Юрий Рытхэу Магические числа

В столице Датского королевства на одной из ее живописных окраин есть Дом Гренландца. Это и гостиница, и общежитие, и дешевая столовая, в которой приехавшие с далекого ледяного острова могут за ничтожную плату получить прекрасную лососину, сваренное по – эскимосски мясо тюленя и встретиться с земляками, по тем или иным делам попавшими в Данию.

В один из своих приездов в Копенгаген и я поспешил в этот гостеприимный дом – здесь была назначена моя лекция с показом цветных слайдов, снятых в советском селении Ново – Чаплино.

В перерыве лекции хозяева вытащили бубны и запели древние арктические песни, и в моей памяти воскресли студеные родные берега, посвист ветра в прибрежных торосах, на вершинах ледяных гор и в долинах рек, катящих свои воды по нетающему ледяному ложу.

Людей Севера удивительно тянет друг к другу, и, встречаясь, они ведут себя как близкие люди, как братья, которые давно не виделись.

Я уже собирался уходить, как вдруг ко мне подошла молодая женщина с чертами лица, свойственными человеку, рожденному в окрестностях Полярного круга. На ее шее на тонкой золотой цепочке висел талисман – женская головка, вырезанная из моржового бивня.

– Извините меня, – смущенно произнесла она. – Я бы хотела преподнести вам небольшой подарок. – И протянула мне вырезанный из такого же бивня эскимосский охотничий каяк с сидящей в ней небольшой фигуркой. – В память о моем деде, о родине моих предков, – сказала женщина и добавила; – Моя мать родилась на Чукотке и маленькой девочкой была привезена Руалом Амундсеном сначала в Норвегию, а потом сюда, в Копенгаген, в католическую миссию

– Дочь Кагота! – вспомнил я.

– Да, моя мать была дочерью Кагота, – подтвердила мою догадку женщина. – Ее европейское имя Мери, а на родине ее звали Айнаной… Она умерла давно… А это осталось в нашей семье как память. Мать говорила, что эта фигурка изображает моего деда…

Я вгляделся в скульптуру. Лицо охотника было вырезано очень тщательно и явно походило на портрет реального человека, жителя Чукотского полуострова.

Удивительно, как иногда тесно переплетаются судьбы людей, на первый взгляд далеких и не похожих друг на друга! Ну кто мог предположить, что знаменитый полярный путешественник, покоритель Южного полюса и Северо-Западного прохода[1], первым пролетевший над Северным полюсом, великий норвежец Руал Амундсен и чукотский шаман встретятся на ледяных просторах и какое-то время их жизни будут идти рядом!

Кагот… Я слышал о нем много и думаю, что сейчас время рассказать о нем, о встрече его с Амундсеном, о том великом и сложном времени начала века, когда над кромкой Ледовитого океана уже загорались сполохи великой революции.

Амундсен стоял на палубе и прислушивался к работе машины: «Мод» медленно, словно бы ощупью пробиралась вперед, с громким шелестом разламывая носом молодой, припорошенный свежевыпавшим снегом лед.

Поначалу берег поразил пустынным, негостеприимным видом. Перспектива новой зимовки в безлюдном и безжизненном месте навевала уныние. Однако рассмотренные в бинокль три холмика, показавшиеся было простым нагромождением камней, оказались ярангами – жилищами прибрежных чукчей. О том, что они обитаемы, свидетельствовали столбики дыма над островерхими крышами.

Из низко опустившихся туч сыпался тяжелый мокрый снег, постепенно закрывая плотным занавесом панораму берега. Грех жаловаться: на 24 сентября 1919 года ледовая обстановка здесь была вполне сносной. Быть может, причина этому – сильное восточное течение, которое время от времени отрывало от берега большие поля новообразовавшегося льда и уносило их в открытое море.

Быстро темнело. Электрический фонарь, горящий на мачте, высвечивал лишь густую пелену летящего снега. Амундсен приказал застопорить машину и бросить якорь: в кромешной тьме не было смысла бороться со льдами

Прежде чем войти в каюту, начальник Норвежской полярной экспедиции долго стряхивал с одежды налипший мокрый снег, стараясь пока не думать о предстоящей зимовке. И все же, как ни гони от себя эту мысль, другого выхода не было: надвигалась вторая зима у берегов России, страны загадок и непонятных событий, сведения о которых отрывочно доходили до «Мод».

Позади остался долгий путь от родной Христиании[2], вокруг Скандинавии и дальше, через проливы, отделяющие острова Ледовитого океана от материка, к берегам самого северного полуострова Азии – Таймыра. Первая зимовка «Мод» прошла недалеко от села Хабарове, прошла в надежде следующим летом продвинуться вперед, к Берингову проливу, и тем самым сомкнуть кольцо кругосветного полярного путешествия, которого пока еще никому в мире не довелось совершить…

Казалось бы, довольно славы и почестей для одного человека: покорение Северо-Западного прохода и Южного полюса. Но Северный полюс… В мире еще не было человека, которому удалось ступить на оба полюса планеты. Но, главное, оставался неосуществленным дерзкий план, разработанный другим великим норвежцем – Фритьофом Нансеном: вмерзнуть в лед севернее Берингова пролива и продрейфовать с ним до полюса. Именно для этого был построен новый экспедиционный корабль «Мод», повторивший в своей конструкции многие черты знаменитого «Фрама»[3]…

Отряхнув остатки снега, Амундсен вошел в кают-компанию, по корабельным меркам довольно большое помещение. В ней было тепло и уютно. На стене висели фотографии, перекочевавшие сюда с «Фрама». Здесь же были подарки королевской четы к экспедиции девятьсот десятого года и среди них – серебряный кубок, стоящий на прекрасном шкафчике. У светового люка в машинное отделение красовалась великолепная виктрола, которая по установленному порядку играла всего раз в неделю, по субботам, чтобы впечатление от нее не утратило новизны и привлекательности: ведь ничто так быстро не приедается, как бесконечное повторение какого-нибудь удовольствия. Пол кают-компании был покрыт линолеумом, а поверх его устлан кокосовыми циновками.

Здесь, вот в этой кают – компании, за этим большим столом под висячей лампой состоялся последний разговор с уходившими с корабля Тессемом и Кнутсеном[4].

Это произошло почти год назад, 4 сентября восемнадцатого года, и до сей поры от них нет никаких известий. Что с ними? Удалось ли им добраться до цивилизованного мира, или они все еще кочуют по необъятным просторам северной России, охваченной революцией и гражданской войной?

Быстро проглотив легкий ужин, начальник экспедиции отправился в свою каюту и, едва коснулся головой подушки, провалился в глубокий, без сновидений сон…

Утро было чуть яснее вчерашнего. Во всяком случае, изрядно надоевший снегопад прекратился, и порой из-за разорванных облаков, бешено мчащихся по небу (хотя у поверхности земли ветер был довольно слабый), выглядывало зимнее, уже не греющее солнце. «Мод» стояла почти вплотную к береговому припаю, и на возвышенном берегу теперь отчетливо виднелись три яранги, а возле них – несколько человеческих фигур. Очевидно, появление незнакомого корабля привлекло внимание обитателей крохотного селения, но пока никто из них не направлялся на «Мод»: то ли опасались незнакомцев, то ли лед был еще слаб для передвижений по нему.

– Похоже, они не собираются к нам в гости, – сказал Амундсен, – В таком случае вежливость требует, чтобы мы нанесли визит первыми.

Бросили трап и стали потихоньку спускаться на лед. Первым шел Геннадий Олонкин, русский член экспедиции, присоединившийся к ней на Новой Земле, за ним Хансен, последним осторожно ступал Руал Амундсен. Лед угрожающе потрескивал под ногами, на белом снегу, припорошившем замерзшую поверхность моря, проступали трещины. Амундсен обернулся на вскрик: под Хансеном проломился лед и только быстрая реакция – он успел отскочить в сторону – не дала ему провалиться в пучину Ледовитого океана…

– Расходитесь подальше друг от друга! – распорядился Амундсен.

– Глядите, сколько здесь плавника. – Хансен показал на торчащие из-под снега обломки бревен, а иногда и целые деревья с остатками корней и сучьев: вынесенные из необъятной сибирской тайги могучими реками, они проделали огромный путь, пока океанское течение не прибило их сюда.

– С дровами у нас, пожалуй, забот не будет, – заметил Амундсен.

Когда до берега оставалось совсем немного, от яранг отделились два человека и двинулись навстречу.

Довольно рослые для местных, тепло и аккуратно одетые, они приветливо улыбались.

– Еттык! – сказали они почти одновременно.

Когда Амундсен и его спутники протянули им руки для пожатия, туземцы с готовностью сбросили теплые оленьи рукавицы и с видимым удовольствием подержали ладони гостей.

Берег был довольно крут, и к ярангам пришлось карабкаться с, осторожностью: можно было соскользнуть обратно на морской лед.

Хозяева повели гостей в ярангу.

Внутри жилище было очень просторным, путникам не доводилось еще видеть такое в этих краях. В диаметре оно достигало почти пятидесяти футов, а его высота в том месте, где в дымовое отверстие заглядывало небо, была, наверное, футов пятнадцать. Все внутри было основательно, прочно и показывало, что здешние жители не кочевники, а постоянные, быть может, даже древнейшие обитатели этой земли.

