"Сон войны (сборник)" - читать интересную книгу автора (Рубан Александр)

3

— Стремена, — сказал Олег. — В Европе они были уже в шестом веке, а у нас появились только в двенадцатом — ну, может быть, в конце одиннадцатого. У татаро-монгол их и в двенадцатом не было, это точно… А ваша галлюцинация относится к началу одиннадцатого века — вскоре после крещения Руси. Есть и другие несоответствия, гораздо более разительные.

— Галлюцинация? — переспросил я и дотронулся до наконечника стрелы, уже отмытого, тускло блестевшего, который лежал на столике рядом с обломком шпаги.

— Да! Пока не найдем другого термина, придется называть это коллективной галлюцинацией.

— Коллективным дурдомом! — объявил Сима и заворочался на своей полке. — Давайте спать, старики. Или давайте хряпнем по маленькой. Танюха, скажи им!

— Правда, ребята, давайте потише, — предложила Танечка. — Пусть поспит.

Мы стали говорить тише.

— Ладно, пускай будет галлюцинация, — сказал я вполголоса. — Но — не коллективная! Потому что у каждого было свое: я дрался с татарами, вы — с неграми…

— С маврами, — поправил Олег. — Это был Четвертый Мавританский корпус Наполеона… Осенью 1817 года он совершал карательный рейд по югу Западной Сибири — а я возглавлял отряд национального спасения в Березино. Императорский наместник в своих донесениях называл нас бандитами.

— И Березино сожгли? — спросил я.

— Дотла.

— А вы? Бежали?

— Нет. Хотя… В общем, бежал, но недалеко. Татьяна Зиязовна прятала меня у себя в подвале, перевязывала раны. Дом над нами горел…

— Да нет же! — сказала Танечка. — Дом горел, это верно, и вас я прятала, но при чем тут Наполеон?

— Точно, Танюха! — прогудел с верхней полки Сима. — Наполеона в двенадцатом из Москвы завернули. Про это любого пионера спроси, и скажет. Зимой завернули — они по снегу шли и чем попало обматывались…

— Осенью, — уточнил Олег. — Мы это знаем, Серафим. И что русская экспансия в Сибирь началась в шестнадцатом веке, а не в одиннадцатом — тоже знаем. Не об этом речь… Продолжайте, Танечка. Что было у вас?

— Был погром, — сказала Танечка. — Они называли его «пролетарским террористическим актом» — убивали дворян и евреев. А ваш отец был камер-юнкером.

— Придворный чин? — удивился я. — В Березино?

— Да. Только оно уже называлось Плеханове. Я там жила в большом деревянном доме, а бараки ссыльных поселенцев стояли к нему почти вплотную. И еврейский квартал тоже был рядом. Я вот теперь думаю, что бараки, наверное, не случайно поставили именно там. Это был погром — самый настоящий погром! Я же видела. Я даже заранее догадывалась, что он будет — то есть, что будет какая-то большая беда. Ее приближение многие чувствовали и готовились к ней — каждый по-своему. Это неправда, что приближение беды сплачивает людей. Наоборот: все ненавидели всех, каждый боялся каждого. И беда пришла. Погромом… Олег, вы на меня как-то странно смотрите. Вы мне не верите?

Олег, действительно, смотрел на нее, только что не открыв рот. Будто впервые видел и не то восхищался, не то решал заведомо неразрешимую задачу.

— Извините, Татьяна Зия… Танечка, — сказал он. — Просто я подумал, что вы… Что на вас все это повлияло сильнее, чем на меня или вот на Фому Петровича. Еще раз извините, но раньше вы разговаривали совсем не так.

— Да, я знаю, — Танечка покраснела и поплотнее запахнула на груди пеструю тонкую шаль с обгоревшими уголками. — Раньше я говорила, как Эллочка Щукина: мне почему-то было стыдно показать, что я знаю больше тридцати слов. Но после всего, что я пережила и помню… еще до погрома, задолго до… Ведь там я, представьте, училась в классической гимназии, в губернском городе, и до переворота успела окончить целых шесть классов! Стипендиаткой была…

— Ну и что, а у меня десять классов! — сказал сверху Сима. — А толку? Оператор БСЛ — Большой Совковой Лопаты.

