"Просьба" - читать интересную книгу автора (Аббасзаде Гусейн)

IX

Попрощавшись с Гюляндам-нене, Бахман еще раз поблагодарил ее за то, что она полтора месяца заботилась о нем, предоставив лучшее место в своем доме и опекая как мать, и спустился во двор. Против обыкновения, безлюдно было во дворе. Бахман как раз и хотел этого — то есть он желал, чтобы его уход никому не бросался в глаза. Ведь каждый спросил бы, отчего да почему он уходит от тетушки Гюляндам, пришлось бы что-то говорить, то есть лгать, причем всем одинаково. У него не было ни желания, нн времени на долгие разговоры. Да, хорошо, что дул сильный норд и соседи разошлись по домам, закрыв окна-двери. Одна Гюляндам-нене проводила Бахмана до ворот.

— Да пойдут твои дела хорошо, сынок. Мне будет скучно, я так привыкла к тебе. Не забывай нас, заходи иногда… Если потребуется что зашить, починить, погладить — не стесняйся, приходи, я сделаю.

— Спасибо, Гюляндам-нене, спасибо за все. Никогда этого не забуду, — сказал Бахман. А на самом деле он знал, что постарается все забыть и что уходит от Гюляндам-нене навсегда.

Он еще раз кивнул огорченной старухе, подхватил вещи и зашагал по тупику. У выхода из тупика, несмотря на ветер и пыль, толпились парни во главе с Импортным Наджафом. Бахману не хотелось встречаться с ними, но обойти их нельзя, другой дороги нет. Надо пройти мимо этих бездельников.

Собравшиеся на углу парни громко разговаривали, то и дело слышался смех. И вдруг все смолкли, все взгляды устремились на Бахмана, который шел, неся в одной руке старый обшарпанный отцовский чемодан, а в другой — свернутую в рулон постель. Шел и думал, что с такими вещами в автобус не влезешь. Надо ловить такси.

Если бы это зависело только от него, Бахман не ушел бы из этого двора — он привык к его обитателям. Они были неплохие люди. И даже вот эти ребята тоже, в сущности, неплохие, если не считать одного обормота, болтающего все, что взбредет на ум. Да, есть, конечно, и не ахти какие людишки. Но где нет плохих людей? К тому же если плохих не будет, то и хороших оценить некому…

Бахман шел, ни на кого не глядя. Когда он поравнялся с ребятами, Импортный Наджаф сказал:

— Что, сосед, тебе тут не понравилось, собрал манатки и уходишь?

— Наоборот, мне тут нравится, — ответил Бахман на ходу, — но в общежитии освободилось одно место, а оттуда ближе к институту.

— Ну, раз так, счастливого тебе пути!

И другие парни сказали Бахману добрые напутственные слова. И лишь того парня, который несколько дней назад, увидев его вместе с Афет, назвал чушкой, который, дескать, позже всех пришел, да раньше всех разобрался и заграбастал хорошую девушку, — парня, голос которого он слышал, а лица не видел, сегодня среди приятелей не было.

Бахман уходил из дома в кривом тупике, но половина его души оставалась тут, с Афет. Если он даже всех забудет, то ее забыть никогда не сможет. И поэтому ему лучше было с самого начала поселиться в общежитии. Он никогда не увидел бы Афет и теперь не мучился бы.

Бахман уходил, потому что не мог не уйти. Как он стал бы смотреть в глаза соседям, и особенно — Гюляндам-нене? «Что же это ты наделал?» — спросила бы она, и он не знал бы, что ответить…

Несколько дней тому назад, как договорился с Гани-киши, Бахман, не задерживаясь, прямо из института зашел в чайхану. Гани-киши, сидя за столиком, нетерпеливо посматривал на дверь. Посетителей было полно, и только в дальнем углу Бахман высмотрел одно свободное место. Но туда никто и не стремился сесть — неуютно и душно в том углу. Между тем, завидев парня, Гани-киши поспешно встал. Видно, он сожалел, что не смог сберечь для Бахмана свободное место. Чай он заказал, а вот сесть негде.

Огорченный, он вынул из кармана смятую рублевку, положил ее рядом с заварным чайником и глазами показал официанту, что заплатил и уходит.

