"ВОСТОЧНЕЕ ХОККАЙДО" - читать интересную книгу автора (Чумаков Святослав Владимирович)VIIIНа корме, на носу, на крыльях мостика маячили наблюдатели. Перед тем как засесть за шифровку, капитан обошел посты, предупредил каждого, чтобы смотрели с кошачьей зоркостью. Он не верил японцам, не верил усыпляющей благожелательности, вдруг проявившейся с их стороны в последние часы перед выходом в океан. И он помнил еще, с какой тщательностью они анализировали скорость “Ангары” при разных условиях погоды. Зачем-то надо было им все знать. Если бы пароход шел на север, в сторону Петропавловска-Камчатского, самым лучшим решением было: как только останется позади узкий коридор в запретной зоне, уйти на сотню миль в открытый океан и уж потом повернуть на генеральный курс. Но для “Ангары” такой маневр не годился. Ведь нужно было все равно миновать проливы, снова приближаться к японским берегам и двигаться на виду патрульных кораблей, под надзором “рыбаков”, вооруженных биноклями. Тихо шуршала вода за бортом. Волнение всего два балла. Луна была справа, на траверсе. И светлая дорожка, не отставая, бежала вслед за пароходом. На вахте стоял третий помощник. Вернее, не стоял, а мерил рубку по диагонали и смолил одну за другой американские сигареты “Кемел”. Трава, а не курево… Он уважал папиросы “Наша марка” — горлодер в картонной коробке — производства Ростова-на-Дону. Но где Ростов-Дон и когда будет “Наша марка”?.. Он и представить себе не мог, что же теперь с родным городом. Как это может быть — от проспекта Буденного — обгорелые стены, а вместо каштанов — пеньки. От знаменитого на всю страну театра, бетонной громады, напоминающей сбоку огромный трактор, груды развалин, а вместо замечательного моста через Дон — скрюченные, разорванные металлоконструкции. Нет, только не это! Чтобы отогнать грустные мысли, стал мурлыкать песенку “Ростов-город, Ростов-Дон”… И представил проспект Буденного, каким видел его последний раз в мае сорок первого: ряды зеленых каштанов и белые свечи весеннего цвета на них. Шеренги богатых, многоэтажных домов. Оркестр в городском саду и танцы на круглой дощатой площадке. Стайки студенточек из университета и пединститута. И себя представил — в брюках клеш, в рубашечке апаш, из-за ворота которой выглядывает тельняшечка. Ах, последний отпуск… Красота… Настроение, приподнятое бокалом новочеркасского шампанского… Вечерняя вахта — одно удовольствие. Спать еще не хочется. В ходовой рубке никто не толчется, даже капитан не имеет привычки в это время заглядывать в вахтенный журнал, карту. Те, кому не спится, перемещаются в кают-компанию, кто в шахматы играет, кто травит баланду. Вот и сейчас оттуда доносятся взрывы хохота. Стрелка часов приблизилась к десяти. Штурман прошел в рубку, снял показания лага. Хорошо идет “Ангара” — десять узлов. Отмерил на карте циркулем пройденный “Ангарой” путь, понял, что пароход наконец выбирается за пределы запретной зоны. Позвонил капитану и с удовольствием доложил об этом приятном событии. — Радист на вахте, рубку распечатал? — Готов как штык, Николай Федорович. — Дай ему координаты. И текст: “Судно освобождено после задержания и досмотра”. Пусть передаст и попросит связь еще через тридцать минут. — Спокойной ночи, Николай Федорович! — Во Владивостоке пожелаешь… — проворчал капитан. — Ты смотри повнимательней, чтоб наблюдатели не дремали. — Да все нормалек. Даже рыба спит. — Рыба-то спит. Ну, спокойной тебе вахты. И снова стал отсчитывать шаги по диагонали ходовой рубки вахтенный штурмана Смял и выкинул за борт пустую пачку “Кемела”, распечатал новую, чиркнул зажигалкой… По случаю вызволения из плена буфетчица накрыла стол в кают-компании свежей скатертью. Анна Лукинична сделала пирожки с консервами, и это оказалось неожиданно вкусно. Кроме того, на столе были галеты и джем. В кают-компании коротали время “дед”, помполит, третий механик и старпом. “Дед” съел лишь один пирожок и пил пустой чай, потому что за время стоянки в японском порту опять стал толстеть. Он уже совершил часовой моцион по палубам. — Все, — говорил он, — после обеда спать бросаю. Поднимаюсь в семь ноль-ноль и вместе с Марьей кидаю гирьку. — А на ужин вместо каши три головки чеснока, — усмехнулся старпом, — ну и несет же от тебя сегодня, Иван, Иванович! — Это против всех простуд, а также против цинги, — парировал на всякий случай стармех. Он собирался продолжить рассказ о достоинствах чеснока и его пользе для здоровья, но заметил ехидный взгляд помполита и сразу переменил пластинку: — Так слушайте анекдот. Значит, муж возвращается из командировки… — Ну, валяй, — разрешил старпом и заранее хихикнул, потому что все анекдоты “деда” он знал давным-давно наизусть. Зато как он их рассказывает! Артист! А Соколов зевнул. Он знал, что “муж из командировки” — это только старт, что травля будет продолжаться за полночь. А ему хотелось спать. Ему страшно хотелось спать. Он только теперь, после выхода в открытый океан, понял, в каком напряжении находился последние восемь суток, хотя, если взглянуть со стороны, почти ничего не делал. Пошел в каюту. Спать, правда, пока было нельзя, потому что минут через сорок Владивосток должен транслировать вечерний выпуск радиогазеты для судов, находящихся в море. В первый раз можно будет записать всю передачу спокойно, при нормальной слышимости, а не догадываться, не вылавливать через радиопеленгатор среди шума и треска едва слышный голос родного пароходства. Присел на койку стармеха, а чтобы не заснуть, вытащил из кармана блокнотик в целлулоидном конвертике, чтобы вспомнить все дела, которые он сам себе назначил до событий и которые так неожиданно были прерваны. На одной из страничек увидел запись: “Кочегар Сажин” — и три восклицательных знака, Теперь он силился вспомнить, зачем вписал имя кочегара в блокнотик и почему наставил столько восклицательных знаков. Да это же напрочь забытая стычка во время политинформации! Но теперь перед глазами всплыл другой Сажин: эдак мудро “вправляющий мозги” японскому матросу… Сажин в каюте капитана, а в сантиметре от его груди вороненый ствол карабина. И стоял, черт, так спокойно, даже желваки на скулах не шевельнутся. А он, помполит, еще собирался внимательно разбираться в моральном облике этого злющего мужика. Соколов снова аккуратно вложил блокнот в целлулоидный конверт, прижал кнопочку и положил в нагрудный карман. Привалился локтем на сложенную валиком канадку стармеха. Наверное, задремал, как говорят, “выключился” на какое-то время… Игорю спать не хотелось. Теперь снова можно было беспрепятственно шастать по всему пароходу. Зашел в темноту ходовой рубки. Луна просвечивала сквозь квадратные окна, и светлые прямоугольники на палубе были как бы продолжением световой дорожки, сверкавшей за бортом. Вахтенный штурман человек неразговорчивый: ходит, Насвистывает какую-то песенку. Игорь отправился в радиорубку, потому что в последнее время решил стать радистом и теперь вот уж два раза пробовал сам работать на ключе, естественно, при выключенной аппаратуре. Но и радист был занят, готовился передавать шифровку капитана, а она наверняка, будет длинной, Игорь вышел на крыло мостика, пристроился рядом с наблюдателем и стал смотреть на черную воду, которую рассекал пароход. Вдруг наблюдатель отпрянул от борта, выкрикнул: — Торпеда в левый борт! Игорь тоже увидел, как из ночной мглы по поверхности океана стремительно приближается к пароходу едва заметная белая полоска. Он бросился к трапу, чтобы мчаться вниз, в свою каюту. Белая полоса прорезала черную тень судна. Раздался удар. Из воды стал вырастать, вздыматься столб воды, грохочущий и страшный. Какая-то сила рванула Игоря и швырнула в черную пустоту, Радист уже включил приемник и передатчик, чтобы аппаратура прогрелась и можно было немедля передавать шифровку но Владивосток. А пока поймал какую-то американскую станцию и слушал танго, фокстроты. Было 22.20, когда раздался грохот взрыва и сразу погасли табло аппаратуры. Он немедленно включил аварийную станцию. И тут прогрохотал еще один взрыв. Судно стало крениться на левый борт, одновременно оседая на корму. Звякнул и замолк сигнал боевой тревоги. Не дожидаясь распоряжений, дал четырехкратный “С”, потом позывной судна. Из радиорубки он не мог видеть, что уже первым взрывом антенна была сорвана. И сигнал бедствия в эфир не ушел. Вахтенный штурман только раскурил очередную сигарету марки “Кемэл”, когда раздался возглас наблюдателя и вслед за тем грохот взрыва. Он увидел в стекле отражение вспышки, и страшный удар толкнул его в это стекло. Когда выскочил на крыло мостика, из воды уже вздымался второй столб воды. Он рванулся к выключателю авральных звонков. Но они лишь звякнули. Подскочил к рупору машинного отделения, что-то прокричал туда. Из машинного отделения никто не отозвался, Стармех в несколько прыжков оказался в машинном отделении. Грохотала работавшая вразнос машина. Ревела стремительно поступавшая откуда-то вода. В нос ударил резкий запах взрывчатки. В машинном отделении было темно. Крикнул — никто не отозвался. Крикнул на всякий случай еще раз: — Кто живой?! Все наверх, к шлюпкам! Иван Иванович споткнулся обо что-то твердое и разодрал штанину, а здесь, на решетчатом полу, ничего не должно быть… Во тьме кромешной он добрался к предохранительным клапанам (лишь бы не рванули котлы, лишь бы не рванули!), нащупал рычаг, потянул на себя, “сдунул” клапаны. С шипением и свистом стал вырываться пар. Теперь осторожно — в машинном отделении ориентировался с закрытыми глазами — он стал выбираться