"Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров" - читать интересную книгу автора (Стампас Октавиан)

ВТОРОЙ РАССКАЗ ЭДА ДЕ МОРЕЯ, РЫЦАРЯ ОРДЕНА СОЛОМОНОВА ХРАМА И КОМТУРА КОНИЙСКОЙ КАПЕЛЛЫ

Сущая правда, готов снова поклясться, что я родился на земле русов, то есть так далеко на севере, что едва ли не в самой никем не виданной Гиперборее.

Моего отца звали Жиль де Морей, и он был рыцарем из тех, которые «с полными ножнами, но с пустыми кошельками». Военное дело было для него не развлечением или способом показать всему миру свои достоинства, а единственным лекарством от голода.

Его жизнь тоже начиналась самым странным образом и на землях, хоть и более теплых, но зато оставшихся для него вовсе не известными.

Своего отца, а моего деда, он не помнил. Мать и, значит, моя бабка, носила красивое имя Иоланда. Она-то и скрывала от маленького Жиля все сведения, касавшиеся жизни и деяний родителя, а только говорила, что он очень смелый и сильный воин и ушел в поход, завоевывать очень далекую и богатую страну. Возможно, если бы Жиль де Морей достиг совершеннолетия на глазах у матери, то он в конце концов смог бы выпытать у нее, откуда тянутся жилы нашего родового линьяжа. Однако судьба распорядилась так, что мать поцеловала его последний раз на Пасху, когда ему не хватало месяца до полных девяти годов, и с тех пор он ее больше не видел.

Первыми его воспоминаниями оставались картины безжизненной пустыни и обжигающих, как угли, камней под немилосердным солнцем. Во всяком случае, так он мне рассказывал, при этом всегда щурясь и облизывая губы, словно его губы еще с тех самых пор пересохли от зноя. Неизвестно откуда, но только прочь от какой-то беды, и неизвестно куда везла Иоланда своего сына, сопровождаемая тремя или четырьмя слугами. Дорога была очень долгой, и отец помнил, что Иоланда часто прикладывала к его губам серебряный крестик. Вероятно, он спас их жизни, но не избавил от злоключений.

Однажды их крохотный караван был окружен сарацинами. Они схватили под уздцы коней, повернули повозку в сторону от дороги и помчали так быстро, что повозка трещала и подскакивала на неровностях, отчего отец не один раз прикусил язык. Иоланда прижимала его к себе и обливала слезами.

Хуже, однако, не стало. В памяти отца остались просторные шатры, прохлада родников и какие-то замечательные сладости, от которых пальцы слипались так, что приходилось весь день напролет облизывать их языком. Приходили по двое воины в белых одеждах и с очень широкими саблями на поясах. Отцу дали подержать такую саблю, и он не смог оторвать ее конец от земли. Воины же громко смеялись и пребольно щелкали его пальцами по затылку. Они надолго уводили мать Жиля. Она потом возвращалась грустная, и Жиль этих часов не любил, потому что мать привлекала его к себе и так подолгу целовала его и гладила по голове, что становилось невмоготу.

Такая жизнь продолжалась довольно долгое время, пока вдруг за покровами шатра не начался очень громкий шум. Отец слышал истошные крики, звон оружия и беготню. Потом вдруг знакомые воины ввалились в шатер и рухнули на ковры. У обоих в спинах торчали кинжалы с золотыми рукоятками. Иоланда дико вскрикнула и закрыла собой сына, а он все пытался вырваться из ее рук, чтобы посмотреть, что же будет дальше.

А дальше было вот что. В шатер вошли какие-то люди, тоже сарацины, со злыми и страшными лицами, однако ими предводительствовал ветхий годами старичок с белой бородой и веселыми глазами. Первым делом он подмигнул Жилю и пропел петухом. Потом он приложил руку к сердцу, вежливо поклонился Иоланде и пригласил их выйти из шатра. Они вышли и больше никогда в него не заходили.

Наружи, как рассказывал отец не без усмешки, битва уже подходила к концу. Одни сарацины продолжали убивать других сарацинов, и мертвых, а потому уже не опасных для христиан, валялось кругом видимо-невидимо. Шатры были подожжены и ярко горели, а потом дым, поднимавшийся над этим местом, еще целый день был виден с дороги.

Иоланду и ее сына снова погрузили в крытую повозку, по признанию отца более роскошную, чем они имели вначале, и вновь, как я сказал, началась скучная и безжизненная дорога, длившаяся несчетные дни и прерывавшаяся на бессчетные ночи.

Однажды поутру мой отец Жиль увидел, что коричневая земля вот-вот кончится и начнется очень красивая, голубая и ровная. Понятно, что он увидел море. На голубой стороне стояла новая повозка, у которой еще не было колес, и выяснилось вскоре, что их не нужно вовсе. На повозке развевалось огромное белое знамя с алым крестом посредине. Жиль узнал потом, что оно такое огромное для того, чтобы ловить и не пускать ветер, который будет толкать его вперед вместе с повозкой.

На берегу стояли люди в других одеждах и другого вида. Сарацины долго переговаривались с ними, и новые люди не понравились Жилю, потому что присматривались к нему и матери очень сердито. Жилю вовсе не хотелось, чтобы они забрали их на свою повозку, которая должна была поплыть по воде, но, увы, судьба вовсе не собиралась исполнять желания моего отца.

Иоланду и ее сына погрузили на корабль, принадлежавший тамплиерам, он отплыл от берега, и сарацины вскоре сделались вдали не больше муравьев. Франки очень всполошились, а мой будущий отец вовсе не удивился, когда с берега донесся петушиный крик.

— Должно быть, этого дервиша звали не иначе как Хасан Доброе-Утро, — не сдержавишись, вставил я, и мы все трое посмеялись, а громче всех, подняв панику среди серебристых рыбешек, хохотал наместник Лев Кавасит.

Но то, как говорится, было только начало и день первый. Корабль плыл по морю, Иоланда как всегда целовала своего сына, а он как всегда норовил куда-нибудь побежать и куда-нибудь сунуть свой нос: то помочь кормчему, которому без Жиля было трудно управляться с рулем, то проверить, хорошо ли натянут парус.

Вдруг Жиль приметил вдалеке темную мушку и без опаски спросил у сумрачных, бородатых мужей, что за диковинка движется навстречу. Бородатые мужи, однако, сами задали Жилю вопрос: что он там разглядел своими острыми глазенками. Жиль присмотрелся и рассказал мужам, что видит такой же корабль, только парус у него не белый, а черный, и крест посреди не красный, а белый. Мужи, обманув моего отца, ничего ему не объяснили, а только очень всполошились. Они приказывали сворачивать то в одну, то в другую сторону, но встречный корабль оказался точно привязанным к кораблю тамплиеров невидимой нитью.

Наконец, видя, что встреча неизбежна, начальник корабля прогнал Иоланду и ее сына в узкую каморку, что располагалась на корме, а сам стал надевать свою кольчугу, блестевшую, как рыбья чешуя.

Вскоре корабли поравнялись бортами. Отец рассказывал, что раздался глухой удар, от которого их обоих швырнуло от одной стенки до другой, а вся палуба задрожала, и спустя еще мгновение до слуха донеслось то же самое, что было слышно, когда они сидели в сарацинском шатре и сами дрожали от страха: яростные крики, звон мечей и стоны умирающих.

На этот раз Жилю удалось вырваться из рук матери. Он приник к самой широкой щелке между досками и увидел, что встречный корабль привез много воинов, раза в два больше, чем было на их собственном, и все они теперь перебираются через борта к ним и лезут в драку, потому что воины в белых плащах вовсе не хотят принимать их на свой корабль.

На незваных гостях колыхались черные плащи с белыми крестами, а больше они ничем не отличались от франков и кричали на одном с ними языке. Копья и мечи тамплиеров поражали их, и кое-кто из них падал на свой корабль, а кое-кто валился в воду, но их все равно было очень много. Они стали теснить белых рыцарей, и вот уже тамплиеры стали падать на своем корабле и валиться с бортов в море.

Один из черных ударил мечом в дверь каморки, распахнул ее и, увидев перепуганную насмерть Иоланду, сделал весьма учтивый поклон.

«Моя госпожа, вам бояться нечего, — проговорил он. — Как только дело кончим, примем вас, как королеву. Придержите юного рыцаря, чтоб не попал под неверный удар».

Между тем, одни христианские титаны продолжали убивать других христианских титанов, и мертвых, а потому более не опасных для сарацин, уже валялось на корабле видимо-невидимо.

Наконец черные совсем одолели белых, покидали все их тела в море и выстроились в два ряда перед каморкой, где мать сидела, обняв свое единственное дитя, и громко взывала к Господу о милосердии.

Тот же рыцарь вновь приоткрыл дверь каморки, и все воины сразу припали на одно колено, а их предводитель, сотворив новый поклон, сказал:

«Простите нас, госпожа, за доставленное вам беспокойство».

Так мой отец вместе с матерью оказался во власти рыцарей Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, которые всегда враждовали с тамплиерами.

Перипетии последующих десяти лет сейчас малозначимы для нас, да к тому же, еще менее поддаются объяснению. Скажу только, что отец оказался в конце концов пажом при дворе у Морейского князя, который и дал ему прозвище скорее в насмешку, нежели для возвышения дворянского достоинства. Так что хоть мы с отцом и прозываемся Мореями, но, разумеется, не имеем ни малейшего права даже на один круглый камешек с берегов острова, который в древности именовался Пелопонесом.

Однажды Иоланда покинула Морейский двор, оставив сына одного. В более поздние годы, когда вместе с жаждой подвигов стала пробиваться и первая мужская поросль на лице Жиля, влюбленные в него дамы шептали ему на ухо в укромных закоулках Морейского дворца, что его мать была увезена в далекую и прекрасную Флоренцию, где была выдана замуж за весьма знатного человека.

В семнадцать лет отец отличался крепостью и ростом среди своих сверстников. Наконец настал день, когда он погрузился в теплую воду большой серебряной купели, потом вытерся белоснежными простынями и впервые надел кольчугу и шлем. Сам Морейский князь дал ему священный подзатыльник и, как вспоминал отец, весьма и весьма увесистый, от коего отец взлетел в седло и метко поразил копьем чучело, пробив его соломенную тушу насквозь. Удар очень понравился ландмейстеру северного Ливонского Ордена, гостившему в Морее, и он долго спорил с комтуром иоаннитов, а по завершении турнира с чучелом подозвал Жиля к себе.

