"Рыцарь Христа" - читать интересную книгу автора (Стампас Октавиан)

Глава V. КРИТСКИЙ ПЛЕН ПРОДОЛЖАЕТСЯ

На следующий день я проснулся с легким чувством что вчера ночью ничего не было, чары Елены не завлекли меня в круглую комнату на вершине башни. Значит она начала понимать что-то, и, быть может, еще немного, и она отпустит нас, снарядит свой кораблик и отправит нас с Аттилой хотя бы в Эфес или на Крит. Когда я встретил ее, она была грустна и немного развеселилась лишь когда слуги принесли новый подарок для меня — великолепные доспехи выполненные из того же металла с красноватым оттенком, из которого у меня уже были щит и меч. В дополнение к кольчуге, поножам, кольчужным рукавицам, барминке и шлему мне было вручено белоснежное блио, на левом плече которого я увидел вышитый красными нитями точно такой же крест, какой красовался у меня на щите — трехконечный с анаграммой Христа над поперечной перекладиной. Я спросил у Елены, почему она дважды изобразила этот символ — на щите и на блио. Она ответила мне, что ей было дано видение, где я во главе других рыцарей первым врываюсь в Иерусалим, а на щите и на левом плече у меня именно такие изображения.

— Значит, Иерусалим все-таки будет взят нами?! — воскликнул я, почему-то очень веря словам Елены. — Значит, все наши бедствия будут не напрасны?

— А разве вы сомневаетесь в этом, доблестный граф? — с улыбкой ответила мне критская Цирцея, беря меня под руку и выходя со мною на прогулку.

Когда прошел еще один день моего пребывания на Кипре и вновь наступил вечер, мне не суждено было продолжить свой рассказ о том, что произошло после нашего возвращения в Каноссу к любезным сердцу Матильде и Вельфу. В тот вечер рассказчиком стал француз Жискар. Он уже мог покинуть постель и присоединиться к нашему обществу. Его сразу окружили вниманием и особым почетом, как человека, спасшего жизнь Аттиле. Не знаю, чем, но Аттила заслужил в Макариосойкосе необыкновенную любовь, его болтовня, грубоватые шутки, всяческие присказки и истории жизни Вадьоношхаза приводили всех в восторг. Вот почему так тепло и сердечно был принят Жискар в первый же вечер, когда он смог прийти на террасу и принять участие в ужине и беседе. Это был человек примерно моего возраста, приятной наружности, правда, с несколько плаксивым выражением лица, хотя я не помню, чтобы он плакал или хотя бы порывался пролить слезу. Но он точно не принадлежал к той породе людей, которых принято называть бурными весельчаками.

Итак, Христофор, нам, наконец-то представилась возможность узнать о том, кто такой был Рашид и его люди, и с какой целью они хотели захватить корабль. Нам открылось такое, что заставило всех слушать Жискара в гробовом молчании, с испугом и содроганием.

— Я неудачник, — с этого признания начал Жискар. — В моем возрасте люди добиваются очень многого — славы, почестей, титулов, поместий, богатств. У меня ничего этого нет. Я такой же нищий, нетитулованный и бесславный рыцарь, каковым был и десять-двенадцать лет назад, когда еще только поступал на службу к королю Филиппу.

— Сыну Анри Первого и русской княжны Анны Ярославны, — зачем-то вставил я. Мне просто приятно было упомянуть имя родной тетки моей Евпраксии, французской королевы.

— Да, — кивнул Жискар, — бедняжки Анны, которой пришлось расстаться с Киевом, одним из самых богатых городов мира, и всю жизнь прожить в нищей Франции. Правда, говорят, после смерти своего первого мужа она была очень счастлива с Валуа, хотя папа и не признал сей брак законным. Жаль, что мне не довелось знать эту женщину. Говорят, она была очень хороша собой, умна и добродетельна во всех своих проявлениях. Но когда я поступил на службу к королю Филиппу, его мать уже исчезла. По слухам, она возвратилась на свою родину и доживала свой век в Киеве.

— Не терпится узнать, что за люди пытались захватить корабль, доставшийся в конечном счете пучине, — сказал я.

— Эти люди — самые страшные и опасные во всем мире, — промолвил Жискар. — Они страшны тем, что способны на все ради того негодяя, который управляет ими. Имя этого мерзавца — Хасан ибн ас-Саббах, властелин замка Аламут. В прошлом году король Филипп отправил графа де ла Котье, у которого я состоял оруженосцем, в Персию, чтобы тот нашел Хасана ибн ас-Саббаха и вступил с ним в переговоры. Мы выехали из Парижа в мае. К августу добрались до Константинополя, а в начале октября добрались до цели своего путешествия — достигли замка Аламут, горделиво возвышающегося среди высоких гор северной Персии. Великолепие замка восхитило нас до такой степени, что можно было подумать, здесь живет какой-то восточный император или султан. Правда, в основном это впечатление складывалось благодаря весьма удачному расположению замка — отовсюду он казался несколько больше своих реальных размеров. Головокружительные пропасти, очерчивающие замок со всех сторон, являются непреодолимой преградой для тех, кому захочется взять замок штурмом. Я не могу представить себе, каким образом туда доставлялись строительные материалы прежде чем была возведена система разводных мостов. По одному из таких мостов мы и проникли в замок. Нас долго вели какими-то мрачными коридорами, в которых по бокам располагались некие подобия келий. В этих кельях сидели обнаженные, голодные, судя по степени истощения, — люди. В других таких клетях мы видели трупы, а кое-где — лишь человеческие остовы. Наконец, из этих смрадных коридоров нас вывели в роскошно обставленную комнату, где ожидал нас некий старец. Мы поначалу решили, что это и есть Старец Горы, как еще называют Хасана ибн ас-Саббаха, но старик, встретивший нас, оказался одним из трех дай-аль-кирбалей, самых близких к Хасану доверенных лиц. Мы очень долго беседовали с ним в то время, как нам подавали всяческие восточные яства, напитки и фрукты. Точнее, беседовал лишь граф, он в совершенстве выучил в свое время язык сельджуков, знал персидский и арабский, изучил Коран. Я видел, как постепенно старик проникался уважением к графу. К разговору присоединился человек лет сорока, которого представили как одного из фидаинов, которому особо благоволит Хасан. Фидаины — средний чин в иерархии владельца замка Аламут. Потом я уже выяснил, как именно строится эта иерархия. Шах-аль-джабаль — а именно так звучит титул Хасана ибн ас-Саббаха — имеет у себя в подчинении троих дай-аль-кирбалей, то бишь, как я уже сказал, самых доверенных. Каждый из них в свою очередь распоряжается тремя своими доверенными, даями. Значит, даев всего девять. У каждого дая в подчинении по три рафика, а каждому рафику подчиняются по три фидаина. Каждый фидаин в своем распоряжении имеет по три ласика, и так далее. То есть, каждый в этой системе руководит тремя подчиненными, а сам подчиняется одному начальнику. Только самый нижний чин не имеет подчиненных, и лишь сам шах-аль-джабаль Хасан никому не подчиняется. Так вот, граф продолжал разговаривать со стариком дай-аль-кирбалем и нестарым фидаином. Потом он пересказал мне их разговор. Ему пришлось выдержать целый экзамен по знанию восточной премудрости и переговорить о целой совокупности вещей и предметов, начиная с природы человеческой души и кончая смыслом существования в мире мелких мелочей, как, например, мухи и комары. Попутно они все же затронули главную цель визита, а цель эта была такова. Желая любыми способами вытащить свое королевство из бедности и бесславия, Филипп, как-то раз услышав о существовании хасасинов, то есть, людей Хасана, загорелся идеей привлечь их к союзу с ним. Он готов был предложить могущественному Хасану титул герцога Бретани и Нормандии, отдав ему эти области Франции, столь долго раздражавшие капетингов своим упрямым неподчинением. Если же климат этих мест не понравится Хасану, Филипп готов был уступить ему Гасконь или Лангедок, а при желании и графство Барселону в придачу. Когда разговор дошел до этой, самой главной темы, принимавший участие в беседе фидаин, наконец, признался, что он и есть Хасан ибн ас-Саббах. При этом он стал говорить на лингва-франка так, будто постоянно разговаривал на этом языке.

