пиры, на которые созываются мужчины и женщины. Спор, так сильно и долго занимавший русское общество, спор о том, что есть в известные дни, принадлежит также к характеристическим явлениям эпохи.

Вооружаясь против уклонений от правил христианской нравственности, церковь должна была вооружаться против старых языческих понятий и обычаев, которые были еще так сильны в тогдашнем русском обществе, особенно в низшем его слое. Мы видели, как в Новгороде весь простой народ отошел к волхву, и только князь с дружиною стал подле епи:копа; встречаем известие, что в описываемое время продолжали приносить жертвы бесам (т.е. прежним божествам), болотам и колодцам, что были люди, которые имели по две жены, что простой народ не брал для брака благословения церковного, считая это обрядом, установленным только для князей и бояр, и довольствуясь одним языческим обрядом плескания, что женщины носили больных детей к волхвам, и если замечали охлаждение любви в муже, то омывали тело свое водою и эту воду давали пить мужу. Особенно трудно было изгнать память о древней религии из народных увеселений, песен, плясок, игр, которые были языческого происхождения; вот почему церковь изначала так сильно стала вооружаться против этих увеселений: «Разве мы не погански живем, — говорит летописец, — когда во встречу веруем? Если кто встретит черноризца на дороге, то возвращается назад; разве это не значит поступать по-язычески? Ведь это все ведется по дьяволову научению; другие и чиханью веруют, будто бы оно бывает на здоровье голове. Всеми этими обычаями дьявол отвлекает нас от бога, трубами, скоморохами, гуслями, русальями. На игрищах видим множество людей: как начнут бороться друг с другом, то сбегаются смотреть на дело, от дьявола замышленное, а церкви стоят пусты: в час молитвы мало найдешь народу в церкви». Из этих слов летописца видно, что любимым народным зрелищем в его время были борьбы, или кулачные бои.

Касательно семейной нравственности мы встречаем в летописи похвалу двум князьям за соблюдение телесной чистоты: о Всеволоде Ярославиче говорится, что он воздерживался от пьянства и от похоти, да о Святославе Всеволодовиче говорится, что он сохранял чистоту телесную. В дошедших до нас списках летописи говорится о Святополке Изяславиче, что он имел детей от наложницы; в Татищевском своде летописей находим другие подобные примеры. Уважение к старшим в роде было провозглашаемо постоянно как добродетель, уклонения от которой подвергаются сильным укоризнам; но мы видели, что эти уклонения были часты. Видим несколько примеров непослушания воле отцовской: пример Андрея Боголюбского, ушедшего без отцовского согласия с юга на север; пример Олега Святославича черниговского, который без отцовского ведома прислал к ИзяславуДавыдовичу; пример Константина Всеволодовича, отказавшегося выполнить отцовскую волю относительно волостей.

Относительно важного вопроса о положении женщины в древнем русском обществе мы встречаем очень скудные известия в памятниках, дошедших от описываемого времени.

Видим, что княгини имели свое имущество, движимое и недвижимое, распоряжались им по произволу, как, например, распорядилась жена князя Глеба Всеславича полоцкого, отдавши свои деньги и волости Киево-Печерскому монастырю; жена Святополка Изяславича раздает по смерти его большое богатство по монастырям, церквам и нищим. Об уважении, какое оказывалось женщинам родственниками, свидетельствует пример Мономаха, который послушался увещаний мачехи своей, причем летописец говорит: «Преклонился он на мольбу княгинину, потому что почитал ее как мать». Об уважении и любви, которыми пользовались княгини в семье своей и среди граждан, можем видеть из описания кончины княгини Марии, жены Всеволода III: «Постриглась великая княгиня в монашеский чин в монастыре св. Богородицы, который сама построила, и проводил ее до монастыря сам великий князь Всеволод со многими слезами, сын его Георгий, дочь Верхослава, жена Ростислава Рюриковича, которая приезжала тогда к отцу и матери; был тут епископ Иоанн, духовник ее игумен Симон и другие игумены и чернецы все, и бояре все и боярыни, и черницы из всех монастырей, и горожане все проводили ее со слезами многими до монастыря, потому что была до всех очень добра. В этом же месяце она умерла, и плакал над нею великий князь, и сын его Юрий плакал и не хотел утешиться, потому что был любим ею». О влиянии княгинь на события, как советниц мужей своих, указывает известие о поступке князя Святослава Всеволодовича с Ростиславичами под 1180 годом: Святослав, сказано в летописи, напал на Давыда Ростиславича, посоветовавшись только с княгинею да с любимцем своим Кочкарем, и не сказавши своей думы лучшим мужам своим. Из отзыва летописца, впрочем, можно усмотреть, что такой поступок Святослава возбуждал всеобщее негодование в обществе, являлся исключением из принятого обычая советоваться обо всем с дружиною. О влиянии княгинь на дела может указывать также приведенное выше место из письма епископа Симона к чернецу Поликарпу о том, что княгиня Верхослава старается доставить Поликарпу епископство, не жалея издержек. Но все эти известия не могут дать нам понятия об отношениях обоих полов, о жизни женщины в обществе, ибо княгини и вообще матери семейств имели точно такое же важное значение и после в Московском государстве, где, однако, в высших слоях общества женщина жила в удалении от мужчины. В этом отношении важно для нас свидетельство, приведенное выше, об обычае устраивать в монастырях пиры, куда собирались мужчины и женщины, также вопрос черноризца Иакова митрополиту Иоанну, позволять ли на пирах целоваться с женщинами. Мономах в наставлении детям касается и отношений мужа к жене, он говорит: «Жен своих любите, но не давайте им власти над собою». Но в каком отношении находилось это правило, извлеченное из известного послания апостольского, к обычаю, решить нельзя. Как христианские понятия содействовали возвышению женщины, показывает вопрос известного Кирика и ответ на него епископа Нифонта. Кирик спрашивает: «Если случится, что женский платок будет вшит в платье священническое, то можно ли священнику служить в этом платье?» Нифонт отвечает: «Можно! — разве женщина погана?»

Что же касается вообще до состояния нравственности в описываемое время на Руси, то, принявши в соображение время, обстоятельства и состояние нравственности других европейско-христианских народов в описываемое же время, историк не может произнести очень строгого приговора древнему русскому обществу до тридцатых годов XIII века. В это время на первом плане видим княжеские усобицы, но много ли насильственных, кровавых поступков замечаем в этих усобицах? Убиение Ярополка Изяславича, ослепление Василька, братоубийство между рязанскими князьями, убиение Игоря Ольговича киевлянами, убиение Андрея Боголюбского приближенными к нему людьми, повешение Игоревичей галицкими боярами, ослепление (по всем вероятностям, мнимое) Ростиславичей во Владимире Залесском. Важное дело, когда князья постоянно толкуют, что они братья, и потому обязаны жить дружно, а не враждовать, защищать Русскую землю от врагов, а не проливать кровь христианскую в усобицах. Пусть нам скажут, что слова были в разладе с делом; мы ответим, что и слова имеют силу, когда беспрестанно повторяются с убеждением в их правде, когда их повторяют и сами князья, и духовенство, и народ, отказывающийся принимать участие в усобицах; если эти слова не могли прекратить усобиц, то по крайней мере могли смягчать их; важное дело, когда притесненный князь мог грозить притеснителю напоминанием, что поведение его похоже на поведение Святополка Окаянного; важное дело, когда князья ужасались и плакали об ослеплении Василька, говоря, что такого зла не бывало в Русской земле ни при дедах, ни при отцах их; очень важно, когда Изяслав Мстиславич жалуется на киевлян за убийство Игоря Ольговича, говоря, что ему теперь не уйти от нареканий. Отношения между князем, дружиною и городовым народонаселением были вообще довольно мягки, сколько могли быть, разумеется, при тогдашней неопределенности: «Если уйдем сами, — говорит Игорь северский с братьею, — а черных людей оставим, то грех будет нам пред богом». Впрочем, при внимательном изучении летописи можно усмотреть большую жестокость в нравах на восток и северо-восток от Днепра, вообще замечаем большую жестокость в княжеском племени Святославичей черниговских, еще большую в линии этих Святославичей, которая утвердилась на дальнейшем востоке, в области Муромской и Рязанской, замечаем на северо-востоке большую жесткость в самых формах, в самых выражениях.

Мы видели, как вместе с христианством принялась на Руси грамотность, и принялась крепко: почва нашлась удобная; в описываемое время мы не видим препятствий к распространению грамотности, напротив, видим обстоятельства благоприятствующие; связь с Византиею постоянная; оттуда приходят митрополиты и епископы; греческие царевны выходят замуж за наших князей, наши княжны выходят за греческих царевичей, путешествуют в Константинополь, в Иерусалим, как, например, Янка Всеволодовна, св. Евфросиния полоцкая; путешествуют в Иерусалим духовные лица, простые люди; страсть к паломничеству так усилилась, что духовенство начало вооружаться против нее, прямо запрещая отправляться в Иерусалим, увещевая вести христианскую жизнь на месте жительства, накладывая даже епитимьи на дающих обеты идти в Иерусалим: эти обеты, говорило духовенство, губят землю нашу. Частые и тесные сношения с Польшею и Венгриею открывали в Русь доступ и латинскому языку.

Не забудем, что просвещение было тесно соединено с религиею: кто больше читал, тот, значило, был больше утвержден в вере; отсюда религиозное направление, столь могущественное, необходимо влекло за собою стремление к распространению грамотности, приобретению книг. Сыновья и внуки Ярослава I наследовали его ревность к распространению книжного учения. Сын его Святослав собирал книги, которыми наполнил свои клети; из этих книг дошло до нас два сборника. Другой сын Ярослава I, Всеволод, говорил на пяти иностранных языках, которые он изучил сидя дома, как выражается сын его, Мономах, и этим дает знать, что Всеволод изучил языки не по необходимости во время странствования по чужим землям, но единственно из любознательности; Мономах говорит при этом, что знание языков доставляет почет от иностранцев. Религиозная начитанность Мономаха видна из его сочинений. Святослав (Святоша) Давыдович собирал книги, которые подарил Киево-Печерскому монастырю; по его побуждению инок Феодосий перевел с греческого послание Льва, папы римского к Флавиану, архиепископу константинопольскому. В своде летописей Татищева, в подлинности которых нет основания сомневаться, часто встречаем известия об образованности князей, например, о Святославе Ростиславиче говорится, что он знал греческий язык и книги охотно читал, о Святославе Юрьевиче, что он охотник был читать и милостиво принимал ученых людей, приходивших из Греции и стран западных, часто с ними разговаривал и спорил; о Романе Ростиславиче смоленском, что он многих людей понуждал к учению, устроил училища, при которых содержал учителей греческих и латинских на свой счет и не хотел иметь священников не ученых; на это он издержал все свое имение, так что по смерти его ничего не осталось в казне, и смольняне похоронили его на свой счет. Михаил Юрьевич, по словам того же свода летописей, очень хорошо знал св. писание, с греками и латинами говорил на их языках так же свободно, как по-русски, но не любил спорить о вере. О Ярославе Владимировиче галицком говорится, что он знал иностранные языки, читал много книг, так что мог сам наставлять правой вере, понуждал духовенство учить мирян, определял монахов учителями и монастырские доходы назначал для содержания училищ. О Константине Всеволодовиче в дошедших до нас летописях говорится, что он всех умудрял духовными беседами, потому что часто и прилежно читал книги; а в Татищевском своде летописей говорится, что он был очень учен, держал при себе людей ученых, накупал много старинных книг греческих дорогою ценою и велел переводить их на русский язык, собирал известия о делах древних славных князей, сам писал и другие с ним трудились; одних греческих книг было у него более тысячи, которые частию сам купил, частию получил в дар от патриархов.

Если при Владимире и Ярославе посылали детей учиться к священникам при церквах, то обычай этот должен был продолжаться и распространяться в описываемое время; имеем полное право принять известие о существовании училищ при церквах, дворах епископских и заводимых князьями на свой счет; также известие, что в этих училищах учили греческому языку, ибо для утверждения в вере необходимо было распространять переводы духовных книг с греческого языка; училища эти служили и для образования священников, на что прямо указывает приведенное известие о цели училища, устроенного в Смоленске князем Романом Ростиславичем; встречаем также известие об училищах на Волыни. Что духовенство описываемого времени ясно понимало необходимость образования для своего сословия, видно из следующих слов одного духовного лица XII века: «Если властели мира сего и люди, занятые заботами житейскими, обнаруживают сильную охоту к чтению, то тем больше нужно учиться нам, и всем сердцем искать сведения в слове божием, писанном о спасении душ наших». Этими словами всего лучше подтверждаются приведенные известия о любви к чтению и вообще образованности князей.

Какие же дошли до нас памятники этой образованности? Мы видели, что уже при Ярославе I русские люди начали испытывать свои силы в собственных сочинениях религиозного содержания, видели этот первый опыт, сделанный первым нашим митрополитом из русских, Иларионом; при означенных выше благоприятных условиях для грамотности в описываемое время имеем право ожидать большего числа подобных памятников; и действительно, до нас дошел ряд сочинений религиозного содержания, принадлежащих известнейшим духовным лицам эпохи. Большая часть их составляет поучения, обращенные к одному какому-нибудь лицу по известному случаю или к целому народу, к целой пастве. Из первых упомянем об ответе св. Феодосия Печерского на вопрос великого князя Изяслава, следует ли в день воскресный закалать животных и употреблять их мясо? Феодосий отвечает, что, после того как господь сошел на землю, жидовское все умолкло. Нет греха закалать животных в воскресенье; если же будем закалать в субботу, а есть в воскресенье, то это явное жидовство. Потом Феодосий говорит, в какие дни следует поститься. На вопрос великого князя Изяслава о вере латинской или варяжской Феодосий отвечал: «Вера их зла и закон их не чист: они икон не целуют, в пост мясо едят, на опресноках служат; христианам не следует отдавать за них дочерей и брать их дочерей за себя замуж, не должно ни брататься с ними, ни кумиться, ни есть, ни пить из одного сосуда. Но если они попросят у вас есть, то дайте им пищу в их сосудах, если же у них сосудов не будет, то дайте в своих, только потом вымойте эти сосуды и молитву над ними прочтите. Латины Евангелие и Апостол имеют, иконы святые и в церковь ходят, но вера их и закон не чисты, множеством ересей своих они всю землю обесчестили, потому что по всей земле живут варяги. Нет жизни вечной живущим в вере латинской, армянской, сарацинской. Не следует их веры хвалить, свою веру беспрестанно хвали и подвизайся в ней добрыми делами. Будь милостив не только к своим домочадцам, но и к чужим: еретика и Латынина помилуй и от беды избавь и мзды от бога не лишишься. Если встретишь иноверников, спорящих с верными, то помогай правоверным на зловерных. А если кто скажет: и ту и эту веру бог дал, то отвечай: по-твоему бог двоверный? Разве ты не слыхал, что написано: един бог, едина вера и едино крещение?» Послание митрополита Никифора к великому князю Владимиру Мономаху (tm) важно для нас во 1) по отзывам о поведении Мономаха; во 2) по высказывающимся в нем отношениям власти духовной к светской, митрополита к князю. Послание написано во время великого поста, когда, по словам митрополита, устав церковный и правило есть говорить и князьям что-нибудь полезное. Митрополит рассматривает различные виды грехов и не находит, в котором бы из них можно было упрекнуть Мономаха: этому князю не нужно говорить в похвалу поста, потому что он благочестием воспитан и постом воздоен, потому что воздержание его во время поста все видят и чудятся. «Что говорить такому князю, — продолжает Никифор, — который больше на сырой земле спит, дому бегает, платье светлое отвергает, по лесам ходя, сиротинскую носит одежду и только по нужде, входя в город, облекается в одежду властелинскую. Что говорить такому князю, который другим любит готовить обеды обильные, а сам служит гостям, работает своими руками, подаяние его доходит даже и до податей; другие насыщаются и упиваются, а сам князь сидит и смотрит только, как другие едят и пьют, довольствуясь малою пищею и водою: так угождает он своим подданным, сидит и смотрит, как рабы его упиваются, руки его ко всем простерты, никогда не прячет он сокровищ, никогда не считает золота или серебра, но все раздает, а между тем казна его никогда не бывает пуста». Наконец митрополит находит возможность преподать наставление князю, находит в нем слабую сторону: «Кажется мне, князь мой, — говорит он, — что, не будучи в состоянии видеть всего сам своими глазами, ты слушаешь других и в отверстый слух твой входит стрела. Так подумай об этом, князь мой, исследуй внимательнее, подумай об изгнанных тобою, осужденных, презренных, вспомни обо всех, кто на кого сказал что-нибудь, кто кого оклеветал, сам рассуди таковых, всех помяни и отпусти, да и тебе отпустится, отдай, да и тебе отдастся… Только не опечалься, князь, словом моим: не подумай, что кто-нибудь пришел ко мне с жалобою и потому я написал это тебе! Нет: так просто я пишу к тебе для напоминания, в котором нуждаются владыки земные; многим пользуются они, но за то и многим искушениям подвержены». Здесь мы видим уже обычай печалования, который был в употреблении у нашего духовенства в продолжение древней истории нашей; заметим также обращение митрополита к князю: «К тебе, добляя глава наша и всей христолюбивей земли, слово се есть: его же из утробы освяти и помазав, от царское и княжьское крови смесив». Другое послание митрополита Никифора к Мономаху было написано в ответ на вопрос великого князя: как отвергнуты были латины от св. соборной и правоверной церкви? Митрополит приводит 20 причин уклонения западной церкви от восточной. В заключение митрополит говорил Мономаху: «Прочитай это, князь, и не раз, но два раза и больше, сам и сыновья твои. Князьям, как от бога избранным и призванным на правоверную веру, надобно разуметь слова Христовы и основание церковное твердое, на свет и наставление порученным им от бога людям». Одинакого с этим посланием содержания послание митрополита Иоанна к архиепископу римскому об опресноках.