«Мы договорились с доблестным комтуром, — сказал ливонец моему родителю. — Ты волен выбирать. Я предлагаю тебе крестовый поход на схизматиков на далеком севере, ибо это святое дело наилучшим образом закалит твое юношеское сердце. Комтур же предлагает тебе службу в теплых морях, не особо на первых порах опасную. Если ты сделаешь верный выбор, то все же будешь обязан оплатить свою благоприятную судьбу одним обязательством, а именно: по окончании похода отслужить верой и правдой Ордену Святого Иоанна не менее трех лет».

Отец сделал свой выбор, ничуть не медля и ничуть не колеблясь. Он рассказывал, как во время ночного бдения под оружием, стоя на коленях перед алтарем в пустом храме, он слишком часто отвлекался от молитв, воображая, как лихо скачет, подобно великому Зигфриду, герою германской древности, по холмам, вечно покрытым снегом и льдами.

Наутро, по обедне, священник вознес молитву к Господу, прося Его благословить Своею Всемогущею десницей меч, который слуга Его по имени Жиль имеет желание принять. Сам Морейский князь коснулся оружием плеч моего отца, и так он стал рыцарем, жизнь которого уже принадлежала двум Орденам, если не считать пока неудачных притязаний третьего.

В году одна тысяча двести сорок первом от Рождества Христова мой отец вошел на землю русов в рядах ливонского войска.

Весной следующего года русский князь Александр встретил рыцарей на льду большого озера и разбил их наголову, хитростью заставив столкнуться на полном скаку с заснеженными скалами берега.

Признаюсь, некоторую часть рассказа рыцаря Эда я от удивления пропустил мимо ушей. В моей памяти вставали до самых небес покрытые снегами горы, и я никак не мог вообразить все величие картины невиданного сражения, в котором воинство рыцарей-великанов обломало свои копья об громоздившиеся в недоступных высотах хребты и вершины.

Между тем, Эд де Морей продолжал историю своего отца.

Итак отец оказался среди взятых в плен. Русский князь так поразил его своим умом и великодушием, что он дал клятву верно служить князю в течение семи лет, и тот, приняв клятву, дал отцу место в своем войске.

В ту пору русы очень страдали от нашествий монгольских язычников. Один из монголов, кажется, сборщик дани, польстился на красивую русскую девушку и схватил ее прямо на улице.

Все были напуганы и поначалу пытались вразумить номада, страшась даже приблизиться к нему, такой ужас навели на всю страну эти степные варвары.

Совершенно случайно — но случайно ли? — мимо проезжал отец. Девушка сразу запала ему в сердце, а большего терять ему было нечего. Вступившись за нее, он сразился с монголом и проткнул его насмерть. Из-за этого дела у князя Александра было много хлопот с завоевателями, однако, как рассказывала мне моя мать, князь потом всегда улыбался, когда смотрел на отца. Он сам, то есть князь Александр, вызвался быть сватом, так что согласия будущего тестя, одного из малых княжеских вассалов, не пришлось долго ждать, хотя отец в той земле и считался для всех иноверцем.

Имя моей матери было Мария.

Есть у меня также брат, и, надеюсь, он все еще жив и здоров. Вообразите, он почти на двадцать лет старше меня. В нашей семье он был первенцем. Роды были тяжелы, и мать дала обет, что если разрешится благополучно, то посвятит ребенка Богу. Молитва была услышана, и, надо сказать, мой брат Иоанн с самого детства имел влечение к духовной жизни. Семнадцати лет он был пострижен в монахи под именем святого воина Георгия и, вероятно, еще ныне подвизается Богу где-то среди великих снегов и великих болот. Хоть он в нашем понимании и схизматик, но мне кажется, что на моей судьбе сказывается благотворная сила его молитв.

Обстоятельства сложились так, что семь обетованных лет службы утроились, а отец все еще оставался на земле русов. Впрочем, он всегда вспоминал то время как лучшую часть своей жизни.

Он сопровождал князя Александра во всех его походах. Но однажды, возвращаясь домой из столицы монгольских ханов, князь заболел и в дороге умер. Отец еще некоторое время держался среди приближенных князя и покинул русские земли через год после того, как родился я, Эд де Морей. Незадолго до этого стал возрастать слух, будто бы отец отравил князя в пути в угоду ливонцам. Хотя защитников отца оказалось больше, чем злых языков, он посчитал честь главным своим богатством. Моя мать рассказывала, что целое войско, еле держась в седлах после застольных проводов, провожало нас до самой границы.

Во Франции моему отцу пришлось искать источник средств, а руки его умели хорошо делать только одно дело: держать меч и щит.

Он подался к иоаннитам, которые уже давно забыли о нем. В Орден его по причинам, о которых можно догадываться, не приняли, но пообещали поддержать семью за некую особую службу, о смысле которой я узнал только в тот самый день, когда прощался с отцом в Акре, и он, видимо, чувствовал, что мы расстаемся уже до Царства Вечного.

Отец вступил в крестоносный отряд, который затем влился в ряды войска монгол-несториан, наступавшего на одну из столиц сарацин, город Дамаск. Мать рассказывала, что один из потомков Чингис-хана спас отца в бою от гибели. Вот каков урок Провидения!

Можно было ожидать, что дух отца наконец остынет и он потянется к тихому семейному камельку, ведь он нес на плечах тяжесть жизни удивительно долгой для храброго воина, он повидал на своем веку междоусобную вражду как христиан, так и неверных, становился жертвой злых наветов. Ничуть не бывало! И в пятьдесят лет он любил пустить коня во весь опор, потрясая окрестности боевым кличем, и покрутить копье ловчее любого рыцаря из молодой сотни. Борода его седела, а черные кудри, каких и не найдешь среди франков, легко отражали осаду прожитых лет. Помню, как грозно горели его глаза, когда он вернулся из того похода, привезя золотых юсуфи и динаров столько, что хватило бы на жизнь и его внукам. Оттуда, с Востока, он привез также столько тайн и откровений, что, когда настал мой срок принимать наследство, у меня голова целый месяц шла кругом, и я даже несколько дней пролежал в постели, обуреваемый видениями. То, что узнал мой отец, и то, чему он посвятил остаток жизни, свилось в нить и моей собственной судьбы.

Мы жили в Париже. Отец то исчезал снова, то появлялся, обнимая нас с матерью так крепко, что у обоих перехватывало дыхание, а потом неделю кряду болели все ребра.

В год, когда мне исполнилось пятнадцать лет от роду, моя добрая мать умерла от скоротечной горячки, а еще год спустя отец получил известие о том, что во Флоренции находится при смерти его собственная мать, а моя бабка. Как я понимаю, долгожительство по отцовской линии у нас в крови. Не знаю, по какой причине он не смог взять меня с собой во Флоренцию, хотя мне было очень любопытно взглянуть на свою таинственную бабку Иоланду, о которой осталась легенда, будто она была какой-то принцессой, некогда увезенной в плен сарацинами.

Отец пристроил меня служить в замке одного из знатных дворян, уважавших его доблесть. Отец сказал мне, что сам начинал с этого и в свое время мог похвалиться куда менее пышным линьяжем, чем я. Шлепнув меня по затылку, он уехал, а вернулся только через полтора года, и, надо признаться, что на этот раз я впервые увидел его хмурым и нелюдимым. Отец не раскрыл причин своей меланхолии, и я тогда подумал, что, может быть, на смертном одре Иоланды выяснилось о нашем линьяже нечто такое, чем и вовсе хвалиться не стоит.

Потом он исчез снова, но перед отъездом положил передо мной на стол большой кошелек с деньгами и долго смотрел мне в глаза, не говоря ни слова.

Наконец он сказал, что, вернувшись, хочет увидеть своего сына человеком не только смелым, но образованным и рассудительным, превзошедшим своего отца в разумении тайн видимого мира. Так, вскоре после того, как он вновь скрылся за холмами и лесами, я стал студентом, чтобы, по словам отца, «пробраться в самую зеницу великого зла не только с мечом, но и ключом от потайных дверей».

Не могу признать, что из меня вышел прилежный студент, купивший себе стекла для глаз по десять золотых за штуку. Книгам я предпочитал хорошую выпивку, а о всяких тайнах, которыми бредил отец, вспоминал, как о любопытной сказке. Я любил ходить по оружейным лавкам, и, если бы не обещание, данное отцу, то спустил бы разом свое содержание на один добрый клинок. Впрочем, кое-какие знания мне все же пригодились.

Через два года отец вернулся и крепкой рукой стащил меня со школярской скамьи, чему я и сам был рад несказанно.

«Теперь пора делать дело, — объявил он мне. — Мы поедем в Акру и вступим в Орден Рыцарей Храма».

Святые исповедники!

Твердыни Заморской земли, Акра, доблестные рыцари, принявшие Крест — все это было так же далеко от меня, как и те удивительные места, в которых пропадал отец и откуда он возвращался, пропитанный необыкновенными запахами. Да, все это было так далеко, что казалось сном. И вдруг этот сон разом опрокинулся в явь!

Вновь целую неделю я бредил какими-то грезами и не смыкал глаза по ночам, а вернее спал с открытыми глазами на ходу, как одержимый лунной болезнью.

Одно меня беспокоило: Орден Рыцарей Храма. В Университете я наслышался о нем всякого, и теперь терялся, чего же страшиться больше — ангельского целомудрия или же возможного долга целовать высокое начальство в задницы или в места, куда более дремучие.

Отец говорил: не страшись ничего, ибо есть цель, которая все простит и очистит. Действительно, пришлось пройти и претерпеть многое: срам и доблесть.

О, Акра! Великая история! Наш славный хозяин знает эту историю лучше меня. Мне же очень не хочется, чтобы вся наша славная трапеза утонула в моем рассказе, как и ночь нашей встречи, достойной пера любого королевского хрониста. С другой же стороны, не достойно оставлять тем, далеко не худшим годам моей жизни всего одну короткую страницу. Поэтому с вашего позволения, досточтимый Робер, я оставлю эту историю до заката следующего дня, дабы она помогла нам скоротать время очередного привала.

Затаив дыхание, слушали рассказ рыцаря Эда де Морея мы оба, хотя наместник еще недавно казался мне человеком всеведущим.