— Простите, что я не сразу открылся вам, кто я такой, — сказал он. — Но таково мое обыкновение при встречах с незнакомыми людьми, целей которых я не знаю.

— Неужто вы и впрямь Хасан ибн ас-Саббах? — не мог поверить граф де ла Котье. — Все, кто наслышан о вас, вашей мудрости и вашем могуществе, полагают, что вы глубокий старец. Мы же видим перед собой человека тех лет, когда люди только достигают первых вершин величия.

— Это мой любимый возраст, — туманно отвечал Хасан с такой особенной улыбкой, что я даже не знаю, чего было больше в ней — любезности или презрения. Разговор продолжался долго. Хозяин замка Аламут подробно расспрашивал графа де ла Котье о том, что творится сейчас в Европе, каковы планы и устремления крестоносцев в том случае, если им и впрямь удастся завладеть Иерусалимом, чего следует ожидать в истории борьбы между папой Урбаном и императором Генрихом. Как и следовало ожидать, он лишь время от времени косвенно приближался к главной теме разговора о союзе французского короля и властелина Аламута. Когда стемнело, нас уложили спать. Ночью, ворочаясь в кровати, граф вполголоса проклинал восточные обычаи и особенность в любых ситуациях вести себя уклончиво. На другой день Хасан ибн ас-Саббах повел нас осматривать красоты, открывающиеся из разных точек замка. Аламут и впрямь расположен в удивительно живописном месте. Грандиозные картины горных круч навевают мысли о божественной связи между землею и небесами. Сколько ни пытался граф де ла Котье приблизиться снова к той теме разговора, ради которой мы прибыли сюда, шах-аль-джабаль предпочитал рассуждать о поэзии суфиев, о Казн Нумане, о прозе Унсура аль-Маали. Он принялся сравнивать достоинства поэмы «Шахнаме» Фирдоуси с «Шахнаме» Асади Туей. Потом он взялся рассуждать о свойствах трав, цветов и драгоценных каменьев. Тут мы вышли на край крепостной стены. Наконец-то графу удалось повернуть разговор в нужном направлении. Он заговорил о том, что Восток и Запад постоянно отталкивают друг друга, но не могут существовать порознь, что их нельзя слить воедино, но время от времени между ними должно происходить нечто вроде временного сожительства. Хасан слушал и слушал и ничего не отвечал. Граф не выдержал и в запальчивости воскликнул:

— В конце-концов, это выгодно и вам, и нам! Разве вы не хотите быть вторым человеком Франции?

Услышав эти слова, Хасан ибн ас-Саббах ухмыльнулся и ответил:

— Чтобы иметь выгоду надо не думать о выгоде. Чтобы быть счастливым нужно не думать о счастье. Чтобы иметь крепкое здоровье надо не думать о болезнях. Власть дается не тем, кто ее страстно желает получить и всюду ищет, а тем, кого она любит. Бедняжка Франция предлагает себя в любовницы человеку, который даже не сумел стать визирем султана. Правда, с тех пор этот человек стал могущественнее султана, а Франция не очень-то разбогатела. Я понимаю проблемы короля Филиппа. Но предлагать мне сделаться вторым человеком Франции… Вот, взгляни, франк, что такое истинная власть над людьми.

Сказав это, шах-аль-джабаль указал пальцем на пропасть, зияющую за крепостной стеной, на которой мы стояли, и отдал короткий приказ одному из своих людей. Тот покорно, не говоря ни слова, расстегнул пояс, на котором висел в ножнах богато украшенный меч, положил пояс и оружие на пол и с разбегу прыгнул вниз со стены. Ни тени испуга, страха, отчаяния не промелькнуло в его глазах, когда он это делал. Мы в ужасе смотрели на то, как падает в страшную бездну его тело, как трепещут белые одежды. Можно было бы подумать, что все это галлюцинация, но красный пояс и меч в ножнах, лежащие неподалеку от нас, были свидетельством того, что все произошло на самом деле.

— Ну как? Понравилось? — спросил шах-аль-джабаль. — Хотите, могу и повторить.

И не дожидаясь нашего ответа, он махнул рукой и коротко скомандовал другому часовому. Так же послушно, не говоря ни слова, и даже наоборот, с каким-то удивительно веселым выражением лица, часовой сложил с себя пояс и оружие, разбежался и с весьма радостным криком бросился в пропасть. Мы заглянули вниз и увидели два мертвых тела в белоснежных одеждах, распростертых на дне пропасти, глубоко-глубоко внизу.