Послание Симона, епископа владимирского и суздальского к Поликарпу, черноризцу печерскому, важно по некоторым историческим указаниям, которыми и воспользовались мы в своем месте. Сочинитель послания, Симон, был сначала монахом Киево-Печерского монастыря, потом игуменом владимирского (на Клязьме) Рождественского монастыря, наконец в 1214 году поставлен епископом на владимирскую и суздальскую епархию. Поликарп был также монахом Киево-печерского монастыря и страдал честолюбием, для укрощения которого Симон и написал ему упомянутое послание. «Брат! — начинает Симон свое послание, — седши в безмолвии, собери ум свой и скажи сам в себе: человек! не оставил ли ты мир и родителей по плоти? пришел ты сюда на спасение, а поступаешь не по духовному. Зачем ты назвался чернецом? Ведь черное платье не избавит тебя от мук. Смотри, как уважают тебя здесь князья и бояре и все друзья твои, говорят: счастливец! возненавидел мир и славу его, уже не печется ни о чем земном, желая одного небесного. Но ты живешь не по-монашески; стыдно мне за тебя: те, которые нас здесь ублажают, получат царство небесное, а мы будем мучиться. Восстань, брат, восстань и попекись мысленно о своей душе. Не будь один день кроток, а другой яр и зол; а то немного помолчишь и опять начнешь роптать на игумена и на служителей его. Не будь лжив: под предлогом немощи телесной не отлучайся собрания церковного: как дождь растит семя, так и церковь влечет душу на добрые дела; все делаемое наедине, в келье — ничтожно; двенадцать псалмов, прочтенные наедине, не стоят одного „Господи помилуй“, пропетого в церкви. Надобно было тебе подумать, зачем захотел ты выйти из святого, блаженного, честного и спасенного того места Печерского? Думаю, брат, что бог побудил тебя к тому, не терпя твоей гордости, и извергнул тебя, как некогда сатану с отступными силами, потому что не захотел ты служить святому мужу, своему господину, а нашему брату, архимандриту Анкиндину, игумену печерскому. Печерский монастырь — море, не держит в себе гнилого, но выбрасывает вон. Горе тебе, что написал ко мне о своей досаде: погубил ты свою душу. Спрашиваю тебя: чем хочешь спастись? Будь ты постник и нищ, не спи по ночам но если досады не можешь снести — не получишь спасения. Пишет ко мне княгиня Ростиславова, Верхуслава, что хочет поставить тебя епископом или в Новгород, или в Смоленск, или в Юрьев; пишет: не пожалею и тысячи серебра для тебя и для Поликарпа. Я ей отвечал: дочь моя Анастасия! дело небогоугодное хочешь сделать; если бы он пробыл в монастыре неисходно с чистою совестию, в послушании игумену и всей братии, трезвясь во всем, то не только облекся бы в святительскую одежду, но и вышнего царства достоин был бы. Ты хочешь быть епископом? Хорошо, но прочти послание апостола Павла к Тимофею и подумай, таков ли ты, каким следует быть епископу? Если бы ты был достоин этого сана, то я не отпустил бы тебя от себя, но своими руками поставил бы тебя наместником в обе епископии, во Владимир и Суздаль, как и хотел князь Георгий, но я не согласился, видя твое малодушие. Совершенство состоит не в том, чтоб быть славиму ото всех, но в том, чтоб исправить житие свое и сохранить себя в чистоте. Оттого из Печерского монастыря так много епископов поставлено было во всю Русскую землю; прочти старую летопись Ростовскую, в ней найдешь, что их было больше тридцати, а если считать всех до меня грешного, то будет около пятидесяти. Рассуди же теперь, какова слава этого монастыря? постыдившись, покайся и будь доволен тихим и безмятежным житием, к которому господь привел тебя. Я бы с радостию оставил епископство и стал работать игумену, но сам знаешь, что меня удерживает. Все знают, что у меня, грешного епископа Симона, соборная церковь, красота всему городу Владимиру, а другая суздальская церковь, которую сам построил; сколько у них городов и сел, и десятину собирают по всей той земле, и всем этим владеет наша худость; но пред богом скажу тебе: всю эту славу и власть счел бы я за ничто, если бы мне только хворостиною пришлось торчать за воротами или сором валяться в Печерском монастыре и быть попираему людьми».

По указаниям на обычаи и нравы замечательно послание митрополита Иоанна (по всем вероятностям, второго) черноризцу Иакову, в ответ на некоторые вопросы, касавшиеся дисциплины церковной. «Ненадобно, — говорит митрополит, — сообщаться и служить с звероядцами и с теми, которые служат на опресноках; но есть с ними ради Христовой любви не запрещается; если кто хочет убегать этого для чистоты или немощи, пусть убегает, но блюдите, чтоб не произошло от этого соблазна, не родилась бы вражда: надобно из двух зол выбирать меньшее. Если, как ты говоришь, некоторые в Русской земле не приобщаются в великий пост, едят мясо и все нечистое, то надобно их всячески отвращать от этого, если же будут упорствовать, то не давать им св. причащения и смотреть на них, как на иноплеменников и противников веры. Также должно поступать и с теми, которые держат по две жены и которые занимаются волхвованием; ослушников должно строго наказывать, но не убивать до смерти и не увечить. Так как в то время не было утверждено, чтобы русские княжны, выходя замуж за иноверных владельцев, сохраняли православную веру, то митрополит и вооружился против обычая выдавать дочерей княжеских замуж в чужие страны, где служат на опресноках, т.е. в страны католические.

Митрополит приказывает всеми силами направлять на веру правую тех, которые приносят жертвы бесам, болотам и колодезям, которые женятся без благословения церковного, разводятся и берут других жен. Называет беззаконниками тех, которые продают рабов-христиан жидам и еретикам; вооружается против тех, которые волею, для торговли, ходят к поганым и едят с ними вместе нечистое; против тех, которые часто в монастырях пиры устроивают, созывают мужчин и женщин вместе и стараются превзойти друг друга в том, кто лучше устроит пир. Эта ревность не по боге, говорит митрополит, но от лукавого происходит.

В том же роде вопросы черноризца Кирика, предложенные новгородскому епископу Нифонту и другим духовным лицам с их ответами. Из этого памятника узнаем об обычае ходить на поклонение святым местам; Кирик удерживал некоторых от этого и спрашивал, хорошо ли он делает? Очень хорошо, был ответ: идет он для того, чтоб есть и пить, ничего не делая. Вопрос: если роду и рожанице режут хлебы и сыры и мед? В ответе читаем: «Горе пьющим рожанице». Встречаем известие об обычае оглашать пред крещением булгарина, половчина, чудина в продолжение 40 дней, а славянина в продолжение 8 дней; таким образом, узнаем, что во время Кириково продолжалось крещение славян. Понятия времени выражаются в следующем правиле: по захождении солнца ненадобно хоронить мертвеца, хоронить его, когда еще солнце высоко, потому что последнее видит солнце до общего воскресения. Относительно нравов узнаем, что некоторые явно жили с наложницами. Узнаем об обычае женщин обмывать тело свое водою и эту воду давать пить мужьям, если видят, что последние перестают любить их; на таких налагается епитимья, равно как и на тех, которые детей своих носят к латинскому священнику на молитву или носят больных детей к волхвам.

Теперь обратимся к поучениям, обращенным к целому народу. Здесь первое место занимает поучение св. Феодосия Печерского о казнях божиих: «Наводит бог по гневу своему казнь какую-либо или поганых, потому что не обращаемся к богу; междоусобная рать бывает от соблазна дьявольского и от злых людей. Страну согрешившую казнит бог смертью, голодом, наведением поганых, бездождием и другими разными казнями…» Следующие слова важны относительно нравов и обычаев времени: «Не погански ли мы поступаем? Если кто встретит монаха или монахиню, свинью или коня лысого, то возвращается. Суеверию по дьявольскому наущению предаются! Другие чиханью веруют, будто бывает на здравие главе. Дьявол прельщает и отвлекает от бога волхвованием, чародейством, блудом, запойством, резоиманием, прикладами, воровством, лжею, завистию, клеветою, трубами, скоморохами, гуслями, сопелями, всякими играми и делами неподобными. Видим и другие злые дела; все падки к пьянству, блуду и злым играм. А когда стоим в церкви, то как смеем смеяться или шептаться?.. На праздники больших пиров не должно затевать, пьянства надобно бегать. Горе пребывающим в пьянстве! Пьянством ангела-хранителя отклоняем от себя, злого беса привлекаем к себе: дух святый от пьянства далек, ад близок…» Как языческие обычаи примешивались к христианским, видно из поучения, приписываемого также св. Феодосию: «Для обеда две молитвы: одна в начале, другая в конце. Установлена за упокой кутья, — обедов же и ужинов за упокой не установлено, воды не велено приставлять к кутье; также яиц класть на кутью. Тропарей не должно говорить чашам в пиру, кроме трех: при поставлении обеда славится Христос, по окончании прославляется дева Мария, потом чествуется хозяин». Дошло до нас также несколько поручений св. Феодосия, обращенных к братии его монастыря; в одном из них святой говорит: «Если бы только можно было, то каждый день говорил бы я, со слезами молил и к ногам вашим припадал, чтоб никто из нас не пропустил молитвенного времени. Кто возделывал ниву или виноградник и видит плоды, то не помнит труда от радости и молит бога, чтоб сподобил собрать плод; если же видит, что нива тернием поросла, то что сделает!

Сколько лет минуло, и никого не вижу, кто б пришел ко мне и сказал: как мне спастись?» Поучение митрополита русского Никифора замечательно по своему началу, из которого видно, что митрополит-грек, по незнанию русского языка не произносил сам поучений своих к народу, а только писал их. «Не дан мне дар языков; оттого я стою посреди вас безгласен и совершенно безмолвен. А так как ныне потребно поучение по случаю наступающих дней св. великого поста, то я рассудил предложить вам поучение чрез писание». Проповедник вооружается против больших ростов и против пьянства. Замечательно по своей простоте, вполне соответствующей состоянию паствы, к которой было обращено, поучение Луки Жидяты, епископа новгородского, умершего в 1060 году: «Вот, братия, прежде всего эту заповедь должны мы все христиане держать: веровать во единого бога, в троице славимого, в отца и сына и св. духа, как научили апостолы, утвердили св. отцы. Веруйте воскресению, жизни вечной, муке грешникам вечной. Не ленитесь в церковь ходить, к заутрене и к обедне и к вечерне; и в своей клети прежде богу поклонись, а потом уже спать ложись. В церкви стойте со страхом божиим, не разговаривайте, не думайте ни о чем другом, но молите бога всею мыслию, да отдаст он вам грехи.

Любовь имейте со всяким человеком и больше с братьею, и не будь у вас одно на сердце, а другое на устах; не рой брату яму, чтоб тебя бог не ввергнул в худшую.

Терпите обиды, не платите злом за зло; друг друга хвалите, и бог вас похвалит.

Не ссорь других, чтоб не назвали тебя сыном дьявола, помири, да будешь сын богу.

Не осуждай брата и мысленно, поминая свои грехи, да и тебя бог не осудит.

Помните и милуйте странных, убогих, заключенных в темницы и к своим сиротам (рабам) будьте милостивы. Игрищ бесовских (москолудства) вам, братия, нелепо творить, также говорить срамные слова, сердиться ежедневно; не презирай других, не смейся никому, в напасти терпи, имея упование на бога. Не будьте буйны, горды, помните, что, может быть, завтра будете смрад, гной, черви. Будьте смиренны и кротки: у гордого в сердце дьявол сидит, и божие слово не прильнет к нему. Почитайте старого человека и родителей своих, не клянитесь божиим именем и другого не заклинайте и не проклинайте. Судите по правде, взяток не берите, денег в рост не давайте, бога бойтесь, князя чтите, рабы, повинуйтесь сначала богу, потом господам своим; чтите от всего сердца иерея божия, чтите и слуг церковных. Не убей, не украдь, не лги, лживым свидетелем не будь, не враждуй, не завидуй, не клевещи; блуда не твори ни с рабою, ни с кем другим, не пей не вовремя и всегда пейте с умеренностию, а не до пьянства; не будь гневлив, дерзок, с радующимися радуйся, с печальными будь печален, не ешьте нечистого, святые дни чтите; бог же мира со всеми вами, аминь». Повторяем: слово это драгоценно для историка, потому что вполне обрисовывает общество, к которому обращено для поучения; при этом заметим также, что в поучении Луки Жидяты выражается и общий дух новгородского народонаселения, какой замечаем постоянно в новгородских памятниках; как в летописи Новгородской, так и здесь замечаем одинакую простоту, краткость, сжатость, отсутствие всяких украшений; для нас один слог поучения Жидяты может служить доказательством, что оно написано в Новгороде.

Другим характером отличаются поучения южного владыки, Кирилла Туровского, как вообще памятники южнорусской письменности отличаются от северных памятников большею украшенностию, что, разумеется, происходит от различия в характере народонаселения: иной речи требовал новгородец от своего владыки, иной южный русин от своего. Содержание слова Жидяты составляет краткое изложение правил христианской нравственности; слова Кирилла Туровского большею частию представляют красноречивые представления священных событий, празднуемых церковию в тот день, в который говорится слово; цель слов его показать народу важность, величие празднуемого события, пригласить народ к его празднованию, к прославлению Христа или святы его; отсюда сходство слов Кирилловых с церковными песнями, от которых он заимствует иногда не только форму, но и целые выражения; как в тех, так и в других видим одинакое распространение, оживление события разговором действующих лиц; в сочинениях Кирилла замечаем также особенную любовь к иносказаниям, притчам, стремление давать событиям преобразовательный характер, особенное искусство в сравнениях, сближениях событий, явлений, так что, изучая внимательно сочинения древнего владыки Туровского, не трудно открыть в нем предшественника и земляка позднейшим церковным витиям из Юго-Западной Руси, которые так долго были у нас почти единственными духовными ораторами и образцами. Как слог поучения Луки Жидяты обличает новгородца, так слог слов Кирилла Туровского обличает в сочинителе южного русина.

Из дошедших до нас сочинений Кирилла первое место занимают десять слов, сказанных в десять воскресных дней, начиная от недели ваий до Троицына дня включительно. В первом уже слове (в неделю ваий) мы знакомимся вполне с образом изложения сочинителя: «Днесь Христос от Вифании в Иерусалим входит, вседши на жребя осля, да совершится пророчество Захариино. Уразумевая это пророчество, станем веселиться; души святых дщери вышнего Иерусалима нарицаются; жребя же — это веровавшие язычники, которых посланные Христом апостолы отрешили от лести дьявольской… Ныне апостолы на жребя ризы свои возложили, на которые сел Христос. Здесь видим обнаружение преславной тайны: ризы — это христианские добродетели апостолов, которые своим учением устроили благоверных людей в престол божий и вместилище св. духу. Ныне народы постилают господу по пути одни — ризы своя, а другие — ветви древесные; добрый правый путь миродержителям и всем вельможам Христос показал: постлавши этот путь милостынею и незлобием, без труда они входят в царство небесное; ломающие же древесные ветви суть простые люди и грешники, которые сокрушенным сердцем и умилением душевным, постом и молитвами свой путь равняют и к богу приходят…» и проч. Окончание слова замечательно, потому что показывает главную цель всех слов Кирилловых: «Сокративши слово, песнями как цветами святую церковь увенчаем и праздники украсим, и богу славословие вознесем, и Христа спасителя нашего возвеличаем».

Роскошная весенняя природа юга дала много цветов Кириллу в слове на Фомино воскресенье: «Теперь весна красуется, оживляя земное естество; ветры, тихо вея, подают плодам обилие, и земля, семена питая, зеленую траву рождает. Весна есть красная вера Христова, которая крещением возрождает человеческое естество; ветры — грехотворений помыслы, которые, претворившись покаянием в добродетель, душеполезные плоды приносят; земля же естества нашего, приняв как семя слово божие и боля постоянно страхом божиим, дух спасения рождает. Ныне новорожденные агнцы и юнцы скачут быстро и весело возвращаются к матерям своим, а пастухи на свирелях с веселием хвалят Христа: агнцы — это кроткие люди от язычников, а юнцы — кумирослужители неверных стран, которые, Христовым вочеловечением и апостольским учением и чудесами к святой церкви возвратившись, сосут млеко учения; а учители Христова стада, о всех моляся, Христа бога славят, всех волков и агнцев в одно стадо собравшего. Ныне древа леторосли испускают, а цветы благоухание, и вот уже в садах слышится сладкий запах, и делатели, с надеждою трудяся, плододавца Христа призывают; были мы прежде как древа дубравная, плодов неимущия, а ныне привилась Христова вера к нашему неверию, и держась корня Иесеева, испуская добродетели как цветы, райского паки бытия о Христе ожидаем, и святители, трудясь о церкви, от Христа мзды ожидают. Ныне оратаи слова, словесных волов к духовному ярму приводя, и крестное рало в мысленных браздах погружая, и проводя бразду покаяния, всыпая семя духовное, надеждами будущих благ веселятся», и проч.