— Достопочтенный сын Феба, — проговорил он, вновь возвратившись взором к роскошному столу и теперь выбирая, за какой бы еще кусочек взяться. — Сегодня ты оказал мне честь своим посещением, чтобы удивить по меньшей мере дважды. Признаюсь, многое, особенно из того, что касалось юных лет твоего отца, мне открылось впервые. Зато последний год его жизни мне известен лучше, чем тебе. И скажу, что если в пятьдесят он выглядел на тридцать, то на самом исходе седьмого десятка он казался куда бодрее сорокалетних стариков. Таким он и остался навсегда в моей памяти: седобородым богом, грозно возвышающимся в поднебесье. Они оба были красавцами на той башне, твой отец и Милон, который был лет на двадцать помоложе твоего отца. Сарацины задирали головы, цокали языками и торопились наверх, а оттуда уже сыпались вниз, как спелые яблоки.

Когда слуга вновь наполнил мой бокал, я набрался смелости и предложил выпить за честь славного рода, к которому принадлежал рыцарь Эд де Морей, дабы род его не пресекался до скончания веков и все будущие потомки являли бы собой примеры доблести и воинского искусства, причем о последнем да будет свидетельствовать долголетие, подобное долголетию царя Мельхиседека.

Рыцарь Эд был несомненно польщен, однако посмотрел на меня, то ли с некоторым смущением, то ли с недовольством. Я понимал, что своей застольной речью задел один из главных обетов рыцарей Храма. Наместник же рассмеялся и захлопал в ладоши.

— Ах, какой меткий стрелок наш несравненный Робер! — воскликнул он. — За его слова я готов немедля выехать и скакать всю ночь по горам, дабы доставить к утру новую бочку апулийского. Брат мой Эд, если твоему роду суждено продолжиться по воле священного возлияния, я залью вином весь водоем и погружусь в него, подобно бегемоту.

— Брат мой Лев, — коротко усмехнулся рыцарь Эд и также коротко выразился: — Года не те, да и плащ не позволяет.

— Какие года?! — искренне ужаснулся Лев Кавасит, и глаза его округлились. — В тебе же, мой Геракл, такой сплав кровей, что даже если ты будешь лежать на смертном одре при последнем издыхании, все равно твой соловей еще сможет спеть такие песни, на которые отовсюду слетятся и самые привередливые соловьихи! Неужто у тебя до сих пор нет на примете достойнейшей из достойных?

Тут у меня кусок застрял в горле, а рыцарь Эд с явным смущением отвечал:

— Лев, если и есть такая, то она вовсе не годится для того дела, о котором ты думаешь. Прошу тебя: не становись бегемотом. Бесполезные и опасные старания.

— Не путай меня, дорогой Парис, — набычился наместник Халдии. — Если есть, то посылай меня сватом. Уверяю тебя, лучшего свата не найдешь даже в Индии. А если нет, то нынче же вылезу из этой проклятой норы и клянусь, что отыщу тебе самую смазливую и невинную птаху там, где прикажешь: хоть в Трапезунде, хоть во Флоренции, хоть в Париже. А что касается ваших уставов, то в Писании, кроме устава Моисеева, я что-то ничего иного не припомню. К тому же сказано: не зарывай талант в землю, а семя, которым одарил Творец и тебя, и твоего отца, разве не талант?

Подороже всякого золота, так и знай, и попробуй мне чем-нибудь возразить.

— Сватом посылать тебя, дорогой Лев, теперь уж, как видно, недалеко, — пересилив смущение, отвечал рыцарь Эд в тон своему старому товарищу, — да только делать этого не стоит.

— Все эти ваши загадки, — сердито пробормотал наместник. — Мы, греки, старый народ. Пусть хитрый, зато рассудительный. Все эти ваши игры в прекрасных Дам и драконов кончились у нас еще за тысячу лет до пришествия Христова. О, рыцари! Тело вы отдаете в бою за Христа, а сердце оставляете Даме. И не оправдывайтесь тем, что служите Пресвятой Деве. Все это только робкое покрытие греха. Я вот что скажу: гораздо вернее было бы поступать наоборот, если не можете отдать Богу всего себя разом. Из-за этой путаницы и начались все ваши беды с сарацинами.

— Мудрый змий! — покачал головой рыцарь Эд де Морей.

— Ты мне так и не сказал, что ты собираешься делать и примешь ли мои услуги, — не оставил своих злостных намерений хитрый грек. — Или так и будешь поливать слезами до старости батистовый платочек своей ненаглядной?

«Если бы то был платочек!» — подумал я.

— Если бы то был простой платочек! — усмехнулся рыцарь Эд.

— А что же она бросила тебе с балкона, когда ты на турнире в ее честь повергал наземь противников? — любопытствовал наместник.

— Если я когда-нибудь сумею поймать этот предмет из дамской шкатулки и останусь в живых, то я обязательно покажу его тебе, дорогой Лев, — сказал рыцарь Эд. — И прошу тебя, давай оставим этот разговор до лучших времен.

— Все тайны, тайны, — недовольно вздохнул наместник. — Я слишком стар, чтобы ожидать лучших времен.

Наш разговор, отдалившись от всяких опасных и двусмысленных образов продолжался еще около часа, а потом как бы сам собой наступил черед отдохновения.

Прежде, чем развести нас по опочивальням, наместник доверительно посмотрел мне в глаза и сказал:

— Нашему воинственному Нарциссу я такое предлагать не смею, зная его нрав. К тому же если захочет, то сам возьмет. А вам, мой дорогой гость, я по праву хозяина не смею не предложить. Если вы тоже храните обет верности, то обязаны простить меня. Короче говоря, если желаете обновить свои силы перед дальней дорогой, то любая из этих прекрасных нимф к вашим услугам.

Я весь покрылся потом еще за мгновение до того, как мой взгляд разом объял всех трех арфисток, потупившихся с самой искусительной стыдливостью.

Жар наполнил мои чресла, но я собрал в сердце всю силу своей воли и учтиво отказался, рассыпавшись в благодарностях.

Наместник улыбнулся и не менее учтиво наклонил голову, показав мне свою благородную плешь.

Если посреди Коньи, утопавшей в садах и базарах, полных всякой снеди, капелла Ордена являла собой остров сурового воздержания, то греческая крепость Кигана, окруженная голыми скалами и мрачным безлюдьем, казалась противовесом, брошенным на другой конец северной дороги. Предоставленная мне постель была такой мягкой, простыни так тонки, и с такой изысканной нежностью ласкал дыхание аромат благовоний, что легче было встать и простоять всю ночь на одной ноге, чем отгонять прочь самые искусительные мечты и помыслы. Как ни старался я превозмочь себя, только молитва моя была слишком слаба, и всякое терпение сгорало дотла в жару молодого тела, загасить который могла в ту ночь разве одна лишь горбатая с косой, если бы в Книге судеб был ей на то приказ.

Я переваливался с одного бока на другой, комкал простыни и маялся, и стоило только закрыть глаза, как сразу появлялись прекрасные нимфы. Они кружились передо мной, теряя свои одежды и ленты. Потом оставалась только одна, перебиравшая струны арфы. Арфа в ее руках превращалась в огромную звезду с острыми, как сабли, лучами. Эта звезда вырывалась из рук нимфы и начинала вертеться перед моими глазами, норовя рассечь меня сразу на несколько частей.

Открыв глаза в очередной раз, я увидел перед собой настоящую нимфу, как раз ту, что показалась мне среди трех арфисток самой миловидной. Она сидела поодаль на небольшом тюфячке и как только увидела, что я смотрю на нее, вспорхнула и неслышными шагами подошла к моей постели. Я не двинулся и не проронил ни единого слова. Тогда она осторожно присела на самый краешек. Так птаха, уже привыкшая кормиться из рук, прыжок за прыжком подбирается к зернам, насыпанным на ладони. Я затаил дыхание, и тогда она, запустив руку под простыню, нежно схватила соловья, который уже вытянул шейку и был готов вот-вот запеть.

— Чего желает господин? — коверкая слова, прошептала нимфа на франкском наречии.

Тут я ожил и честно сдался искушению на самых почетных условиях. Зато не успела догореть свечка, как самые греховные помыслы и видения оставили меня в покое.

Вновь открыв глаза — на этот раз оттого, что меня теребили за локоть, — я увидел прямо над собой рыцаря Эда, державшего в руке масляную лампу.

Нимфа вовсе не застыдилась его, а только сладко зевнула и повернулась от огня на другой бок.

— Мессир! — прошептал рыцарь Эд. — Черед новой дороги. Медлить никак нельзя.

Не проспав, кажется, и часа, я вскочил и почувствовал прилив удивительной бодрости, за что не постыдился поцеловать нимфу в оттопыренное ушко и пообещать в него множество всяких подарков на обратном пути.

За дверями искусительной кельи меня ожидали и рыцарь Эд, и наместник. Последний пожелал мне доброго утра и справился, все ли меня устроило и достаточно ли мягка была постель.

— Я прекрасно провел ночь, — признался я, рассыпаясь в благодарностях. — Сдается мне, что первый раз за нынешний год меня не одолевали страшные сны.

Рыцарь Эд собственноручно разбудил и своего нынешнего оруженосца Франсуа, ведь, напомню вам, раненый Жак остался в пределах Рума. Как оказалось, Франсуа утешила в эту ночь сестренка моей соблазнительницы.

Несмотря на спокойствие, видимую неторопливость и даже шутки, дух некой опасной погони довлел тем утром.

Наместник повел нас в глубины крепости по узкой лестнице, и я насчитал не меньше полтысячи ступенек, решив, что теперь, после всех искушений и соблазнов, наступила пора посетить преисподнюю. Когда лестница кончилась, начался тайный ход, просверленный в скалах. Наше тяжелое дыхание отдавалось со всех сторон эхом, наводя на мысли о грешниках, заточенных в мрачных пустотах Тартара. Наконец нас подхватила новая лестница и, вознеся на доступную ей высоту, поставила на небольшую площадку, окруженную отвесными стенами. Там нас ожидали три жеребца, вовсе не похожие на тех, которые довезли нас накануне до ворот Киганы. Над нами клубился густой туман, пропитанный слабой желтизною наступавшего дня.

— Здесь есть неприметная тропа, — проговорил наместник, отдуваясь после тяжелого подземного перехода. — Не робейте. Кони обучены. Бросьте поводья, и они сами выйдут на дорогу. Там наткнетесь еще на развилку: держитесь двугорбой горы.

