"Шторм" - читать интересную книгу автора (Старлинг Борис)

Воскресенье

Во второй раз за неделю телефонный звонок выдергивает Кейт из сна еще на рассвете. Стоит ей спросонья понять, что это звонит телефон, как ее пробирает холодом. Ей кажется, она знает, по какому поводу ей трезвонят в такую рань.

"Последнее тело. Черный Аспид опередил меня и свершил свое последнее жертвоприношение. Его последняя жертва скончалась после истязаний, потому что он вбил себе в голову, будто она фурия, преследующая его, чтобы покарать за убийство матери. Теперь он избавился от нее и исчезнет. Мне его уже не найти".

Она нашаривает трубку.

– Кейт Бошам.

– Это Ред.

– Ред, сейчас... – Кейт, прищурившись, смотрит на будильник, ее изголодавшийся по сну мозг пытается соотнести конфигурацию стрелок на циферблате со временем – пять утра.

– Знаю. Я бы и раньше позвонил, но мне пришлось не один час убеждать этих болванов допустить меня к телефону. Помнишь, расставаясь, я сказал тебе: что-то было мною упущено. Так вот, я понял, что именно.

Кейт выпрямляется. Сна уже ни в одном глазу.

– Я лучше изложу тебе все, на тот случай, если ошибаюсь, – продолжает Ред. – Послушай меня и, если что-то не лезет ни в какие ворота, так и скажи. Это ведь все соображения и догадки, и я не хочу, чтобы все сказанное просто принималось на веру. Слишком высока может быть цена.

Кейт делает глубокий вдох.

– Слушаю.

– Во-первых, с того времени, как началась эта история, заявлял кто-нибудь об убийствах свиней?

– Убийствах кого? Свиней?

– В Древней Греции убийцы – особенно те, кто убивал своих кровных родственников, – иногда пытались очиститься, убивая свиней и выливая свиную кровь себе на голову. Считалось, что, стекая по телу, она смывает их вину.

– Никогда о таком не слышала. Я проверю.

– Хорошо. Следующее. Я говорил тебе, что фурий три, да?

– Да.

– Так вот. Я тут немало почитал, с тех пор как вернулся. Обычно и вправду говорится о трех фуриях, но не обязательно. В греческой драме присутствовал хор фурий, и количество их было разным. Такой хор действует в произведениях Эсхила и Еврипида об Оресте, убившем свою мать и доведенном фуриями до безумия. Но это все-таки исключения, обусловленные драматургической спецификой, так что нам скорее следует придерживаться традиционной цифры три. Согласна?

– Да.

Ей не терпится услышать все поскорее.

– Так вот, эти три фурии не взаимозаменяемы – каждая из них личность с именем и индивидуальными чертами. Даже упоминаются они, как правило, в определенном порядке. Первая – это Тисифона, мстительница. Петра Галлахер стала его первой жертвой: видимо он, в силу какого-то странного извращения сознания, углядел в ней Тисифону, явившуюся отомстить за убийство матери. Не исключено, что Петра каким-то образом докопалась до истины. Фергюсон проверил все сюжеты, которыми она занималась. Ничего подобного там не было. Он бы нашел.

– А что, если она занималась сама по себе, не выполняя чье-то задание и не ставя никого в известность?

– А зачем ей было этим заниматься?

– Ей предстояло лишиться работы, ты говорила. Может быть, это был ее шанс. Раскопать сенсацию, которая пойдет на первые полосы.

– Ну, она бы кому-нибудь рассказала.

– Не обязательно. Особенно если боялась, что этот сюжет заберут у нее и отдадут кому-нибудь более опытному. Ты знаешь, Кейт, каковы репортеры. Они сродни детективам: так же ревнивы, оберегают своих информаторов, придерживают сведения и не любят, когда другие перехватывают их дела. Чудной народец.

– Кто следующая?

– Пышущая злобой Мегера. Тут, по-моему, все ясно.

Кейт вцепляется в простыни.

– Элизабет Харт. Сварливая, недоброжелательная Элизабет Харт.

– Вот именно. Сплетница, подслушивающая, вынюхивающая и калечащая злословием чужие жизни.

– А третья?

Линия молчит. Кейт гадает, не прервалась ли связь.

– Ты слышишь меня, Ред?

– Третья Алекто. Неотступная в гневе.

Она открывает рот, чтобы отреагировать, но Ред продолжает. Его голос, любопытно, лишен тона, но то, что он говорит, выдергивает уже не слова из ее рта, а мысли из ее головы.

– Алекто, которая посвятила себя выслеживанию этого человека. Алекто, которая сама явилась на телевидение и фактически вызвала Черного Аспида на поединок. Алекто, вышедшая из себя, когда я заколебался, не будучи уверен, что мне стоит ей помогать.

Мысленно Кейт просит его не продолжать, хотя знает, что он должен высказаться до конца.

– Алекто – это ты, Кейт. Ты последняя.

* * *

Куин-стрит превратилась в крепость, и Кейт скрывается внутри, словно королева в замке.

Они сделали все возможное. Здание окружено деревянными и металлическими ограждениями, единственный узкий проход в которых охраняют двое вооруженных полицейских. Еще двенадцать человек распределены по постам возле Управления и внутри его: двое в фойе и двое у совещательной комнаты. Водосточные трубы покрыты специальной смазкой, так что взобраться по ним невозможно, обычно свисающая с крыши люлька мойщиков окон разобрана и занесена внутрь – на всякий случай.

Детективы в совещательной комнате – вот ведь до чего дошло! – обращаются с ней как с пострадавшей в ДТП. Разговаривают с нарочитой бодростью о пустяках и беспокойно переглядываются, когда думают, что она не видит. Ей хочется сказать им, чтобы они вели себя как обычно, хотя, с другой стороны, ситуацию обычной не назовешь.

Она знает, что Черный Аспид не станет преследовать кого-то из ее семьи, но все равно позаботилась о том, чтобы Фрэнк, Бронах и Лео были переправлены в убежище и взяты под охрану. Алекс тоже. По крайней мере, ей не приходится переживать за близких.

Она велит Фергюсону проверить, не поступали ли на прошлой неделе сообщения об убитых свиньях. На его физиономии недоумение, такое же, какое появилось на ее лице, когда об этом упомянул Ред.

Абердин пробуждается. Впереди воскресенье, неспешные завтраки за газетами, прогулки у моря после ланча. Жара стоит уже шестой день, и синоптики предлагают наслаждаться солнцем, пока возможно, – уже сегодня к вечеру ожидается перемена погоды. Для Кейт, знающей, что Черный Аспид намерен обойтись с ней так же, как с Петрой Галлахер и Элизабет Харт, это предложение звучит издевкой.

Пугает ее не расчленение. Он делает это посмертно: ей тогда уже будет все равно. Но вот при мысли об истязаниях ее пробирает холодом под тремя слоями одежды. Следы ударов на пятках, показатели гистамина, кровоизлияния – об этом не забудешь.

Если дойдет до такого, она не допустит, чтобы он ее пытал. Она заставит его убить ее быстро. Петра Галлахер и Элизабет Харт, должно быть, боролись за свою жизнь или, по крайней мере, умоляли о пощаде. До последнего надеялись уговорить его, хотя под конец, должно быть, поняли, что этого человека ничем не проймешь. А когда поняли, им осталось лишь одно – молиться, чтобы избавительница-смерть пришла поскорее.

Умолять она не будет. И не потому, что это бесполезно, но потому, что она зашла слишком далеко. Умолять она не будет.

В Петре Галлахер было нечто от той, кем Кейт когда-то была. В Элизабет Харт – от той, кем она боялась стать.

"Возьми себя в руки. Все это чушь собачья. Я здесь, ему не добраться до меня!"

Кто-то принес воскресные газеты. Она просматривает их в своем кабинете и с удовлетворением отмечает, что известие об аресте Лавлока еще не попало в заголовки. Правда, это лишь вопрос времени.

Все газеты посвятили большие статьи несчастью с паромом, однако даже в самом подробном, помещенном в "Воскресной Шотландии" материале нет почти ничего, еще ей неизвестного. Рассеянно просматривая остальные новости, Кейт натыкается на заголовок:

"Ученые предупреждают о заболевании деревьев в Толлохилл-Вуд ".

Под заголовком снимок стоящего под деревом очкарика в шляпе. Кейт читает текст.

"Ботаники вчера предупредили, что, если не принять срочные меры по противодействию распространению недуга, Толлохилл-Вуд, растительный массив к югу от Абердина, может серьезно пострадать от хронического заболевания, поражающего голландские вязы. Толлохилл отличает самая высокая концентрация вязов в северо-восточной Шотландии. Они составляют более девяноста процентов растительности, остальное приходится на сосны и кедры. Несмотря на то что горные вязы отличаются большей, по сравнению с другими видами устойчивостью, высокая их плотность внушает ботаникам серьезные опасения".

Кейт прерывает свой ментальный круиз с рефлекторной быстротой гонщика, резко сворачивающего, чтобы избежать дорожного происшествия. Она выдвигает пластиковый поддон с бумагами, находит отчет о вскрытии Элизабет Харт и пролистывает его.

Вот, черным по белому: "В области затылка, на площади приблизительно полтора дюйма на дюйм, обнаружены частицы древесины, предположительно от удара о дерево. Дерево идентифицировано как quercus pedunculata, разновидность дуба, распространенная в этой части Соединенного Королевства".

Кейт берет отчет о вскрытии Петры. У нее дрожат руки.

Вот оно снова. То же самое, вплоть до построения фразы. Следы дерева quercus pedunculata, распространенной разновидности дуба.

Но там, где нашли Элизабет Харт, не было никаких дубов. Так как же она могла удариться о дуб?

Ответ напрашивается сам собой: никак не могла.

А что, если ее, как и Петру, просто ударили по затылку каким-то предметом, изготовленным из дуба? Причем, возможно, одним и тем же?

Кейт снова быстро просматривает отчеты о вскрытии.

Ни у той ни у другой жертвы серьезной травмы черепа не зафиксировано. Значит, удар наносился не слишком сильно. Лишь с той силой, которая необходима для... для чего?

Чтобы вырубить их. Лишить сознания или, во всяком случае, способности к активному сопротивлению. Сделать беспомощными.

Вот нить в лабиринте ее мыслей, способная вывести к ответу.

Что-то сделанное из дуба. Предмет, достаточно крепкий и тяжелый, чтобы оглушить, но не убить. И не громоздкий, а такой, каким легко орудовать. Убийце нужна оперативность.

Дуб имеет твердую древесину, это одна из самых твердых среди обычно используемых в быту пород – намного тверже, чем сосна, сикомор и кедр. Откуда она это знает? От Дэвида, отца Лео. Тот здорово разбирался в плотницком деле. Однажды, когда они еще были вместе, он рассказывал ей о шкале плотности. Шкала плотности, а? Удивительно, что она это слушала. А вот надо же, теперь рада.

Предмет, которым легко манипулировать, и твердая древесина. Чего-то маленького было бы вполне достаточно.

Насколько маленького? Такого, чтобы можно было держать в одной руке? Спрятать, замаскировать?

В ее голове начинает складываться образ. Поначалу он нечеткий, колеблющийся, но обретает очертания по мере того, как загружается картинка. Такое бывает в снах – думала о чем-то совсем недавно, и вот оно приходит вновь, только в другом, неожиданном контексте. Небольшой предмет. Дубовый. Его можно удержать в руке.

Она снова заглядывает в отчеты: "В области затылка, на площади приблизительно полтора дюйма на дюйм, обнаружены..."

Кейт отодвигает стул и выходит из комнаты. Двое вооруженных караульных напрягаются.

– Прошу прощения, старший инспектор Бошам, – говорит один, – но мы не можем позволить вам выйти отсюда без сопровождения.

– Ну что ж, тогда идите со мной.

Следом за ней они спускаются по лестнице на три этажа вниз, в помещение, где развернута работа по делу Лавлока. Вся комната, стены и углы загромождены коробками и ящиками. Трое офицеров на сдвинутых посредине помещения столах занимаются сортировкой вещественных доказательств.

– Где материалы из "Укьюхарт"? – спрашивает Кейт.

Один из офицеров указывает на угол.

– В основном там. В тех желтых коробах.

Кейт направляется туда и присаживается у коробов на корточки. Их три, неровно поставленных один на другой. Она ставит два верхних на пол и начинает рыться.

– Подождите, – кричит ей один из офицеров, – они еще не запротоколированы как вещдоки.

Кейт это замечание игнорирует.

Принадлежности аукционного дома. Проспекты, бланки страховки, оценки, записи лотов, перекидные блокноты, пара телефонов...

Она находит то, что искала, и чуть ли не падает на свою находку.

Молоток.

Рывком поднявшись на ноги, Кейт, с молотком в руке, направляется к двери.

– Я верну это на место, – обещает она на ходу. Первое, что она делает, – находит линейку и измеряет диаметр ударной части головки молотка.

Чуть более двух дюймов.

Кейт перелистывает перекидной блокнот и набирает номер Томаса Хеммингса.

– Доктор Хеммингс, это старший детектив-инспектор Бошам.

– Доброе утро, офицер...

– Доктор Хеммингс, вы помните следы дуба, обнаруженные сзади на головах жертв? Тех, которых убил человек, оставлявший змей.

