"Древо Жизора" - читать интересную книгу автора (Стампас Октавиан)

ГЛАВА ПЯТАЯ

Робер де Шомон наслаждался жизнью среди тамплиеров. Выехав вместе с отрядом, присутствовавшим при посвящении Робера в рыцари, а затем и в тамплиеры, он присоединился к войскам крестоносцев на полпути между Мецем и Регенсбургом. Огромное воинство, трепет знамен и хоругвей, воодушевленные лица — все производило на него радостное впечатление. Он восторгался красотой королевы Элеоноры, которая оказалась вовсе не такой распущенной, как о ней судачила молва, отправилась в поход вместе со своим мужем, вместо того, чтобы предаваться сластолюбию в легендарном замке Делис, которого, как выяснилось, не существовало на свете. Он преклонялся перед благородством короля Людовика и императора Конрада, видя в них новых Годфруа и Боэмунда. Но более всего он влюбился в тех, кому отныне повиновался, став новициатом ордена тамплиеров. Они заслонили для него и Элеонору и обоих блестящих монархов. И немудрено, ведь у них все было необыкновенно, во всем сквозила некая священная игра, связанная с какой-то особенной тамплиерской тайной.

Начать с того, что общались они между собой на особенном языке, которому Робер принялся с жадностью обучаться. Например, они не говорили «поесть», «поужинать», «пообедать», а говорили — "прочесть «Отче Наш». «Он два дня не читал „Отче Наш“ означало, что кто-то два дня ничего не ел. И наоборот, они там только и делают, что с утра до вечера „Отче Наш“ читают» значило, что кто-то где-то слишком хорошо живет и объедается. Сон у них назывался «встречей с ангелом-хранителем», а вместо «лье» или «мили» они обозначали расстояние «псалмами», которые по длине ничем не отличались от лье. Сражение они называли справедливостью Божьей, а свидание с женщиной — Божьим попущением. Начиная какое-либо дело, надо было произнести: «Не нам, не нам, а имени Твоему», а вступая в бой кричать что есть крику:

«Босеан!»

В отличие от подавляющего большинства воинов, идущих в поход, тамплиеры всегда четко соблюдали устав, предписывающий им определенные правила устройства лагеря. Прежде всего, они ставили палатку-часовню, в которой устанавливался святой образ и хранились реликвии. Совершалась краткая молитва и затем все вместе обустраивали сначала палатку для магистра, а потом для провиантмейстера и членов Ковчега, то есть, высших чинов ордена. И лишь после всего этого магистр трубил в рог и объявлял: «Располагайтесь, господа братья, во имя Господне!» Ни у кого не было такой дисциплины в установке часовых, в распределении пищи, в соблюдении молитв и постов, как у братьев храмовников. Злые языки поговаривали, что до недавнего времени ничего этого не было, и что, якобы, магистр де Трамбле возродил традиции Гуго де Пейна и Робера де Краона в страхе, что Бернар Клервоский проклянет, а папа запретит деятельность ордена, поддавшегося растлению во время Рене де Жизора по прозвищу Тортюнуар. Робер пропускал все мимо ушей и не верил, что как только темные подозрения будут сняты с ордена, в нем снова наступит пора разврата, а дисциплина и порядок исчезнут. Он видел, что в отличие от многих крестоносцев тамплиеры даже в разговорах не допускали, что можно чуточку пограбить местное население по мере продвижения на восток. Когда вышли из Вены и вступили во владения венгерского короля, император Конрад обратился ко всему воинству с требованием обращаться с венграми учтиво и не грабить, ибо народ сей здорово может за себя постоять, но небогатые рыцари, в основном брабантцы, наваррцы, фламандцы и саксонцы, несмотря на запрет императора, грабили, за что многих из них, по приказу Конрада, пришлось казнить, приводя в пример остальным бедных рыцарей Храма, которые исключают из своего ордена любого, кто хотя бы, заикнется о нечестной и легкой наживе.

Тамплиеры Бернара де Трамбле и впрямь отличались неприхотливостью и бессеребренничеством. Никто из них не рассуждал о потребностях своего кошелька или заботах желудка. Лишь изредка можно было услыхать от них: «Неплохо бы уж и „Отче Наш“ прочесть». И все равно о них сочинялись сплетни и многие, издеваясь над тем, что на печати тамплиеров изображен конь с двумя всадниками, частенько спрашивали;

— Эй, храмовник, что это ты один на коне едешь, где же твой напарник?

