"Валентайн" - читать интересную книгу автора (Сомтоу С. П.)

2 Сеанс в песках

• ищущие видений[4]•

Несмотря на свои скандальные участия в телевизионных ток-шоу и на частые появления на страницах «Enquirer», Симона Арлета, по слухам, считала себя женщиной замкнутой, любящей уединение. У нее не было ни дворца в Голливуде, ни шикарного офиса на Родео-драйв. Тем, кто хотел ее видеть, надо было проехать миль пятьдесят — шестьдесят, и отнюдь не по скоростной автостраде. Но Петру Шилох не пугала такая поездка — ее не пугали ни дорога в каньоне, ни обжигающее солнце пустыни Мохаве. В последнее время Петру вообще мало что волновало. Со смертью Джейсона все изменилось.

На ее серебристом «ниссане» стоял двигатель средней мощности; и каждый раз, когда дорога шла в гору, мотор натужно рычал. Кондиционер работал на пределе, двигатель работал на пределе, и сама Петра была на пределе. Она едва поборола в себе искушение остановиться на ближайшей заправке, если таковая вообще обнаружится, позвонить оттуда в поместье и отменить интервью.

Впрочем, заправки так и не обнаружилось, да Симона Арлета — особа весьма эксцентричная, властная и надменная, профессиональная гостья дневных ток-шоу, провозгласившая себя некоронованной королевой медиумов — никому не позволит указывать ей, что делать. Петра старалась сохранять спокойствие, хотя пот уже тек по лицу в три ручья и заливал глаза.

Если бы было возможно хотя бы перенести эту встречу... на другой день, на следующую неделю. Голова раскалывалась от боли. Петра пошарила в бардачке — где-то там должен быть адвил. Для предменструального синдрома вроде бы еще рановато, но опять же в последнее время месячные приходят крайне нерегулярно. Она покрутила настройки радио. Электронная музыка в стиле New Age приглушенно заиграла за гулом кондиционера. Музыка не успокаивала. Петра поставила радио на автопоиск станций. Дикторы монотонно бубнили. Проповедники пламенно проповедовали. «Metallica» била по ушам. А потом, словно выкристаллизовавшись из плотного воздуха, зазвучал голос Тимми Валентайна. Почему именно эта песня? Петра попыталась переключиться. В конце концов ее статья — и о Валентайне тоже. На самом деле больше всего — о Валентайне. Собственно, именно из-за него она и взялась за статью. Ответ, на ее горе, лежит где-то в музыке этого мальчика, который взорвался, как суперновая, в начале восьмидесятых, ослепил всех своим светом и вскоре исчез без следа при таинственных обстоятельствах, и это исчезновение восприняли как самый сенсационный и самый эффектный публичный трюк последнего десятилетия. Что с ним стало? Он умер? Или прячется где-нибудь — вместе с Элвисом, в пещерах Марса[5] или в туманах Венеры? Осталась только музыка.

Петра вцепилась в руль. Нездешний, почти неземной голос мальчика заставлял забыть и о слащавой мелодии, и о банальном тексте. В его музыке было что-то такое, что было как бы за пределами музыки... ошеломляющее ощущение развращенной невинности, всепоглощающая трагедия. Наконец песня закончилась. Финальная каденция задержалась в сознании, как память о незабываемом сексуальном переживании.

Машина с натужным рычанием поднялась на вершину холма. Потом дорога резко пошла под уклон, и «ниссан» набрал скорость на спуске, по самому краю отвесного обрыва над морем песка и колючего кустарника. Солнце светило прямо в глаза. Петра на миг ослепла. «О Господи, — подумала она, — дорога трясется, раскачивается, как кобра под дудочку заклинателя змей, а я ничего не вижу. О Господи, я ничего не вижу...»

Мальчик стоял на дороге. Мальчик с наушниками в ушах.

Она отчаянно просигналила, чтобы он убрался с дороги.

Он посмотрел на нее голодными глазами. Мальчик с соломенно-желтыми волосами, в футболке и грязных джинсах. Она просигналила еще раз. Он не сдвинулся с места.

"Господи, он хочет, чтобы я его сбила", — подумала Петра, а потом солнце опять ослепило ее на миг, и она вдарилась в панику...

Петра вдарила по тормозам. В лобовое стекло полетели камушки. Удар, и мальчик, раскинув руки, упал на капот. Его лицо вжалось в стекло... мальчик, повесившийся на дереве... язык вывалился изо рта... кожа сине-зеленого цвета... глаза вылезли из орбит... Джейсон.

Машина остановилась посреди дороги. Вдалеке что-то грохнуло. Грохот отдался дрожью во всем теле. Что это — землетрясение? Петра не знала: то ли это трясется земля, то ли это трясет ее.

— Джейсон, — сказала она вслух.

Джейсон исчез. Это был просто еще один призрак. И не было никакого землетрясения. Как и в тот черный день, когда она нашла сына мертвым. Никакого землетрясения. Никакой зловещей кометы на небесах, знаменующей его уход. Пара строк в местной газете. Очередное самоубийство подростка, связанное с оккультизмом. Еще одна единичка в статистику. Мой сын, подумала она.

«Хватит меня донимать, — сказала она ему. — Перестань. Я так любила тебя, так любила. Ты не имел права меня бросать. Господи, что я тебе сделала?» Джейсон, Джейсон. Она закрыла глаза и увидела как наяву: мальчик, лимонное дерево и кожаный ремень ее бывшего мужа — единственная из вещей, которую он оставил, когда сел в машину и укатил от них в ночь. Навсегда. Девять лет назад.

Мальчик, повесившийся на лимонном дереве. Тяжелый запах лимонов, забрызганных спермой. В наушника его CD-плейера еще звучала музыка. Песня называлась «Вампирский Узел».

Посередине дороги, омытая удушающим солнечным светом, Петра Шилох сидела в машине и плакала. Горько, навзрыд. Пока она изливала свою тоску и бессильную ярость, мимо не проехало ни единой машины. Она была абсолютно одна.

Один на один с памятью о сыне.

• колдунья •

Черепашка ползла по мраморной столешнице на письменном столе в комнате без стен, в центре особняка Арлета. Симона Арлета рассеянно погладила черепашку по панцирю, перебирая бумаги из толстой папки с надписью «Мьюриел».

Повсюду горели свечи. Высокие тонкие свечи и толстые низкие, свечи в форме мифических животных и в форме восковых слов Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ. Свечи с ароматом жасмина, лимона и тыквы, черники, хвои и мускуса. В одном углу стояли в ряд обетные свечи с изображением святой Барбары, обезглавленной мученицы, которая на самом деле — Шанго, бог, дающий власть над людьми. Тени плясали на стенах. Симона убрала с лица сине-белые локоны, чтобы они не лезли в глаза, и принялась перебирать старые письма Мьюриел Хайкс-Бейли.

