"Трудный рейс Алибалы" - читать интересную книгу автора (Аббасзаде Гусейн)

X

Утром, приехав в Кубу, Явуз отвез Алибалу в дом Дадаша, и Алибала познакомился с женой, дочерью и внуками своего товарища. Жена Дадаша произвела на него впечатление тихой и кроткой женщины. Вся семья вертелась вокруг Алибалы, благодарная ему за то, что он приехал из Баку помочь своему товарищу. Мягкосердечному Алибале стало жаль жены, дочери и внуков Дадаша куда больше, чем его самого. Посидев немного и узнав от домашних, как и когда забрали Дадаша, он с Явузом отправился в милицию. Представился, сказал, по какому делу, и заявил, что один из чемоданов, которые теперь, наверное, в милиции, его чемодан. Как водится, его попросили показать документы, потом спросили, может ли он опознать свой чемодан и сказать, что в нем находится. Он сказал, что может. Узнал. Назвал. Чемодан вскрыли, вещи проверили. Все сошлось. Алибала думал, что на этом процедура закончилась. Но его спросили, как случилось, что его чемодан унес с собой Дадаш. Алибала вздохнул. «Мы с Дадашем — фронтовые товарищи, — повторил он. — Дадаш говорил вам об этом. В Москве в одном магазине мы увидели эти красивые импортные чемоданы, они понравились нам, два купил он, один — я. (В эту минуту Алибала подумал, что зря не спросил у Явуза, по какой цене Дадаш купил эти чемоданы, — вдруг начальник спросит о стоимости, что тогда? Но начальник не спросил об этом.) Дадаш возвращался в Баку в моем вагоне, в его купе места оказалось мало, вы ведь знаете, из Москвы везут много вещей, — ну, я и помог Дадашу устроить его чемоданы в нашем служебном купе, рядом с моим. При выходе племянник Дадаша решил, что все три чемодана принадлежат дяде, и вынес их. Дадаш тотчас обнаружил, что мой чемодан взяли, но не сумел передать его мне, потому что поезд тронулся. Он показал мне чемодан, чтобы я не беспокоился. А что, я разве Дадаша не знаю? С кем-нибудь пришлет. Сдал по приезде смену, поехал домой — жена говорит: только что звонил Дадаш, сказал, что твой чемодан у него, завтра утром он пришлет его с племянником. А тут вон какая получилась история, самому пришлось ехать да еще доказывать, что он мой».

Говоря все это, Алибала никак не ожидал, что ему поверят. Как можно взять три чемодана вместо двух и как можно этого не заметить? Но, видимо, он говорил убедительно, и ему поверили.

Ему велели изложить в письменной форме свои показания. И он изложил.

Алибала предусмотрительно захватил с собой военный билет. Милиция затребовала военный билет Дадаша, и когда оба билета сличили, убедились, что в обоих билетах указаны один и тот же срок призыва и один и тот же полк, в котором служили Алибала и Дадаш. Действительно, фронтовые товарищи. И понятно, почему Алибала не беспокоился о случившемся. Однако чемодан Алибале не выдали, сказали, что пошлют его в Бакинское управление железнодорожной милиции, там, в Баку, Алибала его и получит.

Это решение не очень обеспокоило Алибалу, но Дадаш расстроился: он был убежден, что тут, в Кубе, или в дороге, или в Баку чемодан выпотрошат и ценные вещи присвоят, — он кое-что знал о милиции и не очень-то ей верил. Можно заранее подсчитывать убытки. Но Алибала решительно заявил, что он не позволит, чтобы пропала какая-нибудь вещь или весь чемодан, он хоть из-под земли, а достанет их. Дадаш поверил в это и немного успокоился. Договорились, что он выждет дней пятнадцать и потом приедет за вещами. Конечно, чемодан вернут, но не сразу, будут тянуть резину. Тут, в Кубе, тоже надо все окончательно уладить: может, придется кое-кого подмазать, кое-кому оказать уважение, — в общем, сунуть руку в карман. Да и в Баку… Но тут Алибала прервал его: «Прошу тебя, не впутывай меня больше в такие дела».

И Дадаш положился на время.

В гостинице он нашел знакомого работника и устроил Алибале отдельный номер. Едва открыли дверь, он заказал разговор с Баку, пустив в ход все свое сладкоречив, упросил телефонистку дать разговор скорее. Затем он позвонил в ресторан при гостинице и заказал в номер люля-кебаб и коньяк.

Пока Дадаш проворачивал все это, Алибала умылся, привел себя в порядок.

Еще с утра он решил поговорить с Дадашем начистоту. Он хорошо знал, что большинство людей — сторонники правды. Но часть этих сторонников правды, когда дело касается их интересов или их поведения и образа мыслей, не очень-то любит слушать правду. Есть и такие люди, которые в душе признают за собой неблаговидные дела и поступки и даже испытывают угрызения совести, но не хотят слушать из уст других хоть малейшую правду о себе. Но как бы тяжело ни было Дадашу слышать правду о себе, Алибала не мог спокойно вернуться из Кубы в Баку, не высказав ему и всей правды, и своего мнения обо всей этой истории, невольным участником которой он стал.

