Сорокин ВладимирВ Доме офицеров

Владимир Сорокин

В Доме офицеров

Костенко вздохнул, убежденно потряс седой, крепко посаженной головой:

- Нет, Саша. Время тут ни при чем. Время - песок. Не в нем дело...

- А в чем же, Петь? - низкорослый Бородин подошел к левому стенду, Что ж ты думаешь, о нас вечно помнить будут?

- Ну, вечно-не вечно... это не нам судить, - Костенко захромал вдоль стендов, висевшие на его мешковатом кителе медали тихо позвякивали, - В конце концов мы же не за себя воевали. Не свои шкуры спасали.

- А вот это ты зря. При чем тут шкуры? Каждый жить хочет.

- Правильно. Но ты же там, под Сталинградом, за спиной-то за своей ведь не только свою жизнь чувствовал.

- Конечно, - Бородин разглядывал фотографии военных лет. - Но и свою тоже.

Костенко сощурился, посмотрел на него и улыбнулся:

- А я вот, знаешь, - нет! Не чувствовал!

- Не ври.

- Вот, как на духу! Сначала под Смоленском было немного, когда впервые немца увидел, танки, огонь. А потом, под Сталинградом - нет! За себя не боялся. Сперва семью помнил, а после в груди что-то отпустило и будто свободней стало. И сразу страх ушел. Семья на второй план ушла.

- А на первом что было?

- На первом... - Костенко потер переносицу. - Знаешь, это трудно объяснить...

- Что трудно?

- Я когда добровольцем пошел, нас тогда с Киевского отправляли. Ну, толчея, понятное дело. Народ провожает. Маша с отцом была. Мать-то в Астрахани тогда оказалась. Вот. Простились. Они поплакали. И вот, поезд, понимаешь, трогается, я на подножку влез, там уж гроздьями висят, такие как я бритоголовые. Мальчишки такие же. Влез, оглянулся и вот, знаешь... вот что-то здесь... - он приложил левую руку к кителю, накрыв два ордена Красной Звезды, - что-то всплыло...

- Жалко стало?

- Да нет. Не то. Я до этих нежностей телячьих не очень был. У нас в семье мужики суровые были, деловые. А вот там, на вокзале... оглянулся и вижу - бегут. И все - бабы, бабы, бабы. Бегут и смотрят. На нас. И будто ждут ответа какого-то. Бегут и смотрят. И молча все, молча...

Он помолчал, потом повернулся к Бородину:

- Так вот, Саша, я всю войну этих баб помнил. Чувствовал. И под Сталинградом, и под Киевом, и под Варшавой. И, бывало, как чуть сробею, так сразу они. Как живые. Тут как тут. И бегут и смотрят. Я, может, поэтому только и выжил, что вот они так всю войну смотрели на меня. Ответа требовали...

Бородин закивал:

- Ясно. А у меня как, бывало, бомбежка глухая или через Днепр переправлялись когда, деревенька наша мерещилась. И, знаешь, не то чтоб праздник какой или что, а вот словно утром. Утро такое летнее, тишина и дымы кверху от изб тянутся. И небо синее-синее такое. И липа цветет...

- А ты разве не в Оренбурге вырос?

- В Оренбург мы в тридцать восьмом переехали. Мальцом-то я на рязанщине рос.

- Понятно... А я в деревне редко бывал...

- Ну, ты у нас городской человек, - Бородин похлопал его по руке и показал на стенд. - Вон она артиллерия, бог войны.

- Да... мощные гаубицы.

- А главное - стволы-то коротенькие, а бьет будь здоров.

- А вон шмайсер штурмовой у немца.

- У штурмовых вроде калибр поболе был?

- Да... вон, воронка какая...

- Бомба, наверно.

- Наверно... Снаряд такую не вспашет...

Постояли возле стенда, посвященного битве за Москву.

Костенко захромал к двери, махнул рукой:

- Пошли, я тебе ленинскую комнату покажу.

Бородин бодро зашагал следом:

- Ты, я вижу, тут прям, как дома.

- А что ж. Куда фронтовику податься. В военкомате с молодежью беседую, да тут...

Они вышли в коридор.

Костенко хромал впереди, его седая, коротко подстриженная голова плавно покачивалась, медали тихо позвякивали:

- Щас-то еще рановато... сорок минут до сбора... видишь нет никого... но ты молодец... пораньше пришел... щас все ребята соберутся... Кононов... Хлустов, Иващенко... помнишь Иващенко Петю?

- Это из третьей роты, что ль?

- Да. Младший лейтенант. Рыженький такой.

- Его под Харьковом ранило кажется, да?

- Да, да. Он нас догонял потом...

- Петь, а Коля Золотарев жив?

- Нет. Помер лет десять назад.

- Жаль...

- Жаль, конечно. Веселый парень был. И умер рано.

