"Ужин в Одогасте" - читать интересную книгу автора (Стерлинг Брюс)

* * *

Сладостный Одогаст! Прославленный во всём цивилизованном мире — от Кордовы до Багдада — город, распростёршийся в роскоши под вечерним небом Сахары.

Садящееся солнце заливало розовым и янтарным светом саманные купола, каменные виллы, высокие глинобитные минареты и площади, густо обсаженные финиковыми пальмами. Мелодичные выкрики базарных торговцев сливались с далёким добродушным хохотом гиен пустыни.

В побелённой и выложенной плиткой галерее сидели на ковре четыре джентльмена. Овеваемые вечерним бризом, мужчины потягивали приправленный пряностями кофе.

Радушный и просвещённый работорговец Манименеш принимал гостей. Тремя его гостями были караванщик Ибн-Ватунан, поэт и музыкант Хайяли и Багайоко — врач и придворный убийца.

Дом Манименеша стоял на склоне холма в аристократическом квартале, откуда он сверху взирал на рыночную площадь и глинобитные дома низкорожденных. Настойчивый бриз уносил в сторону городскую вонь и приносил с собой подхваченные в доме аппетитные запахи яств — барашка с тархуном и жареной куропатки с лимонами и баклажанами. Четверо мужчин удобно расположились вокруг низкого инкрустированного столика и, потягивая из фарфоровых чашечек приправленный специями кофе, наблюдали за бурлением рыночной жизни.

Сцена, раскинувшаяся перед ними, располагала к философической отрешённости. Манименеш, у которого было почти пятнадцать книг, считался покровителем наук. На его пухлых смуглых руках, уютно сложенных на толстом животе, поблёскивали бриллианты. На нём была длинная туника красного бархата и парчовая ермолка.

Хайяли, молодой поэт, изучал архитектуру и стихосложение в школе Тимбукту[1]. Он жил в доме Манименеша в качестве личного поэта и восхвалителя, а его сонеты, газели и оды можно было услышать в любом уголке города. Одним локтем он упёрся в круглый животик своей двухструнной гитары-гуимбри. На инкрустированном корпусе из чёрного дерева были натянуты леопардовые жилы.

У Ибн-Ватунана были орлиные глаза под нависшими веками и руки, покрытые мозолями от верблюжьей упряжи. Он носил ярко-синий тюрбан и длинную полосатую джеллабу. В течение своей тридцатилетней карьеры моряка, а затем караванщика, ему приходилось покупать и продавать занзибарскую слоновую кость, суматранский перец, ферганский шёлк и кордовскую кожу. Теперь любовь к чистому золоту привела его в Одогаст, ибо «африканские слитки» из Одогаста славились во всём исламском мире как эталон качества.

Цвета чёрного дерева кожа доктора Багайоко была покрыта рубцами, свидетельствующими о его принадлежности к посвящённым. Его длинные, вымазанные глиной волосы были украшены резными костяными бусинами. На нём была туника из белого египетского хлопка, увешанная ожерельями из амулетов гри-гри, а его мешковатые рукава были набиты травами и талисманами. Он был коренным жителем Одогаста, придерживался анимистских убеждений и служил личным врачом у князя этого города.

Близкое знакомство Багайоко с порошками, зельями и мазями сделало его наперсником смерти. Он часто выполнял дипломатические поручения в соседней Ганской империи. Во время его последнего визита туда вся анти-одогастская группировка была вдруг смертельно поражена загадочной вспышкой оспы.

Над компанией витал дух приятельства, присущий джентльменам и учёным.

Они допили кофе, и рабыня убрала пустой горшок. Вторая девушка, рабыня при кухне, внесла плетёное блюдо с маслинами, козьим сыром и крутыми яйцами, обрызганными киноварью. В это время муэдзин прокричал с минарета свой призыв к вечерней молитве.

— Ах, — сказал заколебавшийся было Ибн-Ватунан. — Как раз, когда мы собирались начать.

— Не обращайте внимания, — сказал Манименеш, набирая горсть маслин. — В следующий раз мы вознесём две молитвы.

— А почему сегодня не было полуденной молитвы? — спросил Ибн-Ватунан.

— Наш муэдзин забыл про неё, — ответил поэт.

Ибн-Ватунан приподнял косматые брови.

— Это смахивает на небрежность.