Слово в неделю мироносицкую напоминает совершенно церковные песни и стихиры, поемые и читаемые в последние дни страстной седмицы; в некоторых местах встречаем одни и те же почти выражения; таков вначале плач богородицы: «Тварь соболезнует ми, сыну! твоего зрящи без правды умерщвления. Увы мне, чадо мой, свете и творче тварям», и проч. Или далее слова Иосифа Пилату представляют не иное что, как распространение церковной песни: «Приидите ублажим Иосифа приснопамятного». Слово оканчивается похвалою Иосифу, замечательною по обычной в древнем красноречии форме: «Кому уподоблю этого праведника? небом ли тебя назову: но ты был светлее неба богочестием: потому что во время страсти Христовой небо помрачилось и свет свой скрыло, а ты, радуясь, на своих руках бога носил. Землею ли тебя благоцветущею назову? Но ты явился честнее земли: потому что она в то время от страха потрясалась, а ты вместе с Никодимом весело божие тело, плащаницею обвив, положил», и проч. Слово в неделю расслабленного представляет самый лучший образец слога Кириллова; в жалобе расслабленного на свои страдания видим эту образность, какою обыкновенно отличаются писатели — земляки нашего оратора: «Мертвым ли себя назову, говорит расслабленный; но чрево мое пищи желает и язык от жажды иссыхает. Живым ли себя почту? но не только встать с одра, даже и подвинуть себя не могу: ноги мои не ходят, руки не только что ничего не делают, но и осязать ими я себя не могу; я непогребенный мертвец, одр мой — гроб мой; мертвый междуживыми и живой между мертвецами, потому что как живой питаюсь и как мертвый ничего не делаю; мучусь я, как в аде, от бесстыдно поносящих меня; смех я юношам, укоряющим мною друг друга, а старцам лежу притчею к наказанию; все много глумятся, и я от того вдвойне страдаю. Внутри терзает меня болезнь, вне оскорбляюсь досадами укоряющих меня; слюни плюющих на меня покрывают тело мое, голод пуще болезни одолевает меня, потому что если я найду пищу, то не могу рукою положить ее в рот; всех умоляю, чтоб накормили меня, и делюсь бедным куском моим с питающими меня, стонаю со слезами, томимый мучительною болезнию, и никто не придет посетить меня» и проч. Таков же и ответ Христа: «Как ты говоришь: человека не имам? Я ради тебя сделался человеком; тебя ради оставил скипетры горнего царства и, нижним служа, обхожу: не пришел я, да мне послужат, но да послужу другим. Тебя ради, будучи бесплотным, плотию облекся, да исцелю душевные и телесные недуги всех. Тебя ради невидимый ангельским силам явился всем человекам, ибо не хочу презреть моего образа, лежащего в тлении, но хочу спасти его и в разум истинный привести, а ты говоришь: человека не имам? Я сделался человеком, да сотворю человека богом, ибо сказал: боги будут и сыны вышнего все, и кто другой вернее меня служит тебе?

Тебе я всю тварь на работу сотворил: небо и земля тебе служат — небо влагою, земля плодом; солнце служит светом и теплотою, луна с звездами ночь обеляет; для тебя облака дождем землю напояют, и земля всякую траву семянистую и деревья плодовитые на твою службу возвращает; тебя ради реки рыб носят и пустыни зверей питают, а ты говоришь: человека не имам» и проч. Слово в неделю пятую по пасхе содержит в себе упрек народу за нехождение в церковь для слушания слов епископа: «Я, друзья и братья, надеялся, что с каждою неделею все больше и больше будет собираться народу в церковь, а теперь вижу, что собирается его все меньше и меньше; если бы я свое что-нибудь говорил вам, то хорошо бы делали, если бы не приходили, но я возвещаю вам владычнее и прочитываю вам грамоту Христову».

Кириллу же Туровскому приписывается слово о состоянии души по разлучении с телом; здесь сочинитель, исчисляя мытарства, седьмым из них полагает: «Буе слово, срамословие, бесстудная словеса и плясание, еже в пиру и на свадьбах, и в павечерницах, и на игрищах, и на улицах»; пятнадцатым: «Всяка ересь и веруют в стречу, в чех, в полаз и в птичьи грай, ворожю, и еже басни бають, и в гусли гудуть».

От описываемого времени дошли до нас еще некоторые любопытные поучения, неизвестно какой области и какому лицу принадлежащие. Здесь, между прочим, видим, как церковь вооружалась против явлений, бывших следствием родовых отношений княжеских, и как изначала содействовала утверждению отношений государственных; сочинитель слова обращается к дружине княжеской со следующими словами: «Если начнете доброжелательствовать другим князьям от своего, то подобны будете замужней женщине, неверной своему мужу». Но тут встречаем увещание к храбрости, вполне согласное с понятиями времени: «Сын! когда на рать с князем идешь, то с храбрыми напереди езди: этим и роду своему чести добудешь и себе доброе имя. Что может быть лучше того, как умереть перед князем!» О волхвах: «Волхвов же, чада моя, блюдитеся». О священниках: «Если возьмете чернеца в свой дом или иного причетника и захотите его угостить, то больше трех чаш не нудьте его, но дайте ему волю: если сам напьется, то сам за то и отвечает; нельзя слуг божиих до срама упоить, но с поклоном должно отпускать, взявши благословение у них». О рабах: «Сирот домашних не обидьте, но больше милуйте, голодом не морите, ни наготою, потому что это домашние твои нищие: нищий в другом месте себе выпросит, а рабы только в твоей руке; милуйте своих рабов и учите их на спасение и покаяние, а старых на свободу отпускайте… Если холопа своего или рабу не кормишь и не обуваешь и убьют их у воровства, то за кровь их ты ответишь. Ты как апостол в дому своем: научай грозою и ласкою. Если рабы и рабыни не слушаются, по твоей воле не ходят, то лозы не жалей до шести ран и до двенадцати; а если велика вина, то и до 20 ран; если же очень велика вина, то и до 30 ран лозою, а больше 30 ран не велим… Рабов, которых возьмешь с собою в поход, чести и люби, чтоб они были тебе в обиде и в рати добрыми помощниками».

О средствах, какие употребляли проповедники, средствах, напоминающих нам известие об обращении Владимира, и о судьбе, какой подвергались иногда ревностные проповедники, находим любопытные известия в житии св. Авраамия Смоленского. «Так бо бе (Авраамий) благодатию Христовою утешая приходящиа и пленяа их души смысл, яко же и самому игумену не стерпети, многия к нему видя притекающая. И хотя того сего отлучити и глаголаше: аз за тя отвещаю убога, ты же престани уча, и много озлобление нань возложи. И оттоле вниде в град и пребысть в едином монастыре у честнаго Креста; и ту начаша боле приходити и учение его множайше быти. Написа же две иконе, едину страшный суд втораго пришествия, а другую — испытания воздушных мытарств, их же всем несть избежати, И ко всем приходящим оного страшнаго дня не простая о том глаголя и почитая великаго онаго и светлаго учителя вселенныя Иоанна Златоустаго и преподобнаго Ефрема и всех богогласных святых. И вшед сатана в сердце бесчинных, воздвиже нань; и начаша овии клеветати к епископу, инии же хулити и досажати, овии еретика нарецати и, а инии глаголаху нань глубинныи книги почитает, инии же к женам прекладающе, попове же зиающе и глаголюще: уже наша дети все обратил есть; реку тако: никто же аще бы не глаголя на блаженнаго Авраамия в граде. Собрашася же все от мала и до велика весь град нань: инии глаголют заточити, а инии на стене ту пригвоздити и зажещи, а друзии потопити и проведьше сквозе град, всем же собравшимся на двор епископь, игуменом же и попом и черноризцем, князем и боляром…»

Кроме поучений, принадлежащих духовным лицам, до нас дошло поучение, написанное знаменитейшим из князей описываемого времени, Владимиром Мономахом, для детей своих; оно обнимает обязанности человека вообще и князя, религиозные, семейные и общественные и представляет первообраз тех домостроев, которые мы увидим в последующих веках: «Страх имейте божий в сердце и милостыню творите неоскудную, потому что здесь начало всякому добру», — так начинает Мономах свое поучение.

Потом он объявляет повод, по которому написал поучение: по окончании усобицы с Давыдом Игоревичем на Витичевском съезде поехал он на север, в Ростовскую область, и, будучи на Волге, получил посольство от двоюродных братьев с приглашением идти на Ростиславичей галицких, которые не хотели исполнять общего княжеского приговора; двоюродные братья велели сказать Мономаху: «Ступай скорее к нам, прогоним Ростиславичей и волость у них отнимем; если же не пойдешь с нами, то мы себе, а ты себе». Мономах велел отвечать: «Сердитесь сколько хотите, не могу с вами идти и преступить крестное целование». Угроза братьев разъединиться с ним сильно опечалила Мономаха; в этой печали он разогнул псалтырь и попал на место: «Вскую печалуеши, душе? вскую смущаеши мя?» и проч.

Утешенный псалмом, Мономах решился тут же написать своим сыновьям поучение, в котором господствует та мысль, что человек никогда не должен совращаться с правого пути и во всех случаях жизни должен полагаться на одного бога, который не даст погибнуть человеку, творящему волю его. Выписавши из псалма те места, в которых выражается эта мысль, также наставление из Василия Великого, Мономах продолжает: «Тремя добрыми делами побеждается враг наш дьявол: покаянием, слезами и милостынею; бога ради, не ленитесь, дети мои, не забывайте этих трех дел; они не тяжки: это не одиночество, не чернечество, не голод, которые терпят некоторые добродетельные люди, таким малым делом можете вы получить милость божию… Послушайте меня, если не можете всего исполнить, то хотя половину.

Просите бога о прощении грехов со слезами, и не только в церкви делайте это, но и ложась спать; не забывайте ни одну ночь класть поклонов, потому что ночным поклоном и пением человек побеждает дьявола и получает прощение грехов. Когда и на лошади сидите, да ни с кем не разговариваете, то чем думать безделицу, повторяйте беспрестанно в уме: «господи, помилуй!» если других молитв не умеете, эта молитва лучше всех. Больше же всего не забывайте убогих, но сколько можете по силе кормите, больше других подавайте сироте, сами оправдывайте вдов, а не позволяйте сильным погубить человека. Ни правого, ни виноватого не убивайте, ни приказывайте убивать. В разговоре, что бы вы ни говорили, никогда не клянитесь богом: нет в этом никакой нужды; когда придется вам крест поцеловать к братье, то целуйте подумавши, можете ли сдержать клятву, и раз поцеловавши, берегитесь, чтоб не погубить души своей. С любовию принимайте благословение от епископов, попов и игуменов, не устраняйтесь от них, по силе любите и снабжайте их, пусть молятся за вас богу. Пуще всего не имейте гордости в сердце и уме, говорите: все мы смертны, ныне живы, а завтра в гробе; все, что ты, господи, дал нам, не наше, а твое, поручил нам на малое число дней; в землю ничего не зарывайте; это большой грех. Старых чти как отцов, молодых как братью. В доме своем не ленитесь, но за всем присматривайте сами; не надейтесь ни на тиуна, ни на отрока, чтоб гости не посмеялись ни дому, ни обеду вашему. Вышедши на войну, также не ленитесь, не надейтесь на воевод; питью, еде, спанью не предавайтесь; сторожей сами наряжайте; распорядившись всем, ложитесь, по вставайте рано, и оружия не снимайте с себя: от лени человек внезапно погибает. Остерегайтесь лжи, пьянства и блуда: в этих пороках и душа и тело погибают. Если случится вам ехать куда по своим землям, то, не давайте отрокам обижать жителей, ни своих, ни чужих ни в селах, ни на полях, чтоб после вас не проклинали. На дороге или где остановитесь, напойте, накормите нищего; особенно же чтите гостя, откуда бы он к вам ни пришел, простой или знатный человек, или посол; если не можете чем иным обдарить его, то угостите хорошенько: странствуя, они разносят по всем землям хорошую или дурную славу о человеке. Больного навестите, и к мертвому ступайте, потому что мы все смертны; человека не пропустите не поздоровавшись, всякому доброе слово скажите. Жен своих любите, но не давайте им над собою власти. Что знаете доброго, того не забывайте, а чего еще не знаете, тому учитесь; не ленитесь ни на что доброе; прежде всего не ленитесь ходить в церковь: да не застанет вас солнце на постели…» В заключение Мономах рассказывает детям о своих трудах: этим важным для историка рассказом мы уже воспользовались в своем месте.

Мы встречали известия о страсти к паломничеству, к путешествиям во св. землю, распространившейся в описываемое время между русскими людьми; до нас дошло описание одного из таких путешествий, совершенного игуменом Даниилом. Это описание особенно замечательно отсутствием духа нетерпимости относительно латинских христиан, обладавших тогда Иерусалимом. Король Балдуин обласкал русского игумена, который за это распустил об нем добрую славу по своей земле: «Позвал мя бяше добре и любя мя вельми, яко же есть муж благоделен и смирен вельми и не гордит. Яз рекох ему: княже мой господине! молю ти ся бога деля и князей деля русьскых, повели ми, да бых и яз поставил свое кандило на гробе святом от всея Русьскыя земли. Он же с тщанием и с любовью повеле ми поставити кандило; посла со мною мужа своего… Бог тому послух и св. гроб господень, яко во всех местах святых не забых имен князей русьскых и княгинь, и епископ и игумен, и бояр, и детей моих духовных. И о сем похвалю бога моего благо, яко сподобил мя худаго имена князей русьскых написати в лавре св. Саввы, и ныне поминаются имена их в ектеньях и с женами, и с детьми. Се же имена их: Михаил Святополк, Василий Владимир, Давыд Святославич, Михаил Олег, Панкратий Святослав, Глеб Менской, и сколько есть помнил, опричь всех князей русьскых и боляр, и отпехом литургию за князей русьскых, и за вся хрестьяне 50 литургий, и за усопшня литургию отпехом. И буди же всем почитающим се с верою и любовию благословенье от бога и от св. гроба и от всех мест святых. Бога деля, братие и господие мои, не зазрите худоумью моему и грубости моей. Да не будеть в похваленье написанье се мене ради, но гроба господня ради кто с любовью почтеть, да мзду приметь от бога спаса нашего, и бог мира с всеми вами в веки веков. Аминь». Даниил встретил в Иерусалиме многих русских паломников — новгородцев и киевлян.

К описываемому времени относится сочинение другого Даниила, так называемое Послание Даниила Заточника к князю Юрию Владимировичу Долгорукому. Из самого умилостивительного послания этого можно узнать только то, что молодой еще человек, неизвестно какого происхождения и звания, разгневал князя и был заточен на озеро Лаче; в послании Даниил ничего не говорит о вине своей; но по сильным выходкам против приближенных к князю людей и женщин можно догадываться, что он их наговорам приписывал свое несчастие. Как видно, впоследствии сочинение это было известно грамотным людям и ценилось благодаря украшениям слога, которые нравились в старину; сам Даниил, как видно из его слов, считал себя мудрецом; выпишем несколько строк, чтобы иметь понятие об этой мудрости. «Вострубим, братия, яко во златокованныя трубы, в разум ума своего, и начнем бити сребреныя арганы, и возвеем мудрости своя… Не возри на мя, княже господине, яко волк на ягня; но возри на мя, господине мой, аки мати на младенца. Возри, господине, на птицы небесные, яко ти ни орют, не сеют, ни в житницу собирают, но уповают на милость божию; так и мы, княже господине, желаем твоея милости: зане, господине, кому Боголюбово, а мне горе лютое; кому Белоозеро, а мне чернее смолы; кому Лачь озеро, а мне, на нем седя, плачь горки… Княже мой, господине мой! избави мя от нищеты сия, яко серну от тенета, яко птицу от кляпцы, яко утя от ногтей носимаго ястреба, яко овцу от уст лвовых. Аз бо есми, княже господине, яко древо при пути: мнози посекают его и на огнь вмещут; такоже и аз всеми обидим есмь, зане огражен есмь страхом грозы твоея… Весна бо украшает цветы землю, а ты, княже господине, оживляеши вся человеки своею милостью, сироты и вдовы, от вельможь погружаеми… Видех велик зверь, а главы не имеет, тако и добрые полки без добраго князя погибают. Гусли бо строются персты, тело основается жилами, а дуб крепится множеством корения: так и град наш крепится твоею державою, зане князь щедр отец есть всем: слузи бо мнози отца и матери лишаются и к нему прибегают.

Добру бо господину служа, дослужится свободы; а злу господину служа, дослужится большия работы. Зане князь щедр, аки река без берегов текуще всквозе дубравы, напояюща не токмо человецы, но и скоти и вся звери; а князь скуп, аки река, велик брег имуще каменны: нельзя пити, ни коня напоити. А боярин щедр, аки кладезь сладок; а скуп боярин, аки кладезь солон. Не имей себе двора близ княжа двора; не держи села близ княжа села: тиун бо его яко огнь трепетицею накладен, а рядовичи его яко искры; аще от огня устережешися, но от искры не можешь устрещися жжения порт. Княже, господине мой! не лиши хлеба нища мудра, ни вознеси до облак богатого безумна, несмысленна: нищь бо мудр, яко злато в калне сосуде, а богат красен несмыслен, то аки паволочитое зголовье, соломы наткано.