в коридор. Сквозь шум воды и свист пара пытался уловить признаки жизни, может быть, чей-то стон послышится? Никого, Дай бог, все успели подняться наружу. Он подумал, что еще сможет заскочить в каюту, прихватить канадку, а может быть, даже бутылек со спиртом. Но путь преградила искореженная переборка. И тогда Иван Иванович кинулся вверх по трапу, на ботдек, к шлюпке правого борта, в которой он должен был разместиться по аварийному расписанию… Олег Константинович заснул так крепко, что разбудил его второй взрыв. Он почувствовал, как стала крениться палуба, и увидел, что сияющая лунная дорожка перечертила по диагонали иллюминатор. Потянул на себя дверь. Не поддается. Рванул изо всей мочи… Когда стало ясно, что дверь заклинило и ее открыть нет никакой возможности, со спокойствием, удивившим его самого, снова сел на койку стармеха. Стало зябко. Он натянул на себя канадку, застегнул “молнию” и тут же отрешенно подумал: “Зачем я надел эту канадку? Ну и пусть холодно, теперь все равно. Даже спасательный костюм ни к чему… Вот ведь сколько раз думал: как погибают люди, что они думают, когда погибают? А теперь это со мной происходит. А я сижу, жду и даже одеваюсь потеплее. Оказывается, все так просто… Хорошо, что родных никого нет. Некому переживать. А может быть, даже лучше сразу умереть здесь, чем медленно там, на поверхности?”… Во время стоянки в японском порту Марья предложила стармеху раскупорить плотно завинченные на зиму иллюминаторы. “Дед” воспротивился: “Э-э, Марья, четыре барашка на каждом. Это ж их надо расходить, открутить. Да и холодина может еще прихватить. Погодим маленько, с недельку”. Вот и погодил. И превратилась самая лучшая после капитанской каюта в склеп. Через вентиляционные решетки в нижней части двери стала натекать вода. Уровень ее быстро поднимался. Олег Константинович взобрался с ногами на диванчик, прижался к холодной вспотевшей стене. В спину вдавилась рукоятка оконной рамы. Он пошарил правой рукой за спиною, схватился за рукоятку, потянул на себя. Она… поддалась! Значит, Марья все же не послушалась “деда”, расходила, отвинтила все четыре барашка! И тогда Олег Константинович повернулся, распахнул створку, стал протискиваться вперед, навстречу лунной дорожке. Конечно, без канадки все получилось бы скорее, но он не сообразил скинуть стармехову американскую обновку. Когда выбрался, вода уж накрывала его. Олег Константинович вынырнул на поверхность. Теперь нужно было выгребать поскорее, прочь от гибнущего парохода, чтобы не затянуло в водоворот, в воронку. А полы канадки стали задираться. Пароход тянул, тянул его к себе. Олег Константинович обо что-то ударился боком — то была доска. Оседлав ее, он справился с возникшим течением, переборол его, ушел еще от одной смерти. И лишь тогда обернулся в сторону “Ангары”. Это было невероятно жутко и неправдоподобно. Море было спокойно. И луна сияла Ярко. Призрачно-голубые надстройки и громадная черная тень борта. Огромный пароход складывался как перочинный ножик. Он переламывался. С грохотом, треском, пушечными залпами лопающегося металла, разрушающихся переборок умирала “Ангаре!”. Родной островок тверди опускался в океан. И в то же время все выше вздымались черное острие носа и обрубленный край кормы с завитком винта. На верхних палубах никого не было. Жизнь ушла. И вдруг сильнее грохота лопающегося металла над океанской пустыней, под круглой луной взревел гудок — низкий, истошный рев. И Олег Константинович содрогнулся. Не от холода, он не успел еще замерзнуть: от ужаса и горя, от бессилия чем-нибудь помочь пароходу. Он только сейчас понял, мак сжился с ним, как полюбил его. Ощутил тепло на щеках. И не сразу понял, что плачет. Но вот рев захлебнулся. Стремительно ушли в воду нос и корма. Олег Константинович почувствовал, как снова задрались полы канадки. Вода тащила туда, где скрылся в океане пароход, и он стал изо всех сил выгребать против возникшего течения. За спиною волны столкнулись, взметнулись там, где захлебнулся рев, и разошлись, побежали прочь все шире расходящимся кругом. Через какое-то время еще раз взметнулся столб воды, словно вздох подводного вулкана. Это вырвался на свободу остававшиеся в трюмах воздух. И высокая пологая волна еще раз плавно приподняла на своем плече Соколова и мягко опустила на лунную дорожку. Теперь в наступившей оглушающей тишине он услышал голоса и увидел силуэт шлюпки, в которой были люди. Стал грести в ее сторону и осипшим, чужим голосом закричал. Его услышали, а может быть, увидели. Шлюпка приблизилась. Чья-то рука цепко схватила Соколова за воротник канадки и вырвала из воды. Наверное, он на какое-то время потерял сознание, потому что не помнил, как перевалился через борт, и не помнил, кто же его спас. Когда снова ощутил себя, но