— Это были совсем другие классы… — тихо сказала Танечка. — Мы вам не мешаем, Сима?

— Трави дальше, Танюха. Даже интересно.

«Черт бы его побрал, этого Симу! — подумал я. — Не спит и не спит!»

— Ну, а медицинские навыки? — спросил Олег. — Их вы тоже в гимназии получили?

— Нет, это у меня от природы. Там, в Березино, я бы сказала: «От Бога», но в той жизни у меня не было дара. А здесь я дипломированный знахарь. Уже пятый день, как дипломированный. Правда, всего лишь знахарь-косметолог, но простые раны, ушибы, кровоподтеки я и раньше могла заговаривать, без диплома… Я ведь как раз за ним и ездила в Казань — в заочный университет народной медицины. Вот, везу бумажку маму порадовать. Она там, в Красноярске, уже и шампанское приготовила, и подруг своих позвала — дочкой похвастаться, а мы… а нас тут… Извините!

Нет, не могу я смотреть, как плачет красивая женщина.

— Брось, Танюха, — прогудел сверху Сима. — Приедем, никуда не денемся. Ну, опоздаем чуток, все равно приедем. И шампанское от тебя не убежит, а пока сухача дерни: то же самое, только без газа… Слышь, молодой? Плесни Танюхе.

— Я лучше яблоко, — сказала она. — Если можно…

Олег молча подал ей яблоко. Симины яблоки мы, не сговариваясь, решили оставить Танечке — когда узнали, что воды нет даже в умывальниках. Она об этом нашем молчаливом уговоре, конечно же, догадалась, но все равно каждый раз спрашивала.

Все еще всхлипывая, Танечка стала есть яблоко. А я стал смотреть в окно.

По времени должно было темнеть — но, может быть, я ошибаюсь, и в этих местах темнеет позже… За окном было все то же самое. Отчетливо были видны обе «шилки», исправно державшие на прицеле нечто невидимое в зените. Стволы «града» (если это был «град») смотрели в сторону последнего, шестнадцатого вагона. Или, может быть, даже еще правее. Нива была уже во многих местах примята и вытоптана, и как раз сейчас опять производилась смена оцепления.

Нарядная, блестящая, ярко-зеленая бортовая машина медленно двигалась слева направо по уже наезженной колее вдоль цепочки солдат. Новые часовые выпрыгивали из кузова и сменяли отстоявших — а те, передав сменщику автомат и с наслаждением потягиваясь, почему-то не садились в машину, а разбредались кто куда. Некоторые брели в нашу сторону, но, приблизившись к составу на расстояние метров пятидесяти, падали на живот и дальше продвигались ползком… Скоро опять начнутся беспорядочные стуки и позвякиванья по колесам и по днищу вагона.

Когда это случилось впервые, в поезде возникла паника. Кажется, даже Олег растерялся и не сразу смог успокоить Танечку, а Сима, зачем-то прихватив бутылку спирта, побежал в туалет. Я же просто лежал на своей полке и старался сосредоточиться на ране в боку, которую Танечка еще не вполне успела заговорить. Лежал — и все. Зато не вопил, не метался и не молился, как остальные в других купе. Не потому, что я очень храбрый, а потому, что все равно ничего нельзя было сделать и оставалось ждать, чем все это кончится.

Кончилось — ничем: постучали, позвякали, даже, кажется, попересмеивались под днищем вагона, да и уползли восвояси. А минут через пять после того, как уползли, вернулся Сима. Уже без бутылки, но почему-то трезвый.