Внутренность яранги разделялась на несколько помещений. Первой была холодная часть – чоттагин, где принимали гостей и где горел веселый костер, для которого здесь, похоже, не жалели дров. В дальнем углу виднелся спальный полог, сшитый из отборных оленьих шкур. Из него на гостей глазели двое ребятишек и женщина.

Старший из мужчин, видимо хозяин, что-то приказал на своем языке, и перед гостями, устроившимися на китовых позвонках, служащих для сидения, появилось длинное, выдолбленное из цельного куска дерева, неглубокое блюдо-корытце. В него из котла, висящего над костром, женщина выложила вареное оленье мясо.

– Мое имя Амтын, – объявил хозяин, когда гости проглотили по первому куску. – А его зовут – Кагот. – Он показал на второго мужчину, молча, сосредоточенно жующего мясо.

Гости сразу догадались, о чем идет речь, и Амундсен в свою очередь ткнул, себя пальцем в грудь и сказал:

– Меня зовут Амундсен, а моих товарищей-Хансен и Олонкин…

– Почему вы так поздно приплыли? – произнес мужчина, названный Каготом, и Амундсен от удивления ответил не сразу. Вот уж чего он не ожидал, так это встретить здесь, в ледяной пустыне, человека, который говорил по-английски!

– Извините, – сказал Амундсен и, понимая, что вопрос глупый, на всякий случай осведомился: – Вы говорите по-английски?

– Да, – ответил Кагот. – Правда, не очень хорошо.

– По-моему, неплохо, – похвалил Амундсен. – Где же вы научились языку?

– Я плавал на американской шхуне.

Амундсен всмотрелся в лицо туземца. Теперь он видел, что человек этот довольно молод, но кажется старше из-за темного цвета лица; здешние люди никогда не утрачивают морозного загара, к которому в летнее время добавляется еще и загар от незаходящего солнца. Взгляд у человека был серьезный, пытливый, и Амундсен вдруг почувствовал неловкость оттого, что вместо ответа на заданный вопрос он сам стал спрашивать Кагота.

– Мы совершаем научное путешествие по Северо-Восточному проходу[5]. Это большой путь, и начали мы его еще в прошлом году от берегов нашей родины, Норвегии, – заговорил Амундсен, сомневаясь, однако, понимают ли его туземцы.

Но туземцы внимательно слушали то, что вполголоса переводил им Кагот.

Амундсен никак не мог привыкнуть к тому, что обитатель яранги понимает и говорит по-английски, и все время испытывал какую-то неловкость, хотя и понимал, что ничего сверхъестественного тут нет.

– В такое позднее время корабли обычно сюда не приходят, – обратился Кагот к Амундсену.

– Мы хотели достичь этим летом Берингова пролива, да вот не успели, – грустно произнес Амундсен. – Придется нам здесь зазимовать… Скажите, а далеко ли отсюда до других селений?

– Далеко, – ответил Кагот и добавил: – Но скоро мимо нашего селения поедут торговцы. Одни едут с Колымы в Уэлен, другие – в обратную сторону. Движение начнется, как только установится твердый нартовый путь, хорошо укрепится припай и замерзнут устья рек.

Гости с корабля переглянулись.

– Надо разузнать о радиостанции, – сказал Хансен.

– Есть ли здесь поблизости радиостанция? – спросил Амундсен, не будучи уверен, что Кагот его правильно поймет.

Но, обменявшись несколькими словами с Амтыном, тот сказал:

– Радио может быть в Нижне-Колымске, отсюда на запад. Или же в Ново-Мариинске, в устье Анадыря…

Амтьн еще что-то сказал, и Кагот добавил;

– Там же есть и церкви, если вам надо наладить общение с вашими богами.

Амундсен улыбнулся и сказал:

– Пока мы в этом не нуждаемся… Нам бы хотелось знать: не будете ли вы и ваши соседи возражать, если мы останемся здесь на зимовку?

– Можете жить, где вам понравится, – ответил через Кагота Амтын. – Выбирайте любое место около берега. Зимой здесь тихо, лед стоит прочно и сильных подвижек не бывает.

Трапеза закончилась чаепитием. Все время, пока продолжался мужской разговор, женщина только подавала еду, а ребятишки с величайшим вниманием следили за поведением неожиданных гостей, ловили каждое их движение. Они не впервые видели морских тангитанов[6], но каждое их посещение было таким запоминающимся событием, о котором потом долго говорили, вспоминая каждую подробность.

– Значит, вы утверждаете, что вскоре мимо вас проследуют путники? – спросил Амундсен, осушив предназначенную для почетных гостей большую фарфоровую чашку явно китайского происхождения.

– Это будет совсем скоро, – ответил Кагот.

– А вы получаете известия о том, что происходит в России? – осведомился Олонкин.

Амтын, выслушав вопрос, что-то долго говорил.

– Мы вообще плохо различаем тангитанов. Которые из них российские, а которые американские – нам трудно понять, – произнес наконец Кагот. – Но мы слышали, что Солнечный владыка свергнут.

– А у вас произошли какие-нибудь изменения в связи с этим? – продолжал интересоваться Олонкин.

Кагот твердо сказал:

– В нашей жизни никаких изменений не произошло.

– Разве здесь нет представителей власти? – спросил Амундсен. – Я слышал, что в Уэлене, во всяком случае, до моего отплытия из Христиании, находился то ли урядник, то ли исправник. Так мне было сказано в русском посольстве.

– Нам об этом ничего не известно, – ответил Кагот.

Напившись чаю, гости стали собираться в обратный путь.

Амтын с Каготом провожали их до спуска на лед. Здесь они попрощались, и тангитаны осторожно зашагали по тонкому молодому льду к своему кораблю.

Вернувшись в ярангу, Амтын возбужденно сказал Каготу:

– Считай, что морские боги послали нам удачу.

Кагот с удивлением посмотрел на него.

– Да, да, это великая удача! – повторил Амтын. – Это даже больше, чем если бы на наш берег выбросило кита! Представить себе невозможно, чтобы возле нашего Еппына зазимовал тангитанский корабль, набитый разными товарами! Эх, жаль, что у меня маловато пушнины! И зачем я отдал прошлогодних песцов Кибизову!

– Кто такой Кибизов? – спросил Кагот.

– Есть тут один человек, – ответил Амтын. – Но почему ты не радуешься?

– Не похожи они на торговцев, – задумчиво проговорил Кагот;

– Почему ты так думаешь? Разве бывают тангитаны, которые не торгуют? – с удивлением спросил Амтын. – Даже ихний шаман, русский поп, который лет пять назад проезжал здесь с караваном собачьих упряжек, выторговал у меня за связку листового табака три песцовые шкурки!

Амтын посмотрел на Кагота… Странный все-таки человек. Появился здесь Кагот на исходе зимы на одинокой нарте, запряженной измученными долгой дорогой собаками. Он подъехал к яранге, и встретивший его Амтын не сразу заметил среди вороха старых оленьих шкур ребенка – девочку лет пяти.

Здесь не принято задавать вопросы, кто ты и зачем едешь. Если нужно, человек сам расскажет о себе. Кагот первые несколько дней молчал. Амтын поселил его у своей родственницы Каляны, молодой вдовы, год назад потерявшей мужа. Амтын даже подумал про себя, что это боги решили послать сюда мужчину, чтобы молодая женщина не осталась одинокой.

Через несколько дней, немного отойдя и привыкнув, Кагот отправился на охоту, занявшись исконным мужским делом. Но что касается остального, то, насколько мог судить Амтын из разговоров между своей женой и Каляной, приезжий не проявил интереса кженщине.

Летом Кагот охотился вместе с Амтыном на небольшой кожаной байдаре. Осенью били моржа на галечной косе за узким проливом, соединяющим мелководную лагуну с морем. Там они заложили довольно солидный запас копальхена[7] для собак и для себя – на зимнее пропитание.

Понемногу из скупых рассказов Кагота перед Амтыном раскрылась жизнь этого человека, покинувшего свое далекое селение Инакуль, где жили люди смешанного племени – чукотского и эскимосского. Там и родился Кагот от женщины-эскимоски и мужчины-чукчи, морского охотника.

Детство Кагота прошло быстро и незаметно. Оно осталось только в воспоминаниях о беспечных, самых счастливых днях да в. радужных снах и сладкой дремоте.

Маленьким мальчиком он любил играть один, погружаясь в причудливый, созданный собственным воображением мир, где он мог быть человеком, наделенным неограниченным могуществом, – и богатым оленеводом с несметными стадами оленей, и удачливым охотаиком, загарпунившим огромного гренландского кита, и самым сильным человеком, способным поднять прибрежную скалу на плечи и перенести ее на другое место. Он превращался в легендарного великана Пичвучина, шагал через моря и океаны, и бурные волны ничего не могли ему сделать – разве лишь омочить нижнюю меховую оторочку его камлейки[8]. Он мог целый день пребывать в этом своем мире и потом с сожалением возвращался в действительность, в щекочущий ноздри дым яранги, на жесткое ложе из старой, с большой проплешиной оленьей шкуры. В своем уединении Кагот уходил не только в мир грез, но и в пугающий мир безответных вопросов: почему на смену лету так быстро приходит холодная зима? Откуда появился на этих берегах человек? что там, за горизонтом? как далеко до тех земель, откуда приходят корабли, нагруженные чудными товарами и таким желанным для взрослых огненным напитком, горящим синим пламенем? может быть, эти люди рождаются и умирают на своих кораблях и плывущее, вечно странствующее по воде судно – это их земля, их родина? Еще в детские годы Кагот понял, что те объяснения окружающего мира и таинственных явлений при роды, которые дают старинные предания и легенды, неубедительны и часто противоречат здравому смыслу.

