"Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра" - читать интересную книгу автора (Грабинский Стефан)ПОДГОТОВКАОн откладывал в сторону некоторые вещи, вытирал пыль с других, комбинировал, складывал, подбирал… Однажды открыл большой ореховый шкаф с ритуальными одеяниями. — Вот одеяние для мага, приступающего к операции в воскресенье, — показал Анджей первую с краю одежду пурпурного цвета. — В такой день полагается тиара и золотые нараменники. Белый, окаймленный серебром, длинный хитон с тройным ожерельем из жемчугов, хрусталя и селенита предназначен на понедельник — день луны; тиару мага обвивает лента желтого шелка с монограммой Гавриила на древнееврейском языке; нараменники серебряные. Вот наряд на вторник, день Марса, он-то нам и надобен. Анджей снял с вешалки длинный хитон огненно-ржавого цвета, со множеством складок, стянутый поясом из стали. — Знаменательный цвет, — заметил я, осмотрев наряд. — Кровавый, как положено Марсу. Одеяние дополняют стальные нараменники и тиара, обвитая лентой из железа. — Эта одежда напоминает мне palium римских салиев, в подобном снаряжении происходили воинственные пляски tripudia — тремя шагами — на улицах Рима. — Ничего удивительного; одеяние священнослужителей Марса как раз и взято за образец. Анджей закрыл шкаф и, положив палиум на спинку кресла, достал из бюро стройный, обитый лосиной сундучок. — А это что? — Ecrin magique. Не знаю, как перевести на польский. Специфически французское выражение, перевод на другой язык приводит в отчаяние педантов дословности. Ecrin — нечто вроде шкатулки для драгоценностей, понимаешь? Он повернул ключик в замке. Пружинная крышка отскочила, и моим глазам предстало пречудное, всеми цветами радуги сверкающее собрание сигнетов и печаток. — Вот этот, в золотой оправе, — объяснял он, вынимая очередные драгоценности, — с рубином украшает руку адепта в воскресенье. Тот, с хризолитом, и его сосед с бериллом рассеивают зелено-золотые блики в день Луны… Агат — камень Меркурия — чернеет на пальце мага в среду. Изумруд — сокровище Юпитера, его носят в четверг; иногда может выручить сапфировый сигнет, когда время спокойное, а душа оператора пребывает в полном равновесии. Властелинша пятницы, искусительница Венера, страстно любит бирюзу и ляпис-лазурь, перстень с ониксом предназначен на день сабата. — Значит, сегодня? — Да, однако сегодня я еще не вполне подготовлен к проведению операции. — Догадывась, срок перенесен на вторник, ведь ты достал из шкафа одеяние Марса. — Ты угадал. А теперь необходимо подобрать соответствующий сигнет. И он надел на палец темно-фиолетовый в скромной стальной оправе аметист. Во всех приготовлениях я неотступно следовал за Анджеем. Зачем ему понадобилось мое присутствие, до сих пор не понимаю. Ибо вся моя незначительная «помощь» весьма относительно была связана с тем, к чему он готовился. Полагаю, он надеялся, что в эти дни я займусь хозяйственными делами, которых не желал поручать никому другому; единственный слуга, Гжегож, до сих пор исполнявший его поручения, бесследно куда-то исчез. Уразумев, что мой друг жаждет свести все отношения с внешним миром до минимума, я охотно взялся за выполнение поручений, — ведь из-за меня он изменил весь уклад своей жизни. Мои попытки получить более подробные объяснения насчет намеченной магической операции, — а он постоянно вспоминал об этом, — ни к чему не привели. Вируш замыкался и молчал, едва я заводил разговор на интересующую меня тему. Наконец, в понедельник утром он велел мне на весь день уйти из дому. — Прости, Юр, — оправдывался он, — я гоню тебя в интересах дела, мне необходимо остаться до вечера одному и сосредоточиться. — Понимаю и удаляюсь. — Вечером, около девяти, ты должен обязательно вернуться! Помни! До свидания, Юр! — До свидания, порукой мое слово. И я ушел. Ясное майское утро. Над рекой едва заметно дымился легкий туман, накрывая город прозрачной вуалью. На