Они вышли на улицу.

— Ты никуда не торопишься?

— Нет, Гани-баба.

— Тогда пойдем сядем хоть вон там, в садике. Чайхана — место подходящее, но что делать, если там некуда сесть?

Они направились в скверик, разбитый на месте снесенных ветхих домишек. Гани-киши был довольно высок, плечист, и Бахман был под стать ему — издали можно было подумать, что это сын с отцом или дедушка с внуком идут.

Убежденный, что Гани-киши хочет написать обстоятельное заявление в милицию и в то же время сохранить в тайне содержание заявления и потому так секретничает и заискивает, Бахман сначала решил отговорить старика от этой затеи, потом изменил свое мнение и решил, что отговаривать не станет, — старик немало пожил на этом свете, и ему лучше знать, как поступить, еще недоставало ему, Бахману, вмешиваться в чужие дела, пусть сами в них разбираются: чужая душа — потемки, никто не знает друг друга лучше, чем Гани-киши и его сынок.

Прошли в скверик, сели на пустую скамейку, и Гани-киши дважды кашлянул, как будто готовился произнести речь. Бахман с беспокойством ждал, удивляясь, почему старик тянет со своей просьбой.

— Сынок, я вот о чем хочу тебя просить… Надеюсь, ты мне не откажешь…

— Пожалуйста, Гани-баба, я готов помочь вам чем могу.

— Вот, я заранее хочу оговориться: если даже ты откажешь в моей просьбе, никто о нашей беседе не должен знать ничего… Ни Гюляндам-арвад, ни другой кто-нибудь. Как говорится, один камень снизу, один сверху, и крышка. Честно говоря, я боюсь попасть на язык Гюляндам-арвад…

Такое серьезное предупреждение Гани-киши развеяло предположения Бахмана: значит, речь пойдет не о заявлении на сына, а о чем-то другом.

— Я не болтлив, Гани-баба, умею держать язык за зубами. Что бы вы ни сказали сейчас, будьте спокойны — все останется между нами.

Гани-киши подсел к Бахману:

— Уметь хранить тайну — это качество настоящего мужчины. Я рад, что ты крепок на язык, и открываю свою тайну надежному человеку…

Гани-киши подождал, пока пройдет мимо молодая женщина с коляской, потом сказал:

— Сынок, я позвал тебя по поводу этого дела… Об Алигулу… Я уже говорил с участковым, капитаном Тахмазовым. Кое-как умолил его… Сначала он никак не поддавался, но в конце концов мы нашли с ним общий язык. Он согласен закрыть это дело… Но для этого, говорит, надо, чтобы пострадавший, то есть ты, написал, что не имеет к нему претензий, что Бахман Сарыев, то есть ты, не хочет, чтобы Алигулу судили, прощает ему… Теперь, родной мой, ты понимаешь, что судьба Алигулу в твоих руках. Как отец я тебя умоляю: прости его. Напиши об этом на листке бумаги, я отнесу, отдам участковому, и делу конец. Да, Алигулу — негодяй, мерзавец, жестокий человек… Много плохих слов можно сказать о нем. И это мой сын… Я лучше всех знаю, какой он… Но что делать?! Ребенок — это частица родительского сердца. А легко ли отрезать кусок сердца и выбросить? И тебя я понимаю, дорогой, ты пришел помочь и спас меня, а этот негодяй тебя ударил. Не так уж сильно, все обошлось, а могло быть хуже, мог и глаз выбить, — слава богу, хоть этого несчастья не случилось, а то что я тогда делал бы?