Затем наместник Халдии Лев Кавасит посмотрел в замутненную высь и протянул руки к рыцарю Эду.

— Прощай, брат Эд, — тихо произнес он, и я заметил, как дрогнул его голос.

— Прощай, брат Лев, благодарю тебя за все твои благодеяния, — также дрогнувшим голосом ответил комтур, и титаны обнялись.

— Эта мгла не мешает твоему отцу видеть нас с небес, — проговорил наместник. — Он-то ведает, что хоть мы здесь, внизу, не знаем всего, зато обучены верности, которая восполняет любую неосведомленность.

Не менее трогательно простившись со мной, наместник вновь обратился к рыцарю Эду и произнес слова, которые явно намекали на ту самую погоню, призрак которой никак не мог добиться от нас учтивого обращения:

— Они воображают, будто весь мир можно перевернуть с помощью золота и угроз. Что ж, мы приготовили им приятную неожиданность. Теперь пусть попробуют сунуть ко мне свой нос, я им устрою вторую Акру. Я встречу их достойно, помня о примере твоего отца.

Мы поднялись в седла и последний раз оглянулись на гостеприимного хозяина мрачной страны.

— Не беспокойся, Эд, — громко сказал он, улыбаясь, и взмахнул руками, словно разгоняя клубы тумана. — Я позабочусь о том, чтобы достойнейшая из достойных не попала на тот званый пир. Я отправлю в ад только избранных. А вас да хранит Господь наш Иисус Христос на этой грешной земле.

Волшебные кони греческого бога Гелиоса вынесли нас из тумана прямо под живительные лучи дневного светила. Безо всякой передышки мы покрыли целый переход и, наскоро отдохнув, снова пустились вскачь. Только на закате меня догнали вести о том, что же происходило в крепости, пока пели горные соловьи.

Рыцарь Эд рассказывал обо всем спокойным голосом, с теплой улыбкой вспоминая о престарелом патриции.

Оказалось, что великий кефал Халдии Лев Кавасит получил из Трапезунда два послания, а не одно. О первом мы были наслышаны. Во втором же таилась смерть рыцаря Эда. Рукою одного из ближайших сановников василевса, а именно трапезундского севастократора, было начертано повеление покончить с провожатым юного посланника как с человеком, знающим то, что по завершении его миссии более не положено знать. Сановник императора не сомневался, что Льву Каваситу удастся устроить трогательное прощание посланника с франком из Ордена Храма, после чего пропажа тамплиера не вызовет у посланника никаких вопросов.

Лев Кавасит, сидя в своем горном дупле, поразмыслил и решил исполнять свою собственную волю. Именно ею объяснялись словесные ловушки, которые он расставлял передо мной во время нашей трапезы. Наконец он убедился, что сам неведомый посланник достаточно наивен и несведущ в замыслах власть и облака предержащих.

Отправив меня, как Старец Горы — своего юного ученика, в райский уголок, где водятся прекрасные гурии, наместник затеял с рыцарем Эдом военный совет, и, потолковав, они пришли к заключению, что замыслившие убийство все же произошли из рода смертных людей, а не демонов, и вполне способны не знать всего или, вернее, знать не все: к примеру, того, что Жиль де Морей почитается наместником Халдии наравне со святым воином Георгием и древним героем Ахиллесом, и это почитание распространяется также на его законного сына, Эда де Морея.

Наместник советовал рыцарю Эду вернуться в Конью по тайной, мало кому ведомой тропе, но комтур наотрез отказался, желая довершить свою миссию до конца. По его словам, наместник даже обрадовался такому повороту.

«Прекрасно! — сказал он. — Мы поделим опасность поровну. Башня, что стояла на защите Акры, часто снится мне в последнее время».

Пока мы наслаждались приятным разговором и роскошной трапезой, много разных событий происходило под покровом тьмы. Во-первых, исполняя волю главы ассасинов, подбиралась к цитадели Черная Молния. Во-вторых, лучшие воины наместника с небывалым упорством охотились за одной из шаек, грабивших селения и караваны, и двоих разбойников удалось поймать как раз на рассвете. Наместник раскрыл свой замысел, обещав выдать труп одного из негодяев за умерщвленного комтура и тем самым ненадолго отвести глаза соглядатаев.

— Мудрый Лев предсказывает, что человек, который должен принять вас, мессир, на «Морфее», возможно, подчиняется тому же самому приказанию, — добавил рыцарь Эд. — Я допускаю, что старый змий прав.

— То есть человек, исполняющий вместе с вами одну и ту же миссию, может стать вашим убийцей, брат Эд, вы это хотите сказать? — отказываясь что-либо понимать, развел я руками.

— Почему бы и нет? — смиренно вздохнул ком-тур. — Тот, кто вас встретит, мессир, может быть по своей природе неплохим человек, и даже хорошим, честно исполняющим свой долг и разделяющим вместе со мною одну и ту же мечту об очищении Храма. Но здесь, на земле, каждый из нас остается лишь малым звеном в цепи одного великого замысла, и надо принимать без ропота то, что должно случиться.

— Великий механик убедил вас, брат Эд, что весь мир — не более, чем огромная машина для поднятия тяжестей, — сказал я, противясь всей душою той безжизненной и немилосердной мудрости.

Комтур ничего не ответил мне, а только уперся взглядом в какой-то невзрачный камень, лежавший подле нас.

— Так может, и сама затея очищения — не более, чем искусная ловушка для простаков с добрыми сердцами? — хладнокровно предположил я. — И поставлена как раз для тех, кто жаждет хоть самого малого очищения духа. Всем по отдельности грезится, что они делают хорошее дело, а если всю мозаику сложить, то получится косматая рожа, смеющаяся над всеми нами.

— Кощунствуете, мессир, — бросил комтур, однако без величественного гнева.

— Я сам себе кажусь стариком, — признался я, — мудрым змием, который уже утомлен коловращением веков. Но скажите, брат Эд, выходит, что ошибиться — не грех? Если дело чудится тебе богоугодным и ты отдаешь ему свои силы и свое сердце, а потом вдруг окажется, что тебе просто-напросто заморочил голову тот, кого лучше не поминать, то что же тогда — Бог само собой простит?

— Уже поздно говорить об этом, — поморщился комтур. — Ибо сказано: не убий.

Мы помолчали, греясь на солнышке и любуясь небольшими темными бабочками, что перепархивали с одного блеклого цветка наступившей осени на другой.

— Брат Эд, почему вы назвали меня Робером, даже не предупредив заранее? — спросил я, когда мы вновь собрались в дорогу.

— Эта тайна не объясняется никак, — усмехнулся рыцарь Эд. — В спешке и неразберихе я просто не догадался договориться с вами о том, как мне представить вас наместнику. Имя Робер первым пришло мне на ум. Что же касается Кипра, то я знал, что наместник побывал за свою долгую жизнь во многих странах, но пристать к берегам Кипра ему так и не привелось. Поэтому если где и можно было спрятаться, то только на Кипре.

— Даю вам клятву, брат Эд, что я разберусь во всех рычагах этой проклятой машины, — с непоколебимой решимостью пообещал я комтуру, ибо почувствовал в те мгновения прилив неудержимых сил и ярости. — Я узнаю, чьи руки вертят все эти колеса. А если механика не будет даваться моему разумению, как наместнику Льву, тогда я разломаю весь механизм на мелкие щепки.

— Всему свое время, — без всякого одобрения добавил свое слово комтур и, ударив жеребца под ребра, пустил его вскачь.

Впереди нас ожидал еще один невысокий перевал, и, когда мы поднялись на его гладкую горбинку, у меня захватило дух. Внизу передо мной колыхалось опрокинутое на землю небо. Мелкая рябь неторопливо двигалась по нему, и ветер подносил нам оттуда холодный, но казавшийся родным, запах легкой и блаженной пустоты.

— Море, — с наслаждением произнес я заветное слово, и оно потревожило до самого дна сумрак моей запретной памяти, который тут же отозвался ожиданием новых опасностей. — Мне кажется, что я уже плавал по морю. Мне кажется, что я уже приблизился к своей родине.

— Будем считать ваши предчувствия, мессир, за хорошую примету, — предложил рыцарь Эд, и, когда мы немного спустились и обогнули один из скалистых выступов, он вытянул руку и указал в сторону нагромождения огромных камней. — Сейчас вы увидите Трапезунд.

Город, расположенный на самом берегу, в горной котловине, и окруженный густыми купами темно-зеленых деревьев, открылся нашим взорам, поблескивая золотыми вершинами христианских храмов.

Еще около получаса мы, уже не торопясь и внимательно осматривая окрестности, приближались к его грозным крепостным стенам. Солнце опускалось вместе с нами, готовясь оставить верхнее небо и погрузиться в нижнее, более густое и синее.

Вскоре через стены разлился мерный звон церковных колоколов и наполнил собой все расщелины и пустоты. Длинная процессия черных и золотых одежд потянулась от городских ворот в сторону монастырских построек, почти не приметных среди садов и ухоженных возвышенностей.

— Звонят к вечерней службе, — сказал комтур. — Насколько мне известно, завтра празднуют память какого-то святого, особо почитаемого именно здесь, в столице Империи. В такой час чужестранцам лучше не привлекать к себе особого внимания, поэтому я предлагаю отложить осмотр города, а сразу направиться к пристани и разыскать «Морфея».

— Еще не поздно отказаться от излишних опасностей, брат Эд, — осмелился я в последний раз напомнить комтуру о подозрениях, высказанных наместником Халдии. — Уверяю вас, что я способен отличить корабль от телеги.

— Больше не говорите об этом, мессир, — отрезал рыцарь Эд. — Свое дело я доведу до конца. К тому же мне очень хочется взглянуть на своего преемника. Я обязан дать ему хотя бы возможность честно начать свое. А там посмотрим, что будет.

— Можно сказать, что я всем вам, по сути дела, не нужен, — вновь дал я волю своему змеиному суемудрию. — У вас своя игра, дела чести и справедливости, а я просто мячик, который бросают друг другу через натянутую веревку.

Рыцарь Эд страшно посмотрел на меня, и мне пришлось вжать голову в плечи.

— Больше слова не скажу, — пообещал я.