– Конечно.

– Мог их оставить молоток? Вы знаете, такой, которым пользуются судьи и аукционисты?

– Ну, я... Это были ушибы, следы тупых ударов. Я полагаю, мы все пришли к выводу о том, что жертвы упали или их толкнули о деревья, но – да, их могли ударить молотком, я уверен.

– Характер повреждений согласуется с этим?

– Да. Правда, это не значит, что они были определенно нанесены именно названным предметом, однако данная версия вполне имеет право на существование. Вы поняли, что я имею в виду?

– Я поняла. Но вы уже сказали то, что мне нужно знать. Спасибо, доктор.

Она кладет телефонную трубку и несколько секунд смотрит в пространство.

Молоток, которым пользуются на аукционах распорядители торгов.

Молоток, используемый Джейсоном Дюшеном, который погрузил в фургон детей, предназначенных для аукциона.

Молоток, которым пользовался Черный Аспид, чтобы оглушить свои жертвы.

Круг сужается.

Кейт снова снимает трубку и набирает номер Фергюсона.

– Питер, это Кейт. Если какие-нибудь новости со свиного фронта?

– Я как раз собирался тебе позвонить. Есть одно заявление. Свинья зарезана ножом прямо в фермерском загоне. Дело было во вторник, рано утром. По словам фермера, он, должно быть, разминулся с нападавшим на секунды. Услышал визг, и, когда поспел на место, свинья еще не сдохла.

– А утром в четверг?

– Никаких сообщений.

– Как зовут фермера?

– Майкл Гилкрайст. Живет рядом с Инверьюри-роуд.

– Майкл Гилкрайст? Это же...

Она точно знает, кто это. Муж Джин.

Фергюсон называет ей телефонный номер. Она записывает его, кладет трубку и тут же набирает номер Гилкрайстов.

– Джин Гилкрайст.

– Джин, это Кейт Бошам.

– Привет, Кейт, как дела?

– Послушай, можно я задам тебе странный вопрос?

– Валяй.

– Заглядывал ли в ваш дом Джейсон?

– Джейсон Дюшен?

– Да.

– Да. Довольно часто. Я думала, ты бывала одновременно с ним.

– А когда он был в последний раз?

– О, несколько месяцев тому назад. Он приезжал на выходные. Когда переживал из-за развода и все такое. Майкл подумал, что было бы неплохо слегка его приободрить. Ты ведь знаешь, каков Майкл. Кончилось тем, что он уморил беднягу до полусмерти на ферме.

"На ферме. О господи".

– Здорово! Ты мне здорово помогла, Джин. Большое тебе спасибо.

– А к чему все это?

– Расскажу тебе потом. Мне пора идти.

Круг сужается.

Черный Аспид убил свою мать. Должно быть, у него было несчастливое детство.

Что, если Джейсон участвовал в незаконной транспортировке детей не просто ради денег? Что, если он, в неком извращенном смысле, идентифицировал себя с ними? С бесправными детьми, над которыми измываются как хотят и никому нет до этого дела? А вдруг он захотел отомстить за то, что было сделано в детстве с ним? Или захотел избавить этих детей от повторения его судьбы? Решил, что таким способом оказывает им благодеяние?

Ред говорил о событиях, которые могут послужить толчком к проявлению мании. Как правило, это стрессы, такие как потеря работы или близкого человека.

Развод.

Развод, а потом паром. Достаточно, чтобы подтолкнуть любого.

Круг продолжает сужаться.

Может быть, контрабандист и убийца – это один и тот же человек?

У Черного Аспида есть имя и лицо. Может быть, это имя и лицо Джейсона Дюшена?

* * *

Он пытается ускользнуть от фурий – увертывается, петляет, старается постоянно быть хотя бы на шаг впереди них. Три раза переезжает с квартиры на квартиру, дважды меняет работу – во второй раз устраивается в "Укьюхарт". Культурный, начитанный, знающий – именно такой сотрудник им и нужен.

Однажды, пролистывая местную газету, он видит объявление: любительская драматическая труппа приглашает всех, чувствующих в себе способности к творческой самореализации, попробовать свои силы. Это кажется ему логически оправданным шагом, расширяющим пространство его жизни. Правда, попав в эту компанию первый раз, он видит, что слово "любитель" подходит им всем как нельзя лучше. Энтузиазма у членов труппы хоть отбавляй, но они поражают своей дремучей некомпетентностью, которой – вот уж стыд и позор – бравируют. Чуть ли не гордятся. Забывают строки из роли, встают на сцене не туда, но нет чтобы смутиться, знай покатываются со смеху.

Он принимается менять этих людей и с этой целью предлагает им взяться за дерзкий проект, затрагивающий серьезные вопросы жизни, смерти и состояния человеческой души. Пора отучать их от пустоты и легкомыслия. Они сомневаются и робеют.

– Чего вы боитесь? – спрашивает он. – Только того, что можете потерпеть неудачу?

– Но ведь мы недостаточно хороши для раскрытия такой темы, – возражают они. – Мы не профессионалы и занимаемся этим только ради удовольствия.

– А что может доставить большее удовольствие, чем успех, достигнутый при решении по-настоящему трудной, серьезной задачи? – парирует он. И делает им предложение: он найдет для них подходящую пьесу, а уж там, ознакомившись со сценическим материалом, они сами решат, играть или не играть.

Он дает им "Орестею". Поначалу они не собираются ставить всю трилогию и согласны взяться только за "Агамемнона", однако он утверждает, что в этом не будет смысла. "Орестея" едина в своей троичности, это тезис, антитезис и синтез – непослушание, горе и воздаяние. Нужно играть всю историю.

Его энтузиазм и убежденность таковы, что они соглашаются. Это его победа. В Древней Греции при постановках "Орестеи" у некоторых женщин случались выкидыши. Именно такого эффекта он и хочет добиться.

Он в центре всего, главный герой, человек, на которого все они смотрят и которого слушают. Он ведет с ними свою игру, но она позволяет им добиться того, о чем они даже не мечтали. Неделю "Орестея" идет при переполненных залах, а рецензенты утверждают, что любительская труппа в данном спектакле превзошла многие профессиональные коллективы. Каждый вечер он оживляет на сцене собственную жизнь, возвышенную до пантеона. Воспоминания о забытой жизни.

Но есть и другая жизнь, текущая. На работе в аукционном доме он знакомится с Лавлоком. Дистанция между ними очень велика, ведь сэр Николас стоит во главе множества различных предприятий, однако он относится к тем высшим руководителям, которые не только красуются на советах директоров, но вникают в суть любого дела и внимательно относятся к своему персоналу.

Их беседы, поначалу краткие и сугубо деловые, становятся более пространными, ибо постепенно эти двое обнаруживают между собой некое немаловажное сходство.

И у того и у другого напрочь отсутствует совесть.

Сейчас ему уже и не вспомнить, кто первый подал идею насчет детей: некоторое время она остается подвешенной, обсуждается и рассматривается в различных ракурсах, пока каждый из них не убеждается в заинтересованности другого. С этого момента Рубикон перейден, пути назад нет, и они приступают к разработке конкретных планов. Планы составляются, меняются, отбрасываются, модифицируются, и в итоге выкристаллизовывается схема, кажущаяся безошибочной. Гастроли в Норвегии, куда труппа отправляется с новой, непростой, но потому особенно воодушевляющей постановкой, служат прекрасным прикрытием. Пьеса, помимо всего прочего, требует декораций и аппаратного обеспечения, что делает вполне объяснимой аренду фургона.

Время идет в напряженном планировании, ожидании и предвкушении, но вместе с тем он не теряет бдительности, ибо постоянно ждет появления фурий.

И дожидается: первая из них заявляется к нему перед самым отплытием в Норвегию, причем, чтобы дезориентировать его и заставить забыть о бдительности, она принимает обличье молодой, хорошенькой журналистки.

Петра Галлахер приходит к нему в офис как раз перед ланчем, извиняется за то, что не предупредила о своем визите, и спрашивает, не могут ли они потолковать за ланчем. Он занят в большой аукционной программе и, полагая, что у него хотят взять предварительное интервью в связи с этим мероприятием, соглашается. Они отправляются в паб за углом.

– Что вы хотите узнать? – спрашивает он.

Она прокашливается и переходит прямо к делу.

– Вчера я видела Ральфа Уайтсайда. Он говорит, что невиновен в убийстве вашей матери и ее... вашего отчима.

Он отводит взгляд в сторону и теребит мочку уха, стараясь придать себе непринужденный вид и выиграть несколько драгоценных секунд.

"Ты же непревзойденный мастер манипуляций, – говорит он себе. – Человек в маске, всегда говорящий одно, а думающий другое. Не позволяй незнакомке раскрыть тебя только потому, что ей удалось застать тебя врасплох".

– Он не был моим отчимом. Они не были женаты.

– О. Верно.

– Да... Знаете, я уже давно об этом не думал. Все в прошлом, дело-то было невесть когда. Мне и не вспомнить.

Это ложь. Он всегда помнил и помнит, сколько прошло лет, месяцев, недель и дней. Всегда.

– Могу себе представить. Простите, если это вызвало у вас тяжелые воспоминания.

Ее брови сочувственно сдвигаются.

– Вы сказали, Уайтсайд утверждает, что невиновен? – В его голосе можно услышать дрожь, но если даже она и обратит на это внимание, то припишет расстройству из-за необходимости мысленно вернуться к той давней трагедии. – Но это абсурд. Он сам признал себя виновным. Подписал признание.

– Он говорит, что его вынудила полиция.

– Когда он сказал это?

– Вчера.

– Вчера?

Черт, он переспрашивает ее, а это звучит глупо. Ему не следует выглядеть глупо.

– Мне позвонил его адвокат. Точнее сказать, позвонил он в редакцию, а я взяла трубку. Он – я имею в виду адвоката – сказал, что Уайтсайд фактически на смертном одре и хочет поговорить с кем-нибудь перед кончиной.

– От чего он умирает?

– От СПИДа.

– Он наркоман.

– Начать с того, что сперва я вовсе не знала, кто он такой, но довольно скоро выяснила по имеющимся материалам. И отправилась туда сама. Он сидит в "Глен-очил", это довольно далеко. Адвокат, похоже, не пришел в восторг от моего появления: надо думать, надеялся, что пришлют сотрудника постарше, посолиднее, с большим опытом. Должна признаться, для меня это привычное дело. Я даже не стала ставить в известность редактора отдела новостей: он бы тоже решил, что этот материал не для меня. И отдал бы его кому-нибудь постарше.

– Значит, вы занялись этим на свой страх и риск?

– Да. Но это не значит, что... – Она спохватывается, неожиданно сообразив, что не стоило говорить ему об этом. – Я имею в виду, что материал интересный. Не я, так кто-нибудь все равно бы взял его в разработку.

– Как он выглядел?

– Адвокат?

– Нет. Уайтсайд.

Она смотрит на него искоса: видимо, вопрос показался ей странным.

– Так, как и должен выглядеть умирающий. Худой. Болезненно худой. На шее жилы, как струны, и весь трясется. Жутко трясется. Сигарету ему удавалось зажечь только с пятой попытки, а за то время, которое я провела у него, он высадил полпачки.

– И он сказал, что невиновен?

– Да. Сказал, что его подставила полиция. Полицейские заявили, что он был в таком состоянии, что ничего не помнит, но, по его словам, это чушь. Вздор. Он сказал, что точно знал, где был, и близко не подходил к дому вашей ма, – ("Его ма! Она знает даже, как он раньше называл ее"), – и пытался объяснить это полиции, но никто его слушать не захотел. Ну конечно, он наркоман с кучей приводов. Должно быть, залез в ваш дом в поисках денег на наркотики, а ваша матушка и... – Она прищелкивает языком, пытаясь вспомнить имя.

– Крэйг, – произносит он. С невозмутимым видом, без малейшего намека на презрение, которого заслуживает этот долбаный скот.

– Точно. Крэйг. По версии полиции, ваша матушка и Крэйг, вернувшись не вовремя, застали Уайтсайда, когда он рылся у вас в доме.

– Так оно и было. Его судили и вынесли справедливый приговор.

– А он говорит, что нет.

– И вы ему поверили?

– Я не знаю. Вот почему я пришла к вам поговорить. Узнать, что думаете вы.

– С этой историей покончено, она забыта и погребена, мисс...

– Галлахер.

– Ральф Уайтсайд был закоренелым преступником. Зачем ворошить все заново?

– Если он невиновен, значит, имела место вопиющая несправедливость.

– Он скоро умрет. Какая ему разница?

– Ему, может быть, никакой. Но если он невиновен, стало быть, тот, кто на самом деле убил вашу мать и Крэйга, по-прежнему на свободе.

Когда она произносит эту тираду, он следит за ее лицом и не видит на нем ничего, кроме искренней озабоченности и наивного воодушевления. Похоже, это не маска, она ни в чем его не подозревает и пришла к нему как к человеку, которого ближе прочих затронула эта давняя трагедия. К человеку, пришедшему домой и нашедшему свою мать в крови.

