Висенте Ибаньес Бласко
Покинутый парусник

Морской берег в Торресалинас, усеянный множеством лодок, был излюбленным местом сборищ окрестного населения. Выбрав тенистое место, ребятишки, лежа на животе, играли в карты, а старики, покуривая привезенные из Алжира глиняные трубки, вели беседу о рыбной ловле или вспоминали былые рейсы к берегам Гибралтара и Африки в те счастливые времена, когда сатане еще не пришло в голову изобрести то, что люди называют нынче: Табачное управление.

Вереница легких парусных лодок, окрашенных в белый или голубой цвет, чуть подавшись вперед мачтой, вытянулась у берега там, где плескались волны, набегая на гладкий, отполированный до блеска песок. За ними, чернея просмоленным брюхом, стояли попарно рыбачьи лодки, готовые выйти в море и распластать в его волнах широкий веер сетей; и наконец последними шли старые ветхие посудины; вокруг них суетились конопатчики и горячим паром смолили им бока, чтобы они вновь могли пуститься в скучное и утомительное плаванье по Средиземному морю: перебросить груз соли на Балеарские острова или корзины с душистыми фруктами из валенсийских садов к алжирским берегам, а чаще всего арбузы и картофель для военного гарнизона в Гибралтаре.

В течение года постояльцы на побережье менялись: старые посудины выходили после починки в море, вслед за ними покидали свое место суда с рыболовными снастями, – и только одна лодка, без паруса, без мачты, словно брошенная на произвол судьбы, по-прежнему грустно темнела на берегу, все глубже уходя в песок; лишь сидящий в тени карабинер разделял ее печальное одиночество.

Трещали рассохшиеся доски, линяла под солнцем краска, горячий ветер заносил песком оголенную палубу. Но горделивые и стройные очертания покинутой лодки, ее тонкий профиль и строгие подобранные бока – все говорило о том, что еще совсем недавно она была легким, смелым и быстроходным судном, презирающим все морские опасности. Грустный отпечаток уходящей красоты лежал на ней. Разве не так гибнет на арене цирка некогда гордый боевой конь?

У покинутой лодки не осталось даже имени. На корме и на бортах не было ни одной надписи, ни одного знака или номера, как полагается по морским законам. Неведомое судно умирало среди других парусников, с гордостью носивших свои прославленные имена, – так погибают иные люди, упорно, до самой смерти, оберегающие тайну своей жизни.

Но в действительности все было иначе. Люди в Торресалинас отлично знали лодку, и если кому приходило в голову завести о ней разговор, все кругом, лукаво подмигивая, усмехались, точно вспоминали при этом необыкновенно забавный случай.

Однажды утром, когда морские волны сверкали и переливались под солнцем, точно темная лазурь ночного неба, затканная мириадами звезд, старый рыбак, усевшись в тени покинутой лодки, поведал мне ее историю.

– Этот парусник, – начал он, любовно похлопывая по рассохшемуся, полузасыпанному песком остову, – был самым дерзким и отважным судном на побережье между Аликанте и Картахеной. Пресвятая дева! Кучи денег загребал этот удалой смельчак! Из трюма его рекой текли монеты. Десятка два рейсов – никак не меньше – сделал "Забияка" от Орана и обратно, и всякий раз брюхо его было до отказа набито тюками.

"Забияка"! Меня поразило это странное, редко встречающееся название.

– Так ведь это его прозвище, кабальеро, – заметил рыбак. – Здесь у нас любят давать клички и людям и лодкам. Священник – на то он и ученый – может по всем правилам окрестить человека, но настоящее имя даст ему только народ. Меня, к примеру, назвали при крещении Фелипе, но если вам вздумается вдруг разыскивать меня, спросите лучше, где живет Кастелар, – такое уж прозвище я получил от людей за то, что люблю поболтать о приезжими, да и в таверне вы, кроме меня, не найдете ни одного грамотного, чтобы газету вслух почитал. Вон того паренька, что несет корзину с рыбой, прозвали Чиспас, а хозяина его – Кано; и так мы окрестили каждого. Рыбак ломает себе голову, как бы покрасивее назвать свою новую лодку и вывести ее имя на корме; наконец придумал: "Беспорочное зачатие", а то, скажем, "Роза морей" или "Два друга"; но за дело взялся народ е его страстью давать прозвища – и смотришь, лодки уже зовутся "Индюшкой", "Попугаем" и "Голышом". И пусть рыбаки еще скажут спасибо, что никто не придумал словечка покрепче. У моего брата самая красивая лодка в округе; мы ее покрасили в желтый и белый цвет и назвали Камилой, по имени моей дочки. Но в день спуска на воду какому-то мальчонке на берегу взбрело в голову, будто новая лодка смахивает на яичницу. И – хотите верьте, хотите нет, – но все ее знают только под этим прозвищем.

– Ну, а как было с "Забиякой"?

– Видите ли, по-настоящему парусник звался "Решительный", но за то, что он быстро носился по волнам и яростно воевал с бурей, мы его прозвали "Забиякой", – как неугомонного, драчливого человека… А теперь послушайте, в какую беду попал наш "Забияка", возвращаясь из Орана в последний раз, – тому минуло уже год с лишним.