Господине мой! не зри внешняя моя, но зри внутреная: аз бо одеянием есмь скуден, но разумом обилен; юн возраст имею, а стар смыслом; бых мыслию яко орел паряй по воздуху. Но постави сосуды скудельничьи под поток капля языка моего, да накаплют ти сладчайши меду словеса уст моих… Не море топит корабли, но ветри, и не огнь творит разжение железу, но подымание мешное: также и князь не сам впадает в многия в вещи злыя, но думцы вводят. С добрым бо думъцею князь высока стола додумаетца, а с лихим думъцею думает, малаго стола лишен будет… Не муж в мужех, кем своя жена владеет; не работа в работах, под жонками воз возити… Что есть жена зла? гостница неусыпаемая, купница бесовская, мирскы мятежь, ослепление уму, начальница всякой злобе… Аз ни за море ходил, ни от философ научился, но бых яко падая пчела по различным цветом и совокупляя яко медвеный сот; тако и аз по многим книгам собирая сладость словесную и разум, и совокупих яко мех воды моръския, а не от своего разума, но от божия промысла». К Посланию прибавлено следующее известие: «Сии словеса аз Данил писах в заточении на Белеозере, и запечатав в воску, и пустих в озеро, и взем рыба пожре, и ята бысть рыба рыбарем, и принесена бысть ко князю, и нача ея пороти, и узре князь сие написание, и повеле Данила свободити от горкаго заточения».

Древнейшие произведения народной фантазии относятся ко временам Владимира св.; содержание их составляют подвиги богатырей, борьба их с степными варварами, с которою был соединен важнейший интерес для народа. В описываемое время продолжалась та же борьба и по-прежнему служила главным содержанием песен и сказаний; богатырей сменили князья; самым славным, самым народным именем в борьбе с погаными было имя Мономаха; не могло быть, чтоб походы доброго страдальца за Русскую землю на поганых не служили содержанием народных поэтических сказаний; следы этих сказаний находим в начале Волынской летописи: «По смерти же великаго князя Романа, приснопамятнаго самодержца всея Руси, одолевша всем поганьскым языком, ума мудростью ходяща по заповедем божиим: устремил бо ся бяше на поганыя яко и лев, сердит же бысть яко и рысь, и губяше яко и коркодил, и прохожаше землю их яко и орел, храбор бо бе яко и тур.

Ревноваше бо деду своему Мономаху, погубившему поганыя Измалтяны, рекомыя половци, изгнавшю отрока в Обезы за Железныя врата. Сърчанови же оставшю у Дону, рыбою ожившю; тогда Володимер Мономах пил золотым шоломом Дон, приемши землю их всю и зогнавши окаянныя агаряны. По смерти же Володимере, оставъшю у Сырьчана единому гудьце же, Ореви, посла и в Обезы, рек: Володимер умерл есть, а воротися, брате, пойди в землю свою; молви же ему моя словеса, пой же ему песни половецкия; оже ти не восхочет, дай ему поухати зелья, именем евшан. Оному же не восхотевшю обратитися, ни послушати, и дасть ему зелье, оному же обухавшю и восплаковшю, рче: да луче есть на своей земле костью лечи, нели на чюже славну быти. И приде во свою землю, от него родившюся Концаку, иже снесе Сулу, пешь ходя, котел нося на плечеву».

Но в целости дошло до нас поэтическое сказание о несчастном походе северских князей, Игоря Святославича с братьею на половцев, Слово о полку Игореве.

Особенные доблести этих князей, их ревность добыть себе славы в борьбе с погаными, их великодушие, по которому они не захотели покинуть в беде черных людей, заслуженная, следовательно, народная любовь к этим князьям, любопытные подробности похода, необыкновенная удача вначале, необыкновенное бедствие в конце, которое, однако, не уменьшило, но еще увеличило славу князей, наконец удивительное спасение Игоря из плена — все это должно было возбуждать сильный интерес в народе к этому событию, которое потому и стало предметом украшенного, поэтического сказания; самые подробности похода, как они сохранились в летописи, всего лучше показывают нам интерес, связанный для древней Руси с этим событием, всего лучше объясняют нам возможность и необходимость существования Слова. Нам нет нужды даже предполагать, что сочинитель Слова был житель страны Северской, ибо вспомним, что в это время племя Ольговичей стояло на первом месте во всей южной Руси: старший в этом племени, Святослав Всеволодович, сидел тогда на столе Киевском, следовательно бедствие северских князей должно было найти сильное сочувствие и на западном берегу Днепра.

Сочинитель Слова о полку Игореву не хочет начинать своего рассказа прямо о походе северских князей на половцев, но хочет предпослать ему старые слова, ограничиваясь, однако, былинами позднейшего времени, именно начиная со времен Владимира Мономаха, или, как он называет его, Владимира Старого, в противоположность другим, младшим Владимирам. Эти былины позднейшего времени, начиная со времен Владимира Мономаха, он противополагает песням, сочиненным по замышлению вещего Бояна. Кто бы ни был этот Боян, сочинитель ли старых русских песен, истинный или мнимый, или даже Гомер, как думают некоторые, очевидно только то, что сочинитель Слова о полку Игореву противополагает свое сочинение сочинениям Бояна, противополагает по времени, не хочет заноситься в отдаленные века, к отдаленным событиям, воспетым Бояном, или, что очень кажется нам вероятным, противополагая былину замышлению, противополагая Слово, рассказ об истинном происшествии без малейшего отступления от него, — песни, сочинитель которой позволял себе большую свободу, хотя бы воспевал действительное событие, действительно существовавшее лицо: «Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святославича! начати же ся тый песни по былинам сего времени, а не по замышлению Бояна. Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашеся мыслию по древу, серым волком по земли, шизым орлом под облакы».

Итак, продолжает сочинитель Слова, начнем, братия, повесть эту от старого Владимира и дойдем до нынешнего Игоря, «который препоясал ум крепостию, изострил сердце мужеством, наполнился ратного духа, и навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую» — после этого непосредственно следуют слова: «Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидал, что все воины его прикрыты тьмою».

Здесь с первого взгляда очевиден пропуск, ибо сочинитель обещал начать повесть от старого Владимира; мы необходимо должны предположить здесь рассказы о борьбе Мономаха и последующих князей с половцами и потом естественный переход к походу Игоря на поганых; очень вероятно, что приведенное нами выше поэтическое сказание о походах Мономаха и о том, что происходило в степи по его смерти, находилось между этими сказаниями, которыми начал свою повесть сочинитель Слова о полку Игореву.

Последний верен своему обещанию рассказывать по былинам: рассказ его совершенно одинаков с рассказом летописца, лишнего в нем одни только поэтические украшения; что же касается подробностей, то их гораздо больше в летописи. Любопытно, что в Слове гораздо больше превозносится похвалами Всеволод Святославич, чем Игорь, старший брат; в битве на первом плане поставлен Всеволод: этим рассказ сочинителя Слова отличается от рассказа летописного; но такое предпочтение Всеволода объясняется словами летописца, который, сказавши о смерти Всеволода, прибавляет, что этот князь превосходил всех Ольговичей доблестию. Особенно же замечательны для нас слова автора об усобицах княжеских: в сильных выражениях описывает он усобицы, происходившие вследствие лишения волостей Олега Святославича: «Тогда земля сеялась и росла усобицами, погибла жизнь Дажбогова внука, в княжих крамолах век человеческий сократился. Тогда по Русской земле редко раздавались крики земледельцев, но часто каркали вороны, деля между собою трупы, часто говорили свою речь галки, сбираясь лететь на добычу». В другом месте: «Сказал брат брату: это мое, и это мое же, и за малое стали князья говорить большое, начали сами на себя ковать крамолу: а поганые со всех сторон приходили с победами на землю Русскую». Описывая общее горе на Руси, когда услыхали здесь об истреблении полков Игоревых, сочинитель Слова опять начинает говорить об усобицах: «встонал Киев тугою, а Чернигов напастями; тоска разлилась по Русской земле; а князья сами на себя крамолу ковали, а поганые наезжали на Русскую землю, брали дань по белке от двора». В этом отношении замечательна также жалоба старого Святослава киевского, когда он узнал о беде сезерских князей: «Все зло мне происходит от княжого непособия; благоприятное время от него упущено… Великий князь Всеволод (III)! чтоб тебе перелететь сюда издалека, отцовского золотаго стола поблюсти! Ведь ты можешь Волгу раскропить, а Дон шлемами вычерпать; если бы ты был здесь, то была бы у нас половецкая раба по ногате, а раб по резани». Сочинитель от имени Святослава обращается также и к другим князьям с требованием помощи Русской земле и мести поганым за обиду Игореву. Обращаясь к племени Всеславову, князьям полоцким, он упрекает их как зачинщиков усобиц, которые дали возможность поганым нападать на Русскую землю: здесь разумеется первая усобица по смерти Ярослава, начатая Всеславом полоцким.

«Ох! — прибавляет сочинитель, — стонать Русской земле, припомнивши первую годину и первых князей: того старого Владимира (Мономаха) нельзя было пригвоздить к горам Киевским».

В древних русских стихотворениях из лиц исторических описываемого времени является действующим новгородец Василий Буслаев. Песня в некоторых чертах верно изображает старину новгородскую, в некоторых старину общую русскую. «В славном великом Новгороде жил Буслай до девяноста лет; с Новгородом жил, не перечился, с мужиками новгородскими поперек словечка не говаривал. По смерти Буслая осталась вдовою жена его Амелфа Тимофеевна да сын молодой, Василий Буслаевич». Этот-то Василий представлен в песни образцом и предводителем новгородской буйной молодежи, славной походами своими на севере, ходившей всюду без новгородского слова, не дававшей покоя ни своим, ни чужим. Василий стал водиться с пьяницами, безумницами, удалыми добрыми молодцами, пьяный стал буйствовать по улицам, бить, уродовать прохожих. Пошли жалобы на молодого буяна; новгородцы, однако, не попытались его взять и наказать; над ним была другая власть, к которой и обратился город с жалобой, — власть старухи-матери: к ней посадские, богатые мужики новгородские принесли великую жалобу на буйство сына; она стала журить, бранить Василия; журьба не полюбилась ему, и он вздумал набрать себе дружину таких же молодцов, чтоб с ними буйствовать безнаказанно; он кликнул клич: «Кто хочет пить и есть готовое, вались к Ваське на широкий двор, пей и ешь готовое, носи платье разноцветное». Охотники нашлись, собралось их двадцать девять человек. Пришли они в братчину Никольщину, Василий заплатил за каждого брата по пяти рублей, за себя пятьдесят рублей, и церковный староста принял их в братчину; вечером начались потехи, которые летописец называет от беса замышленным делом: стали бороться, а в ином кругу на кулачки биться, и от кулачного бою дошло до большой драки: мы видели, как немецкие купцы, в договоре с новгородцами, обезопасивали свой двор относительно обычной новгородской забавы — драки; недаром в Новгороде ходило предание, что Перун, когда его тащили в Волхов через большой мост, бросил свою палку и сказал: «Пусть новгородцы этим меня поминают!» Этою палкою и теперь безумные убиваются, утеху творят бесам, прибавляет летописец. Василий вмешался в драку и кто-то его очень неловко задел; он закричал своим, что его бьют, дружина выскочила, и началась схватка: «скоро они улицу очистили, прибили уже много до смерти, вдвое, втрое перековеркали, руки, ноги переломали». Буслаевич, видя, что его взяла, вызывает на бой весь Новгород, заключает с жителями его условие, что если он с дружиною побьет новгородцев, то последние платят ему дань по смерть, а если новгородцы побьют его, то он обязан давать им дань. «Началась у них драка-бой великая. Дерутся день до вечера — Буслаевич с дружиною начинает одолевать; новгородцы, видя, что дело плохо, обращаются опять с просьбою и подарками к матери Буслаевича, и материнская власть является во всей силе: того, кто вызвал на бой целый Новгород и победил, того одна материнская служанка берет за белые руки и тащит на двор родительский, где мать велит запереть его в глубоких погребах, за железными дверями, за булатными замками. Между тем, пользуясь отсутствием вождя, новгородцы одолевают дружину Буслаевича; побежденные, увидя служанку матери Василиевой, шедшую на Волхов за водою, просят ее, чтоб она не подала их, освободила их предводителя. Служанка исполняет просьбу, отпирает погреб, где сидел Василий, и тот, возвратившись к своим, дал снова им победу: „У ясных соколов крылья отросли, у них молодцов думушки прибыло“ и „уж мужики (новгородцы) покорилися, покорилися и помирилися“.

Сложилась и другая песня о том же Буслаеве, как он ездил молиться. Буслаевич приходит к матери, как вьюн около нее увивается, просит благословение великое идти в Иерусалим град со всею дружиною храброю. Мать в ответ говорит ему любопытные слова, резко очерчивающие эпоху: «Если ты пойдешь на добрые дела, дам тебе благословение великое; если же ты, дитя, на разбой пойдешь, не дам благословения великого, не носи Василья сыра земля». Буслаевич поплыл с дружиною в Иерусалим, на дороге встречает гостей-корабельщиков и на вопрос их, куда погуливает, отвечает также очень замечательными словами: «Гой еси вы, гости-корабельщики! А мое-то ведь гулянье неохотное: с молоду бито много, граблено, под старость надо душу спасти». Василий приезжает в Иерусалим: «пришел в церковь соборную, служил обедни за здравие матушки и за себя Василья Буславьевича; и обедню с панихидою служил по родимом своем батюшке и по всему роду своему; на другой день служил обедни с молебнами про удалых добрых молодцев, что с молоду бито много, граблено», Буслаевичу не суждено было возвратиться домой из этого путешествия: не веруя ни в сон, ни в чох, веруя только в свой червленый вяз, он пренебрег предостережением не скакать вдоль заколдованного камня и убился под ним. Таким образом, разгульная жизнь новгородской вольницы оставила по себе память в народе, и предводитель новгородских ушкуйников является в произведениях народной фантазии среди богатырей Владимирова времени.

Из исторических лиц описываемого времени является действующим в старинных песнях новгородский сотский, Ставр с женою. Летопись под 1118 годом говорит, что Владимир Мономах рассердился на новгородского сотского Ставра, вызвал его к себе в Киев и заточил; из летописного известия можно понять, что Ставр был виноват в том же, в чем и другие заточенные с ним вместе бояре новгородские, а именно в грабеже каких-то двух граждан; но песня приводит другую вину, именно хвастовство Ставра своим богатством, пред которым он ни во что ставил богатство и великолепие великокняжеское: «Что это за крепость в Киеве, у великого князя Владимира? у меня де, Ставра боярина, широкий двор не хуже города Киева: — а двор у меня на семи верстах, а гридни, светлицы белодубовы, покрыты гридни седым бобром, потолок в гриднях черных соболей, пол, середа одного серебра, крюки да пробои по булату злачены». Здесь в этом описании убранства Ставрова дома для нас любопытно то, что все украшения состоят в дорогих металлах и дорогих мехах; другого ничего фантазия рассказчика не могла представить. Летопись новгородская под 1167 годом упоминает о Садке Сытиниче, который построил каменную церковь св. Бориса и Глеба. Песня знает о богатом госте новгородском Садке, который, принесши от Волги поклон брату ее Ильменю, получил от последнего чудесным образом в подарок несметное сокровище, так что Садко мог выкупить все товары в Новгороде: здесь вместо удалого предводителя вольницы видим богатого купца, который, подпивши на братовщине, хвастает не силою своею, но богатством: таким образом, и другая сторона новгородской жизни оставила по себе память в произведениях народной фантазии. Сходство песенного Садка с летописным заключается в том, что и в песни богатый гость — охотник строить церкви.

Благочестие Садки не осталось без награды: другая песня говорит, как Садко, находясь во власти морского царя, спасся от беды советами св. Николая. Из книжников, сочинения которых неизвестны, упоминается в летописи под 1205 годом, в Галиче, Тимофей, премудрый книжник, родом из Киева; этот Тимофей притчами говорил против мучителя галичан, венгерского воеводы Бенедикта, «яко в последняя времена тремя имены наречется антихрист».

Но если память о важных событиях и лицах знаменитых, выдавшихся почему бы то ни было из среды современников, сохраняется в народе и передается из века в век в украшенных повествованиях; если при условии грамотности являются люди, которые в украшенной речи передают письму известия о каком-нибудь важном событии, не позволяя себе никаких уклонений, замышлений поэтических, невозможных уже по самой близости события всем известного, причем очевидно желание высказать господствующую мысль, господствующую потребность времени, какова была в описываемую эпоху потребность прекращения княжеских усобиц, княжеского непособия друг другу, потребность, столь ясно высказавшаяся в Слове о полку Игореву; если народу, в самом младенческом состоянии, врождено стремление знать свое прошедшее, объяснить себе, как произошло то общество, в котором он живет; если религиозное уважение к отцам требует сохранения памяти об них; если это врожденное человеку уважение заставляет находить в преданиях старины живое поучение; если все народы с величайшим наслаждением прислушиваются к сказаниям о делах предков; если эти сказания при отсутствии грамотности передаются устно, а при зачатках грамотности первые записываются; если таков общий закон жизни народов, то нет никакого основания предполагать, что в жизни русского народа было иначе, и отодвигать появление летописей как можно далее от времени появления христианства с грамотностию, тем более, что с Византиею были частые, непосредственные связи. Византия служила образцом во всем относящемся к гражданственности, и Византия представила образец летописей, с которыми можно было познакомиться даже и в славянских переводах.