Мьюриел была просто глупой старухой, дилетантом; она понятия не имела, во что ввязалась. Но ей хотя бы удалось умереть зрелищно и эффектно: ее разорвало в клочки, прямо на сцене на рок-концерте, причем половина аудитории пребывала в уверенности, что это — очередной потрясающий спецэффект от изобретательных технарей из команды Тим-ми Валентайна. Мьюриел и ее увядшие друзья из Кембриджа... старики, которым хотелось придать остроты напоследок своему застоявшемуся декадентскому существованию... сколько в них было пафоса и патетики. Мьюриел Хайкс-Бейли была никакой не ведьмой. Но она показала Симоне дорогу к Тимми Валентайну, источнику почти неистощимой дьявольской силы.

Он, читала она, есть стихийная сила непонятной природы. Убедилась, когда он являлся мне в снах. Многие черты, присущие инкубам — или это суккубы? Всегда их путаю, никак не могу запомнить.

Или, может быть, он вампир.

Друзьям Мьюриел, Богам Хаоса, темные силы были не по зубам. Но Симона Арлета — другое дело. Она знает, как подчинить себе эти силы. Вот недавний пример: она превратила ту женщину в жабу прямо на шоу Опры Уинфри. Массовый гипноз — так это потом объяснили.

Симона улыбнулась. Поправила складки на платье. Этот репортер — или кто он там — уже скоро приедет, и все должно выглядеть так, как нужно. Темные искусства — на девяносто девять процентов хорошо поставленное шоу.

Но сейчас пришло время оставшимся десяти процентам.

Она подняла черепаху в сложенных чашечкой ладонях. Ее лапки были на удивление сухими; Симона знала, что так и будет, но ей всегда представлялось, что эти твари должны быть склизкими и влажными, и ей так и не удалось избавиться от этого ощущения. Черепашка не пыталась сбежать, она жила у Симоны всю жизнь — с тех пор как вылупилась.

Симона погладила пальцем маленькую головку. Поцеловала, не прикасаясь губами. И прошептала слова: Вечность, вечность, вечность.

Потом резко подалась вперед и откусила черепашке голову.

Тут же выплюнула ее на стол вместе с кровью и желчью. Из раны на обезглавленном тельце текла темная жидкость. Тельце в руках у Симоны дергалось в конвульсиях, пока она поливала себя черной кровью — себя, стены, стол. Кровь шипела, попадая на пламя свечей и стекая на воск. Симона кружилась на месте, выпевая какие-то странные нечленораздельные фразы.

Наконец обезглавленное существо затихло. Его жизненная сила иссякла. Симона вытерла кровь с губ и щек рукавом и снова уселась на стол. Бросила тельце в ведро для мусора под столом. Туда же отправилась и голова, ударившись с тихим стуком о тела других обезглавленных черепашек. «Слава Богу, — подумала Симона, — что мне удалось сохранить все зубы». Она сковырнула ногтем с коренного зуба кусок сырого черепашьего мяса и щелчком отправила его в ведро. Завтра на очереди крысы. Млекопитающие — они всегда лучше.

Симона не знала, сколько сейчас времени — в комнате без стен не было часов, — но она чувствовала, что репортер уже на подъезде. Здесь, в поместье, так мало людей, что любое присутствие можно почувствовать вполне ясно — как по ряби на воде в тихой заводи можно определить, сколько камушков лежит на дне. Это будет обычное интервью, для одного из журналов вроде «Enquirer», и в печать все равно пойдет не то, что скажет Симона, а что додумают репортер и редактор. Она закрыла глаза и сосредоточилась. Вонь от крови почти забивала смешанный аромат свечей.

Она попыталась спроецировать свои мысли вовне и прикоснуться к сознанию репортера. Она любила узнать человека еще перед встречей лицом к лицу. Симона вдруг поняла, что репортер — женщина. Еще с тех времен, когда она выступала на сцене, она знала, что «прочитывать» женщин гораздо сложнее, чем мужчин; как будто вся жизнь у женщин проходит в тайне, и они безотчетно вырабатывают в себе привычку скрывать от других то, что на самом деле нет никакой необходимости укрывать.

Эта женщина была вся в расстройстве. Вся в напряжении. Что-то подталкивало ее к встрече с Симоной Арлета, что-то более сильное и насущное, нежели задание редакции, — какая-то невысказанная потребность в душе самой женщины.

Это хорошо. Симона любила загадки и тайны. Любила наблюдать за работой Судьбы, которая заплетала и расплетала нити отдельных судеб.

Женщина будет здесь через час. Сейчас она почему-то остановилась. Было несложно за ней проследить. Она сидела, погрузившись в печаль. Симона вбирала в себя это чистое, без примесей чувство, смакуя его вкус. Оно подкрепило ее и придало ей сил, как шоколадный батончик. Горе, печаль, огорчение — ее самые любимые эмоции.

Разумеется, женщина ничего не почувствовала. И все же... теперь между ними установилась связь... марионетка и кукловод... охотник и добыча.

Симона даже вскрикнула от восторга. Резко развела руки, скользя ладонями по мраморной столешнице. Свечи попадали на пол. Ей было так хорошо и тепло, она себя чувствовала защищенной плотным покровом эмоций той, другой женщины... наконец она успокоилась и включила переговорное устройство системы внутренней связи.

— Жак, — сказала она в микрофон. — Жак! Приготовься принять еще одну гостью. Сценарий, наверное, полупоказной. И... время близится к ужину... давай сегодня устроим ужин при свечах — из тех, которые так хорошо у тебя получаются.

Она взглянула на мусорную корзину.

— На первое — черепаший суп, — добавила она. — Пора вынести мусор.

• ищущие видений •

Особняк органично вписывался в окружающий пейзаж из песчаника и смотрелся почти как горное жилище древних индейцев. Она припарковала машину. В ближайшей пещере, скрытой от глаз стеной камня, был лифт, который привез ее в самое сердце берлоги Симоны Арлета.

Дворецкий в ливрее проводил ее в приемную. Комната была убрана в новом юго-западном стиле. Одну стену полностью занимала фреска с изображением обрядовой пляски качина[6], с танцорами в масках, которые размахивали какими-то штуковинами, похожими на причудливую кухонную утварь. Петра присела на небольшой диванчик. Диванчик был мягким и очень уютным, он как бы принял очертания ее тела и обнял ее со всех сторон, так что у Петры возникло странное ощущение, как будто она плывет в околоплодных водах. Свет был приглушен и шел словно бы ниоткуда или, наоборот, отовсюду — во всяком случае, Петра его источника не заметила. На журнальном столике рядом с диваном лежали журналы — обычный набор, который можно найти на столике в приемной дантиста. Петра пролистала «Time»; там была маленькая статья о предстоящем конкурсе двойников Тимми Валентайна, который пройдет в Лос-Анджелесе.