Голос Гани-киши дрожал, и, наверное, у него пересохло в горле. Вздохнув, он умолк. Бахман ждал: ему казалось, что старик переведет дух и еще что-то скажет. А Гани-киши лишь с мольбой смотрел на парня — так нищий смотрит на богача, ожидая подачки. Гани-киши заглядывал Бахману в глаза — хотел узнать, как принята эта его просьба, Бахман молчал. Ожидая совсем другого, он не был готов к восприятию того, что услышал от старика. «Так вот какая просьба ко мне у Гани-киши?!» Бахман представил себе, как в милиции читают и разбирают его прошение простить хулигана, если он такое напишет. А может, ему придется идти туда самому? Вот уж не ждал, не гадал, не думал. Он и в милиции-то был всего раз. Понятия не имел, как пишется заявление, о котором просил Гани-киши. Впервые в жизни Бахман попал в такую ситуацию, когда от одного его слова зависит, может быть, судьба человека, в данном случае — Алигулу. А может, и самого Гани-киши. Кaк быть? Ведь у Тахмазова есть акт. А теперь этот акт он, Бахман, должен зачеркнуть? Старик говорит, что был у Тахмазова… Действительно был, говорил и получил такой ответ? Может быть, Гани-киши сначала хочет заручиться заявлением, что он, Бахман, прощает Алигулу, а уж потом пойти в милицию и сказать: парень простил Алигулу, и ты, капитан Тахмазов, тоже забудь об этом происшествии, не передавай дела в суд?

У Бахмана еще не было портфеля, тетради для лекций и ручку он носил в десятикопеечном полиэтиленовом мешочке. Закинув ногу на ногу, он положил мешочек на колени и, глядя на беззаботно игравших детишек, обдумывал неожиданную просьбу Гани-киши. Что ответить, как ответить? Писать? Не писать? Жаждой мести он не горел… Вот если бы увидеть Тахмазова, посоветоваться…

— Сынок, — сказал Гани-киши, — ты, кажется, не слышал, о чем я говорил, или не понял?

— Я все слышал, Гани-баба, и все понял.

— Тогда почему молчишь?

Бахман молчал. Он и сам не знал, согласен ли дать такую бумагу, о которой, со ссылкой на капитана Тахмазова, просит старик. А Гани-киши думая, что Бахман либо боится, либо не хочет писать и тем самым спасать Алигулу.

И действительно Бахман был в затруднении. Если бы утром Гани-киши сказал, о чем хочет попросить, у него было бы время обдумать просьбу и прийти к определенному мнению. А теперь старик не давал ему думать, наседал, чувствуя, что если сейчас просимой бумаги не получит, то, может быть, не получит ее никогда.

— Бахман, родной мой, считай, что я умер, у меня никого нет и ты должен меня хоронить. Разве откажешься? Помоги мне в этом деле. — Сказав это, Гани-киши сунул руку в нагрудный карман и вытащил две пачки десятирублевок. Возьми эти деньги, сынок, здесь сто пятьдесят рублей, потрать их на свои нужды.

Увидев деньги, Бахман испуганно отшатнулся от старика:

— Что вы, Гани-баба! Мне ваших денег не надо. Спасибо. У меня есть свои.

Деньги так и остались в руке Гани-киши. Смяв их в ладони, он медленно отвел руку вбок. Не хотел, чтобы сидевшие напротив видели, что он предлагал деньги молодому парню. Это каждый мог истолковать по-своему.

— Не обижайся, сынок, и не подумай чего плохого. Я знаю, ты здесь один, студент, стипендии еще нет, дом далеко, а тут город, здесь деньги нужны, молодому человеку особенно. Надо купить то, это… Я даю тебе эти деньги от чистого сердца. Ведь ты из-за меня пострадал, от руки моего подлеца. Доля-ген я сделать тебе что-либо хорошее или нет? Если возьмешь эти деньги, я успокоюсь — хоть чем-то, а отплатил тебе за добро.

— Положите деньги в карман, Гани-киши, они вам понадобятся. Считайте, что вы сделали мне хорошее, и не обижайте меня.

В течение полутора месяцев Бахман наблюдал, как Гани-киши изо дня в день, с раннего утра до позднего вечера, мастерил для продажи всякие поделки. Сколько он на них зарабатывал? Копейки! Старик куда больше нуждался в деньгах, чем Бахман. Сколько времени собирал он эти сто пятьдесят рублей? И совал деньги, чтобы Бахману неудобно было отказать ему в просьбе. «Если ты так переживал за меня, то почему сразу, после скандала, учиненного сынком, не выразил ни сочувствия, ни сожаления? Денег я ни теперь, ни тогда не взял бы, а вот сочувственное слово кто отвергнет?»