Сказавши, что Византия служила образцом во всем, относящемся к письменности, мы уже решили вопрос относительно формы, в какой должны были явиться у нас первые памятники собственно исторического содержания: они должны были явиться в виде летописи (хроники, анналов), погодного записывания известий о событиях, без всякой собственно исторической, научной связи между ними. Выражения: сухое, краткое записывание никак не могут идти в общих признаках для определения летописи: летописные известия отличаются сухостию и украшенностию, краткостию и обилием вследствие различных условий — местных, личных, случайных и постоянных, как увидим впоследствии. Теперь же следует вопрос: кто у нас на Руси должен был первоначально заняться записыванием событий, составлением летописей? Мы видели, что если между князьями, а вероятно и в дружине их, были охотники собирать и читать книги, то это были только охотники, тогда как. на Руси существовало сословие, которого грамотность была обязанностию и которое очень хорошо сознавало эту обязанность, сословие духовное. Только лица из этого сословия имели в то время досуг и все средства заняться летописным делом; говорим: все средства, потому что при тогдашнем положении духовных, особенно монахов, они имели возможность знать современные события во всей их подробности и приобретать от верных людей сведения о событиях отдаленных. В монастырь приходил князь прежде всего сообщить о замышляемом предприятии, испросить благословения на него, в монастырь прежде всего являлся с вестию об окончании предприятия; духовные лица отправлялись обыкновенно послами, следовательно, им лучше других был известен ход переговоров; имеем право думать, что духовные лица отправлялись послами, участвовали в заключении договоров сколько из уважения к их достоинству, могущего отвратить от них опасность, сколько вследствие большого уменья их убеждать словами писания и большой власти в этом деле, столько же и вследствие грамотности, уменья написать договор, знания обычных форм: иначе для чего бы смоленский князь поручил священнику Иеремии заключение договора с Ригою?

Должно думать, что духовные лица, как первые грамотеи, были первыми дьяками, первыми секретарями наших древних князей. Припомним также, что в затруднительных обстоятельствах князья обыкновенно прибегали к советам духовенства; прибавим наконец, что духовные лица имели возможность знать также очень хорошо самые подробности походов, ибо сопровождали войска и, будучи сторонними наблюдателями и вместе приближенными людьми к князьям, могли сообщить вернейшие известия, чем самые ратные люди, находившиеся в деле. Из одного уже соображения всех этих обстоятельств мы имели бы полное право заключить, что первые летописи наши вышли из рук духовных лиц, а если еще в самой летописи мы видим ясные доказательства тому, что она составлена в монастыре, то обязаны успокоиться на этом и не искать другого какого-нибудь места и других лиц для составления первоначальной, краткой летописи, первоначальных кратких записок.

Зная, что дошедшая до нас первоначальная летопись вышла из рук духовенства, мы должны теперь обратиться к вопросу: в каком виде дошла до нас эта летопись?

Летопись дошла до нас во множестве списков, из которых самый древний не ранее XIV века; из всех этих списков нет ни одного, в котором бы не было заметно явных вставок, следовательно, все списки летописей, древние и позднейшие, представляются нам в виде сборников. При рассматривании этих списков мы замечаем, что в них начальная летопись о Русской земле, сохраняя явственно одну общую основу, разнится не только по языку, что легко объясняется временем составления того или другого списка или сборника, но также разнится в подробностях событий, и в одних списках недостает под известными годами таких событий, какие находим в других. Отсюда рождается первый, главный для историка вопрос: как пользоваться этими подробностями, этими лишними известиями, которые находятся в одних, преимущественно позднейших, сборниках и недостают в других.

Критика историческая прошедшего столетия решила этот вопрос так, что должно пользоваться только известиями, находящимися в древних списках, и считать прибавочные известия поздних сборников за позднейшие сочинения, вымыслы. Но в наше время при возмужалости исторической критики таким приговором удовольствоваться нельзя. Одно обстоятельство позднего составления сборника не может в глазах историка заподозрить верности известий, в нем содержащихся, потому что составитель позднейшего сборника, например XVII века, мог пользоваться списками древнейшими, для нас потерянными; следовательно, всякое новое известие, находящееся в позднейших сборниках, должно быть подвергаемо критике само по себе, без отношения к позднему составлению. Обычные старинные выражения, что составитель позднейшего, например Никоновского, сборника выдумал то или другое известие, не находящееся в древних харатейных списках, не имеет для нас теперь никакого значения; можно заподозрить грамоту или известие какое-нибудь, если они говорят в пользу лица или сословия, имеющего близкое отношение к составителю сборника, но и то тогда только, когда эта грамота или известия будут заключать в себе другие подозрительные признаки; легко заметить известие, носящее на себе следы народной фантазии, и занесенное простодушным составителем летописи в ряд событий достоверных: за это, впрочем, историк должен быть только благодарен составителю сборника, а не упрекать его самого в выдумке; никто не обязывает верить догадке старинного грамотея, который старается объяснить название известных местностей и для этого придумывает ряд небывалых лиц и событий. Но никто не имеет права сказать, чтобы составитель позднейшего летописного сборника выдумал событие, случившееся за много веков назад, событие, не имеющее ни с чем связи, событие, ничего не объясняющее, например, что в XI веке в таком-то году приходили печенеги на Русскую землю, что Аскольд и Дир ходили на болгар, что в таком-то году крестился хан печенежский, что в таком-то году поймали разбойника; подозрительность относительно подобных известий будет служить не в пользу критика. Но освобождение от предрассудка относительно известий позднейших списков, которых нет в древнейших, значительно изменяет взгляд наш на летопись. Рассматривая начальную нашу летопись, как по древним спискам, так и позднейшим, более полным, мы прежде всего должны различать известия киевские и новгородские, ибо единовременно с начальною южною, или киевскою, летописью мы должны положить и начальную северную, новгородскую; известия обеих соединены в позднейших списках, каковы так называемый Софийский, Никоновский и другие.

Так, например, Киевская начальная летопись не знает, какую брали дань варяги с северных племен; составитель Софийского списка, пользовавшийся начальною Новгородскою летописью, знает: «от мужа по беле веверице». Счет годов в Никоновском списке, оканчивающийся Владимиром Ярославичем, обличает новгородское составление; известие о Вадиме также. Южный начальный летописец не знает, где были посажены двое сыновей Владимировых — Станислав и Судислав; Новгородский знает: Станислав в Смоленске, Судислав в Пскове. Под 991 годом явственна вставка новгородского предания о Перуне: «Крестився Володимер и взя у Фотия патриарха у царьградскаго перваго митрополита Киеву Леона, а Новугороду архиепискупа Якима Корсунянина… и прииде к Новугороду архиепискуп Яким, и требище разори, и Перуна посече и повеле въврещи в Волхов, и повязавше ужи, влечахуть и по калу, биюще жезлием и пихающе, и в то время вшел бе в Перуна бес, и нача кричати: о горе, ох мне! достахся немилостивым сим рукам; и вринуша его в Волхов. Он же пловя сквозе великий мост, верже палицю свою и рече: на сем мя поминают новгородские дети, ею же и ныне безумнии убивающеся, утеху творят бесом. И заповеда никому же нигде же переняти его: иде Пидьблянин рано на реку, хотя горнеци везти в город, оли Перун приплы к берви, и отрину и шестом: ты, рече, Перунище, до сыта ел и пил, а нынича поплови прочь; плы из света некощное». Под 1034 годом в Софийском и Никоновском списке встречаем явственно новгородское известие: «Великий князь Ярослав иде в Новгород и посади сына своего Володимера в Новегороде и епископа Жиряту; и людям написа грамоту, рек: „По сей грамоте дадите дань“. Бяше же хромоног, но умом свершен и храбор на рати, и христиан, чтяше сам книги». Известие о походе Улеба на Железные Ворота, встречающееся в позднейших списках, есть известие чисто новгородское, и потому его нет в Киевской летописи, равно как известие об епископе Луке Жидяте и проч. Когда написана первоначальная Новгородская летопись — на это есть указание: в Софийском списке и в некоторых списках собственно Новгородской летописи под 1030 г. встречаем следующее известие: «Того же лета преставися архиепискуп ноугородскый Аким: бяше ученик его Ефрем, же ны учааше». На основании этого известия мы имеем полное право отнести составление Новгородской начальной летописи к XI веку. Таким образом объясняется часть дополнений, внесенных в начальную Киевскую летопись составителями поздних списков: эти дополнения взяты из летописи Новгородской. Но в позднейших списках мы встречаем такие дополнения, которые никак не могли быть заимствованы из северной. Новгородской летописи, ибо содержат в себе известия о событиях южных, киевских. Так, например, в начале Игорева княжения следующее место: «И бе у него воевода, именем Свентелд, и премучи углеци, и възложи на них дань Игорь и вдасть Свентелду, и не владяшатся един град, именем Пересечен, и седе около его три лета, и едва взя и. И беша седяше углици по Днепру вниз; и по сем приидоша межи во Днестр, и седоша тамо. И дасть же и дань Деревскую Свентелду, имаше же по черне куне от дыма, и реши дружина Игорева: „се дал еси единому мужу много“. Не могли быть взяты из Новгородской летописи дополнительные известия о печенежских набегах, находящиеся в Никоновском списке под 990, 991, 1001 годами, известия краткие, не имеющие никакого значения для позднейшего летописца; также известия о крещении болгарских и печенежских князей, о смерти печенежского князя Темира, убитого родственниками. Таким образом, должно заключить, что начальная летопись, сохранившаяся в древних списках, есть сокращенная сравнительно с тою, которая сохранилась в позднейших.

Сделавши эти предварительные заключения, обратимся к рассмотрению начальной летописи. С первых строк ее виден уже источник и образец — летопись византийская: русский летописец начинает свою повесть точно так же, как и летописец византийский, исчислением стран, которые достались потомству троих сыновей Ноевых; это исчисление взято из греческого летописца, Георгия Амартола; но русский летописец вставил в него: подле Иллирии (Илюрик) словене, и потом в конце исчисление северных рек и народов, причем Карпатские горы называются Кавкасийскими или Угорскими. Включивши в число семидесяти двух народов и народ славянский, от племени Афетова, летописец указывает первоначальное жилище славян на Дунае и потом выселение их на север и северо-восток, сперва добровольное, потом вынужденное притеснениями врагов, волхов; для определения этих волхов, по понятиям летописца, можно пользоваться другим местом летописи, где говорится о нашествии венгров на Дунайские страны: «Пришел от востока (угры) и устремишася через горы великие и почаша воевати на живущая ту волхи и словени. Седяху бо ту преже словени, и волъхве прияша землю словеньску; посем же угри прогнаша волъхи, и наследиша землю, и седоша с словены, покоривше я под ся». Итак, венгры застали волхов вместе с славянами. В рассказе о поселении славянских племен в нынешней России, их быте и судьбе тотчас видно, что составитель летописи житель Киева, принадлежит к племени полян; это племя на первом месте, им особенно занимается летописец, об нем больше всего знает, его нравственность превозносит в ущерб всем остальным племенам. Летописец знает, что в отдаленные времена, когда еще поляне жили особо, отдельными родами по горам киевским, уже шел путь из Скандинавии в Грецию, по Днепру и северным рекам озерной области; на первых страницах летописи уже дается уразуметь значение географического положения Европейской России, значение водных путей. После известия о море Понтском, или Русском, в летопись вставлено сказание о путешествии апостола Андрея на север до Новгорода; понятно, что сказание это могло явиться во времена христианские, когда узнали, что апостол Андрей проповедовал в Скифии; вставка начинается словами: «Яко же реша».

За вставкою о путешествии апостола Андрея следует рассказ о построении города Киева. Во времена летописца составилось уже обычное объяснение местных названий именами лиц, будто бы тут живших, явились братья Кий, Щек, Хорив с сестрою Лыбедью для объяснения названий Киева, гор Щековицы и Хоревицы и речки Лыбеди.

Летописец сообщает нам два предания о Кие: одно мы должны назвать собственно толкованием; были во времена летописца люди, которые, основываясь на выражении «Киев перевоз», толковали, что Кий было имя перевозчика; летописец отвергает это сухое толкование; он принимает предание о Кие-князе, который ходил в Царьград, принял большую честь от царя и на возвратном пути основал на Дунае маленький городок Киевец. Но здесь для нас очень важно выражение летописца: «Яко же сказают». Здесь виден источник, которым пользовался летописец, — это народные сказания. Принимая предание о Кие-князе, летописец и роду его, потомству всех братьев приписывает княженье между полянами: «И по сих братьи держати почаша род их княженье в Полях»; потом, чтоб показать особность всех остальных племен, прибавляет: «В Деревлях свое, а Дреговичи свое» и т.д., т.е. в Деревах, у древлян свое, независимое, княженье, а дреговичи держат свое. Но мы знаем, как летописец вывел заключение о важном владельческом значении Кия и его рода; источники его относительно дреговических и древлянских княжений еще более скудны, и в летописи Переяславля Суздальского читаем: «А деревляне собе, а дрягвичи собе жить (начаша), а словене собе новгородци, а полочане тако ж без князей» и проч.

Сказавши о расселении племен славянских, о народах чужих, которые в его время платили дань Руси, летописец сообщает известия о нашествии разных степных народов с востока на славян — единственные события в жизни последних; здесь источниками служат для него отчасти греческие летописи, отчасти туземные, славянские предания и пословицы. Так, из византийских источников он знает, что угры белые явились при царе Ираклии и ходили на Хозроя, царя персидского; из славянских преданий знает он о притеснениях, которым дулебские женщины подвергались от аваров; из пословицы: погибоша аки обры, заключает о гибели этого народа без племени и наследка. Потом летописец переходит к описанию нравов и обычаев племен славянских. Сведение об этом предмете, разумеется, он мог получить из разных преданий и песен; но он сам указывает на другой, верный источник, старинные нравы и обычаи племен, сохранившиеся в его время: «Это делают вятичи и ныне», — прибавляет он, говоря о древних языческих похоронных обрядах; должно заметить и здесь, что о северных, отдаленных племенах летописец знает мало, говорит неопределенно, вообще: «Си же творяху обычаи кривичи, прочии погании». Подле описания славянских нравов и обычаев вставлено описание нравов и обычаев различных народов из греческой хроники Георгия (Амартола). Известия о дорюриковском быте восточных славян оканчиваются известием о притеснениях, которым подвергались поляне от древлян и других окрестных племен и потом известием о нашествии козар, которые принудили полян платить себе дань; здесь вставлено сказание о дани по мечу с дыма, сказание, очевидно, позднейшее, сочиненное уже в то время, когда козары пали под ударами русских князей: «Нашли козары полян, сидящих по этим горам в лесах, и сказали козары: платите нам дань.

Поляне, подумавши, дали по мечу от дыма; понесли эту дань козары к князю своему и старейшинам и сказали им: вот мы нашли дань новую. Те спросили их: откуда вы это взяли? В лесу, на горах, над рекою Днепровскою, отвечали они. Старцы козарские сказали тогда: не добра эта дань, князь! мы доискались ее оружием, которое остро только с одной стороны, саблями, а у этих оружие обоюду острое, меч; будут они брать дань на нас и на других странах». Так и случилось, прибавляет летописец: владеют козарами русские и до сего времени.

Вот все, что находим в летописи о дорюриковском времени: картина, по-видимому, очень скудная в подробностях; но мы не имеем никакого права предполагать, что летописец утаил от нас что-нибудь, что он знал больше, чем сколько записал, следовательно, и в самой действительности историк не должен искать ничего больше; и в самом деле, каких еще нужно более подробностей? Живет каждый особо с родом своим на своих местах, владеет родом своим; когда изгоняются завоеватели, то род встает на род, и начинаются усобицы; летописец упоминает о городах; но тут же и дает знать, как мы должны представлять себе эти города, их отношения между собою и к остальному народонаселению: жители их пашут землю, присутствие городов не мешает людям жить в лесу подобно зверям, убивать друг друга, похищать девиц; вот весь быт, и что еще сказать об нем кроме того, что сказано у летописца? Рассказ его ясен и полон. Племена воюют друг с другом, сильнейшие обижают слабейших; но что представляют подробности этих усобиц и можно ли надеяться найти их в летописи? Но летописец записал предания о движениях варварских народов из Азии, о внезапном исчезновении, смене одного другим, притеснениях, которым подвергались от них племена оседлые, но слабые по причине разъединения своего: таковы главные явления в жизни племен, населявших искони великую восточную равнину Европы летописец русский продолжает в этом отношении историков древности. Перечислены племена по свежим следам, как они сохранились во времена летописца; наконец, записано сказание о происхождении его города, главного города всей Русской земли, сказание, составившееся по общему закону, чрез объяснение местных названий именами лиц.

После сказания о козарской дани начинается собственная летопись, т.е. погодное записывание событий, С какого же времени летописец начинает свою летопись? Он начинает ее с 852 г. по р.х.: «С царствования Михаила, императора греческого, является впервые название Русской земли: об этом мы узнали, продолжает летописец, потому, что при царе Михаиле приходили русские на Царьград, как пишется в летописце греческом; поэтому-то отсюда начнем и числа положим».

По образцу греческого летописца и наш начинает перечисление: от Адама до потопа столько-то лет; от потопа до Авраама столько-то и т.д., доходит до царя Михаила и от него переходит к русской истории. «От перваго лета Михаилова до перваго лета Олгова, русскаго князя, лет 29, а от перваго лета Олгова, понеже седе в Киеве, до перваго лета Игорева лет 31; а от перваго лета Игорева до перваго лета Святославля лет 33; а от перваго лета Святославля до перваго лета Ярополча лет 28; а Ярополк княжи лет 8; а Володимер лет 37; а Ярослав княжи лет 40. Тем же от смерти Святославли до смерти Ярославли лет 85; а от смерти Ярославли до смерти Святополчи лет 60». Любопытно место Никоновского списка, где время призвания князей означено так: «При Михаиле и Василие царема и при Фотии патриарсе придоша словене» и проч. Потом важно окончание смертию Святополка Изяславича — знак, что летопись составлена между смертию Святополка и смертию преемника его Владимира Мономаха.