Холодный чай появился словно по волшебству. Он слегка отдавал ароматом пассион фрукта. А потом, когда Петра уже начала волноваться насчет легендарной Симоны Арлета — появится она вообще или нет, — фреска беззвучно отъехала в сторону, и перед Петрой предстала королева медиумов. Она сидела в роскошном кресле «Папасан», одетая в платье из многослойной «летящей» ткани, ее пухлые пальцы были унизаны кольцами в стиле Liberace[7], ее высокая прическа — скорее всего парик — являла собой шедевральный образчик парикмахерского искусства. В скрытых динамиках зазвучала музыка в стиле New Age. Вокруг кресла Симоны горели свечи. Флюоресцентный свет постепенно померк — ненавязчиво и незаметно.

— Впечатляет, — сказала Петра. Все это было красиво и очень эффектно, но благоговейного трепета не вызывало. Пусть даже миллионы людей обожествляют эту яркую женщину, которая, кстати, явно не страдает избытком хорошего вкуса. Петра не верила в телепатию, духов и прочие сверхъестественные явления.

Симона Арлета поднялась со своего трона, шагнула вперед и протянула Петре руку. Петра не знала, что делать: то ли пожать ее, то ли поцеловать. Симона присела рядом с ней на диван и твердо взяла ее за руку. Держала и не отпускала. Она сидела так близко, что Петре стало неуютно. Только теперь Петра разглядела, что Симона Арлета была женщиной миниатюрной — меньше пяти футов ростом.

Симона молчала и не отпускала ее руки. У Петры было неприятное чувство, что что-то происходит... что эта старая женщина каким-то непостижимым образом... что-то из нее тянет. Она невольно поежилась.

— Бедная, бедная девочка, — сказала Симона. — Как же ты настрадалась. — Ее голос сочился деланным театральным сочувствием. Петра подумала: надо будет разобраться с этой шарадой, но почему у меня такое ощущение, что она что-то знает...

Перед глазами встал образ Джейсона.

— Ребенок, я вижу, — сказала Симона. — Смерть, неожиданная.

— Откуда вы знаете? — вырвалось у Петры. «Господи, она проникает ко мне в сознание и питается моим горем... она вуайеристка. Эмоциональный вампир».

— Все у тебя в глазах.

— Пожалуйста, — Петра вырвала руку, — я приехала не на консультацию. Я собиралась поговорить о вас, а не обо мне. Я представляю журнал «Мир развлечений», и у меня задание выйти на след Тим-ми Валентайна, если получится... насколько я знаю, дирекция студии пригласила вас в жюри на конкурс двойников, который они спонсируют, чтобы подобрать человека на роль Валентайна в новом фильме... — «О Господи, я просто захлебываюсь словами, и я не могу оторвать взгляда от ее глаз...» — ...а вы заявили, что что-то будет... что-то действительно неординарное, и пошли слухи, что вы попытаетесь связаться по телепатическому каналу с самим Тимми Валентайном, чтобы он тоже принял участие в работе жюри...

Она сделала паузу, чтобы отпить еще чаю. Ей удалось оторвать глаза от Симоны, но это не помогло. Она чувствовала на себе ее пристальный взгляд.

— Вы приехали ко мне, — сказала Симона, — потому что я колоритная фигура, из меня всегда получается занимательный материал для статьи, я — объект многочисленных шуток, шарлатан... я принимала участие во многих ток-шоу... у меня рейтинг не меньше, чем у астролога Рейгана. Я права? Но ты не веришь.

Петра смотрела в пространство за отодвинутой фреской, за тронным креслом в окружении сотен обетных свечей.

— Никакой связи с Тимми Валентайном не будет, Петра, — сказала Симона. — Связь можно установить только с духами мертвых.

— Так вы думаете, что он жив?! — На это она и надеялась. Ее редактор хотел получить мнение Тимми Валентайна, даже если придется его придумывать, но всяко лучше сохранить видимость честной и объективной журналистики.

— Жив? Нет, я этого не говорила. Но несомненно, мой друг, не мертв.

Симона резко отвернулась. Петра вздрогнула, вдруг осознав, что ее только что изнасиловали. Изнасиловали ментально. Она хорошо знала, что это такое, когда тебя насилуют.

Так был зачат Джейсон.

— Давай перекусим перед сеансом, — предложила Симона.

— Перед сеансом? — Петру вдруг пробрал озноб. Не слишком ли они торопят события? Она приехала лишь для того, чтобы взять интервью, а не для того, чтобы участвовать в каких-то там идиотских вуду-обрядах!

— Моя дорогая... — Симона снова взяла ее за руку, и это прикосновение обжигало, — ...ты приехала не только из-за интервью. Интервью могло бы подождать до следующей недели, когда начнется конкурс двойников. Но ты решила приехать сюда, в мое убежище посреди пустыни. Я тебя не звала, не принуждала. Ты сама захотела приехать. Потому что хотела поговорить со своим сыном.

Петра с трудом сдерживала слезы.

— Может быть, вы и правы.

Симона молчала, не предлагая ни утешения, ни сочувствия.

— Я хочу поговорить с Джейсоном, — сдалась Петра.

Она полезла в сумочку за адвилом. Но в пузырьке ничего не осталось. Откуда-то издалека донесся гул вертолета. Сегодня здесь собираются и другие гости? И они будут присутствовать на сеансе и подслушивать ее горе? Она очень надеялась, что нет.

— Голова болит, милая? Сейчас тебе будет легче.

Симона Арлета положила ладони Петре на лоб. Принялась бормотать что-то нечленораздельное. Потом повторила несколько раз:

— Уходи... исчезай... уходи... исчезай.

«В какую еще психодурость, балаган в стиле New Age я ввязалась?» — подумала Петра. А потом боль прошла — резко, как будто ее отключили. А вместо нее пришло... ничего не пришло. Пустое пространство. Забвение.

— Э... спасибо, — сказала она. — Она весь день меня донимала, боль.

— Это моя работа, — сказала Симона, — облегчать боль. Воспринимай меня именно так — как будто я врач.

• наплыв •

Ужин был сплошной болью. За столом сидели тринадцать человек, еду разносили элегантно одетые официанты — красивые, загорелые молодые люди, как будто только что с пляжей Малибу. Блюда были экзотические: черепаховый суп, суфле из лосося и оленина по-веллингтонски, три сорта кофе и горящий фламбе на десерт, — ужин совсем не простой.

Петра сидела между молодой женщиной азиатской наружности в костюме от Диора и бородатым дородным мужчиной, который выглядел смутно знакомым — как будто она его где-то видела — и говорил с легким кентуккским акцентом. Подумав как следует, Петра сообразила, что она его видела по телевизору, причем даже не раз, когда переключала программы на кабельном в поисках чего посмотреть... это был какой-то телепроповедник. Интересно, подумала она, а он что здесь делает; разве такие, как он, не считают, что все это — сатанизм?

За столом говорили мало. В основном все молчали, неловко поглядывая на соседей; у Петры возникло стойкое ощущение, что все они приехали сюда в полной уверенности, что он или она будет единственным гостем у королевы медиумов.