Доктор Багайоко сказал:

— Это новый муэдзин. Предыдущий был более пунктуальным, но, скажем так, заболел.

Багайоко очаровательно улыбнулся и откусил кусочек сыра.

— Нам, жителям Одогаста, новый муэдзин нравится больше, — сказал Хайяли. — Он — один из нас, не то, что тот, другой, который был из Феса. Наш муэдзин спит с женой христианина. Это очень забавно.

— У вас тут есть христиане? — удивился Ибн-Ватунан.

— Семья эфиопских коптов, — сказал Манименеш, — и пара иностранцев.

— А, — сказал с облегчением Ибн-Ватунан. — А я подумал, что настоящие христиане-чужестранцы из Европы.

— Откуда? — озадаченно поинтересовался Манименеш.

— Очень далеко отсюда, — ответил, улыбаясь Ибн-Ватунан. — Уродливые маленькие страны — и никакой прибыли.

— Когда-то в Европе были империи, — вставил образованный Хайяли. — Римская империя была почти такой же большой, как современный цивилизованный мир.

Ибн-Ватунан кивнул.

— Я видел Новый Рим, называемый Византией. У них есть тяжёлая кавалерия, как у вашего соседа Ганы. Яростные воины.

Посыпая яйцо солью, Багайоко кивнул.

— Христиане едят детей.

Ибн-Ватунан улыбнулся.

— Уверяю вас, византийцы ничего подобного не делают.

— Правда? — удивился Багайоко. — А наши христиане едят.

— Наш доктор просто шутит, — сказал Манименеш. — Иногда о нас распускают странные слухи, потому что мы пригоняем своих рабов с побережья, где живут каннибальские племена ням-ням. Но, уверяю вас, мы тщательно следим за их рационом.

Ибн-Ватунан смущённо улыбнулся.

— В Африке всегда что-нибудь новенькое узнаешь. Иногда приходится слышать невероятные истории. Например, о волосатых людях.

— А, — сказал Манименеш. — Вы имеете в виду горилл. Из южных джунглей. Не хочется вас разочаровывать, но они ничуть не лучше зверей.

— Понятно, — сказал Ибн-Ватунан. — Какая жалость.

— У моего дедушки была когда-то горилла, — добавил Манименеш. — За десять лет она еле-еле научилась говорить по-арабски.

Они прикончили закуски. Рабыни убрали со стола и внесли блюдо с откормленными куропатками. Куропатки были фаршированы лимонами и баклажанами и лежали на подстилке из мяты и листьев салата. Четверо едоков придвинулись поближе, и их руки заработали, отрывая ножки и крылышки.

Ибн-Ватунан обсосал мясо с косточки и вежливо рыгнул.

— Одогаст славен своими поварами, — сказал он. — Мне приятно видеть, что хоть эта легенда правдива.

— Мы, жители Одогаста, гордимся утехами стола и постели, — откликнулся польщённый Манименеш. — Я просил Эльфелилет, одну из наших лучших куртизанок, почтить нас визитом сегодня. Она приведёт свою труппу танцовщиц.

Ибн-Ватунан улыбнулся.

— Это было бы замечательно. На тропе так надоедают мальчики. Ваши женщины великолепны. Я заметил, что они ходят, не закрывая лица.

Подал голос Хайяли, запевший:

Когда появляется женщина из Одогаста,

Девушки Феса кусают себе губы,

Дамы Триполи прячутся в чуланы,

А ганские женщины бегут вешаться.

— Мы гордимся столь высоким статусом наших женщин, — сказал Манименеш. — не зря за них платят на рынке самые высокие цены.

Внизу под горой, на рыночной площади, торговцы засветили маленькие масляные лампы, бросавшие трепетные тени на стенки палаток и оросительные каналы. Отряд княжеской стражи, вооружённый копьями и щитами, одетый в кольчуги, прошагал через площадь, заступая на ночное дежурство у Восточных ворот. У источника сплетничали рабыни с тяжёлыми кувшинами, полными воды.

— Около одной палатки собралась целая толпа, — сказал Багайоко.

— Вижу-вижу, — отозвался Ибн-Ватунан. — Что это? Какая-нибудь новость, которая может оказать влияние на рынок?

Багайоко собрал соус комком мяты с салатом.