В Инакуле был человек, о котором говорили, что он знает все. Это был еще крепкий, но словно согнутый непосильной ношей старик, молчаливый, хмурый и загадочный. Сказывали, что Амос сломал спину, упав с высокой скалы. Пролежав в одиночестве несколько дней, он выжил, хотя его одежда была съедена голодными песцами и следы их укусов навеки остались на его руках.

Амос владел искусством исцеления, был энэныльыном, то есть шаманом. Этот человек возбуждал наибольшее любопытство у Кагота.

Выросший Кагот, поборов робость и страх, часто обращался к Амосу с вопросами, пытаясь выяснить причины непонятных природных явлений и неясных желаний, обуревавших его. Шаман, приметивший пытливого юношу, старался отвечать обстоятельно, но, странное дело, ответы его только рождали множество других вопросов.

К этим вопросам присоединился еще интерес к женщине, к тому сокровенному, что притягивает к ней мужчину. Но как раз в это время произошло событие, надолго оторвавшее Кагота от родных берегов. Однажды к Инакулю подошла небольшая шхуна «Белинда», и капитан обратился к молодым ребятам с предложением; поплавать на ней до зимы. Желание посмотреть, что там, за горизонтом, было особенно велико у Кагота, и он, несмотря на страх перед неизведанным, согласился. Он взошел на корабль, провожаемый слезами матери и хмурыми взглядами своих односельчан: никто еще из этого маленького прибрежного селения не отваживался на такое, не покидал родную ярангу…

Три года подряд Кагот нанимался на «Белинду» и каждую осень возвращался в Инакуль с грудой заработанного – среди этого самым ценным был многозарядный винчестер и барометр, с помощью которого можно было предсказывать погоду.

«Белинда» занималась контрабандной торговлей, незаконно скупала пушнину у прибрежных жителей. Однажды она все же попалась русскому патрульному судну. Корабль отбуксировали во Владивосток, а Кагота высадили в его родном Инакуле.

И тогда к нему пришел сам Амос. В первый вечер он ничего не сказал, только с удовольствием выпил свежего чаю и выкурил трубку ароматного табака из жестяной коробки с изображением человека в высоком, похожем на ведро, головном уборе.

На второй день он сказал, что Каготу пора жениться, и указал на свою племянницу Вааль. Кагот пошел посмотреть на девушку, которую он помнил еще маленькой девочкой, да так и остался в той семье. У них не было сыновей, и Кагот становился не только мужем Вааль, но и главным мужчиной в яранге.

Однажды Амос призвал его к себе.

Кагот вошел в полутемный чоттагин. В глубине чернела меховая стена спального полога. Пламя небольшого костра освещало морщинистое, как кора старого дерева, лицо шамана, сидящего на китовом позвонке.

– Я призвал тебя, Кагот, чтобы сказать важное, – начал Амос после долгого молчания. Пламя костра отражалось в его глазах. – Я призвал тебя, чтобы объявить: я хочу передать тебе свою шаманскую силу…

– Амос?… – воскликнул Кагот, но увидев предостерегающий жест шамана, умолк.

– Слушай! – Казалось, что устами Амоса говорил другой человек, а может быть, даже другое существо. Это странное ощущение сразу же захватило Кагота и не отпускало потом до самого конца его обучения искусству врачевания, предсказаний и таких важных размышлений, что казалось порой: из них не выберешься в обыденую жизнь

Бедная Вааль! По ее испуганным глазам Кагот не раз видел, как она потрясена его странным поведением, бессонными ночами, вскриками и непонятными песнопениями на рассвете при мертвенном блеске луны и ликующими воплями под сполохами полярного сияния. Он уходил в замерзающую тундру и возвращался оттуда оборванный, обессилевший от голода, с глубоко впавшими воспаленными глазами, с запекшейся в уголках рта черной кровью, не способный произнести и обыкновенного человеческого слова… Или вдруг он будил ее ночью и, словно раскаленный на жарком костре, овладевал ею, стеная, захлебываясь непонятными слезами и рыданиями.

Кагот порой по-настоящему терял разум, и когда возвращалось сознание, он боялся взглянуть окрест, чтобы не увидеть себя в призрачном мире, населенном непонятными силами, которые он пытался постичь и которые руководили его поступками.

Порой они камлали вдвоем с Амосом, потрясая Ярангу громом бубнов и дикими песнопениями, прерываемыми звериным воем, птичьими голосами, эхом отдаленного камнепада, шумом водного потока, грохотом сталкивающихся льдин. Все эти звуки исходили из темного полога с потушенными жировыми светильниками, где, кроме двух потных, усталых мужчин, на самом деле никого и ничего не было. С удивлением Кагот обнаруживал, что ему нравится это состояние перевоплощения, нравится быть сразу и зверем, и человеком, и солнечным лучом, и холодным ветром, и жарким огнем. Это укрепляло в мысли, что ты особенный человек, что впрямь избран величайшими богами и невидимыми силами для того, чтобы общаться с миром, который сокрыт от взоров обыкновенных людей. Те силы находились вне человека и поэтому назывались Внешними. Они действовали через избранных ими же, посылая им через не слышимые простыми людьми голоса свои откровения. Порой Каготу доводилось расслышать такие откровения, какие не улавливал даже многоопытный Амос. Поначалу Каготу казалось, что это ему просто мерещится. Но такое случалось все чаще, и он вынужден был открыться Амосу и спросить его, что это значит.

– Это значит, что ты стал тем, кем был избран судьбой, – сказал усталым, потухшим голосом Амос. – Вот теперь пришло время, когда мне надо вознестись, уйти навсегда из этого мира.

– Но ты ведь не болеешь и сил у тебя не убавляется – с сомнением заметил Кагот.

Старик выглядел для своих лет неплохо. Многочасовые изнурительные камлания, казалось, только прибавляли ему сил. Проведя в забытьи некоторое время, шаман вставал бодрым и посвежевшим.

– Нет, мое время пришло, – тихо, но твердо сказал Амос. – Ты заменил меня, и я должен уйти. Два великих шамана не могут одновременно жить на земле.

– Но я могу заниматься и другим, – возразил Катит, – охотиться,

как другие наши родичи.

– Ты уже ничего не сможешь сделать с собой, – сказал со вздохом Амос. – Ты избран, и нет у тебя сил противиться судьбе, точно так же я не могу пойти против воли тех, кто зовет меня из этого мира… Но я рад, что среди людей оставляю тебя, я поручаю тебе моих близких и верю, что ты позаботишься о них. И еще: ты умертвишь меня согласно обычаю, а это значит, что моя дорога будет легкой, без лишних страданий.

Последние слова ударили по сердцу Кагота: он предполагал, что Амос умрет естественной смертью. Разве не бывало так, что живет-живет человек, вроде бы все у него хорошо, а приходит утро – и его уже нет, то есть то, что делало его живым в здешнем мире, ушло из него и осталась только телесная оболочка; ее в белом одеянии уносят на возвышение, где и совершают последний обряд прощания…

– Но я… я этого никогда не делал, – тихо молвил Кагот, чувствуя, как его охватывает дрожь, будто каким-то чудом зимняя стужа вошла внутрь его, сжала ледяными тисками сердце.

– Многое, о чем тебе никогда не доводилось даже слышать, теперь придется делать, – спокойно ответил Амос. – И еще ты должен запомнить: если человек верит в тебя, в твое могущество, сделай все, чтобы не разочаровать его.

Амос оделся во все белое: на ногах белые торбаса, переходящие в белые камусовые меховые штаны, на исхудавшей старческой фигуре свободно висела белая кухлянка – так одевается человек, собравшийся навсегда покинуть мир живых. Под стать белому оленьему меху белели на голове Амоса его поредевшие волосы.

Был назначен день и час ухода великого шамана из жизни. Это должно произойти на рассвете, с первыми лучами поднимающегося солнца. Длинный ремень из сыромятной лахтачьей кожи одним концом привязали к срединному столбу яранги, затем сделали обыкновенную петлю, а другой конец, который должен был тянуть Кагот, и вывели наружу, через отверстие, проделанное в стене.

Кагот стоял у яранги Амоса, обратив взор на восточный край неба. Ярко полыхала заря, а над красной полосой догорали последние звезды. Полярная звезда, в окрестности которой отправлялся Амос, давно погасла. Кагот знал: она располагается высоко в небе и вокруг нее обращается все небо, все звезды, словно олени, привязанные к столбу. В окрестностях этой звезды и находятся стойбища самых заметных жителей земли, ушедших навсегда. Там, среди героев, жили и великие шаманы, и Амос намеревался именно там поставить свою небесную ярангу.