– Послушайте меня, мисс Галлахер. Ральф Уайтсайд был плохим человеком, сделавшим в своей жизни много дурного. Он был наркоманом, негодяем и лгуном. Лгал всю жизнь, лжет и теперь. Не знаю почему – может быть, ему захотелось под конец оказаться в центре внимания. Если вы примете его ложь на веру и займетесь расследованием, то в угоду преступнику лишь разворошите вонючую кучу вранья, задев при этом чувства порядочных, ни в чем не повинных людей. Лучше оставьте все как есть.

– Да, наверное, было бы спокойнее не ворошить прошлое. Но такова миссия журналиста: извлекать на свет и делать всеобщим достоянием факты, в том числе и такие, о которых кому-то не хочется вспоминать. Это долг репортера.

Хренова девчонка, едва со школьной скамьи, говорит банальными клише, воображая при этом, что она Вудворт и Бернстайн[17] в одном лице. Она встает, собираясь уйти. Свет падает на девушку через окно, и, когда она отворачивается от него, ее лицо переходит в тень. И в этот миг он становится свидетелем ее преображения. Ее глаза, только что взиравшие на мир с наивным изумлением, источают болезненное свечение, а добродушная, полная энтузиазма улыбка трансформируется в мстительную ухмылку. Что это у нее за спиной? Рюкзачок или сложенные крылья злобы?

Мертвые, оказавшись в земле, пускают в ней корни ненависти, распространяющие вширь и вглубь омерзительную заразу разложения. Они тянутся к поверхности, к миру жизни и света, чтобы дать выход своей гнусной злобе. Он видит их – видит, как горящие, подобно угольям, во мраке глазниц глаза выискивают его, чтобы обрушить на него беспощадный меч своей мести. Его убиенные родичи взывают об отмщении!

Безумие ведет за ним неустанную ночную охоту, опустошающий ужас обволакивает его, изводит и гонит неведомо куда, подхлестывая калечащим спину безжалостным кнутом. И нет для него убежища, нет укрытия, нет никого, кто взял бы его под защиту, ибо он изгой. Пария, изнуряющий последние силы в этой смертельной игре.

Задуманная до пришествия фурии поездка в Норвегию теперь обретает еще один аспект: жалкий аспект бегства. Да, он признается себе в том, что бежит от нее в надежде, что она не сможет последовать за ним, хотя даже за морем замирает от страха, замечая любую приближающуюся женскую фигуру.

Потом он возвращается на пароме. Паром тонет, ему удается спастись, но радость спасения омрачается новой встречей с ней.

Тот вечер. Славный, теплый вечер. Они разговаривают в саду.

– Я увидела ваше имя в списке пассажиров, – говорит она. – Какое ужасное совпадение.

Совпадение! Неужто она думает, что способна хоть на секунду одурачить его столь неуклюжим притворством? Его, познавшего ее истинную суть? Ну что ж, ему понятно, что этому следует положить конец.

Думает ли она, что он нанесет удар так скоро? Нет, те изощренные пытки, которым она его подвергает, увлекают ее настолько, что заставляют забыть о собственной безопасности. О, она знает свое палаческое дело, терзает его, не только не повреждая плоти, но даже не затрагивая вопросов о его ма, Ральфе Уайтсайде. Зачем? Ей прекрасно ведомо, что неизвестность, ожидание, недобрые предчувствия изводят сильнее и ранят глубже, чем уже сбывшиеся опасения.

Очевидно, что, если он не покончит с этим, муки его будут усугубляться. Выбора ему не оставлено. Он знает, с кем имеет дело, и знает, что, если даст слабину, пощады ему не будет.

Он начинает действовать.

Звонок, предложение встретиться – все разыграно как по нотам. Она думает, что заманивает в ловушку его, но ее хитрость обращается против нее самой. Как только они остаются вдвоем, он сзади бьет ее молотком по голове и оглушает, а с наступлением темноты втаскивает в машину и увозит в лес. А уж там рассчитывается с ней сполна, за все свои страдания.

Она, конечно, кричит, клянется в своем неведении, взывает о жалости и пощаде. О жалости к безжалостной! О пощаде к беспощадной! Она пытается даже соблазнить его, обещая свое тело за свою жизнь. Он пытает ее, доводя до грани потери сознания, а потом, дав ей опомниться, проделывает все заново.

И, наконец, убивает ее.

После Петры появляется та мерзкая сплетница, любительница соваться не в свое дело, Элизабет Харт. Теперь фурии знают, что он сумел увидеть одну из них под личиной Петры, и больше не утруждают себя маскировкой. Мегера стучится в его дверь такой, какой и должна быть: безобразной, злобной каргой.

– Я видела ее здесь, – говорит она. Ее глаза источают неприязнь.

– Кого видели?

– Ту девушку, которую нашли в "Роще". Она была здесь в ту ночь, когда ее убили.

Ну конечно, Элизабет Харт всегда проявляет навязчивый интерес к жизни других людей.

Он молчит, ждет, что она скажет еще.

– Не могла не обратить на нее внимания, с этакой золотистой шевелюрой. Вам следует стыдиться того, что связались с подобной шлюхой.

– Шлюхой? Вы полагаете, что у меня была с ней интрижка?

– Судя по всему, не у вас одного. Даже в газетах пишут, что она встречалась с разными мужчинами. Имен, правда, не называют, иначе среди них непременно оказалось бы ваше. – Она выдерживает паузу и спрашивает: – А в полиции знают, что она была здесь?

– А как же? Я сообщил им. Как только узнал, что ее убили.

– Вы им сообщили?

– Разумеется.

"Разумеется нет".

– Что вы им сказали?

– Что она была здесь.

– И все?

– А что еще мог я им сказать?

– О том, чем вы с ней занимались. Куда она пошла, выйдя от вас. К одному из других своих любовников, надо думать. Шлюха, она шлюха и есть.

Он с трудом удерживается от смеха. Надо же, оказывается, чертова сплетница вовсе не подозревает его в убийстве Петры. Думает, будто у них была связь, и своей болтовней просто хочет испортить ему настроение. Это не опасно.

С другой стороны, ограничится ли Элизабет только этим? Конечно нет. Она не отвяжется от него, будет постоянно цепляться со своими домыслами, напоминать ему о том, что он сделал, чего не сделал, и, не исключено, до чего-нибудь додумается. Коль скоро он не остановит ее раньше.

Если Петра умерла из-за Айлиш, то Элизабет погибает из-за них обеих. Тут присутствует простая линейная зависимость и срабатывает эффект накопления. Избавиться от нее необходимо, но это еще не станет для него окончательным избавлением от безумия. Ибо его алчное неистовство будет утолено лишь последней жертвой.

Теперь перчатки сняты. Начинается прямая полицейская операция.

Кейт находит ориентировку, разосланную вчера по участкам Ренфру, и добавляет две важные поправки.

Во-первых, что Джейсон Дюшен разыскивается не только в связи с его причастностью к событиям на "Амфитрите", но и для допроса в качестве подозреваемого в убийстве Петры Галлахер и Элизабет Харт.

Во-вторых, объявляется, что его словесный портрет, фотоснимок, номер автомобиля и прочие данные, способствующие идентификации, должны быть доведены до сведения широкой публики. Вместе с информацией о том, что разыскиваемый подозревается в совершении опасных преступлений, а потому при обнаружении следует, ни в коем случае не вступая с ним в контакт, немедленно сообщить в полицию. В центре города и на всех основных подъездных магистралях выставлены заградительные посты, повсюду, где подозреваемый может появиться: у его дома, у дома Кейт и аукционного дома, – устроены засады. Банк, где он держит деньги, поставлен в известность на тот случай, если он попытается снять через банкомат деньги со счета. Под предлогом технического сбоя его задержат, не настолько, чтобы это вызвало у него подозрение и подтолкнуло к бегству, но на срок, достаточный, чтобы полиция могла если не сцапать его, то сесть ему на хвост.

Преступник выжидает. Полиция тоже. Кейт гадает о том, кто проявит большее терпение.

Конечно, все козыри на стороне полиции. Каким бы надежным ни было его укрытие, он не сможет таиться там вечно. Когда-нибудь ему потребуется позвонить по телефону, обналичить деньги, поесть, попить... так или иначе оказаться на виду.

Что касается ее... В теории она может оставаться здесь и ждать сколько потребуется, но на практике не знает, долго ли еще сможет метаться по этой клетке, не сойдя с ума.

Надо же – Джейсон Дюшен, малый чуток с приветом, мнительный, не умеющий завязывать отношения с людьми. Кейт всегда думала о нем как о человеке, может быть, грубом, но не злобном.

Сказать, что она ошибалась, – это ничего не сказать!

Звонит телефон. Она хватает трубку. Голос Фергюсона:

– Есть звонок. Его видели.

* * *

Томинтоул находится в добрых шестидесяти милях к западу от Абердина. Даже без пробок, при умеренном уличном движении, поездка может занять добрых полтора часа. Правда, полицейские машины с включенными сиренами и проблесковыми маячками преодолевают это расстояние за сорок минут.

Кейт сидит на заднем сиденье, зажатая, как колбаса в сэндвиче, между двумя вооруженными охранниками. На ней бронежилет, надетый по настоянию ответственных за ее безопасность, для защиты не от пули, а от ножа. Они вообще не хотели брать Кейт на операцию, но она уломала коллег, заявив, что под их защитой ей бояться нечего.

Они мчатся через Элфорд, некогда конечную станцию Большой Северной железной дороги Шотландии, мимо заброшенных коттеджей арендаторов, одиноких свидетелей воздействия индустриализации на некогда процветающую сельскохозяйственную округу. На горизонте вырисовываются развалины замков и горных укреплений.

– Это замок Килдрамми, – говорит Фергюсон, указывая вперед. – Роберт Брюс, отправляясь на войну с англичанами, оставил под защитой его стен жену и детей. Враги подкупили служившего в замке кузнеца, пообещав ему столько золота, сколько он сможет унести. Изменник устроил в замке пожар, и англичане, воспользовавшись переполохом, смогли захватить цитадель. Но потом кузнец угодил в руки Роберта Брюса, и тот приказал расплавить вражеское золото и влить предателю в глотку.

Порой склонность Фергюсона к импровизированным лекциям по истории утомляет Кейт. Однако сегодня это дает ей приятное ощущение обычности происходящего.

Они едут вверх по склону к Томинтоулу, самой высокогорной шотландской деревушке. Редкие, далеко отстоящие один от другого дома растянулись по длинному уступу: с виду это смахивает на приграничный городок Старого Запада, какими их показывают в вестернах. Вокруг поселения горы, на которых каждую зиму открываются лыжные базы.

Владелец газетного киоска, совмещенного с мелочной лавкой, толстяк с копной огненно-рыжих волос, имеет горделивый и вместе с тем растерянный вид человека, неожиданно для себя самого оказавшегося в центре внимания. Защитники Кейт торопливо выводят ее из машины и следуют за ней в магазинчик, где встают по обе стороны от нее, прикрывая спину и бока.

– Купил пару воскресных газет и баночку кока-колы, – говорит продавец.

– Он говорил что-нибудь? – спрашивает Кейт.

– Нет. Я сказал, что слышал, будто погода изменится сегодня вечером, и он кивнул. Странного вида малый. Выглядел так, будто слишком много времени провел, обделывая темные делишки.

Торговец облизывает губы.

– Вы поняли, кто он, в то время?

– Нет. Это показали по телику минут десять спустя. Я подумал, что это какой-то розыгрыш, или что он знаменитость, или что-то в этом роде. У меня был приглушен звук, понимаете. Когда я увидел его лицо, я прибавил звук и тогда-то и услышал. Слава богу, что я не знал этого, когда с ним разговаривал: еще, чего доброго, в штаны бы наделал. У меня так руки тряслись, когда я пошел к телефону, не могу вам сказать. Номер полиции и то еле вспомнил. Можете себе представить? Три цифры, все одинаковые, а еле вспомнил. Вообще-то я дрейфить не привык, но этот малый... Сразу мне не глянулся: шестое чувство, что ли.

– Вы не видели, куда он пошел?

– Нет. Он просто вышел за дверь.

– Он не сказал, куда идет?

– Он был одет как обычный турист. Шорты, палка, бутсы. Тут у нас много чего есть посмотреть, на Спейсайдской тропе. Опять же, все эти ребята, как правило, по пути заглядывают на один из перегонных заводиков, где делают виски. Глядишь, и обратно возвращаться не скучно.

"Джейсон, один в горах, без постороннего общества. Как раз то, что ему нужно".

– А где останавливаются приезжающие к вам гости?

– Поднимитесь и идите по этой дороге. Сразу увидите – там сдают номера. Койка и завтрак. Ступайте, не промахнетесь.

Менеджер гостиницы предоставляет им ключ, так что взламывать дверь или даже тревожить Джейсона стуком не придется. Двадцать шестой номер находится на третьем этаже, окна выходят на главную улицу. Трое вооруженных полицейских остаются снаружи, на тот случай, если ему вздумается отчебучить какую-нибудь глупость, например, выброситься из окна. Прохожие – воскресным утром их немного – наблюдают за происходящим, разинув рты.

Группа захвата бесшумно движется по коридорам: позади Кейт и Фергюсон, впереди люди с карабинами.

Ключ беззвучно входит в замок, поворачивается – а потом дверь распахивается, и вооруженные люди врываются в узкий проем. Их стволы движутся по дуге, держа под прицелом каждый угол комнаты. Джейсон сидит на кровати, вокруг него разложены воскресные газеты. Он в шортах, из которых торчат тощие, бледные, безволосые ноги.