Когда мы достигли лавочного ряда, расположенного за городскими стенами в непосредственной близости от пристани, комтур заговорил со мной с прежней братской приветливостью:

— Еще в одном я согласился с наместником. Он считал, что следует, не скупясь, накормить семью хорошего портного и выставить вас, мессир, на пристань богатым и благополучным греком. Такой обман, по его мысли, может внести некоторую сумятицу в ряды возможных врагов и даст нам несколько мгновений для того, чтобы верно оценить обстановку.

Должен прибавить к словам рыцаря Эда, что деньги, выпорхнувшие из наших рук на румской границе, вернулись, подобно ручным голубям, в Кигане да еще привели за собой новую стаю. На деньги, решительно предложенные нам великим кефалом, мы теперь сами могли купить себе подходящий корабль вместе с командой гребцов, матросов и охранников. Наместник посоветовал комтуру найти лавку некого Никиты Сирианина. Мы без особого труда разыскали такую, и вскоре, портной Никита Сирианин, подшив рукава и штанины и подогнав еще кое-что по моей мерке, выпустил наружу не иначе как сынка самого севастократора. Я весь так и светился великолепной парчой тоги-далматики и роскошным плащом, на котором сцепились в беспощадном единоборстве леопард и матерый вепрь.

Тихий и ясный вечер уже вступил в свое недолговечное владение горами, городом и морем. По пристани неторопливо прогуливались знатные торговцы, окидывая хозяйским взором запираемые амбары и клети и при этом морща лбы, чтобы вернее подсчитать в уме свои дневные барыши. Тут я видел и сирийцев, и греков, и генуэзцев. Подвыпившие матросы громко поругивались на самых разнообразных наречиях, и можно было подумать, что строительство Вавилонской башни заброшено совсем неподалеку.

Оставив лошадей и Франсуа у одной из таверн, мы направили наши стопы вдоль набережной.

Разумеется, мне приходилось принимать поклоны, и даже самые напыщенные негоцианты, двигавшиеся навстречу, подобно боевым слонам Ганнибала, — и те, как приметил все примечающий от ожидания опасности комтур, оглядывались мне вслед и недоуменно почесывали свои густые бороды.

Внезапно рыцарь Эд склонил голову к моему плечу и горячо прошептал:

— Мессир! Взгляните на щит, прикрепленный к носу того корабля. — И он сдержанным жестом указал мне, куда следует смотреть.

Я увидел золотую лилию, украшавшую серебряное поле небольшого щита. Парус на корабле был убран, и, кроме двух охранников, лениво покачивавших длинными пиками, я никого из людей не приметил.

— Герб Флоренции, — пояснил рыцарь Эд и затем продолжал руководить моим взором. — Хозяева, как я вижу, стоят на берегу. Вон они, мессир. Похоже, что флорентийцы.

Двое, по виду средних лет, стояли лицом ко мне, а третьего, с кем они вели оживленную, но негромкую беседу, я видел со спины. Все трое были одеты в короткие, сверкавшие на закате золотым шитьем одежды из тонкого алого сукна, в бирюзовые плащи с разбросанными по ним золотистыми лилиями, а головы их были покрыты темно-лиловыми шапками, по бокам которых свисали на грудь шелковые ленточки.

— Приготовьтесь, мессир, — прошептал рыцарь Эд, и я невольно приложил руку к длинному кинжалу, висевшему у меня на поясе и прикрытому складками моих широких греческих материй.

— Следите за своими руками, мессир, — укротил мой пыл рыцарь Эд. — Еще не случилось ничего плохого. Не намекайте на угрозу. Для начала мы просто прогуляемся мимо них.

И мы непринужденно двинулись вдоль берега, старательно наигрывая немую песню праздного времяпрепровождения.

Я заметил, что неплохо понимаю многие слова, долетавшие до моего слуха со стороны флорентийцев. Правда, я сразу засомневался, что смогу без труда заговорить на их языке. Конечно, я поделился своими наблюдениями с комтуром.

— О чем они говорят? — живо полюбопытствовал рыцарь Эд.

Пока мы приближались к ним, я уловил несколько слов о выгодном обмене флоринов, о каком-то ростовщике Цадоке и о вине Вазелонского монастыря, без которого лучше не возвращаться. Но, как только мы сами сделались предметом наблюдения, всякий разговор стих, и мне оставалось только беспомощно переглянуться с рыцарем Эдом.

— Теперь отступать некуда, — шепнул рыцарь Эд, остановился и, с важным видом обозрев всю пристань, обратил свой взгляд на знатных господ из Италии.

Он начал с самых учтивых приветствий и пожеланий на франкском языке, присовокупив обращение «синьоры». Двое смотрели на нас во все глаза, а третий, по-видимому самый знатный и гордый, повернулся к нам только тогда, когда комтур завершил свое приветствие.

Этот третий, оказавшийся безбородым и самым молодым из всех, раскрыл рот и, ничего не сказав, выпучил на меня глаза.

— Святые исповедники! — с не меньшей растерянностью пробормотал и рыцарь Эд.

— Что случилось? — спросил я его, едва успев вспомнить, что надо говорить, как условленно, на довольно ломаном франкском.

— Святые исповедники! — изумленно развел руками комтур. — Да ведь вы схожи, как родные братья!

Невольно я пригляделся к этому молодому чужеземцу, поскольку мне до сих пор не представлялась возможность запомнить свое собственное лицо,

Я путешествовал по его чертам, как искатель самородков по неизведанной земле. Он занимался тем же самым, поэтому нам обоим легко было на некоторое время оставить пристойную для такой встречи учтивость и стоять друг перед другом в молчании. Мой взгляд охватил в целом его довольно узкое лицо, отметил высокий и ровный лоб, а также строгий излом красивых черных бровей, потом двинулся вниз по хребту прямого носа, задержавшись на немного выделявшейся плоской горбинке, запечатлел небольшой рот и губы, которые, как мне показалось, должны были быть все же тоньше и моих. Еще я запомнил его глаза, карие и блестящие, однако испускавшие взгляд холодный и недоброжелательный. Они были посажены достаточно глубоко, и эту черту усиливала выпуклость скул. Замечу также, что он имел гладкие черные волосы, опускавшиеся из-под шапки до плеч.

— Тибальдо! Тибальдо! — весело заговорили, его единоплеменники, оправившись от изумления. — Разузнай скорее! Вдруг среди греков отыщется у тебя богатой родни больше, чем во Флоренции. Хорошее дело! Не грех нырнуть в крещальную купель еще раз.

Рыцарь Эд представил меня сыном крупного торговца из Керасунта, второго по величине города греческой Империи, а себя самого честно выдал за франкского рыцаря-тамплиера, водящего дружбу с богатым наследником и иноверцем. По взгляду флорентийца можно было сказать, что он поверил скорее в первое, чем во второе.

Эд де Морей добавил также, что его приятель разыскивает корабль, направляющийся в Италию, для того, чтобы в самое ближайшее время достичь Европы и выбрать там кое-какие товары по своему вкусу.

Молодой флорентиец назвался Тибальдо Сентильей и, с гордой небрежностью кивнув в сторону корабля, сказал, что не кто иной как он сам является владельцем этой торговой галеры и готов оказать нам услуги, как только дождется еще одного человека, с которым уже имеет подобный уговор.

Тогда рыцарь Эд сделал незаметный, но вполне учтивый знак рукой, приглашавший флорентийца двинуться нам навстречу еще на пару шагов, дабы отойти от остальных итальянцев для беседы с глазу на глаз.

Мои богатые одежды делали свое дело, и флорентиец приблизился к нам без особых колебаний.

— Какую цену предложит досточтимый синьор Сентилья? — спросил рыцарь Эд.

Флорентиец назвал некую сумму, от которой рыцарь Эд поморщился, как истинный скряга.

— Я слышал, на «Морфее» берут дешевле за проезд, — хмуро пробормотал он.

— Кто это вам сказал? — возмутился Сентилья.

— Торговец кожами Юстин, — дал ответ комтур.

— Не знаю о нем ничего, — усмехнулся флорентиец и презрительно сплюнул в сторону, — кроме того, что он любитель приврать. Вот «Морфей», а вот я, его владелец.

Тут я вытянул перед ним левую руку, отвернул в сторону края греческих одеяний, пригодных для того, чтобы спрятать под ними все, что угодно, хоть двуручный меч вместе со щитом, и показал флорентийцу тайный знак на маленьких ножнах.

— А что вы можете сказать, синьор Сентилья, о владельце этого предмета? — тихо спросил я его, уже чисто выговаривая слова на франкском языке.

Флорентиец содрогнулся и побледнел.

— Мессер! Я рад приветствовать вас, — взволновано проговорил он, используя именно итальянское обращение: «мессер». — Я готов служить вам. Прошу вас, давайте сохраним на короткое время те же самые роли. Это просто необходимо.

Потом он бросил на рыцаря Эда короткий и острый взгляд, который мне совсем не понравился и навел на мысль, что в горах Халдии мы удостоились встречи с самым великим провидцем нашего времени.

Итак, как мне показалось, флорентиец побледнел еще сильнее, а рыцарь Эд сохранил невозмутимое выражение и даже добродушно улыбнулся.

— А где вы остановились, досточтимые синьоры? — спросил Тибальдо Сентилья.

— Пока что на том самом месте, где мы с вами разговариваем, уважаемый синьор Сентилья, — ответил рыцарь Эд явно в приподнятом настроении, которому я пока не находил причины.

— Очень хорошо! — еще более радостно проговорил флорентиец, укрепив меня в своих подозрениях. — Корабль будет готов отплыть наутро. А я уже сейчас готов предложить вам довольно сносное местечко, где можно скоротать ночь. Мы даже можем не заходить в город, чтобы вовсе не иметь дело с ужасными поборами. Эти несносные греки напридумывали такие подати и сборы, какие и евреям в головы не приходили. Здесь неподалеку есть очень приличный постоялый двор. Жаркое не подгорает. Крысы не видал ни одной. И кстати, отхожее место поливают смесью мела со щелоком. Я вам скажу, там не зазорно остановиться и владетельному князю. Соглашайтесь, синьоры.

— Мы с удовольствием примем ваше предложение, — сказал рыцарь Эд, словно бы назло мне избегая моего взгляда, в котором предупреждение об опасности пылало, должно быть ярче всякого греческого огня.