В свою очередь Гани-киши раскаивался, что предложением денег задел достоинство парня.

— Опять говорю тебе, сынок: не думай, пожалуйста, ничего дурного. Я предложил эти деньги от души. Как-никак ты был ранен, понес ущерб. Хоть и не признаешься, а ведь ты страдал… Ну, хочешь, возьми эти деньги в долг, когда у тебя будут, отдашь, я не тороплю.

— Гани-баба, я вас прошу, положите деньги себе в карман и больше о них не вспоминайте, иначе я встану и уйду!

— Странный парень, э-э… Ну вот, смотри, положил, — и старик сунул пачку десяток в карман. — А теперь давай говорить о деле. — Гани-киши ласково провел рукой по полиэтиленовому мешочку, лежавшему на коленях Бахмана, как будто гладил ребенка. — Скажи мне, надеяться или нет, напишешь ты заявление участковому? — И Гани-киши взволнованно заглядывал в глаза Бахману и ждал от него только одного ответа — «да». — Вижу, сынок, ты почему-то уклоняешься от моей просьбы. Опасаешься, что такой поступок тебе повредит? Напрасно. Хочешь, принесу Коран, руку на него положу и поклянусь, что вреда от этого тебе не будет. Наоборот, доброе дело тебе зачтется. Алигулу поймет, что дальше так поступать нельзя, станет исправляться, — в конце концов, не зверь же он, — а Тахмазов порвет и выбросит акт… А я всю жизнь буду молиться за тебя аллаху, безостановочно говорил Гани-киши. Бахман остолбенело слушал. — Не думай, ради бога, что пристал к тебе старик как банный лист. Я к тебе обращаюсь, у меня нет другого выхода, в этом деле ты главный человек: как захочешь, так и поступишь, и я надеюсь, что ты меня не разочаруешь, ты же не бессердечный какой-нибудь. — Он убрал руку с колен Бахмана. — Ну, иди домой, пообедай, отдохни. И о моей просьбе не забудь, напиши этот клочок бумаги. И даже к Тахмазову тебе самому идти не придется, я сам отнесу.

Бахман ничего не обещал, не сказал ни «да», ни «нет», оставив старика в тревоге.

…От улицы, на которую вышел Бахман, к общежитию медицинского института вела оживленная магистраль, и машины по ней сновали часто. Бахман, стоя на углу, ждал такси. Ему хотелось уехать скорее, прежде чем его увидит тут с вещами кто-либо из соседей и начнет расспрашивать: куда едешь да почему едешь? У него не было времени и желания говорить с кем бы то ни было.

Бахман надеялся, но не был уверен, что покинул двор никем не замеченным и что только одна Гюляндам да парни, торчавшие на углу, знали о его отъезде, и еще Гани-киши. Потому что, уходя, он заметил, что занавеска на веранде Гани-киши колыхнулась и приподнялась; ему показалось даже, что он уловил вороватый взгляд старика. Значит, старик знал, что он покидает этот двор, и покидает навсегда, однако не вышел попрощаться. Ведь именно из-за него, из-за Гани-киши, он покидает этот двор, расстается с людьми, которых уважал и к которым привык.

Впрочем, теперь он старику не нужен. Гани-киши своего добился — после долгих колебаний Бахман написал заявление, о котором просил старик, и отнес ему домой. Вручил и тут же раскаялся в своем поступке, но дело было сделано, и Гани-киши, словно предчувствуя, что Бахман станет сожалеть и раскаиваться, побежал с его заявлением к участковому уполномоченному. Капитан Тахмазов долго читал заявление, словно не верил, Бахманом ли оно составлено, потом вздохнул, сказал: «Ну что ж, это веское основание для прекращения дела. Теперь твой сын, Гани-киши, избавлен от тюрьмы. Как я обещал, так и будет, — отпустим твоего крокодила, но легче ли будет от этого тебе и людям, пока неизвестно». Все это старик с радостью рассказал Бахману на cледующий день. И, увидев Бахмана расстроенным, стал многословно благодарить его: «Спасибо тебе, спасибо капитану Тахмазову, большое спасибо, сынок, благодаря вам Алигулу избежал наказания, он ото оценит, он это поймет, спасибо скажет, Бахман, спасибо, дорогой, и от меня, ведь я тоже избавлен от позора».