На это у каждого тамплиера заведомо был припасен один и тот же ответ:

— Если бы ты мог видеть по-настоящему, то увидел бы его — душа Гуго де Пейна едет со мной в одном седле.

Разница в ответах состояла лишь в том, что вместо Гуго де Пейна мог быть назван любой из ныне покойных рыцарей, прославивших орден — Андре де Монбар, Роже де Мондидье, Людвиг Зегенгеймский, Робер де Краон, Амбруаз де Шатору, Бизоль де Сент-Омер, Гуго де Лангр и так далее. Робер де Шомон решил всегда говорить, что с ним в седле — душа Робера де Пейна, его дальнего родственника, которого, после взятия Иерусалима, Годфруа Буйонский назначил рыцарем Христа и Гроба, и хотя орден сепулькриеров просуществовал немногим больше года, Робер де Пейн был славным рыцарем, и к тому же тезкой.

До Константинополя удалось дойти только осенью, к этому времени зарядили дожди, начались болезни. У тамплиеров прибавилось заботы — имея при себе разные восточные снадобья, они лечили больных, отказываясь от мзды. Ожидалось, что в столице Восточной империи будет отдых, пополнение провианта, передышка в долгом и трудном пути. Но василевс Мануил потребовал от крестоносцев, чтобы они не задерживались в его великом городе и весьма скудно пополнил запасы продовольствия. Переправившись через пролив, крестоносцы разделились на три потока — часть немецкого войска, под предводительством епископа Фрайзингенского двинулась вдоль берега Эгейского моря, обходя все заливы и бухты; Конрад горел желанием пройти дорогой первых крестоносцев через места знаменитых, сражений — Никею, Дорилей, Икониум; король Франции, войско которого было страшно обозлено на немцев, двигавшихся постоянно впереди и забирающих себе все подношения жителей тех местностей, через которые двигался поток, решил идти между епископом Фрайзингенским и императором — через Пергам, Смирну, Эфес и Лаодикию. Робер сожалел, что дорогой Годфруа Буйонского, Боэмунда Таррентского и Раймунда Тулузского пойдут не французы, а немцы, но таинственное звучание названий городов Апокалипсиса завораживало его слух, и он смирился, тем более, что тамплиеры одобряли путь, выбранный Людовиком.

Дожди не прекращались, и когда дорога пошла через горы, идти стало гораздо труднее. Вскоре пришло страшное известие о том, что войско германского императора было атаковано турками и почти полностью перебито, а сам Конрад поспешил возвратиться в Константинополь, чтобы там зазимовать и дождаться пополнения. Тревога наполнила сердца. Каждый знал, что в пути можно встретиться со злобными мусульманами и понести потери, но ведь не в такой же степени. Робер мечтал о битве. Ему казалось, что тамплиеры одни способны дать отпор любому количеству турок и вписать первую славную страницу в летопись этого похода. Но вскоре после Рождества, войско Людовика встретилось с остатками наголову разбитого войска епископа Отто Фрайзингенского, которые двигались куда глаза глядят, лишь бы подальше от того страшного места, где турки нанесли им сокрушительное поражение. От той пышности и воодушевления, с какими начинался поход, не осталось и следа. Ошалевшие от страха немцы кричали французам:

— Не ходите туда! Не ходите туда! Господь против нас!

Но Людовик остался непреклонен.

— Погибнем мы или пробьемся, — сказал он, — это наш путь, и — так хочет Господь!

В горах Лаодикии Робер, наконец, познал, что такое война. Здесь каждый день на крестоносцев нападали хищные отряды сельджуков, сначала осыпали стрелами, затем выскакивали, чтобы дать быстрый бой и снова скрыться среди расщелин знакомых и хорошо изученных гор. Робер жаждал настоящего сражения, но война оказалась подлым оводом, который нападал врасплох, именно тогда, когда ты его меньше всего ждешь, и жалил под лопатку или в загривок. Старшие тамплиеры берегли юного новициата, но дважды ему все же пришлось сразиться с турками на мечах. В первый раз это едва не стоило Роберу жизни — ему попался матерый, видавший виды турок, который весело улыбался, без труда отбивая яростные удары обезумевшего от страха Робера, затем вышиб из руки юноши меч и занес уж было свою огромную палицу, как вдруг командир Пьер де Бержерак подоспел на помощь и стремительным ударом поразил мусульманина в гортань. В другой раз Роберу повезло снова, когда турок заехал к нему со спины, и юноша каким-то чудом вовремя оглянулся, успел пригнуться и, сам не зная как, точно ударил турка острием меча в глаз.