О чем хочет поговорить с ним наедине, с глазу на глаз, Алибала, почему не пожелал пойти к нему домой, почему дал понять, что и Явуз, человек не посторонний, посвященный во всё, нежелателен при этом разговоре?

Об этом Дадаш думал, пока организовывал ужин и заказывал междугородный разговор. Предстоящая беседа не сулила ничего приятного, он побаивался ее, опасался прямоты и откровенности Алибалы. Поэтому он решил взять вожжи в свои руки и, как только принесут заказанную в ресторане еду и коньяк, поднять первый тост за Алибалу, в трудную минуту пришедшего на выручку. Что-что, а тосты произносить Дадаш умел. Но он был сугубо практический человек, и другая мысль словно червь точила его: «Может быть, Алибала ждет вознаграждения за услугу? Очень даже может быть! Конечно, это он и собирается сказать! В присутствии Явуза сделать это было неловко, вот он и хочет сказать наедине. Ну что ж, дам ему рублей двести. Черт с ним, отдам, только не сейчас, а потом, в Баку, когда он получит и вернет мне чемодан. Отсчитаю ему чистенькими как-никак волновался, переживал…» Вращаясь в кругу дельцов, Дадаш давно перестал верить в бескорыстие и всех мерил на свой аршин. И поэтому у него мелькнули в голове мыслишки, которых устыдился бы всякий. «Человек, — размышлял Дадаш, — вскормлен сырым молоком, от него, как от зверя, можно ждать чего угодно… Что, если Алибала получит чемодан и присвоит его? Жаловаться не пойдешь — ведь сам своей рукой написал, что чемодан принадлежит Алибале. Если только пикнуть, что товар мой, — и все, не выпутаюсь больше, упекут куда следует. Так что выход один: обходиться с ним как можно ласковее, чтобы он устыдился замыслить плохое…»

Резко зазвонил телефон.

Дадаш, вздрогнув, сказал Алибале, который причесывался перед зеркалом:

— Это Баку, возьми трубку.

— Алло… — сказал Алибала.

— Баку заказывали?

— Да.

— Не кладите трубку, сейчас соединю.

Алибала стоял с трубкой в руке. Время от времени в трубке слышались щелчки, хрип и шипение. Алибала ждал, когда же заговорит Хырдаханум. Наконец снова послышался голос телефонистки:

— Ваш номер не отвечает. Что делать? Может быть, соединить с другим номером?

Алибала призадумался, чей телефон дать, чтобы справиться о жене. Лучше всего, конечно, соседа по этажу, Асадуллы-муаллима, но, сколько он ни силился, не мог вспомнить номер телефона. Наконец он решился:

— Дочка, если можно, через полчаса или через час снова вызови этот номер, наверное, жена куда-то вышла, к тому времени вернется. Она сильно беспокоится, долго не задержится нигде.

Телефонистка терпеливо его выслушала, ответила:

— Хорошо, ждите повторного вызова.

Алибала стоял лицом к окну. Обернувшись, он увидел, что молодой усатый парень расставляет на столе люля-кебаб, напитки, соления, раскладывает ножи и вилки. Расстроенный несостоявшимся разговором, Алибала равнодушно наблюдал за всем этим. Мыслями он был в Баку…

— Не огорчайся, раз телефонистка обещала, будь спокоен, немного погодя снова соединит тебя с Баку. У нас ведь так: с космонавтами легче переговорить, чем с соседним районом.

Официант открыл бутылку, налил в бокалы коньяк и услужливо спросил Дадаша:

— Больше ничего не надо?

— Пока нет. Если что понадобится, позвоню. Официант ушел. Дадаш поднял бокал.

— Алибала, прошу тебя поднять свой бокал, я хочу сказать тост.

— Подожди, к напиткам я не привык, на голодный желудок пить не буду. Ты пей, а я сначала поем немного, потом, может, выпью.

— Тогда и я сейчас пить не буду. Давай сперва покушаем.

Дадаш принялся ухаживать за Алибалой, положил ему па тарелку люля-кебаб, посыпал сумахом и мелко нарезанным луком, подвинул горчицу, хлеб.

— Кушай, у нас хорошо готовят люля-кебаб.

— Зачем так много положил?

— А что там есть? Я в один присест вдвое больше съедаю. Кушай. Весь день был занят этой историей, не обедал… да, наверное, и не завтракал.

Хотя Алибала ничего не ел с самого утра, аппетита не было, и пока он съел два кебаба, Дадаш ополовинил целую тарелку — ел он быстро, словно куда-то должен был уходить и жалел, что люля-кебаб останется. Наконец наевшись, он выпрямился.