Ближе к концу ужина девушка-азиатка вдруг обратилась к Петре:

— Я что-то нервничаю, а вы? Я в первый раз на таком мероприятии.

Несмотря на строгий костюм — который не то чтобы ее старил, но совершенно не подходил к ее юному возрасту — и на почти полное отсутствие косметики, она обладала той самой тонкой изысканной и как бы хрупкой красотой, которая заставляет мужчин оборачиваться на улице — да и женщин тоже. Ее голос звучал очень тихо, это был почти шепот.

— Меня зовут Премкхитра, — сказала она. — Называйте меня просто Хит, меня так все называют. Я учусь в Миллс-Колледж на втором курсе.

— Вы из Таиланда? — спросила Петра, очень надеясь, что девушка не обидится, если ее догадка будет неправильной. Она знала — еще со времен Беркли, — как трепетно азиаты относятся к своей национальности.

Хит тихонечко рассмеялась, прикрыв рот ладонью.

— Вы, наверное, писательница. Писатели всегда все знают.

— Ну, если можно назвать писательством репортажи для «Мира развлечений».

— Не надо себя недооценивать, — сказала Хит и опять рассмеялась.

— А эти сеансы... нас каждого пригласят отдельно? — спросила Петра. — Или это будет групповой спектакль?

— Ой, я не знаю. Я здесь только по просьбе мамы. Она ходила к нашему семейному шаману, — она произнесла это очень серьезно, без тени улыбки, — а потом прислала мне факс из Бангкока, и вот я здесь. Пришлось даже сбежать с экзаменов. — Она пожала плечами. Очевидно, экзамены ее не особенно волновали.

— Иногда отдельно, иногда вместе, — сказал предполагаемый телепроповедник. — Все зависит от ее настроения. Как ей Бог на душу положит. Хотя в ее случае я бы сказал, что скорее не Бог, а черт. — Он допил свое «Шатонеф дю Пап», которое подали к оленине.

Симона, сидевшая во главе стола, ударила молоточком в крошечный гонг, призывая всех ко вниманию.

— Сейчас мы пройдем в гостиную, где вам будут предложены бренди, кофе, а тем, кто абсолютно не может прожить без дурных голливудских привычек, — красные, белые и голубые пилюльки. Что же, мои дорогие, мы все сидим за одним столом, мы поедаем роскошный ужин, а лед еще даже не то что не начал ломаться, а даже не треснул. Я знаю, многие из вас приехали сюда втайне и не хотят раскрывать свое имя.

В этот момент каждому гостю подали белую карточку на серебряном блюдце. Каждый перевернул свою карточку. На них были написаны имена, как на бэджах на каком-нибудь съезде коммивояжеров. Петре досталась карточка с надписью: «Привет, я ТИНКЕРБЕЛЛ»[8].

— Да, друзья, чтобы сохранить ваше инкогнито. — Симона Арлета поднялась из-за стола, и ей помогли облачиться в широкий плащ, расшитый звездами, солнцами, лунами и знаками Зодиака — вроде того, который, наверное, был у волшебника Мерлина.

На бэдже Премкхитры было написано: «ПРИНЦЕССА». На бэдже телепроповедника: «МАММОН»[9]. Петра оглядела собравшихся — они поспешно пристегивали бэджи к нагрудным карманам и лацканам пиджаков. У нее было стойкое подозрение, что имена даны каждому неспроста, что они содержат в себе скрытый смысл, зашифрованное сообщение — вот только знать бы еще, как его расшифровать.

Снова прозвучал гонг. Гости настороженно поднялись и прошли в соседнюю комнату.

• музыка ночи •

Весь вечер леди Хит просидела как на иголках и к концу ужина разнервничалась окончательно. Конечно, она послушалась семейного фуйа и приехала к этой женщине, весьма нетрадиционному духовному доктору; ее хорошо воспитали, и ей даже в голову не приходило перечить старшим. Десять лет в американских школах не превратили ее в дикую варварку, вопреки опасениям матери, которая волновалась, что на Западе дочка забудет о своих корнях.

Они расположились в гостиной — ждать, когда их пригласят, каждого по отдельности, на беседу с Симоной Арлета. Нервозность не проходила. Леди Хит удалось пообщаться только с одним человеком — Петрой Шилох, журналисткой, которая не стала скрывать свое имя за глупой шарадой из бэджиков с псевдонимами. Судя по всему, она сейчас работала над статьей, как-то связанной с Тимми Валентайном. Хит вспомнила, как — в середине восьмидесятых, когда она училась в школе-интернате в Новой Англии — она сходила с ума по Тимми и даже хранила в подушке значок с его портретом. Она написала деду длинное письмо про Тимми Валентайна. А потом дедушка тронулся головой.

Гостиная — смех да и только! — была обставлена в помпезно-кичливом викторианском стиле: пухлые диванчики «для двоих», кофейные столики с гнутыми ножками, на стенах — гравюры с изображением охотничьих сцен. Хит знала в лицо примерно половину гостей — знала, кто они такие, — но, согласно причудливому этикету в доме Симоны, нельзя было даже и виду подать, что ты кого-то узнала. Смотрите... вот Бенито Пископо, герой-любовник из мыльных опер... а этот мужчина в углу, который так сосредоточенно нюхает кокаин... разве это не Али Ислами, иранский диссидент? А этот толстяк... это же Дамиан Питерс, телепроповедник, которого сняли с эфира из-за какого-то там сексуального скандала.

Жак, дворецкий, периодически появлялся в гостиной и вызывал их одного за другим в соседнюю комнату. Те, кто уже побывал у Симоны, возвращались как будто в каком-то оцепенении. Неужели они в самом деле видели духов или столкнулись лицом к лицу с неким умопомрачительным богоявлением?

Леди Хит было очень неуютно и страшно одиноко. Она была самой младшей из всех присутствующих, причем самой младшей с большим отрывом. Наконец, уже на пределе, она подошла к Петре и попробовала завести разговор.

— И кого вы... о ком вы скорбите? — спросила она.

— О сыне, — ответила журналистка. Струнный квартет откровенно калечил моцартовскую «Eine kleine Nachtmusik»[10]. При всем богатстве Симоны Арлета ее музыкальный вкус оставлял желать лучшего.

Леди Хит не нашлась что сказать. Горе Петры Шилох читалось у нее на лице. Американцы никогда не скрывают своих чувств от чужих людей, а эта женщина переживала заметно сильнее многих. Но любопытство все-таки победило, и прежде чем леди Хит успела прикусить язык, вопрос «А что с ним случилось?» уже сорвался.

— Он повесился, — сказал Петра.

Леди Хит ужасно смутилась, но тут, к ее несказанному облегчению, в гостиную вышел Жак и вызвал ее.