весеннем небе в солнце купались облака, острием на юг плавно неслась стайка ласточек. Поблескивая на солнце белым брюхом, над бульварами кружил планер. Дымили сигары заводских труб — плюмажами-флюгерами распластались над землей длинные полосы дыма. По гребню холма со стороны Заклича мчался на север поезд… Не помню, как я оказался на берегу Дручи далеко за городом. Пустынное безлюдное место. Пять лет назад здесь, у моста, сбивались в беспорядке многочисленные возы, лошади, люди. Но весной 1905 ледоходом снесло средние пролеты моста, и жизнь замерла. Новый стальной мост перекинулся вблизи города и увлек за собой жизнь ближе к центру. На месте катастрофы остались лишь покалеченные бетонные быки по эту и по ту сторону реки, безобразные обрубки железной арматуры, да культи арок; из реки повсюду щерилось железо, красноватое, изъеденное ржавчиной; ближе к берегам ощетинились со дна стальные шипы, предательские железные острия, разбитые контрфорсы, треугольные подпоры, опасные по ночам для лодок. Неподалеку от берега в воде стояла затянутая тиной и водорослями землечерпалка, много лет назад углублявшая русло реки. Теперь она бездействовала — огромная, ржаво-черная, с ковшом, вонзенным глубоко в песок. На берегу пустовала пристань для лодок и паромов, перевозивших через реку кожи с городского кожевенного завода, с тех пор как рухнул мост и плавать в водах Дручи сделалось рискованно, движение по реке прекратилось и переместилось к югу. «Старая сплавня» превратилась в пригородную свалку ржавого металлолома, ненужных вещей, дырявых лодок, заслуженных барок, суденышек и осклизлых гнилых плотов. Никто уже не рисковал плавать в этих местах, люди тщательно избегали предательского железа. Лишь смелый контрабандист при свете луны скользил по реке в своей лодке, дабы избежать встречи со сторожевыми речными таможенниками. На береговом склоне среди старых баржей, что раззявили в небо дырявые днища, среди штабелей бочек, бочонков и разорванных в клочья вершей, одинокая, будто ива на краю поля, стояла рыбачья хата. Жалкое строение, скверное, сколоченное кое-как из лодочных досок. В стене, обращенной к реке, глядело на свет божий гноящимся глазом грязное, затянутое паутиной оконце. Дверь, слатанная из лодочных трухлявых боковин, наглухо заколочена и подперта камнем. Знать, надолго покинул хозяин свое владение. Я заглянул в окно. Внутри было совсем пусто, лишь у стены скамья, в углу куча мусора… Позади меня раздались шаги. Я обернулся и увидел рыбака с удочкой в руке, через плечо перекинута торба с еще трепещущей, только что пойманной форелью. — Добрый день, пан! — вежливо приветствовал он меня, сняв шапку. — Здравствуйте! — ответил я. — Не ваша ли хата? — Избави Бог! Это летняя халупа Ястроня. — Он тоже рыбак? — Вроде бы и так, а скорее нет. Вы вообще ничего не слышали об Ястроне? — Нет. — Он из самых настырных в околотке «водяных крыс». — Водяная крыса — это значит рыбак? Незнакомец лукаво подмигнул: — Да, особый вид. Днем ловит рыбу, а ночами охотится на крупную дичь. — Гм, — пробормотал я догадываясь. — Этакий речной корсар, знаете, грабитель-пират, только что на реке. — Понимаю. — Хо-хо! Кум Онуфрий Ястронь парень ловкий! Особенно в темные бурные ночи бывал опасен. Его «Голавлю» — известный на Дручи плашкоут — повиновались все перевозчики и сплавщики кож. Ястроню нипочем подцепить сзади багром бочку сивухи или пива, стащить с плота крюком тюк сукна или у контрабандиста ящик с табаком. Хитрый был лис, игрок что надо! Все знали, что грабитель, да никто ничего доказать не мог! Тут-то вся и штука, уважаемый пан, — не дать поймать себя с поличным. Видать, где-то отличное убежище свил, потому как в этой лачуге и дома никогда никаких товаров! Да только вот все имеет свой конец. Сдается, и кума Онуфрия черти взяли. — Почему «сдается»? — Да так, никто толком не знает, что с ним сталось. Два с лишком года назад пропал на