— Невероятно! — воскликнул граф де ла Котье. — Почему эти люди так весело расстаются с жизнью? Что тут за тайна?

Он заговорил с Хасаном, и, как я потом узнал, суть разговора сводилась к следующему. Граф спросил у владельца замка Аламут, какую пользу для себя или своей семьи надеются получить эти безумцы, этак ни за что ни про что расстающиеся с жизнью. Шах-аль-джабаль с усмешкой отвечал, что мы, европейцы и христиане, мерою всех вещей считаем какую-то пользу, а между тем, миром управляет нечто более высокое, нежели понятие блага или пользы. Эта высшая категория смысла бытия мира недоступна пониманию непосвященного человека, к ее восприятию можно прийти лишь став хасасином и начав восхождение к ней ступень за ступенью, переходя из одной тройки в другую. Конечно, этот переход возможен только в случае гибели кого-нибудь из более посвященных, но количество хасасинов растет, и находясь сегодня в низшей тройке, завтра можно оказаться командиром тройки новичков. После этого Хасан ибн ас-Саббах вновь усмехнулся и спросил, есть ли у франкских королей столь преданные люди, как у шах-аль-джабаля, готовые по мановению руки броситься в пропасть. Граф честно признался, что даже если такие и найдутся, то их можно будет по пальцам перечислить.

— А у меня таких более семидесяти тысяч, — сказал шах-аль-джабаль гордо. — Включая самых посвященных, дай-аль-кирбалей. Каждый из них стоит ста ваших рыцарей. Пройдет немного времени, и мы захватим власть во всем мире. И главным человеком поднебесных владений будет не император Римской империи, не папа, не константинопольский василевс и не сельджукский султан, а шах-аль-джабаль Хасан ибн ас-Саббах. Или же, если я умру, то тот из дай-аль-кирбалей, который займет мое место, самый близкий мне человек. Так и передайте вашему королю.

После этого решительного ответа шах-аль-джабаль сделался еще более любезным и предложил графу де ла Котье жить в замке Аламут столько, сколько тому будет угодно, но граф понимал, что чем дольше он будет оттягивать с возвращением к своему сюзерену, тем меньше уважения он будет внушать к своей персоне со стороны Хасана и его приближенных, ибо для восточного человека преданное служение является главной и наипервейшей человеческой добродетелью. Поэтому он провел в Аламуте не более недели и отправился назад в Европу в сопровождении одного из фидаинов. Меня же он оставил у шах-аль-джабаля, чтобы я стал одним из хасасинов, одним из людей Хасана ибн ас-Саббаха.

— Как?! Вы согласились оставить христианство и сделаться неверным? — воскликнула Елена.

— Вовсе нет, — отвечал Жискар. — От меня никто не требовал отречения от Иисуса Христа и принятия Магометовой веры. Когда граф пересказал мне все беседы, которые он вел с хозяином Аламута мы как-то почти одновременно пришли к одной захватывающей мысли. Что если мне прикинуться, будто я, восхищенный преданностью людей Хасана, загорелся желанием сделаться хасасином. Таким образом я смогу узнать, что заставляет хасасинов превращаться в столь послушных рабов своего господина. Честно говоря, я и готов был бы принять на время мусульманство, тем более, что никогда не чувствовал себя ревностным христианином, я ведь кельт и правильнее называть меня не Жискар, а Гвейскарт, и в роду у меня сплошь были языческие жрецы, хранящие веру древних друидов. Но когда граф сообщил о моем якобы желании вступить в ряды хасасинов, Хасан ибн ас-Саббах сразу предупредил, что при желании я могу сохранять христианскую веру и магометанство мне придется принять только в том случае, если я стану йамутом, то есть получу третий по старшинству снизу чин в иерархии хасасинов. Среди гундиев, то есть, самых рядовых хасасинов, есть немало христиан, язычников, зороастрийцев и даже иудеев. Итак, граф де ла Котье уехал, а я стал готовиться к обряду посвящения меня в гундии. Для начала меня принялись старательно обучать арабскому языку. Обучение проводилось следующим образом. Меня приводили в маленькую комнатку, усаживали на коврик и в углу комнатки зажигали какие-то благовония, от запаха которых во мне просыпалась какая-то неизъяснимая жажда свободно говорить по-арабски. Тут приходил учитель и начинал разговаривать со мной, знаками поясняя значения слов, их связи между собой и изменения в зависимости от применения. Не прошло и месяца, как я мог изъясняться а понимать по-арабски. За время обучения я познакомился с некоторыми гундиями, среди которых были армяне, греки, итальянцы и даже один француз. Все они внушали мне мысль о необыкновенном счастье, которое испытывает человек в момент его посвящения в хасасины. Кроме того, они утешили меня, сказав, что от гундиев не требуется никакого самопожертвования. Они подчиняются зульфикарам, но те не имеют права требовать от них беспрекословного повиновения, и гундий способен отказаться от исполнения приказа, подобного тем, которые отдавал Хасан людям, бросившимся в пропасть на второй день нашего пребывания с графом де ла Котье в замке Аламут. Это меня сильно утешило. Ведь я не собирался подниматься по хасасинской иерархической лестнице, подвергая при этом свою жизнь смертельной опасности.

Вот, наконец, наступил день моего посвящения. Накануне меня целую неделю морили голодом и держали взаперти, почти как узника. Вдруг однажды утром ко мне пришел сам Хасан ибн ас-Саббах. Он поклонился мне, поздоровался и, сев рядом, сказал:

— Вот и пришел твой час, Жискар. Сегодня ночью звезды сказали мне, что ты уже приблизился к нам и готов войти в наше братство. Сейчас за тобой придут, и ты отправишься в дивное путешествие. Ты увидишь Фирдаус, или рай, как это принято называть у вас на западе. Ты не ел несколько дней, сейчас тебе подадут самые изысканные яства, а пока что — выпей вина, дабы подкрепить свои силы.