После означенного исчисления следует под 858 годом известие из греческой или болгарской летописи о крещении болгар; под следующим 859 годом известие: «Имаху дань варязи из-заморья на Чуди и на Словенех, на Мери и на всех Кривичех; а Козари имаху на Полянех, и на Северех, и на Вятичех, имаху по беле и веверице от дыма». Любопытное выражение «имаху» вместо «приидоша варязи» и тому подобное. По прошествии двух лет полных от известия о дани помещено известие об изгнании варягов и призвании князей; по прошествии двух лет после призвания умирают Рюриковы братья, по прошествии двух лет по смерти Рюрика Олег оставляет Новгород. Здесь очень любопытен также сплошной рассказ под одним 862 годом о призвании Рюрика, о смерти его младших братьев, о раздаче городов, об отпуске Аскольда и Дира на юг.

Везде здесь явственны следы того, что известия о пришествии князей и утверждении их первоначально составляли отдельный сплошной рассказ без годов, которые внесены после; насильственный разрыв рассказа внесением годов особенно заметен в известии о походе Аскольда и Дира на греков: «Рюрику же княжащу в Новгороде — в лето 6371, в лето 6372, в лето 6373, в лето 6374 — иде Асколд и Дир на Греки» и проч.

К этому первоначальному сказанию вместе с предисловием о дорюриковском времени и может только относиться заглавие: «Се повести времянных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Русская земля стала есть».

Начальный Киевский летописец почти ничего не знает о подробностях призвания, о событиях княжения Рюрикова: предания о Гостомысле и Вадиме внесены в позднейшие списки из начальной Новгородской. Известие о походе Олега на юг и утверждении в Киеве, очевидно, взято из устных преданий, в которых Олег являлся первым собирателем племен, первым учредителем наряда: к его времени относились все древние уставы, например, дань новгородская. События разделены по годам: на каждый год по походу на одно из племен; потом известия о деятельности Олеговой прекращаются в продолжение 17 лет; под 903 годом помещено известие о браке Игоря на Ольге; заметим, что летописцу нужно было поместить это известие позднее по соображениям с малолетством Святослава при смерти отцовой. Под 907 годом помещено известие о походе Олега на греков. Известный характер рассказа о походе Олеговом ясно указывает на источник — устные народные сказания, причем в летописи нельзя не заметить явную сшивку двух известий: она обличается повторением одного и того же известия о дани сперва по 12 гривен на человека, а потом по 12 гривен на ключ.

Под 911 годом помещено известие о комете, взятое, очевидно, из греческой или болгарской летописи; под 912 годом договор с греками. Неоспоримые свидетельства греческих источников о договорах, заключаемых Империею с разными варварскими народами, свидетельства о договорах, именно заключенных с Русью, соответствие последних договоров договорам, заключенным с другими народами, необходимость, какую чувствовало греческое правительство урядиться с русским князем относительно того, как поступать в случаях столкновения русских с подданными Империи в Константинополе, случаях, не могших быть редкими, полное соответствие содержания договоров обстоятельствам времени, наконец язык, во многих местах темный, показывающий ясные следы перевода с греческого, не оставляют никакого сомнения в подлинности договоров — Олегова, Игорева, Святославова. По всем вероятностям до летописца дошел перевод современный подлиннику; перевод этот должен был храниться в Киеве у князей, и храниться тщательно, потому что торговые сношения русских с Византиею были предметом первой важности для Руси и князей ее, а нет сомнения, что и впоследствии поступали с русскими в Константинополе на основании древних договоров; странно думать, что норманны вообще заботились мало о сохранении и исполнении договоров: норманские пираты, быть может, мало заботились об этом, но уже показано было прежде, что русские князья не могли оставаться норманскими пиратами, и где доказательство, что они мало заботились об их исполнении и сохранении? После заключения Олегова договора Игорь пошел на греков; но где доказательства, что он пошел не вынужденный нарушением договора со стороны греков? Когда последние объявили ему, что будут платить столько же, сколько платили Олегу, то он заключил с ними мир; имеем право думать, что поход был именно и предпринят для того, чтобы восстановить прежние отношения. Святослав завоевал Болгарию по договору с греками же и потом вел против них войну оборонительную; поход Владимира тесно связан в летописи с намерением принять христианство; Ярослав послал сына на греков именно потому, что в Константинополе обидели русских купцов, следовательно, не выполнили договора. Надобно заметить, что у нас вообще походы древних русских князей на Византию представляются чем-то беспрерывным, обычным, тогда как всех их было только шесть.

Записав предание о смерти Олеговой, летописец вставляет известия о волхвах, являвшихся у других народов; вставка понятная по тому интересу, который возбуждали волхвы между современниками летописца. Долговременное княжение Игоря, от которого дошло очень мало преданий, пополняется известиями из греческой и болгарской летописи. Известие о первом походе Игореве на греков взято из тех же источников, известие о втором из туземных преданий; из них же взято оправдание в неудаче первого похода; очевиден тот же самый источник в известиях о смерти Игоря, о мести Ольги, о ее распоряжениях, о крещении, которое описано исключительно по туземным преданиям без всякого соображения с греческими источниками: это доказывает имя императора, при котором крестилась Ольга, Цимиский, и год события. Еще в княжение Игоря, 943 годом оканчиваются выписки из греческой или болгарской летописи о тамошних событиях, и с этих пор, очевидно, исключительное пользование туземными устными преданиями. Уже выше было замечено, когда должно было окончательно образоваться предание о проповедниках разных вер при Владимире; здесь заметим любопытное показание: во времена летописца жили люди, которые помнили крещение земли Русской; несмотря на то, во времена же летописца уже существовали различные противоречивые предания об этом событии, о месте крещения Владимирова; утверждая, что Владимир крестился в Корсуни, летописец прибавляет: «Се же не сведуще право глаголють, яко крестился есть в Киеве; инии же реша Василиви; друзии же инако скажут»; так, в одном дошедшем до нас житии Владимира сказано, что этот князь предпринимал поход на Корсунь, на третий год по принятии крещения. Заметим явную сшивку в начале княжения Святополкова: тотчас после известия о смерти Владимировой, после заглавия: о убиении Борисове, читаем: «Святополк же седе Кыеве по отце своем, и съзва кыяны, и нача даяти им именье», а после известия о смерти Святослава древлянского, читаем опять: «Святополк же оканный нача княжити Кыеве. Созвав люди, нача даяти овем корзна, а другым кунами и раздая множество». Очевидно, что об убиения св. Бориса и Глеба вставлено особое сказание в летопись: это доказывает особое заглавие; заметим, что вследствие сильнейшего развития церковной литературы в позднейших списках летописи мы встречаем распространенные сказания не только об убиении св. Бориса и Глеба, но также и о страдании первомучеников русских, варягов Феодора и Иоанна. В разных сказаниях о св. Борисе и Глебе замечаются разногласия; так, в сказании, вставленном в летопись, читается, что св. Глеб ехал из Мурома, полагая, что умирающий отец зовет его к себе, а в других сказаниях говорится, что Глеб во время кончины св. Владимира находился в Киеве, а не в Муроме и, узнав, что Святополк послал убийц на Бориса, отправился тайно вверх по Днепру, но был настигнут убийцами под Смоленском. Против первого известия приводят, что 1В 43 дня, протекшие междуубиением Бориса 24-го июля и Глеба 5-го сентября, не могли уместиться все события, рассказанные в этом известии, что гонец, посланный от Святополка в Муром, не мог возвратиться к своему князю с вестию, что Глеб отправился ранее первых чисел сентября, и если Святополк по этой вести отправил убийц вверх по Днепру, то как они успели проплыть в три или четыре дня около 650 верст ? Но, во-первых, из сказания вовсе не видно, чтоб Святополк послал убийц тогда только, когда получил весть, что Глеб отправился; в ожидании, что Глеб отправится по известному пути, он мог послать убийц гораздо прежде. Во-вторых, в сказании нет никаких хронологических указаний. Заметим также, что в оказании, помещенном в летописи, нет никаких противоречий, нет слов Борисовых «поне узрю лице брата моего меньшего Глеба, яко же Иосиф Вениамина». Во всяком случае видно, что и о событиях, последовавших за смертью Владимира, ходили такие же разноречивые предания, как и о событиях, сопровождавших крещение Руси. С другой стороны, заметим, что в известиях о первых событиях княжения Ярославова можно видеть сшивки известий из начальной Киевской летописи с известиями из начальной Новгородской, так что место, начинающееся после слов: «обладающе ими», и оканчивающееся словами: «И поиде на Святополъка; слышав же Святополк идуще Ярослава, пристрои без числа вои, руси и печенег, и изыде противу Любчю, он пол Днепра, а Ярослав об сю» — можно считать вставкою из Новгородской летописи, во-первых, потому, что это место содержит известие собственно о новгородском событии; во-вторых, потому, что в рассказе под следующим годом опять повторяется: «Приде Ярослав, и сташа противу оба пол Днепра».

Между известиями о княжении Ярослава под 1051 годом в рассказе о начале Киевского монастыря встречаем первое указание на автора известий, на время его жизни: «Феодосьеви же живущю в монастыри, и правящю добродетельное житье и чернечьское правило, и приимающю всякого приходящаго к нему, к нему же и аз придох худый и недостойный раб, и прият мя лет ми сущю 17 от роженья моего. Се же написах и положих, в кое лето почал быти монастырь и что ради зоветься Печерьский; а о Феодосове житьи пакы скажем». Под 1064 годом встречаем новое указание, что с XI века известия записаны очевидцем событий, тогда как прежде повсюду встречаем явственные следы устных преданий. Рассказывая, между прочими дурными предвещаниями, что рыбаки вытащили из реки Сетомли урода, летописец прибавляет: «его же позоровахом до вечера». Таким образом, во второй половине XI века открываем мы следы автора известий начальной Киевской летописи, как в том же веке, но ранее, открыли след составителя начальной Новгородской летописи.

С этих пор, как ясно обозначился очевидец при записывании событий, встречаем и числовые показания событий, например под 1060 годом: «Придоша половци первое на Русскую землю воевать, Всеволод же изиде противу их месяца февраля в 2 день».

Этого прежде мы не встречаем при описании самых важных событий, кроме дня кончин княжеских, и то начиная с христианского времени. Что с этих пор летописец есть очевидец или современник событий, доказывается подробностями, которые легко отличить от подробности предыдущих народных сказаний: легко понять, какого рода подробности в сказании о мести Ольгиной, например, и какого рода подробности в известии о победе половцев в 1067 году и ее следствиях. Мы видели, что под 1051 годом летописец обещал опять сказать о житии св. Феодосия, «а о Феодосове житьи пакы скажем»: теперь под 1074 годом по случаю известия о смерти св. Феодосия летописец действительно сообщает сведения о его житии: как он проводил пост, как учил братию поститься, о цветущем состоянии монастыря при Феодосии, о том, как братия жили в любви, как меньшие покорялись старшим, не смея пред ними говорить, что ясно выставлено с целию показать противоположность такого поведения с событием, случившимся по смерти Феодосия, относительно игумена Стефана, — о великих подвижниках, какие были при Феодосии, и обращении с ними последнего, о Дамиане чудотворце и других; здесь, в рассказе о жизни св. Исакия, встречаем следующие слова: «И ина многа поведаху о немь, а другое и самовидец бых». Под 1091 годом встречаем рассказ об открытии мощей св. Феодосия, в котором повествователь говорит о себе, как о главном действователе, и в заключении называет себя рабом и учеником Феодосия. Под 1093 годом в благочестивом размышлении о божиих наказаниях встречаем слова: «Се бо аз грешный и много и часто бога прогневаю, и часто согрешаю по вся дни». Под 1096 в рассказе о нашествии половцев на Печерский монастырь читаем: «И придоша в монастырь Печерьский, нам сущим по кельям почивающим по заутрени… нам же бежащим задом монастыря». Под тем же годом в одном из древнейших списков, так называемом Лаврентьевском, находится позднейшая вставка поучения Мономаха к детям, перемешанного с письмом его к Олегу Святославичу; вставка позднейшая, потому что начальный составитель летописи, современник Мономаха, конечно, мог иметь в руках оба эти памятника и вставить их в свою летопись, но не мог вставить их именно в том месте, где находим их в Лаврентьевском списке, ибо здесь они вставлены между известиями, которые не могут быть разделены, а именно: описавши нашествие половцев, летописец начинает говорить о происхождении разных варварских народов: «а Измаил роди 12 сына, от них же суть торкъмени и печенези, и торци, и кумани, рекше половци, иже исходят от пустыне, и по сих 8 колен в кончине века изидуть, заклепении в горе Александром Македонским, нечистые человекы». За этим непосредственно должен следовать рассказ летописца о людях, заключенных в гору, о которых он слышал от новгородца Гюряты Роговича, тогда как между этим рассказом и последними приведенными словами «нечистые человекы» вставлено поучение Мономаха и его письмо к Олегу. Но потом нас останавливает еще одно обстоятельство: по окончании рассказа о войне Мстислава Владимировича новгородского с дядею Олегом Святославичем: «И посла к Олгови (Мстислав), глаголя: не бегай никаможе, но пошлися к братьи своей с молбою, не лишать тя Русьскые земли; и аз пошлю к отцю молится о тобе. Олег же обещаяся тако створити», — летописец прибавляет: «Мстислав же възвратився вспять Суждалю, оттуду поиде Новугороду в свой град, молитвами преподобнаго епископа Никиты».

Странно, что киевский летописец сделал эту прибавку, тогда как мы знаем обычай новгородского летописца приписывать успех дела молитвам современного событию владыки, например под 1169 г. «И к вечеру победи я князь Роман с новгородьци силою крестною и св. богородицы и молитвами благовернаго владыкы Илие». Можно возразить одно, что упомянутый здесь владыка Никита был знаменитый своею святостию инок киевопечерский: это и могло побудить киевского летописца, инока Печерского монастыря, приписать победу Мстислава молитвам св. Никиты; но, с другой стороны, трудно предположить, чтоб это событие не было подробно рассказано в Новгородской летописи, когда предание о славной войне Мстислава и новгородцев с Олегом переходило из рода в род в Новгороде: в 1216 году новгородцы вспоминают, как их предки бились на Кулакше. Карамзин также заметил отличие этого рассказа от остальных мест Несторовой летописи: индикт и год означены в конце.

Под следующим 1097 годом встречаем вставочный рассказ об ослеплении Василька.

Нашли, что слог этого рассказа явственно отличается от слога целой летописи, в которой не замечается выражений, подобных следующему, например: «Боняк же разделился на три полкы, и сбиша угры аки в мячь, яко и сокол сбивает галице»; заметили, что подобные выражения просятся в Слово о полку Игореву; но они просятся не в это сочинение, а в Волынскую летопись, которая именно отличается подобным слогом и которой первая часть, до смерти Романа Великого, не дошла до нас, кроме этого отрывка об ослеплении Василька; это происшествие собственно волынское, имевшее важное влияние преимущественно на судьбы Волыни, и потому долженствовавшее быть в подробности описано там же; летописец, составлявший свою летопись в Киеве, не мог написать: «И по ту ночь ведоша и Белгороду, иже град мал у Киева яко 10 верст в дале». Автор сказания является сам действующим лицом в рассказе, открывает свое имя, приводя слова князя Давыда Игоревича, который называет его тезкою князя Василька. Вставка этого места из Волынской летописи явственна еще потому, что после него опять повторяются прежние известия по порядку годов, из летописи, в которую вставлен упомянутый рассказ о Васильке.

Под 1106 годом читаем: «Преставися Ян, старець добрый, жив лет 90, в старосте мастите; жив по закону божью, не хужий бе первых праведник, от него же и аз многа словеса слышах, еже и вписах в летописаньи сем от него же слышах». Наконец после 1110 года встречаем следующую приписку: «Игумен Селивестр святаго Михаила написал книгы си летописець, надеяся от бога милость прияти, при князе Володимери, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила, в 6624, индикта 9 лета; а иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах». Таким образом, в начале XII века мы встречаем ясное свидетельство об известном Сильвестре Выдубецком, который говорит о себе, что он написал летописец. Возраст этого Сильвестра нисколько не препятствовал бы признать его первым составителем начальной Киевской летописи, относить к нему известие под 1064 годом; будучи ребенком, лет 7, он мог ходить смотреть урода, вытащенного рыбаками, и случай этот мог сохраниться живо в его памяти. Но есть предание, которое приписывает составление древней Киевской летописи иноку Киево-Печерского монастыря, преподобному Нестору; в пользу этого предания свидетельствует самая приписка Сильвестрова, ибо на ее основании гораздо естественнее было бы объявить Сильвестра летописцем, а не предполагать другого, Нестора; известие под 1064 годом может относиться столько же и к Нестору, сколько к Сильвестру; но зато места, встреченные нами в рассказе о Печерском монастыре, о кончине Феодосия, об открытии мощей его, о нападении половцев на монастырь прямо свидетельствуют о летописце-иноке Киево-Печерского монастыря. Для соглашения известий о Несторе летописце с свидетельством Сильвестра, написавшего в 1116 году летописец, предполагают, что Сильвестр был переписчиком или продолжателем Несторовой летописи. В 1116 году Сильвестр мог переписать летопись, оконченную в 1110 году, и продолжать записывание событий дальнейших годов. Но относительно Нестора являются новые возражения: указывают на поразительные разноречия, какие находятся между Несторовым сказанием об убиении Бориса и Глеба и известиями, помещенными в летописи, на разноречия, какие находятся между Несторовым житием св. Феодосия и теми известиями о св. Феодосии и об авторе жития его, какие находятся в летописи. Так как без крайних натяжек нет возможности согласить эти разноречия, то, по мнению некоторых исследователей, должно принять, что или Несторова летопись подверглась большим изменениям и дополнениям или что не Нестор, а другой кто-либо составлял дошедшую до нас первую летопись. Но для нас нет еще решительных доказательств, которые могли бы заставить предпочесть второе положение первому. Для нас важно то, что со второй половины XI века в Киеве мы замечаем ясные признаки летописца — очевидца событий, что еще прежде открываем следы новгородского летописца, что в конце XI века открываем известия, обличающие волынского летописца, что дошедшие до нас списки начальной летописи представляют сборники, составленные из Киевской, Новгородской и Волынской летописей, что, по свидетельству владимирского епископа Симона в послании его к монаху Поликарпу, существовал еще старый летописец Ростовский, в котором можно было найти имена всех епископов, поставленных из монахов киевопечерских; что древнейшие списки начальной летописи представляют летопись сокращенную, пополнения которой должно искать в известиях, содержащихся в позднейших списках, например в Никоновском и других; известия эти не могут подлежать никакому сомнению, не выдуманы позднейшими составителями летописи; выражения вроде таких: «это известие Никоновского списка выдумано, потому что его нет в харатейном Несторе», не имеют более смысла в науке; тот же самый вывод должно распространить и на известия, находимые в Татищевском своде летописей, ибо против их достоверности употребляли то же самое возражение: выдумано, потому что этого нет в древнейших списках.