Троицын день — и никаких следов. Я первый обратил внимание. Проходил как-то утром мимо его халупы, гляжу, забита наглухо гвоздищами, да и камнем привалена. Я подумал было, не отправился ли за товарцем в дальнюю сторонушку, в низовья реки или еще куда. Ждали неделю, две, месяц, год, — Ястронь не появился. Пропал бесследно. Может, кто его и укокошил. — Невелика и потеря. — Да уж, что верно, то верно, — засмеялся рыбак. — Повадился волк в овечье стадо, а тут и на него управа нашлась. Ну, мне пора на рынок, рыба хороша, пока свежая. До свидания! — До свидания! Желаю удачи! — Спасибо! — крикнул он, направляясь к городу берегом. Я сел около летней халупы на перевернутом бочонке. Передо мной текли бурные воды Дручи, волны гривами захлестывали останки моста. Глядя на омуты и воронки в течении реки, я размышлял о Ястроне. Имя этой «крысы» врезалось в память. Все услышанное от рыбака наводило на некоторые подозрения: не один ли персонаж — человек, обнаруженный мной и Вирушем в подземелье, и пропавший два года назад Ястронь? Штабеля тюков с товарами у стен в тайнике, похоже, подтверждали мои догадки. Мы открыли подземную нору «водяной крысы», где годами он копил свою добычу. Только одно не укладывалось в гипотезу. Судя по рассказу рыбака, следовало допустить, что Ястронь пребывал в состоянии странной летаргии по меньшей мере два года. Возможно ли такое? Да, ведь и Анджей не исключал чего-нибудь подобного. Он энергично отверг мое предположение о мертвом теле, утверждая, что незнакомец вовсе не умер, а спал, и сон его, подобный летаргическому, длился, возможно, месяцы, а то и годы. Во всяком случае, все услышанное надо Анджею рассказать. Кто знает, не пригодятся ли ему сведения и какие он сделает вывоА пока что мне приходилось ждать. Час еще ранний, и я не смел вопреки воле Вируша обеспокоить его. День тянулся ужасно медленно. Проблуждав несколько часов по берегу реки, я съел обед, выкурил множество папирос и, не в силах выносить бездеятельность, отправился в театр на вечерний спектакль. Давали какую-то глупую, как впрочем, почти всегда у нас, комедию, полную «актуальных» политических аллюзий. Публика заходилась в восторге от дешевых шуток и плоского юмора любимого автора, то и дело взрывалась гомерическим хохотом, который якобы весьма благоприятствует здоровью, ибо помогает переваривать пищу и усыпляет в животном благополучии. Поскольку политика и всевозможная «актуальность» омерзели мне раз и навсегда и вызывали стихийное отвращение ко всему, с ними связанному и из них проистекающему, я покинул «храм искусства» в середине второго акта, злясь и чертовски скучая. Оставшееся время решил добить в кафе «Дручь». Нашелся партнер по шахматам, и мы вскорости погрузились в сложные перипетии шахматной игры. Не успел я опомниться, как минуло несколько часов, выиграв четвертую подряд партию, я простился и вышел. Через десять минут был уже у Вируша. Рассказ про Ястроня его заинтересовал. — Твои предположения, вероятно, справедливы. — Но возможен ли столь долгий летаргический сон? — А почему бы нет? Восточные факиры переживают погребение в землю в течение нескольких лет. — Ты думаешь, Ястронь вошел в свой странный сон добровольно, или кто-нибудь его усыпил насильно? — Полагаю, неведомый сон застал его врасплох и внезапно. — Значит, причина в нем самом, в его психофизической природе? — По-видимому, да. — Во всяком случае, явление необычное для человека такого типа. — Как раз напротив: люди склада Ястроня легче поддаются аномалиям, чем обычная «порядочная» посредственность. — Почему же? — Они чаще уступают сильным страстям, а потому легче поддаются необычным состояниям. — По-твоему, Ястронь впал в сон под влиянием серьезного потрясения? — Такое определение, возможно, неточно, скорее под влиянием мгновенного нервного напряжения. — Что? Эта «крыса», этот бандит? — Откуда знать, не дремлют ли в таком человеке худшие и стократ сильнейшие