"Трудный рейс Алибалы" - читать интересную книгу автора (Аббасзаде Гусейн)

II

Только мерный стук четок слышался в комнате, — машинально перебрав всю нитку, Алибала начинал перебирать бусы сначала — и так в сотый раз. Сухой стук бусин повторялся однотонно — шак, шак, шак, — и однотонной была воцарявшаяся между стуками бусин тишина.

«Значит, жила Зивяр-хала-и нет Зивяр-халы… — неторопливо размышлял Алибала. — Настанет такой день, когда и я переселюсь на тот свет. Был Алибала и нет Алибалы… И никто по мне не заплачет. Возле Зивяр-халы были сын и внуки, а возле меня была одна Хырда-ханум. Теперь ее нет. Если скоропостижно умру, могут и не узнать сразу. Сгниешь, пока соседи хватятся. Но, допустим, обнаружат сразу, дадут телеграмму Вагифу. С Урала путь неблизкий. Пока прилетит, на похороны не успеет. В лучшем случае отметит седьмой день и вернется в свою часть. А потом появится, если отпустят, только к сороковому дню и к годовщине. Забудет, где и могила… Был человек, и нет его — таков закон природы. Однажды рожденный когда-то умрет, умрешь и ты, Алибала…»

…Никогда он так много не думал о смерти, как ceгодня. Он не боялся смерти и вместе с тем, как многие люди, не хотел умирать. Что за возраст для мужчины — шестьдесят два года? Да не будь этой проклятой бронхиальной астмы, на вид ему можно было дать не больше пятидесяти. Но когда он заходился кашлем так, что перехватывало дыхание, морщины на лице углублялись, как у столетнего старика, в глазах гас огонек жизни, воцарялись тоска и страдание — и Алибала выглядел старше лет на двадцать. Раньше Хырдаханум неустанно стирала и гладила, на нем всегда все было чистое и свежее, он аккуратнее всех был одет, и это тоже молодило его — теперь он, вообще аккуратный, сколько ни старался, но мог выглядеть так, как выглядел при жизни Хырдаханум. Одиночество и тоска извели его, ни за что он не мог взяться, руки опускались, и душа ни к чему не лежала, К тому же он привык к другой жизни. Больше тридцати лет работал он на железной дороге, всегда в движении, п пути, целыми днями с людьми, которые нуждались в нем, в его помощи и услугах; ненадолго возвращаясь домой, полный дорожных впечатлений, он не успевал привыкнуть к домашней обстановке, где его тоже все радовало и ничто не тяготило, и снова собирался в путь, к людям, в которых, как он понял теперь, он нуждался больше, чем они в нем. Теперь ничего этого не было, все изменилось. Нет Хырдаханум, не с кем коротать длинные однообразные дни. А ведь, бывало, расставшись с хлопотливой атмосферой дороги, устав от общения с десятками пассажиров, людей самых разных характеров, как он спешил домой! И вот теперь он окунулся в полнейшее спокойствие. Никто не путался у него под ногами. Один в доме. И как он хотел бы быть нужным кому-нибудь, заботиться о ком-нибудь! Как он хотел бы, чтобы в доме слышались неторопливые шаги Хырдаханум, слышался ее голос!

Вдобавок ко всему заявили о себе болезни. Не будь этого, он нашел бы себе в городе какую-нибудь легкую работенку, лишь бы заняться каким-нибудь делом, рассеяться, не думать часами о прошлом… Нет и этого утешения. Он лечил свою астму, вовремя принимал лекарства, прописанные ему врачом, но заметного улучшения не чувствовал. Только это пока ему оставалось — лечение. Он относился к тем людям, которые твердо верят врачам и не теряют надежды.

Шак… шак… шак…

Однообразный стук четок перебил телефонный звонок.

Алибала неторопливо прошел в коридор, снял трубку с аппарата, висевшего на стене.

— Слушаю.

— Алибала? Ну как ты? Слушай, этот хазри не дает покоя, связал по рукам и ногам, даже на бульвар не выйдешь.

— Это ты, Агадаи? Голос у тебя изменился, что ли, — я не сразу тебя узнал. Как ты?