— Ну как, заморил червячка? Теперь можно и выпить.

Алибала взял бокал. Дадаш вытер рот бумажной салфеткой и заговорил так громко и с таким выражением, будто держал речь с трибуны перед большим собранием:

— Говорят, друзья познаются в беде. Верно! Но не все с честью выходят из жизненных испытаний. Алибала, ты отнесся ко мне в трудную минуту как самый настоящий друг и товарищ. Я не из тех, кто забывает добро.

Вот кончится эта история, и ты увидишь, как я отблагодарю тебя…

Дадаш замолчал, чтобы перевести дыхание, а Алибала решил, что он закончил свой тост, и хотел уже было ответить ему, но Дадаш предостерегающе поднял руку:

— Нет, дорогой мой друг, я еще не закончил. Дорогой Алибала, я пью за твое здоровье. За здоровье Хырдаханум-баджи, Вагифа и внуков мы еще выпьем отдельно. Будь всегда готов услужить друзьям, а они готовы быть полезными тебе!

Прежде чем выпить, Дадаш встал и горячо обнял Алибалу. При этом он плеснул коньяк себе на пиджак. Но, не обратив на это внимания, он смачно поцеловал Алибалу в губы.

Алибала не любил мужских нежностей. Он невольно подумал, что неделю тому назад, встретившись с ним после стольких лет разлуки, Дадаш его не обнимал и с поцелуями не лез. И ему понятно было, по какой причине, как говорят, так бурно кипит молоко его ласковости.

— Будь здоров, Алибала! — заключил Дадаш и залпом опрокинул в рот бокал коньяка.

Алибала тоже отпил несколько глотков.

— Вот это другое дело! — Дадаш крякнул. — Когда выпьешь, аппетит появляется и еда вкуснее становится. Иным нравится водка, а я предпочитаю коньяк. Наполнив бокалы и любуясь этикеткой с изображением озера Гёк-Гёль, он продолжал: — Для меня этот «Гёк-Гёль» лучше всех других коньяков на свете и, конечно, лучше хваленого коньяка «Ширван». Ты какой коньяк любишь, Алибала?

— Если я скажу, что не знаю даже названий многих коньяков и вообще в них не разбираюсь, ты не поверишь, но это так. Вот если о пиве спросишь, могу ответить, что лучше чешского пива нет. Это самое хорошее пиво.

— Э-э, пиво разве напиток?

— Для меня — да.

— На вкус и на цвет товарища нет, но мы с тобой товарищи. — Дадаш пришел в прекрасное настроение, поднял бокал и снова хотел произнести тост. Но Алибала остановил его:

— Подожди, Дадаш, на этот раз я скажу, не обижайся.

— Но я же должен закончить свой тост…

— Считай, что мы уже выпили за Хырдаханум, моего сына и внуков, раз ты их назвал. Теперь слушай меня. Дадаш поставил свой бокал, сел.

— Пожалуйста, Алибала, говори, я давно мечтал вот так посидеть с тобой за бутылочкой и послушать тебя.

Алибала пристально смотрел на большую ветку дерева, которая заглядывала в окно, — словно пересчитывал на ней пожелтевшие листья и боялся при этом упустить хоть один листок.

— Дадаш, я хочу откровенно поговорить с тобой. Вот мы с тобой сидим за одним столом, как когда-то мечтали, едим один хлеб, мы товарищи по тяжелым дням войны, а теперь уже в таком возрасте, что не должны скрывать друг от друга своих мыслей. Скрытности в дружбе места нет…

— Верно, Алибала, верно. Друг должен говорить другу правду, иначе какой же он друг?

Уверенный в своих предположениях, Дадаш думал: «Вот сейчас Алибала начнет бить себя в грудь, станет хвалиться, что он сделал для друга то-то и то-то, а потом перейдет к тому, что, ни с чем не считаясь, бросил свои дела и приехал выручать друга. При этом он рисковал своим честным именем, вынужден был врать, чего никогда в жизни не делал… Дружба дружбой, а табачок у каждого свой. Так что давай, что положено, наличными, чтобы возвращаться домой не с пустыми руками. Но нет, Алибала, не так будет, как ты задумал, умерь свой аппетит! Вот когда все дело полностью закончится и я получу в целости-сохранности свой чемоданчик, получишь и ты свое. В Баку получишь. Я хозяин своего слова. Во-первых, я провожу тебя отсюда довольным. Кое-что уже поручил Явузу. Повезешь домой полтуши бараньей, корзину отборных фруктов… Явуз отвезет тебя на своей машине. Что ты еще хочешь для начала, дорогой? Совесть тоже хорошая вещь, ведь ты одно знаешь, а другого — нет. Будь проклят отец того, кто донес на меня! Чтобы замять это дело, мне придется еще не одному, лицу оказать уважение, так что на этот раз не только заработка не будет у меня, но будет один расход. Я даже дорожных затрат не покрою. Ведь не ты тот главный человек, который меня выручил. Если б он не дал указаний, как быть, твои показания ломаного гроша не стоили бы… Кто их всерьез принял бы, если бы не надо было принять? Так-то, дорогой. Ну да ладно, говори, чего ты ждешь от меня?»