Пока мы поднимались в сторону приличной, но таившей невесть какие ловушки, гостиницы, мой нежданный «братец» болтал без умолку. Пока наши желудки терпели голод, наши мозги успели пересытиться всевозможными сведениями о каких-то фокейских квасцах и красотках из генуэзского квартала, о том, как различать по качеству ворс на коврах из Атталии, и о том, где можно взять подешевле ладанную камедь.

Воспользовавшись узкой лестницей, я потянул комтура назад и шепнул ему:

— Брат Эд, дело сделано. Самое время вам исчезать из вида.

— Мессир, — шепнул он в ответ. — Прошу вас, не думайте, что только вы один горите желанием заглянуть во внутренности механизма. Да, я сделал свое дело, а потому и жизнь мне более не дорога. Считайте так. К тому же мои последние дни наполнены до краев. Никогда я еще не чувствовал себя таким бодрым и жизнерадостным. Представьте себе, что, подобно Одиссею, я оказался между Сциллой и Харибдой. В горах меня несомненно отыщет Акиса. И помните мои слова: разве я смогу обнажить клинок. Здесь же еще остается возможность сунуть его в капкан вместо своей ноги. Наконец мне не терпится проверить предсказания нашего Дельфийского оракула. Если они окажутся верными, я на обратном пути воздам ему достойную хвалу.

Я понял, что уговорить истинного рыцаря обойти опасное место мне никак не удастся, да и вправду нет никакой необходимости настаивать на своем. Я лишь поклялся про себя, что приложу все свои силы, чтобы оказать ему помощь в трудный час, и, не исполнив долга, не ступить ногой на корабль.

Пропустив мимо ушей тюки с черным иракским мылом и ирландской саржой, я выступил на шаг вперед флорентийца и спросил его, что слышно из Франции.

— Что слышно? — переспросил он. — Да ничего особенного. Король встряхивает Святой Престол и не без успеха: с него уже сыпется позолота. Я плавал по делам в Александрию. Возможно, что-то упустил. А вы ждете каких-то известий из Франции, мессер ?

— Жду, — коротко ответил я, оставив флорентийца в некотором недоумении.

Постоялый двор действительно оказался весьма пристойным местом для ночлега, хотя, конечно, проигрывал в сравнении с крепостью, затерянной в безлюдных горах Империи. Свежее белье и горячее кушанье как будто дожидались нашего прихода.

В отличие от рыцаря Эда, спокойно смотревшего прямо перед собой, я озирался по сторонам, явно роняя свое достоинство, однако ничего не мог с собой поделать и примечал всякий уголок, всякую бочку, где может притаиться убийца, присматривался ко всем окошкам, которые можно было использовать в качестве лазейки для маневра или бегства, додумывался, где могут быть расположены потайные дверцы, ведущие на задний двор.

Еще у самых дверей комтур что-то коротко шепнул на ухо Франсуа, и тот исчез. Затея комтура хотя и осталась непонятной, однако все же убедила меня в том, что рыцарь Эд не готовит себе участь жертвенной овцы.

Когда мы расположились за столом, то, несмотря ни на что, завели с флорентийцем веселую беседу. Ей весьма способствовал вид умело поджаренной баранины, которую мы запивали легким греческим вином. Разумеется, мой бокал прикоснулся к губам только вслед за бокалом флорентийца, что, я полагаю, не скрылось от него, раз в его глазах блеснули холодные огоньки.

— Наше сходство все же не дает мне покоя, — сказал я. — Вы, я думаю, тоже не считаете его простым совпадением.

— Истинно так, мессер, — с гордостью проговорил флорентиец. — Если между нами нет родственной связи, значит, существует связь высшая, духовная. Это еще раз убеждает меня в том, что я причастен к великой миссии.

— И все же любопытно было бы узнать о вашем происхождении, досточтимый Тибальдо, — настойчиво заметил я. — Может быть, мы все-таки найдем общие нити.

Взгляд флорентийца потух, а губы, поджавшись, стали еще тоньше.

— Увы, я не могу похвалиться своим родом, — признался он, — поскольку своего отца не знаю совсем.

— Вот мы почти уже родственники, — со смехом заявил я. — Со мной случилась та же самая история.

Флорентиец посмотрел на меня с некоторой тревогой и, вновь бросив короткий взгляд на рыцаря Эда, добавил, что зато может не стыдиться своей матери, которая прожила благочестивую жизнь во Флоренции и, вдовствуя, находилась под покровительством известного купеческого рода Ланфранко.

— Простите мою назойливость, а не оказывалась ли ваша достопочтенная матушка во времена своей молодости пленницей каких-нибудь султанов? — перейдя все границы приличия, спросил я, считая, однако, что в качестве посланника таинственных сил имею право на любые дознания.

Именно в таком духе и воспринял мое любопытство Тибальдо Сентилья, раз уж не вспылил, а только потупился.

— Ничего подобного не рассказывала мне ни она, ни люди из дома Ланфранко, которым я обязан своим нынешним положением, — смущенно проговорил он.

Больших усилий стоило мне сдержать вопрос о том, не была ли благочестивая матушка Тибальдо Сентильи глухонемой красавицей.

Между тем, флорентиец посмотрел на рыцаря Эда так, будто вознамерился одним честным взглядом наверстать упущенное и заслужить его братское доверие.

— Могу добавить только то, что ношу в своей памяти родовое предание, которое способно вызвать ваше любопытство, — проговорил он почти шепотом. — Я слышал, будто бы толика крови, текущей в моих жилах, досталась мне от некого знатного рыцаря, который был как франком, так и тамплиером.

— Действительно, предание не только любопытно, но и загадочно, — согласился комтур, — особенно если учесть обет безбрачия, который тамплиеры принимают так же, как и монахи.

Флорентиец не обиделся, а только пожал плечами.

— Я не настаиваю на его правдивости, — без боя отступил он. — Более того, сомневаюсь не менее вашего. Имя этого предка, напоминающего мне мираж в пустыне, не возбуждает в моем сердце никаких чувств. Я не обнаружил его в анналах славных деяний и подвигов прошлых времен.

— Зато наше любопытство теперь возбуждено вдвойне, — проявил учтивость рыцарь Эд. — Каково же оно, это имя, откройте нам.

— Гуго, — сказал флорентиец. — Гуго де Ту. Наступила очередь рыцаря Эда бледнеть, превращаясь на несколько мгновений в каменное изваяние. Вероятно, и сам я не сумел скрыть совершенной растерянности, поскольку Тибальдо Сентилья удостоил нас обоих поровну таким взглядом, в котором подозрительность быстро обратилась в лукавство.

— Вам же, досточтимые синьоры, — недоверчиво проговорил он, — это имя как будто известно. Или же я ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, синьор Сентилья, — решительно ответил рыцарь Эд, оправившись от неожиданного наскока. — Совпадение то или знак свыше, утверждать не берусь, но без утайки скажу, что ваш легендарный предок был одним из самых благородных и доблестных рыцарей, кои мне известны.

— Вот как! — воскликнул флорентиец со вздохом, полным радости и облегчения. — Верно, знак свыше. Наконец-то я смогу узнать достоверную историю его жизни. Не соблаговолите ли, доблестный комтур, поведать ее мне, ведь уже завтра нам, по всей видимости, придется расстаться, если не до Второго Пришествия, то несомненно на годы.

— Почитаю за долг исполнить ваше желание, синьор Сентилья, — сказал рыцарь Эд, однако по его голосу я определил, что для исполнения такого долга комтуру придется объехать какую-то высокую гору. — Рассказ займет достаточно времени, и потому я хотел бы перед тем ненадолго отлучиться и взглянуть, как там Франсуа устроил наших коней. Он, знаете ли, еще не опытен в этом деле.

Я смотрел на рыцаря Эда во все глаза, но он, как бы намеренно отводя свой взгляд в сторону от меня, неторопливо поднялся, затем повернулся, показав мне спину, и стал спускаться вниз по деревянной лестнице, громко и, я бы сказал, повелительно, скрипя ступенями.

Спохватившись вновь, я так и впился глазами в другого собеседника, оставшегося на месте прямо напротив меня. Мне показалось, что черты флорентийца еще сильнее заострились, а во взгляде появился хищный блеск.

— Что же, — вздохнул Сентилья, — приятно ожидать мгновения, когда тайное станет явным.

Я с улыбкой согласился, чувствуя, что все мои мускулы невольно напряглись, точно для опасного прыжка через глубокую пропасть.

— Пока доблестный рыцарь отсутствует, я предлагаю вам, мессер, совершить возлияние в честь наших предков, как известных, так и оставшихся покрытыми тьмою времен, — изрек флорентиец таким плавным голосом, будто произносил по памяти поэтические строки.

Он оторвал пузатый кувшин от стола и, придерживая одной рукой его вместительную округлость, другой рукой стал клонить его горлышко к моей глиняной кружке.

В тот же миг, когда виноградная кровь полилась в кружку, призрак огромного крыла, охвативший стену и потолок, мелькнул за спиной флорентийца, и что-то, уже за моей спиной, с легким шуршанием устремилось вниз.

Я вздрогнул, ибо черное крыло несомненно выдало человека, с ловкостью опытного охотника метнувшегося вслед за комтуром.

— Что с вами, мессер? — хладнокровно полюбопытствовал флорентиец, проявляя особую учтивость в наполнении моей кружки тонкой и медленной струйкой вина.

— Ничего особенного, синьор Сентилья, — едва не позевывая, ответил я, готовый сорваться, как стрела с натянутой до плеча тетивы. — Сущая мелочь. Коротко говоря, вдруг приспичило. Хочу воспользоваться вашим советом и посетить редкостное по своей чистоте и убранству отхожее место этого дворца гостеприимства. Не соизволите ли указать мне путь в это достопримечательное заведение?

— С радостью, мессер, — кивнул флорентиец, ничуть не дрогнувшими руками завершая свое важное дело. — Я немедленно провожу вас туда.

— Не стоит трудов, — сказал я, морщась, как бы от уже неудержимой потребности. — Просто наставьте на путь истинный.

— И все же позвольте оказать вам, любезность, мессер, — коротко улыбнувшись, уперся на своем Сентилья и, поставив кувшин на стол, легко и живо вскочил с места.

Я заторопился вперед него, немного горбясь и для видимости прижимая руку к животу. На этот раз я мог позволить себе поозираться вокруг вдоволь. Я еще раз запечатлел в памяти все ходы и пустоты, а затем юркнул в темную клетушку, предназначенную для дел, которые на животе, а не на уме.