— Да простужен немного. А ты хорош — если я не позвоню, ты сто лет обо мне не вспомнишь.

Агадаи и Алибала были друзья детства; они родились и жили в одном квартале, вместе росли, только Агадаи был на год старше Алибалы. Отец Агадаи, Махмуд-киши, был искусным плотником и среди прочих поделок вытачивал, раскрашивал и продавал ребятишкам всего квартала отличные фырфыры — волчки; с легкой руки соседей к нему прилипло прозвище Фырфыра Махмуд, а Агадаи, естественно, стал Фырфырачи оглу, то есть сын Фырфыра Махмуда… Прозвища этого Агадаи не любил и выходил из себя, если кто-то называл его Фырфырачи Агадаи.

Алибала, выслушав сетования Агадаи относительно погоды, сказал не без задней мысли:

— Да, ты прав, хазри такой сильный, что крутит людей как фырфыру.

— Ну, Алибала, ты меня не дразни! И оба засмеялись, после чего Агадаи миролюбиво спросил:

— Как ты насчет потрошков, а?

— Будто не знаешь!

— В Маштагах живет наш племянник, не дороже тебя, но человек компанейский. На той неделе я туда ездил. Они как раз готовились идти на обручение, но времени у него, пока женщины собирались, было сколько угодно, и вот мы сели играть в нарды, на интерес, и я обыграл его всухую, выиграл угощение. Так вот, он только что звонил мне, завтра, говорит, соседи режут двух баранов, потроха, считай, мои, пришлет их с сыном. Так что добро пожаловать ко мне.

Жаркое из потрохов — ич-джигяр — было любимым лакомством Алибалы. Агадаи это знал. В молодости они вдвоем частенько ходили в джызбызные на Куба-мейданы и Тахта-базары, где прекрасно готовили джызбыз. К тому же среди знакомых Агадаи не было человека, который мог бы лучше Алибалы приготовить джызбыз, так что Агадаи убивал двух зайцев: угощал друга и пользовался его услугами. Алибала сказал:

— Завтра, Агадаи, прийти не смогу.

— Как? Ты отказываешься от джызбыза?

— Да.

Агадаи удивился:

— Слушай, разве я тебя не знаю? Разве ты не говорил, что поел бы джызбыза? Помнишь, когда мы шли мимо шашлычной? Что же случилось? Ради тебя я попросил прислать потроха. Везут из Маштагов. А ты же знаешь, у меня не хватает терпения с ними возиться. Чистить, промывать, начинять кишки… Если бы знать… Ну, я позвоню, чтобы ничего не присылали…

— Да наберись же терпения, Агадаи, выслушай меня до конца. За то, что ты достал потроха, — спасибо. Но дело в том, что я приглашен на седьмой день…

Агадаи немного успокоился.

— Так бы и сказал…

— А ты разве даешь сказать? Не могу понять, как ты высидел девять месяцев во чреве матери.

— Я шестимесячный.

— Оно и видно.

— Короче, что мне делать с этими потрохами?

— Что делать? Сунь в холодильник, а послезавтра я приду, почищу, приготовлю.

— Ну, так не годится. Разве это дело: из Маштагов привезут еще теплый ич-джигяр, а я суну его в холодильник? Может, ты не пойдешь на поминки, ведь ич-джигяр не каждый день перепадает.

— Нет, не могу не пойти. И поминки, слава аллаху, не каждый день.

Как ни пытался Агадаи соблазнить Алибалу, ничего из этого не вышло, пришлось отложить свою затею на среду.

Этот разговор с Агадаи о джызбызе напомнил Алибале о встрече с Дадашем в поезде и последующий разговор с Хырдаханум по возвращении из рейса — они тогда решили, что надо непременно пригласить Дадаша с женой в гости. Как-никак однополчане, не виделись около двадцати лет, если не считать мимолетной встречи в пятьдесят пятом на краткосрочных военных сборах. Тогда тоже оба обрадовались встрече. Алибала дал Дадашу свой бакинский адрес и просил-умолял Дадаша по приезде в Баку не искать гостиниц, а прямиком ехать всякий раз к нему. Дадаш адрес взял, но после той встречи как в воду канул. И вот опять появился. Хырдаханум сказала тогда:

— Али (она называла мужа только сокращенным именем), раз это твой фронтовой товарищ, я хочу угостить его по-нашему, по-бакински. Пусть только приедет, и не один, а с женой, я приготовлю душбару, кутабы с мясом и зеленью. Правда, плов считается роскошным блюдом, иные хвалятся, что в честь такого-то гостя готовили плов. А по мне, душбара и кутабы куда вкуснее плова. И потом, для них это будет внове, в районах не готовят таких блюд.

