41. Кто такой поэт

Нехитрые риторические упражнения, в которых предлагаются различные уподобления для поэта и поэзии, существуют еще с цинских времен. При этом список избираемых уподоблений хорошо известен: поэта сравнивают с цветущей яблоней, с медоносной пчелой, с одинокой горой, возвышающейся посреди равнины, и со светильником, разгоняющим тьму. Все эти напыщенные метафоры давно уже потеряли всякий смысл и не вызывают ничего, кроме скуки.

ТРЕБУЕТСЯ подобрать более свежие сравнения, которые оказались бы подходящими для опознания фигуры поэта и самой сути поэзии.

Сравнение Гунна: поэт – это вор

Поэт всегда совершает кражу. Там, где человек не слишком внимательный не найдет для себя ничего, достойного поживы, наделенный поэтическим даром непременно сообразит, что можно стащить. Изучая стихи поэтов прошлого, современный поэт не задумываясь похищает образ или прием – притом так искусно, что крайне редко удается схватить его за руку. Если кража не удалась, если похищенное сразу обнаружено и опознано, значит, поэт не состоялся. Неудачливым воришкам нет места среди поэтов, их тут же изобличают и наказывают презрением. Признанным поэтом становится только вор, воистину обладающий ловкостью, владеющий необходимыми уловками и умеющий заметать следы.

Вор как таковой должен действовать незаметно; этой же добродетелью, только в превосходной степени, отличается и поэт. Ведь, пожалуй, поэту нет никакой пользы от накопленного собственного жизненного опыта: все имущество выстраданных знаний, ошибок, за которые пришлось расплачиваться, – все это пригодно для мудреца, дающего советы или обдумывающего трактат, но слишком тяжеловесно для поэзии.

Легкий опыт поэзии именно подсматривается и выкрадывается – и если обворованные даже не догадываются о своей пропаже, перед нами как раз высшее искусство. Например, когда рыбак лунной ночью выбирает заброшенные сети, поэт, присутствующий при этом, похищает у него выскальзывающую из ячеек луну. И в конечном итоге продает ее дороже, чем рыбак свою рыбу. Быстрый вороватый взгляд поэта выхватывает любую мелочь, оставленную без присмотра: выражение усталости на лице путника, сосредоточенность ребенка, ломающего нужную родителям вещь, стеснительность девушки, оказавшейся случайной свидетельницей собачьей свадьбы. Незаметно обокрав и знакомых, и первых встречных, поэт лишает их не таких уж и пустяков: ведь обворованные отныне теряют свои особенности, теряют непосредственность, после чего кажутся манерными, подражающими известным поэтическим образцам.

Сочинители комедий и жанровых сцен, выводя своих персонажей, тоже совершают своего рода похищение, но несравненно более грубое. Они могут быть уподоблены, скорее, грабителям-взломщикам: но случайно выведенные в комедиях люди нередко узнают себя, а опознав свое, предъявляют те или иные претензии к сочинителям. Поэт, конечно, не похож на взломщика, он искусный карманник, делающий свое дело мгновенно, словно на лету. Да и распоряжается он украденным виртуозно, без затруднений; собственным, дорого доставшимся жизненным опытом он не смог бы так распоряжаться.

Сравнение Бао Ба: поэт – это убийца

Сравнивать с убийцей можно только выдающегося поэта, и вот в каком отношении. И в больших и в малых городах то и дело возникают поэтические поветрия, когда чуть ли не все сколько-нибудь образованные люди пишут и читают друг другу стихи. В таких случаях всегда есть повод прибавить свое стихотворение к длинному списку уже прозвучавших; оно окажется лучше или хуже, но все-таки будет восприниматься как тоже стихотворение среди прочих. Активность сочиняющих стихи дает шанс и другим сочиняющим, ведь не стыдно заниматься тем, чем занимаются многие. Есть нечто приятное в том, чтобы считать себя стихотворцем, поскольку и другие считают тебя таковым.