Алибала поднялся, но бокала не взял.

— Дадаш, я хочу сказать не тост, а то, что думаю о тебе.

— Но тост — это как раз то, что думаешь о человеке.

— Нет, это будут иные слова, без похвалы, без возвеличивания. Это будет только правда.

— Мне очень приятно будет услышать из твоих уст правду о себе.

Алибала отпил несколько глотков минеральной воды.

— Вчера ночью, — сказал он, — когда ты прислал за мной своего племянника, Хырдаханум была против того, чтобы я ехал в Кубу. Не стану скрывать от тебя, мы даже немного повздорили с ней из-за этого. И хотя мне тоже не слишком радостно было ехать по такому поводу, я приехал, чтобы помочь тебе, своему другу, с которым вместе сидел в одном окопе. И я не сожалею об этом…

Внимательно слушая Алибалу, Дадаш думал: «Посмотри, как он набивает цену своему доброму поступку!» И усмехался: знаю, мол, наперед, что ты скажешь.

— Слава богу, что все обошлось благополучно… — Алибала, помолчав, обернулся к Дадашу. — Теперь, брат, обидишься ты на меня или нет, я скажу здесь, с глазу на глаз, то, что думаю о тебе.

— Прошу, Алибала, говори, почему я должен обижаться?

— Хорошо, братец, скажу тебе прямо, что твои эти дела мне не по душе!

— Какие дела?

— Спекулятивные, какие же еще? Дадаш изобразил на лице удивление:

— Кто тебе сказал, что я занимаюсь спекуляцией?

— Дадаш, мы только что, за этим столом, решили как мужчины говорить правду, быть искренними до конца. Нет нужды, чтобы кто-то другой говорил мне, чем ты занимаешься. Я не ребенок, сам все вижу. Если молчал, то не потому, что не понимаю, что к чему. Боялся плохо о тебе думать, не верилось, что ты спекулируешь, хотел убедиться. И очень скоро убедился. Не понимаю только одного: почему даже мне не хочешь признаться? Я не начальник какой-нибудь, не следователь, меня бояться нечего… Тем более что невольно связал себя с этим делом, когда сказал, что чемодан с товарами, которые ты привез продавать, принадлежит мне…

Хотя Алибала припер Дадаша к стене, у того и волос не шевельнулся.

— Допустим, что я спекулирую. Что из этого? — спросил оп.

— «Не допустим», а так оно и есть, Дадаш. Что из этого, говоришь? А то, что недостойно мужчины, да еще солдата, столько раз глядевшего в лицо смерти, покупать и перепродавать какое-то тряпье. Водиться с грязными людьми, обманывать честных. Стыдно, ей-богу, стыдно!

Дадаш откинулся на спинку стула. Словно только увидев, что Алибала говорит стоя, он с фальшивой заботливостью сказал:

— Слушай, что за официальность такая? Почему ты стоишь? Садись, пожалуйста, и говори сидя. Мы не в суде.

— Я еще не все сказал.

— Ну и что с того, что не все? Садись и говори спокойно. Тут, право, не собрание. Садись.

— Хорошо. Сяду. А ты подумай над тем, что услышал.

И Алибала сел. Дадаш был очень задет и с трудом за напускной шутливостью скрывал это. Он предполагал услышать что угодно, только не то, что услышал. Было у него такое ощущение, будто некто, будучи слабее его, дал ему звонкую пощечину. Дадаш пытался не подать виду, что растерян, изо всех сил пытался казаться спокойным и собирался с мыслями, чтобы дать достойный ответ Алибале. «Да, фронтовой мой дружок — не такой наивный простак, как можно было подумать, и жало свое столько времени прятал… Но все равно, кто он такой, этот жалкий проводник, чтобы говорить мне такие слова? Ему, видишь ли, не нравится мое поведение и то, чем я занят, он меня стыдит! Да кто ты такой, глупец, чтобы судить обо мне и давать оценки моим делам? Я живу так, как считаю нужным, и плевать мне, нравится это тебе или нет. Подумаешь, заквакал: спекулируешь, покупаешь-продаешь! Оглянись на себя, чем ты занят, герой: обслуживаешь пассажиров, на побегушках у любого негодяя, вагоны подметаешь, объедки убираешь, чистишь туалеты… Этим заниматься не стыдно?»