После приписки Сильвестра и древнейшие списки более или менее расходятся друг с другом в подробностях. Все они содержат в себе летопись общую всероссийскую, или, лучше сказать, княжескую, летопись, ибо главное, почти исключительное содержание ее составляют отношения Рюрикова княжеского рода; но и в летописи XII и начала XIII века, как в рассмотренной летописи XI века, в некоторых известиях легко заметить, что они принадлежат то киевскому, то черниговскому, то полоцкому, то суздальскому летописцу; в конце же XII века известия киевского летописца явственно прекращаются, и у нас остаются две летописи: одна, явно написанная на Волыни, а другая на севере, в Суздальской земле; впрочем, еще прежде, с явственного отделения Северной Руси от Южной, с княжения Всеволода III, замечаем и явственное, так сказать сплошное отделение северной летописи от южной. Приведем несколько мест из летописи событий XII века, в которых опять видим ясные признаки летописца-очевидца, современника событий, или признаки местных летописей. Под 1114 годом в Ипатьевском списке читаем: «В се же лето Мстислав заложи Новгород болии перваго. В се же лето заложена бысть Ладога камением на приспе, Павлом посадником, при князе Мстиславе. Пришедшю ми в Ладогу, поведаша ми ладожане: яко сде есть, егда будет туча велика, и находять дети наши глазкы стеклянныи, и малые и великыи, провертаны, а другие подле Волхов беруть, еже выполоскываеть вода, от них же взях более ста; суть же различни. Сему же ми ся дивляшю, рекоша ми: се не дивно; и еще мужи старии ходили за Югру и за Самоядь, яко видивше сами на полунощных странах, спаде туча и в той тучи спаде веверица млада, акы топерво рожена, и възрастши и расходится по земле, и пакы бывает другая туча, и испадают оленци мали в ней, и възрастають и расходятся по земли. Сему же ми есть послух посадник Павел ладожскый и все ладожане». Здесь ясно, что летописец был современник построения каменной крепости в Ладоге, ибо имел разговор с посадником Павлом, ее построившим; но откуда родом был этот летописец, где писал, из какой летописи это известие занесено в Ипатьевский список — этого решить нельзя; заметим, что в Новгородской летописи заложение Ладожской крепости помещено двумя годами позднее, чем в Ипатьевском списке. Под 1151 годом: «И рече (Изяслав Мстиславич) слово то, ако же и переже слышахом: не идеть место к голове, но голова к месту». Очевиден современник событий и человек, имевший случай разговаривать с князем. Под 1161 годом: «Бысть брань крепка… и тако страшно бе зрети яко второму пришествию быти». Под 1171 годом: «На утрья же в субботу поидохом с Володимиром из Вышегорода». Под 1187 годом: «И на ту осень бысть зима зла велми, тако иже в нашю память не бывало николи же». Под 1199 годом в рассказе о построении стены у Выдубецкого монастыря: «В тое же время благоволи бог… и вдохнув мысль благу во богоприятное сердце великому князю Рюрикову… тъ же с радостию приим, акы благый раб верный, потащася немедленно сугубити делом… Но о Христе державно милосердуя о всех, по обычаю ти благому, и нашея грубости писание приими, акы дар словесен на похваление добродетелий». Здесь очевиден и современник события и монах Выдубецкого монастыря; но нельзя решить, принадлежит ли ему и записывание предыдущих событий или рассказ о построении стены составляет отдельный памятник и вставлен в летопись как замечательное риторическое произведение. Есть известие, из которого можно вывести отрицательно, что летописец не принадлежал к братии Киево-Печерского монастыря: в Лаврентьевском списке под 1128: «Преяша церковь Димитрия нечеряне, и нарекоша ю Петра, с грехом великим и неправо».

Разность летописцев — одного черниговского, а другого киевского или по крайней мере принадлежащего к стороне Мономаховичей, видна в рассказе об изгнании Ольговичей из Киева и вступлении туда Изяслава Мстиславича под 1146 годом в Ипатьевском списке: сначала намерение изгнать Ольговича называется постоянно советом злым, вложенным от дьявола, а потом говорится о том же самом событии, т.е. об изгнании Ольговича и торжестве Изяслава Мстиславича: «Се же есть пособием божиим, и силою честнаго хреста, и заступлением св. Михаила, и молитвами св. богородицы». Потом опять слышен голос другого, прежнего летописца, укоряющего Давыдовичей за то, что они не хотели воевать с Мстиславичем, отыскивать свободы Игорю Ольговичу, брату своему (двоюродному): «Лукавый и пронырливый дьявол, не хотяй добра межи братьею, хотяй приложити зло к злу, и вложи им (Давыдовичам) мысль не взыскати брата Игоря, ни помянути отецьства и о хресте утвержение, ни божественные любве, якоже бе лепо жити братьи единомыслено укупе, блюдучи отецьства своего». По всему видно, что летописец стоит за Ольговичей; киевский летописец не мог бы принимать такого горячего участия в делах Свягослава Ольговича, не мог бы, говоря о приходе союзников к последнему, выразиться, что это случилось божиим милосердием; не мог сказать, что Святослав божиим милосердием погнал Изяслава Давыдовича и бывшую с ним киевскую дружину; сшивка из двух разных летописей в этом рассказе ясна: летописец Ольговича говорит о неприличных словах Изяслава Давыдовича, о походе его на Святослава Ольговича, о решительности последнего и победе над врагами — все дело кончено, но потом опять о том же самом происшествии новый рассказ, очевидно, киевского летописца: «Изяслав Мстиславич и Володимир Давыдович послаша брата своего Изяслава с Шварном, а сами по нем идоста». Ясно также, что первое известие о Москве принадлежит не киевскому летописцу, а черниговскому или северскому, который так горячо держит сторону Святослава Ольговича и знает о его движениях такие подробности; киевского летописца, явно враждебного Ольговичам, не могли занимать и даже не могли быть ему известны подробности пиров, которые давал Юрий суздальский Святославу, не могла занимать смерть северского боярина, доброго старца Петра Ильича. Рассказ под 1159 годом в Ипатьевском списке о полоцких происшествиях, по своим подробностям и вместе отрывочности, ибо вообще летопись очень скудна относительно полоцких событий, обличает вставку из Полоцкой летописи. Приметы северного, суздальского летописца также ясны; например рассказ о переходе Ростислава Юрьевича на сторону Изяслава Мстислазича в Лаврентьевском списке отличается от рассказа о том же событии в Ипатьевском: в первом поступок Ростислава выставлен с хорошей стороны, ни слова не упомянуто о ссоре его с отцом; первый, очевидно, принадлежит суздальскому летописцу, второй — киевскому.

Различен рассказ северного к южного летописца о походе Изяслава Мстиславича на Ростовскую область; о мире Юрия с Изяславом в 1149 году, об епископе Леоне и князе Андрее, об отношениях Ростиславичей к Андрею Боголюбскому; в описании похода рати Андреевой на Новгород в Лаврентьевском списке читаем: «Новгородцы же затворишася в городе с князем Романом, и объяхуться крепко с города, и многы избиша от наших». Очевиден суздальский летописец; но и в Ипатьевском списке вставлено также суздальское сказание, ибо и здесь читаем: «се же бысть за наша грехы». Об убиении Андрея Боголюбского в обоих списках вставлено суздальское сказание с вариантами; но в Лаврентьевском, между прочим, попадаются следующие слова в обращении к Андрею: «Молися помиловати князя нашего и господина Всеволода, своего же присного брата» — прямое указание на время и место написания рассказа. Рассказ о событиях по смерти Андрея принадлежит, очевидно, северному и именно владимирскому летописцу; встречается выражение, что ростовцы слушались злых людей, «не хотящих нам добра, завистью граду сему». Под 1180 годом очевиден владимирский летописец, ибо в рассказе о войне Всеволода III с Рязанью употребляет выражение: «наши сторожки, наши погнаша». Под 1185 г. в рассказе о поставлении епископа Луки летописец обращается к нему с такими словами: «Молися за порученное тебе стадо, за люди хрестьянскыя, за князя и за землю Ростовьскую»; отсюда ясно также, что писано это уже по смерти епископа Луки. Под тем же годом любопытен в Лаврентьевском списке рассказ о подвигах князя Переяславля Южного, Владимира Глебовича, рассказ, обличающий северного летописца, приверженного к племени Юрия Долгорукого: у суздальского летописца вся честь победы над половцами приписана Владимиру Глебовичу; у киевского дело рассказано иначе. Любопытно также разногласие в рассказе суздальского (Лавр. спис.) и киевского (Ипатьев. спис.) летописцев о войне Всеволода III и Рюрика Ростиславича с Ольговичами: суздальский во всем оправдывает Всеволода, киевский — Рюрика. Под 1227 годом читаем: «Поставлен бысть епископ Митрофан и богохранимем граде Володимере, в чюдней святей Богородици, Суждалю и Володимерю, Переяславлю, сущю ту благородному князю Гюргю и с детми своими, и братома его Святославу, Иоанну, и всем бояром, и множество народа; приключися и мне грешному ту быти».

Мы сказали, что летопись, известная под именем Несторовой с продолжателями, в том виде, в каком она дошла до нас, есть летопись всероссийская; ей по содержанию противоположны летописи местные: Волынская и Новгородская. Мы признали сказание Василия об ослеплении князя Василька теребовльского за отрывок из первой части Волынской летописи, которая не дошла до нас, дошла вторая половина, начинающаяся с 1201 года, с заглавием: «Начало княжения великого князя Романа, самодержца бывша всей Русской земли, князя галичкого»; но вместо того тотчас после заглавия читаем: «По смерти же великаго князя Романа», после чего следует похвала этому князю, сравнение его с Мономахом; потом с 1202 года начинается рассказ о событиях, происходивших по смерти Романа. Примету летописца-современника, очевидца событий можно отыскать под 1226 годом в рассказе о борьбе Мстислава торопецкого с венграми: «Мстислав же выехал противу с полкы, онем же позоровавшим нас, и ехаша угре в станы своя». Начальной Новгородской летописи не дошло до нас в чистоте; в известных нам списках известия из нее находятся уже в смешении с начальною Киевскою летописью: в древнейшем, так называемом Синодальном списке недостает первых пятнадцати тетрадей. Другой список, так называемый Толстовский, начинается любопытным местом, очевидно, принадлежащим позднейшему составителю, соединявшему Новгородскую начальную летопись с Киевскою: «Временник, еже нарицается летописание князей и земля Русския, како избра бог страну нашу на последнее время, и грады почаша (бывати) по местом, преже Новгородская волость и потом Киевская, и о поставлении Киева, како во имя (Кия) назвася Киев. Якоже древле царь Рим, прозвася во имя его град Рим, и паки Антиох, и бысть Антиохия, и пакы Селевк, бысть Селевкия, и паки Александр, бысть Александрия во имя его. И по многа места тако прозвани быша гради ти во имяна цареч тех и князь тех. Яко в нашей стране прозван бысть град великий Киев во имя Кия, его же древле нарицают перевозника бывша, инии же яко и ловы деяща около града своего. Велик бо есть промысл божий, еже яви в последняя времена! Куда же древле погани жряху бесом на горах, туда же ныне церкви святыя стоят златоверхия каменозданныя, и монастыреве исполнени черноризцев, беспрестанно славящих бога в молитвах и в бдении, в посте, в слезах, ихже ради молитв мир стоит. Аще бо кто к святым прибегнет церквам, тем велику ползу приимет души же и телу. Мы же на последнее возвратимся. О начале Русьскыя земля и о князях, како и откуда быша». За этим следует не раз приведенное место о древних князьях и дружине с увещанием современникам подражать им: «Вас молю, стадо Христово, с любовию, приклоните ушеса ваша разумно; како быша древня князи и мужи их и проч.» Здесь можно приметить, что первое заглавие «Временник, еже нарицается летописание князей и земля Руския» и следующее за ним рассуждение о начале городов принадлежит позднейшему составителю; а второе заглавие: «О начале Русьскыя земля и о князих» — с рассуждением о древних князьях, взято им из древнейшего летописца — какого: новгородского или киевского — решить трудно. Рассуждение о древних князьях и боярах оканчивается так: «Да отселе, братия возлюбленная моя, останемся от несытьства своего: доволни будите урокы вашими. Яко и Павел пишет: ему же дань, то дань, ему же урок, то урок; ни кому же насилия творяще, милостынею цветуще, страннолюбием в страсе божии и правоверии свое спасение содевающе, да и зде добре поживем, и тамо вечней жизни причастници будем. Се же таковая. Мы же от начала Русьской земли до сего лета и вся по ряду известно да скажем, от Михаила царя до Александра и Исакия». Выше было указано на примету первого летописца новгородского, ученика Ефремова; примету другого позднейшего составителя находим под годом 1144: «В то же лето постави мя попом архиепископ святый Нифонт».

В связи с вопросом о Новгородской летописи находится вопрос о так называемой Иоакимовой летописи, помещенной в первом томе Истории Российской Татищева. Нет сомнения, что составитель ее пользовался начальною Новгородскою летописью, которая не дошла до нас и которую он приписывает первому новгородскому епископу Иоакиму, — на каком основании, решить нельзя; быть может, он основался только на следующем месте рассказа о крещении новгородцев: «Мы же стояхом на Торговой стране, ходихом по торжищам и улицам, учахом люди елико можахом».

Исследовавши состав наших летописей в том виде, в каком они дошли до нас, скажем несколько слов об общем их характере и о некоторых местных особенностях.

Летопись вышла из рук духовенства; это обстоятельство, разумеется, сильнее всего должно было определить ее характер. Летописец — духовное лицо, ищет в описываемых им событиях религиозно-нравственного смысла, предлагает читателям свой труд как религиозно-нравственное поучение; отсюда высокое религиозное значение этого труда в глазах летописца и в глазах всех современников его; Сильвестр в своей приписке говорит, что он написал летописец, надеясь принять милость от бога, следовательно написание летописи считалось подвигом религиозным, угодным богу. Говоря в начале о событиях древней языческой истории, летописец удерживается от благочестивых наставлений и размышлений: поступки людей, неведущих закона божия, не представляют ему приличного к тому случая.

Только с рассказа об Ольге-христианке начинаются благочестивые размышления и поучения; непослушание язычника Святослава святой матери подает первый к тому повод: «Он же не послуша матери, творяще норовы поганьские, не ведый, аще кто матере не послушает, в беду впадаеть; яко же рече: аще кто отца, ли матере не послушаеть, смертью да умреть». Таким образом, бедственная кончина Святослава представляется следствием его непослушания матери. Смерть св. Ольги доставляет повод к другому размышлению о славе и блаженстве праведников. Потом не встречаем благочестивых размышлений до рассказа о предательстве Блуда: «О, злая лесть человечьска! Се есть съвет зол, иже свещевають на кровопролитья; то суть неистовии, иже приемше от князя или от господина своего честь, ли дары ти мыслять о главе князя своего на погубленье, горьше суть бесов таковии».

Святополк Окаянный с самого рассказа о зачатии его подвергается уже нареканию, предсказывается в нем будущий злодей: «От греховынаго бо корени зол плод бывает». Противоположность Владимира-язычника и Владимира-христианина также подает повод к поучению; смерть двух варягов-христиан не могла остаться без благочестивого размышления о преждевременной радости дьявола, который не предвидел скорого торжества истинной веры. При известии о начале книжного учения летописец обнаруживает сильную радость и прославляет бога за неизреченную милость его. «Сим же раздаяном на ученье книгам, събысться пророчество на Рустьей земли, глаголющее: во оны днии услышать глусии словеса книжная, и ясен будеть язык гугнивых. Се бо не беша преди слышали словесе книжнаго, но по божью строю, и по милости своей помилова бог, яко же рече пророк: помилую, его же аще помилую» и проч. За известием о смерти Владимира следует похвала этому князю, из которой узнаем, что во времена летописца Владимир не был еще причтен к лику святых: «Дивно же есть се, колико добра створил Русьтей земли, крестив ю. Мы же христиане суще, не въздаем почестья противу онаго възданью. Аще бы он не крестил бы нас, то ныне были быхом в прельсти дьяволи, яко же и прородители наши погынуша. Да аще быхом имели потщанье и мольбы приносили богу зань, в день преставленья его, и видя бы бог тщанье наше к нему, прославил бы и: нам бо достоить зань бога молити, понеже тем бога познахом». Мы уже прежде упоминали о похвале книжному учению, внесенной в летопись по поводу известия о ревности князя Ярослава к нему.

