"Сон войны (сборник)" - читать интересную книгу автора (Рубан Александр)Глава 10. Увядающий натюрмортКогда мы опомнились (когда я опомнился), было уже 18.20. Из Клуба мы вышли не через бар, а дорогой, известной не каждому. Добежали до Плехановской бани, потоптались на остановке, проводили глазами три переполненных конки, пешком дошли до Шведского Моста и там взяли пролетку. Я отдал все мои жетоны, зато мы с ветерком промчались до самого Белого озера и успели вовремя, даже с двадцатиминутным запасом. За всю дорогу мы с Хельгой не проронили ни слова. Видимо, не только я был ошеломлен нашей внезапной близостью — и, видимо, не только я ломал голову над тем, что же у нас с нею было: «значок» или «живое»?.. Восьмая квартира оказалась комнатой в каменном полуподвале полуторасотлетнего деревянного дома. (Почти в таком же, но по ту сторону Белого озера, прошло мое детство. Только мы жили не в полуподвале, а на втором этаже.) Единственным признаком бытового прогресса в комнате был биотический обогреватель, он же плитка. Хельга сразу же оживила его и подсыпала щебенки в раструб. Я мерз, и Хельга это чувствовала. Обогреватель захрустел щебенкой, лихорадочно замурлыкал и довольно быстро накалил свой панцирь докрасна, после чего лишь изредка похрустывал и ровно, тихо урчал. Хельга поставила на него чайник, а я занялся свертком, то и дело поглядывая на часы. В 19.13 у нас все было готово. Водку я перелил из пакета в глиняный кувшин с крышкой, ломтики брынзы (ай да Гога!) разложил на галеты, а для селедки Хельга нашла две луковицы и порезала их кольцами. И все это молча, не глядя друг на друга. Как дети, ей Богу, как нашкодившие дети… А ведь всего-то и было, что природа взяла свое — обстановка располагала. Или, все-таки, было нечто большее? В 19.15 мичман Ящиц не пришел. В 19.20 тоже. В двадцать с минутами я вышел на двор, покурил и вернулся. Хельга снова поставила чайник, а наш натюрморт «Ветераны будут беседовать» уже несколько подувял. — Он не придет, — сказал я, глядя в сторону и держась за дверь. — Он собирался прийти, — возразила Хельга. — Яков даже не искал причины, чтобы не прийти. Наоборот, ему очень хотелось выговориться. Подожди еще немного. Она говорила, не глядя на меня, и я вдруг понял, почему: потому что я сам не хочу, чтобы она на меня смотрела и видела меня насквозь. Она совсем не ощущала себя нашкодившей девочкой… Святые сновидцы, не бывает таких женщин! Не должно быть. Разве что для нее все это настолько обычно, что… — Нет, — сказала Хельга, и я покраснел. — Может быть, выпьешь? — предложила она. — Я подожду так. Выпить мне хотелось, но лучше было не делать этого. Ника и так почувствует неладное, а уж если еще и выпью… Правда, с мичманом я собирался пить — но то с мичманом. Ника всегда ощущала разницу: пил ли я в баре с ребятами — или не только… Впрочем, сегодня она меня не ждет, а наши «сборы» могут затянуться на неделю… Всякая чушь лезет в голову. — Я, конечно, хочу, чтобы ты остался, — сказала Хельга. — Но не только поэтому. Яков действительно может прийти, а вам это действительно нужно. Обоим. — Да, — сказал я. — Я еще подожду. Я сел к столу, машинально поднял и сразу опустил крышку кувшина, сложил руки на коленях и огляделся. Впервые. В обиталище колдуньи было темновато и даже сумрачно, но очень уютно. Это был бедный и одинокий уют — такой уют могли бы создать бумажные салфеточки на полках, или бумажные занавесочки на окне. У Хельги занавеска была не бумажная, но она была застирана до мелких дырочек… А темно было потому, что живая краска на потолке, уже местами облупившаяся, почти не давала света. Светился только карниз, державший занавесочку, да и то на последнем издыхании… Кроме плитки-обогревателя, стола и четырех табуреток были буфет и шкаф (оба с потрескавшейся полировкой), кровать под пестро-узорчатым ковриком на стене и зеркало на другой стене, напротив. Увидев зеркало, я вздрогнул: верхний правый угол его был обвязан черным траурным бантом. Только теперь я вспомнил ее черную шаль (с единственной вышитой розой) и черную же оторочку плащика. — Давно? — спросил я, кивнув на