— Ходят слухи, что в городе появился новый прорицатель. Новые пророки всегда входят в моду на какое-то время.

— Да-да, — сказал, поднявшись Хайяли. — Они называют его «Страдальцем». Говорят, что он делает весьма диковинные и забавные предсказания.

— Я никогда бы не принял всерьёз их предсказания о торговых делах, — сказал Манименеш. — Если хочешь знать рынок, надо знать сердца людей, а для этого нужен хороший поэт.

Хайяли склонил голову.

— Господин, — сказал он, — живи вечно!

Темнело. Рабы принесли керамические лампы с сезамовым маслом и повесили их на балках галереи. Другие собрали косточки куропаток и принесли голову и заднюю часть барашка, а также блюдо с требухой, приправленной корицей.

В знак уважения хозяин предложил бараньи глаза Ибн-Ватунану и после трёх ритуальных отказов караванщик с наслаждением впился в них.

— Я лично, — сказал он, жуя, — вкладываю большие деньги в предсказателей. — Очень часто им ведомы необыкновенные тайны. Не всякие там оккультные, а те, что выбалтывают суеверные люди. Девчонки-рабыни, переживающие из-за домашнего скандала, мелкие чиновники, озабоченные продвижением по службе, частные секреты тех, кто приходит к ним консультироваться. Это может оказаться полезным…

— Если это так, — сказал Манименеш, — может быть нам следует позвать его сюда.

— Говорят, что он чудовищно уродлив, — сказал Хайяли. — Его зовут Страдальцем потому, что он совершенно немыслимо исковеркан болезнью.

Багайоко элегантным движением вытер подбородок о рукав.

— Теперь мне становится интересно.

— Тогда решено. — Манименеш хлопнул в ладоши. — Приведите юного Сиди, моего посыльного.

Тотчас появился Сиди, отряхивающий с ладоней муку.

Этот высокий чернокожий подросток в крашеной шерстяной джеллабе был сыном поварихи. Его щеки украшали стильные шрамы, а в густые чёрные локоны была вплетена медная проволока. Манименеш распорядился. Сиди соскочил с веранды, сбежал через сад вниз и скрылся за воротами.

Работорговец вздохнул.

— Это одна из трудностей моей профессии. Когда я купил свою повариху, она была стройной очаровательной девушкой, и я наслаждался ею от души. Теперь, благодаря многим годам преданного служения своему искусству, она стала стоить в двадцать раз больше, но при этом растолстела, как бегемотиха. Но это к делу не относится. Она всегда утверждала, что Сиди — мой сын. А поскольку я не собираюсь продавать её, мне приходится делать кое-какие поблажки. Боюсь, я испортил его, ведь я сделал его свободным. Когда я умру, мои законные сыновья жестоко расправятся с ним.

Караванщик, разгадавший смысл этой речи, улыбнулся.

— Он умеет ездить верхом? Он умеет торговаться? Он знает счёт?

— О, — сказал с напускной небрежностью Манименеш, — он достаточно хорошо знаком с этими новомодными действиями с нулями.

— Вы знаете, я отправляюсь в Китай, — сказал Ибн-Ватунан. — Это тяжёлый путь, который может привести к богатству, а может и к смерти.

— Он рискует в любом случае, — философски промолвил работорговец. — Аллах наделяет богатством по своей воле.

— Это правда, — сказал караванщик.

Под столом, чтобы не заметили остальные, он подал тайный знак. Хозяин ответил тем же. Так Сиди был приглашён и принят в Братство.

Покончив с делами, Манименеш расслабился и серебряным молотком вскрыл приготовленную на пару баранью голову. Они ложками вычерпали мозг, а затем принялись за требуху, фаршированную луком, капустой, корицей, рутой, кориандром, гвоздикой, имбирём, перцем и слегка припудренную серой амброй[2]. Вскоре кончилась горчичная подливка, и они потребовали ещё. Но есть стали медленнее, ибо приближались уже к пределу человеческой вместимости.

Потом они откинулись на своих сиденьях и оттолкнули от себя тарелки с застывающим жиром. Их наполняло чувство удовлетворения от столь разумного устройства мира. Внизу, на рыночной площади, летучие мыши, населявшие заброшенную мечеть, гонялись за мошками, которые вились вокруг фонарей на палатках торговцев.

Поэт учтиво рыгнул и взял в руки свою двухструнную гитару.