По смерти Ярослава явления, стоящие на первом плане в летописи, суть отношения княжеские, усобицы и потом нашествия степных варваров, половцев. Понятно, что летописец вместе со всеми современниками видит в усобицах главное зло и сильно против них вооружается. Летописец смотрит на усобицу как на следствие дьявольского внушения, и нашествия иноплеменников, поражения от них суть наказания божий за грех усобицы: «Наводит бо бог по гневу своему иноплеменьникы на землю, и тако скрушенным им въспомянути к богу; усобная же рать бывает от соблажненья дьяволя». Мы видели, как часто князья преступали клятвы, данные друг другу, отчего и происходили усобцы; по двум основаниям, религиозному и политическому, летописец должен был сильно вооружиться против клятвопреступлений, которые вместе были крестопреступлениями, ибо клятвы запечатлевались целованием креста, Ярославичи целовали крест Всеславу полоцкому и тотчас же нарушили клятву, посадили Всеслава в тюрьму. Но Всеслав освободился из заключения вследствие изгнания Изяслава; по этому случаю летописец говорит: «Се же бог яви силу крестную, понеже Изяслав целовав крест, и я и (Всеслава); тем же наведе бог поганыя, сего же яве избави крест честный, в день бо Въздвиженья Всеслав вздохнув рече: „О, кресте честный! понеже к тобе веровах, избави мя от рва сего“. Бог же показа силу крестную на показанье земле Русьстей, да не преступают честного креста, целовавше его; аще ли преступить кто, то и зде прииметь казнь, и на придущем веце казнь вечную». Начало усобицы между Ярославичами, изгнание Изяслава меньшими братьями, преступление заповеди отцовской дает случай летописцу сказать грозное слово: «Въздвиже дьявол котору в братьи сей Ярославичах… Велий бо есть грех преступати заповедь отца своего: ибо исправа преступиша сынове Хамове на землю Сифову, и по 400 лет отмъщенье прияша от бога; от племене бо Сифова суть евреи, же избивше Хананейско племя, всприяше свои жребии и свою землю. Пакы преступи Исав заповедь отца своего, и прия убийство; не добро бо есть преступати предела чюжего». Смерть Изяслава, положившего голову свою за брата, дает летописцу случай распространиться в похвалу братолюбию: «По истине аще что створил есть (Изяслав) в свете сем етеро согрешенье, отдасться ему, занеже положи главу свою за брата своего, не желая болшее волости, ни именья хотя болша, но за братию обиду». Говоря о мести Василька теребовльского, сперва на невинных жителях города Всеволожа, а потом на боярах Давыда Игоревича, летописец прибавляет: «Се же второе мщенье створи, его же не бяше лепо створити, дабы бог отместник был, и взложити было на бога мщенье свое». В рассказе о борьбах и счетах княжеских летописец стоит за старших против младших: никогда не находим оправдания последним, не раз находим упрек им; так, на юге летописец вооружается против Ярослава Святополковича за гордость против дяди и тестя; на севере, рассказавши о победе Юрьевичей над племянниками, летописец прибавляет: «Богу наказавшю князей креста честнаго не преступати и старейшего брата чтити». Мы видели, что по привязанности летописца к тому или другому князю можно определить, к какой волости принадлежит летописец; у северного летописца замечаем особенную привязанность к своим князьям, потомкам Юрия Долгорукого, особенное уважение к власти, старание внушить к ней уважение.

Здесь видим почти постоянное величание князя именем и отчеством с прибавлением; великий князь, часто с прибавлением: благоверный, христолюбивый; здесь встречаем упоминовение о семейных торжествах князей, например, о постригах, доставлявших великую радость целому городу. Особенно в этом отношении замечательно описание отъезда князя Константина Всеволодовича в Новгород в 1206 году. Уважение к власти, которое северный летописец старается внушить, высказано также под 1175 годом, по поводу смерти Андрея Юрьевича, потом по случаю смерти Всеволода Юрьевича в 1212 году. Замечаем у северного летописца и особенную привязанность к владыкам своим. Понятно, что в самом уже начале встречаем у северного летописца мало сочувствия к новгородцам: по случаю похода Андреевой рати в 1169 году он упрекает новгородцев в частом нарушении клятв, в гордости, хотя и соглашается, что быт новгородский получил начало свое издавна, от прадедов княжеских, но никак не хочет уступить новгородцам права нарушать клятвы и выгонять князей. Под 1186 годом нерасположение летописца к новгородскому быту также ясно высказывается: «В се же лето выгнаша новгородцы Ярослава Володимерича, а Давыдовича Мстислава пояша к себе княжить Новгороду: так бо бе их обычай». Под 1178 годом по поводу взятия и опустошения Торжка Всеволодом III летописец распространяется против клятвопреступлений: «Взяша город, мужи повязаша, а жены и дети на щит и товар взяша, а город пожгоша весь за новгородскую неправду, оже по дни целуют крест чесгный, и преступають. Тем же пророком глаголеть нам» и проч.

О нашествии варваров летописец отзывается постоянно, как о наказании божием за грехи народа; под 1093 годом: «Бысть плач в граде, а не радость, грех ради наших великих и неправды, за умноженье беззаконий наших. Се бо на ны бог попусти поганым, не яко милуя их, по нас кажа, да быхом ся востягнули от злых дел, сим казнить ны нахоженьем поганых, се бо есть батог его, да негли встягнувшеся вспомянемся от злаго пути своего». Подобное рассуждение повторяется и впоследствии. Таково же воззрение летописца и на все другие бедствия: «Бог бо казнит рабы своя напастьми различными, огнем и водою и ратью и иными различными казньми, хрестьянину бо многыми напастьми внити в царство небесное, согрешихом, казними есмы, яко створихом, тако и прияхом, но кажеть ны добре господь наш. Но да никто ж можеть реши, яко ненавидит нас бог; не буди». Болезни, всякого рода страдания, напрасная смерть очищают человека от грехов; по свидетельству летописца, князь Ярополк Изяславич молился: «Господи, боже мой! приими молитву мою, и дажь ми смерть, яко же двема братома моима Борису и Глебу, от чюжю руку, да омыю грехы вся своею кровью». Сказавши о смерти князя Святослава Юрьевича, летописец прибавляет: «Си же князь избраник божий бе: от рожества и до свершенья мужьства бысть ему болезнь зла, ея же болезни просяхуть на ся святии апостоли и святии отци у бога: кто бо постражеть болезнью тою, якоже книгы глаголют, тело его мучится, а душа его спасается. Такоже и тъ во истину святый Святослав, божий угодник избраный в всех князех: не да бо ему бог княжити на земли, но да ему царство небесное». Ту же мысль выражает летописец и в рассказе о смерти Андрея Боголюбского. Мстислав Ростиславич Храбрый говаривал дружине своей перед битвою: «Братья! ничто же имете во уме своем, аще ныне умрем за хрестьяны, то очистимся грехов своих и бог вменит кровь нашю с мученикы». Летописец держится того же мнения, даже относительно христианских воинов других исповеданий, например крестоносцев. Успех, избавление от опасности приписывается, обыкновенно после милости божией и молитв святых, также молитве предков умерших, отца и деда и прадеда; например, описавши торжество Юрьевичей над племянниками, летописец прибавляет: «И поможе бог Михалку и брату его Всеволоду, отца и деда его молитва и прадеда его». Мы видели, с каким неудовольствием летописец отзывается о народных увеселениях, в которых видны были остатки язычества.

Рассмотревши религиозные, нравственные и политические понятия летописца, обратимся к его понятиям научным. Вот его рассуждение о происхождении половцев в образчик этнографических, исторических и географических понятий: «Исшьли бо суть си от пустыне Нитривьскые, межю встоком и севером; исшьли же суть их колен 4 торкъмени и печенези, торци, половци. Мефодий же свидетельствует о них, яко 8 колен пробегли суть, егда исече Гедеон, да 8 их беже в пустыню, а 4 исече.

Друзии же глаголють: сыны Амоновы. Се же несть тако: сынове бо Моавли хвалиси, а сынове Аммонови болгаре, а сарацины от Измаила творяться сарини, и прозваша имена себе саракыне, рекше: сарини есмы. Тем же хвалиси и болгаре суть от дочерю Лотову, иже зачаста от отца своего, тем же нечисто есть племя их; а Измаил роди 12 сына, от них же суть торкъмени, и печенези, и торци, и кумани, рекше половци, иже исходят от пустыне и по сих 8 колен в кончине век изыдуть, заклепении в горе Александром Македоньскым, нечистыя человекы, якоже сказаеть о них Мефодий Патарийскый: и взиде на восточныя страны до моря, наричемое Солнче место, и виде ту человекы нечистые, от племене Афетова; их же нечистоту видех: ядяху скверную всяку, комары и мухы, котки, змие, и мертвец не погребаху, но ядаху и женьскыя изворогы и скоты вся нечистыя; то видев Александр убояся, едва како умножаться и осквернять землю, и загна их на полунощныя страны в горы высокия; и богу повелевшю, сступишася о них горы полунощныя, токмо не ступишася о них горы на 12 локоть и ту створишася врата медяна, и помазашася сунклитом, и аще хотять огня взяти, не възмогут и жещи; вещь бо сунклитова сице есть: ни огонь можеть вжещи его, ни железо его приметь; в последняя же дни по сих изидуть 8 колен от пустыне Етривьскыя, изидуть и си скверний языкы, яже суть в горах полунощных, по повеленью божию». О других исторических, географических и этнографических сведениях начального летописца говорено было выше в своем месте; теперь же взглянем на отзывы летописца о разных физических явлениях: каждое необыкновенное физическое явление предвещает что-нибудь необыкновенное в мире нравственном, обыкновенно что-нибудь недоброе: в 1063 году шел Волхов в Новгороде назад 5 дней; это знамение было не к добру, говорит летописец: на четвертый год князь Всеслав пожег город. В следующем году «бысть знаменье на западе, звезда превелика, луче имущи акы кровавы, выходящи с вечера по заходе солнечнем, и пребысть за 7дний, се же проявляше не на добро; по сем бо быша усобице много и нашествие поганых на Русьскую землю, си бо звезда бе аки кровава, проявляющи кровопролитье. В си же времена бысть детищь вверьжен в Сетомль, сего же детища выволокоша рыболове в неводе, его же позоровахом до вечера, и пакы ввергоша и в воду, бяшеть бо сиць: на лици ему срамнии удове, иного нелзе казати срама ради.

Пред сим же временем и солнце пременися, и не бысть светло, но акы месяць бысть; его же невегласи глаголют снедаему сущю. Се же бывает сица знаменья не на добро, мы бо по сему разумеем». Следует исчисление необыкновенных явлений, виденных в разных странах и предвозвестивших народные бедствия; это исчисление летописец оканчивает следующими словами: «Знаменья бо в небеси, или звездах, ли солнци, ли птицами, ли етером чим, на благо бывають: но знаменья сиця на зло бывають, ли проявленье рати, ли гладу, ли смерть проявляють». Под 1091 годом читаем: «Бысть Всеволоду ловы деющю звериные за Вышегородом, заметавшим тенета и кличаном кликнувшим, спаде превелик змий от небесе; ужасошася вси людье. В се же время земля стукну, яко мнози слышаша». Под 1102: «Бысть знаменье на небеси, месяца генваря в 29 день, по 3 дни: аки пожарная заря от востока и уга и запада и севера, и бысть тако свет всю нощь, акы от луны полны светящыя. В то же лето бысть знаменье в луне, месяца февраля в 5-й день. Того же месяца в 7-й день бысть знаменье в солнци; огородилося быше солнце в три дугы и быша другыя дугы хребты к собе. И си видяще знаменья, благовернии человеци со въздыханьем моляхуся к богу и со слезами, дабы бог обратил знаменья си на добро: знаменья бо бывають ова на зло, ова ли на добро». Под 1104 г.: «Стояше солнце в крузе, а посреди круга крест, а спереди креста солнце, а вне круга оба полы два солнца, а над солнцем кроме круга дуга, рогом на север; тако же знаменье и в луне тем же образом, месяца февраля в 4, 5 и 6 день, в дне по три дни, а в нощь в луне по три нощи». Под 1110: «В 11-й день февраля месяца явися столп огнен от земли до небеси, а молнья осветиша всю землю, и в небеси погреме в час 1-й нощи». Под 1141 годом: «Дивьно знаменье бысть на небеси и страшно: быша три солнца сиюща межи собою, а столпи 3 от земли до небесе, надо всеми горе бяше акы дуга месяць особе стояче». Под 1203 годом: «Бысть во едину нощь, в пятый час нощи, потече небо все и бысть чермно, по земли же и по хоромем снег, мнети же всем человеком зряче, аки кровь прольяна на снегу; и видеша же неции течение звездное бысть на небеси, отторгаху бо ся звезды на землю, мнети видящим я яко кончину». Под 1186 годом описание солнечного затмения: «Месяца мая в 1-й день, в среду на вечерни, бысть знаменье в солнци, и морочно бысть велми, яко и звезды видети, человеком в очью яко зелено бяше, и в солнци учинися яко месяць, из рог его яко угль жаров исхожаше: страшно бе видети человеком знаменье божье». Описав солнечное затмение в 1113 году, предвозвестившее по тогдашнему мнению смерть великого князя Святополка, летописец прибавляет: «Се же бывают знамения не на добро, бывают знаменья в солнци и в луне или звездами не по всей земле, но в которой либо земле аще будеть знаменье, то та земля и видит». Под 1143 годом читаем описание бури: «Бысть буря велика, ака же не была николи же, около Котелниче, и розноси хоромы и товар и клети и жито из гумен, и просто рещи, яко рать взяла, и не остася у клетех ничто же; и неции налезоша броне у болоте, занесены бурею». Под следующим годом читаем: «Бысть знамение за Днепром, в Киевской волости: летящю по небеси до земли яко кругу огнену, и остася по следу его знамение в образе змья великаго, и стоя по небу с час дневный и разидося. В то же лето паде снег велик в Киевской сторони, коневи до череви, на Велик день». Под 1161 годом: «Бысть знамение в луне страшно и дивно: идяше бо луна черезо все небо от въстока до запада, изменяючи образы своя: бысть первое и убывание по малу, донеже вся погибе, и бысть образ ея яко скудна, черна, и пакы бысть яко кровава, и потом бысть яко две лица имущи, едино зелено, а другое желто, и посреди ея яко два ратьная секущеся мечема, и единому ею яко кровь идяше из главы, а другому бело акы млеко течаше; сему же рекоша старии люди: не благо есть сяково знамение, се прообразует княжю смерть — еже бысть» (убит был Изяслав Давыдович). Под 1195 «Toe же зимы, по Федорове недели во вторник в 9-й час потрясеся земля по всей области Киевской и по Кыеву: церькви каменыя и дсревяныя колебахуся, и вси людие видяще, от страху не можаху стояти, овии падаху ници, инии же трепетаху. И рекоша игумени блажении: се бог проявил есть показая силу свою за грехи наша, да быхом остали от злого пути своего; инии же молвяхуть друг ко другу: сии знамения не на добро бывають, но на падение многим, и на кровопролитие, и на мятежь мног в Русской земле, еже и сбысться» (усобица Мономаховичей с Ольговичами).

Изложив общие черты нашей древней летописи, скажем несколько слов об особенностях изложения, которыми отличаются различные местные летописи. До нас от описываемого времени дошли две летописи: северные — Новгородская и Суздальская, и две южные — Киевская, с явными вставками из Черниговской, Полоцкой и, вероятно, других летописей, и Волынская, Новгородская летопись отличается краткостию, сухостию рассказа; такое изложение происходит, во-первых, от бедности содержания: Новгородская летопись есть летопись событий одного города, одной волости; с другой стороны, нельзя не заметить и влияния народного характера, ибо в речах новгородских людей, внесенных в летопись, замечаем также необыкновенную краткость и силу; как видно, новгородцы не любили разглагольствовать, они не любят даже договаривать своей речи и, однако, хорошо понимают друг друга; можно сказать, что дело служит у них окончанием речи; такова знаменитая речь Твердислава: «Тому есмь рад, оже вины моеи нету; а вы, братье, в посадничьстве и в князех». Рассказ южного летописца, наоборот, отличается обилием подробностей, живостию, образностию, можно сказать, художественностию; преимущественно Волынская летопись отличается особенным поэтическим складом речи: нельзя не заметить здесь влияния южной природы, характера южного народонаселения; можно сказать, что Новгородская летопись относится к южной — Киевской и Волынской как поучение Луки Жидяты относится к словам Кирилла Туровского. Что же касается до рассказа суздальского летописца, то он сух, не имея силы новгородской речи, и вместе многоглаголив без художественности речи южной; можно сказать, что южная летопись — Киевская и Волынская, относятся к северной Суздальской, как Слово о полку Игореву относится к сказанию о Мамаевом побоище.