Он хлопнул в ладоши, и двое слуг внесли в комнату две чаши с вином, одну из которых они подали Хасану, а другую мне. Я спросил, как же он, мусульманин, может пить вино, запрещенное Кораном, и он ответил почти как некогда Христос:

— Не человек для законов, а законы для человека, и то, что не положено овцам, бывает положено пастырям. Я поднимаю свою чашу за хасасина Жискара.

Я отхлебнул. Вино было замечательное. Хасан потребовал, чтобы я выпил до дна, и мне не составило никакого труда выполнить его приказ. Он принялся нахваливать меня, уверяя, что я понравился ему с первого дня своею уравновешенностью и горделивым взглядом. Я пытался прочесть в его глазах лукавство, но у меня ничего не получалось. Я хотел отвести свой взор от его взгляда, но и это вдруг оказалось мне не под силу. Тут в комнате пронесся какой-то ветерок, и я увидел двух светловолосых юношей, чьи белоснежные одежды, в отличие от всех хасасинов были препоясаны не красными, а золотыми поясами. Они ласково заговорили со мной, и, взяв меня под руки, понесли по воздуху вверх, сквозь потолки. Я очутился на небе, светловолосые ангелы несли меня все выше и выше, в воздухе мы перевернулись вниз головой, и я хорошо помню, как испугался, что меня от таких виражей стошнит и изо рта выплеснется выпитое на голодный желудок вино. Но меня не стошнило и через некоторое время я увидел под собою иную землю, которая все приближалась и приближалась, покуда мы не приземлились на залитой солнцем поляне, на берегу лазурной реки, похожей на Луару около Нанта. И все вокруг напоминало мне родные края. Огромный мягкий ковер был расстелен на траве, и мы разместились на нем, а стройные кельтские мальчики принялись подавать нам самые роскошные кушанья — телячьи языки и сердечки, каплунов и кроликов в сметане, копченых угрей и голубей, виноград, яблоки, персики, дыни, груши, землянику и многое-многое другое. Испытывая голод, я жадно набросился на все это, и никогда в жизни мне не приходилось испытывать подобного наслаждения от еды, как там. Потом появились три девушки такой красоты, о какой можно только мечтать. Они принялись угощать меня разными необыкновенно ароматными винами, и я опьянел, но не от вина, а от страстного желания обладать всеми ими тремя. И тут они стали раздеваться… Не помню, сколько времени все продолжалось. Они ублажали и услаждали меня так, как ни одна женщина из всех, с кем мне доводилось сходиться доселе. Когда я уставал, мы бросались в воды реки и блаженно плавали в ее струях, нежных, как молоко. Силы мои восстанавливались и, выбравшись на берег, я вновь утолял свои желания с тремя великолепными красавицами… Их красота не может соперничать лишь с красотою нашей хозяйки, несравненной Елены.

— Ну, слава Богу, а то я уж решила обидеться на вас, Жискар, — улыбнулась Елена. — Но вы — сама любезность. Прошу вас, рассказывайте дальше.

— Итак, это продолжалось очень долго, покуда я не уснул самым сладчайшим сном в окружении моих красавиц. А когда я очнулся, то с удивлением увидел себя снова в той самой комнате, откуда двое светловолосых юношей унесли меня в Фирдаус. Рядом со мною сидел Амбарцум, армянин, гундий, с которым я уже был знаком. Я спросил, сколько дней меня не было здесь, и узнал, что всего лишь несколько часов, да и то, тело мое неподвижно лежало в этой комнате, а душа где-то отсутствовала. Он стал расспрашивать меня, что я видел, а когда я подробно рассказал ему, он признался, что с ним, когда его посвящали в гундий, происходило то же самое, только он видел себя на берегу озера Гоар в Киликии. Затем Амбарцум привел ко мне зульфикара по имени Фахруддин ибн Йахья, который возложил мне на плечо свой меч, совсем как делают европейцы при посвящении в рыцари, и произнес надо мной короткую речь, смысл которой сводился к тому, что отныне я должен беспрекословно ему подчиняться, так как он — мой зульфикар, а я — его гундий. Так я стал хасасином. Напрасно я полагал, что начав свою карьеру хасасина, я смогу ее закончить в любой момент. О нет, спустя несколько дней я стал испытывать все нарастающее желание вновь очутиться на берегу райской реки, похожей на Луару, вновь также остро насладиться яствами, вином и женщинами, как тогда. Фахруддин объяснил мне, что я смогу повторить путешествие в Фирдаус лишь тогда, когда меня будут посвящать в зульфикары, причем, это путешествие будет более длительным и в нем меня ожидают дополнительные удовольствия. Но для того, чтобы стать зульфикаром, мне нужно быть хорошим, исполнительным и надежным хасасином, истинным воином великого шах-аль-джабаля. С повышением человека в чине у хасасинов очень строго. Как я уже говорил, у них каждый имеет трех подчиненных и подчиняется одному начальнику в составе своей тройки. Наибольшее количество хасасинов — простые гундий, то есть, солдаты. Их более сорока тысяч человек, а должно быть пятьдесят девять тысяч с небольшим.

Когда их станет ровно столько, сколько нужно, и когда у каждого зульфикара будет в подчинении по три гундия, тогда появится еще более низкий чин, чем гундии, и каждый гундий начнет набирать себе свою тройку подчиненных. Когда меня приняли в хасасины, часть зульфикаров имела в своем распоряжении только по два гундия. У Фахруддина я стал третьим подчиненным вместе с Амбарцумом и еще одним гундием по имени Фарханг, который был по происхождению курдом. Он был первым кандидатом в зульфикары в случае, если Фахруддин погибнет или повысится в чине и станет йамутом. Всего зульфикаров девятнадцать тысяч шестьсот восемьдесят три человека, и число это неизменно, так же, как неизменно количество йамутов, коих шесть тысяч пятьсот шестьдесят один человек. Йамуты, в свою очередь, тоже разделены на тройки и подчиняются алфиям, которых неизменно две тысячи сто восемьдесят семь человек. Алфии, также в составе троек, повинуются урханам, и урханов — семьсот двадцать девять. Над урханами ласики. Их двести сорок три. Затем идут фидаины, которых восемьдесят один. Над ними — двадцать семь рафиков, над рафиками — девять даев, над даями — три дай-аль-кирбаля, а над последними, как вы уже знаете, сам шах-аль-джабаль Хасан.

— С ума сойти! — не удержался я от восклицания.