– Ложись! Ложись! Лицом вниз на кровать, руки за спину. Быстро!

Кейт, зашедшая вслед за группой захвата, успевает увидеть промелькнувшее на лице Джейсона (прежде, чем оно, лицо, исчезает в постельных принадлежностях) потрясенное выражение.

Двое вооруженных полицейских заламывают его руки за спину, застегивают на них наручники и рывком ставят его на ноги, в то время как третий проверяет кровать на предмет припрятанного оружия, а потом подходит к окну и дает сигнал офицерам снаружи.

– Это нелепо, – говорит Джейсон. – Совершенно нелепо. Что все это значит?

Кейт смотрит на него и пытается дышать глубже, но ей мешает тесный бронежилет.

– Кейт, скажи этим гориллам, чтобы перестали указывать на меня этими штуками.

Она заставляет себя отвернуться от него. Алекто, неукротимая во гневе.

– Отвезите его на Куин-стрит, – говорит она.

* * *

Осознавая, что сама она никак не может положиться на свою рассудительность и беспристрастность, Кейт поручает заниматься этим Фергюсону, оставив для себя лишь возможность наблюдать за допросом из-за одностороннего стекла. И это при том, что на самом деле ей бы хотелось заполучить Джейсона в свое полное распоряжение, пристегнутого к стулу наручниками. Без наблюдателей и без последствий.

Тогда бы он понял, что такое гнев.

Надо отдать Джейсону должное – для человека, оказавшегося в его положении, он сохраняет удивительное хладнокровие. Проявляет исключительную вежливость, выказывает готовность к сотрудничеству. А на все вопросы, которые они ему задают, отвечает с видом человека, знающего, что правда непременно восторжествует, а эта ужасная ошибка будет моментально исправлена, как только все они проявят чуточку рассудительности и будут вести себя как взрослые.

"Воистину это поведение самого настоящего психопата, – думает Кейт. – Он отказывается признать факт своего поражения и упорно продолжает считать других людей дураками, получая удовольствие от ни на чем не основанного чувства собственного превосходства".

– У вас нет алиби ни на одну интересующую нас ночь, – говорит ему Фергюсон.

– А зачем оно мне? Я не сделал ничего плохого. Я не маячил у людей на глазах, обозначая свое местонахождение на тот случай, если полиции вздумается меня допросить.

– Что вы делали в те ночи? Понедельника и среды?

– В понедельник был дома, пытался заснуть. Это было как раз после несчастья с паромом. Я все еще переживал шок. В среду вечером мы – уцелевшие после крушения участники любительской труппы – собрались в ресторане. Там была и Кейт. Она может подтвердить это.

– Старший детектив-инспектор Бошам действительно это подтверждает. Но, по ее словам, вы все разошлись из ресторана около одиннадцати. Оставалась еще уйма времени, вполне достаточно, чтобы вы могли похитить и убить Элизабет Харт.

Джейсон пожимает плечами.

– Что вы делали вчера? – спрашивает Фергюсон.

– Бродил в горах.

– А что, отправляясь на прогулку в горы, вы всегда берете с собой ноутбук?

– Мне нужно было доделать кое-какую работу. Я решил заняться ею после ужина.

– Телефонный счет указывает, что вы были подключены к сети в то самое время, когда старший инспектор Бошам получила электронное письмо от убийцы. И в папке "Избранное" у вас имеется домашняя страница компании "Хотмэйл".

– У меня с ними договор.

– На свое имя?

– Да. Можете проверить.

– С кем еще?

– Ни с кем.

– Что вы делали в сети в то время?

– Сверял результаты футбольных матчей. Телевизор в моем номере не оснащен телетекстом.

– Судя по счету, у вас ушел на это почти час.

– Некоторое время я бродил в сети.

– И что вы искали?

– Сайты туристических бюро главным образом. Я подумываю о том, чтобы съездить куда-нибудь. В Америку или, может быть, в Австралию.

– Боюсь, в ближайшее время это вам не светит.

Фергюсон встает. Нужно дать Джейсону возможность некоторое время повариться в собственном соку.

– Не могли бы вы попросить зайти сюда старшего детектива-инспектора Бошам? – говорит Джейсон. – Она мой друг. Она моментально все это разрулит.

Фергюсон смеется.

* * *

Перейдя в помещение наблюдателей, Фергюсон совещается с Кейт и Ренфру.

– С чего вы хотите начать? – спрашивает он. – С детей или с убийств?

– С детей, – говорит Ренфру. – Во первых, именно дети нас на него вывели. Во вторых, с убийствами покончено, а вот вывоз детей не исключено, что и продолжается. Записка, найденная в кабинете Лавлока, наводит на мысль о том, что он планировал альтернативные перевозки. Если так, нам необходимо положить им конец. Нам нужно знать все: его контакты, клиенты, все. Разумеется, прямо сейчас этот тип не расколется. Но я от него не отстану. Он обязательно допустит промах. Пусть не сразу, не скоро, но допустит.

Кейт снова смотрит на Джейсона сквозь стекло.

"Цивилизация. Мы называем себя цивилизованными людьми, потому что у нас есть водопровод и электричество и мы делаем покупки в супермаркетах, но если отбросить все это, станет видно, какие зверство и дикость скрываются под тонким покровом "культуры". Если мы способны так обходиться с детьми, то далеко ли мы после этого ушли от средневековья? Или, к примеру, от каменного века?"

Джейсон Дюшен, подозреваемый в двойном убийстве и незаконной транспортировке детей. Человек, которого она знала, с которым путешествовала, играла на сцене. Но который, хотя она и не знала о нем ничего дурного, не мог ей понравиться. Возможно, она разбирается в мужчинах не так плохо, как порой ей кажется.

– Я еду домой, – говорит Кейт, – если я вам понадоблюсь, буду там.

* * *

Однако перед отъездом Кейт дает краткое интервью телерепортерам, подтвердив, что Джейсон Дюшен допрашивается в связи с убийствами Петры Галлахер и Элизабет Харт. Напрямую о его виновности не говорится, однако между строк она намекает, что это не очередная пустышка, как в случае с Дрю Блайки. На сей раз полиция уверена, что задержала того, кого надо.

Трое – Кейт, Лео и Алекс, – свернувшись клубочками, спят сном праведников в одной постели. Вчерашний спор забыт, как кошмарный сон.

За окнами пульсирует и коробится от жары воскресенье.

* * *

Джейсона допрашивают два часа, но он так и не колется. Говорит, рад бы помочь, но они задержали не того человека. Ни о какой незаконной транспортировке детей он даже не слышал. Утро перед отплытием провел в Бергене, гуляя по городу. Да, один. Жена от него ушла. Вот почему он в одиночестве гулял по Бергену, в одиночку отправился в Спейсайд и вообще большую часть времени проводит один.

Ренфру не переживает. Чего-чего, а таких речей он наслушался. "Я ни при чем, это ошибка, то да се..." Начать с того, что большинство подозреваемых выбирают именно такую линию поведения. Лавлок поначалу тоже все отрицал. Тут главное проявить выдержку. Люди устают, начинают путаться и сбиваться, поскольку забывают, что они говорили, а что нет. Пытаются блефовать, допускают явные ошибки. Одна ошибка неизбежно влечет другую, они нарастают, как снежный ком, и в конце концов допрашиваемый сам уличает себя. И, когда понимает это, ему не остается ничего другого, кроме как признаться. А полиции – занести его признание в протокол.

– И сколько это будет продолжаться? – спрашивает Джейсон.

– Пока вы не признаетесь. Это целиком в ваших руках. Мы не спешим.

– В таком случае могу я позвонить?

– Кому?

– Моей матери. Она ждет меня к ужину.

Несколько мгновений Ренфру пребывает в оцепенении, словно не веря своим ушам. Потом он торопливо выбегает в коридор и громко зовет Фергюсона.

* * *

Кейт вылезает из постели, натягивает теплый спортивный костюм и шлепает на кухню. Своих мальчиков она оставляет спать.

"Трое в постели лежали, вдвоем малыша укачали... Вот и "Амфитриту" укачало".

Она брызгает себе в лицо водой из кухонного крана: проспав до полудня, она всякий раз чувствует себя по пробуждении как пьяная. Наполнив чайник, Кейт ставит его на плиту и начинает искать заварные пакетики, молоко и сахар.

Ну вот, никаких пакетиков там, где она обычно их хранит, нет. Ну и ладно, найдутся. Сегодня она не будет переживать из-за пустяков, а завтра, с началом новой недели, и вовсе начнет новую жизнь. Нальет полную ванну, погрузится в нее с головой и будет оставаться в таком положении, сколько хватит дыхания. Во-первых, это даст ей уверенность в том, что она исцелилась, а во-вторых, погружение в горячую воду, возможно, избавит ее и от этого гадкого постоянного озноба.

Кейт наливает в каждую чашку молока и зачерпывает полную чайную ложку сахара для Алекса.

Царящую в доме тишину резко нарушает телефонный звонок. От неожиданности Кейт вздрагивает и задевает ложкой о край чашки Алекса. Сахар рассыпается по огнеупорной пластмассе, белый на белом.

Телефон у нее беспроводной. Она берет трубку с базы и продолжает готовить чай.

– Кейт Бошам.

– Это Фергюсон.

Запыхавшийся. Взволнованный. Должно быть, Джейсон признался.

– Ну? – говорит она звонким от нетерпения голосом. – Какие новости?

– Он только что попросил у Ренфру разрешения позвонить своей матери. Вот такие новости.

"Черный Аспид убил свою мать. Это, по крайней мере, несомненно".

– Он водит вас за нос. Дурит. Не обращайте на него внимания.

– Ну, не знаю.

– Он психопат. Кто знает, что творится у него в голове.

– Это верно. Возможно, он просто хочет позвонить матери. Возможно, он не тот человек, который нам нужен.

Кейт открывает кухонный шкаф и нетерпеливо пробегает рукой по коробкам с крупами и пакетами с макаронами в поисках непочатой пачки с чайными пакетиками, которая, она знает, должна быть там. Когда-нибудь она наведет порядок на кухне. Когда-нибудь...

– Ладно. Почему бы вам не разрешить ему позвонить ей? А потом поговорите с ней сами, попросите ее приехать, с каким-нибудь удостоверением личности. Узнаете, существует ли она на самом деле.

– А если она существует?

– Тогда я снова подъеду в управление. Но ее не существует.

– Хорошо.

Она заканчивает и кладет трубку.

– Куда, черт возьми, запропастились эти чайные пакетики?!

Кейт сдвигает в сторону пачку печенья. Она падает с полки на стол, Кейт поднимает ее и вспоминает: это печенье она привезла из Корнуолла – когда? Года два тому назад, может быть, три. Печенье можно будет подать к чаю, если оно еще съедобно. Если не прошел срок годности.

До нее не сразу доходит, что срок годности обозначен на этой упаковке не просто датой, как на многих продуктах, а двумя строчками – в одной двенадцать букв, в другой пять сдвоенных цифр. Каждая буква – это первая буква названия месяца, двойная цифра означает год. Месяц и год, означающие срок годности, заключены в кружок.

Начальные буквы каждого месяца. ЯФМАМИИАСОНД[18].

ДЖЕЙСОНД.

ДЖЕЙСОН Д.

Слова из блокнота Лавлока, помещенные под названиями паромных портов. ДЖЕЙСОНД, все заглавными буквами.

Июль Август Сентябрь Октябрь Ноябрь Декабрь.

Сейчас июнь. Лавлок выписывал возможные даты для следующей отправки.

Это буквы не означали имя Джейсон Дюшен. Получается, что не Джейсон погрузил детей на паром в Бергене.

Следовательно, Джейсон не Черный Аспид.

Правда, она по-прежнему убеждена в том, что человек, занимавшийся переправкой детей, и Черный Аспид – это одно и то же лицо, и знает, что тот, кто занимался детьми, работает в "Укьюхарт". А стало быть, Черный Аспид – почти наверняка либо Алекс, либо Синклер. Иными словами, весьма велика вероятность того, что пресловутый Черный Аспид лежит сейчас, свернувшись клубочком, в ее постели. С ее сыном.

* * *

Не торопись. Подумай!

Подобно тому, как это было на пароме или на мойке машин, Кейт чувствует подступающую, окружающую ее со всех сторон панику. И на сей раз у нее нет простых решений.

Самое важное сейчас не потревожить Алекса. Пока спит, он не опасен. "Это не может быть он. Пожалуйста, Господи, пусть это будет не он".

Но если это не он, значит, Синклер, что тоже плохо. Очень плохо, однако, если приходится выбирать между этими двумя, пусть Черным Аспидом окажется не тот человек, который находится у нее дома. Ради нее самой и ради Лео!

Кейт заставляет себя вернуться мыслями назад. Петра была убита в понедельник ночью. Где был тогда Алекс?

Это была ночь после того, как затонул паром. Он мог находиться где угодно. Как и Синклер.

Что делала она? Сидела на полу и пыталась вытеснить из себя ужас. А Джейсон? Говорит, что пытался заснуть. Они все были в шоке.

Все, за исключением одного.