Занавески раздвинулись. Она вошла в комнату без стен, освещенную тысячами свечей — их ароматы смешивались друг с другом, как ароматы душной и влажной ночи в дождливый сезон. Мебели не было. Только несколько подушек на полу — подушек из лоскутков, ручной работы горных индейских племен, то ли из Аппалачей, то ли из Лаоса, стили были очень похожи. Симона Арлета сидела в позе лотоса на громадной подушке, по углам которой стояли жаровни с горящими благовониями. Она прижимала к груди какой-то тряпичный сверток, как будто кормила ребенка.

— Принцесса, — пробормотала она. — Я очень долго ждала этой встречи.

— Я не принцесса, — на автомате ответила леди Хит. Ей всегда было трудно объяснить иностранцам тайскую систему передачи наследных титулов, когда потомки принца, несмотря на знатное происхождение, не могут считаться знатью до пятого колена. — Мой дедушка был последним принцем из нашей семьи.

— Ты приехала из-за дедушки?

— Да.

— Принц Пратна. Старик, состоявший в секретном обществе Боги Хаоса, основанном в Кембридже во времена Первой мировой войны. Сластолюбец, устроивший у себя во дворце в Бангкоке сад наслаждений, где его гости могли получить всякое мыслимое и немыслимое плотское удовольствие. Человек, исчезнувший при таинственных обстоятельствах пять лет назад, в маленьком городке под названием Узел, штат Айдахо... куда он приехал в поисках Тимми Валентайна.

— Похоже, вы знаете больше меня, мадам Арлета. Я плохо знала дедушку; я живу и учусь здесь, в Америке, с тринадцати лет. Это мама меня попросила приехать к вам. Наш семейный шаман сказал, что дедушкин дух не обрел покой. Он не сможет bai phut bai koet — возродиться в кармическом цикле, — пока его не очистят. Но сам наш шаман не может ничего сделать, поскольку дедушкин дух остался где-то на американской земле. Вот почему мама меня попросила, чтобы я приехала к вам; нам вас рекомендовали как самого лучшего из духовных докторов, которого только можно найти за деньги.

— Я польщена, — сказала Симона, и это прозвучало просто и буднично, несмотря на странное окружение и антураж.

— Ну... она однажды вас видела на ток-шоу Леттермана.

Они обе рассмеялись. А потом, когда смех отзвучал и леди Хит уселась на одну из лоскутных подушек, ей вдруг стало страшно. В комнате ощущался какой-то нездешний холод. Она невольно поежилась. Ее руки заметно дрожали. Она наблюдала за тем, как Симона медленно раскачивается взад-вперед, прикрыв глаза и бормоча себе под нос какие-то нечленораздельные фразы, периодически запевает бессвязную монотонную песню и что-то воркует, обращаясь к свертку у нее в руках.

— Мой дух-проводник, — бормотала она. — Покажи мне, покажи... за рекой забвения... за гранью смерти.

И тут раздался еще один голос — высокий и чистый, как голос юного мальчика.

— Премкхитра, — сказал этот голос. Она уже слышала его раньше. Но где? Может быть, в снах? Старуха раскачивалась взад-вперед, и ее песня была похожа на колыбельную. — Премкхитра, — повторил голос.

— Я тебя знаю?

Голос рассыпался смехом, а потом снова сделался серьезным:

— Возьми меня за руку.

Она протянула руку и прикоснулась к сморщенной руке Симоны Арлета, но ощущение было такое, словно она прикоснулась к руке молодого мальчика — холодной и гладкой, пьющей тепло из ее руки. И хотя она оставалась сидеть на месте, ей вдруг показалось, что ее тянут наружу — из тела.

Холодный ветер обжег лицо. Снежинки щипали щеки. Она увидела горящие здания... автозаправку, колонки которой были наполовину засыпаны снегом... вокзальный перрон без крыши, искореженные рельсы, скрученные ломаными углами... она парила над сугробами вместе с ветром, что выл в пустотах выгоревших домов этого города-призрака и стряхивал лед с голых замерзших ветвей... он выдыхал ее имя, ветер... Хитхитхитхит... на одной монотонной тягучей ноте... дверь без стены хлопала на ветру, и ржавые петли скрипели: Хитхитхитхит... и луна была полной и алой, как кровь...

— Где я? — прошептала она.

— Это Узел, был такой маленький городок, — сказал голос мальчика. — Он весь сгорел, несколько лет назад.

— Где мой дедушка?

И тут она его увидела. Он полз по засыпанной снегом улице... отрезанная голова с тянущимся за ней хвостом внутренностей отталкивалась от земли языком...

— Дедушка! — закричала она...

...и он услышал ее, и направился к ней... глаза как холодные сгустки слизи, склизкие слезы стекают в снег... из ноздрей лезут черви... волосы слиплись от гноя... он направился к ней, содрогаясь от ярости. Принц Пратна превратился в самого злобного и кошмарного из духов... фи красу... низших в иерархии сверхъестественных тварей, деградировавших настолько, что они питаются человеческими экскрементами. Должно быть, он умер в подлости и бесчестии, иначе он не был бы обречен на такую судьбу. Но ведь считается, что фи красу могут стать только женщины, разве нет? Или это такая жестокая шутка кармы над двусмысленными сексуальными пристрастиями бывшего принца?

— Дедушка! — закричала она. — Ты меня не узнаешь?! Это я, Хит. Твоя младшая внучка...

Она побежала к нему, холодный снег обжигал ноги. Он посмотрел на нее. Он ее не узнавал! Не узнавал! Он продолжал ползти к ней, извиваясь хвостом из внутренностей, которые исходили паром, его пищевод безобразно пульсировал, движимый лишь первозданным голодом. С его губ сорвалось влажное чавканье. Он собирался напасть на нее! Она уже чувствовала, как его горячий язык облизывает ей лодыжку, мокрый и липкий... и...

— Нет! — Она резко вырвала руку из руки духа-проводника. Видение сразу же стало меркнуть. Она вернулась в комнату без стен. Она рыдала, ее всю трясло.

Симона Арлета отложила свой сверток в сторону и открыла глаза.

— Ты получила ответ, за которым пришла? — спросила она. — Не плачь, милая. — Она достала бумажный платок откуда-то из многочисленных складок плаща и вытерла слезы со щек леди Хит.

— Это было как будто на самом деле! — сказала леди Хит. — Но сейчас же двадцатый век, и я не верю в фи красу, шаманов и изгнание бесов... Это все мама, это она захотела... понимаете...

Симона раскрыла объятия. Леди Хит упала ей на грудь, испуганная и беспомощная, как ребенок. Ей по-прежнему было холодно — она так замерзла в том заснеженном призрачном городе. Обветренные щеки горели. Ей казалось, что у нее на щеках так и остались снежинки, и снежинки не тают. В объятиях Симоны ей было тепло и спокойно, но было и что-то еще... что-то холодное и чужое, что как будто вбирало в себя ее внутренние переживания, питаясь ее смущением и страхом. Ей это не нравилось, ей хотелось освободиться от этих голодных объятий, но она не могла... ей что-то мешало. Она вдруг поняла, что эта женщина — как наркотик. Именно так она и получила власть над своими многочисленными приверженцами.