еще не открыл глаза, первой явилась мысль: “Ну вот, теперь погибать придется другим способом, не тем, самым простым”. Потом снова все смешалось. Он никогда не мог восстановить в памяти, что делал в течение нескольких часов, длившихся в одно смутное, туманное мгновение, что делал до тех пор, пока луна не стала розовой, пока не заалел восход. Только тогда он увидел, что руки ободраны в кровь, почувствовал, как жжет их соленая морская вода, а плечи разламывает боль. И еще было очень жарко Он снял канадку. Куда бы ее положить? Вещь-то чужая, добротная. Увидел кого-то в майке и трусах, сжавшегося комочком на дне шлюпки, где плескалась, перекатывалась черная вода, распластал и накинул канадку на того человека. Человек вскочил и, натягивая канадку, бормотал: — Ш-штаны н-не успел… Потом привалился грудью к борту шлюпки и, вытянув руку в сторону восхода, закричал: — Перископ, там перископ!!! Но сколько ни вглядывались все, кто был в шлюпке, в ту сторону, куда тянулась рука лейтенанта Швыдкого — лишь теперь Соколов узнал его, — океан был пуст, не было буруна и не видно иглы перископа. Может быть, померещился Швыдкому перископ, а может быть, скрылся под водою. Кто-то сказал: — А была еще третья торпеда. Она проскочила метрах в трех от нашей шлюпки. И кто-то подтвердил: — Да, была третья, я видел след винта. Лодка расстреляла пароход и скрылась. Как точно, как подозрительно точно совпали курсы “Ангары” и подводного пирата! И Соколов вспомнил, как тщательно Масафуми Дзуси выписывал из вахтенного журнала скорость “Ангары” в шторм и штиль, при ветре попутном и ветре встречном… Лодка подстерегала “Ангару” точно на выходе из запретной зоны. Ее капитан знал, что именно в этой точке океана примерно в десять вечера будет идти пароход. С восходом солнца океан покрылся испариной. В тумане замаячила сперва расплывчатая тень. Потом эта тень превратилась в спасательный плотик. Два весла равномерно загребали воду, И шлюпка пошла навстречу. Кто-то бросил с кормы конец, кочегар Сажин ловко принял его и подтянул плотик. Двое сидели, укрывшись брезентом, а еще один человек лежал, его захлестывала вода, но человеку, видимо, было все равно. — Кто старший на шлюпке? — спросил Сажин, Олег Константинович оглянулся. Он впервые всматривался во все лица подряд. И в тех, кто был на веслах, и в тех, кто до этого грелся под брезентом, а теперь его откинул. Второй помощник… третий… третий механик… боцман. Капитана нет, И старпома нет. Нет капитана и среди тех, кто на корме под брезентом. И нет капитана на плотике! “Пока нет”, — поправил себя с надеждой. Значит, он, Соколов, старший на шлюпке? — Кто старший на шлюпке? — переспросил Сажин. — Я старший! — крикнул ему Соколов, и лишь после этого кочегар Сажин перебрался на борт. Он сказал: — Ребята выбрали меня договориться, чтобы на шлюпку перейти, на плотике больно купает. И еще у нас раненый. В спину ударило крепко. Ошарашил такой вопрос, Да как же спрашивать о таком, словно в шлюпке чужие или даже враги? Что ли, разум помутило кочегару? Но Сажин как бы прочитал мысли помполита: — Да не ошалел я. Я ж не имею права хозяйничать. Мы ж с плота к вам переходим. А у вас, может, еще хуже, чем у нас. Может, шлюпка аварийная и нас не выдержит. И Соколов поразился суровой логике матроса, сумевшего и здесь соблюсти интересы всех, даже субординацию. Среди двоих укрывшихся брезентом он узнал Игоря. — Скорей сюда, — позвал. Но тот замотал головой, указывая пальцем на человека, лежавшего плашмя. То был стармех. А Сажин объяснял, что Иван Иванович был уже на плоту, когда он сам к нему подплыл и взобрался. И как Иван Иванович влез на плот, ума приложить не мог. Потому что ноги у него неживые, а шевельнуть самого невозможно, кричит, а где так стукнуло, не сообщает. И тогда на плотик перебралась кочегар Марья Ковалик. Лицо и руки ее были черны от угольной пыли, и майка была так же черна, как сатиновые шаровары (вся вахта кочегаров успела выскочить из “преисподней” парохода). Она погнала пассажиров в шлюпку, вторым был Филатов из военной команды, а сама принялась отдирать доску от плотика, потом еще одну. Игорь обежал глазами тех, кто был а шлюпке, а потом осторожно приподнял брезент и опустил его. Соколов еще не делал перекличку. Он понял, кого искал Игорь среди спасшихся. Но сказал ему Игорь совсем о другом. В голосе его не было вопроса: — И капитана тоже нет… — Здесь все, кто спасся. — Соколов хотел прижать к себе Игоря, но сдержался, потому что понял: это самое худшее, что он мог бы сделать сейчас, понял, хотя и не был никогда отцом. А Марья Ковалик как-то исхитрилась подсунуть под неподвижное тело стармеха сперва одну, потом другую доску, затем приподняла их разом. Двое матросов с борта шлюпки ухватились за края этих досок. Сама