Конец ремня уже был в руках Кагота, и по его трепетанию почувствовал, что Амос уже надел на себя петлю и ждет, когда она затянется вокруг шеи. Кагот вспомнил шею старика. Она была темной, жилистой, и когда Амос разговаривал или пел, то что-то в ней двигалось и жило как бы отдельной жизнью. Сейчас желтоватый ремень лежит вокруг нее над опушенным росомашьим мехом воротником белой кухлянки.

Тишина стояла над селением. Все знали, что сегодня Амос уходит навсегда, и все давно проснулись, но никто не разговаривал, даже собаки не лаяли, и с морской стороны не слышалось ни единого звука. Утренний ветер утих перед восходом светила.

Блеснул первый луч, и Кагот, напрягшись, рванулся вперед, крепко держа в руках намотанный на руку конец ремня. Он почувствовал, как натянулся, задрожал ремень, заставив вспомнить первого моржа, загарпуненного собственной рукой. Но сейчас это был не морж, а человек, уходящий в окрестности главной звезды. Показался краешек светила, свет ослепил глаза, в это же мгновение с морской стороны поднялся ветерок и принес запах моря. Кагот широко раскрытыми, полными слез глазами смотрел на поднимающееся над льдами солнце и шептал про себя невесть откуда рождающиеся слова:

О светило великое. Солнце, хозяин неба!Помоги мне, влей в меня силу,Чтобы свершил я великое Дело…Помоги мне, о Солнце, великое Солнце!

Рывки и трепетание ремня били настолько сильными, что на какое-то мгновение показалось: Амос передумал, решил не уходить в окрестности Полярной звезды. И в то же время Кагот понимал, что пути назад нет и самое главное теперь – это удержать ремень, не ослабить его натяжение и довести священный обряд до конца. И когда уже казалось, что не осталось сил и под намотанным на руку ремнем показалась кровь, Кагот снова глянул на солнце и увидел, что оно оторвалось от земли и повисло над ледовым полем. Кагот упал на колени и вдруг почувствовал, что на другом конце ремни никого нет: будто отцепился Амос и ремень держится лишь за срединный столб яранги… Ужас охватил Кагота. Он повернулся назад и глянул на освещенную ярким солнцем безмолвную ярангу. На мгновение мелькнул дымок над конусом крыши, и белая большая птица, медленно махая крыльями, поднялась над древним жилищем и полетела ввысь, кругами отдаляясь от земли, пока не исчезла, не растворилась в лучах утреннего солнца. «Почему же он не сказал мне, – подумал Кагот, – что он уйдет в образе птицы?»

Над ярангой больше не было ни дыма, ни птицы. Кагот потянул конец ремня. На другом его конце не чувствовалось ничего живого. Неожиданное спокойствие снизошло на него.

Он медленно вошел в сумрачный чоттагин и подождал, пока глаза привыкнут к полутьме. Амос лежал недалеко от срединного столба, широко разбросав ноги и руки. По всему видать, жизнь долго не хотела уходить из его тела, ибо он разметал пепел в очаге, вывернул из гнезда бревно-изголовье и раскидал по чоттагину сиденья – китовые позвонки.

Широко открытые глаза бывшего шамана уже подернула пленка смерти. Кагот закрыл веки старику, освободил его шею от ремня, смотал ремень, а тело положил к пологу. Затем спокойно вышел из яранги и зажмурился от яркого солнца.

Когда открыл глаза, то увидел людей, идущих со всех концов селения. Они шли медленно, степенно. Когда они приблизились, Кагот заметил, что они стали как бы другими. Их взгляды были обращены на него так, словно ждали какого-то приказания, веского слова или откровения.

И тут Кагот понял: они были такими же, как и раньше, Эти люди, его земляки, это он стал другим, заняв место Амоса.

– Он ушел от нас, – сообщил людям Кагот.

Он не сказал, что видел отлетающую белую птицу, решив, что не стоит говорить все, что является ему. Многое дано лишь ему одному, и совсем не обязательно, чтобы об этом знал каждый.

Врачевание и другие обязанности оказались не столь сложными и обременительными, как думалось раньше. Разве так уж трудно угадать, кто безнадежно болен, а кто может выкарабкаться, укрепив веру в свое исцеление из слов могущественного шамана? Иногда достаточно было просто взглянуть на страждущего и сказать «ты будешь здоров», чтобы человек пошел на поправку. Что же касается предсказания погоды, то старый барометр оказался верным помощником и никогда не подводил Кагота. К тому же не зря он был благодарным и внимательным слушателем Амоса и многое успел перенять от покойного.

В остальном Кагот оставался таким же, как и другие жители Инакуля: ходил на охоту, ставил ловушки на пушного зверя, ездил на собаках в дальние стойбища оленных людей.

Когда приходили заморские шхуны, Кагот благодаря знанию языка и обычаев белых людей удачно торговал, выменивая на пушнину патроны для своего старого винчестера, чай, сахар, цветастую ткань для своей жены и другие чудные и ставшие вдруг такими необходимыми вещи. Единственное, чего он не брал никогда, – это огненную веселящую воду, до которой были очень охочи его сородичи. У него было другое средство доводить себя до высшего волнения души – камлание. И тогда он слышал голос Внешних сил. А когда приходила нужда обращаться к этим силам, сами собой являлись сложенные в благозвучной последовательности слова. В особом расположении речений скрывался смысл, доступный лишь тому, кому адресовалось обращение. Плетение слов становилось для Кагота необходимым, и он часто ловил себя на том, что пытается выстроить их даже во время обыденной работы – когда шагал по льду за тюленем, ставил сети на рыбу или мастерил новую нарту.

Единственный человек, который долго не мог привыкнуть к новому положению Кагота, была его жена Вааль. Поначалу она просто перепугалась, затаилась, ибо была слишком юна и неопытна, чтобы что-то понять. Но обретенная мудрость подсказала Каготу, что никто другой, кроме него самого, не сделает из этой пугливой, как весенняя птица, девушки настоящую жену-подругу.

Он был непривычно нежен и внимателен к ней. Шепча заклинания, Кагот исподволь размораживал душу женщины, высвобождая нежность, доверчивость и внутреннюю красоту.

– Как прекрасны твои слова! – жарко шептала Вааль, прижимаясь к нему. – Они как весенний поток вливаются в меня, и кровь моя становится теплее… Говори еще, говори, Кагот…

Кагот порой сам удивлялся собственной внутренней силе, и ему казалось, что он может теперь многое. Вааль зачала, и впереди ожидалась новая жизнь взамен ушедшей, чтобы восстановилось справедливое равновесие. И в то же время он втайне опасался, что безграничное использование своего могущества может сильно повредить ему или же разгневает или вызовет недовольство у покровительствующих ему Внешних сил;

Кагот так и не разобрался толком, что собой представляли Внешние силы. То, что говорил Амос, было противоречиво: в понятие «Внешние силы» входили силы добра и зла, многочисленные духи, божества; явления природы были знаком деяний этих сил.

Никогда еще у жителей Инакуля не было такого веселого и отзывчивого шамана, откровенно радующегося жизни и помогающего жить всем, кто нуждался в поддержке.

Слава о Каготе распространилась по тундре и морскому побережью. Вскоре стали приезжать жаждущие исцеления и утешения из других селений и дальних становищ.

Кагот поставил новую большую ярангу с двумя гостевыми пологами, которые редко пустовали. Среди гостей Кагота бывали и шаманы, которые приезжали не для исцеления своих недугов, а для того, чтобы поговорить с ним и, быть может, узнать что-то новое, сокровенное. С ними Кагот был осторожен, он мог часами рассуждать о сложности человеческого естества, но остерегался беседовать о силах, с которыми общался.

Приезжавшие в Каготу шаманы прежде всего допытывались: сумел ли он проникнуть в глубинные тайны этих сил? Кагот отвечал уклончиво не потому, что скрывал что-то, а потому, что сам не был уверен, правильно ли он понимает всю сложность мира Внешних сил:

Кагот держал в руках маленький, казавшийся игрушечным бубен, легко касался туго натянутой кожи гибкой палочкой из китового уса и вполголоса произносил рождающиеся в его душе заклинания, а гости внимали ему и считали, что слышат голоса Внешних сил, которые устами Кагота говорят с ними.

Новая жизнь, как и полагается новой жизни, появилась на рассвете, когда за стенами яранги бушевала весенняя снежная пурга. Когда Каготу сообщили, что родилась девочка, в его душе поднялась огромная волна радости. Она, эта будущая жизнь, виделась ему в мечтах именно в облике маленькой девочки, воплощением нежности и хрупкости, как тундровый цветок. Ему позволили войти к роженице лишь по прошествии времени, и когда он увидел усталое, но счастливое лицо жены, он уразумел в эту минуту, что она окончательно доверилась ему. Отныне между ними больше не будет даже тени отчуждения, непонимания, незаметных людям, но таких ощутимых для них обоих. Маленький, еле видимый комочек жизни, закутанный в меха, вдруг разразился таким громким плачем, что Кагот от неожиданности вздрогнул и сказал:

– Она зовет меня… И поэтому имя ее – Айнана[9].

Какое это было счастливое время! Будто маленькое солнышко поселилось в яранге, заполнило своим светом даже самые укромные, самые темные углы древнего жилища. Торопясь из моря к берегу, Кагот слышал голос малышки и отвечал ей мысленно рождающимися в сердце словами:

Кагот тащил на ременной бечеве окаменевшую от мороза нерпу и не чувствовал усталости, предвкушая радость свидания с Айнаной и Вааль.