Элизабет была убита в среду ночью. В тот вечер они пошли в ресторан, и Алекс вернулся с ней. Они условились говорить о пароме только между собой – соглашение, которое он нарушил, – а потом заснули.

А когда она проснулась, его не было!

Кейт закрывает лицо руками.

Она перекатилась, чтобы коснуться его, а от него остался только запах и записка на подушке. "Не смог заснуть, не хотел будить тебя. Приятных сновидений".

Не смог заснуть. А прошлой ночью, когда она нашла его плейер, спал как убитый.

Ну и что? Если человек не смог заснуть и ушел от подружки, это еще не значит, что он непременно является убийцей.

Но ей необходимо выяснить это наверняка.

Она смотрит на телефон, гадая, как это сделать.

Телефонные звонки.

Лавлок, по всей вероятности, связывался по телефону со своим человеком – Черным Аспидом – либо до поездки в Норвегию, либо после. Группа, занимающаяся расследованием незаконного провоза детей, наверное, уже выяснила номера телефонных контактов Лавлока, но проверка таковых не станет для них приоритетной задачей, потому что они уже задержали нужного человека.

Поправка. Они думают, будто задержали того, кто им нужен.

Кейт тихонько закрывает дверь кухни и набирает номер совещательной комнаты.

– Это старший инспектор Бошам. Попросите, пожалуйста, Фергюсона.

– По-моему, он и Ренфру работают с подозреваемым.

– Тогда вызовите его оттуда. Немедленно!

– Вы подождете, или мне сказать ему, чтобы перезвонил вам?

– Я подожду.

Она не хочет, чтобы он перезванивал. Любой лишний звонок может встревожить Алекса.

Она ждет и ждет. Некоторое время в ее ушах слышится шум совещательной комнаты, потом на смену этим звукам приходит музыка, заполняющая паузы при переключении по внутренним номерам.

"Ну, давай. Скорее!"

Она смотрит то на часы, то на дверь и, дожидаясь, выдвигает ящик кухонного стола и берет оттуда самый большой кухонный нож. Если это Алекс и если он нападет на нее, она, вот уж смех так смех, убьет его таким же ножом, каким были убиты Петра и Элизабет. Может, заодно отрезать ему кисти рук и ступни? А что, это идея: жаль, змеюки под рукой нет.

Наконец Фергюсон берет трубку:

– Матери он еще не звонил.

– Неважно, я по другому поводу. Ты можешь дать мне номера, по которым разговаривал Лавлок?

– Конечно. Дай мне полчаса.

– Они мне нужны срочно!

– А ты в порядке?

– Да. Но они нужны мне сию минуту.

– Подожди.

Стоит ли говорить о своих подозрениях насчет Алекса и вызывать на дом подмогу. Ну уж нет: если Алекс что-то заподозрит, он возьмет в заложники ее и Лео. Полиция пойдет на штурм, а из штурмов, ей это известно не понаслышке, частенько ничего хорошего не выходит. Лучше она попробует выкрутиться сама.

Снова ожидание. Она пробегает большим пальцем по лезвию ножа.

– Ну вот. Домашний, мобильный, в офисе. Выбирай.

– Начнем с домашнего.

– Данные имеются только до прошлого воскресенья включительно. Какая-то компьютерная проблема в телефонной компании.

Прошлое воскресенье. Тот самый день, неделю назад, когда "Амфитрита", не ведая беды, покидала Берген.

В прошлое воскресенье Черный Аспид находился на "Амфитрите". Лавлок не стал бы ему звонить туда.

А почему нет?

Черный Аспид и Лавлок занимались этим вместе. Они вполне могли переговорить как раз перед отплытием "Амфитриты". А в ходе плавания обменяться уточняющими сведениями.

– Дай мне любые звонки на мобильные номера начиная с воскресного полудня, – говорит она.

Она слышит, как шелестят просматриваемые Фергюсоном распечатки.

– Номер 07961, набран в восемнадцать тринадцать, время разговора тридцать секунд. Тот же самый номер, набранный в восемнадцать четырнадцать, разговор продолжался пять минут двадцать три секунды. Очевидно, в первый раз связь была прервана.

Номер 07771, двадцать часов двадцать девять минут, продолжался три минуты двенадцать секунд. Номер 07711, двадцать один час пятьдесят четыре минуты, продолжался пятьдесят пять секунд.

Номер 07976, в двадцать три сорок пять – одна минута двадцать четыре секунды.

Цифры щелкают в мозгу Кейт, точно шарики, вылетающие из лототрона. Она знает, чей этот номер.

Двадцать три сорок пять. Британское летнее время. Без четверти полночь. Примерно за двадцать минут до того, как Саттон приказал остановить "Амфитриту" и выбросить фургон. Звонок от Лавлока, а не ему.

Решение выбросить "транзит" было принято не Черным Аспидом. Его принял Лавлок, и он позвонил Черному Аспиду, чтобы отдать ему приказ.

Кейт просит Фергюсона еще раз произнести номер, для пущей уверенности.

Увы, она не ошиблась.

Это номер Алекса.

* * *

Именно Алексу звонил Лавлок на борт "Амфитриты".

Это Алекс собирался продать пятерых детей в рабство, а потом послал их на смерть. Алекс послужил причиной гибели еще трехсот пятидесяти двух человек. Алекс сопровождал ее на похороны Петры, и, прикрывшись ею, присутствовал там, не вызывая ни малейших подозрений. В то время как ее коллеги высматривали там кого-нибудь, кто годился бы на роль Черного Аспида.

В среду ночью Алекс занимался с ней любовью и ушел от нее за несколько часов до того, как было найдено безжизненное тело Элизабет Харт.

В пьесе "Вверх по течению" Алекс исполнял роль человека, казавшегося всем рубахой-парнем, тогда как в действительности он являлся опасным психопатом.

Алекс никогда не приглашал Кейт к себе, но всегда приходил к ней домой.

А сейчас Алекс лежит в ее постели. С Лео.

Кейт распахивает дверь кухни и, с трудом сдерживая подступающую желчь, бежит к ванной. И едва успевает опуститься на колени над сливом.

Ее выворачивает наружу. Когда рвота наконец отпускает, она открывает кран, а сама, чувствуя отвратительную горечь во рту, тяжело приваливается к стене.

Должно быть, он ждет наступления ночи, а там, надо думать, предложит сходить куда-нибудь отметить успешное завершение дела. Только они вдвоем. Лео может побыть у Бронах: ничего страшного, еще одна ночь. А потом, потом...

Удар аукционного молотка по голове, и все начинается заново.

Тед Банди[19] тоже имел безупречную репутацию. Он был умен, привлекателен, очарователен. Блестящий психоаналитик, сотрудник кризисного центра, помощник директора консультационного комитета Сиэтла по предотвращению преступлений. Любовник, о котором можно только мечтать. Как Алекс.

Кейт медленно поднимается и озирает ванную. Взгляд ее скользит по развешанным на стене фотографиям. Вот она в момент получения нового значка – ее только что сделали старшим инспектором. А вот она в сценическом костюме. Спектакль "Амадей" они ставили в прошлом году. Она играла Констанцию, а Алекс – Моцарта; многие тогда шутили, что из них и в жизни вышла бы прекрасная пара.

Рядом с этим снимком, в той же рамке, экземпляр программки "Амадея".

В сознании Кейт возникает еще одна связь.

Вспоминается то, что сегодня утром говорил по телефону Ред:

"И Эсхил, и Еврипид писали об Оресте, которого фурии свели с ума, после того как он убил свою мать".

Кейт снимает фотографию со стены и закрывает дверь. Она не хочет, чтобы Алекс что-то услышал.

Кейт сильно ударяет снимок стеклом о край ванны, как будто разбивает яйцо о край сковородки. Стекло разлетается, зубчатые осколки сыплются в ванну. Кейт переворачивает фотографию, ударами выбивает еще несколько осколков и достает изнутри буклет "Амадея".

Пролистывает странички. Реклама. Содержание. Благодарности.

Об актерах.

Алекс Мелвилл следует вторым, после Мэтта Келлмана, исполнявшего роль Сальери. Черно-белая фотография, на которой он улыбается в камеру. Доброжелательное, открытое лицо, скрывающее укоренившуюся в сердцевине порочность.

"Алекс Мелвилл (Моцарт). Вступив в труппу Абер-динского любительского театра четыре года назад, он опробовал себя в самых разных ролях, наиболее заметными из которых были роль Биффа в пьесе Артура Миллера "Смерть коммивояжера" и Ореста в трилогии Эсхила "Орестея" ("Агамемнон", "Хоэфоры" и "Эвмениды"). Работает в аукционном доме "Укьюхарт" и, по его словам, многим сценическим приемам научился, наблюдая за работой аукционистов".

Да, в труппу он вступил четыре года назад. Через некоторое время после того, как его родители погибли в автомобильной катастрофе.

Во всяком случае, так сказал он.

Алекс блистательно исполнил главную роль в трилогии о человеке, который, убив свою мать, узнал, что за это преступление фурии будут нещадно преследовать его до края земли. И так проникся этой ролью, что не просто перевоплотился в Ореста – Орест воплотился в него. Роль в пьесе породила навязчивую идею, вылившуюся в убийство.

Тисифона. Петра Галлахер. Прошлое Кейт.

Мегера. Элизабет Харт. Будущее Кейт.

Алекто.

* * *

Кейт возвращается в спальню. Ее рука сжимает рукоять ножа с такой силой, что белеют костяшки. Она знает, что, несмотря на обуревающие ее эмоции, должна действовать расчетливо и хладнокровно.

Голова Лео покоится на руке Алекса. Они оба спят.

Оглядевшись по сторонам, Кейт кладет поблескивающий в лучах вечернего солнца нож на прикроватный столик, как можно дальше от Алекса. Если он встрепенется, то в первые несколько секунд схватить оружие не сможет.

Потом, с бесконечной осторожностью, чтобы не потревожить другого спящего, она просовывает руки под тело мальчика, напрягается и приподнимает Лео, снимая его голову с руки Алекса. Мальчик, посапывая, льнет к матери, глазенки его приоткрываются и закрываются снова. Алекс по-прежнему спит. Держа Лео на весу и прижимая его к себе одной рукой, Кейт берет другой рукой со столика нож и начинает пятиться к двери.

Вся ее жизнь сосредоточилась в длящихся мгновениях настоящего. Прошлое миновало, подведя ее к этому мгновению; будущему еще предстоит наступить. Значение имеет лишь происходящее здесь, сейчас.

Главное – убраться от чудовища, угнездившегося в ее постели.

Кейт бросает взгляд через плечо, проверяя, далеко ли до выхода, и в этот миг одновременно ощущает резкую боль в ступне и слышит треск.

Из-под ее ноги вылетает игрушечная машинка Лео. Алекс садится прямо в постели.

– Который час?

Его голос ничуть не кажется сонным.

Лео тоже просыпается. Он ежится у нее на руках.

– Кейт, что ты вообще делаешь? С тобой все в порядке?

– В полном порядке! – Голос ее дрожит и срывается. – В таком, что лучше не бывает!

Он отбрасывает ногами покрывало и спускает ноги на пол.

– Ты что, взяла в обычай все время ходить с кухонным ножом? Зачем?

"Тебе виднее, солнышко, – думает она. – Кому это знать, как не тебе?"

Он играет с ней, точно так же, как играл с другими. Кейт смотрит ему в пах, прикидывая, будет ли удар в это место достаточно эффективен.

– Только подойди ко мне поближе, сукин сын. Я тебя прирежу. Клянусь, кишки выпущу!

Она не узнает собственного голоса. Он какой-то чужой, совсем незнакомый.

– Кейт, что это на тебя накатило? Ты не заболела? Может, вызвать врача?

Кейт качает головой так сильно, что ей кажется, будто мозги трясутся из стороны в сторону. Он делает два шага вперед и протягивает руки.

– Послушай, давай я возьму Лео.

Кейт бежит.

Прижимая к себе барахтающегося, перепуганного Лео, она выбегает в открытую дверь ванной, захлопывает ее за собой и устремляется через прихожую. Сзади, приглушенный, а потом, когда он открывает дверь, громче, звучит голос Алекса:

– Какого хрена ты делаешь, Кейт? Куда ты бежишь?

Лео перестает дергаться и прижимается к маме, обхватив ее за шею. Не выпуская ножа, Кейт на бегу подхватывает с тумбочки в прихожей ключи. Лезвие оставляет длинный шрам на лакированной поверхности, связка болтается между ее пальцами, судорожно изгибающимися, чтобы и нож не выпустить, и ключи перехватить понадежнее.

Выходную дверь она распахивает той же рукой, которой держит Лео, и успевает ее захлопнуть, когда Алекс уже появляется в прихожей.

Оказавшись снаружи, Кейт ставит сына на пол, перекладывает нож в левую руку, всовывает ключ в замочную скважину и с яростью поворачивает его против часовой стрелки. Как раз в тот момент, когда Алекс с другой стороны пытается открыть дверь.

– Кейт! – ревет он.

Замок заперт. Без ключа его не открыть.

– Кейт!

Дверь трясется и дребезжит, но держится крепко. Она наклоняется и на всякий случай запирает еще и нижний замок.

– Какого черта происходит? Кейт! Открой эту долбаную дверь!