она перебралась по краю плота, подняла их с другого конца. Так и передвинула “деда” в шлюпку. Марья собрала и передала в шлюпку весь НЗ и кусок брезента, потом и сама вернулась. Иван Иванович лежал на спине. Он не поворачивал голову ни вправо, ни влево. Смотрел в голубое небо, по которому бежали редкие облака. А Марья пристроилась рядом, чтобы придерживать его и доски, на которых он лежал. Все молча согласились: пусть это будет ее работа в шлюпке. Соколов объявил себя старшим. Никто не возразил. Значит, все согласны и доверяют. А раз так, нужно командовать. Первым делом он провел перекличку. В шлюпке оказалось девятнадцать человек. Из них шестеро раненых, но. помочь им было нечем. На вахте в момент гибели судна стоял третий помощник. Он сообщил, что у “Ангары” ход был хороший, что она “сматывалась во все лопатки со средней скоростью десять узлов”. И значит, до Хоккайдо было теперь миль восемьдесят. Тогда Соколов спросил, а кто умеет управлять парусом? Выяснилось, только двое — третий помощник и кочегар Сажин. И он решил: — Моим заместителем по навигации будет третий помощник Александр Петров. А вторым заместителем, по питанию, кочегар Сажин. Воду буду делить сам. И снова никто не возражал, Значит, решил правильно. Потом он сказал: — С места пока уходить не будем, прочешем еще раз квадрат. А вдруг кто живой. Всех, кто не ранен, нужно было заставить работать, чтобы согреться, прийти в себя. Приказал заместителю по навигации пенять гребцов пока каждые полчаса. Петляли по океану — алый рассвет то справа, то слева. Нашли еще один плотик, но си был пустой. Подошли к нему вплотную. Сажин, как зам. по продовольствию, перебрался на него, перекинул в шлюпку запас пищи и воды. Потом обнаружили обломки второй шлюпки. Какой удар разрушил ее вдребезги, никогда не узнать… Еще плавали на поверхности какие-то деревянные обломки. Но людей, ни живых, ни мертвых, больше не нашли. Поднялось солнце, смело предутренний туман. Вокруг была пустыня. Сажин тем временем учел всю пищу и воду, что теперь были на шлюпке. В НЗ оказались колбаса в банках, молочные таблетки, галеты и шоколад. Всего могло хватить на наделю, а может быть, и больше… Кочегар замялся. Но Соколов по глазам его понял, что мог бы еще добавить кочегар: “Потому что все не выживут”. А вот с водой было хуже, потому что в один из трех анкерков попала морская вода. Посчитали, и получилось, что пока можно давать по одной мере воды утром, две меры в обед и одну меру вечером. Потом поделили еду “на дни, разы и людей”, как сказал Сажин. Получилась пайка для каждого человека на одну закуску, Кочегар пристроился на средней банке и принялся за дележку первого завтрака, так чтоб каждому было точно поровну. Соколов удивился, как асе же немного надо, чтобы повеселел человек. То большинство молчало, а вот закусили, выпили меру воды и разговорились. И даже Иван Иванович поел. Марья подложила ему под голову руку, приподняла чуть-чуть и накормила, отламывая по кусочку. А потом и напоить ухитрилась, не пролив капли воды. Все говорили, делились, как и кто спасся, ведь “Ангара” затонула так быстро, всего минут за пять… — Но кто последний видел капитана? — спросил Соколов. Из рассказов сложилось, какими были последние минуты Николая Федоровича Рябова. …Второй механик столкнулся с ним, когда выскочил после первого взрыва из кают-компании в коридор. Рябов был в кителе и фуражке, как будто бы сидел в каюте и ждал этого удара. Но спросил: — Что это у вас случилось? — Машина в порядке. Мы торпедированы! Капитан побежал в ходовую рубку, а механик — в машину. Коридор заполнялся дымом и газом. Впереди кто-то стремительно несся и вдруг странно взмахнул руками, вскрикнул, провалился. А механик успел остановиться у края рваного провала, из которого валил дым. Он едва удержался на ставшей покатой палубе, повернул назад и бросился вверх по трапу к шлюпке. Капитана больше не видел. …Третий помощник был на вахте. Капитан вошел, когда он нажал на кнопку авральных звонков, но они только звякнули. Капитан вышел на крыло мостика и понял, что пароход не спасти. Тогда он дал команду: — Шлюпки на воду! И вахтенный помощник продублировал эту команду. А капитан посмотрел во мглу океана и вдруг воскликнул: — Ах, подлец, подлец, двух ему мало, третья, третья!.. Взглянув, куда нацелилась рука капитана, Петров увидел возникший из мглы белесый шлейф третьей торпеды, идущей у поверхности воды. Она прошла в нескольких метрах от борта. — Веером, веером — в упор! — крикнул капитан. — Ах, подлец, вот же он! Не дальше как в трех кабельтовых был виден бурун, вздымаемый перископом. И еще врезались в память вот такие слова капитана: — Запомни! Лодка знала, кто мы. Там знали, что мы будем здесь. Потом капитан быстро прошел в штурманскую