Наступило лето, полное событий. Пришли американские шхуны, и знакомые моряки сообщили Каготу, что самый большой человек России – Солнечный владыка – низвергнут со своег золотого сиденья.

Для Кагата эти новости не были интересны, ибо владычество белого человека для него не было понятным. Но он заметил, что русский патрульный корабль перестал приходить, и почуявшие безнаказанность американские торговцы на больших и малых кораблях бороздили прибрежные лагуны и мелкие бухты, выторговывая все что можно – от помятых оленьих пыжиков до осколков мореного моржового бивня, выкопанного на старых святилищах.

Погруженный в собственное счастье, Кагот не обращал внимания на события, происходящие в дальних краях, да и новости, приходившие оттуда, не оказывали никакого влияния на размеренную, испокон веков установленную жизнь прибрежного населения. Он часто брал с собой подросшую дочку и уходил с ней далеко в тундру, к тихим озерам, кишащим рыбой, на берега задумчивых медленных потоков, обрамленных мягким мхом, на сухие каменистые пригорки, откуда было далеко видно, а при легком ветерке казалось, что мысли твои и думы летят вместе с ним за зубчатые края Дальнего горного хребта.

Он пел песни, и девочка неожиданно посерьезневшими глазами следила за движениями его губ, вслушивалась в размеренное течение самих собой складывающихся слов – в голоса Внешних сил.

Прошло еще две зимы.

Никто не предполагал, что беда придет в такое прекрасное время, когда солнце набирало новую силу, отяжелевший снег начал оседать и из-под него двинулись прозрачные потоки талой воды. Первой заболела старая женщина из крайней яранги. Она умерла под утро, даже не успев позвать Кагота. Он пришел, когда остывающее тело уже одевали в погребальные одежды. Потом пришел черед молодой женщины из той же яранги. Сначала она покрылась красными пятнами, словно кровь пыталась прорваться наружу, а потом запылала жаром. Кагот пришел в полном шаманском облачении и повелел оставить его наедине с больной.

Он пытался вспомнить, что говорил ему Амос о болезнях, воскрешал в памяти каждое его слово. Было похоже на то, что в селении появились рэккэны – крохотные существа в человеческом обличье, перевозчики заразных болезней и большого несчастья. Их нарты блуждают где-то здесь, между ярангами, занося в жилища невидимое зло. Но где они? Почему Внешние силы не дают ему увидеть их и отвести от селения подальше в тундру? Странное дело – сейчас, когда он в такой тревоге, голоса не говорили с ним и через него размеренной речью, и он остался как бы безмолвным перед ужасным бедствием.

Одетый в белую матерчатую кухлянку, с небольшим копьем в руке, он бродил по окрестностям, всматриваясь в каждое пятнышко на снегу, часто принимая черноту за нарту, упряжку, за крохотную фигурку человека. Но оказывалось, что это куропачий след на снегу или воронье перо, шевелящееся под легким ветром.

На третий день понял, что повредил зрение – он ничего не видел. Из глаз нескончаемым потоком лились слезы, а резь была такая, словно истолкли на каменной ступе стеклянную посуду из-под огненной воды и насыпали ему под веки. Кагот знал, что в этом случае единственное лекарство – оставаться в полутьме яранги с крепко завязанными глазами.

Его звали в соседние яранги, но он со стыдом говорил, что покамлает у себя дома, добавляя, что сила шаманского действа не зависит от расстояния и не требует непременного личного присутствия шамана.

Когда вернулось зрение, он с ужасом увидел признаки болезни на любимом лице своей жены Вааль. Она не жаловалась, и голос ее, как всегда, был ровен и спокоен, как если бы ничего с ней не случилось.

Кагот унес малышку в родительскую ярангу, где старики пока еще были здоровы, и вернулся домой. Он положил жену у задней стенки мехового полога и обнажил ее тело. Горел лишь один жирник, и пламя в нем было крохотное, как красный щенячий язычок. Каготу показалось, что от тела жены исходит сияние жара.

Он медленно облачился в шаманское одеяние, натягивая на себя все амулеты и знаки могущества, оставшиеся от Амоса. Маленькие фигурки неведомых зверюшек, птичек из незнакомого темного дерева холодно липли к телу, вызывая озноб. Кагот взял большой бубен, обрамленный бахромой из сушеных волчьих лап, сухо гремевших от движения, и дунул на огонь. Пламя отпрыгнуло от жирника и исчезло. «Так гаснет и исчезает неведомо куда человеческая жизнь», – подумал Кагот и поднял голову ввысь, к низкому потолку из оленьих шкур.

Сначала он ждал. Ждал, когда найдет на него, как волна, как отголосок далекой бури, охватывающая все существо дрожь возбуждения, огонь, вспыхивающий в каждой частичке тела. Но почему-то приходили иные мысли, другие чувства овладевали им. Он видел тело жены. Она лежала, распростершись, у задней стенки мехового полога, и кожа ее светилась. Оленьи шкуры полога не были сплошными: в них оставалось множество невидимых при свете дырочек, проплешин, сквозь которые теперь сочился свет из чоттагина.

Кагот прислушался к дыханию жены. Оно было прерывистым и жарким.

– Вааль, – тихо позвал он.

– Я слушаю тебя, Кагот…

Кагот в испуге встрепенулся; голое исходил не от лежащего тела, а из верхнего угла полога, из самой темной его части, где даже при свете яркого жирника всегда оставалась тьма, словно затаившаяся там, в укромном углу.

– Почему ты говоришь оттуда?

– Потому что я здесь, Кагот…

– Но ведь ты лежишь внизу… я вижу твое тело.

– Я тоже вижу свое тело, Кагот, и оно уже не мое…

– Нет! Нет! Нет! – страшным, неожиданным даже для себя голосом вскричал Кагот и ринулся к лежащей у стены Вааль. Отбросив бубен, он обеими руками обхватил ее пылающее тело и взмолился: – Ну потерпи немного!… Подожди, Вааль!

Ощупью найдя бубен, он ударил в него изо всех сил, исторгнув из упругой, туго натянутой кожи звук небывалой силы. Он прокатился над головой, ударился в стенки мехового полога и, пройдя сквозь оленью шкуру, продырявив ее, устремился ввысь, в пространство.

Звуки сами собой исторгались из горла Кагота, и он только боялся, как бы они не разорвали его своим мощным напором. Рука колотила бубен, и рокотание его, сильное и звонкое, следом за песнопением вырвалось из яранги, взлохмачивая края дыры, образовавшейся в меховом пологе. Он не мог сказать, какие слова, какие звуки вылетали из его сведенного судорогой рта, это было вне его сознания, вне его понимания. Только одна мысль была ясной и отчетливой: спасти, вытащить из когтистых лап болезни жену. Взгляд его не отрывался от распростертого у меховой стенки полога обнаженного тела, а сквозь слезы и пот он видел, как Вааль то поднималась, паря над полом, выстеленным моржовой кожей, то снова опускалась, мягко касаясь оленьей шкуры.

Сколько времени длилось камлание, он не знал, не знал, как долго лежал в забытьи у потухшего жирника. Сознание медленно возвращалось к нему, холод коснулся его обнаженной груди, поднялся к лицу, к закрытым глазам. Сначала была мысль: то был долгий и мучительный сон. Все это приснилось: и болезни, и невидимые рэккэны, везущие на маленьких нарточках, запряженных крохотными собачками, беду, и охваченная огненным недугом Вааль. Сейчас он откроет глаза и окажется в привычном остывшем пологе – потух жирник и студеный воздух помаленьку просочился внутрь. Так всегда бывает на рассвете, когда снятся сны. Вот сейчас он протянет руку и дотронется до теплого плеча жены. Она вздрогнет, давая знак, что проснулась, и придвинется ближе. Но что это? Рука наткнулась на ледяное, остывшее тело. Он отдернул ее, боясь открыть глаза. Нет, это не сон! Как же так? Он вложил в камлание всю свою мощь, всю силу любви, всю силу веры в могущество и справедливость Внешних сил. И они не вняли его мольбам…

Этого не может быть!

Как мучительно возвращаться в печальную действительность. Да, это не сон, а явь, и ничего уже не исправить, не переделать. Какая жестокость! Какая несправедливость! Почему так случилось? Кому могло помешать их тихое, никому не вредящее счастье? Где же вы, великие Внешние силы?

Тело твое остается лежать на земле,А то, что было тобой, воспарило, исчезло навек.Никто ве вернет ни улыбку твою, ни взгляд.Ни голос живой, ни дыхание, ни кожи тепло.Солнце великое уже не согреет меня.Холодом веет от его блестящих лучей.Лучше бы мне уйти к высокой звезде,Лишь бы весна снова пришла в тебе…Сердце окаменело. Он только знал, что неумолимая болезнь может настигнуть и Айнану, вырвать и ее из жизни. Поэтому он торопился похоронить Вааль. Он снес ее на собственных руках, не доверив тело погребальной нарте, на холм Успокоения.