Мысли эти Дадаш высказать, однако, не решился, опасаясь рассердить собеседника, который еще пригодится. Скрепя сердце он сказал примирительно:

— Что ж, Алибала, коли заговорили начистоту, то скажу и я тебе как мужчина: да, иногда я покупаю в других местах вещи, которых у нас не найдешь, и продаю людям. И люди у меня их покупают да еще и спасибо говорят. Почему? Потому что я делаю людям добро: им не приходится ездить куда-то, чтобы найти необходимые вещи, искать их, стоять в очередях. В сущности, я им приношу больше пользы, чем себе. Разве ты не знаешь этого? Ведь теперь, чтобы купить дефицитную вещь, надо потерять уйму времени, потратить тьму денег да поехать в Москву, Ленинград, Ригу или в Сибирь, да и то неизвестно, найдешь ли ее там или нет… А я нахожу, привожу и предлагаю. Люди экономят время и деньги. Разве это плохо? Какая ж это спекуляция? Я никому не навязываю товар. Хочешь бери, вот его цена, вот за сколько я ее купил, вот за столько продаю. Не хочешь — не бери. Чего ж тут мне стыдиться, скажи на милость? Все добровольно. Ну, а кто считает это спекуляцией — пожалуйста, пусть едет и ищет сам все, что ему надо.

Постепенно Дадаш успокоился и заговорил так уверенно и убежденно, что Алибала, с удивлением слушая его, никак не мог решить, говорит он серьезно или в шутку. Неужели сам верит, что занят невинным промыслом? С луны он свалился, что ли, или о наших законах не слыхал? Если спекуляция — выгодное для всех дело, тогда почему же его задержали? И чего он испугался, зачем его вызвал на помощь, зачем посылал просителя к какому-то важному лицу, чье слово имеет вес?

Алибала не удержался, спросил:

— Ты это всерьез говоришь или шутишь? Ей-богу, Дадаш, слушаю я тебя и ушам своим не верю. Ты ведешь себя так, словно не знаешь и не ведаешь о порядках и о законах… Будто приехал из другой страны. Разве ты не знаешь, что спекуляция у нас запрещена законом? Может, тебя и арестовали напрасно? Может, за то, что ты скупаешь импортные товары, перепродаешь их людям и сам наживаешься, тебе орден полагается? Почетная грамота Министерства торговли? Так, что ли? Ты ведь, если послушать, удовлетворяешь потребности людей?

Почувствовав насмешку, Дадаш уже не мог сдерживаться.

— Знай меру, Алибала, — резко ответил он. — Я не из тех, кто позволяет над собой насмехаться! Я не стану прикидываться, что ничего не понимаю. Я отвечу!

Алибала сдержанно сказал:

— Пока я над тобой не насмехаюсь, Дадаш, напрасно передергиваешь… Но у меня, твоего фронтового дру га, болит за тебя душа. Я о тебе думаю, добра тебе желаю и потому говорю тебе прямо обо всем. И удивляюсь, что ты сердишься.

— Брось ты эти красивые слова! «О тебе думаю… Добра желаю…» Я не ребенок, понимаю, куда ты гнешь. Ты оказал мне добрую услугу, спасибо, но это не дает тебе права читать мне нравоучения, как мальчишке. Прошло то время, когда я ума у кого-то одалживал. Чем я занимаюсь, тебя не касается! Точно так же, как меня не касается то, чем занимаешься ты. Каждому свое, вот и все!

— Нет, Дадаш, не все.

Дадаш плохо владел собой. Озверелым взглядом сверлил Алибалу. Видно было, что он готов в любую минуту взорваться как бомба.

За свою долгую жизнь Алибала встречал множество людей в разных ситуациях, но не мог вспомнить ни одного случая, когда человек в течение дня столько раз менял бы свой облик, с такой неожиданной легкостью переходя из одного состояния в другое. Часа два назад, выйдя из милиции, Дадаш бросился к нему, с жаром прижимал его к своей груди, выражая радость и признательность. Но как только он услышал, что с ним хотят поговорить наедине, мгновенно изменился, глаза его стали холодны как лед… Только что, произнося тост за здоровье товарища, он страстно и горячо распинался в дружбе, а теперь, когда услышал правду, опять изменился и готов накинуться на друга. Сколько раз, словно искусный артист, менял он за день свой облик! Алибала смотрел на серое от злобы лицо Дадаша, вспоминал фронт, когда они сидели рядом с ним в сыром, мокром окопе, грелись друг о друга, — боже, как изменился человек! Как же могло случиться, что человек, мечтавший о справедливости и добре, младший сержант, считавший прямоту и мужество украшением мужчины, так изменился? Тот солдат перестал существовать, а вместо него перед Алибалой сидел алчный, хитрый, безжалостный стяжатель!

Эти перемены были непонятны ему. Алибала полагал, что человек должен всегда оставаться таким, каков он есть; сам он таким и оставался на протяжении своей жизни. Все знали, чего от него можно ожидать, а чего — нельзя; и родственники, и знакомые, и сослуживцы, знавшие Алибалу в прежние времена, могли бы подтвердить, что характером он не изменился: по-прежнему был приветлив и общителен, терпелив и внимателен и по-прежнему говорил правду в лицо. Лишь одно замечалось в нем, неизбежное для здравомыслящих людей: он, как и все, набирался опыта и с годами становился мудрее. Это, а также и внешние перемены — он постарел, поседел и согнулся, лицо изрезали морщины, — вот эти перемены свидетельствовали о том, что оп прожил нелегкую жизнь. Дадаш, озадаченный его молчанием, нетерпеливо сказал:

— Что молчишь? Говори все, что хочешь сказать! Говори, не держи на сердце! Или больше сказать нечего?