рубку, вынес вахтенный журнал и наскоро свернутую карту. — Засунь под тельняшку, за пояс — и в шлюпку. Капитана больше не видел. А в шлюпку уже не успел. Прыгнул за борт. — Это вы меня вытянули, — сказал Соколову. Но помполит об этом не помнил. …Наблюдателю Филатову капитан сказал; “Помоги сбросить плотик левого борта”. И плотик слетел в воду одновременно со шлюпкой, в которой было много людей, вот с этой самой шлюпкой. Потом начали рубить крепления у плотика правого борта. И тут увидели, как вторую шлюпку качнуло и ударило с маху о корпус, там, где световой люк машинного отделения, а потом швырнуло со всеми, кто был в ней, в океан. Но кто-то один вылетел на палубу и теперь держался на крышке люка. Капитан приказал придержать плотик. А сам побежал к человеку, взвалил его на спину и ухитрился вернуться, потому что палуба задиралась все выше и выше, скат был крутой и скользкий. — Помоги переложить его на плотик! — крикнул капитан. — Только осторожней, осторожней! А палуба задиралась все выше. Но они все же привязали стармеха обрывком троса к плотику и столкнули плотик за борт. Капитан приказал Филатову прыгать и отводить плотик подальше от борта, чтобы его не закрутило, не затянуло в воронку. Филатов оглянулся. Капитан стоял, и его освещала луна. Это был он, именно он, Филатов не мог ошибиться. И вдруг капитан упал, будто в него попала пуля и сразу убила. Капитана он больше не видел. Тогда уборщица вспомнила: — Он все время глотал таблетки тайком. Врач говорил: у него плохо с сердцем, с сорок первого года… Но врача, как и многих других, а шлюпке не было. Олегу Константиновичу и не нужно было авторитетное подтверждение диагноза. Он и сам обо всем догадывался, только вида не подавал. Тайна так тайна… Он только представил себе, как в те минуты, когда сам отступал в каюте перед неумолимо поднимавшейся водой, на верхней палубе, как раз над его головой, Николай Федорович сдвигал к борту тяжеленный спасательный плот, ворочал его до тех пор, пока не отказало сердце. Теперь он, первый помощник капитана, стал полновластным хозяином этого маленького мирка. От него зависели жизнь а смерть оставшихся в живых. Ему нужно было принять решение, которому все подчинятся, “Но ведь могут и взбунтоваться!” — с ужасом подумал он. Только сейчас он понял, как невероятно трудно приказать, то есть сделать то, что капитан выполнял ежедневно, ежечасно данной ему от государства властью. Олег Константинович никогда не задумывался о том, как, в сущности, просто жилось ему на судне. Он собирал экипаж на политинформации. И все ему немедленно подчинялись. Решал возникавшие между людьми конфликты. И все в конце концов соглашались с арбитром. Решал множество казавшихся крупными вопросов в этом долгом рейсе. И только сейчас он по-настоящему понял: у него все получалось просто, потому что на пароходе была уважаемая всеми власть капитана. И свои решения он принимал под эгидой главных решений, под крышей власти, от имени которой действовал. А теперь и крыши нет. и дом ушел на дно. Вокруг океан… Самым простым — и это подсказывало чувство самосохранения — было сказать: “Поворачиваем на запад, к берегу”. С каждым днем берег будет все ближе. Но Олег Константинович вспомнил последнюю, перед выходом из Владивостока, беседу в пароходстве. Афанасьев давал инструкции о поведении во время досмотров судов. Рассказал об уже доказанных потоплениях советских пароходов японскими самолетами. О торпедировании подводными лодками. Соколов забыл название парохода… Он был торпедирован в виду Хоккайдо. Капитан приказал идти к берегу. Но между берегом и шлюпкой оказалась полоса припая. И тогда двое кочегаров вызвались пройти по льду к берегу, за помощью, и добрались до Хоккайдо. Но матросов бросили в застенок. Спасать шлюпку японцы не пошли. На шлюпке погибли все. А у тех двух моряков в течение двух месяцев пытались вырвать только одно четко сформулированное самими японцами признание: “Нас потопила американская лодка”. И это воспоминание заставило как бы вспыхнуть в мозгу до сих пор едва тлевшую веру в своих, в то, что свои не оставят, что их будут искать. Ведь “Ангара” успела радировать о выходе из запретной зоны. В пароходстве известен квадрат, где она исчезла. Известен квадрат, пусть даже каждая сторона этого квадрата — десятки миль… И тогда Соколов спросил третьего помощника, в момент гибели судна стоявшего на вахте: — А где путь, по которому японцы разрешили двигаться нашим судам? — Ходовой фарватер? Миль сорок восточнее нашего места. — Идем на фарватер. Этим приказом он взял на свою совесть жизнь и смерть команды. О своей жизни и своей смерти он не думал. Ветер почти стих. Поэтому пошли на веслах. К вечеру ветер переменился на северный, погнал волну. Сажин и третий помощник