Дверь сотрясают сильные, гулкие удары. Интересно, устоит ли она против силы, усугубленной яростью?

* * *

Кейт снова подхватывает Лео и бегом устремляется вниз по лестнице, а потом, через наружную дверь, на улицу. Теплый воздух обдувает ее лицо.

– Кейт! Кейт! Что ты делаешь?

Она поднимает голову. Алекс высовывается из окна. Сухожилия на его шее пульсируют, как гребешки волн.

Лео тоже смотрит вверх: в глазах его растерянность и отчаяние. Кейт открывает дверцу машины, засовывает Лео внутрь и ныряет вслед за ним. Времени на то, чтобы раскладывать детское сиденье, нет. Она пихает сына на пассажирское место, пристегивает его ремнем безопасности, включает двигатель и отъезжает. Крики Алекса стихают в ее ушах.

Лишь подъехав к перекрестку в конце улицы, Кейт осознает, что сама не знает, куда рулит. Ну и ладно. Главное, подальше от него.

Она сворачивает налево.

Однако есть дела, которые не терпят отлагательства. Перегнувшись через Лео, Кейт открывает отделение для перчаток и вынимает оттуда свой мобильный. Вот ведь как бывает: вернувшись с Куин-стрит, она по забывчивости оставила телефон в машине, а теперь выясняется, что дырявая голова сослужила ей добрую службу.

Она набирает номер совещательной.

– Старший детектив-инспектор Бошам. С кем я говорю?

– Сержант Уилкокс. Привет, босс.

– Уилкокс, послушай меня. Человек, которого мы ищем, Черный Аспид, это Алекс Мелвилл. Он находится у меня дома, прямо сейчас, под замком. Захвати как можно больше людей и поезжай туда. – Она называет ему свой адрес, заставляет его повторить его. – Он может оказать сопротивление, вооружившись тем, что найдет в доме. Так что будьте осторожны. Позвоните мне, как только его задержите.

– Вы где?

– В машине. Мне ничто не угрожает.

– Приедете сюда?

– Я...

Ей вспоминается, как раскапризничался Лео, когда она в последний раз привезла его к себе на работу. Конечно, в нынешней ситуации ей самое место в управлении, но малыш опять расхныкается. Да и не хочется ей находиться там, когда туда доставят Алекса.

Неплохо бы отправиться к Бронах. Правда, самой ее дома нет – воскресными вечерами она играет в бридж, – но у Кейт есть комплект ключей, и...

Черт, нет у нее никаких ключей. Она отдала свой комплект тетушке, потому что они понадобились для ремонтной бригады.

А как насчет отца?

Кейт набирает номер мобильного Фрэнка, но ее звонок сразу же переадресовывается на голосовую почту. Она чертыхается и пытается найти его через коммутатор Майклхауса.

– Сейчас соединяю вас.

Один гудок, два, три – и она понимает, что его нет на месте. "История моей жизни", – с горечью думает Кейт. Когда отец по-настоящему нужен, его не доискаться.

Они даже не переводят звонок обратно на коммутатор, чтобы она попробовала созвониться с конференц-залом. Долгие гудки – вот и все, что она слышит.

Кто еще?

Синклер. Она набирает его номер.

– Синклер Ларсен.

– Синклер, это Кейт. Ты сейчас дома?

– Да, конечно. А что случилось? У тебя такой голос, будто ты бежишь марафон.

– Мне нужно приехать. Я все объясню тогда.

– Хорошо. Конечно. Буду ждать. Езжай осторожно.

– Обязательно.

Ну вот, она укроется в безопасной гавани у Синклера, половина грампианской полиции уже мчится к ее дому, чтобы арестовать Черного Аспида, Лео с ней. Похоже, самое страшное уже позади.

* * *

Хотя улица, на которой живет Синклер, безлюдна, она нетерпеливо тычет в звонок, желая как можно скорее оказаться за надежными стенами. Лео, которому передалось волнение матери, бьет нервная дрожь.

За дверью торопливые шаги Синклера. На его лице участие.

– Господи, Кейт! Надеюсь, ты расскажешь мне, что случилось.

Она кивает.

– Через секунду. Только дай мне прийти в себя.

– Конечно.

Синклер треплет Лео по волосам.

– Как дела, молодой человек?

Лео еще крепче прижимается к груди Кейт.

– Он почти в таком же шоке, что и я, – говорит Кэт. – И ты будешь примерно в таком же, когда я расскажу тебе, что случилось.

– Давай я сначала дам тебе чашку чая, а?

– О господи. Это было бы прекрасно.

Синклер заводит их в гостиную. Кейт устало опускается в ближайшее кресло, а Синклер исчезает в кухню.

Интересно, что за разгром учиняет сейчас у нее Алекс. В какой-то жуткий момент ей представилось, будто он находит запасной комплект ключей и выбирается из квартиры, и лишь потом она вспоминает, что запасные ключи хранит на работе. Единственный человек, у которого есть еще один комплект ключей, это Бронах, но ее нет дома. Даже если бы Алекс додумался под каким-нибудь предлогом выманить тетушку, у него ничего не выйдет.

Кейт слышит, как Синклер возится на кухне. Обычные, повседневные звуки обычного воскресного вечера. Обыденность. Норма. То, чего она уже некоторое время напрочь лишена.

Кейт закрывает глаза.

* * *

– Совещательная.

– Будьте добры, попросите старшего детектива-инспектора Бошам.

– Боюсь, что ее здесь нет. Могу я помочь?

– Да. Это Дрю Блайки. Я был...

– Я знаю, кто вы, мистер Блайки. Чем я могу вам помочь?

– Я только что видел по телевизору старшего инспектора Бошам, она говорила, что вы будто бы кого-то там сцапали. Так вот, мне хотелось бы знать, она вообще соображает, что делает: вылезла на экран, нацепив кулон моей девушки?

– Простите?

– На ней была серебряная цепочка с бирюзой. Принадлежавшая Петре Галлахер.

– С чего вы это взяли, сэр?

– Я сам подарил ей этот кулон. Я подарил ей его на день рождения в прошлом месяце.

* * *

За чаем Кейт рассказывает Синклеру все. О контрабанде, о связи между двумя делами, о зацепках на Джейсона и о том, как выясняется кошмарная правда насчет Алекса.

Синклер слушает с изумлением и ужасом на лице.

– Нет, – качает он головой. – Невозможно! В это невозможно поверить! Чтобы Алекс, такой славный малый!

– Это лишь показывает, как мало мы знаем о людях, с которыми вроде бы проводим вместе немало времени.

Кейт смотрит на часы. Со времени ее разговора с Уилкоксом прошел почти час, и ей не терпится позвонить снова и узнать, задержан ли Алекс. Но звонить рано: ясно ведь, что на арест и доставку обвиняемого в управление, даже при наилучшем стечении обстоятельств, необходимо время. Она позвонит через четверть часа...

Лео нервничает. Ей нужно чем-нибудь его занять.

– Есть у тебя что-нибудь для Лео поиграть или почитать? – спрашивает она.

– Может быть, есть что-то наверху. Я схожу и посмотрю.

Синклер улыбается ей, нежно и доброжелательно, и уходит из комнаты. Кейт наклоняется к Лео:

– Синклер пошел поискать тебе что-нибудь. Он скоро вернется. С тобой будет все хорошо, мой мальчик.

В ожидании хозяина дома Кейт встает и начинает прохаживаться по комнате.

Книги. Сотни книг, расставленные аккуратно на полках. И к тому же хорошие книги. Классика, издательство "Пингвин", современная художественная литература. В одном углу полторы полки заняты Британской энциклопедией. Над томами стереосистема с полкой компакт-дисков. Главным образом инструментальная классика, в меньшем количестве – классическая опера. Все это указывает на высокий уровень культуры. Хотя выглядит не очень по-домашнему.

С потолка доносятся шаги Синклера, который расхаживает, стараясь найти что-нибудь подходящее для Лео. Кейт идет на кухню.

Кухня голая, функциональная, но без отпечатка личности. Типичная кухня холостяка. Она открывает ближайший кухонный шкаф. Пусто. И следующий. Тоже пусто. В холодильнике ничего, кроме молока и упаковки с ветчиной.

Она слышит, как Синклер спускается по лестнице.

Кейт подходит к окну и выглядывает. Вид так себе. Задворки соседней улицы, задние фасады домов, стоящих через дорогу.

Одно из окон резко выделяется среди прочих. На нем, крест-накрест, наклеена бело-голубая лента.

Кейт мгновенно узнает, что это такое, и ее пробирает холодом. Полицейская метка, маркирующая место преступления.

Ею помечено окно, выходящее на дом Синклера.

Окно Элизабет Харт.

Синклер живет на Тистл-лейн, соседней улице с Виктория-стрит, где жила Элизабет Харт. Кейт никогда об этом не задумывалась, хотя и выезжала на место жительства потерпевшей, но тогда они подъехали с другой стороны. Мимо дома Синклера полиция не проезжала.

А вот Элизабет наверняка знала своего соседа. Подглядывала за ним, по своему обычаю. Шпионила.

Кейт отступает от окна. Что-то привлекает ее внимание. Там, возле газовой плиты. Нечто, выбивающееся из стилистики этого храма холостяцкого быта. Деревянная подставка для ножей с шестью гнездами. Заполнены только пять.

Гнездо, где должен был находиться шестой, недостающий нож, имеет примерно полтора дюйма в диаметре. Точь-в-точь ширина ножа, найденного у тела Элизабет Харт.

У всех ножей черные рукоятки. Она берет один из подставки и ищет марку изготовителя. Вот надпись, нанесенная по трафарету: "Дженсен лазер".

* * *

Видимость и реальность.

За перегородкой обычного фургона пятеро детей, которым осталось жить несколько часов.

За вывеской респектабельного аукционного дома бесчеловечная торговля людьми.

За личиной человека, которого она любила и которому доверяла, отвратительный негодяй.

Она оборачивается навстречу входящему в дверь Синклеру и замахивается на него ножом, но всего лишь на долю секунды опаздывает. Стремительный взмах руки Синклера опережает ее движение, и головка деревянного аукционного молотка ударяет ее в висок. Падая и теряя сознание, Кейт успевает подумать, что кукловод обрезал ниточки, на которых держал марионетку.

* * *

Синклер молча наблюдает за тем, как его последняя гадюка ползает по своему террариуму.

Ее движения изящны. Ее безупречно черные, перекрывающие одна другую чешуйки обеспечивают сцепление с почвой на дне и помогают ей, изгибаясь, перемещаться в созданной им для нее среде. В любой данный момент множество фиксированных точек ее тела находятся в соприкосновении с таким же множеством точек субстрата, а по мере того, как она движется, новые элементы ее тела вступают в контакт с теми же фиксированными точками, позволяя ей следовать той же линией. Гибкость и непрерывность: всегда одно и то же и вместе с тем всегда другое. Как море.

Он ухаживает за ними хорошо. Террариумы просторны, в них присутствуют камни, мох и лишайник, вода, ветки и листья. С одного края всегда тепло и светло, с другого – прохладно и темно. Порядок кормления соблюдается им неуклонно, время оттаивания замороженных грызунов тщательно выверяется. Мышка должна оттаивать час, крыса – никак не меньше трех.

Но оттаивание – это полдела: корм нужно приготовить. Некоторые любители помещают замороженных грызунов в пластиковый мешок, а мешок опускают в кипяток, думая, что и разморозят, и приготовят животных одновременно. А кончается тем, что грызуны перевариваются, с них сходит шкура, лопаются животы. Синклер этим не грешит, так же как никогда не использует для разогрева змеиного корма микроволновую печь. В отличие от нормальной термической обработки в СВЧ-печи материал прогревается изнутри наружу, что весьма затрудняет визуальную оценку степени его готовности. Разумеется, он делает все необходимое, чтобы никто не прознал о его хобби. Террариумы размещены в отдельной закрытой комнате, о регистрации в официальных органах не идет и речи. Змей он отлавливает на природе, террариумы изготовляет сам, грызунов покупает как можно дальше от дома, постоянно меняя магазины и расплачиваясь только наличными. Не подписывается ни на какие герпетологические издания, не регистрируется на соответствующих форумах в Интернете.

Процесс содержания змей увлекает Синклера, как и любого другого энтузиаста-любителя, однако у него это хобби изначально было подчинено тайной, конкретной цели – подготовке к встрече с фуриями.

Воздух вокруг него густой и тяжелый. Он знает, что индейцы хопи из Аризоны и Нью-Мексико считают змею необходимым элементом танца дождя, однако сегодня подобная церемония не потребуется. Жара вот-вот пойдет на убыль.

Когда змея смотрит на него, он видит, что ее глаза покрывает затемненная, не вполне прозрачная пленка – верный признак того, что она собирается менять кожу. Довольно скоро рептилия выползет из своей старой кожи и предстанет обновленной. Это ли не возрождение?

В дикой природе в эти жаркие летние месяцы гадюки спариваются, но, как только крохотные змееныши появляются на свет, их предоставляют самим себе. Забота о потомстве не характерна для змей. Правда, яйцекладущие рептилии в какой-то мере проявляют интерес к своему потомству, но vipera berus относится к живородящим, а потому бросает своих детенышей без колебаний и сожаления.

Гадюка – существо исключительно красивое и до боли похожее на его собственную мать.