- Веселый. Это я помню.

Прошли коридор, Костенко распахнул обитую коричневым дверь:

- Входи...

Бородин вошел, огляделся.

Посередине светлой просторной комнаты стояли несколько новеньких столов, вдоль стен теснились шкафы с книгами, в правом углу возвышался белый бюст Ленина, с корзиной цветов у подножья, а рядом с ним в узком стеклянном ящике покоилось полинявшее, местами пробитое знамя.

Бородин подошел к ящику, наклонился:

- Петь... погоди-ка... так это что... нашего полка?

- Нашего, нашего, Саша, - тряхнул головой Костенко, - то самое.

- Быть не может...

- Может, Саша. Все может.

- Но как же удалось? Они ж все небось в дивизии должны быть на хранении? Это же невозможно...

Костенко подошел к нему, положил руку на плечо:

- А как ты, Саша, тогда под Варшавой связь тянул с Серегой Жогленко? Вас тогда добрых десять пулеметов поливали и видно было, как на ладони, я тогда все губы пообкусал, глядя на вас. Тоже казалось - невозможно! А вот смогли ведь? Смогли! Потому как хотели! Хотели! И смогли.

- Ну, так это другое дело, Петя...

- Нет, Саша, дело у нас везде одно! Только захотеть надо. Очень захотеть. Я вот захотел. И вот - знамя перед тобою. Наше знамя.

- Да. Мощный ты человек, Петь.

- Фронтовой я человек, если точнее! - засмеялся Костенко.

Бородин разглядывал знамя через стекло:

- Господи, неуж оно самое?

- Оно, оно.

- Его все этот сержант носил, высокий такой. Вот бы с кем встретиться.

- Нет. Этого я и не видел после.

- А Семенова видел?

- Нет.

- А Саню Круглова?

- Тоже нет что-то. Евстифеева видел, Круглова нет.

- А Люську-переводчицу не встречал?

- Нет. Она, говорят, на юге где-то живет. В Новороссийске, кажется...

Бородин покачал головой:

- Знамя! Надо же... вот не ожидал... пробитое... вон пробито как... хватило ему осколков...

- Всем хватило. И людям и материи. У меня четыре вынули, а один так и застрял в лопатке. Боятся вынимать. Позвоночник близко.

- А у меня из ноги еще в сорок шестом выковыряли. Два года носил гада. Колючий такой, прям как еж. Щас как к дождю - болит нога.

- Зато у меня нечему болеть, Саш, - Костенко, улыбаясь, топнул протезом.

- Ну, ты бегаешь, я скажу! Почище молодого. С ногами не догнать.

- Так я и до войны дома не сидел. Комсомолил вовсю. Мне недавно протез предлагали какой-то импортный. С шарнирами, с ботинками. А я вот из принципа носить не буду! Пусть железка торчит, пусть все видят, чего стесняться. Может кое-кто и задумается и вспомнит, что надо вечно помнить.

- Правильно.

- А главное - привык к ней. Как нога стала. И не скользит совсем. Вот, пироги какие... Саш, а отчего ты китель не надел?

Бородин засмеялся:

- Так он же старый весь. Молью поеденный.

- Не сберег?

- Да после войны кто ж китель бережет? В шкаф запихнули, а после на антресоли.

- А у меня Дуня сберегла. Нафталином сыпала, чуть не перчила. Вот, видишь? Вроде б ничего, а?

Костенко слегка приподнял руки и посмотрел себе на грудь.

- Как новенький, Петь. И ты молодцом.

- Стараемся, стараемся, Саш.

Из-под шкафа, заставленного полным собранием сочинений Ленина, выскочила крохотная серая мышь, обогнула ножки стола и заспешила к полуоткрытой двери.

Костенко шагнул ей навстречу, поднял протез:

- Сука...

Мышь шарахнулась было назад, но потертый металлический наконечник с хрустом раздавил ее.

- Расплодились, гады... пакость какая...

Костенко оттопырил протез с висящими на нем останками мыши и, балансируя на одной ноге, тяжело запрыгал к стоящей в углу урне. Медали звенели от каждого прыжка, воротник кителя, топорщась, наползал на толстую шею.

- Ведь предлагал весной полы перебрать. Не послушались...

Оперевшись о шкаф, он сунул протез в пластмассовую урну, счистил о край окровавленные ошметки.

Бородин посмотрел на оставшееся пятно:

- Маленькая какая мышь-то...

- Маленькая?! - грозно ухмыльнулся Костенко, топая протезом по полу. Тут, ебен мать, такие маленькие попадаются - охуеешь, смотревши! Эта исключение какое-то. Мелюзга подпольная. А то - во, бля, шушеры какие!

В упор глядя в глаза Бородина, он развел руки на ширину своей груди.

Бородин посмотрел и серьезно кивнул головой.