И так обстоят дела до тех пор, пока не появляется настоящий поэт. Появившись, он создает, быть может, несколько стихотворений, и они становятся смертным приговором для целого полчища сочинителей. Разве не об этом говорил Се Линь Юй, один из великих поэтов Поднебесной:

И вот, когда приходит поэт, сразу признанный на небесах, он ведет себя как искусный и безжалостный убийца. Его безупречная поэзия предстает как коготь тигра, разящий направо и налево, и от этого когтя, являющего собой отточенную строку великого поэта, гибнут целые выводки самозваных стихотворцев, иные из них просто погибают в зародыше, не успев родиться в качестве сочинителей каких-нибудь куплетов. И чем больше поэтов он убьет, тем долговечнее будет память о нем и тем прочнее место его в Поднебесной.

Сравнения Кэ Тяня: поэт – это слепой, который к тому же страдает расстройством слуха

Многие думают, что быть поэтом – значит уметь усматривать нечто особое, недоступное зрению других людей. Однако даже самая высокая степень наблюдательности никого еще не сделала поэтом, ведь взгляд человека наблюдательного устремлен туда же, куда и взоры всех прочих, к тому же внимательность такого рода можно и натренировать.

Глаз же истинного поэта в этом смысле, наоборот, подслеповат, поэт словно бы и не видит ясной картинки, застилающей другим поле зрения, картина будней для поэта расплывчата, на его долю остаются блики – зато их поэт и воспроизводит со всей возможной точностью. Он воистину как слепой в подлунном мире, порой даже не различает вещей в их отдельности, а усматривает только пересечения вещей, их смутные отражения друг в друге. Поэт ориентируется в своем воображаемом мире подобно слепому в мире здешнем: сам способ его ориентирования и именуется поэзией.

Но и со слухом у поэта дела тоже обстоят неважно. Он словно бы слышит слова с трудом, так, что ему не сразу дается их смысл. Поэту приходится подбирать смысл из нерасслышанности. И если обычный человек подбирает упущенное, неразборчивое для него слово по смыслу, то истинный поэт, скорее, подбирает упущенный смысл по созвучию. Но когда настоящий поэт решается поведать миру о том, что ему послышалось, его абсолютная речь создает столь же абсолютную слышимость, оглушающую новых поэтов.

Сравнение Ца Дэна: поэзия – это плесень

В таком сравнении есть моменты сходства и моменты несходства, однако первых больше, и главное – они важнее. Рассмотрим это по порядку. Плесень возникает на продуктах, хранившихся долго, точнее говоря, слишком долго. Покрывшиеся плесенью продукты, как правило, уже не пригодны в пищу и их выбрасывают. Уместно спросить: при чем же здесь поэзия? Но не будем спешить, мы не так далеки, как кажется от ухватывания ее сути. Ведь некоторые виды пищи, покрывшиеся плесенью, хоть и не пригодны больше для еды, пригодны зато для приготовления лекарства: многие даосские снадобья содержат плесень.

Если же обратить внимание на плесень как знак времени, то такое сравнение уже в полной мере подойдет для стихов. Мы знаем, что произведения великих поэтов прошлого редко оценивались по достоинству их современниками, но покрывшись плесенью или, как принято говорить, пылью веков, они приобрели качества истинной поэзии. Ведь и сегодня стихотворцу, победившему на состязании, окажут подобающую по случаю честь, но ведь никто не станет всерьез сравнивать его с великим Ли Бо. Между тем и Ли Бо доводилось побеждать на состязаниях такого рода, но пока его стихи были свежи и не покрыты плесенью, они удостаивались лишь скромных похвал и не считались великими.

Удивительную проникновенность творений прошлого и какое-то особое наше пристрастие к ним трудно вразумительно объяснить. Как будто заплесневелость и есть причина получаемого наслаждения – и действительно, что изменилось в произведении кроме того, что прошло время? Но это прошедшее время прибавило ценности едва ли не всему, что выдержало его напор. Мы ценим напевы за их старинность, трактаты, написанные столетия назад, хотя современники зачастую не видели в них ничего особенного, ценим кубки и шкатулки минской эпохи, несмотря на безыскусность их изготовления. И конечно же стихи. Ну как не сравнить их с плесенью?