зеркало. — Уже пора снять. — Хельга подошла к зеркалу, сняла бант и какое-то время держала его в руках и мяла, словно не зная, что с ним дальше делать. Или размышляя, на что он может пригодиться, этот значок. А потом решительно шагнула к плитке и засунула его в раструб. — Вчера вечером исполнилось ровно три года, — объяснила она. Я прикинул, что могло быть три года назад. — Тифлис? — Холодно… — Хельга покачала головой и улыбнулась. — Вильно? Минск? — Тоже холодно. — Цицикар? — перекинулся я в другой конец материка. — А где это? — На восток от Маньчжурии, в тридцати километрах от Харбина. — Теплее, но тоже холодно. — Неужели Мадрас? Но туда мы пришли совсем недавно… — Нет, опять холодно. — Значит, Парамушир, — сказал я. Хельга промолчала. — Парамушир? — Виктор, давай не будем об этом. Пожалуйста. Ты сейчас не услышишь, только разозлишься. — Сволочь, — сказал я. — Скольких же она сожрала… — Это не она. — Она, оно — какая разница? Нежить. — Там нет никакой нежити, Виктор. Там жизнь. Совсем-совсем другая, не похожая на нас, но все-таки жизнь. — Ты ее не видела. — Видела: во сне. — О, да! Я тоже снился Нике оттуда, и тоже очень бодро. Как с пикника… Мы все снились так. — Ты все еще глухой, — вздохнула Хельга. Она подошла ко мне сзади и закрыла уши ладонями. — Глухой, — продышала она мне в темя. — Тетеря. Ее большие пальцы холодили мне виски, мой затылок лежал у нее на груди. Я хотел скрипнуть зубами, но это было уже не нужно: злость проходила. Прошла… Хельга правильно сделала, что скормила бант своему горячему зверю. Бант был здесь неуместен, как парамуширская «снежинка». Я закрыл глаза, чтобы не видеть зеркала. До чего однозначно все это выглядит, — подумал я. Вдова. Честно терпела три года, вытерпела день в день — и бросилась на шею первому встречному. Первый встречный оказался женат, но ее это не остановило (и его, между прочим, тоже). Природа взяла свое в «гостиничном номере» Клуба, для того и предназначенном. Схема, Значок. И кулебяка с шампанским — чтобы еще пошлее, еще однозначнее… Я знал, что это не так. Даже Гога догадался, что это не так. Но так выглядело. — Не читай мои мысли, Хельга, ладно? — попросил я. — Сейчас в них так много значков и так мало живого. — Живое я вижу, — сказала она. — А значки мне не мешают — их нет. — Ты думаешь, он придет? — Я не знаю. Он хотел прийти… Подожди, я только сниму чайник. Сняв чайник, она вернулась и села передо мной на корточки, и взяла мои руки в свои. Ее зеленые глаза только что не светились, и это тоже выглядело однозначно. «Значки, значки, значки…» — Ты меня околдовала? — спросил я. Она не ответила, зная, что мне все равно. — Сколько тебе лет? — спросил я. — Пятьсот, — сказала она. (И зеленые глаза, смеясь, повторили: «Пятьсот».) — Действительно, какая разница… — Одиннадцать. — («Одиннадцать»). — Я понял, Хельга, извини. — Двадцать четыре. — Я задал глупый вопрос — просто чтобы не молчать. — А я ответила: два раза глупо и один раз точно. Потому что тебе трудно молчать. А потом она оказалась у меня в объятьях, и я взял ее на руки и понес к кровати — запинаясь о табуретки и задевая мешавшийся на дороге стол. Я не боялся засветиться, потому что светился изо всех своих сил. Я падал и горел — и это была не смерть, а жизнь. «На миг!» — «Разве мало?»… Потом она снова поставила чайник, и, пока мы одевались, он закипел в третий раз. Было без четверти десять. Мичман не пришел… Мы пили чай с галетами и ломтиками брынзы, которые уже не просто увяли, а свернулись в трубочки. Чай был действительно волшебным, хотя и не сладким. Сахар, наверное, съел бы его волшебство. Голова у меня была изумительно ясной и небывало пустой. В ней не осталось ни одного значка. Лишь где-то очень далеко маячило заплаканное лицо Ники — и эти слезы что-то означали, но совсем не то, что, казалось бы, должны были означать… Я любил это милое далекое заплаканное лицо — и я любил эти зеленые сияющие глаза напротив, и все было живое, очень живое. Ничто не мешало друг другу, не путалось и не запутывало меня. Мир был бесконечен, изумительно ясен и непривычно чист. Его не нужно было умиротворять. |
||
|