— Да, душбара и кутабы — это хорошо, но готовить их труднее, сколько возни… Плов проще. Одна не управишься.

— Да попрошу жену Агадаи, Месмуханум, помочь, и дело с концом.

— А я на другой день угощу их джызбызом.

— Вот уж придумал… Стыдно, Али, разве гостям подают джызбыз?

— А почему нет? В каком законе написано, что на стол перед гостями можно ставить такие-то блюда, а такие-то нельзя?

— Непременно в законе должно быть написано? Хозяин должен сам соображать, что можно и чего нельзя.

— Я по себе сужу. Когда я захожу к кому-нибудь в гости и передо мной ставят джызбыз, я не знаю, как благодарить хозяев…

Специально к приезду Дадаша и его жены Алибала решил купить барана. Однако в тот вечер они с женой так и не договорились окончательно, а наутро Хырдаханум ходила насупившись и не разговаривала с мужем. Вот уже скоро тридцать лет, как они клали головы на одну подушку, жили душа в душу, и редкие размолвки всякий раз у них происходили из-за какой-нибудь мелочи. Был виноват или не был, но Алибала первым всегда Делал шаг к примирению. На этот раз было иначе. Каждый тянул в свою сторону, не хотел идти на уступки. А на следующий день Алибала уезжал в рейс.

Утром Алибала поехал в Нардаран — там у него жил родственник по материнской линии. Алибала дал ему денег, чтобы купить для доброго дела хорошего барана. В город он вернулся за полдень, Хырдаханум дома не оказалось. На столе лежала записка: «Вахид попал в аварию, тяжело ранен, я пошла к ним; если скоро вернешься, приходи и ты».

Вахиду, племяннику Хырдаханум, родители недавно купили «Жигули», и за восемь месяцев он дважды попадал в аварии, это была третья и, как видно, тяжелая.

Через час Алибале следовало быть на вокзале, готовиться к предстоящему рейсу, времени было в обрез, он никак не мог навестить семью Вахида, которая жила на Баилове, — невозможно успеть. Он тоже написал записку: «Дорогая Хырда, я поздно вернулся из Нардарана, не успею зайти к Вахиду. Извинись за меня перед сестрой».

…Разнеся пассажирам чай, Алибала пригласил Дадаша в купе проводников, усадил его у окна. Садых не стал мешать беседе фронтовых друзей, снова принялся мыть грязные стаканы, прибирать в коридоре.

Долго беседовали друзья, вволю наговорились.

Алибала не умел скрывать ни радости, ни печали, и они отчетливо читались на его лице: не надо было спрашивать его, какого он мнения о том или другом человеке, — мнений своих он никогда не скрывал и высказывал их с обезоруживающей прямотой.

Дадаш сидел в уголке купе, у окна, облокотившись на столик, и изредка поглядывал за окно, но Алибала был целиком поглощен беседой с однополчанином, говорил почти не умолкая и все вспоминал, вспоминал свою роту.

— Немало было в нашей роте славных ребят, — сказал он, легонько ударив Дадаша ладонью по острому колену, — но, признаюсь, больше всех я любил тебя. Не потому, что ты раньше всех в нашей роте получил ордена Славы второй и третьей степени, хотя, и то сказать, не каждого награждали таким орденом, и такое награждение само по себе большая честь… Нет, братец, я уважал тебя больше других, потому что мы с тобой все равно что родные, земляки, в нашей роте было всего два азербайджанца — мы с тобой. Как услышу родную речь — как будто какая-то теплая волна пройдет по сердцу… Я, знаешь, все время мечтал, если вернемся живы-здоровы, непременно дружить с тобой. Слава богу, оба живыми-здоровыми вернулись с войны, а как только приехали, так сразу и потеряли друг друга. Дадаш ответил раздумчиво:

— Это от нас не зависело…

— Может быть, вначале так и было, как ты говоришь, навалились заботы, ну а потом? Потом случай снова свел нас. И надо же — снова в армии, снова свела солдатская служба. Если не ошибаюсь, ты тогда тоже обрадовался встрече. О себе я не говорю, увидел тебя — словно брата родного встретил. Помню, свой новый адрес тебе дал, просил: заходи, заезжай, не ищи гостиниц. Правда, нас в тот же день обстоятельства развели. И с тех пор о тебе ни слуху ни духу, адрес твой забыл попросить, а разыскивать живого человека как без вести пропавшего было неловко.

Дадаш пытался оправдаться и объяснить, почему его не слышно, не видно было с тех пор.

— Не хочу врать, Алибала, с тех пор как мы виделись с тобой на сборах, я не раз приезжал в Баку. Что скрывать, хотелось зайти к тебе, посидеть, поговорить, прошлое вспомнить. Но стеснялся. Думаю, на железной дороге работает человек, большую часть недели проводит в пути, зайдешь — и дома тебя не застанешь, а семью зачем беспокоить? С другой стороны, всякий раз думаешь: может, человек только что вернулся из рейса, ему в порядок себя привести надо, отдохнуть, а тут, пожалуйте, — гость… А ты такой человек, что начнешь хлопотать, суетиться, в гостиницу уйти не разрешишь, а я уже привык, и характер у меня странный, нигде уснуть не могу, а в гостинице — сплю как дома.

— Что бы ты тут ни говорил, меня не убедишь. Нехорошо поступал, Дадаш, и лучше сразу признайся, что виноват, не хитри.

— Я правду сказал. Напрасно ты не веришь мне. У каждого свой характер, а я вот такой — неловко мне было, поверь.

— Эх, Дадаш, Дадаш, братец ты мой, давно я хотел сказать кое-что, да все не доводилось. Ну, хоть и поздно, а скажу: я считаю себя твоим должником. В трудную минуту ты оказал мне такую услугу… Пусть я ослепну, если это забуду. Если бы не ты, давно я был бы на том свете.

Дадаш, с улыбкой слушавший Алибалу, посерьезнел, выпрямился и спросил:

— О чем ты говоришь, Алибала? Несколько часов тому назад, в Хачмасе, это говорил, сейчас снова повторяешь. Честное слово, я не понимаю, что ты имеешь ввиду? Что я такое сделал, что ты обязан мне жизнью?

Алибала перестал улыбаться.

— Не скромничай, Дадаш! Что еще можно сделать для человека больше того, что ты для меня сделал? Когда я уже погибал, терял сознание, ты дал мне свою кровь, и я ожил. Разве это не великое дело? Не каждый согласится отдать свою кровь другому. Тем более что сразу надо идти в бой…

— Кто тебе сказал, что я дал тебе свою кровь?

— Как кто? Военфельдшер сказала, когда я пришел в себя.

— Какой фельдшер?

— Та самая, которая дежурила тогда в медсанбате, забыл, что ли? Такая толстая женщина, помнишь?

Дадаш не помнил никакой женщины, даже толстой. Он не мог бы сказать, наверное, кто вышел им навстречу, когда они, четверо товарищей Алибалы, пришли к медсанбат навестить его: фельдшер ли или просто медсестра, худая или полная. Он помнил только, что им сказали: раны тяжелые, Алибала потерял много крови, состояние критическое, срочно нужно влить кровь. Помнил, что спросили, кто из них согласен дать раненому свою кровь. Согласились все четверо. У каждого проверили группу крови, и у одного оказалась та же группа, что и у Алибалы, — у него и взяли кровь, чтобы перелить Алибале. Дадаш пытался вспомнить: у кого же тогда брали кровь?

— Да что ты скромничаешь, я ведь все знаю. Когда я начал поправляться, толстая фельдшерица все мне рассказала. И как приходили меня проведать четыре бойца, и описала внешность каждого, и я сразу определил, кто был. Один, говорит фельдшерица, такой высокий, красивый парень с черными усами, дал тебе свою кровь. А кто у нас был высокий и красивый, да еще с усами? Ты!