Плесень, указывающая на то, что вещь появилась не сегодня и не вчера, может быть дополнена или оспорена в плане точности ржавчиной, и в особенности патиной, – известно, какую ценность придает патина, например, изделиям из бронзы. «Люблю все испорченное» – не раз говорил хорошо известный в Срединной империи путешественник и сочинитель Наль По. Но в пользу плесени говорит еще один аспект сравнения, для которого ни ржавчина, ни патина уже не подходят. Человек, живущий впроголодь и озабоченный поиском еды, не допустит образования плесени на имеющихся у него продуктах. Поскольку он всегда хочет есть, он просто не дождется ее появления. Плесень скорее можно встретить в кладовой того, кто не испытывает чувства голода, кто способен забыть о хранящихся продуктах. Плесень и нужда в каком-то смысле несовместимы.

Такова и поэзия – она приходит, когда нет острой нужды в чем-либо необходимом для поддержания жизни, когда можно отвлечься, забыть о неотложных делах. То есть условия появления поэзии и условия появления плесени, по большому счету, одни и те же.

Сравнение наставника Лю: поэзия – это гашиш. Кто же тогда поэт?

Сравнение поэзии с гашишем или опием, а поэтической очарованности – с одурманенностью зельем, конечно, не ново – оно напрашивается само собой. Общность этих состояний легко улавливается даже беглым взглядом и не стоит здесь задерживаться.

Возникает, однако, вопрос: кто же в таком случае сам поэт? Может быть, он и есть первый курильщик опия, показывающий, как ему хорошо, и подающий пример прочим? Нет, размышление показывает, что это не так. Если даже воздействие поэзии чем-то и похоже на воздействие набитой гашишем трубки, поэт все же окажется последним, кто к этой трубке прикоснется. Чтобы очаровывать других, его состояние должно принципиально отличаться от состояния поддающихся и поддавшихся чарам.

Сходный вопрос неизменно занимает и последователей Будды: испытывает ли просветление тот, кто дает просветление, причем в тот же самый момент, когда он его дает? Посторонние наблюдатели колеблются в ответе, но практикующие наставники чаньской школы единодушно отвечают: нет.

Относящееся к чаньскому монаху, относится и к поэту. Для того чтобы стать поэтом, совершенно недостаточно проникнуться поэтичностью окружающего мира и как бы раствориться в звучащей поэзии. Необходимо еще собраться для создания стихотворения, для приготовления чарующего зелья. Ибо стихотворение – это не блеск кристалла, а сам кристалл. Одно дело вырастить кристалл, совсем другое – наслаждаться блеском и переливом его граней.

Сказанное подтверждается тем, что истинные произведения искусства не создаются под воздействием гашиша и опиума. Причина в том, что для человека, пребывающего в состоянии золотого сна, каждое, даже самое маленькое действие, уже является чудесным приключением. Для такого человека спуск по ступенькам и выход в сад легко может обернуться творческим потрясением, соприкосновение босой ступни с землей для него неотличимо от соприкосновения души с чарующим созвучием – он полон желанием поделиться своей звенящей легкостью, но ему кажется, что едва ли не любые строки передадут это состояние. Будь такое возможным, вся Поднебесная воспарила бы, подобно дыму курительной трубки, и некому было бы ни сдавать, ни принимать экзамены. Но читатель лишь пожимает плечами.

Вот почему, хотя поэзия и похожа на гашиш, поэт нисколько не похож на курильщика – он из тех, кто приготовляет зелье и набивает трубки. Он радуется только отраженной радостью. Но не таковы ли и боги, и не для того ли создали они людей, чтобы отвести от себя опасность улета в небытие и безопасно наслаждаться нашим наслаждением и страхом?

Сравнение Мо Чи: поэзия – это осквернение трупов

Когда не для исправления неверно совершенного ритуала, а ночью, по зову дикой души, безумец вскрывает гроб, сможет ли поэт узнать в нем себя?

[Текст обрывается]