Короче говоря, теперь мы знали, что все эти позвякиванья для нас неопасны. Автоматы остались у тех, кто стоит в оцеплении — так что пускай себе звякают. Ну, по скольку им лет? Восемнадцать — двадцать. Дети. Играют. Им интересно пугать, и начальство сквозь пальцы смотрит. И нас они не боятся — а зверем человек становится только от страха. Или же по приказу, но это, впрочем, одно и то же.

И все же, когда опять раздалось позвякиванье, мне стало не по себе. Потому что: а вдруг уже отдали приказ? Глупость, конечно. Кто и зачем будет отдавать такие приказы?..

Нет, все-таки, вряд ли это война. Маневры какие-нибудь — а мы мешаем. Встряли из-за отставания… А в пришельцев я не верю: сам же их рисовал на компьютере, во всех видах. Даже Мара пугалась, а Тимку было не оторвать. Веселый был заказ, и богатый — два месяца на него жили, даже торты пекли…

А «галлюцинации»? Они с маневрами как-то не стыкуются. Хотя, мало ли от чего могут быть галлюцинации? Какое-нибудь радарное излучение — от «шилок», например… И тут меня осенило: «град»! Так называемый «град», потому что Олег тоже не был уверен, что это именно он. До начала «галлюцинаций» стволы «града» смотрели влево — на голову состава, а сейчас… Я сунулся к стеклу и посмотрел. Так и есть: вправо — туда, где хвост! Можно было и не смотреть, я это и так помнил.

— Нет, Фома Петрович, — сказал Олег. — Я тоже об этом думал. Не получается.

Я молча уселся обратно. Да, не получается. Мог бы и сам сообразить. Вот он, передо мной на столике — обломок французской шпаги, и вот он, передо мною же — наконечник татарской стрелы. И никакой психотроникой этого не объяснишь. Остаются «параллельные пространства», но их я тоже рисовал. И зовут меня — Фома Неверов.

Сима был Серафим-Язычник — «там». Правда, в моем «там».

А я Неверов — здесь. «Там» у меня фамилии не было.

Это, разумеется, тоже ничего не объяснило и даже отдавало неконструктивной мистикой, но я все-таки спросил:

— Олег, у вас какая фамилия?

— Корж, — ответил он, слегка удивившись. — Корж Олег Сергеевич… А что?

— Есть одна безумная идея. Вряд ли достаточно безумная, но — чем черт не шутит… Скажите, а «там» ваша фамилия тоже была Корж?

Олег сразу понял, где это — «там».

— Там я был Коржавиным, — сказал он и улыбнулся неприятной, жесткой улыбкой. — Я это отлично помню, потому что много раз видел свою фамилию в проскрипционных списках наместника. Причем, последние два года — в первых строках. Коржавин Олег Сергеев (меня даже заочно лишили дворянства), сначала ослушник законной власти, потом бунтовщик и, наконец, бандит. Карьера!.. А что за идея?

— Бредовая, — отмахнулся я. — Просто подумалось: а нет ли какой-нибудь связи между фамилией и содержанием галлюцинации? Даже не столько содержанием, сколько… ну, скажем, самим фактом ее возникновения.

— Моя фамилия — Гафарова, — сказала Танечка. — И здесь, и «там». Не подходит?

— Не знаю, — честно ответил я. — Да и вряд ли она возможна, такая связь. Не берите в голову.

— А ваша фамилия подошла? — спросила Танечка.

— Ах, да, извините! Неверов, — представился, наконец, и я, спохватившись. — Здесь Неверов. А «там» — просто Фома по прозвищу Секирник. Но это не фамилия, а, скорее, профессия. Я лучше всех в дружине владел боевой секирой, вот и прозвали.

— А вы, Сима? — спросила Танечка.

— А что я? Я Серафим Светозарович Снятый, разнорабочий. Сокращенно — эС-эС-эС-эР! И точка. После каждой буквы.

— Ужели у вас и правда ничего не было?

— Наверное, было, — заметил Олег, — но такое, что стыдно рассказывать. Или нет?