— Наберись терпения, сейчас скажу. Я не из тех, кто боится высказать свои мысли.

— Очень хорошее качество. Ну так прошу, прошу, скажи, скажи все, что гнездится в умной твоей голове, я слушаю!

Алибала не обратил внимания на иронический тон Дадаша.

— Дадаш, — сказал он наконец, — я бы не завел этого разговора, если бы ты был мне безразличен. Казалось бы, мне-то какое дело, чем человек занимается, пусть делает что хочет, не маленький, в случае чего сам и ответит. Но ты мой фронтовой товарищ, который в молодости подставлял грудь под пули и осколки, чтобы защитить народ от фашистского нашествия. И я вижу, как ты переменился, дошел до спекуляции, отнимаешь у людей, у молодых людей, честно заработанные деньги, пользуешься их желанием модно, красиво одеваться, перепродаешь им втридорога эту одежду, и не могу, не хочу равнодушно смотреть на это.

Дадаш вскочил с места и нервно заходил по комнате.

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! Если несведущие люди услышали бы наш разговор, могли бы подумать, что я паразит какой-то, обманным путем, чуть ли не силой отбираю у людей деньги. Ну и ну! Не думал я, что ты такой, Алибала. Оказывается, ты не такой справедливый человек, как я думал! Ты недобрый, злой человек!

— Нет, Дадаш, зла и плохих умыслов нет за моей душой. Никого не очернил, не оклеветал. С тобой говорю откровенно, потому что болит у меня душа за тебя, хочу предостеречь тебя от беды. Если эта история — не первая за тобой, знай: рано или поздно попадешься на спекуляции, опозоришься и сядешь, а твои дети будут стыдиться смотреть в глаза своим сверстникам. Смотри сам, твое дело предупредить. Каждый живет своим умом.

Дадаш остановился в углу комнаты возле двери и обернулся в сторону Алибалы. Между ними было расстояние в три-четыре метра. Они стояли лицом к лицу, словно два дуэлянта, ожидающие, когда секундант даст сигнал и можно нажать на курок.

— Ты о моих детях не беспокойся, Алибала, — глухо заговорил Дадаш. — Даже если меня арестуют и посадят, имени моего им стыдиться не надо: я никого не грабил, никого не обокрал, никого не убил. Им не придется ходить с опущенной головой. Правда, сейчас другие времена, но торговля и в наши дни — дело нужное, не зазорное. В нашем роду многие занимались торговлей, можно сказать все: и дед, и отец, и прадед, и ходили с высоко поднятой головой. Мой дед Хаджи Алескер был известным в Кубе купцом. Отец, Муса-киши, ежегодно в сезон фруктов скупал яблоки и груши и продавал их в Баку, и никому от этого убытка не было: ни те, у кого он скупал, ни те, кому их продавал, обманутыми себя не считали. Каждый занимается своим трудом, торговля — это его труд. И он трудился, и один на честные деньги безбедно содержал семью. Я другим делом был занят, а вот вышел на пенсию и увидел, что на нее не Могу нормально прожить. Решил, что надо прирабатывать. И прирабатываю. Но при этом никому в карман не лезу. Считаю, что честно и достойно живу. А вот ты сядь, сними папаху, положи перед собой и подумай, как сам живешь, что это за жизнь? Тебе не нравится, что я занимаюсь торговлей, а мне не нравится, каким способом ты зарабатываешь себе на кусок хлеба.

— Каким же способом я зарабатываю на хлеб? Моя работа тебе не нравится? Но разве я тебе или кому бы to ни было причиняю вред?

— Другим, — нет, а себе — да. Да хлеб, заработанный таким путем, я и сам не стал бы есть, и детям своим его не предложил бы.

— Вот как! Благодарю тебя, ты откровенно высказал свое мнение. Моя работа тебе не нравится. Проводник — это что, стыдно, зазорно?

— Кто тебе сказал, что стыдно? Не такая уж плохая работа. Но не будь хотя бы небольшого приработка, ты жe смог бы жить на оклад проводника.

— Но я живу. И приработка не имею.

— Да окаменеет тот, кто поверит.

— Можешь не верить.

— Не будь приработка, разве ты пошел бы в рейс? — Дадаш лукаво потер подбородок. — Ты, наверное, думаешь, будто я ни в чем не разбираюсь?

— Ты во многом преуспел. Но не мерь всех на свой аршин.