— Да, система прочная и надежная, — сказал Жискар и продолжил: — Каждый зульфикар сразу назначает себе из трех своих гундиев преемника, которому на шею вешается особый амулет в виде маленького меча, потому что слово «зульфикар» означает — «носящий меч», и получающий звание зульфикара приобретает право носить меч. Гундии же могут обладать лишь кинжалом. Как же происходит повышение в чине у хасасинов. Допустим, скончался один из двадцати семи рафиков. На его место назначается один из фидаинов, носивший амулет, обозначающий, что он один из трех остальных, подчиняющихся этому рафику, кандидат на его место. На место фидаина ставшего рафиком, назначается один из трех ласиков, бывших в его подчинении. И так далее. И эта система позволяет каждому гундию надеяться на то, что в далеком будущем он сможет стать шах-аль-джабалем, и поэтому почти все хасасины так преданно служат. Их жуткое сообщество представляет собой страшнейшую опасность для всего человечества.

— Каковы же их цели? — спросил стихотворец Гийом.

— Этого я вам, к сожалению, не могу сказать, — ответил Жискар.

— Вы боитесь нарушить клятву? — спросила Елена вскинув бровь.

— Нет, — усмехнулся Жискар, — просто я не знаю этой их цели, ибо ее не знают ни зульфикары, ни йамуты, ни алфии. Возможно, и урханы не знают ее, и только дойдя до звания ласика, хасасин начинает постепенно посвящаться в тайну. Фидаин получает больше знаний, рафик — еще больше. Думаю, что дай знают очень много, а дай-аль-кирбали почти все. Абсолютной же истиной владеет лишь шах-аль-джабаль, и ее он передаст перед своей смертью тому дай-аль-кирбалю, который его заменит.

— И все-таки, как вы думаете, какова же примерно эта цель? — спросил я.

— Да уж наверняка самая что ни на есть жульническая и богопротивная, — вмешался в разговор Аттила. — Знаю я этих ибн-собак и всяких прочих чертей их породы. Самые отпетые разбойники на всем белом свете, и дай им, Боже, на том свете вместо ихних гурий сожительствовать с тещами и матерями тещ. Немало мой меч порубил ихнего брата, прежде, чем господин Лунелинк присвоил ему громкое прозвище Цезор. Жаль, что он погиб во время бури вместе со всем моим рыцарским имуществом.

— Я подарю вам новый меч, Аттила, — успокоила его Елена, — но с условием, что вы будете называть его Дикеосом, то есть, справедливым. Согласны?

— Дикеосом так Дикеосом, конечно согласен! Не знаю только, как мне благодарить вас, — разулыбался рыцарь Газдаг.

— Так что же, дослужились ли вы до более высокого чина? — спросил я у Жискара.

— Да, — ответил он, — дослужился. Сначала моим новым зульфикаром стал Фарханг, когда Фахруддин заменил погибшего йамута, которому подчинялся. Амбарцум получил амулет как кандидат в зульфикары, но ему не суждено было заменить Фарханга. Вскоре отряд под командованием урхана и состоящий из трех алфиев, девяти йамутов, двадцати семи зульфикаров и восьмидесяти гундиев отправился на юг, чтобы ограбить караван верблюдов идущий из Бухары в Константинополь. И мы оказались в числе посланных туда хасасинов. Вопреки ожиданиям, караван сопровождало более тридцати воинов, с которыми мы вступили в неравное сражение и всех перебили, но Фарханг погиб, и когда мы вернулись в Аламут, встал вопрос о том, чтобы Амбарцум сделался зульфикаром. Но тут с моим другом произошла какая-то перемена, и накануне своего посвящения в зульфикары он признался мне, что хочет бежать из Аламута, потому что ему было виденье Богородицы, которая скорбила о его судьбе, говоря, что он служит лукавому. Не знаю, что происходило тогда с моею собственной душой. Мне было мучительно осознавать, что я участвовал в разбое, ограбил торговый караван и убил при этом одного из защищавших его туркменов. Но в то же время я и не помышлял, в отличие от Амбарцума, о бегстве из Аламута. Я мечтал о новом путешествии в Фирдаус, ради которого мне нужно было достичь звания зульфикара. Амбарцум сообщил мне, что ему удалось выяснить, каким образом люди совершают переселение в Фирдаус при посвящениях в тот или иной чин. Он уверял меня, что при этом в вино подмешивается хасис — какой-то особенный состав, в основе которого содержится смола, выделяемая женскими соцветиями индийской конопли. Одурманенный этим средством человек легко поддается любому внушению, а поскольку Хасан ибн ас-Саббах обладает необыкновенными гипнотическими способностями ему не составляет труда воздействовать на одурманенного и создать в его грезящем сознании какие угодно видения, сопровождаемые сильными чувствами. Я слушал Амбарцума и не хотел ему верить, а хотел лишь одного — поскорее вновь очутиться в Фирдаусе. Я не думал о том, что эта зловонная трясина уже по колено засосала меня в свои сатанинские недра. Мне тяжко рассказывать о том, что произошло дальше, но я хочу, чтобы вы меня выслушали и придумала какого наказания я заслуживаю за свои преступления.

Он ненадолго замолчал, преодолевая в себе что-то затем продолжил угрюмо:

— На следующий день выяснилось, что Амбарцум исчез. Двадцать пять зульфикаров со своими гундиями были разосланы во все стороны на поиски беглеца. Его поймали в двадцати милях от Аламута, бедняга вывихнул ногу и не мог быстро передвигаться. В тот же день Хасан лично судил его в присутствии множества своих подданных. Многие требовали самой жестокой казни, но выслушав несколько десятков суждений, шах-аль-джабаль вынес такой приговор:

— Каждый гундий уже считается посвященным в наше великое братство, и поэтому бегство от нас, а тем более бегство накануне посвящения в зульфикарское звание, можно рассматривать не иначе, как подлое предательство. А предательство по закону хасасинов наказывается самой страшной казнью — сниманием кожного покрова и дальнейшим купанием в соляном растворе. Но все же, гундий еще не вполне хасасин, он как бы младший брат среди нас, и потому мы должны быть милосердны и снисходительны к нашим младшим братьям. И вот, в знак такого милосердия и в назидание всем остальным гундиям, я повелеваю не казнить гундия Амбарцума самой страшной казнью, а просто повесить его. Казнь пусть будет произведена рукою того гундия, кто вместо Амбарцума станет зульфикаром. Да благословит нас Аллах!