• наплыв: музыка ночи •

Петра сказала:

— Послушайте, если вы не хотите, то и не нужно. Я знаю, обычно вы требуете... солидное вознаграждение за подобные вещи, и... в общем, «Мир развлечений» не планировал дополнительные расходы...

— Это нормально, что ты так нервничаешь. Это вполне естественно. Расслабься, Петра. Расслабься. Ты просто боишься того, что может сказать тебе сын. Боишься, что он... будет винить тебя.

Конечно, она права. Элементарная «диванная» психология. Нужно забыть о себе. Стать как мебель и просто наблюдать. За тем, как Симона говорит, как она излагает мысли. За языком ее жестов.

Петра огляделась по сторонам и стала настраиваться на свой «журналистский режим». Симона сидела по-турецки на высокой шелковой подушке. Все в комнате было черным. Стены, свечи, тысячи свечей, все черные; низкий столик или алтарь за спиной у Симоны, отполированный оникс, на столике — какой-то многорукий черный идол. Алый рубин на лбу статуэтки — единственное пятно света посреди черноты. Ни одного окна. Полное отсутствие ощущения пространства, пропорций и размеров. Как будто комната находилась вне пределов вселенной. Все казалось таким нереальным — и в то же время реальным.

Петра оценила тщательно продуманную обстановку. Сразу же выбивает клиента из колеи — полностью дезориентирует. Сидеть приходится на полу, в положении униженного просителя, и смотреть на Симону снизу вверх. Поневоле проникаешься ощущением ее силы. Петре даже пришло в голову, что, может быть, между сеансами в комнате делают перестановку — чтобы для каждого члена ее избранной клиентуры был свой эксклюзивный антураж.

— Расслабься, — сказала Симона. — Расслабься, расслабься...

А это, случаем, не гипноз? Кажется, все сеансы гипноза как раз и начинаются с этого «расслабься, расслабься»? Петра вся напряглась. Если это гипноз, она будет сопротивляться. Она боялась того, что может произойти, если она попадет под власть этой женщины... этой женщины, которая как будто вдруг стала выше ростом, которая как будто закуталась в алый кровавый туман, которая как будто призвала ветер и вдохнула в комнату зимний холод... что происходит?

— Отпустите меня! — прошептала Петра.

— Я тебя не держу. Ты вольна уйти. Но ты же сама не хочешь. Пойдем со мной. Назад, в прошлое. В то «когда», где твой сын еще жив.

Пели птицы... лимонные деревья сочились солнечным светом... блики света искрились на воде в бассейне... мелодичной тихое трррр... словно стрекот кузнечиков... трррр... трррр... трррр... музыка в наушниках мертвого мальчика.

Она почувствовала, как ее взяли за руку. Холодная гладкая рука, рука ребенка. Симона не сдвинулась с места, ее руки были сложены на коленях.

— Кто ты? — спросила она. — Это ты... Джейсон?

— Нет. Это дух-проводник. Говорящий через Симону Арлета. — Это был голос ребенка. Высокий, чистый и мелодичный. Но в нем было странное сладострастие. Очень знакомый голос... но Петра никак не могла вспомнить, где она его слышала. — Пойдем со мной. Пойдем, Петра Шилох. — Симона улыбалась. Теперь ее лицо казалось моложе, на нем стыло меньше морщин... наверное, из-за неверного света свечей, решила Петра, или, может быть, это такой-то фокус из арсенала хорошего медиума. Однажды она брала интервью у человека с множественной шизофренией. Такие люди тоже обладают зловещей, почти сверхъестественной способностью менять черты своего лица до полной неузнаваемости. — Пойдем, пойдем. — Она чувствовала, как маленькая рука гладит ее по руке. Она чувствовала, как кровь приливает к пальцам, — чувствовала, как кровь бежит по сосудам. Но руки Симоны были по-прежнему сложены на коленях. Рука духа-проводника была призрачной и невидимой. Как холодное мраморное надгробие, она выпивала тепло из ее руки. Холод вливался ей в вены, словно наркотик.

— Кто ты? — повторила она.

— Сложно сказать. Я — порождение ночи; я — тьма; я — холод; я — нерожденная любовь и неумершая память.

Рука стиснула ее руку. Она почувствовала, как ее дернули вверх. И вдруг она оказалась там — во дворе у себя за домом, под струящимся жарким светом, а на дереве в саду висел ее сын, ее ребенок, его лицо было синим, шея вывернута под неестественным углом, и от него пахнет дерьмом и блевотиной, так что, даже если не видеть глазами, она все равно бы почувствовала, что он мертв, мертв, мертв. А птицы пели в ветвях.

— Джейсон... радость моя... — Она побежала к нему, горячие слезы жгли ей глаза, она плакала — как не плакала в тот день, когда нашла его мертвым. Потому что в тот день у нее не было слез. — Джейсон, почему ты оставил меня? Почему?

Тебе надо было сделать аборт, чтобы я вообще не родился. Сука!

Она подняла глаза. В первый миг ей показалось, что его губы шевелятся. С высунутого языка ей на лицо закапала слюна.

— Нет! — закричала она. — Выпустите меня отсюда... из этого сна...

И она сразу вернулась обратно в черную комнату. Симона сидела на месте, спокойная и безмятежная.

— Вы обманщица! — выкрикнула Петра. — Джейсон никогда бы мне не сказал такого — никогда, никогда, никогда!

Лицо Симоны скривилось в злобной усмешке. А ты когда-нибудь видела меня таким, каким я был на самом деле? Да еб твою мать, меня от тебя тошнит. Тоже мне, великомученица, жертва изнасилования. И этой херней ты пыталась удержать моего приемного папочку. Типа на жалость давила. А ты не знала, что, когда тебя не было дома, он меня бил смертным боем? Ремнем?

— О Господи, что ты такое говоришь... я убью его... я не знала, клянусь... я убью его, мерзавца... — Что все это значит? Откуда ей знать, что это правда? Слова, порожденные воспаленным воображением голливудского медиума... Она лихорадочно огляделась по сторонам и вдруг поняла, что она так и не вырвалась из того видения — они как бы накладывались друг на друга, черная комната со свечами и сад, залитый солнечным светом, сад, где висел ее мертвый ребенок, и она обнимала его, и пыталась его укачать, как в детстве — только не чтобы он заснул, а чтобы он ожил, — и он был тяжелым-тяжелым, как мешок, набитый камнями, таким тяжелым, каким может быть только мертвый.

Это все ты, мама. Я всегда знал, что ты хочешь, чтобы я умер. Чтобы меня не было. Ну давай, убей его. Тебе надо было бы сделать аборт. Чтобы я, блядь, вообще не рождался.

И он вытянул руки и обнял ее. Руки, тяжелые от свернувшейся мертвой крови. Очень тяжелые. Они обхватили ее, как тиски. Нечеловеческие руки. Жесткие и негнущиеся, как руки робота.