Весна сияла с неба, безучастная к горю, равнодушная к печали. Она сияла Каготу, когда он запрягал собак и отъезжал в тишине светлой ночи от Инакуля, чтобы убежать от рэккэнов, от горя, от своего бессилия… Он ждал погони, но ее не было. Быть может, там, в Инакуле, поначалу надеялись на его возвращение? Но сейчас для них уже должно быть ясно, что он ушел навсегда.

Амтын еще раз посмотрел на Кагота и решительно сказал:

– Завтра идем торговать на корабль. Пусть Каляна соберет все, что у нее есть. Надо спешить. Как только в окрестных селениях узнают про корабль, тут же заявятся, и нам ничего не достанется. А у вас нет ни чая, ни табака, ни запаса патронов к винчестерам. Мы будем последними глупцами, если не воспользуемся пребыванием корабля у наших берегов… Подозреваю, Что у них есть большой запас огненной веселящей воды!

Предвкушая будущее удовольствие, Амтын даже сглотнул слюну.

Главным предметом разговоров в кают-компании «Мод» были предстоящая зимовка и местные жители. Беседовали обычно за очередной трапезой. Пищу для членов экспедиции готовил сам начальник. Вот и сейчас за послеобеденным кофе Амундсен объявил своим спутникам примерный план действий:

– После того как мы подготовим корабль к зимовке, попытаемся достичь ближайшей радиотелеграфной станции. Насколько я понял из разговоров с местными жителями, она находится в Нижна-Колымске.

– А не путают ли они ее с церковью? – высказал сомнение рассудительный механик Сундбек.

– Не думаю, – ответил Амундсен. – По-моему, Кагот прекрасно понял, о чем идет речь. – Если радио в Нижне-Колымске по какимлибо причинам не работает, то придется держать путь в Ново-Мариинск. Я знаю, что Свердруп горит желанием немедленно отправиться в кочевые туземные стойбища, чтобы заняться этнографическими исследованиями. Но придется потерпеть… Что касается самого места зимовки, то нам грех жаловаться: на всем протяжении от Чаунской губы до мыса Восточного[10] более удобного места не найти. Сегодня утром я размышлял вот о чем: нам повезло и в том отношении, что на многие мили вокруг нет сколько-нибудь большого скопления людей. Это нам позволит спокойно отдаться научной работе и не тратить времени на прием гостей. Но и оставаться совсем одинокими мы не можем. Вчерашний визит в туземное селение произвел на меня хорошее впечатление. Судя по всему, здешние люди достаточно развиты, не назойливы…

– И один из них прекрасно говорит по-английски! – добавил Хансен.

– Это обстоятельство для нас очень ценно, – кивнул Амундсен. – Скажите, господин Олонкин, здешние чукчи имеют какую-нибудь этническую связь с теми народами, которые населяют Таймыр?

– Чукотский язык, – ответил Олонкин, – На мой слух совершенно другой. Что же касается административного подчинения, то в перечне народов Российской империи, опубликованном в связи с трехсотлетием дома Романовых, чукчи были отнесены к народам не вполне покоренным.

– Интересно! – воскликнул Амундсен. – Они что же, не платили ясака?

– Только добровольно, – ответил Олонкин. – И называлось это не ясак, а подарок царю. Я слышал, что иногда приносили такую рухлядь, что стыдно было в руки брать.

Немного помолчав, Олонкин продолжал?

– Трудно предположить, чтобы население этих мест осталось в первобытной нетронутости. Как вы знаете, недалеко отсюда зимовал Норденшельд, а совсем недавно работала экспедиция русского гидрографа Вилькицкого…

– Да, я читал об этой экспедиции, – кивнул Амундсен.

– И вообще, – сказал Олонкин, – русские мореплаватели бывали на этих берегах еще с давних времен. Есть письменные свидетельства, датируемые началом восемнадцатого века, о том, что мыс Восточный первым обогнул русский казак Семен Дежнев.

– Это удивительно! – произнес Амундсен. – Скажите, правда ли, что древние русские мореплаватели каким-то образом ухитрялись добираться из устья Колымы до мыса Восточного даже в начале мая?

– Да, – ответил Олонкин. – Они пользовались для этого прибрежными полыньями. Но для такого плавания нужны суда с малой осадкой. Древние русские мореплаватели пользовались в этих случаях специальными судами, которые назывались кочами…

– Наподобие эскимосских байдар? – просил Сундбек.

– Да, только больших размеров, – ответил Олонкин. – Эта часть побережья России издавна посещается китобоями и американскими торговыми кораблями. Я даже уверен, что где-то поблизости есть американский торговый пост…

– Одним словом, – аключил Амундсен, – адеялись устроиться в тихом переулке, а оказались на главной торговой улице Северо-Востока!

После обеда все разошлись по рабочим местам.

Вымыв посуду, Амундсен присоединился к тем, кто возводил на берегу собачник. На его сооружение пошли бочки, из которых горючее было перекачано в опорожненные судовые цистерны. Помещение получилось достаточно высоким, с крышей из плотного брезента. Снаружи стены еще обложили пластами плотного снега.

В становище пока не наблюдалось движения, и Амундсен уже начал беспокоиться, решив после ужина направиться с визитом на берег.

Но не успели они покончить с ужином, как вахтенный крикнул в раскрытую дверь кают-компании:

– К нам идут гости!

По едва обозначившемуся следу, протоптанному на свежем снегу, к «Мод» медленно тянулась цепочка людей. Они шли, осторожно ступая по молодому льду. Первым шагал Амтын. За ним следовал Кагот, а позади тянулись три женщины в меховых комбинезонах, с непокрытыми головами. Очевидно, мороз в пятнадцать градусов был для них недостаточно суров.

Амтын еще издали произнес приветственные слова и ловко вскарабкался на борт. За ним последовали остальные.

– Мы пришли торговать, – заявил через Кагота Амтын и сделал знак женщинам.

Женщины принялись развязывать туго набитые, довольно вместительные кожаные мешки.

На палубе было ветрено: зимний навес над ней еще не был готов, – и поэтому Амундсен пригласил всех в кают-компанию.

На европейский взгляд казалось, что все туземцы – да еще одетые в одинаковые меховые одежды – на одно лицо. Однако Амундсен среди женщин сразу узнал жену хозяина, миловидную, смущающуюся Чейвынэ. Вторая женщина была постарше. Третьей пришла совсем молоденькая девушка, по-своему очень красивая.

Пока гостей обносили наскоро приготовленным сладким чаем с сухарями, они с нескрываемым интересом осматривались вокруг и о чем-то приглушенно переговаривались.

– Мы пришли торговать, – снова объявил Амтын. Он явно торопился.

Сегодня в становище пришли из Энурмина две упряжки с дальними родичами. Те увидели корабль и решили тоже попытать счастья: отправились обратно за пушниной. Их приезд заставил Амтына принять окончательное решение: надо выторговать у тангитанов все что только возможно, пока не заявились другие, жаждущие выменять пушнину на необходимые товары.

– Господин Амтын! – медленно сказал Амундсен, давай возможность Каготу переводить. – Наше судно не торговый корабль. И я хочу; чтобы вы это знали. Наше главное дело – исследовать берега, определить морские глубины, течения…

Кагот всматривался в лицо Амундсена, пытаясь понять, что это за человек. Может ли быть такое, чтобы кто-то из тангитанов безо всякой корысти плавал вдоль берегов Чукотки, лишь для удовлетворения своей любознательности? Лицо у норвежца было резкое, холодное, глаза проницательные, почти все время прищуренные. В отлиличие от других тангитанов, с которыми Каготу доводилось встречаться, он вчера вошел в ярангу с таким видом, словно ему не впервые бывать в подобном жилище, не воротил нос от непривычного запаха, ел, как заправский луоравэтльан[11], с помощью ножа. А может, и верно, что он послан какими-то далекими властями, чтобы для них разузнать пути-дороги через ледовые моря? Кагот силился вспомнить то, о чем ему говорили на «Белинде», – о шарообразности Земли, и пытался представить себе, с какой стороны приплыла «Мод». Судя по всему, это совсем иная сторона, не та, с которой сюда приходили американские шхуны. Русские обычно плыли со стороны Анадыря и Камчатки и из дальнего селения, которое называлось Владивосток. И все русские торговцы были из тех мест.

Амтын терпеливо выслушал Амундсена, но еще раз настойчиво сказал:

– И все-таки мы пришла торговать.

Он сделал знак женщинам, чтобы те развязала мешки, и высыпал на линолеум кают-компании шкурки горностаев, песцов, лис и несколько пыжиков.

Амундсен немного растерялся, но, взяв себя в руки, довольно настойчиво произнес:

– Извините меня, господин Амтын, но я не могу с вами вступать в торговые отношения. Поймите меня правильно: во-первых, у меня нет на это никакого права, во-вторых, я даже не знаю, сколько все это стоит.

Кагот не понимал, почему норвежец отказывается, но добросовестно переводил каждое его слово Амтыну.

– Мы нуждаемся в чае, табаке, патронах для винчестеров, тканях для камлеек, – сказал Амтын. – Но если вы не хотите торговать, то прошу принять все это в подарок.

Он взял охапку пушнины и бросил ее к ногам Амундсена.

– И такой подарок принять не могу, – продолжал сопротивляться странный тангитан.

Амтын посмотрел на него умоляюще и, помотав головой, решительно сказал:

– Все равно мы это обратно не возьмем! Раз я сказал, что это подарок, значит, вы должны его принять! Иначе вы нас кровно обидите!