— Пить надо меньше, старики!.. — вздохнул Сима. Поерзал, покряхтел, опять перевернулся на спину и вдруг буркнул: — А, может, наоборот, больше. Может, я потому и не спятил, как вы, что под газом был?

— А что, это тоже идея, — усмехнулся Олег. — Как вы полагаете, Фома Петрович?

— Не исключено, — улыбнулся и я.

— Я давно намекаю: пора хряпнуть! — обрадовался Сима.

Непьющий Олег возражать не стал и даже сказал одобрительно:

— Практический ты человек, Серафим.

Обломок шпаги Сима небрежно отодвинул к окну, а наконечником татарской стрелы стал резать украинское сало («Острый финкарь! — похвалил он. — Только ручка короткая»). Олег открыл две баночки черной икры и баночку аджики, а Танечка, распечатав пачку печенья, стала делать из этого бутерброды.

С посудой получилась небольшая заминка, но Сима привычно разрешил возникшее затруднение: себе взял бутылку, а мне плеснул в Олегов стаканчик для бритья («Уже стерильно, Петрович!»). Танечке достался единственный стеклянный стакан, а Олегу крышечка от ее термоса, чай из которого ушел на промывку ран. Им обоим Сима налил вина, причем доверху, и скомандовал:

— Сдвинули!

И мы сдвинули.

Танечка даже для виду не стала отнекиваться, храбро пригубила подозрительный Симин «сухач из падалок», а потом с видимым удовольствием выпила до дна. Я тоже не стал отнекиваться и правильно сделал: сразу стало уютно и наплевать на то, что под вагоном непонятная возня, а за окном все еще необъяснимо светло. Я с некоторой остраненностью понаблюдал, как теплая волна распространяется из желудка по телу, и сообщил, что это очень приятное ощущение.

— Пошла по животу, как сплетня по селу, — образно прокомментировал Сима и поторопился разлить по второй; по-моему, зря: куда спешить?

Непьющий Олег был со мной солидарен и, в отличие от меня, на этот раз только пригубил.

— Приятное вино, Серафим, — сообщил он. — И совсем не похоже на шампанское. Это первосортнейший сидр, вот что это такое! Наместнику такие вина доставляли из Франции. Представляете? По Средиземному и Черному морям, через донские и волжские степи, по Тургайской ложбине… Наместник обожал сухие вина из метрополии — и в них мы его и утопили, как герцога Кларенса. Я прочел об этом в трофейном томике Шекспира. И вот что интересно: Шекспира я читал на французском! Никогда не знал этого языка, а теперь знаю. Если это, конечно, французский. Фома Петрович, вы знаете французский?

— Откуда?.. — Я усмехнулся и покачал головой (уже слегка шумевшей).

— А вы, Танечка? Изучали в гимназии?

— Только-только начала в октябре шестнадцатого. А в январе учителя арестовали: не то за прокламации, не то за порнографию, так мы и не узнали, за что. Латынь и древнегреческий учила. Псалтырь на старославянском могу читать, но только Псалтырь и только читать. А французский… Так, несколько расхожих фраз.

— Ну, хотя бы расхожие…

— Вам, Танечка, повезло, — перебил я. — Даже исключительно повезло — я имею в виду гимназию. Меня в моей новой жизни (или, напротив, старой?) только и учили, что землю пахать, да секирой махать, да свово князя пуще татар бояться…

— Нескладно врешь, Петрович! — объявил Сима. — Как же ты их мочил, татар, если боялся?

— От страха, — ответил я. — Убивают всегда от страха.

— А князя пуще татар боялся? Надо было его замочить!

— Бывает страх, не отличимый от любви…

— Знакомая песня, — хмыкнул Сима. — Только про Сталина не агитируй — надоело. Такие, как ты, чуть хватанут и сразу про Сталина. Или лапшой…

— Перестаньте, Сима, — попросила Танечка. — Лучше налейте мне еще.

— Вот это дело! — Сима откупорил вторую бутыль.