Ты думаешь, что я умер, но теперь я тебя не отпущу... никогда...

Его язык то высовывался изо рта, то опять убирался, как у змеи. Его глаза закатились. Он стиснул ее в непотребных объятиях, и она почувствовала, как его холодный язык облизывает ее щеку, холодный, и мокрый, и пахнущий компостом... как этот язык раскрывает ей губы и лезет ей в рот... и тошнота подступает к горлу...

Ведь ты же любишь меня, правда, мама? Мама, мама... давай поебемся... мама, давай поебемся, давай...

— Нет! — закричала она. Видение померкло. Она вдруг поняла, что ее обнимает Симона. Закатившиеся глаза старухи уже вернулись в нормальное положение, и ее пустые зрачки мерцали, как отшлифованные камни.

— Ты не мой Джейсон... это обман... грязный трюк!

Только теперь до нее дошло, что она заливается слезами. Лоб покрылся испариной. Сердце в груди колотилось так, что казалось, оно сейчас выпрыгнет. Господи, поскорее бы это все закончилось. Но старуха, похоже, не собиралась пока выходить из транса.

— Джейсон? — тихо спросила Петра.

Испугалась, да? Это был голос Джейсона. Абсолютно точно. Голос подростка — голос, который только-только начал ломаться, грубый и хрупкий одновременно. Когда я был жив, у меня как-то не было случая воплотить свой эдипов комплекс.

— Симона вытащила тебя у меня из сознания, слепила тебя из моей вины, вины, от которой я так и не избавилась.

Да неужели?

У нее во рту все еще был привкус смерти. Она высвободилась из объятий Симоны. Старуха не попыталась ее удержать; она снова уселась в позе лотоса. Петра ждала, что будет дальше.

И тут опять зазвучал голос другого мальчика, мелодичный, напевный:

— Не печалься, Петра. Он был с нами еще так недолго. Он полон горечи и обиды. Но боль пройдет — и его боль, и твоя.

Она снова почувствовала его руку в своей. Но теперь все стиралось... тускнело... Симона медленно открыла глаза, словно проснувшись от тяжелого и глубокого сна.

— Да, пока ты не ушла, — сказала Симона. Она улыбалась, как бы и не подозревая о тех кошмарах, которые она извлекла из подсознания Петры. — Подай мне, пожалуйста, мою сумку. Вон там, на журнальном столике, у тебя за спиной... и не обращай внимания на жаровню, просто сдвинь ее в сторону. Мой дух-проводник хочет, чтобы ты кое-что взяла...

Петра встала, словно в каком-то оцепенении, и подала Симоне ее кожаную сумочку от Гуччи. Симона достала визитную карточку.

— Вот, — сказала она. — Он хочет, чтобы ты это взяла. Сказал, что там ты найдешь исцеление. И ответы на те вопросы, которые тебя мучают. Неожиданные ответы.

На карточке было написано:

Центр психологической помощи Сан-Фернандо-Валей.

Там же был адрес в Энчино. Скорее всего новомодное заведение «эксклюзивной» психотерапии по сто долларов в час. Интересно, подумала Петра, может быть, у Симоны там доля акций.

Симона рассмеялась.

— Я не владею пакетом их акций, если ты вдруг об этом подумала.

Петра выдавила бледную улыбочку и убрала карточку в карман. А потом — она уже не могла сдерживаться — она расплакалась, безутешно и горько. Симона погладила ее по лбу с нежностью, в которой было не только стремление утешить, но и какая-то странная чувственность.

— Тише, тише... не надо плакать.

• наплыв: Зазеркалье •

Убранство комнаты вновь изменилось. Теперь ее заливал мягкий приглушенный свет. Потолок сделался белым, стены — тоже. Симона пригласила к себе Дамиана Питерса, ее давнего друга и сообщника в искусстве обмана.

— Все нормально проходит? — спросил он. Он по-прежнему очень хорош собой, подумала Симона, несмотря на седину и глубокие морщины, которые как-то особенно проявились после того сексуального скандала и проверки от СВД[11]. — Не хотелось бы, чтобы ты перетрудилась. А то на мою долю уже ничего не останется.

— Хочешь сегодня поговорить с Иисусом? Или ты не решишься его беспокоить после всех этих откровений на шоу Ларри Кинга на прошлой неделе? Вот ведь шлюха! Они к тебе прямо липнут, Дамиан... удивительно, как твой духовный сан не абортировался еще в самом начале.

— Не употребляй при мне таких слов, дорогая, — сказал Дамиан. — Абортировался, аборт. Небольшой компромисс с Маммоном еще никому не вредил, но откровенное убийство — это не мой стиль.

— А как же твоя покойная жена? — лукаво прищурилась Симона. — Хотя я знаю, в процессе дознания с тебя сняли все... подозрения в соучастии.

— Ну, я даже не сомневаюсь, что ей теперь лучше, чем нам. Что она сейчас на небесах, сидя на мягком облаке, настраивает свою арфу.

Хотя Симона знала этого человека уже почти двадцать лет, она так и не сумела узнать его по-настоящему. Она не верила в зло; он — верил, но он рассматривал свои отношения со злом как перманентные переговоры между дирекцией и профсоюзами. То, что он лицемер, это ясно; и лишнее тому подтверждение — само его присутствие здесь, у человека, который, по всем канонам его теологии, является не кем иным, как прислужником Люцифера. Но за все эти годы Симона так и не разобралась, сколько тут было от истинных религиозных чувств, а сколько — от вкрадчивого подхода врача-шарлатана, предлагающего вам средство от всех болезней. Но одно было ясно: он понимал, что такое власть, и стремился к власти, и хотя он себя дискредитировал в глазах публики, его обаяние — харизма — по-прежнему впечатляет.

— Давай к делу, Симона. Как тебе хорошо известно, сейчас мое положение крайне плачевно. И его надо поправить. Мне нужно что-то действительно необычное — что-то действительно мощное, — как один из твоих демонов, которыми ты управляешь. — Его глаза заблестели. Он достал из кармана серебряную фляжку и отпил хороший глоток бурбона.

— Нет у меня никаких демонов, которыми я управляю, — сказала Симона. Ей приходилось тщательно подбирать слова; мировоззрение клиента — это такая вещь, которую нельзя разрушать, и даже расшатывать — нежелательно, а Дамиан, несмотря на свои торжественные заверения в давней и нежной дружбе, был прежде всего клиентом. — Это твоя война между овцами и козлищами, я в ней не участвую. Я не принимаю ничью сторону; я не пытаюсь предугадать, кто победит; я деловой человек, у меня свое дело, я принимаю всех, кто ко мне обращается. Я — не Фауст, моя душа до сих пор при мне. Ангелы и демоны... это церковное разграничение... с кем-то из них я дружу, с кем-то — нет, вот и все.