— Бог милостив, — сказал он. — Это чудесное место. Смотри, караванщик, как улыбаются звезды, глядя сверху на наш возлюбленный Юго-Запад.

Леопардовые жилы струн издали певучий звук.

— Я чувствую, как сливаюсь с Вечностью.

Ибн-Ватунан улыбнулся.

— Когда я нахожу человека в таком состоянии, мне обычно приходится его хоронить.

— Вот речь делового человека, — откликнулся доктор. Он привычным жестом посыпал последний кусок требухи ядом и съел его. Он приучал свой организм к отраве. Профессиональная предосторожность.

За забором на улице стал слышен приближающийся перезвон медных колец. Страж у ворот прокричал:

— Леди Эльфелилет с эскортом, господин!

— Оказать им гостеприимство! — сказал Манименеш.

Рабыни унесли тарелки и поставили в просторной галерее бархатную кушетку. Едоки протянули руки к рабыням, и те дочиста вытерли их полотенцами.

Из-за финиковых пальм, густо росших в саду, появилась Эльфелилет со своими спутниками. С ней были два телохранителя с длинными, увенчанными золотыми наконечниками копьями, с тяжёлыми звонкими кольцами из меди; три танцовщицы, куртизанки-ученицы, одетые в голубые шерстяные накидки поверх тончайших хлопковых шаровар и расшитых блуз; четыре носильщика паланкина — быковатого вида рабы с намасленными торсами и с мозолями на плечах. Носильщики, застонав от облегчения, опустили паланкин на землю и отдёрнули парчовые занавески.

Из паланкина вышла Эльфелилет — женщина со светло-коричневой кожей, с ресницами, припорошенными углём, с рыжими от хны волосами, в которые была вплетена золотая проволока. Розовая краска покрывала её ладони и ногти. Под её вышитой голубой накидкой скрывался замысловато украшенный жилет. Накрахмаленные шёлковые шаровары с завязками у щиколоток блестели от покрывавшего их мирабаланского лака. Лёгкая россыпь оспинок на одной щеке приятно подчёркивала округлость её луноподобного лица.

— Эльфелилет, моя дорогая, — сказал Манименеш. — Ты как раз вовремя, к десерту.

Эльфелилет грациозно прошлась по выложенному плиткой полу и улеглась ничком на бархатную кушетку. В таком положении общеизвестная красота её ягодиц представала в наиболее выгодном свете.

— Я благодарю моего друга и покровителя, благородного Манименеша. Живи вечно! Высокоученый доктор Багайоко, я Ваша служанка. Привет, поэт.

— Привет, милочка, — сказал Хайяли, улыбаясь с природным дружелюбием, свойственным поэтам и куртизанкам. — Ты — Луна, а твои красотки — кометы на нашем небосклоне.

Хозяин произнёс:

— Это наш высокочтимый гость, караванщик Абу Бекр Ахмед Ибн-Ватунан.

Ибн-Ватунан, сидевший с открытым от изумления ртом, вздрогнул и пришёл в себя.

— Я простой человек из пустыни, — сказал он. — Я не обладаю тем даром слова, который есть у поэтов. Но я — Ваш слуга, госпожа!

Эльфелилет улыбнулась и встряхнула головой. В оттянутых мочках её ушей зазвенели тяжёлым золотом филигранные серёжки.

— Добро пожаловать в Одогаст.

Подали десерт.

— Ну, — сказал Манименеш, — всё, что мы ели до сих пор, — это простая и грубая еда. Вот где мы блистаем более всего. Позвольте соблазнить вас вот этими ореховыми пирожными «джузинкат» и прошу отведать нашей медовой лапши — надеюсь, что здесь хватит на всех.

Все, кроме, конечно, рабов, принялись наслаждаться лёгкой рассыпчатой лапшой «катаиф», щедро посыпанной каирванским сахаром. А ореховые пирожные были воистину несравненными.

— Мы едим джузинкат во время засухи, — сказал поэт. — Потому что ангелы начинают лить слёзы от зависти, когда мы их вкушаем.

Манименеш героически рыгнул и поправил свою ермолку.

— А теперь, — сказал он, — пора насладиться капелькой виноградного вина. Имейте в виду, по чуть-чуть. Ибо грех пития — один из наименьших грехов, и мы замолим его без особого труда. После этого наш друг поэт продекламирует оду, сочинённую им как раз к этому случаю.