— Зачем на свой? Буду мерить на твой аршин. И все сойдется. Я буду говорить, а ты считай. Во-первых, каждый пассажир за два-три стакана выпитого чаю вместо пятнадцати — двадцати копеек дает вам по рублю? Дает. И вы берете? Берете. — Не ожидая подтверждения Али-балы, Дадаш продолжал: — Во-вторых, после каждого рейса вы мешками собираете в купе пустые бутылки и сдаете их? Сдаете. Точнее сказать, продаете и от этого кое-что тоже кладете в карман? Кладете. И я еще говорю о мелочах, о том, что на виду у всех. Ну, а то, что каждый раз ты покупаешь в Москве ходовые товары и привозишь их в Баку, — это что, не в счет? А что берете безбилетных пассажиров и везете их иногда по нескольку перегонов — это что, вы делаете задарма? Рискуете, что составят акт, дадут выговор или вытурят с работы за красивые глаза безбилетников, а? Продолжать или достаточно?

— Посуду собираем, сдаем. Чаевые бывают, но мы их не просим, — ответил Алибала. — А безбилетников я не вожу… И торговлей дефицитом не занимаюсь.

— Возможно, вдвоем с женой вы прокормитесь. Но вот Садых и другие подобные ему — они ведь ничем не брезгуют? Моя купля-продажа — это, по-твоему, спекуляция. Что ж, пусть будет по-твоему; Но я ставлю эту торговлю выше собирания и продажи пустых бутылок, оставленных кем-то в купе. Мое дело все же достойнее!

Дадаш подошел к столу, сел.

Алибала допил минеральную воду, оставшуюся в фужере.

— Я тебя не оскорбляю, Дадаш. Я высказал тебе свое мнение, не задевая твоего достоинства. Но ты моего достоинства не щадишь. Выходит, ты плохо обо мне думаешь. Так вот знай: никогда и ни перед кем я не унижался. Не унижался и не подхалимничал ради двух-трех рублей. Никогда не брал с пассажиров лишней копейки за выпитый чай. Это во-первых. Во-вторых, о бутылках.

Ты верно заметил, что каждый раз после рейса в вагоне их остается немало. Проводникам приходится их убирать. Что делать с этими бутылками? Выбрасывать, засорять пристанционную территорию, бить? Собираем, сдаем. Ничего унизительного тут не вижу.

— Это зависит от человека, Алибала.

— Я не считаю себя ниже кого-нибудь. И вовсе не раскаиваюсь, что работаю проводником. Не всем быть учеными, начальниками. Нужны люди и в сфере обслуживания. И я один из них. Если каменщик служит людям тем, что строит для них дома, портной — тем, что шьет им одежду, то проводник — тем, что заботится об их удобствах в дороге.

Дадаш снова встал и зашагал по комнате.

В груди у Алибалы жгло, словно он съел целую тарелку маринованных баклажанов.

Он наполнил фужер минеральной водой и выпил ее.

— Ты презираешь мою работу, Дадаш, высмеиваешь меня, а я презираю твой бизнес. Меня на мою работу поставило государство. А кто тебя просил стать между магазином и покупателем? Или ты продаешь свое? Люди не могут найти необходимого, а такие, как ты, через нечестных людей заранее узнают, где что будет продаваться, и тучей, как коршуны на падаль, набрасываются на товар, закупают все, до нитки, берут товар со складов и баз, а потом по цене, которую им вздумается назначить, реализуют. И еще хотят ходить, высоко задрав голову. Спекулянт, ты меня извини, — это вор, рука которого постоянно шарит в народном кармане…

— А ты, конечно, благодетель, который только и думает о других, о пользе людей… — начал Дадаш, но его прервал продолжительный звонок телефона. Дадаш поднял трубку. — Да, да, — сказал он телефонистке и обратился к Алибале: Баку. Соединяют.

Алибала поднял трубку.

— Алло, я слушаю.

Телефонистка сказала, что несколько раз набирала номер телефона, но никто не отвечает.

— Опять не отвечает?

Алибала обеспокоился. Был уже одиннадцатый час вечера. Куда могла уйти Хырдаханум в такую пору, тем более что ожидает звонка?

— Не знаю, дочка, что и сказать… Если не отвечает, то что можно сделать?

— Аннулировать заказ?

— Ну что ж… придется аннулировать.

Алибала наверняка знал, что Хырдаханум должна быть дома, что она ждет его звонка и весь день сидит у телефона… Неужели этот проклятый телефон опять испортился? АТС-61 работала из рук вон плохо, жители микрорайона постоянно на это жаловались, к ним иногда просто невозможно было дозвониться: когда ни наберешь номер, или не отвечает, или занято. Оставалось надеяться, что когда-нибудь связь наладится. И вот потребовалось позвонить домой, а телефон не работает. Бедная Хырдаханум сидит там, волнуется, а он нервничает тут неужели придется ждать до утра? Была бы машина, не посмотрел бы на поздний час, прямо сейчас и поехал бы.