Можете себе представить, какое впечатление произвел на меня такой приговор Хасана. Меня стали подталкивать, чтобы я немедленно начал готовиться исполнить казнь. Сердце мое разрывалось надвое. Я привык к Амбарцуму, он был славный малый, и мне никак не хотелось своею рукой казнить его. С другой стороны, сразу после этой казни я должен был пройти обряд посвящения в зульфикары, о котором мечтал как о возможности снова посетить волшебный мир Фирдауса. В одном из небольших двориков Аламута находилась виселица, и все отправились туда, ведя связанного Амбарцума. Он был бледен, сильно хромал и в отчаянии смотрел вокруг себя. Когда я подошел к нему и стал идти рядом, он улыбнулся мне и вполголоса сказал:

— Ни о чем не думай. Делай то, что тебе приказано. Я прощаю тебя и буду просить Богоматерь, чтобы она послала спасение, тебе и твоей душе. Об одном молю тебя — найди время и способ уйти от них.

Его слова дали мне облегчение, но тогда я и не помыслил о том, что и впрямь нужно бежать от хасасинов. Я помог Амбарцуму встать на табурет под виселицей и сам надел на него веревку. При совершении казни не присутствовали ни шах-аль-джабаль, ни дай-аль-кирбали, ни дай, ни рафики. Был лишь один фидаин, двое ласиков, несколько урханов и алфиев. Остальные — йамуты, зульфикары и гундии. Фидаин дал мне знак, все уставились на меня, затаив дыхание.

— Прощай, Амбарцум, — сказал я и вышиб из-под него табурет. — Вот куда завела меня дорога греха.

— Да, сударь, — вздохнул Аттила, — очень вы легкомысленный народ, французы, хоть и кельты. Какого чорта вам следовало соваться к этим разбойникам и нехристям! Их и в Европе-то хватает, а на Востоке — тьмы тьмущие. Ах ты, беда какая.

— Не забывай, Аттила, что Жискар помог тебе в решающий момент и, возможно, спас твою мадьярскую шкуру, — упрекнул я своего бывшего оруженосца.

— Я помню, сударь, и старый Газдаг Аттила найдет способ, как отблагодарить господина Жискара. Я просто сокрушаюсь о его заблудшей душе, — ответил Аттила.

— Если бы я отказался исполнить приговор Хасана, меня тоже ожидала бы виселица, — сказал Жискар. — Непростительно другое. Непростительно, что я не столько переживал свершившееся, сколько готовился к новому путешествию в Фирдаус. И вот, меня заперли в глухой комнате, где лишь на полу лежала циновка. Я стал ждать. Когда сидишь в комнате без окон, через какой-то очень небольшой срок прекращается ощущение времени. И я не знаю, сколько дней прошло, прежде чем дверь открылась и в комнату вошел Хасан ибн ас-Саббах. За все это время я ничего не ел, только пил из наполненного водой бочонка стоящего в углу комнаты. Так же, как и в прошлый раз, он сел рядом со мной и стал разговаривать ласковым голосом. Новым было только одно. Он спросил меня, кого я считаю своим самым злостным и заклятым врагом, чьей смерти я желал бы больше всего. У меня были враги в жизни, но таких уж заклятых, которым бы я непременно желал смерти и никакого спасения, таких не было. И все же, я назвал одного человека по имени Родольфо Нордикано. Здесь уж, простите, я имею право не открывать вам причин моего к нему сердечного очерствения, поскольку затрагивается честь одной женщины, к которой я неравнодушен. Тут нам подали вино, которого я ждал с нетерпением и к которому тотчас жадно приник губами. Все повторилось, как тогда, и даже еще острее и сладостнее. Вновь два ангела вознесли меня на небо, где мы совершили переворот вверх ногами и попали в перевернутый мир небесной страны. Вновь меня ждал превосходнейший пир с тремя красавицами, и лишь одно было новым — мне подали блюдо необычайной вкусноты, а когда я съел его без остатка и спросил, что это за кушанье, мне ответили, что это паштет, приготовленный из сердца, печени и почек моего заклятого врага Родольфо Нордикано. При этом все так радостно приветствовали и поздравляли меня, что отвращение не поднялось в моей душе, и я весь отдался сладостным прелестям пиршества и любви с тремя красавицами.

— Как нехорошо, — поморщилась Елена. — Каковы же были на вкус сердце, печень и почки вашего заклятого врага?

— Это ужасно, но на вкус они были изумительны, — ответил со вздохом Жискар. — Возможно, если бы все не было грезой, а происходило наяву, то меня бы вырвало, как беднягу Атрея, которого брат Фиест накормил мясом собственных детей…

— Наоборот, — поправил Жискара стихотворец Гийом.

— Возможно, — согласился Жискар. — Я не силен в старых греческих байках. Когда окончилось мое второе, более длительное и сладостное, путешествие в Фирдаус, и я очнулся в той же комнате на циновке, меня встречал зульфикар Маджид. Отныне вместе с ним и зульфикаром Асимом, так же, как Маджид, персом, я оказывался под началом йамута Фахруддина. Надо мной был свершен обряд посвящения в зульфикары, а через небольшой отрезок времени у меня появился гундий, грек Ставрос. Отныне время от времени со мной стали разговаривать о религии, от Асима и Маджида я узнал многое о зороастризме, древнем веровании персов в доброго бога Ормузда и злого Аримана. Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих делах, связанных с религиозными культами, но, по-моему, вера персов мало отличается от веры христиан. Одно только мне показалось настораживающим — Асим и Маджид постепенно стали убеждать меня, что если человек по-настоящему хочет приблизиться к богам, то не нужно ограничиваться предпочтением какому-то одному высшему существу, а следует одновременно служить и Ормузду и Ариману, то бишь, по нашим понятиям, и Господу Богу Отцу Вседержителю и лукавому Сатане.

— Где-то что-то такое я уже слышан, — пробормотал Аттила, почесывая себе ребра. В отличие от него, я сразу вспомнил то, в чем десять лет назад пытался убедить Конрада император Генрих. Оказывается, эта страшная ересь имеет сторонников не только в центре Европы, но и в Азии.