* * *

Синклер тянется к выключателю и отключает аппаратуру освещения и обогрева террариума. Время пришло.

Одну щеку Кейт обдувает воздух, другая трется о что-то жесткое, а голова раскалывается от боли.

Не открывая глаз, Кейт пытается сообразить, что произошло.

Смутные обрывки воспоминаний: она на кухне Синклера. Полицейская метка... подставка для ножей...

В ее ушах звучит мерный, ритмичный, то вздымающийся, то опадающий шелест. Она слышит эту колышущуюся волну звуков и понимает, что они означают.

Синклер привез ее на берег моря. Синклер.

"Лео!"

Кейт рывком выпрямляется, о чем тут же жалеет. К горлу подступает тошнота (несомненная реакция на удар по голове), а в запястьях – руки инстинктивно дергаются, чтобы помочь ей подняться, – ощущается резкая боль. Он связал ей руки за спиной. Даже не глядя, она понимает, что и ноги тоже связаны.

Она перекатывается на спину, подтягивает, насколько возможно, ноги и, напрягая брюшные мышцы, поднимает корпус в сидячее положение.

Синклер наблюдает за ней, растянувшись на песке. Стоит ночь, и свет горящих над эспланадой фонарей на таком расстоянии очень слаб, однако его хватает, чтобы разглядеть в руке Синклера нож. Все прочее, необходимое для осуществления задуманного им действа, так сказать, постановочный инвентарь, разложено полукругом вокруг него.

Отрезок резинового шланга. Жестянка из-под печенья, длинный ремень. На крышке лежит зажигалка "Зип-по". Раздвоенная палка. Ведро. Что-то, похожее на ветку. Клетка, внутри которой по колесу бегают две мышки. Канистра. Контейнер для инструментов. И прозрачный стеклянный ящик, на дне которого свернулась в кольцо черная гадюка.

В нескольких ярдах за ее спиной издает тихое, грозное рычание море.

Перед мысленным взором Кейт показатели гистамина, следы ударов на ступнях, петехия.

– Где мой сын? Где Лео?

– С Лео все в порядке. Я уложил его спать.

– Где?

– У меня дома.

– Он не лег бы спать, не пожелав мне доброй ночи.

– Почему нет? Мне кажется, на этой неделе ему не часто доводилось поцеловать мамочку на ночь.

"О черт!"

– Твой дом не место для ребенка.

– Заладила: "Ребенок, ребенок". Мне кажется, в твоем положении уместнее задуматься о собственном благополучии.

"Я не стану упрашивать его. Не дождется! Он не сможет похваляться тем, что я умоляла сохранить мне жизнь!"

– Как? – спрашивает она.

– Что как?

– Как получается, что это ты, когда все указывало на Алекса? Ведь это по номеру его мобильного звонил Лавлок, и именно он играл Ореста. Это просто не мог быть ты.

– Ну, с мобильным все вышло совершенно случайно. Я пытался позвонить Лавлоку перед отплытием из Бергена, но у меня разрядилась батарея. Поэтому я воспользовался мобильным Алекса. Потом пришло время погрузки на борт, я засунул его телефон в карман и забыл. Алекс, должно быть, тоже: он так и не попросил меня вернуть телефон. А потом Лавлок позвонил и сказал, что, по сведениям, полученным от его "крота" на таможне, они получили наводку насчет белого фургона "транзит". Разумеется, сначала он позвонил по моему номеру, но мой телефон по-прежнему не отвечал. Лавлок просмотрел список входящих и вызвал тот номер, с которого я ему звонил. Вот и вся загадка. Думаю, Алекс до сих пор не вспомнил про свой телефон: все мы с того времени потеряли гораздо больше.

– Он играл Ореста, а Черный Аспид помешан на греческой мифологии.

– Подумаешь, играл! Вспомни, что говорил Хичкок. "Актеры – это скот". Неважно, кто играет, важно, кто ставит спектакль.

– Ты ставил "Орестею"?

– Эта была моя пьеса, моя постановка, от первого до последнего слова. Каждое движение, каждая интонация – все было подсказано Алексу мной. При таком руководстве сыграть Ореста могла бы и дрессированная обезьяна. Подлинным Орестом был не Алекс, а я.

"Театр кукол. Зрители видят кукольные лица и не видят рук, приводящих кукол в движение. И уж если мы не видели рук Черного Аспида, то тем более не могли разглядеть за ними его лицо".

Ветер усиливается. Его порывы доносят до слуха Кейт дразнящие звуки – по приморской дороге, ведущей на север, к мосту Дон, несутся машины. Дорога проходит всего в пятидесяти, максимум в семидесяти пяти ярдах от пляжа, но в темную ночь, при надвигающемся шторме, она с равным успехом могла находиться и на Луне.

Сам пляж безлюден. Двухмильная полоса песка, перемежаемая волнорезами, упирающаяся одним концом в парк аттракционов, а другим в площадки для гольфа. В солнечные дни тут яблоку некуда упасть, но сейчас нет ни души. Кричи не кричи, ветер и плеск моря поглотят любой шум.

Когда Синклер заговаривает, и ему, находящемуся рядом, чтобы его было слышно, приходится возвысить голос.

– Ох, Кейт, я так рад, что это ты. У меня ведь к тебе особое отношение. Во всяком случае, было особым, до этой недели. Но в последнее время мне довелось узнать о тебе кое-что новое.

– Например?

– Например, что ты неблагодарная сука.

– В каком смысле?

– Я всегда говорил, что ты для меня дочь, которой у меня никогда не было. И ты была ею. Всякий раз, когда тебе было нужно, я всегда оказывался рядом. Был внимателен, заботлив, делал все, чтобы заменить тебе отца. Поскольку от настоящего отца ты ни внимания, ни заботы не видела.

– Дело тут не в нем. Я сама выбросила его из своей жизни.

– А потом он вернулся. Снова вошел в твою жизнь, и что ты делаешь? Допускаешь его туда! Принимаешь его обратно! Раз – он щелкает пальцами – и готово! И это после всего того, что я для тебя сделал. Алекто, неутомимая во гневе. Кейт, которая не станет умолять.

– А почему он вернулся? – парирует она. – Потому что затонула "Амфитрита". А почему затонула "Амфитрита"? Потому что ты незаконно переправлял детей. Ты вернул его, Синклер. Это по твоей вине он вернулся. Ты сам определяешь собственную судьбу.

– Конечно. А ты свою. Ты поклялась преследовать Черного Аспида до края земли и добралась до него. Куда бы мы ни посмотрели, везде видим одно и то же: люди пожинают то, что они посеяли.

– Что еще?

– Что еще что?

– Ты сказал, что узнал обо мне кое-что новое. Неужели все твое знание сводится к тому, что я "неблагодарная сука". То есть к примитивной обиде?

– Нет, не сводится. Оказалось, что ты еще и плохая мать.

– Нет. Вот уж это не про меня.

– Так ли? Вспомни, Кейт, сколько раз на этой неделе ты сбагривала Лео на ночь своей тетушке? Сколько времени ты уделяла ему? Если у тебя есть ребенок, Кейт, он должен занимать в твоей жизни первое место. Раньше я...

– Не учи меня, как обращаться с моим сыном.

– ...думал, что ты замечательная мать, Кейт. Я смотрел на тебя и завидовал Лео. Мне хотелось быть им.

"Сначала он хотел быть моим отцом, потом моим сыном. А станет моим убийцей".

– Я мечтал о таком детстве, как у него, когда все тебя любят, а мать души в тебе не чает. Это не так, как у меня, когда твоя мать ненавидит тебя и загоняет в подвал. Как ты думаешь, зачем я взялся за перевозку этих детей, Кейт? Потому что видел в них себя. Никем не любимые, никому не нужные; всем плевать было, будут они жить или умрут. Они были на одном конце спектра, а Лео на другом. Но ты точно такая, какой была моя ма, Кейт. Все, что ты делаешь, ты делаешь только для себя.

– Заткнись.

– Загляни внутрь себя, Кейт. Загляни и увидишь, сколько скверных поступков ты совершила. Только тогда ты поймешь, что заслужила все страдания, которые выпадут на твою долю. И даже больше.

Синклер встает, берет ведро и направляется к ней. Усилием воли Кейт не позволяет себе вздрогнуть. Он хватает ее за волосы и тащит к морю. Боль ужасная, тем более что руки ее связаны и поднять их к голове невозможно. Кейт, насколько это возможно, пытается отталкиваться от земли ногами, но они тоже крепко связаны, так что ослабить боль не удается.

У самой воды, все еще крепко держа ее за волосы, Синклер опускается на колени рядом с ней. Морская волна набегает на ее лицо. Она пытается отвернуть голову, но хватка Синклера крепка. Соленая вода попадает ей в нос, рот.

"Представь себе, что это душ плещет тебе в лицо. Ты делала это".

Он зачерпывает ведерко морской воды, Кейт видит, как она переливается через край. Потом он резко окунает ее лицом в воду и одновременно выливает ведро ей на затылок. На душ это похоже мало: ощущение скорее такое, будто стоишь под водопадом.

Кейт лихорадочно дергается в его хватке и слишком поздно понимает, что единственное, чего она этим добивается, – истощает свой запас воздуха. Вырваться ей, разумеется, не удается, и она начинает задыхаться. Впечатление такое, будто ее сдавили гигантские тиски или она угодила между огромными жерновами. Вокруг нее смыкается тьма.

"Чертовски глупо, – думает она, – так отчаянно бороться за жизнь на "Амфитрите" и утонуть неделей позже".

Наконец, не в силах больше терпеть, Кейт открывает рот. Инстинктивный вздох – и в ее горло, в желудок и в легкие устремляется морская вода, вливающаяся туда, даже когда она заходится в кашле.

В следующий миг Кейт ощущает резкую боль между лопатками и видит ночное небо.

Синклер рывком вскидывает ее голову, чтобы не дать ей задохнуться, и она чуть ли не готова благодарить его за это. Грудь ее прерывисто вздымается, вода льется по подбородку.

Как только Кейт восстанавливает дыхание, он проделывает с ней все заново.

Правда, во второй раз это уже полегче. Синклер точно знает, сколько времени можно продержать лицо пленницы в воде, чтобы она не захлебнулась и не умерла раньше времени, но теперь и сама Кейт это понимает. Каковы бы ни были его планы, топить ее он не собирается. Это очевидно, она ведь знакома с его образом действий. Другое дело, что о том, какие еще пытки у него для нее припасены, лучше не думать.

"Ни прошлого, ни будущего: лишь серия бесконечно повторяющихся настоящих. Переживи одно, сможешь пережить и следующее. И следующее..."

Кейт пытается отрешиться от происходящего. Она думает о велосипедистах, о том, как их тела и головы остаются идеально неподвижными, в то время как их сердца яростно бьются, легкие прокачивают воздух, а ноги вращают педали. Примерно так она поступает со своим сознанием: отключает его от того, что происходит с ее телом, заставляя себя думать о чем угодно, только не об этом.

"Меркат-Кросс, открытая круговая аркада, фактически отмечающая центр Абердина. Верхний парапет поделен на двенадцать панелей с королевскими и городскими гербами, а также портретами всех монархов из династии Стюартов, от Якова Первого до Седьмого. Над парапетом золоченый геральдический единорог. Спасибо Фергюсону, который все это ей показал. Вид на Маришал-стрит, выходящую к гавани: в створе ее видны огромные морские суда, которым слишком тесно в этой щели между домами. Панорама эта выглядит странно, как музей Гуггенхайма в конце узкой Бильбао-роуд".

К ее щекам липнет песок. Должно быть, он остановился, хотя Кейт по-прежнему ощущает воду. Потом она видит, что рядом с ней взрываются крохотные фонтанчики песка. Пошел дождь.

Синклер приближает лицо к ее лицу, и она видит, что это совсем чужой человек. Черты те же, но за ними не он. Человек, внешне точно такой же, какого она знала, но совсем иной, не имеющий с ним ничего общего.

– Тебе придется умолять о пощаде. Ты будешь страдать, как страдал я.

Она кашляет, срыгивая морскую воду, смешанную со слюной.

Синклер берется за резиновый шланг. В длину в нем дюймов восемнадцать, и он не гнется в руке – надо думать, наполнен чем-то твердым. Может быть, ртутью или бетоном.

За миг до того, как он приступает к делу, она догадывается, что у него на уме.

"Рефлексология учит, что все человеческое тело пронизано меридианами, связанными с определенными точками, воздействуя на которые можно воздействовать на различные органы и части тела. Особенно богаты такими точками стопы. Если ты знаешь, на какие места воздействовать, то сможешь лечить недуги и снимать боль. Или наоборот".

Первый удар выбивает из нее воздух. Обжигающая боль не ограничивается местом, куда он нанесен, но распространяется дальше по всему телу, ветвясь и умножаясь с каждым изгибом. Она пытается выкручиваться, но он пресекает эти жалкие попытки, просто усевшись ей на голени. Теперь ее связанные ноги неподвижны, и он может делать что ему заблагорассудится. И делает.