«А я вот не избавлен, — подумал Бахман. — Люди коситься на меня станут, дураком назовут и предателем». Весь вечер и весь следующий день Бахман не осмеливался взглянуть в лицо Гюляндам-нене. «Ты избавил от наказания Алигулу, говорил он себе, — точь-в-точь так, как в свое время избавили от наказания убийцу Пота Яхыо… То есть сделал, ни с кем не советуясь, нехорошее, подлое дело!»

И вся история Яхьи всплыла в его памяти. Яхья был их соседом. Работал начальником цеха на сыродельном заводе. И кто его знает, может, с делом своим справлялся, но его не любили за скаредность. К тому же ростом он не вышел, и люди насмешливо говорили, что, когда Яхья идет, пятками колотит себя по одному месту… Рост от человека не зависит — получай то, что дано природой, и за уродство люди Яхью не осуждали — какой есть, такой есть, живи… Но они возненавидели этого карлика, который в одно мгновение порешил огромного, сильного мужчину, почтальона Мулаима-киши.

Бахман учился тогда в седьмом классе и, вернувшись из школы, играл с ребятами в футбол на пустыре за домами. В их квартале недавно сломали стоявшие бок о бок ветхие лачуги медников, красильщиков, башмачников; улицу расширили, пробили дорогу, устроили тротуары; людям и машинам стало легче, и для детей стало раздолье — несколько дней они играли в футбол, как будто хотели наверстать потерянное в прошлые годы.

Кроме того, райисполком разрешил жильцам выдвинуть вперед уличные заборы; площадь дворов увеличилась, да и сами заборы, однообразные, вытянутые в одну линию, теперь не уродовали, а украшали улицу.

И вот когда ребята упоенно носились по футбольному полю, на этой похорошевшей улице поднялся страшный шум, и вдоль нее полетел слух, что скоропостижно умер почтальон Мулаим-киши. Все удивились: с чего это вдруг здоровый человек умирает?! И вслед за известием о смерти почтальона покатилась по улице новость: это Пота Яхья пролил кровь Мулаима. Дети и взрослые, старики и больные — все кинулись к месту происшествия. Когда Бахман с ребятами прибежали туда, Мулаима-киши уже уложили на носилки, накрыли простыней. Его жена ревела в голос, била себя кулаками по голове.

Вскоре приехали люди из милиции, из прокуратуры — выяснять причину гибели человека. Единственным свидетелем трагической смерти Мулаима-киши оказался каменщик Калантар. Он огораживал усадьбу Пота Яхьи — так, как указал хозяин. Работа была в полном разгаре, когда пришел со службы почтальон. Ему сразу бросилось в глаза, что Яхья отхватил себе большую часть нового участка земли. «Ты что же, сосед, на моем-то участке забор возводишь?» — «Ничего подобного, отвечает Яхья, — этот участок мне полагается.» — «Как же, — говорит Мулаим-киши, — участок против моего дома, под моим окном, а ты его считаешь своим и забором огораживаешь?» Слово за слово — заспорили; скандал разгорался, хотя Калантар и пытался утихомирить спорщиков, тем более что правота Мулаима и неправота Яхьи были очевидны. Но коротышка Яхья продолжал наскакивать на Мулаима, тот отбивался; вдруг Яхья исхитрился, подскочил на своих коротких ножках и ударил старика в грудь; тот пошатнулся, упал на груду камней и затих. Оказывается, ударился виском об угол камня. Смерть наступила так неожиданно, что в нее сначала никто не поверил. Даже следователь усомнился. К тому же Пота Яхья был так жалок, так съежился от страха, что при своем малом росте был похож на гномика — не верилось, что он мог ударить и свалить с ног такого мужчину, как Мулаим-киши. «Правда ли то, что ты говоришь?» — спросил следователь Калантара. «А зачем мне врать, — отвечал Калантар, — у меня над головой аллах, а перед глазами правда, я все видел; во всем виноват Яхья».