поставили мачту, снарядили парус и всю ночь по очереди держали его. Соколов тоже не спал всю эту ночь. Ночью он выпустил четыре ракеты. Оставалось еще восемь зарядов. На рассвете умер военный помощник, хотя Соколову казалось, что первым уйдет из жизни старший механик. Ведь на Швыдком не было ни одной царапины… — Пал духом, вот и отошел раньше времени, — сказал Сажин. А Иван Иванович видел, как предали морю Швыдкого, и не отвел взгляда. Он даже слабо ткнул Марью правой рукой, когда та пыталась заслонить от него этот печальный морской обряд. Потом долго молчал. Наконец прошептал: — Позови Соколова, пусть подойдет. Олег Константинович пробрался между гребцами, наклонился к нему: — Ты что хочешь, Иван Иванович? — За водой следи, командир, — прошептал он. — Самое главное, сам следи за водой. — По одной мерке на брата, больше не даем. — Да не про ту воду… — разозлился Иван Иванович, но не оттого, что помполит непонятлив, а потому, что тяжело было говорить. Он боялся, что не успеет все сказать, — туман все сильнее застилал глаза и ни с чем не сравнимая боль разрывала спину. — Все сутки следи, отливай воду. Запустишь, начнет она гулять, перевернет лодку. Не спускай глаз с воды… — Хорошо, Ваня, спасибо. — Скажи, а откуда у тебя моя канадка? — У тебя на койке взял. В ней выплыл. — Но дверь завалило. — Я в каюте был. Кто-то догадался свинтить барашки. Это ты, Марья? — Та молча кивнула. — Ну вот и жив я — тебе спасибо. Иван Иванович снова тронул Соколова за руку: — Помоги Марье стянуть с меня обе рубахи. Пусть на ветру просушит. Помоги — я кричать не буду. Олег Константинович повиновался. — А теперь… Накинь на меня канадку. Пусть прикроет, пока не кончусь. А рубашки — они с меня, с живого… Передай, кто зябнет больше всех. Мальчишке одну отдай… — И удовлетворенно улыбнулся, потому что удачно перехитрил и помполита и кочегара. Потом Иван Иванович долго лежал с закрытыми глазами. А когда открыл их снова, глаза его были чужими. Белки налились кровью, “Дед” ничего не виден. Кочегар Сажин поспешно перебрался поближе к стармеху. Он оказался рядом в тот момент, когда “дед” вдруг громко и ясно сказал: — Командир шлюпки! — Я здесь, — ответил Соколов. — Скажите сигнальщику, чтобы вызвали катер! Соколов замялся, не зная, что отвечать. И тогда Сажин отрапортовал, словно стоял на вахте, а не раскачивался в шлюпке на волне: — Есть вызвать катер! — и до боли сжал плечо Олега Константиновича, призывая не вмешиваться. — Поднимите карантинный флаг. — Есть поднять карантинный флаг! — отозвался Сажин. — Флаг поднят. — Передайте на берег, что старший механик заболел. Его надо в госпиталь. — Есть! — ответил Сажин. — Катер вышел? — Так точно! — ответил Сажин и вскоре положил ладонь на глаза старшего механика. — Ну вот, теперь успокоился. Совсем успокоился… Сажин, вечно чем-то недовольный, желчный Сажин сидел возле своего бывшего начальника согнувшись, не снимая ладони с его лица, и по впалым, заросшим седой щетиной щекам стекали слезы. И Марья, бой-баба кочегар Ковалик, тоже плакала. Олег Константинович не знал, что им сказать. Он привалился грудью к борту шлюпки и ощутил в кармане что-то жесткое. Вытащил. То был блокнотик в целлулоидной упаковке, о котором забыл. Он расстегнул кнопочку и вынул блокнот. Влага едва коснулась обреза, и край блокнота был теперь волнистым. Соколов раскрыл блокнот наугад. Там была чья-то телеграмма — из тех, что посылали во Владивосток. И он, еще не задумываясь зачем, стал читать вслух: — “Живу хорошо! Работаю легко. До встречи. Целую. Маша”, Так это твоя телеграмма! До встречи — написала, а слезам волю… А ты, Сажин, требовал, помнится, чтобы во Владивостоке запасли тебе бочку пива. Должна бочка дождаться. Без тебя скиснет, а, Сажин? По глазам людей, сидевших в шлюпке, он понял, что всем тоже вдруг захотелось еще раз услышать, что они писали домой. Еще раз коснуться той ниточки, которая еще тянулась, еще не оборвалась… И он читал телеграмму за телеграммой как можно громче, чтобы всем было слышно, чтобы перекрыть шум океана. А он нарастал — и шум волн, и шум ветра. Еще двое суток держали парус попеременно третий помощник и кочегар. Потом парус пришлось зарифить, потому что усилившийся северный, леденящий ветер мог опрокинуть шлюпку. Они отлеживались и грелись под возвышением, которое образовал брезент. Сначала ветру, поднявшемуся после штилевой погоды, все были рады. Но он усилился, разгулял волну принес снег с дождем. Главное теперь было удержать шлюпку, не дать ей стать лагом к волне. Рулевых Соколов менял каждый час. Из тьмы вылетали белые снежинки. Оседали на рукав кителя и не таяли. Соколов не спал четвертую ночь подряд. Он не спал ночами с тех пор, как однажды проснулся и услышал; по дну перекатывается вода. Он хотел измерить, сколько