В мальчишеских мечтах война представлялась Роберу чем-то красивым и торжественным, как парадный выезд участников рыцарского турнира. На самом деле, сражение являло собой мгновенную и беспорядочную схватку, где все молотят чуть ли не во что попало, рубят направо-налево в безумном остервенении, это длится долго-долго, но кончается молниеносно, едва успев начаться. Робер и сам не мог бы объяснить, что это такое, как происходит подобное разделение времени боя на краткий миг и страшную, полную ужаса, криков, звона, лязга и смерти, вечность. Одно он мог бы сказать со всей определенностью — он уже совсем не тот мальчик, который всего лишь несколько месяцев назад пришел в составе тамплиеров в Константинополь.

Трубадур Вернар де Вентадорн начал хворать еще на подступах к Адрианополю. Желудок его не держал в себе пищу, тело осыпали фурункулы, кожа чесалась и покрылась струпьями.

— Элеонора, — стонал и кряхтел он, — какого чорта вашему мужу не сиделось дома! Что он забыл в этом вшивом Леванте? Разве то, что с нами сейчас происходит, вписывается в рамки куртуазности? Разве это похоже на манну?

Королева жалела его, но, в то же время, в душе ее появилось тягостное чувство недоумения, как могла она столь долго делить ложе с этим тщедушным, тощим, а теперь еще и вонючим от постоянного поноса, телом. Как могли сладкие звуки поэзии отуманить ее глаза и чувства? Возрождения любви к мужу она так и не испытала, но, во всяком случае, в ней родилось уважение к нему, стойко переносящему все тяготы похода. Ее восхищали неподступные тамплиеры, двигающиеся в авангарде французского войска и почтительно обращающиеся с Людовиком. А значит, они ценили его, и он не совсем тряпка, как ей казалось все последнее время накануне похода.

Впрочем, не такие уж неподступные. Устав, конечно, предписывал им безбрачие и умерщвление плоти, но они исполняли эти предписания в разумных пределах, и даже в их лагерь нередко захаживали любопытные мадьярки, сербиянки и гречанки. Сенешаль великого магистра ордена, красавец Эверар де Барр, явно симпатизировал Элеоноре, и она старалась в куртуазной манере проявить свои ответные симпатии. В Константинополе Бернар де Вентадорн совсем занедужил. Грек-эскулап, обследовавший его, определенно заявил, что дело дрянь и трубадур больше не жилец. Бедняга Бернар бредил великолепными кансонами, которые стоило бы записать, если бы в них не было такого большого количества натурализмов, касающихся желудочных расстройств. В одной из таких кансон едкая лавина сарацин выскакивала навстречу крестоносцам непосредственно из прямой кишки, но доблестные рыцари размазывали их по земле и втаптывали копытами в грязь. Королева всплакнула над своей угасшей любовью к талантливому песнопевцу, но когда король, увидев ее слезы, предложил ей остаться в Константинополе и на корабле плыть в Антиохию после смерти или выздоровления трубадура, она ответила:

— О нет, монсеньор, королева Франции должна быть рядом со своим супругом и его воинством!

При этом она не преминула отметить, как загорелись глаза у присутствовавшего при этом Эверара де Барра, восхищенного ее ответом. Людовик хотел было заметить, что далеко не все королевы отправлялись в поход со своими мужьями, и можно даже сказать, что очень немногие, но он ограничился лишь словами:

— Благодарю вас, ваше величество, я просто вспомнил вдруг о несчастной участи жены Бодуэна Иерусалимского во время похода первых перегринаторов.

Сближение Элеоноры и сенешаля Эверара произошло уже в Пергаме, здесь случилось между ними то, что на куртуазном языке принято было называть нарушением мезуры, а на тамплиерском именовалось Господним попущением. Королева осталась весьма довольной всем, кроме собственной легкой простуды, прицепившейся к ней еще в Никее. В самый ответственный момент Элеонора чихнула и тем самым чуть было не спугнула желаемые намерения тамплиера.

Потом начался ад — страшный переход через Лаодикийские горы, где турки ежедневно нападали на крестоносцев, и войско Людовика таяло, как весенний снег. Королева простудилась не на шутку, бредила, все спрашивала у всех, не нашли ли случайно какой-то таинственный список, а когда пытались узнать, что за список, со вздохом отвечала:

— Сие есть тайна великая и прекрасная.