Старик огляделся по сторонам и, убедившись, что никого поблизости нет, продолжал с добродушной улыбкой:

– Знаете, я ведь тоже был в тот рейс на паруснике, но, не будь мы сейчас одни, я бы в этом ни за что не признался. Конечно, вы меня не выдадите. Черт возьми! Никто не считал для себя зазорным плавать на "Забияке". Все эти таможни, карабинеры и шлюпки Табачного управления придуманы не богом, а нашим правительством с одной целью – народ обирать. Никогда не поверю, будто грешно заниматься контрабандой. Что ж поделать, коли нет другой возможности на хлеб заработать? Разве мы не рискуем своей шкурой в море и свободой на суше? Контрабанда – занятие смелых и честных бедняков, и господь с нас за это не взыщет.

Неплохо мне жилось в те времена! Мы делали по два рейса в месяц, и люди в поселке жили так, что прямо сердце радовалось. Хватало на всех: и на нас, береговых жителей, и на бедняг, что носят военную форму, да все равно не знают, как на две песеты в день семью прокормить.

Однако дела пошли на убыль; "Забияка" все реже и реже выходил в море, надо, было соблюдать осторожность: капитану шепнули, что "Забияку" взяли на мушку и готовятся вот-вот наложить на нее лапу.

В последнем рейсе нас было восемь человек на борту. Из Орана мы вышли с рассветом, а в полдень когда мы были близ Картахены, на горизонте появилось черное облачко; вскоре оно превратилось в судно, отлично знакомое каждому моряку: за нами гналась канонерка из Аликанте. Уж лучше бы в открытом море буря разыгралась! Мы шли при свежем попутном ветре на всех парусах. Но что толку от парусов, если при всех новшествах и выдумках даже настоящий моряк больше никому не нужен.

Не то чтобы они нас догоняли, – нет, сеньор. Уж поверьте, "Забияка" никогда не даст себя догнать при свежем ветре. Парусник мчался, как дельфин, зарывшись носом в воду, только волны перекатывались через палубу. Но ведь на канонерке машины и кочегар работал на славу; с каждым часом все яснее различали мы гнавшегося за нами врага. Расстояние, впрочем, сокращалось не так-то быстро. Конечно, случись это под вечер – темнота наступила бы раньше, чем таможенники успели бы нас настичь; а сцапать нас в темноте не так просто! Но впереди еще был целый день, мы шли вдоль берега, – словом, все говорило за то, что нас поймают, прежде чем стемнеет.

Капитан не выпускал из рук руля; он понимал, что от одного неосторожного поворота может погибнуть все дело. Вдруг белый дымок отделился от борта канонерки, и мы услышали грохот пушечного выстрела. Ядра нам увидеть не пришлось, и мы весело расхохотались, гордясь, что враг так необычно и шумно нас приветствует.

Грянул новый пушечный выстрел, только на этот раз с канонерки целились похитрее. Свистящее ядро огромной птицей пролетело над парусником – и мачта рухнула, угодив по ноге одному из команды; взметнулись обрывки канатов, поникли клочья паруса. Тут, признаюсь, мы малость струсили. Впереди маячила тюрьма… Черт возьми! Попасть за решетку наравне с грабителями лишь за то, что ты честным трудом зарабатываешь кусок хлеба для семьи, – это, пожалуй, пострашней, чем выдержать ночную бурю! Однако капитан "Забияки" стоил не меньше своего парусника.

– Не робей, ребята! Доставай запасной парус. Шевелись проворней – и будет порядок.

Повторять дважды нам не пришлось, а проворства у нас было хоть отбавляй. Бедняга со сломанной ногой корчился на корме, как ящерица, громко охая и умоляя ради всех святых подать хоть глоток воды. Но нам было не до него и, прикинувшись глухими, мы молча распутывали снасти; не прошло и десяти минут, как новый парус уже взвился вверх.

Капитан изменил курс. Бесполезно было в море бороться против врага, который идет под парами и плюется ядрами. К берегу, а там что бог даст!

Мы шли на Торресалинас, в наш родной поселок, где у каждого из нас было полно друзей. Увидев, что мы повернули к берегу, канонерка прекратила стрельбу. Враг считал нас погибшими и, уверенный в победе, больше не торопился. Толкавшийся на берегу народ заметил нас, и весть о том, что "Забияка" идет к берегу, а за ним гонится канонерка, вмиг облетела поселок.

Надо было видеть, что тут поднялось! Настоящая буря, поверьте, кабальеро. Ведь половина поселка с нами в родстве, а остальные так или иначе кормились от нашего "дела". Берег кишел людьми, как муравейник. Мужчины, женщины и дети с тревогой следили за нами. Когда же "Забияка", напрягая последние силы, устремился вперед, оставив далеко позади себя канонерку, раздался громкий крик торжества: было ясно, что мы выиграли у противника не меньше, чем полчаса времени.