И тут жителей квартала словно прорвало. Они долго молчали, прощая Яхье разные проделки, — то ли не считали нужным с ним связываться, то ли втайне жалея этого от природы вроде бы обиженного человека… «Смотрите, — говорил один, — что сделал этот карлик!» — «А что ты на его рост смотришь? Ты лучше прикинь, — говорил другой, — сколько у него денег, и поймешь, отчего он обнаглел. Если сложить в стопу собранные им деньги и поставить его сверху, то он в два раза выше Мулаима-киши окажется». А третий считал, что теперь Яхья отсидит и за убийство, и за тихое многолетнее воровство.

Той порой похоронили Мулаима-киши. Дочь и зять, справив поминки, уехали в Баку, и осталась в доме одна старуха жена горевать и плакать по сыну, не вернувшемуся с войны, и по мужу, погибшему от руки соседа. Прошло сорок дней, и вдруг является домой Пота Яхья, выпущенный будто бы на поруки до суда. Прошел месяц — суда нет, третий — Яхья сидит дома, трагедия постепенно забывается… А вскоре распространилась весть, что Яхья начисто оправдался, в смерти почтальона его вины не было. Говорили, будто жена и дочь Мулаима-киши написали прокурору письмо, в котором заявили, что соседа ни в чем не винят, а каменщик Калантар изменил свои прежние показания. «Надо мной, — говорил, аллах, он все видит, не даст солгать, во всем виноват сам Мулаим-киши — он говорил Яхье все, что взбрело на ум, оскорблял его, даже схватил камень и бросил в Яхыо, но споткнулся и упал, и упал так неудачно, что сразу и дух вон…» Такой внезапный поворот дела всех привел в изумление. Конечно, каменщик Калантар Мулаиму-киши человек чужой, он мог ради кого-то или ради чего-то, сказав сначала одно, потом сказать другое и даже вовсе отказаться от своих показаний, данных, может быть, и сгоряча. Но жена Мулаима-киши и его родная дочь — во имя чего, почему они так поступили? Потеряли самого дорогого человека и спасали виновника его гибели от справедливой кары! Этого понять никто не мог. Ведь простить преступника — значит стоять с ним в одном ряду!

Долго люди отворачивались от Пота Яхьи, да и от жены Мулаима-киши, и долго помнилось им доброе, приветливое, просветленное лицо старого почтальона. Но, как и многое на свете, эта история постепенно забылась бы, если бы однажды утром не разнесся слух, что во сне скончался Пота Яхья. «Инфаркт», — сказал врач. «Бог его наказал», — сказали старики и старухи. Остальные с удовлетворением отметили, что кровь Мулаима-киши не осталась неотомщенной.

Бахман, как и все, не мог простить Яхье смерть Мулаима-киши; как и все, сожалел, что Яхья не был наказан; как и все, возмущался двуличием Калантара, недостойным поведением в этом деле жены и дочери почтальона, которые сначала одно говорили, потом вместе с Калантаром и доброжелателями Пота Яхьи вырвали преступника из рук правосудия.

Почему же теперь он сам поступил, как каменщик Калантар? Почему помешал наказанию Алигулу? Если бы в ту ночь кулак Алигулу пришелся не ему, а старику, разве тот не растянулся бы замертво от такого удара? Или Гани-киши, падая, как почтальон, не мог удариться виском об угол стола, стула или еще чего-нибудь? К счастью, ничего такого не случилось, да и самому ему повезло, с глазом остался, а ведь могло быть иначе, и Алигулу бил не с какой-нибудь безобидной целью — он собирался убить. И вот он, покушавшийся на убийство или умышленное увечье, благодаря Бахману гуляет на свободе, смеясь над людьми и над их законами. Не из-за корысти, а от жалости и глупой беспринципности сдался Бахман под натиском Гани-киши, и теперь понял это и простить себе не мог. Не простят ему и жильцы этого двора, которым Алигулу не давал покоя. Они ждали, что дело Алигулу вот-вот будут рассматривать в суде, их вызовут в качестве свидетелей, и они скажут всю правду о мерзавце. А Гюляндам-нене? Она твердо была убеждена, что на этот раз Алигулу не отвертится, из сетей закона не вырвется. А он вырвался. И не кто иной, как ее хваленый жилец, о котором она по-матерински заботилась, помог этому Алигулу… А Афет? Что она подумает о Бахмане?! Как она за него переживала, волновалась, какой симпатией к нему прониклась, планами своими, мечтами делилась; наверное, в рыцари его произвела, ведь он, спасая старика, подставил себя под свинцовый кулак Алигулу. А с каким гневом и ненавистью говорила она о недостойных делах Алигулу! Как она ошиблась в Бахмане, и как мог бы Бахман теперь показаться ей на глаза?! Если Афет спросила бы, почему, зачем он написал капитану Тахмазову такое заявление, что он ответил бы, как оправдался бы?! Но теперь надо думать не об этом, а о том, как жить вдали от Афет.