Хайяли стал настраивать свою двухструнную гитару.

— А также по требованию публики я буду импровизировать лирические газели в двенадцать строк на заданную тему.

— После того, как наши желудки успокоятся под звуки эпиграмм, — сказал хозяин, — мы насладимся танцем справедливо прославленной труппы нашей госпожи. Затем мы удалимся в дом и насладимся их другим не менее прославленным искусством.

Тут снова закричал привратник.

— Ваш посыльный вернулся, господин! Он вместе с прорицателем ждёт Ваших указаний.

— Ах! — сказал Манименеш. — Я совсем забыл.

— Это неважно, сэр, — сказал Ибн-Ватунан, распалённый программой предстоящего вечера.

Но тут заговорил Багайоко:

— Давайте взглянем на него. Контраст с его уродством сделает этих женщин ещё прекраснее.

— Что иначе было бы совершенно невозможно, — добавил поэт.

— Что ж, ладно, — согласился Манименеш. — Введите его.

Сквозь сад к ним приблизился Сиди, мальчик-посыльный, за которым следовал отвратительно медлительный, размахивающий костылями прорицатель.

Человек вполз в круг света, как искалеченное насекомое. Его огромный пыльный серый плащ, весь в пятнах пота, был перемазан чем-то немыслимым. Он был альбиносом. Его розовые глаза туманила катаракта, а проказа сожрала одну его ступню и несколько пальцев на руках. Одно плечо было намного ниже другого, что свидетельствовало о его горбатости. Обрубок голени был изъязвлён грызущими его плоть червями.

— Клянусь бородой Пророка, — воскликнул поэт, — воистину, это пример непревзойдённого уродства.

Эльфелилет сморщила носик.

— От него разит чумой!

Сиди сказал:

— Мы спешили, как могли, господин!

— Иди в дом, мальчик, — сказал Манименеш, — замочи в ведре десять палочек корицы, затем принеси ведро сюда и вылей на него.

Сиди тут же ушёл.

Ибн-Ватунан пристально рассматривал этого страшного человека, стоявшего, покачиваясь, на одной ноге у самой границы освещённого круга.

— Почему ты до сих пор жив, человек?

— Я отвернул свой взор от этого мира, — произнёс Страдалец. — Я обратил свой взор к Богу, и он щедро пролил на меня знания. Я обрёл знания, выдержать которые не под силу никакому бренному телу.

— Но Бог милостив, — сказал Ибн-Ватунан. — Как можешь ты говорить, что это сделал Он?

— Если тебе неведом страх Божий, — сказал прорицатель, — бойся Его, увидев меня.

Ужасный альбинос, медленно агонизируя, опустился на землю за пределами галереи. Он снова заговорил:

— Ты прав, караванщик, полагая, что смерть будет для меня милостью. Но смерть приходит ко всем. В своё время придёт и к вам тоже.

Манименеш откашлялся.

— Так ты, значит, видишь наши судьбы?

— Я вижу весь мир, — ответил Страдалец. — увидеть судьбу одного человека всё равно, что проследить путь одного муравья в муравейнике.

Появился Сиди и вылил на калеку ведро ароматной воды. Провидец сложил ладони горстью и пил эту воду, удерживая её изуродованными ладонями.

— Спасибо, мальчик, — сказал он и обратил свой затуманенный взор к юноше. — Твои дети будут жёлтыми.

Сиди засмеялся от удивления.

— Жёлтыми? Почему?

— Твои жены будут жёлтыми.

Танцовщицы, отошедшие к дальнему краю стола, захихикали. Багайоко вытащил из рукава золотую монету.

— Я дам тебе этот золотой дирхем, если ты покажешь мне своё тело.

Эльфелилет мило нахмурилась и заморгала начерненными ресницами.

— О, высокоученый доктор, пожалуйста, пощадите нас.

— Вы увидите моё тело, если наберётесь терпения, сэр, — сказал Страдалец. — Пока ещё жители Одогаста смеются над моими пророчествами. Я обречён говорить правду, горькую и жестокую, а потому — абсурдную. Однако слава моя будет расти и достигнет ушей князя, который прикажет тебе устранить меня, как угрозу общественному порядку. И тогда ты всыплешь свою любимую отраву, сушёный яд аспида, в миску с гороховой похлёбкой, которую я получу от своего клиента. Я не сержусь на тебя за это, поскольку ты всего лишь выполнишь свой гражданский долг. К тому же избавишь меня от болей.

