17. Выбор

Погонщик Фао очень любил своего дрессированного слона и недолюбливал своего родного брата. Со слоном Фао виделся каждый день, проводя с ним немало времени, с братом же он встречался от силы раз в год и не испытывал желания видеться чаще. Однако нет никаких сомнений, что если бы погонщика поставили перед выбором сохранить жизнь лишь одного из них, он сделал бы выбор не в пользу любимого слона, а в пользу нелюбимого брата.

ТРЕБУЕТСЯ решить, можно ли обвинить Фао в неискренности? А если нет, то какова природа его несовершенства?

Решение Укротившего бурю

Если бы у Фао просто спросили: «Чью жизнь ты выбираешь?» – как это часто бывает в играх детей и простолюдинов, – его ответ стоил бы немногого. Ведь он мог бы быть продиктован самыми разными соображениями, например, минутным настроением или страхом потерять свое лицо.

Но из условий задачи следует, что мы должны рассматривать выбор погонщика как безусловно серьезный, то есть как искренний и противоречивый одновременно. С таким сочетанием мы нередко сталкиваемся в жизни, в особенности же, когда речь идет о странной природе любви.

Вряд ли погонщика Фао можно обвинить в неискренности – не больше, чем любого из смертных, кому случалось быть любимым или любящим. Во многих странностях виновен сам язык, который заставляет нас выражать одним словом «люблю» наше отношение к женщине, к родителям, к поэзии и к домашним животным. Язык неизбежно становится источником путаницы и препятствием для искренности – вот почему подлинное чувство немногословно.

Решение Отвернувшегося от милости

Возможно, что Фао говорил себе: «Я люблю своего брата, но не так, как подобает любить брата». Погонщик мог бы заметить, что и слона он любит не так, как подобает любить животное. Тогда, поразмышляв над сделанным выбором, он пришел бы к выводу, что решение было обусловлено не тем, как он любит, а тем, как подобает любить.

Может показаться, что если бы мы точно называли вещи своими именами, мы избежали бы многих противоречий и обвинений в непоследовательности. Однако вряд ли это помогло бы погонщику Фао. Попробуем задуматься над одним обстоятельством, которое представляется весьма странным. Мастер каллиграфии дает название каждой кисточке, а их у него десятки. Знаток лошадей различает более двадцати способов бега лошади. Но ничего подобного не происходит, когда мы говорим о любви, а ведь ее различия куда как очевиднее тонкостей каллиграфии.

И все же не будем слишком поспешно обвинять наш язык в нечуткости. Ведь даже если мы сохраним глагол «любить» только для описания отношений между мужчиной и женщиной, мы все равно не избавимся от затруднений. И при таком ограничении любовь будет состоять из множества разнородных явлений, она будет включать в себя и страсть, и заботу, и нежность, и ревность, и даже моменты забвения и многое такое, что вовсе не именуемо. Стоит отбросить хоть одну из этих частей, и мы не узнаем себя в любви, – да и любовь сама себя не узнает.

Поэтому во всякой любви, соединяющей любящих, есть нечто, сопоставимое с отношением к императору, и с отношением брата и сестры, есть также и тот самый момент привязанности, который Фао испытывал к своему слону. Соединяя все это в одном слове, язык остается искренним и точным, ибо такова сама любовь в отличие от бега лошади. И трудности погонщика Фао обусловлены трудностями и превратностями любви. Таков же удел любого смертного, с которым случается любовь.