Сенешаль Эверар, знакомый с восточной медициной, сделал все возможное, чтобы вылечить королеву, и за несколько дней до прихода войска в Анталию Элеонора стала поправляться. К этому времени у Людовика осталось в два раза меньше рыцарей, чем у магистра Бернара де Трамбле. Признав, что тамплиеры гораздо более приспособлены к войне, король попросил сенешаля Эверара де Барра стать маршалом и командовать остатками королевской армии. В Анталии между Элеонорой и Эвераром произошел разрыв. Тамплиер заявил королеве, что не может больше пользоваться Господним попущением, ибо магистр де Трамбле строго-настрого запретил ему это под страхом изгнания из рядов ордена. Из Анталии де Барр повел войско берегом Киликии, а король и королева отправились на судне в Антиохию. Элеонора была вне себя от бешенства — как посмел какой-то там де Трамбле препятствовать королеве Франции, и как мог жалкий сенешалишка сделать выбор между приказом магистра и любовью королевы в пользу первого! В Антиохии августейшую чету встречал прекрасный князь Раймунд. Увидев его, Элеонора быстро забыла о своих досадах и обидах и принялась улавливать князя в свои куртуазные сети. Вскоре Раймунд стал безраздельно принадлежать ей, и она с удовольствием предвкушала, как сюда заявится несносный Эверар, чтобы увидеть, что она вовсе не страдает от разлуки с ним, а давным-давно забыла о его существовании.

Вопреки предсказанию ученого грека, трубадур Бернар не умер. С наступлением весны он поселился в доме, где жил император Конрад, который хотя и ничегошеньки не понимал в куртуазной поэзии провансальских трубадуров, считал своим долгом привечать известных служителей изящных искусств и поэзии.

Бернар наслаждался жизнью, хотя в своих новых кансонах непрестанно изливал надрывную тоску по «милой соседке», по «нежной ласточке», улетевшей без него в теплые страны, где царит вечная весна, а с неба постоянно сыплется манна, и все любят друг друга безмятежно.

Граф Анри д'Анжу не сочинял печальных песен, но в отличие от Бернара де Вентадорна страдал по-настоящему. Бедный молодой рыцарь, увы, тоже был вынужден перезимовать в Константинополе из-за жестокой лихорадки, которая началась у него в тот самый день, когда крестоносцы добрались до врат восточной столицы. Находясь в бреду, он не расставался с тяжелой мыслью о том, что славный поход продолжается без него, без него громят турок и освобождают захваченные ими города. Начав выздоравливать, он узнал о том, что поход провалился, едва-едва начавшись, что от многотысячного и, казалось, несокрушимого войска лишь жалкая горсть добрела до Анталии. Одно только могло утешить его — что та, которую он продолжал беззаветно и мечтательно любить, жива и здорова. При дворе императора Конрада и в Константинополе ходили гнусные сплетни о том, что Элеонора, якобы, соблазнила всех по очереди тамплиеров, и те потому только остались в живых, что не участвовали в сражениях, а развлекались с королевой Франции. «Они очерняют тебя потому, что сами черны, — думал Анри с усмешкой, слушая подобные разговоры. — Но ты недосягаема для гнусных сплетен и остаешься чистой, как Дева Мария, на которую возносит грязные хулы жид».

Еще он тешил себя мыслью, что не все потеряно, и быть может, ему, Анри Анжуйскому, сыну Годфруа Плантажене, предстоит явиться спасителем второго крестового похода.

Конрад не дождался того, что из Германии явится огромное войско для спасения чести своего императора. Ему пришлось собрать наемное войско в тысячу рыцарей, пообещав заплатить им в течение года по четыреста марок серебром каждому. Это были испанцы из Арагона, баски из Леона и Кастильи, русские витязи из Киева и Галича, болгары, греки и даже турки, поссорившиеся со своими султанами и эмирами. Лишь около сотни немецких рыцарей, не погибших в прошлом году в страшной мясорубке под Дорилеем, входили в это «немецкое» воинство. В апреле на нескольких торговых галерах Конрад и его наемники приплыли в Акру, откуда намечалось двинуться на завоевание Дамаска. Вместе с императором туда приплыли трубадур Бернар и рыцарь Анри Анжуйский.