— Какие странные мысли, — нахмурился Багайоко. — не понимаю, зачем князю прибегать к моим услугам. Любой его копейщик проткнёт тебя, как бурдюк с водой.

— К тому времени, — ответил пророк, — мои оккультные силы вызовут такое сильное беспокойство, что наилучшим выходом покажутся крайние меры.

— Так, — сказал Багайоко, — это убедительно, хотя и звучит гротескно.

— В отличие от других пророков, — сказал Страдалец, — я вижу будущее не таким, каким мы хотим, чтобы оно было, а во всей его катастрофической тщетности. Вот почему я пришёл сюда, в ваш прекрасный город. Мои многочисленные и абсолютно достоверные пророчества исчезнут вместе с этим городом. Это избавит весь мир от любых неприятных конфликтов, вызванных столкновением предначертанного и свободной воли.

— Он — богослов, сказал поэт. — Прокажённый-теолог. Как жаль, что мои профессора из Тимбукту не могут сейчас с ним подискутировать!

— Так ты предрекаешь гибель этого города? — спросил Манименеш.

– Да. Могу рассказать поподробнее. Сейчас 406 год хиджры[3] Пророка и 1014 год от рождества Христова. Через сорок лет среди мусульман зародится фанатичный пуританский культ. Его приверженцы будут называть себя альморавидами. В это время Одогаст заключит союз с Ганской империей. А они, как известно, идолопоклонники. Ибн-Ясин, воин и святой альморавидов, осудит Одогаст как гнездилище неверных. Он напустит на город свою орду мародёров, распалённых сознанием собственной правоты и жадностью. Они перебьют мужчин, изнасилуют и уведут в рабство женщин. Одогаст будет разграблен, колодцы отравлены, а пашни высушит и унесёт ветер. Через сотню лет песчаные барханы похоронят под собой руины. Через пятьсот лет от Одогаста останется лишь десяток строк в книгах арабских учёных.

Хайяли пошевелил гитарой.

— Но ведь библиотеки Тимбукту полны книг об Одогасте, включая, с вашего позволения, нашу бессмертную поэтическую традицию.

— Я ещё ничего не сказал про Тимбукту, — подхватил пророк. — Его разграбят мавританские захватчики, ведомые светловолосым евнухом-испанцем. Они скормят книги козам.

Компания взорвалась недоверчивым хохотом. Не обращая на них никакого внимания, пророк продолжал:

— Разгром будет таким полным, таким основательным и всеобъемлющим, что в грядущих веках будут считать, что Западная Африка всегда была страной дикарей.

— Кто на свете посмеет изрыгнуть такую хулу?

— Это будут европейцы, которые поднимутся из своего нынешнего жалкого состояния и вооружатся могучими науками.

— Что будет потом? — спросил, улыбаясь, Багайоко.

— Я могу разглядеть грядущее, — сказал пророк, — но предпочитаю этого не делать. У меня от этого начинает болеть голова.

— Итак, ты предрекаешь, — сказал Манименеш, — что наша достославная метрополия с её высоко вознёсшимися минаретами и вооружённой милицией канет в небытие?

— Как ни печально, такова правда. Но ни вы сами, ни то, что вам дорого, не оставит на Земле никакого следа. Разве что несколько строк в сочинениях чужеземцев.

— И наш город падёт перед дикими племенами?

Страдалец ответил:

— Никто из присутствующих не станет свидетелем этой беды. Вы проживёте свои жизни год за годом, наслаждаясь роскошью и покоем. Но не потому, что вы заслужили такую милость, а по прихоти слепой судьбы. Со временем эта ночь позабудется. Вы забудете всё, что я вам наговорил, точно так же, как весь мир забудет про вас и ваш город. Когда Одогаст падёт, этот мальчик Сиди, этот сын рабыни, будет единственным живым свидетелем этого вечернего собрания. Но к тому времени и он забудет Одогаст, любить который у него нет ни малейших оснований. Он станет к тому времени старым богатым купцом в Шань-ани. Этот китайский город так фантастически богат, что мог бы купить десять таких Одогастов. Он будет разграблен и уничтожен гораздо позже.