ее натекло в невидимые щели, да перехлестнуло через борт. Но распухшая ладонь не чувствовала холода. Соколов закатал рукав кителя до самого плеча и опустил на дно локоть. Вот с тех пор локоть и стал его мерой. Как только вода достигала середины предплечья, он будил того, чья очередь отливать воду наступала. Для этого он перебирался к возвышению, образованному брезентом, и требовательно тащил второго, потом третьего с края. Всю ночь Соколов сидел на носовой банке и смотрел вперед. Он спрятал за пазуху ракетницу и два последних заряда к ней. Берег на тот случай, если увидит ходовые огни парохода. Но они все не появлялись. И каждую ночь Соколов казнил себя за то, что приказал идти на ходовой фарватер и ждать, ждать, ждать пароход. Наверное, он сделал ошибку, самую главную и непоправимую из всех, что бывали когда-то. И никто не узнает, что на его счету жизни всех, кто был в шлюпке. Всю долгую ночь он заставлял себя о чем-то думать, вспоминать, чтобы не выключиться, не заснуть и не пропустить ходовые огни парохода. Не пропустить пароход, который мог ничего не заметить, ударить шлюпку и пройти дальше. Теперь он думал об Игоре, который тоже лежал под брезентом. Он заставил Игоря надеть обе рубашки стармеха, от тех двух пар прекрасного ленд-лизовского шерстяного белья. Олег Константинович думал о мужестве этого мальчишки. Как он, перебравшись с плотика на шлюпку, окинул взглядом всех, кто был в ней. И ни словом, ни жестом не выдал своего горя. Игорь работал на веслах как все. И упрямо отталкивал того, кто хотел до срока его подменить. Он был молчалив, как все. И не отводил глаз, когда в море, навсегда, уходит тот, кого забирал холод. Он стал таким же взрослым, как все, только ростом поменьше. И главное, у него сохранились еще силы. Откуда?! Соколов сполз с банки, закатал рукав, опустил локоть на дно шлюпки. Все быстрее стала натекать вода. Опять пора откачивать. И он потянул кого-то за распухшую, как и у всех, ногу. А сам снова взобрался на банку и стал смотреть в ночь. И вдруг он увидел освещенный причал — то ли Сиэтл, то ли родной Владивосток. По причалу прямо на негр ехал автомобиль с ярко включенными фарами. Он беззвучно пронесся мимо, но за тем автомобилем следовала целая колонна, и у всех машин ярко включенные фары… Протер глаза. Ничего… Вот уж третью ночь подряд — галлюцинации. То казалось, что прямо на шлюпку идет ярко освещенный пассажирский лайнер. Еще немного, и разобьет вдребезги. Он сунул руку за пазуху, выхватил ракетницу. И… увидел перед собой черноту ночи и склон волны. Кто-то подобрался, лег рядом. — Я воду всю откачал. — Это был Игорь. — Так это тебя разбудил? Прости. — У меня силы есть. — Знаю, что есть. Но береги их. Тебе надо беречь их больше всех. — Я как все, — упрямо сказал Игорь. — Ты не прав. Понимаешь, я могу умереть, любой может умереть. Но ты обязан выжить. Понимаешь, обязан. — А зачем одному? — И ты упал духом? Нельзя падать духом. — Нет, я хочу жить. Но я один не справлюсь со шлюпкой. Я один ничего не могу с нею сделать. — Один не останешься. Я верю… — У Олега Константиновича сейчас не было сил прогнать Игоря снова под брезент. Он был рад, что кто-то рядом, а значит, не вернутся галлюцинации — освещенный яркими огнями порт и сияющий лайнер. Он продолжал говорить: — Ты выживешь и когда-нибудь сможешь рассказать тем, кто родится после войны, что с нами было. Что вот была такая подлость во время войны. Была охота на мирные суда. Удар из-под воды и трусливое бегство с места убийства. Хотя мог и не убегать, потому что никакой следователь долго еще не будет искать преступника, следы преступления. Но преступление не может быть бесследным. Вот и здесь: мы след и мы — свидетели. Мы будем нужны, когда придет победа, А ты будешь нужен, когда я стану совсем старым и, может быть, что-то забуду. — Вы верите, дядя Олег? — Твердо верю. И знаешь, если у тебя действительно есть силы, если ты совсем не замерз, побудь со мною. Скоро рассвет, и я могу забыться. Я могу пропустить встречный корабль. — И вы знаете, что он скоро будет? — Верю, что будет. Если бы не верил, может быть, уже умер. Когда занялся тусклый рассвет, Соколов заполз под брезент, в духоту, влагу, но все же там чуть теплее. Рядом полулежал, плотно прижавшись, Игорь. Прежде чем выключилось сознание, Соколов подумал: “А кто там сейчас на руле и кто впередсмотрящий?” Но впервые за все это время у него не хватило ни сил, ни воли отодвинуть край брезента и посмотреть, кто там на носу и корме. Кто там на вахте? Потом ему почудился гудок, густой, низкий, почти такой, как у “Ангары”. Но он решил, что это снова галлюцинации, а может быть, просто сон. Из рапорта начальнику Дальневосточного пароходства от капитана парохода “Индигирка” Петрова И.В.: |
||
|