— Ты ошибаешься, Алибала. Тебе влили кровь Степана Галушки. Моя не подошла, у меня вторая группа. А у него, как и у тебя, оказалась первая.

— Степан Галушка? — задумчиво спросил Алибала. — Белорус?

— Хоть и белорус, а был чернявый такой, похож на азербайджанца. Вспомнил его?

Да, Алибала помнил Степана Галушку. Ефрейтор Степан Галушка тоже был смуглый, как Дадаш, высокий и чернобровый, носил пышные усы, — однажды Алибала даже в шутку сказал: ты, мол, ефрейтор, очень похож на наших, спроси у матери, отец твой случайно не из наших краев?

«Как это мне в голову не пришло, что именно Степан дал мне свою кровь?» Если верить Дадашу… А почему не верить? Дадаш честный человек. Что ему стоило подтвердить, что да, это он, Дадаш, дал свою кровь и тем спас его, Алибалу? Прошло столько лет… Вряд ли жив Степан. А если и жив, кто докажет, что именно он дал кровь Алибале? Но Дадаш не хочет брать себе чужие заслуги…

— Так ты говоришь, мне влили кровь Степана Галушки?

— Можешь не сомневаться. Конечно, если б группа моей крови подошла, я тоже с удовольствием дал бы тебе свою кровь. Но кровь дал Галушка, ты должен это знать.

В представлении Алибалы откровенное признание Дадаша было таким же благородством, как если бы он тогда дал ему свою кровь или заслонил его от пули.

— Большое спасибо тебе за правду, Дадаш. Но знай, все равно я тебе благодарен. Тащили меня в медсанбат, навещали, готовы были на все. Наконец, мы вместе ходили в бой, а это превыше всего.

— Ты прав, — сказал Дадаш.

Алибала видел немало людей, которые без всяких угрызений совести приписывают себе добрые дела других, иные и прославились за чужой счет. Но фронтовиков в этой категории, пожалуй, не встретить… Во всяком случае, Дадаш не из таких…

Тишину, воцарившуюся в купе, нарушил хрип поездного радио. Передавали арии из азербайджанских опер в исполнении Фидан Касимовой. Лица Алибалы и Дадаша повеселели: так кстати был этот концерт!

Алибала откинулся к стене и задумчиво, с тоской но минувшим дням, сказал:

— Да, такие дела, дорогой Дадаш. Какими мы были в то время! Ничего не болело, никакая хворь не брала. Какие трудности и беды перенесли… А теперь зуб разболится — мы на стенку лезем.

— Да, тогда мы были очень выносливыми. Беспокоились не о себе, а друг о друге. Особая это штука — окопная дружба.

— Нет дружбы крепче фронтовой. Окопные друзья — друзья навек, и они никогда не должны забывать друг друга.

— Тогда, на фронте, делали друг для друга доброго ничего не ждали в ответ за это. А теперь все делается по принципу: я — тебе, ты — мне, иначе ни одно дело не пойдет.

Садых появился на пороге купе.

— Садых, ты поработал, хватит, отдохни немного, остальные дела я доделаю, сказал Алибала.

Садых взял полотенце, висевшее возле окна, и сказал:

— Беседуйте, Алибала-даи, я не устал; сейчас стаканы перетру, приборку сделаю, и все.

— Ну хорошо, Садых, спасибо… Мы еще поговорим.

Долго сидели фронтовые друзья, почти до полуночи Пассажиры разошлись по купе, коридор опустел, все в вагоне затихло. Обычно в это время один из проводников ложился спать, а другой оставался дежурить. Алибала, спохватившись, сказал:

— Заговорились мы. — Он поднялся, указал Дадаш на нижнюю полку. — Ложись и спи, а я пойду дежурить Никто тебя не потревожит: ты мой друг, едешь со мной на моем месте.

— Не беспокойся, Алибала. Закончишь дела — и ложись спать. А мне спать пока не хочется, под утро, если будет возможность, вздремну.

И Дадаш вышел в коридор. Алибала достал комплект свежего белья, застелил постель, потом взял друга за локоть и ласково сказал:

— Иди ложись! Приятных снов!