— Это безумие какое-то, — сказал Ибн-Ватунан.

Багайоко наматывал на свой гибкий палец перемазанную глиной прядь.

— Твой привратник — здоровый парень, друг Манименеш. Что, если, скажем, приказать ему проломить башку этой злобной вороне и выкинуть эту падаль на корм шакалам?

— А вот за это, доктор, я расскажу, как умрёшь ты, — сказал Страдалец. — ты будешь убит ганским королевским гвардейцем, когда попытаешься отправить на тот свет коронного принца путём вдувания неуловимого яда в его задний проход через полую тростниковую трубку.

Багайоко вздрогнул.

— Ты, идиот, там нет никакого коронного принца.

— Он был зачат вчера.

Терпение Багайоко иссякло и он повернулся к хозяину.

— Давайте избавимся от этого умника.

Манименеш сурово кивнул.

— Страдалец, ты оскорбил моих гостей и мой город. Но тебе повезло — ты уйдёшь живым из моего дома.

Страдалец с мучительной медлительностью поднялся на свою единственную ногу.

— Твой мальчик говорил, что ты щедр.

— Что? Ни медяка не получишь за свою чушь.

— Дай мне один из трёх золотых дирхемов, что лежат у тебя в кошельке. Иначе я буду вынужден продолжать пророчествовать, причём в гораздо более интимном русле.

Манименеш обдумал это.

— Может, так и правда лучше.

Он бросил Сиди монетку.

— Отдай её этому сумасшедшему. И проводи его обратно в его конуру.

Они терпеливо наблюдали за тем, как предсказатель, скрипя костылями, уползал в темноту.

Манименеш резким движением откинул красные бархатные рукава и хлопнул в ладоши, требуя вина.

— Спой нам, Хайяли.

Поэт натянул на голову капюшон своего плаща.

— В моей голове звенит ужасная тишина, — сказал он. — Я вижу придорожные камни со стёртыми надписями. Я вижу радостные приюты удовольствий, превращённые в голые пустоши. В них селятся шакалы. Здесь резвятся привидения, а демоны гоняются друг за другом. Изящные залы, роскошные будуары, сиявшие когда-то подобно солнцу, охвачены запустением и похожи на разверстые звериные пасти.

Он взглянул на танцующих девушек, и его глаза наполнились слезами.

— В моём воображении я вижу этих дев, погребёнными в пыли или рассеянными по дальним странам. Раскиданными рукою изгнания, разорванных на куски пальцами чужбины.

Манименеш ласково улыбнулся ему.

— Мальчик мой, — сказал он, — если другие не услышат твоих песен, не обнимут этих женщин, не выпьют этого вина — это их утрата, а не наша. Так давай наслаждаться этими тремя вещами, а сожалеть — удел неродившихся.

— Твой патрон — мудрый человек, — сказал Ибн-Ватунан, похлопывая поэта по плечу. — Вот ты видишь его здесь, осыпанного милостями Аллаха и купающегося в роскоши. И ты видел того грязного безумца, одержимого чумой. Тот лунатик, прикидывающийся мудрецом, каркает про беду, тогда как наш трудолюбивый и предприимчивый друг делает этот мир лучше, ибо взращивает благородство и просвещение. Разве может Бог покинуть такой город, полный красоты и очарования, ради того, чтобы сбылись отвратительные предсказания того дурака?

Он поднял свою чашу за Эльфелилет и выпил её залпом.

— Но чудесный Одогаст, — прорыдал поэт. — Вся его красота затеряется в песках.

— Мир велик, — сказал Багайоко, — а годы долги. Не нам претендовать на бессмертие, даже если мы — поэты. Но утешься, друг мой. Даже если эти стены и здания рухнут, на свете всегда найдётся такое место, как Одогаст. По крайней мере, до тех пор, пока люди стремятся к наживе! Шахты неистощимы, а слонов — как блох. Мать-Африка всегда будет давать нам золото и слоновую кость.

— Всегда? — с надеждой спросил поэт, вытирая рукавами слезы.

— Ну и, конечно, всегда будут рабыни, — сказал Манименеш и улыбнулся. И подмигнул.

Остальные рассмеялись вместе с ним, и за столом снова воцарилось веселье.