Все хорошее, что он успел сказать и сделать, сам же и перечеркнул. И ему нельзя было оставаться в этом дворе. На его счастье, в те дни в институтском общежитии освободилось место: один студент из Туркмении почему-то взял отсрочку на год и вернулся на родину. Приятель сообщил Бахману об этом и даже пошел вместе с ним просить коменданта общежития устроить койку Бахману. Приятель был парень бойкий, умел установить контакт с собеседником, заговорить кого хочешь своими речами; если бы захотел, он мог змею выманить из норы, одним словом, он уговорил коменданта и устроил Бахмана в общежитие. Иначе не так скоро нашел бы Вахмаи себе подходящий угол в городе…

Как хорошо, что истинную причину его переселения никто не знает! Гюляндам-нене поверила, что ему там будет ближе к институту и лучше, веселее с товарищами. Гани-киши полагал, что снимать угол в частном доме ему накладно и невыгодно, даже у Гюляндам, которая порой на квартиранта больше тратит, чем с него берет… Теперь какая-то экономия у парня будет, а деньги все-таки карман не тянут, зачем их зря выбрасывать?

Итак, он съехал с этого двора, зачем и почему — доподлинно никто не знает, и никто, в том числе и Гюляндам-нене, на него не обидится. И, может быть, прискорбный случай скоро всеми забудется, если, конечно, не появится снова Алигулу и снова не примется за старое. Забудется и акт, составленный участковым уполномоченным капитаном Тахмазовым, забудется и заявление Бахмапа, перечеркнувшее этот акт.

Все это забудется, но не хотелось бы, чтобы соседи забыли о нем, о Бахмане, и о том, как он помешал хулигану, и очень хотелось, чтобы его вспоминали добром. И чтобы он мог, никого не стесняясь, приходить в этот двор, повидать Афет. Иначе как во дворе где он мог бы ее увидеть? Стоять и издать у школы или тут, около дома, на улице, неловко, да и для девушки небезопасно. А что сказала бы Гюляндам-нене, если бы до нее дошло, что он около этого двора вьется? Старуха обиделась бы! «Какой неуважительный, — сказала бы, — этот парень: в квартале нашем бывает, а ко мне не заходит…»

Да, только теперь Бахман сообразил, как навредил он себе, да и другим, в какое неловкое положение попал, пожалев Гани-киши, проявив мягкосердечие и уступчивость… А может быть, и еще хуже. Хорошо, если Алигулу угомонится. Только вряд ли. Как говорили предки, если собака и перестанет быть собакой, скулить и лаять она все равно будет…

Из-за угла выскочило такси, остановилось. Бахман бросился за вещами. Но водитель, непонятно почему, не сказав ни слова, тронул с места и уехал. Наверное, невыгодным показался пассажир… Долго стоял Бахман на углу.

Наконец из-за угла выскочила личная «Волга». Водитель притормозил, высунулся в боковое окошко:

— Тебе куда, красавец?

— Мне на улицу Самеда Вургуна, почти в самый конец, там есть общежитие медицинского института, отвезешь?

— Почему не отвезти? За деньги все можно, хочешь — на край света отвезу? Садись!

Он открыл багажник. Бахман сложил туда свои пожитки — чемодан и узел. Сел на заднее сиденье.

Машина мягко взяла с места.

«Надо сегодня же, не откладывая, написать маме, сообщить новый адрес, чтобы по адресу Гюляндам-нене ни писем, ничего другого больше не посылала».

Это было первое, о чем он подумал, уезжая.