Конечно, если бы Алибала попросил у Дадаша машину, тот немедленно отправил бы его в Баку с Явузом, но после такого разговора самолюбие не позволяло ему просить Дадаша о чем бы то ни было.

Он положил трубку. Продолжать прежний разговор с Дадашем он тоже счел неуместным.

— У меня просто сердце сжимается, — сказал он. — Выйду на улицу, воздухом подышу. Дадаш указал на стол:

— А ужинать не будем? Все осталось нетронутым.

— Ты кушай, я не хочу.

И Алибала, оставив Дадаша, вышел.

Был теплый осенний вечер. Перед гостиницей громко разговаривали трое молодых людей. Они только что вышли из ресторана и были навеселе.

Алибала обошел молодых людей и свернул вправо от гостиницы. Он подумал, что Дадаш последует за ним, а видеть его и разговаривать с ним ему было противно. Мысленно он разговаривал с Хырдаханум: «Знаю, сейчас ты попрекаешь меня: не послушался меня, уехал в Кубу, и не звонит, не сообщает о своем положении, чтобы я знала, как дела… Ты права, Хырда, виноват я перед тобой, напрасно поехал…»

Алибала шел по тесной боковой улице, удаляясь от гостиницы. Улица была пустынна. Редкие пешеходы молча шли по своим делам. Только один старик, проходя мимо, сказал ему: «Доброй ночи». И Алибала ответил ему. Он бродил по улицам Кубы, думал о разговоре с Дадашем, и обвинения Дадаша звучали в его ушах. Почему он считает работу проводника унизительной? Где бы человек ни работал, если его работа приносит людям хоть малую пользу, она возвеличивает его. Алибала никогда не сожалел о том, что работал проводником. За много лет работы на железной дороге он только один раз возымел желание уйти с этой работы.

А было так.

Война только что кончилась. Демобилизовавшись, он долго размышлял, куда пойти работать. В конце концов решил пойти на железную дорогу. В первое время ездил проводником в поезде Баку — Нахичевань. Выйдя из столицы вечером, наутро поезд достигал южных пределов страны и медленно шел вдоль Аракса. Араке, подобно острому мечу, рассекал азербайджанскую землю на две части. По ту и другую сторону границы жил один народ. По эту раскинул свои земли Северный Азербайджан, по ту — Южный, но и название земли, и народ той земли были поглощены коротким словом «Иран».

Напарник Алибалы, старый Гулам, позвал его, сказал: «Сынок, мы вдоль границы проезжаем, ты впервые в этих местах, иди полюбуйся Араксом. Смотри, кажется, стоит протянуть руку — и ты на той стороне».

Алибала много слышал об этой реке. О ней пелось в песнях, говорилось в дастанах, имя ее воплощалось в людских именах и фамилиях. Араке представлялся ему могучей рекой, но, оказывается, это не такая уж большая река, куда уже Куры. Местами, Гулам-киши прав, вроде бы стоит протянуть руку — и достанешь до правого берега. В теснинах течет быстро, словно торопится скорее добежать до Каспия, но, вырвавшись из теснин, отдыхает от быстрого бега, течет неспешно, плавно, спокойно. Вон на том берегу босоногий мальчишка черпает ведром воду, а увидев поезд, выпрямился, стал махать рукой пассажирам, которые выглядывали из всех окон. Но Алибале показалось, что мальчик машет не кому-нибудь, а именно ему, и ему улыбается. Боже, как этот парнишка был похож на Машаллаха, друга детства, которого Алибала коротко называл Маша! Вспомнилось, как вместе играли с утра до вечера на тихой улице Касума Измайлова. Но родители Машаллаха были иранскими подданными, а перед войной, по требованию иранского правительства, всех иранских подданных отправили в Иран. Алибала со слезами простился со своим товарищем. Это было так давно… Но сейчас, когда он смотрел из вагона на Аракс, его детское горе ожило, он расчувствовался и, чтобы напарник не увидел его слез, отвернулся, а потом пошел и умылся под краном. «Чего это я так расчувствовался?» — упрекнул он себя. Сперва ему казалось, что едва не расплакался он потому, что мальчик, черпавший воду из Аракса, напомнил ему Машаллаха. Но и в следующий раз, когда они ехали вдоль Аракса, а мальчика, разумеется, уже не было на берегу, Алибала вновь прослезился. И потом каждый раз это повторялось — он не мог спокойно смотреть на Араке и, как ни старался держаться безразлично, не мог совладать с собой. Наконец однажды, вернувшись из рейса, он пошел к начальнику и попросил не посылать его по этому маршруту. Если возможно, пусть назначат на любой другой маршрут. А если невозможно, он напишет заявление и уйдет с работы. Начальник немало подивился па эту блажь, но просьбу его удовлетворил, и с тех пор Алибала ездил в Москву и, чего только ни случалось в дороге, с работы этой уйти не помышлял.