— Возможно, это двоякое служение Богу и чорту и есть основание таинственной истины, которую знает лишь сам шах-аль-джабаль, — продолжал Жискар. — Этого я не успел узнать, поскольку в начале декабря отряд хасасинов под предводительством рафика Рашида Абу-л-Хайра отправился на запад для совершения некоего, как говорилось, священного предприятия. Отряд состоял из двух фидаинов, четырех ласиков, четырех урханов, восьми алфиев, шестнадцати йамутов и пятидесяти зульфикаров. Гундиев не взяли ни одного, ибо после случая с Амбарцумом, среди них проводилась тщательная проверка. Дойдя до Эдессы, отряд разделился. Один из фидаинов увел за собой сорок человек в Киликию, а мы, под началом Рашида Абу-л-Хайра, двинулись дальше и дошли до Латакии, где нас встречал урхан по имени Аларих, известный разбойник по прозвищу Печальный. При нем было два йамута, три зульфикара и пятеро гундиев, причем почти все — европейцы. Он сказал, что понес большие потери, от ста двадцати человек у него осталось только десять.

— Так значит, Аларих фон Туль был к тому же и хасасином! — воскликнул я. — После этого я не удивлюсь, что и император Генрих имеет чин фидаина или рафика в войске у шах-аль-джабаля.

— Нет, это вряд ли, — покачал головой Жискар. — Хотя, всякое может быть. Ясно одно — какая-то ниточка все же ведет от Хасана ибн ас-Саббаха к Генриху. В разговорах между хасасинами мне довелось несколько раз услышать его имя.

— К тому же, Генрих исповедует ту же двоякую ересь, что и ваши друзья-зульфикары, — добавил я.

— Вот как? А вы что, знакомы с Генрихом? — спросил Жискар.

— Да еще как знаком! — усмехнулся жонглер Гийом.

— Но что же было дальше? — спросила Елена.

— Да, как же вам все-таки пришло в голову опомниться и отречься от этих извергов? — спросил Аттила.

— Сам не знаю, как это объяснить, — отвечал Жискар. — До меня очень быстро дошло, что негодяи хотят захватить корабль венецианцев, идущий с грузом в Венецию. Среди множества драгоценных вещей на корабле должна была находиться какая-то особенная реликвия, вывозимая из Антиохии каким-то рыцарем. Как оказалось, никакого рыцаря с реликвией на корабле не было. Внутреннее отупение, владевшее мною особенно после второго путешествия в Фирдаус, и тут не нарушилось. Захват корабля? Ну что ж, я и к этому был готов, пожалуйста. Однако, как только мы погрузились на судно, со мной стало что-то происходить непонятное. Во-первых, с самого начала нашего недолгого плавания, меня так скрутило, что я белого света невзвидел, меня выворачивало наизнанку и катало по полу, будто я выпил яду. Но это обычная морская болезнь, которой я, увы, подвержен, и тут нет ничего особенного. А вот то, что произошло как раз накануне того момента, когда мы должны были захватить корабль и плыть на нем к берегу Киликии, действительно необъяснимо. Сутки промучавшись от морской болезни, я внезапно почувствовал облегчение и вышел на палубу. Небо было затянуто тучами, по морю бродили взбудораженные волны, а в глазах у меня плавали зеленые и синие круги, из которых вдруг сформировалась фигура человека. Еще мгновение — и я увидел, что это не кто иной, как Амбарцум, бедняга-армянин, которого я казнил собственною рукой. Он стоял предо мною белый, как туман, на шее у него болтался обрывок веревки, но впрочем вид у него был благообразный. Видя, что я сильно испуган, он протянул в мою .сторону руку и сказал: «Не бойся меня, Жискар. Я пришел сказать тебе, что ты прощен, и сейчас тебе предстоит совершить отречение от Сатаны. Оставь тех, с кем ты пришел сюда для совершения гнусного дела и приди на защиту христиан, коим грозит гибель от рук разбойников. Корабль обречен, ему суждено кануть в морской пучине вместе со всеми хасасинами. Лишь немногие спасутся, и ты — в том числе, если только сделаешь так, как я сказал. Это говорю тебе я, Амбарцум, которого ты повесил». Тут в глазах у меня потемнело, и проклятая морская болезнь снова скрутила с прежней силой, я упал на палубу, выворачиваясь наизнанку, хотя в животе у меня уже было давно пусто так, будто там не осталось даже желудка и прочих внутренностей. Еле очухавшись от приступа, я поспешил вскочить на ноги, но, оглядевшись по сторонам, нигде не увидел Амбарцума. То, что происходило потом, должно быть, вам уже рассказали остальные спасшиеся. Могу добавить лишь, что и после посетившего меня видения, я не сразу решился отречься от своих хасасинов. Только когда я увидел, что несколько человек нападает на этого тучного рыцаря по имени Аттила, в голове у меня вдруг раздался голос Амбарцума: «Ну что же ты?» И тут я бросился на хасасинов и спас Аттилу.

— Если честно, то я и не в таких бывал переделках, — сказал тут Аттила. — Неизвестно, смогли бы они со мной справиться или нет. Но то, что вы послушались покойного армянина, конечно хорошо. Помнится, у нас в Вадьоношхазе был схожий случай. Скорняк Тибор по прозвищу Бюзеш, что значит «вонючка», страшно любил выпить, хотя, даже если бы он пил в три раза больше, ему едва ли удалось отбить вечный запах, исходивший от него. Даже жена сбежала от него с каким-то занюханным болгарином только потому, что от него чуть меньше воняло, чем от Тибора. Люди его сторонились и недолюбливали не только за мерзкий запах, но еще и за то, что у нас в Вадьоношхазе почему-то все обожают собак, а Тибор разводил их в своем хозяйстве, чтобы резать и выделывать их шкуры. Потом к нему приезжали болгары, с одним из которых и сбежала его жена Фружина, и покупали у него собачьи шкуры. Мало того, Бюзеш еще и питался тушками зарезанных и ободранных им собак, что совсем уж вызывало омерзение. Никто не ходил в гости к Тибору, кроме старика Эдьеда, тоже выпивохи. Этому вообще все равно было, чем закусывать, хоть тараканами, такой был неприхотливый. Одно время он частенько захаживал к Вонючке Тибору на собачий паприкаш и холодец из песьих копыт. И вот однажды когда они очень неплохо клюкнули, открывается дверь и входит некая богато одетая барыня.