– Послушайте, господин Амтыи, – с улыбкой заговорил Амундсен, – если вам нужны какие-то продукты и патроны, то у вас есть возможность получить все это другим способом…

Амтын насторожился.

– Что он имеет в виду? – спросил он Кагота.

– Мы очень нуждаемся в корме для собак, – объяснил Амундсен. – Его нам нужно много, так как у нас около шести десятков собак. Далее: мы собираемся. отправить несколько санных экспедиций. Для них потребуется не только собачий корм, но и теплая одежда. Так что вашим женщинам будет довольно работы. А за собачий корм и за меховую одежду мы будем вам платить продуктами, которые имеются в наших запасах.

Амтын внимательно выслушал Амундсена и сказал в ответ?

– У нас заготовлено достаточно копальхена. Это хороший корм. Наши женщины искусны в шитье. Мы вам поможем всем, что у нас есть… Но вот это, – он тронул носком торбаса кучу меха, – подарок. Я все сказал.

Пришлось Амундсену пушнину взять. Но в ответ он щедро одарил гостей мукой, чаем, сахаром, табаком, нитками, отрезами цветного ситца для женщин и в довершение всего преподнес ящик патронов для винчестеров.

За мысом Еппын тянулась погребенная подо льдом и снегом узкая галечная коса, где по осени вылегали моржи. После забоя часть добычи закатали в кымгыты – рулоны из цельного куска моржа вместе с кожей, слоем жира и мяса. Это и был копальхен. Кымгыты складывались в неглубокие земляные ямы и прекрасно сохранялись до следующей зимы. В зимнее время они одинаково служили пищей и собакам и людям.

У Кагота там была небольшая доля. Собаки после долгого летнего безделья резво бежали по свежевыпавшему снегу, радуясь новой зиме и встречному холодному ветру.

Кагот ехал след в след за нартой Амтьша и мысленно высчитывал, сколько надо взять копальхена для приезжих, чтобы осталось и для себя и для своих собак.

Добравшись до хранилища, Амтын притормозил нарту и свалил ее на бок, чтобы собаки не убежали. Подошел к Каготу и уселся с ним рядом.

– Хорошо бы сделать так, чтобы народ сюда не ехал – осторожно сказал Амтын, набивая трубку мягким, похожим на осеннюю траву табаком.

– Это не в моих силах, – ответил Кагот. – Да и как можно запретить?

– Пусть бы ехали своей дорогой, – сердито и озабоченно произнес Амтын. – Не останавливались здесь.

Кагот не думал, что Амтын так охоч до тангитанского добра. А может, это оттого, что в это крохотное становище не заворачивали даже самые захудалые торговые корабли? Должно быть, глянув на едва различимые три яранги, думали: ну чем можно поживиться на этом пустынном берегу? И чай и табак в становище Амтына доставали через своих же, кому удалось выменять заморский товар. С установлением нартового пути, по первой зимней дороге, в сторону Колымы проезжали кавралины – чукчи, занимающиеся меновой торговлей среди своих же сородичей. Они. брали то же, что и белые торговцы: пушнину, моржовые бивни, китовый ус, изделия из оленьих шкур – спальные мешки, торбаса, кухлянки. Но то, что они давали взамен, ценили намного дороже, чем купили у корабельных купцов. Кроме тех торговцев, которые приплывали на кораблях, кое-где сидели и постоянные. Так, недалеко отсюда торговал норвежец Бен Свенссон, а дальше, на мысе Восточном, уже долгие годы держал торговый пост американец Чарльз Карпендель. Рядом с ним с недавних пор открылось и торговое заведение братьев Караевых, представителей русской фирмы из Владивостока.

Проехали узенький пролив, соединяющий лагуну с морем. Лед еще был тонкий и угрожающе поскрипывал под полозьями.

Мясные хранилища устраивались так, чтобы нетающая земля – вечная мерзлота – подступала снизу, и мясо не протухло, В таких условиях моржатина пропитывалась своими соками, что придавало копальхену необыкновенный вкус. Когда разрубишь кымгыт острым топором, щекочущий ноздри аромат разносится далеко, возбуждая аппетит и желание положить на язык кусок холодного моржового мяса.

Кагот с помощью китовой кости, насаженной на палку, разгреб снег и добрался до крышки, сколоченной из нескольких досок. Коротким острым багорчиком Кагот зацепил один кымгыт и вытянул на поверхность. Не в силах побороть искушение, достал топорик и огрубил с краю кусок. Копальхен был отменный: слой чуть позеленевшего жира постепенно переходил в розоватость крупноволокнистого мяса, переложенного кристаллами замерзшей влаги. Отстругав острым ножом тонкий кусочек, такой, что через него можно было смотреть на солнце, Кагот положил его на язык и подержал некоторое время, смакуя. Больше двух кымгытов не увезти, решил Кагот, так как лед в небольшом проливе, ведущем к лагуне, еще тонок и нарта может провалиться.

Погрузив копальхен, Кагот тщательно прикрыл мясное хранилище и сверху для верности положил еще несколько тяжелых камней. Зимой бывает так, что голодные росомахи и песцы разрывают хранилища. А то может пожаловать и сам умка, хозяин ледовых просторов. Правда, он предпочитает свежатину, но когда голодный, не брезгует и. копальхеном.

Пока Кагот заваливал снегом крышу хранилища, большие черные вороны невесть откуда подлетели и подобрали крошки.

Амтын увязывал груз толстыми желтыми лахтачьими ремнями.

Кагот подошел к нему и, увидев груз на его нарте, спросил:

– Не тяжело – четыре кымгыта? Я слышал, как трещал лед, когда мы ехали через пролив.

Амтын немного подумал и ответил:

– Если как следует разогнаться, можно проскочить.

Амтын уселся на увязанные кымгыты и достал трубку. К запаху нового снега и копальхена прибавился аромат пахучего дыма. Амтын курил истово, сосредоточенно, медленно выпуская из себя дым. Синее облачко струилось из ноздрей, задерживаясь, путаясь в усах. Глядя на него, Каготу тоже захотелось курить.

Пока курили, разговаривали.

– Я бы отдал все кыгмгыты Амундсену, – рассуждал Амтын, – если бы знал, что он все-таки что-то продаст… Мне бы хотелось получить от него хороший винчестер. Мой старый совсем никудышный, мажет, жалко патронов. За новый я бы отдал все содержимое мясного хранилища.

– На собак-то ему не очень много копальхена нужно, – заметил Кагот. – Может, он захочет свежей нерпы или лахтака?

– Скоро уже можно за нерпой на лед, – сказал Амтын. – Как думаешь, какая охота будет в этом году?

Кагот остерегался делать предсказания, но тут как-то само собой вышло:

– У меня такое предчувствие, что нерпы в эту зиму будет довольно…

– Вот это хорошо, – с удовлетворением заметил Амтын. – Хочу тебе вот что сказать… Только не обижайся на меня… Каляна жаловалась моей жене…

– Я не хочу об этом говорить, – тихо сказал Кагот.

Он еще не забыл Вааль. Не только не забыл, но и чувствовал, знал, что она недалеко. Иногда, обычно по ночам, она являлась ему, особенно под утро, когда не знаешь, проснулся ты или еще спишь. Это было так явственно, что, даже открыв глаза, Кагот еще долго ощущал тепло ее мягких, ласковых рук, слышал ее голос, чувствовал нежное дыхание. Он смотрел в тот угол мехового полога, где мгла была густой и непроницаемой, и именно там видел ее лицо, обрамленное густыми черными волосами, блеск ее глаз, и тихий, только ему слышимый голос доносился до его слуха. Он молча слушал, стараясь даже не дышать, боясь спугнуть ее неосторожным движением. А порой она голосом давала знать о своем присутствии, особенно в море или далеко в тундре, когда никого вокруг, кроме земли, камней и плывущих в небе облаков. Голос мог исходить откуда угодно, и Кагот дивился многообразию ее превращений, потому что Вааль могла вдруг окликнуть его со дна тундровой речки или озера, когда он нагибался, чтобы зачерпнуть ладонью чистой холодной воды, или заговорить с ним из нагромождения камней, из евражечьей норы. Ее облик мог внезапно возникнуть в очертаниях облаков, во вставшем над морем тумане, во льдах, в глубине морской воды уходящей, тающей тенью.

Он разговаривал с ней, говорил ей нежные слова, рассказывал о дочери, о ее играх, словах, улыбке, так похожей на ее улыбку. Вааль – или то, что осталось от нее, – никогда не интересовалась простой земной жизнью, ни разу не спросила, почему он покинул Инакуль, где живет, что за женщина сиит с ним в одном пологе. Она спрашивала только о чувствах и мыслях Кагота, словно боялась, что он забудет, потеряет, выронит ее из своей памяти. Может быть, поэтому она была особенно насторожена по ночам и являлась в темноте?

Амтын смотрел на задумавшегося Кагота и терялся в догадках: то ли парень не в своем уме или же он вправду из тех высоковдохновенных шаманов, чьи мысли большей частью вне здешнего мира?

– Ну, двинулись, – сказал Амтын, тщательно выколотив трубку о подошву торбаса. – Ты езжай вперед, а я за тобой.