— Прошу прощения, дорогая, но я не разделяю твое аморальное мировоззрение. Ты якшаешься с демонами, и если мне приходится кооперироваться с тобой ради вящей Господней славы, тогда аминь и давай к делу.

И он улыбнулся той самой улыбкой, которая приносила ему миллионы в почтовых конвертах — на протяжении многих лет, круглосуточно и без выходных.

• наплыв: поиск видений •

Она отказалась, когда Симона пригласила ее остаться до завтра. Был обещан завтрак с шампанским.

И бассейн-джакузи под открытым небом бодрящим утром в пустыне... незабываемое впечатление, которое просто нельзя пропустить. Но Петра решила, что как-нибудь обойдется. Ей хотелось скорее уехать из этого места — пока Симона не затеяла еще какую-нибудь игру с подсознанием.

Голова опять разболелась, а адвила уже не осталось. У нее перед глазами до сих пор стояли картины, показанные Симоной. На губах оставался вкус гниющего языка Джейсона. Как она это сделала, эта женщина? Как ей удалось проникнуть в самые потаенные уголки ее подсознания и извлечь на свет всю ту грязь, что скрывалась за горем и чувством вины? И откуда ей знать, что все это не выдумка?

Чудовищ не существует, твердила она себе. Единственные чудовища — те, которые у нас внутри. Они части нашего "я". И мы можем их контролировать.

Когда Петра спустилась на стоянку, была уже ночь. Машин было около дюжины, и среди них — несколько лимузинов. Луны на небе не было, но света из окон наверху вполне хватало. По периметру площадки росли высокие кактусы, их черные силуэты казались зловещими и таили в себе угрозу. Было прохладно. Даже по-настоящему холодно. Где-то вдалеке выли койоты. Голова просто раскалывалась от боли. Петра растерянно огляделась, пытаясь вспомнить, где именно она поставила машину.

Она нашла свой «ниссан», села за руль, открыла окно и включила двигатель. Радио включилось автоматически. Та же самая песня Тимми Валентайна, которую передавали, когда Петра ехала сюда, в поместье Арлета. Господи, неужели так обязательно проигрывать песни этого мальчика по нескольку раз за день? Она уже протянула руку, чтобы выключить радио, но ее отвлекло движение у главного входа — кто-то вышел на стоянку. Это была та девушка из Таиланда, принцесса или кто она там. Она направилась к белому «порше».

Но на полдороге остановилась, как будто к чему-то прислушиваясь. Петра поняла, что девушка слушает песню по радио. Она резко выключила приемник, вдруг непонятно с чего обозлившись. Но леди Хит уже подошла к ее «ниссану».

— Мисс Шилох, мисс Шилох... эта музыка... вы знаете, чья это песня?

Петре совсем не хотелось задерживаться и обсуждать музыку. Ей хотелось уехать отсюда как можно скорее. Она поставила ногу на педаль газа, но девушка уже наклонилась к ней, держась за опущенное стекло. Судя по ее виду, она собиралась сказать что-то важное. Но что такого уж важного могло быть в старой песне?!

— Эта песня... Тимми Валентайн... дух-проводник... разве вы не узнали голос? — сказала леди Хит. — Голос Симоны, когда она в трансе... я не знаю, как так получается... но это он, его голос.

Да, все правильно. Именно так. Только как она это делает? Что это: талантливая имитация или здесь все же присутствует некая потусторонняя связь?

— Вы уверены? — спросила она.

Девушка кивнула.

— Когда мне было тринадцать, я была влюблена в этот голос, сходила по нему с ума. Ложилась спать и мечтала о нем. И не я одна, а все девочки — мои подружки. Мы учились в частной закрытой школе, только для девочек... так что мы только и думали, что о мальчиках. Тимми был наш кумир, чуть ли не божество. Мы все его обожали. Я его голос не спутаю ни с одним другим. Мисс Шилох, это был его голос. Действительно его голос. И он знал... так много... такие вещи... о которых я подозревала, но отказывалась поверить. Про моего дедушку. Вы не знали, что он был на последнем концерте Тимми Валентайна, а потом поехал за ним в Узел, штат Айдахо, где у Тимми был дом... крепость, где он укрылся от мира и откуда уже никогда не вернулся? Дедушка был одержим. Одержим Тимми. И сегодня я снова услышала этот голос. Вот почему я не могу оставаться здесь на ночь. Боюсь, он мне снова приснится... как тогда, когда я была маленькой девочкой.

Ее слова были совсем не похожи на лихорадочный бред рок-фанаток типа «Элвис на Марсе, я знаю», которые осаждают редакцию «Мира развлечений». Петра знала — интуитивно, — что леди Хит ничего не придумала. Что все это правда.

Песня Тимми Валентайна звучала в наушниках Джейсона, когда Петра нашла его мертвым. Репортаж про Тимми Валентайна привел ее в поместье Симоны Арлета. Музыка Тимми Валентайна преследовала в дороге через пустыню Мохаве.

А теперь еще Тимми с ней говорил.

Да, все правильно.

— С вами все в порядке? Петра...

— О Господи, у вас нет, случайно, адвила?.. Не знаю, что это такое, но голова просто раскалывается...

Леди Хит достала из сумочки какой-то пузырек и отсыпала Петре целую горсть таблеток.

— Вот, возьмите... я их купила в Таиланде, там они без рецепта.

Что это? Валиум? Лудес? Петра не стала задумываться. Она проглотила две белые с синим капсулы. Где-то вдалеке завыл койот. На улице стало еще холоднее, и ветер вздыхал, просеивая песок. На Петру вдруг навалилась усталость, она закрыла глаза и увидела Джейсона... он ждал ее в темноте, раскинув руки... как кактус-мутант в облаке пыли... он шагнул ей навстречу, и от него пахнуло могилой.

— Нет, нет, нет, — прошептала она. — Надо ехать отсюда немедленно! Пока меня тут не свели с ума.

Последнее, что увидела Петра перед тем, как провалиться в тягучий сон от непонятных таблеток, — хрупкую тайскую девушку, которая направлялась к своему «порше». Ее легкие шаги мягко шуршали по гравию. Леди Хит подошла к машине и обернулась. Свет из окна наверху упал ей на лицо — казалось, оно излучает какое-то неземное сияние, но на нем не отражалось вообще ничего. Оно было как маска — красивое и бесстрастное.

• колдунья •

Симона Арлета сидела в комнате без окон. Одна в черной комнате. Теперь, когда догорели свечи, было уже невозможно понять, где она — все еще в настоящем пространстве и времени или уже в потаенном чертоге собственного сознания, в комнате с тысячью входов и одним выходом.

— Иди ко мне, — прошептала она, обращаясь к духу, которого держала в плену семь лет. За эти семь лет она прошла долгий путь от хозяйки «мистического» аттракциона в скромненьком луна-парке до мировой — без преувеличения — знаменитости. — Иди ко мне, иди.

Иди ко мне, дитя тьмы, маленький князь больших страхов, иди ко мне... иди к маме.