Первым движением рук я набросил крючок, а потом до боли в глазах пригляделся к отверстию в досках, дабы не провалиться в ад раньше флорентийца.

Второе отверстие, а именно окошко, которое вело, если не в рай, то по крайней мере на просторы грешной земли, оказалось не шире адского хода и годилось разве что для кошки.

Мое отчаяние оказалось, однако, преждевременным: прямо над окном я нащупал грубую доску, которая, немного поколебавшись, осталась в моих руках.

Я поставил ее к стенке и стал громко кряхтеть, освобождаясь от греческой роскоши.

— Готов подержать вашу одежду, мессер, — тихо посочувствовал мне снаружи Сентилья.

Я уверил его, что человеку, всю жизнь ходившему по нужде в патрицианской тоге, никакой помощи не требуется, и вышвырнул комок парчи наружу. Ни единого звука не донеслось в ответ, и это убедило меня в том, что засады или просто какого-нибудь зеваки по ту сторону стены нет.

Остальное оказалось делом навыка, явно приобретенного в неких особо опасных отхожих местах, о которых моя память пока умалчивала столь же упорно, сколь и о том, где я научился всего по пяти звездочкам, видимым в окошке, определять, на какую сторону света придется высовывать голову или же зад.

Выскочив в ночную тьму, я сначала прислушался, потом перебежал за угол, потом живо перемахнул еще через одну стену и оказался во дворе гостиницы, как раз между конюшней и дверью, что вела в таверну и жилые помещения.

Главной целью я ставил себе не столько защитить комтура от врагов — за себя-то он мог постоять, — сколько поторопить его, предупреждая о явно сгущавшейся опасности.

Вжавшись спиной в стену и озираясь, как вор, я стал готовить новую перебежку для того мгновения, когда только увижу рыцаря Эда или его возможного убийцу.

Наконец в дверях конюшни показался некто, кого я по очертаниям тела и по походке определил как комтура. Я не стал его окликать, тихо наблюдая за его перемещением от конюшни до дверей таверны. Комтур шел очень медленно, словно делая вид, что отправляется опрокинуть в себя последний кувшин, содержимое которого уж верно свалит его с ног до самого утра.

Всеми своими повадками жертва добилась того, что охотник оставил осмотрительность, на которую был способен. Невзрачная тень отделилась от одного из столбов сеновала и, став еще ниже, двинулась вслед за комтуром. Куда было этой пигалице меряться силами с грозным великаном, шествовавшим сквозь сумрак ночи! Но как раз видимой немощностью та тень и была опасна.

Я заметил тонкую руку, поднимавшуюся над головой призрака, и в то же мгновение превратился в сокола, камнем бьющего с высоты полевую мышь.

В два стремительных прыжка я настиг убийцу, налетел на его плечи, одной рукой обхватил за шею, другой вцепился в кулак, сжимавший смертоносный кинжал, и, наконец, опрокидывая злодея на левый бок, вдавил с размаху ему в пах пятку левой ноги.

Только когда мы оба рухнули на землю и убийца издал глухой стон, я заметил, как радостно забилось мое сердце от того, что на этот раз в мои руки попалась вовсе не Черная Молния, а ведь еще мгновение назад у меня даже в мыслях не было, что засаду на постоялом дворе могла устроить именно она, а вовсе не флорентиец.

Убийца не столько пытался вырваться сам, сколько норовил вывернуть руку и ужалить меня жаждущим крови острием.

Отсвет из таверны сверкнул на золотистом и чуть скошенном книзу лезвии, и вдруг моя память, молчаливая, как старая могила, шепнула мне, что из кулака негодяя торчит настоящий ассасинский кинжал священной мести, а именно — Зуб Кобры, то есть двойной кинжал, меньшее лезвие которого входит в рукоятку большего, как в ножны.

Собрав в один вздох все свои силы, я рывком перевернул негодяя лицом в землю, уперся коленом в локоть несущей смерть руки, схватил за рукоятку малый Зуб и, легко вынув его, привычным и совершенно невольным движением воткнул в плоть, в то самое место, где кость ключицы, по которой заскользило лезвие, сама направила жало в глубокое сплетение жил, в которых таится одно из средоточий жизни.

Тело подо мной затрепетало, разрываясь с душою, только что желавшей горького изгнания чужой души, и замерло.

— Брат Эд! — крикнул я, срывая голос от яростного шепота. — Все открылось! Уходите!

Темный великан, ничего не говоря мне в ответ, что я объяснил естественной в тот миг необходимостью полной тишины, быстрыми шагами двинулся к конюшне, зашел в нее и тут же стал выводить коня.

Меня тем временем ожидало новое испытание меткости. Дверь таверны распахнулась, и свет еще на один миг разоблачил мрачную фигуру, покрытую широким балахоном. Подобно демону смерти бесшумно заскользила она по двору напрямик к конюшне.

Из скрюченных пальцев мертвеца я вырвал большой Зуб Кобры, пригодный для броска лучше малого, и кинжал тут же устремился к новой жертве, хищно засвистев полостью и оставив далеко позади мое благоразумие, слишком поздно подсказавшее мне, что перебегающего к конюшне человека может вести цель вовсе не злодейская.

Кинжал, более не подчинявшийся моей воле, угодил именно туда, куда и должен был угодить — в хребет между лопаток. Незнакомец содрогнулся, замерев на месте, , и хрипло застонал. Он, однако, не повалился на землю, а, с трудом повернувшись, неверными, шаткими шагами двинулся обратно, к дверям таверны.

Сразу два желания толкнули меня с места и бегом повели к нему: я торопился скорее узнать, что еще за хищник попался мне на этой ночной охоте, а заодно воспрепятствовать ему и не пустить в таверну, полную всякого народа.

Я пересек его путь, схватил за правую руку и концом малого Зуба несильно ткнул в бок, чтобы в случае схватки на кинжалах сразу докончить кровавое дело.

Капюшон свалился с его головы, повиснув сзади на ассасинском жале, и в то же мгновение дверь таверны приоткрылась, пропуская во тьму луч света, который едва ли мог рассеять мировой мрак, зато озарил лицо моей жертвы.

У меня подкосились колени, а сердце едва не выскочило из горла наружу! Передо мной из последних сил держался на ногах не кто иной как сам Тибальдо Сентилья! Рот его был приоткрыт, и с губы свисал темный сгусток слюны.

Он, уже смутно воспринимая происходящее, повел головой из стороны в сторону и, заметив меня рядом с собой, остановил на мне гаснущий взор.

— А это ты, брат, — с трудом выдавил он из себя слова, которые поразили меня до глубины души, подобно кинжалу не стальному, но духовному. — Что-то сильно жжет там, сзади. Посмотри.

Еще на несколько мгновений помедлил я с ответом, и более ответ не потребовался. Силы оставили флорентийца, и он стал валиться наземь. Выронив кинжал, я подхватил Сентилью и уложил на бок. Дыхание его стало шумным и частым, что свидетельствовало о близком конце.

Укладывая его руки, я вдруг обнаружил свое оправдание: он все еще крепко сжимал тонкий и длинный стилет, вещь, не слишком потребную для прогулки в конюшню.

Едва я подумал про конюшню, как двери ее распахнулись, и наружу, сильно пригнувшись, выехал всадник, которого я, разумеется, принял за рыцаря Эда. Прямо во дворе он пришпорил коня, и тот, громко застучав по камням подковами, поскакал прочь.

Сразу вслед за тем широко распахнулись двери гостиницы, и свет хлынул во двор, тут же выдав меня дюжинам глаз. Постояльцы и, должно быть, хозяева взбудораженной толпой протискивались в двери, мешая друг другу и ругаясь. Я услышал крик на итальянском:

— Воры! Уводят коней!

Оставаться здесь хотя бы еще на один вздох казалось теперь непозволительным безрассудством.

— Прости, брат! — коротко шепнул я флорентийцу, даже не задумываясь, почему называю истинного убийцу так же, как назвал меня он, и, вскочив на ноги, полетел в темноту, вслед за конем.

— Убийцы! Убийцы! Хватайте убийц! — догнал меня еще один истошный крик, прибавивший мне сил и рвения.

Я припустил, не разбирая никаких дорожек, куда глаза глядят, хотя и глаза не могли мне подсказать никакого пути посреди черной трапезундской ночи.

Надо признать, что исподнее, которое носят греки, гораздо более пригодно для ночного бегства по камням и колючим кустам, нежели узкие европейские одежды. Я порядочно исцарапался, цепляясь за шипы и ветки, и кое-где прорвал штаны и тунику насквозь, но, однако, вовсе не страдал от пота или тесноты в самых заветных местах тела.

Преодолев изрядное расстояние, я решил перевести дух и оглядеться по сторонам.

Увиденное трезвым взором — а к тому времени я уже совсем протрезвел, — вовсе не обрадовало: следом за мной двигался широким полукольцом многочисленный рой огромных светляков. То была ночная охота с факелами. Крики «Убийцы! Хватайте убийц! Собирайтесь все, мы ловим убийц!» доносились со стороны постоялого двора, и от моря и, наконец, как мне почудилось, отовсюду. Эти крики как бы зажигали своими звуками все новые и новые факелы. Действительно, уже и со стороны моря текло в мою сторону, рассыпаясь ярким ожерельем, скопление огней.

Я еще раз огляделся и понял, что, несмотря на ночь и кажущуюся легкость спасения, дела мои совсем плохи. Видно, что местные жители уже имели опыт подобной охоты и знали, что преступник, конечно же, будет стремиться прочь от города, и потому вернее всего — загнать его к подножию крутых скал, которые возвышались как раз в той стороне, где жгучие светляки еще не затевали своей мстительной пляски. Там, у этих скал, преступнику оставалось либо переломать себе кости на остром крошеве у самого подножия, либо сорваться с высоты — ибо сама ночь несомненно заставит беглеца сделать одно неверное движение, — либо сдаться на гнев или милость преследователей.

«Вот бы узнать, что бы сделала на моем месте Черная Молния?», — подумал я и вовсе не кстати вспомнил ее прекрасные тонкие пальцы и даже поймал себя на том, что тянусь губами во тьму.