И тот, и другой мечтали о встрече с королевой Франции. У Бернара де Вентадорна в запасе имелось два десятка отборных кансон, сочиненных во время константинопольской весны. О, он знал сердце Элеоноры лучше, чем кто-либо на всем белом свете и не сомневался, что очень скоро она снова будет принадлежать ему. Никто кроме нее не умел так ловко охмурять хороших кавалеров, но никто кроме трубадура Бернара не умел так легко и весело ловить на крючок своей поэзии королеву Франции. Да ведь он, пожалуй, и любит ее — ему грезятся ее ласки, объятия, поцелуи, ее неутомимость в деле нарушения мезуры. Он страшно соскучился по ней, и весь мир поет лишь об одном — о грядущей встрече.

Молодой рыцарь Анри не знал ни ласк, ни объятий, ни поцелуев своей возлюбленной и не ждал, что при встрече с ней расстояние между ним и Элеонорой сократится хотя бы на четверть шага. Он просто мечтал увидеть ее изумрудные глаза, из которых на свет Божий проистекают незримые горячие струи. Если он увидит их, кончится полоса неудач и бедствий, Анри сядет на своего коня, выхватит из ножен меч, и все узрят — вот он, новый Годфруа Буйонский. С небес сойдут светлые тени первых крестоносцев и первых тамплиеров, и он вновь увидит их, как тогда, в Сен-Дени, когда все еще только начиналось и казавшееся несокрушимым воинство Христово двинулось на восток с торжественным возгласом: «Так хочет Господь!»

Но ни рыцарю, ни трубадуру не суждено было увидеть королеву, поскольку король прогнал ее от себя прочь и она уже плыла на корабле, держащем курс на Марсель.

Светило жаркое солнце. Отряд тамплиеров под предводительством великого магистра Бернара де Трамбле и ведомый сенешалем Эвераром де Барром отряд рыцарей французского короля Людовика приближались к Антиохии. Новициат Робер де Шомон ехал рядом с командором Пьером де Бержераком и рассуждал об особенностях восточного климата.

— Почему, — спрашивал он, — здесь нет нормальной весны, а после холодных и дождливых зим сразу наступают невыносимо жаркие дни? Неужели Бог создал эту землю лишь для того, чтобы тут человек проходил всевозможные испытания. Ведь и Спасителя Он сюда направил.

— Это еще не жара, друг мой, — отвечал новициату командор. — Жара тут бывает такая, что от кольчуги на теле остаются кольчатые ожоги, вот как бывает. Иордан летом иссыхает до такой степени, что превращается в чахлый ручеек. Тут надо долго пожить, прежде чем научишься избегать разных неприятностей. Привыкнуть можно, но надобно многое познать — как избегать жажды, ожогов, змей и разных мерзких насекомых, как во время встречи с ангелом-хранителем чувствовать, что к тебе кто-то подкрадывается, и многое другое. Это все не так просто, но из тебя, я уже это точно знаю, получится хороший тамплиер. Я постоянно следил за тобой, и вижу, что у тебя наша косточка, тамплиерская. Скоро мы приедем в Иерусалим, и ты увидишь, что такое наш Тампль, прикоснешься к нашим реликвиям. Их много дал нам Господь за то время, покуда существует орден.

— А ковчег?.. Я давно хотел спросить, ковчег Завета — он где? Вы нашли его?

— Нет, пока еще не нашли. Ковчег — мечта, потому и главные рыцари ордена, великий магистр, сенешаль и коннетабли, составляют высший совет Тампля, называемый ковчегом. Но тебе туда еще далековато, хотя по прибытии в Святой Град я непременно буду хлопотать, чтобы тебя перевели из новициатов в легионеры. Кто сейчас твой легионер? Молодой граф Перигор? У него нет к тебе замечаний? Он не будет против твоего повышения в чине?

— Думаю, что нет, — пожал плечами Робер. — Правда, однажды он приказал мне немедленно седлать коня, а я замешкался и сказал, что смогу выполнить его приказ только через пару минут. Тогда он отругал меня, сказав, что однажды во время боя коннетабль велел командору молниеносно врубиться в левый фланг противнику, а командор ответил: «Молниеносно не могу, но в два прыжка сделаю», и за это после боя его разжаловали до комбаттанта. Было такое?