— Узнаешь ли ты меня, Бюзеш Тибор? — спрашивает она скорняка.

— Никак нет, — отвечает скорняк, — не имею чести знать, но вижу, что для вас мне придется сшить самую лучшую шубу.

— Вовсе нет, — говорит барыня. — Я пришла сказать тебе раз и навсегда, что если ты, мерзкая твоя рожа, не перестанешь резать моих родственников, то погибнешь самой лютой смертью и попадешь в ад, где бешеные псы Люцифера будут вечно грызть и глодать тебя. Я — та самая пегая сука, которую ты задрал на прошлой неделе. Предупреждаю: одумайся и перестань резать наш многострадальный собачий народ. Прощай, Бюзеш Тибор, и заруби себе на носу!

Тут Тибор и старый Эдьед и впрямь заметили, что в лице у странной гостьи можно разглядеть нечто собачье — то ли усы, то ли брылы, а когда она повернулась и ушла прочь, им даже померещилось, что на прощанье она повиляла хвостом. Но если вы, господин Жискар, послушались вашего армянина, то Вонючка Тибор и не почесался. Он продолжал резать и поедать собачью братию и выделывать собачьи шкуры на продажу заезжим болгарам.

Прошел месяц. И вот однажды ночью, когда Тибору за очень большую плату удалось-таки затащить к себе постель самую некрасивую в Вадьоношхазе вековуху Эржебету, в окно к нему громко постучали, Тибор открыл дверь и впустил в свой дом человека, укутанного черным плащом. А когда он спросил его, что тому угодно, гость ответил:

— Мне нужна кожаная туника очень хорошей выделки, за которую я заплачу тебе сто золотых монет, причем, вот тебе задаток.

И с этими словами он бросил на стол кошелек, из которого впрямь выпало несколько золотых. Глаза у Тибора загорелись, он дрожащим голосом стал уверять заказчика, что сделает самую лучшую кожаную тунику во всем Венгерском королевстве, да что там — во всей Европе.

— Из какой шкуры пожелаете? — спрашивает он потом. — Из бычьей, свиной, оленьей?

— Из твоей, — отвечает гость. — А если не хватит, то можешь добавить кусок из шкуры той потаскухи, что согласилась провести с тобой эту ночь, вонючка ты этакая.

Тут Тибору стало так не по себе, что он потерял дар речи и более уже не обретал его до самой своей смерти. А гость тем временем откланялся и, прежде чем уйти, сказал:

— Я приду за своим заказом через месяц при условии, что ты не перестанешь резать моих родственников. Я — тот самый черный кобель, которого ты зарезал и разделал две недели назад. Если же ты прекратишь свое мерзостное ремесло, я не явлюсь к тебе до того самого дня, пока ты вновь поднимешь руку на собак. Прощай, Бюзеш Тибор, и заруби себе на носу!

Как только он ушел, Эржебета, которая все видела и слышала кинулась вон из дома скорняка Тибора, а поскольку он ей показался околевшим от испуга, то она не преминула прихватить с собой кошелек, наполненный золотыми монетами. Правда, как только она прибежала домой и заглянула внутрь кошелька, то увидела там чисто обглоданные позвонки и ребрышки и сама чуть было не околела от страха. Старик Эдьед и вековуха Эржебета всему Вадьоношхазу рассказали о двух ужасных визитах, нанесенных скорняку Тибору пегой сукой и черным кобелем. Многие ходили к Тибору и уговаривали его бросить пить и перестать резать собак, но он назло всем принялся с утроенной силой резать их и пожирать с небывалой жадностью, будто решил на корню извести все собачье сословие. И столько по всему его двору было разбросано костей, что когда его все-таки сожрали псы, то никто не мог определить, где валяются собачьи кости, а где останки Вонючки Тибора.

— Так его все-таки сожрали? — спросил стихоплет Гийом.

— Сожрали, сударь, и подчистую, — кивнул Аттила.

— Неужто и череп не могли найти? — поинтересовался Жискар.

— Нет, господин француз, не могли, — отвечал мой болтун. — Да и, честно говоря, мало кто мог припомнить с точностью, человечья ли у Тибора была голова или песья.

— Ну уж это ты совсем заврался, дорогой Аттила, — сказал я. — Признайся честно, что все выдумал. Я что-то не припомню никаких таких историй, хотя родился и вырос по соседству с Вадьоношхазом.

— Эта история давняя, господин мой Луне, — не моргнув глазом отвечал Аттила. — И мне ее рассказывал мой покойный дедушка, Газдаг Шандор, а уж он-то никогда не врал, так же, как и я.

— Что же, так все и кончилось? — спросила Елена, несколько разочарованно. Видимо, она ожидала иного конца рассказа Аттилы.

— А что же вам еще, прекраснейшая? — спросил Аттила. — Это я рассказал просто чтобы сравнить, как правильно поступил господин Жискар, послушавшись совета армянина, и как неправильно вел себя скорняк Тибор. Поговаривают, что тень вонючего собакоеда время от времени появлялась то там, то сям, пугая молоденьких девушек и мечтательных юношей вопросом, не видели ли они где-нибудь кожаной туники, сделанной из его, Тибора, шкуры. А длинновязый Ференц, когда малость загулял с дочкой мельника, принялся было врать своей благоверной, будто ходил с призраком Тибора искать кожаную тунику, но она ему все равно не поверила и так расцарапала морду, что он долго не мог появиться на людях.

Глупой историей, рассказанной Аттилой, и закончился тот вечер. Мне было немного совестно, что Аттила своим несусветным враньем испортил впечатление от правдивого рассказа Жискара, но я утешился тем, что покуда француз выбирал, какому богу служить, мой добрый Аттила всегда был верным христианином и, не жалея жизни, сражался в кровопролитных сражениях с сарацинами и сельджуками. Потом я принялся размышлять о странном совпадении во взглядах Генриха и тех персов, которые уверяли Жискара, что нужно одновременно служить Ормузду и Ариману. Не помню, как я уснул, а когда поутру проснулся, ощутил огромную радость от того, что и эту ночь провел один в своей постели, а значит, Елена отступилась от меня и, очень может быть, в скором времени отпустит нас с Аттилой.