В это время меня подхватил, словно таинственный теплый поток небесной силы, мерный колокольный звон, доносившейся из горного мрака, и вскоре я увидел еще одну череду огней, очень ярких и величественных. Подобно золотой реке, освещая торжественную и неторопливую процессию, те огни плыли от гор в сторону городских стен. Суета же тех огоньков, что служили моим преследователям, показалась мне теперь несуразной сутолокой мелких природных духов в сравнении с величавым шествием ангелов.

Я догадался, что вижу ту же самую процессию, которую мы заметили еще с рыцарем Эдом, когда спускались к столице с гор, и теперь эта процессия направлялась от монастыря обратно к городским воротам.

И тут мне пришло в голову, что самой хитроумной уловкой будет затеряться прямо в этой процессии и вместе с ней проникнуть в город, откуда уж наутро поискать какой-нибудь более подходящий выход из беды.

«Да, — утвердил я свою мысль. — Они будут искать меня где угодно, только не в городе».

Так, набравшись бодрости и решимости, я помчался навстречу ангельским огням.

Шустрым зверьком я дважды пересекал широкую и ровную дорогу, по которой шествие двигалось к городу, пока не подобрал себе между камней подходящее местечко, где и притаился в ожидании.

Окруженная золотым ореолом, что пронизывал и радостно оживлял ночной сумрак, деревья и камни не менее, чем на двадцать шагов по сторонам от дороги, приближалась ко мне та процессия, и сердце мое билось все чаще при виде этого необыкновенно красивого зрелища. Многоголосый хор, певший незнакомые мне божественные гимны, казалось, вздымался к звездным небесам и все сильнее заглушал растекавшийся по округе колокольный звон.

Впереди процессии ровным и неторопливым шагом двигался отряд могучих воинов в сверкавших золотом доспехах и шлемах, и высокие их копья поблескивали наконечниками, выкованными из того же драгоценного металла. Копья плотно окружали еще более высокое древко с хоругвью, на которой был запечатлен лик Иисуса Христа. Та хоругвь осеняла самую сердцевину отряда: там, словно в священной чаше с алым вином, светился императорский пурпур. Молодой цезарь Трапезунда вместе со своей супругой двигались к городу пешком, ступая по грешной земле, как простые смертные.

Вслед за отрядом императорского телохранения, облаченные в золото и серебро, ступали тяжелым шагом иерархи Церкви и Дворца. Они прошествовали надо мной, подобно сонму архангелов. А за ними потянулась долгая вереница монахов-черноризцев, своими огнями разгонявших мрак ночной, а пением — мрак душевный. В отличие от воинов и всевидящих иерархов, взоры монахов были устремлены в глубины духа, и потому я смело позволил себе приподнять над камнями голову и оглядеться.

Зловещие огни моих преследователей все так же трепетали и колебались в глубинах непросветленной материи, однако, хотя и приблизились с двух сторон, к императорской процессии, но не ближе, чем на полусотню шагов, словно то были лесные духи, встревоженные пением священных гимнов и псалмов.

Наконец миновала и армия воинов духовной брани, за которыми уже нестройной толпой потянулись земледельцы и городской люд, ремесленники, торговцы, женщины. Где-то среди них мне и нужно было найти себе новое место. Я напряг мускулы, готовый юркнуть в эту толпу, как мышь. Вдруг увидел я среди них дюжину дев, ступавших с понуро опущенными головами, и не поверил своим глазам, явно различив в их числе тех самых веселых нимф, что услаждали наши земные чувства в горной цитадели наместника Халдии. Впрочем, не было времени объяснять себе их появление: в конце концов наместник мог отправить их на быстрых конях в столицу еще раньше нас, ведь им не нужно было прятаться и сновать по подземным лабиринтам.

Отгоняя от себя всякое недоумение, я заметил короткую вереницу слепцов и решил, что личина слепого подойдет мне лучше всех всего. Через несколько мгновений я уже ступал по открытой для всех любопытных взоров дороге, положив руку на плечо одному из несчастных и закинув голову к небесам, на которых более не имел права видеть ни одного небесного бриллианта.

Посреди ночи врата Трапезунда покорно открылись перед повелителем и его верноподданными, а когда чинно и неторопливо затворились за нашими спинами, я подумал со злорадством, что, пожалуй, слишком много слепцов осталось коротать ночь, размахивая бесполезными факелами в глубинах хаоса.

Теперь необходимо было найти себе новую норку. Я с бессовестной наглостью озирался по сторонам, но пока видел вокруг только глухие стены.

Внезапно одна из женских фигур отделилась от процессии и, пройдя в сторону несколько шагов, с подозрительной быстротой шмыгнула в какой-то темный угол или проход. Я хотел было последовать за ней, но все же побоялся попасть впросак, не зная здешних нравов.

Между тем, головная часть процессии уже вышла на широкую площадь перед величественным храмом, так ярко озаренным со всех сторон факелами и свечами, что даже плоские купола сияли, подобно показавшемуся из-за края земли солнцу.

Я с нетерпением ожидал, пока подтянется на то просторное место и хвост шествия: там уж, на площади, я несомненно отыскал бы себе подходящее для ночлега место или провел бы ночь среди народа, праздновавшего неведомое мне небесное торжество.

Не успел я так подумать и даже порадоваться второму способу времяпрепровождения, как впереди, у самых врат храма, вдруг раздались крики, началась какая-то сумятица, и копья стражников закачались, как тростники на сильном и порывистом ветру. Вся процессия разом смешалась, теряя гармонию чинов и сословий.

Воспользовавшись неразберихой, я стал пробираться вперед и вдруг увидел картину, заставившую меня превратиться в соляной столб, вроде дочери Лота, которая вопреки предупреждению свыше оглянулась на гибнущие от гнева Божьего города, Содом и Гоморру. Четверо великанов-стражников волокли куда-то хрупкую девушку, ту самую, что юркнула из процессии в темный переулок. Покрывало упало с ее головы, и я узнал в девушке Акису по прозвищу Черная Молния! Увы, то была моя Акиса!

— Что же это такое? — невольно пробормотал я.

— Убийца! — раздался за моей спиной чей-то голос. — Ее подослали убить нашего славного василевса. Это жало направлено из Константинополя или из Рума. Но, хвала Провидению, все обошлось.

«Акиса! — отчаянно воззвал я в мыслях. — Зачем тебе еще этот василевс?! Умоляю, скажи!»

Но я уже не имел времени для раздумий, так же — как и места для спокойного ночлега. Взглядом ночного хищника я выбрал себе подходящую жертву среди монахов и, подскочив к ней, горячо зашептал, срывая со своего пояса кошелек:

— Святой человек! Спаси грешного! Мне нужна прямо здесь твоя ряса. Вот тебе пятьдесят золотых, на которые ты сможет прокормить сотню нищих, а если откажешься, то сделаешь меня еще грешнее. — И я показал ему малый Зуб Кобры.

Приняв новую личину, я проскользнул дальше и, достигнув едва ли не седьмого неба, остановил свой выбор на том придворном «ангеле», что показался мне важнее и величественнее остальных. Еще одного мгновения хватило мне, чтобы приникнуть к его золотым ризам и благоухавшему сирийскими ароматами телу, а затем немедля уколоть его в бок воплощением тайного убийства, скрытом в просторном монашеском рукаве.

— Стой тихо! — шепнул я. — Иначе умрешь. Я — ассасин, и моя жизнь теперь не дороже твоей. Говори тихо: кто ты?

— Севастократор, — дрожащим шепотом ответил придворный.

— Так это ты приказывал убить комтура тамплиеров? — на миг обрадовался я удивительному совпадению.

— Не я, а — мне, — ответил сановник.

— Кто?

— Я получил хартию с печатью василевса.

«Что же, мне теперь заступать на место Акисы?!» — в другой миг растерялся я, однако собрался с мыслями и решил все делать по порядку.

— Куда ее понесли? — осведомился я.

— В темницу, — был ответ.

— Казнят? И когда?

— Завтра поутру. Сегодня праздник.

— Бери двух охранников и двигайся к темнице. Немедля.

Так, вплотную друг к другу мы покинули площадь и в сопровождении двух воинов достигли мрачных казематов. Вися на острие ассасинского кинжала, как рыба на крючке, севастократор раскрыл все затворы именем повелителя Трапезунда, и Акиса предстала передо мной.

— Ты свободна. Беги, — радостно сказал я ей, уже готовый умереть на том самом месте, отрекшись от своей великой миссии. — О себе я позабочусь.

— Я не оставлю тебя никогда, — твердо прошептала она, и мое сердце вспыхнуло любовью ярче всех факелов Трапезунда, соединенных в один сноп.

Так же держа на острие сановника, я вышел с Акисой из темницы и повелел греку:

— Пусть охранники отойдут на сотню шагов.

Пока воины исполняли приказ, прошедший через двое уст, вражеских и своих, Акиса скинула женские одеяния и осталась в своих обычных, мужских.

Я столкнул сановника с ног, и мы помчались по темным лабиринтам Трапезунда. За нашими спинами зашумела погоня, и факелы преследователей множились на каждом повороте.

И вдруг перед нами выросла глухая и непреодолимая стена. Лихорадочно оглядевшись, я осознал, что мы угодили в тупик и окружены со всех остальных сторон. Вся ночь оказалась одной хитроумной ловушкой, и деться было уж некуда.

Грозные воины подступили к нам плотным строем и почти приткнули остриями копий к стене.

— Акиса! Любовь моя! — сказал я, прощаясь с жизнью. — Сокровище моего сердца и свет моей души!

Я смело взял ее за руку и прикоснулся к ее тонким пальцам губами.

— Отдай мне кинжал, — ласково проговорила она, а когда я повиновался, так же нежно добавила: — Если ты попадешься им живым, они утром ослепят тебя и будут долго мучить. Я же умею прикасаться с сердцу безо всякой боли. Позволь, любимый, спасти тебя от позора, как и ты спас меня. Я приду за тобой следом. Я не заставлю тебя долго ждать, любимый. Скажи только слово.

— Твоя рука, возлюбленная моя, уже коснулась моего сердца, — вдохновенно ответил я. — Пусть же моя кровь, как и душа, принадлежит тебе, а не врагу.

И не успел я вознести последнюю молитву, как нежная рука Акисы вонзила кинжал мне под левый сосок. Не боль, а сладостный жар коснулся моего сердца, а все огни слились перед моими глазами в неудержимый вихрь и повлекли меня в темную высь небес.