Он бьет ее по ногам, избирательно, со знанием дела, меняя точки приложения своего орудия. То по кончикам пальцев – ощущение такое, как если с размаху ударяешься босой ногой о что-то твердое, например ночью о ножку стола. То по подъему, где кровеносные сосуды пролегают особенно близко от кожи. Время от времени Синклер перестает наносить удары и вместо этого растирает шлангом ее кожу. Оказывается, когда подходишь к этому со знанием дела, такое воздействие может оказаться болезненнее битья.

"Черт, не зря я всегда думала, что нога у меня на полтора размера больше, чем нужно. Будь она миниатюрнее, меньше оказалась бы и площадь, принимающая на себя удары".

Стиснув зубы, Кейт не смотрит на него, да и зачем? Нужно ли ей видеть, как он замахивается, как обрушивается его шланг? Стоит ли внутренне сжиматься в комок в ожидании очередной волны боли? Дождь усиливается, молния, до этого прочертившая небо в отдалении, теперь ударила в землю из клубящихся туч совсем рядом. А вот и еще одна.

Кейт начинает считать мгновения до раската грома.

"1001, 1002, 1003..."

– Проси пощады, тварь! Проси пощады!

Удар. Удар.

"...1012, 1013, 1014..."

Удар.

– Все просили пощадить их. Петра умоляла меня трахнуть ее.

Удар.

– Элизабет верещала, как свинья на бойне!

Он хватает горсть песка и втирает его в ее ступни там, где они сбиты до крови. Она кривится, но лишь дальним уголком рта, чтобы он не видел.

"...1032, 1033, 1034".

Гремит гром.

Звук проходит милю за пять секунд. Значит, очаг шторма примерно в семи милях отсюда.

– Почему, на хрен, ты не просишь пощады?

Она не отвечает.

Он уходит. Лежа на спине, со связанными руками сзади, Кейт отчаянно вертит головой направо и налево, обводя взглядом весь пляж. Ни души.

Когда Синклер возвращается, он держит нож.

"Нож. Теперь он убьет меня".

Он опускается на колени в песок рядом с ней. За его глазами стоит бесконечная ночь.

Острие ножа утыкается в джемпер, прикрывающий ее живот. Одна из смертельных ран Петры была нанесена почти в то же самое место. Если он сместит нож на несколько дюймов влево, удар рассечет ее абдоминальную аорту.

Синклер берется за край ее джемпера и аккуратно разрезает его посередине, снизу до ворота. Джемпер распадается на две половинки, как открытый жилет.

Он снова уходит и на сей раз возвращается, неся банку из-под печенья и ремень. Сняв с банки крышку, он ставит ее на песок, а потом быстро переворачивает и перемещает ей на живот, отверстием вниз. Когда Синклер переносит емкость, Кейт успевает заметить, как в ней мелькает что-то белое, и уже потом, почувствовав на своем животе щекочущее движение, догадывается, что это такое.

Мышки.

Мышки, запертые под перевернутой жестянкой, гоняются одна за другой по ее коже.

Взяв ремень, Синклер пропускает его под телом Кейт и над днищем перевернутой банки, затягивает и застегивает пряжку. Теперь жестянка притянута к ее телу и закреплена на нем так, что без помощи рук, а они связаны, Кейт никак не сможет от нее избавиться.

Он уходит в третий раз.

Потом она видит мерцающий свет: прыгающие на ветру и дожде языки пламени. Синклер возвращается с жарким, оранжевым огнем, лижущим его руки.

То, что она приняла за ветку, оказалось факелом, и теперь этот факел зажжен. Он смочил его бензином из канистры и поджег зажигалкой "Зиппо". Просто так в такую погоду огонь бы не разгорелся.

На сей раз, чтобы она его услышала, Синклеру приходится кричать.

– Это способ надежный, ты мне поверь. Тут уж никто не устоит, тут любой будет умолять о пощаде. Это называется "железный котел".

Он подносит факел к жестянке.

– Все очень просто. Этот край банки, дальний от мышек, нагревается очень быстро. Мышкам становится жарко, и им это не нравится. Они хотят убежать, но как? Банка железная? И вот им не остается ничего другого, кроме как прогрызть себе путь наружу. Сквозь твой живот!

Сознание Кейт опустошается. Полностью. В нем не остается никаких слов, никаких эмоций, никаких базовых понятий страха или отвращения.

Крохотные лапки, скользя бегают по коже, все быстрее и быстрее. Мышки начинают паниковать.

Она снова пытается отогнать мысли, но теперь они не уходят, а упорно, игнорируя приказы сознания, словно и не имеют отношения к мозгу, концентрируются на животе. Каждая унция существа Кейт сфокусирована на кружочке ее тела, который покрыт банкой из-под печенья.

"Пожалуйста, Господи, нет. Пожалуйста, нет!"

Ее дыхание становится учащенным и тяжелым.

Первый укус за кожу, это не более чем щипок.

Но все только начинается.

Она наблюдает за пламенем и ощущает мышей.

Теперь они кусаются по-настоящему. Отрывистые, резкие укусы, острые уколы боли, следующие один за другим.

Из-за пламени доносится голос Синклера.

– Только сейчас ты сможешь понять, какие страдания довелось испытать мне.

Мышки бегают все быстрее, их укусы все болезненнее. Они полны решимости проделать себе путь к спасению.

– Проси пощады! Проси пощады!

Кейт непроизвольно вскрикивает – одна из мышей глубоко вгрызается в плоть, и теперь боль только усиливается. Теперь грызуны уже не кусают где попало, а целеустремленно пытаются проделать норки в живой плоти. От места, где они орудуют своими зубами, расходятся пульсирующие волны боли.

"Молчи! Не умоляй! Не проси пощады!"

Мыши остервенело прогрызают свой ход. Далеко ли они проникнут, прежде чем боль лишит ее сознания? Боль повсюду – в ней, над ней, вокруг нее!

– Прекрати. Пожалуйста останови это.

Пламя не колеблется.

– Прекрати это! Прекрати, черт побери!

Пламя по-прежнему не движется.

Такое ощущение, что мышки прогрызли ее кожу и принялись за мускул.

– Синклер, пожалуйста!

Мольбу уносит ветер, и она даже не уверена, что Синклер ее услышал.

Однако он убирает факел и разрезает сбоку ремень. Жестянка скатывается, одна из мышей соскакивает на песок. Мордочка ее в крови, в крови Кейт. Другую мышку, еще остающуюся в банке, Синклер бросает в стеклянный ящик со змеей.

Кейт не решается смотреть на свой живот.

Он снова стоит над ней.

– Ну вот, и твои, и мои муки близятся к завершению. Но прежде чем закончить все это, я должен сделать кое-что, чтобы очиститься, снять с себя вину. Орест принес жертву богам – пожертвовал часть собственной плоти. Свой собственный палец. Который сам у себя и откусил.

Мизинец его левой руки исчезает у него во рту, жевательные мышцы выпячиваются, как грецкие орехи, и Кейт, даже сквозь дождь и ветер, слышит отвратительный скрежет зубной эмали о кость. Лицо Синклера искажено гримасой боли, которую он преодолевает.

Пронзительный крик, звучащий в ее ушах, это ее собственный крик, непроизвольная реакция на то, что она видит.

Она пытается отвести взгляд и не может. Это зрелище завораживает ее, ибо происходящее с Синклером для нее непостижимо. Она видит все это, верит своим глазам, но уразуметь происходящее не в состоянии. Зубы тверже, чем кости. Из трех слоев, составляющих зуб, два внутренних – дентин и цемент – имеют примерно тот же состав, что и кость, но наружное покрытие, зубная эмаль, намного тверже и плотнее. Синклер кусает в оптимальной точке, прямо у костяшки, где пястная кость смыкается с крючковатой. Ему не приходится перегрызать три из четырех мышц пальца, только наружную пястную. Укус производится передними зубами, режущими краями клыков и резцов.

Ноги Синклера подгибаются, словно кто-то ударяет его сзади под коленный сгиб. Не иначе, как от нестерпимой боли.

И тут его зубы со щелчком смыкаются, и из обрубка перекушенного пальца брызжет кровь.

Синклер лезет здоровой рукой в карман, достает белую тряпицу и заматывает рану. Повязка мгновенно окрашивается в красный цвет. Он затягивает ее потуже, морщится, после чего выплевывает откушенный палец в неповрежденную руку и выбрасывает в море.

После чего снова смотрит на нее. Уровень адреналина таков, что становится ясно – игра закончена.

Синклер заносит нож и устремляется к ней. Отраженный от волн лунный свет поблескивает на клинке, и в этот миг в голове Кейт с яркостью молнии вспыхивает озарение.

В последнее мгновение, когда он уже наносит удар, она резко откатывается в сторону и не видит, а только чувствует, что инерция не позволяет ему остановиться. Он спотыкается, пролетает мимо нее и падает, в то время как она, перекатившись, вкладывает весь свой вес в удар связанных рук и обрушивается на стеклянный ящик с гадюкой. Стекло разбивается, острые осколки ранят ей руки, но это уже мало что добавляет к боли от ударов шлангом и мышиных зубов. Ухватив несколько кусков стекла, она стремительно откатывается в сторону, подальше от раздраженно поднимающей голову гадюки. На горле змеи нелепое вздутие: она только что проглотила мышку. Что там говорил Мэтисон?

"Когда змея ест, с ней лучше не связываться".

Синклер приподнимается с песка.

Пальцы Кейт влажны от собственной крови, что-то пульсирует в ее правом запястье.

"Пожалуйста, Господи, пусть это будет вена, не артерия!"

Один из осколков в ее левой руке оказывается достаточно большим, чтобы пустить его в ход. Она зажимает его между средним и указательным пальцами и лихорадочно трет о веревку вокруг запястья.

Гадюка отводит назад голову, явно готовясь к броску, и Синклер, уже готовый снова ринуться на Кейт, завидев рассерженную змею, колеблется.

Время растягивается, тогда как собственный метаболизм Кейт, кажется, невероятно ускоряется. Сейчас, когда вроде бы все вокруг должно происходить стремительно, мир замедляется, и только она продолжает остервенело резать стекляшкой путы.

Синклер приближается, но теперь делает это осторожно, держа в поле зрения змею. Разбитая стекляшка находится между ним и его раздвоенной палкой, и змея сильно рассержена.

Правая рука Кейт рывком высвобождается из пут, за ее запястьем тянется пропитанная кровью веревка.

Внимание змеи сосредоточено на Синклере. На Кейт она не смотрит.

Кейт молниеносно хватает гадюку позади головы, так, как на ее глазах Мэтисон держал natrix natrix. Рептилия яростно дергается в ее хватке, и она, под растянутой кожей змеиной шеи, ощущает пальцами мертвую мышку.

Синклер уже рядом, но, прежде чем он успевает ударить, Кейт швыряет на него гадюку. Защитный рефлекс заставляет его вскинуть руку с ножом, и разъяренная змея реагирует на это, как на нападение: вонзает в его предплечье ядовитые зубы.

Синклер издает пронзительный крик и роняет нож.

Гадюка свисает с его руки, впрыскивая яд ему в кровь. Ее немигающие глаза холодны и равнодушны. Смертоносная самка, не ведающая жалости.

Кейт бросается вперед, хватает нож с песка и одним его взмахом рассекает путы на своих лодыжках. Вспышка молнии. Она вскакивает на ноги и бросается бежать, хотя в ее избитые ступни, кажется, вонзаются миллионы иголок. Она бежит, старясь сократить время соприкосновения ног с землей, словно под ногами не влажный прибрежный песок, а раскаленные уголья.

Громыхает очередной раскат – на сей раз всего через несколько мгновений после вспышки. Меньше пяти секунд – значит, центр грозы менее чем в миле отсюда.

Гроза. Кейт хорошо усвоила, что надо делать, чтобы не стать жертвой молнии.

"Скорчись, чтобы сделаться как можно меньше. Припади к земле, ноги вместе, руки на коленях. Никакого металла. Брось нож. Правда, это не так легко, когда твои ступни горят огнем и за тобой гонится Черный Аспид".

Кейт оборачивается, чтобы посмотреть, где Синклер.

Он стоит там, где она оставила его. Его руки воздеты к небу, раздвоенная палка змеелова взметена высоко над головой – ее кончик, должно быть, поднимается на дюжину футов над песком. На ровном пляже, рядом с огромным водным массивом, это самая высокая мишень.

Кейт мгновенно понимает все.

Он упустил последнюю фурию и проиграл. С ним покончено.

В его затуманенном сознании теперь она будет терзать его до конца его дней. Безумие, нескончаемое, вечное, как море, безумие – вот его грядущий удел. Так не лучше ли положить всему этому конец прямо сейчас? Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Он мог бы зайти в море и погрузиться под воду, но тогда он даст ей шанс спасти его, выудить, ибо он слишком слаб, чтобы оказать сопротивление.

Напряжение в миллиард вольт порождает мощный разряд. Скорость молнии достигает трети скорости света, а температура огненной стрелы может превышать сорок тысяч градусов по Фаренгейту.

На сей раз молния бьет не сверху, а снизу, как будто послана не Небесами, а самим Адом. Яркий, слепящий столб света ударяет из-под земли прямо в Синклера. Кейт падает, но эта ни с чем не сопоставимая картина успевает запечатлеться негативом на сетчатке ее глаз.

Черные, раздваивающиеся зигзаги на фоне белого ночного неба.

А в этой развилке, в окружении ослепительной ауры, Синклер.