страсти? Кто может поручиться, не решился ли он за несколько часов до сна совершить кровавое преступление? — Я кое-что слышал насчет такого рода явлений. По наблюдениям, преступники после совершенного преступления якобы часто погружаются в многочасовой глубокий сон. Причина, кажется, в нервном истощении. — То же самое может случиться и до преступления: решение, слепой прыжок в пропасть злодейства также сильно истощают нервную систему. Организм в напряжении борьбы, предшествующей решению собирается с силами во сне и тем поспешнее, чем мрачнее задуманное злодеяние… — И засыпает… — Да, только сон, естественный в подобных обстоятельствах, может смениться летаргическим, похожим на транс. — И заснувшему не грозит опасность? — Нет, если его не похоронят заживо и оставят в покое, пока он сам не проснется. Увы, часто происходят страшные ошибки. Случается, душа спящего уже никогда не сможет вернуться в тело. — По своей воле? — По своей воле или из-за того, что некая другая духовная монада, жаждущая инкарнации, воспользуется отсутствием души и завладеет оставленным на время телом. — И тогда наступает пробуждение? — Да. Но в знакомом теле пробуждается совсем другой, незнакомый окружающим человек. — Какие-то безумные гипотезы! — Нет, мой дорогой, это факты, редкие, правда, но факты. — Ну, за Ястроня не приходится беспокоиться; мы воочию убедились — до сих пор никто еще не позарился на его мерзкую телесную оболочку. — Физическое тело не использовано, а почем знать, не захватил ли кто его эфирное тело — то есть эфирного связного между душой и телом, коего индусская йога обозначает термином Linga Sharira?… Из такой флюидной эктаплазмы дух может создать произвольный образ, придав ему обманчивую видимость физического тела. Ты никогда не наблюдал медиумическую материализацию? Я не успел ответить, раздался тройной стук в дверь из коридора. Вируш взглянул на меня: — Кто бы это в такой час? Стук повторился. — Войдите, — неохотно отозвался Анджей. Вошел мужчина — прекрасная осанка, высокий, плечистый, изысканные движения. Мимолетно взглянув на меня, он все свое внимание сосредоточил на Вируше. — Если не ошибаюсь, — заговорил он медленно, с чужеземным акцентом, — имею честь разговаривать с хозяином дома? Вируш поднялся со стула: — Да. С кем имею удовольствие? Незнакомец странно усмехнулся. — Удовольствие сомнительное. Дело не в моем имени. Я вашего имени тоже не знаю и знать не желаю. В жизни нередко возникают обстоятельства, когда условности не имеют значения. Я пришел как человек к человеку в исключительную минуту. Полагаю, вам ничего не надо объяснять. Вы и в самом деле человек исключительный, если я решился на такой шаг. Слова гостя по всей видимости произвели на Анджея сильное впечатление — выражение недоброжелательности и рассеянности сменилось сосредоточенностью. — Прошу вас, — показал он на стул. — Садитесь, пожалуйста. — Благодарю. Я не отниму много времени, довольно нескольких слов. — Слушаю. — Я пришел простить вам зло, которое вы вскорости причините мне. Вируш вздрогнул. — Зло? — повторил он как во сне. — Какое зло? — Не знаю. Влекомый некоей силой, я пришел сказать вам об этом. Что бы ни случилось, я вас прощаю. По-видимому, нравственный императив вынуждает меня. Возможно, несчастье, которое вскоре, быть может, еще сегодня, меня постигнет из-за вас, станет искуплением моей вины… Моей большой, тяжкой вины, — добавил он едва слышно, склонив голову. Вируш бледный как полотно, взволнованно прошептал: — Благодарю вас. Гость протянул ему руку. — Прощайте! Они молча пожали друг другу руки. В следующее мгновение мы с Анджеем остались одни. Мой друг, задумчивый и печальный, нервно ходил по комнате; боль избороздила морщинами его обычно ясное чело. Пытаясь все обратить в шутку, я решился на легкомысленное замечание: — Какой-то ненормальный… Анджей посмотрел на меня серьезно, почти сурово. Я смутился и замолчал… |
||
|