— Было, мой друг, — ответил командор де Бержерак, — еще при Робере де Краоне. Суровый был магистр. Подчас даже слишком суровый. Но все равно его поминают добрым словом, в отличие от Рене де Жизора. Эта Черная Черепаха много бед натворила. Не случайно поговаривали, будто Рене и колдун, и чуть ли не с самим чортом спутался. До сих пор его ближайший сподручный, сенешаль Бертран де Бланшфор, мутит воду и хочет стать великим магистром, чтобы все опять было как при Тортюнуаре. Поговаривают, будто он уединился в своей наследной деревеньке Ренн-ле-Шато и там усиленно роет землю в поисках какой-то необыкновенной реликвии, с помощью которой и хочет совершить переворот в ордене. Но до сих пор бедняга только червей и нарыл. Чуть ли не питается этими червями. Пускай! Ведь подохнет — они будут им питаться. Ха-ха-ха!

— А много у него людей?

— Людей-то? Да какой там! Три мальчишки да две кочерыжки — вот и все его люди, да старая кочерга впридачу. Он же все надеялся, что Тортюнуар перед смертью все свои тайны ему откроет, а тот и пикнуть не успел, когда ему его же любезные ассасины кинжал в затылок воткнули.

— Так его убили ассасины? — подивился Робер.

— А кто ж еще? Они его ненавидели точно так же, как и тамплиеры. Ведь он же состоял у них в высших чинах и грабил не меньше, чем нас. Он-то и ввел эту строгую троическую систему чинов, по которой магистру подчиняются три сенешаля, каждому из которых подчиняются три коннетабля, каждому из которых — три командора и так далее. Говорят, ее придумал Старец Горы Хасан. По этой системе командоров должно быть двадцать семь, ни больше, ни меньше, а шевалье только восемьдесят один, а кавалеров восемьдесят один умножить на три, не помню, сколько там?

— Двести сорок три, — быстро сосчитал Робер.

— Умница. А комбаттантов — еще раз на три.

— Семьсот двадцать девять.

— Ты смотри, как ты ловко считаешь! Ну а легионеров?

— Еще раз на три? Сейчас.

— Немедленно!

— В два прыжка. Две тысячи сто восемьдесят семь.

— Не врешь?

— Ей Богу!

— Ну-ну. Остается только еще раз умножить, чтобы подсчитать, сколько у Тортюнуара было новициатов.

— Еще раз, значит, на три… Шесть тысяч пятьсот шестьдесят один. Вот сколько. И что, у Тортюнуара было столько тамплиеров?

— Мало того, когда количество новициатов наполнилось, он постановил всех остальных желающих принимать в качестве профанов, то бишь, непосвященных. И уж этих можно напринимать сколько угодно. Но профанов он не успел много собрать, в Ордене начался раскол, сволочь Тортюнуар стал посылать ассасинов, чтобы те резали тамплиеров, и много славных рыцарей погибло от коварных ударов в спину. Наконец, гнусного Рене убили в Нарбоне те же самые ассасины, когда он хотел снюхаться с тамошними старцами и оптом продать им и Палестину, и Ливан, — то бишь, и нас, и ассасинов. После всех этих смут в ордене, дай Бог, если осталась половина количества людей, бывшего лет десять назад. Не хватает легионеров, не хватает комбаттантов, не хватает кавалеров, да и у шевалье, по моему, не должное число.

— А почему в ордене девять чинов? — резонно поинтересовался Робер, — Можно же сделать меньше, раз не хватает народа.

— Нет, — возразил командор Пьер, — нельзя. Покойный коннетабль Бизоль де Бетюн объяснял мне, что эту иерархию придумал еще достославный Годфруа Буйонский по примеру ангельской иерархии. Ведь у ангелов же тоже, девять чинов от серафимов и херувимов до ангелов и архангелов.

— Вот, оно что, — покачал головой Робер. — А я и не знал. Так это уже Антиохия?

— Она, родимая, она.

Взору рыцарей открывалась величественная панорама древнего города. Широкую долину пересекала сверкающая на солнце лента, реки Оронт, а за рекой на холмах вздымались неприступные белые стены, зубчатые башни с узкими бойницами, еще выше, на вершине горы, виднелась знаменитая цитадель.

— Вот здесь, — сказал, любуясь видом, командор де Бержерак, — на этой живописной равнине, крестоносцы Годфруа и Раймунда разгромили огромную армию эмира Кербоги. Они были голодные и измученные осадой, а турки — сытые, холеные, крепкие. Но крестоносцы нашли накануне копье Лонгина, оно сияло, ведя христиан на бой, и бросившись в атаку на противника, воины Христовы обратили турок в бегство. Даст ли и нам Господь такую же победу?..

— Подай, Господи, — со вздохом прошептал Робер де Шомон.