Сам алькальд вышел на берег, чтобы оказать нам поддержку и помощь. А карабинеры, отличные парни, жившие среди нас почти как свои, отошли в сторонку, – они понимали, в чем дело, и не хотели идти против бедняков.

– К берегу, ребята! – закричал наш капитан. – Выбрасывайся на берег! Самое важное – спасти тюки и людей. А наш "Забияка" уж как-нибудь выпутается из беды.

И, почти не убирая парусов, мы с ходу врезаемся в берег и зарываемся носом в песок. Ну, тут закипела работа! Господи, как вспомню, просто не верится, что все происходило наяву. Поселок скопом набросился на парусник и взял его приступом; мальчишки, как мышата, скользнули в трюм.

– Живее! Шевелись! Не то сейчас придут солдаты!

Тюки летели из трюма на палубу, падали в воду, их на лету подхватывали разувшиеся мужчины и высоко подобравшие подол женщины. Тюки мелькали в воздухе, исчезая из глаз, точно их никогда и не было. Весь груз пропал, как сквозь землю провалился. Лишь облако табачной пыли носилось над Торресалинас, проникая в щели домов.

Но тут выступил с отеческим словом алькальд.

– Дружище, так не годится, – сказал он капитану. – Народ все расхватал, карабинеры вправе жаловаться. Надо же хоть пару тюков на палубе оставить, а то непонятно, чего они за вами гнались.

Капитан не спорил.

– Ладно, давайте сюда два мешка с табаком подешевле. Хватит им и этого.

И он зашагал к поселку, унося с собой все бумаги парусника. Потом внезапно обернулся – сатана, а не человек, никогда не растеряется.

– Все стереть, чтобы ни одного знака не осталось!

У лодки – ну точно ноги выросли. Выйдя из воды, она потащилась по песку среди облепившей ее толпы. Люди трудились, подбадривая себя веселыми шутками:

– Вот так незадача для таможенников! Остались бедняги с носом!

Жена и мать на руках отнесли домой пострадавшего моряка. По дороге, охая от боли при каждом резком толчке, он глотал слезы и вместе с другими смеялся, глядя, как соседи спасают груз. Ну и забава!

Когда за дверями домов исчезли последние тюки с табаком, принялись за судно. Люди вмиг растащили паруса, якорь, весла, даже мачту сняли, и ватага мальчишек на плечах потащила ее на другой конец поселка. Словом, как следует общипали парусник, превратили его в старую, негодную рухлядь.

А конопатчики тем временем знай себе мажут "Забияку", и тот на глазах меняется – ну точь-в-точь цыганский осел на ярмарке. Раз-другой кистью взмахнули – и уж в помине не осталось ни имени, ни этих проклятых реестровых номеров да записей на бортах, что служат ярлыком для каждого судна.

Канонерка бросила якорь в ту самую минуту, когда за околицей исчезли последние канаты с парусника. Я остался на берегу: уж очень мне хотелось поглядеть, чем все кончится; а чтобы не бросаться в глаза таможенникам, взялся помочь приятелю, выходившему в море на рыбачьей лодке.

Канонерка спустила на воду военный шлюп, и на берег выскочила кучка солдат с ружьями наперевес. Шедший впереди боцман отчаянно чертыхался, глядя на "Забияку" и на карабинеров, завладевших судном.

Все население Торресалинас втихомолку смеялось над нашей проделкой, а я хохотал пуще всех. Да и было с чего: видели бы вы, как вытянулись рожи у таможенников, когда вместо ценного груза они нашли в лодке всего-навсего несколько пачек дешевого табаку.

– Ну, а как потом все обошлось? – спросил я старика. – Никто не поплатился?

– А кто мог поплатиться? Разве что наш бедный "Забияка". Верно, его взяли под арест. Горы бумаги извели, половину поселка на допрос вызывали, но оказалось, что никто ничего не знает. "Матрикул лодки?" – Молча пожимают плечами, – надписи-то на ней нет. "А из кого состояла команда?" – "Из каких-то неведомых людей; вытащили лодку на берег, да и пустились наутек". Так ничего и не добились.

– Ну а груз?- спросил я.

– Мы его весь продали. Вы не знаете бедняков. Едва "Забияка" пристал к берегу, каждый подхватил свой тюк и давай бежать, чтобы поскорее его припрятать. А на другой день все было отдано в руки капитана, – пачка табаку не пропала! Тот, кто рискует своей шкурой ради куска хлеба да частенько глядит в лицо смерти, не боится искушений…

– И вот с тех пор, – продолжал старик, – бедный наш "Забияка" попал в пленники. Но не беда! Скоро он выйдет в море со своим капитаном. Похоже на то, что писанина кончилась, лодку пустят с аукциона, а купит ее прежний владелец и даст цену, какую ему вздумается.

– А если кто-нибудь даст больше?

– Кто ж на это пойдет? Нешто мы разбойники? Весь поселок знает, кто настоящий хозяин парусника. У кого же хватит совести стать ему поперек дороги? Мы честные люди. Пусть каждый владеет своим добром. А море – оно божье, и нам, беднякам, положено кормиться от него, хоть это и не по вкусу нашему правительству.