— А ты сталинист, Серафим? — спросил Олег. — Вот ух никак не подумал бы.

— Я Сима Снятый! Других названий у меня нет. Сдвинули?

Мы сдвинули…

— А убивают не только от страха… — сказал Олег и опять улыбнулся мне жесткой, неприятной улыбкой. — Теперь вот страшно сказать, но французов я убивал с наслаждением. Всех, без разбора: и бонапартистов, и сочувствующих нам, и даже прямых перебежчиков. Ни одного «шерамижника» в моем отряде не было. Они все были чужие и лишние на Руси и, к счастью, напали первыми. — Он поежился. — Если и доводилось кого бояться, так это своих же, русских: Коллаборационистов. Но их мы не убивали — вешали за ноги и пороли… Страшный опыт.

— Опыт? — переспросил я.

— Именно опыт — жизненный опыт. Я не могу воспринимать его отстранение. Я знаю, что Бонапарт не прошел дальше Москвы, что никакие мавры никогда не жгли Березино, и что сам я родился в 1965 году, а не в 1790-м. Что все это — чья-то хитроумная выдумка, эксперимент, о целях которого мы можем только строить предположения. И тем не менее, все это было. Со мной. За каких-нибудь полчаса я прожил иную жизнь.

Я покивал, потому что сам чувствовал то же самое.

— А вернувшись, — продолжал Олег, — я понял, что узнал о себе массу неприятных вещей. Например, что могу убивать с наслаждением… Лучше бы я делал это от страха, как вы.

— Тоже, знаете ли, мало приятного.

— Здесь. А «там»?

— «Там» я об этом не задумывался. Убивал, и все.

— А здесь задумывались? Раньше?

— Специально — нет. Повода не было.

— Так, может быть, это и есть цель?

— Чья? — усмехнулся я. — И неужто вы всерьез полагаете, что все в этом поезде задумались о причинах убийств?

— Чем мы лучше других?.. — грустно сказала Танечка, не то поддержав меня, не то, наоборот, возразив.

— Тихо! — рявкнул вдруг Сима, который все это время был непривычно молчалив, и поднял руку.

Оказывается, он прислушивался к стукам, доносящимся снизу: солдатики все еще не угомонились.

— Да Бог с ними, — сказал я. — Все равно мы ничего…

— Сохни, Петрович!

Я пожал плечами и тоже прислушался. Ну стучат и стучат. Ритмично. «Там, там. Та-та-та. Там». Пауза. И снова…

— Это за мной! — Сима ринулся к двери. — Щас!

Дверь захлопнулась, и он с грохотом поскакал в сторону туалета.

— Вот человек! — сказал я с нарочитым восхищением. — Все, как с гуся вода!

— Сомневаюсь… — Олег покачал головой. — Не так уж он и толстокож, как хочет казаться. Просто он умеет прятать переживания.

— И ничего он не прячет! — возразила Танечка. — Разве не видите: у него на языке раньше, чем на уме.

— По-моему, это и называется хамство: когда говорят, не думая, — заметил я.

— А по-моему, хамство, — сердито сказала Танечка, — это когда в глаза только думают, а потом за глаза говорят… Извините, Фома Петрович. Кажется, я выпила лишнего и стала хамкой.

— Ну что вы, Танечка, — пробормотал я. — Наоборот…

— То есть, раньше была? — уточнил Олег.

Есть люди, на которых невозможно обижаться, — например, красивые молодые женщины, которые, к тому же, только что заговорили вам рану. И мы захохотали. Втроем. С большим облегчением, хотя и немножко нервно, потому что сознавали, насколько дико должен звучать этот наш смех для других пассажиров за тонкими перегородками купе — напуганных, как и мы, и, как мы, прячущих страх от самих себя.

Короче говоря, нам было очень весело — до тех пор, пока опять не раздался стук. Точно такой же, но гораздо более настойчивый:

«Так, так! Та-та-та! Так!»

И не по днищу вагона, а в стекло.