Собаки рванули, и Кагот вскочил на нарту, усевшись бочком, чтобы видеть едущего следом. Ему приходилось притормаживать: тяжело груженная нарта Амтына шла медленно, седок вынужден был соскакивать и помогать собакам.

От занесенной снегом галечной косы поначалу взяли направление на тундру, чтобы миновать прибрежную полосу льда с торчащими обломками торосов и ропаками. Собаки бежали по целине, но не проваливались, так как слой снега был еще тонок, и под ним чувствовалась промерзшая до каменной твердости земля. По-прежнему погода оставалась пасмурной, и время от времени темные тучи, нависшие над землей, разражались снегопадом. Иногда задувал ветер и поднимал легкий, еще не слежавшийся снег, словно пробуя свою силу перед долгими зимними пургами.

Кагот старался и никак не мог найти удобное место на окаменевших бугристых кымгытах, чувствуя, как постепенно сквозь нижние меховые штаны и верхние нерпичьи к телу начинает проникать накопленный моржовым мясом и жиром холод. Приходилось менять положение, соскакивать с нарты, бежать рядом, держась рукой за срединную дугу. Несколько раз Кагот останавливался, чтобы дать возможность Амтыну догнать его: тяжело груженная нарта шла с трудом, и собаки высунули языки. За лето они отвыкли от тяжелой работы и первое время быстро уставали.

Будь Кагот один, он давно бы уже проехал маленький пролив и приблизился к селению со стороны замерзшей лагуны. Морской лед напротив пролива, соединяющего море с лагуной, выделялся темным цветом: видно, на поверхность выступила вода и снег на льдине был мокрый.

Прежде чем спуститься с берега на лед пролива, Кагот подождал Амтына.

– По своему следу поедем?

Амтын притормозил нарту, закрепил ее остолом – палкой с железным наконечником – и спустился на лед. Вернувшись, сказал:

– Самое надежное место. Езжай вперед, а я следом двинусь.

Каготу не потребовалось много времени, чтобы съехать с довольно крутого склона и быстро проскочить короткое пространство до противоположного берега. Перейдя на другой берег, Кагот, не напрягая голоса, мог разговаривать с Амтыном.

– Ну как? – спросил тот.

– Вроде лед крепкий. На этот раз даже треска не было слышно. Но, может, лучше твои кымгыты перевезем по два, а не все сразу?

– Ничего, проскочу, – уверенно произнес Амтын. – Я этот пролив знаю хорошо. В это время лед на нем уже достаточно крепкий.

Вынув из снега остол, он громко крикнул на собак и помог им сдернуть нарту. Собаки взяли дружно, с лаем двинувшись на лед, на котором отчетливо виднелся след от полозьев первой нарты.

Уже на середине пролива вдруг в одно мгновение нарта провалилась, а вслед за ней и Амтын. Кагот, оцепенев от ужаса, видел только четырех собак, которые пытались уцепиться за края неожиданно образовавшейся полыньи. Они жалобно, хрипло визжали, а остальные время от времени безмолвно показывались в кипящей от сильного течения воде.

Вынырнула голова Амтына. Его небольшие узкие глаза так выпучились, что в первое мгновение Каготу показалось, что из воды возник другой человек.

Амтын издал невероятный, животный вскрик, от которого у Кагота похолодело в груди. Он недвижно стоял у нарты, возле своих собак, которые, видя и чуя неладное, громко и протяжно завыли.

Амтын так и ушел с криком в воду, за ним постепенно утягивались одна за другой собаки, оглашая окрестность истошным воем. Кагот не знал, куда деться от этого воя и от звучащего в ушах нечеловеческого вопля Амтына. Ушла, захлебнувшись ледяной водой, последняя собака упряжки, а Кагот все стоял недвижно у своей нарты, и только одна мысль билась в голове: он не может, не имеет права – согласно обычаю и велениям Внешних сил – спасать человека, к которому протянули руки морские боги. Неожиданно вспомнились предсмертные судороги Амоса, его ожесточенные рывки, когда старый шаман пытался освободиться от неумолимо стягивающегося вокруг его шеи лахтачьего ремня.

И тут случилось неожиданное: из темной, почти успокоившейся воды снова показалась голова Амтына с выпученными остекленелыми глазами, с широко раскрытым ртом. Но голоса не было, не было крика, слышалось только странное сипение, будто из туго надутого поплавка – пыхпыха – медленно выходил воздух.

Не думая о том, что делает, Кагот бросился вперед, распластавшись на непрочном льду, он скользнул к Амтыну и ухватил его за откинувшийся край капюшона. Обессилевший и потерявший сознание Амтын невероятно отяжелел, но Каготу некогда было размышлять об этом, как и о том, что Внешние силы неодобрительно отнесутся к его действиям.

Вытянув Амтына на лед, он потащил его к своей нарте. Перевернув его лицом вниз и положив животом на свое согнутое колено, принялся энергично нажимать на спину. Изо рта и носа Амтына обильно полилась вода, но дыхание не появлялось. Время от времени Кагот останавливался и прислушивался. Когда-то старый Амос учил, что в таком случае надо быть терпеливым, оживление человека, потерявшего дыхание, может продолжаться долго. Собаки перестали выть, но взвизгивали и тревожно посматривали на хозяина, занимавшегося непонятным и странным делом. Кагот понимал – главное, не останавливаться, не прекращать движения. Стало жарко, пришлось откинуть капюшон, потом снять малахай. Рукавицы лежали поодаль, сброшенные и наполовину втоптанные в снег.

Каготу казалось, что еще немного – и он сам потеряет сознание, свалится рядом с Амтыном. Но снова возникало воспоминание о пережитом, о бившемся на конце лахтачьего ремня Амосе. Прибавлялись силы, и он опять принимался ритмично давить на спину бездыханного Амтына.

Слова вырывались из разгоряченной гортани, смешивались с паром, с хриплым дыханием, помогая тяжелой работе.

Вдруг Кагот почувствовал какое-то движение, бездыханное тело дернулось, а тихий стон заставил умолкнуть скулящих собак. Приподняв уши, они замерли в ожидании. Кагот приложил ухо к груди Амтына и сквозь толстую меховую кухлянку уловил частые, тяжелые удары ожившего сердца.

– Где я? – со стоном спросил Амтын, открывая глаза.

– На берегу Пильгына, – ответил Кагот, понимая, что Амтын думает, будто он уже на другом, нездешнем берегу.

– Что же случилось?

– Нарта утонула… Вместе с собаками и копальхеном. А тебя я выловил.

– Ты меня спас, – тихо молвил Амтын. – Ты меня спас.

Чувство безмерного счастья и облегчения охватило Амтына. Да, не каждому удается вырваться из такой беды… Но как же боги? Как посмотрят на это те Внешние силы, которые запрещают спасать человека. попавшего в воду или унесенного на дрейфующем льду, ибо он считается добычей морских богов? Но похоже, что у его спасителя были свои отношения с Внешними силами или же он о них сейчас не думает.

Кагот развязал тяжелый груз, столкнул с нарты округлые кымгыты и подтащил упряжку к распростертому на снегу Амтыну. Он положил его на нарты и гикнул собакам.

Собаки рванули и понеслась с такой резвостью, словно понимали серьезность положения. Каготу приходилось вставать на полоз, чтобы не отстать от нарты, не упустить мчащуюся упряжку.

На ветру и холоде Амтын задрожал, и сквозь клацающие зубы, рискуя прикусить язык, все говорил:

– Ты меня спас, Кагот… Ты меня спас…

– Лежи и молчи, – сказать ему Кагот. – Для тебя сейчас главное – тепло и покой.

Начался снегопад, косой, густой. Ветер дул с моря, и снежинки были крупные, тяжелые и мокрые. Они падали на лицо и медленно таяли, цеплялись за ресницы, затрудняли обзор. Собаки бежали тише: полозья плохо шли по мокрой дороге, не раскатались еще после долгой летней сушки.

Амтын тихо постанывал, все пытался что-то сказать, но в открытый рот летел снег, вызывая кашель и надрывный, идущий из глубины тела стон.

Кагот прислушивался к внутреннему своему состоянию и с тихой радостью обнаруживал в себе что-то новое. Мысль о том, что на нарте лежит живой человек, наполняла его особым ощущением. Чувства вины перед богами не было. Не было и страха, только легкая тревога. Кагот понимал, что если бы он не бросился на помощь Амтыну, собственный суд был бы для него куда более жестким, чем суд богов. Амос говаривал, что относиться к ним с должным почтением и пониманием их могущества – это не значит бояться их. Боятся богов те, кто ведет нечестную, неправедную у лживую жизнь. А тому, у кого душа и помыслы чисты, тот, кто чтит могущество Внешних сил и помит о них, совершая в положенное время жертвоприношения, тому опасаться нечего. Внешние силы руководят жизнью человека не во вред, а на пользу ему.

Погибли собаки, ушла под лед нарта, брошены кымгыты, с таким трудом добытые в канун зимы, но человек жив!

Дорога пошла вверх. Это был последний подъем перед ярангами.

Вот уже можно различить колеблющийся огонек. Каждый раз, когда мужчина уходит в море или отправляется в путь, те, кто остается в яранге, к ожидаемому часу возвращения ставят перед отворенной дверью или, если нет ветра, прямо снаружи огонь в каменной плошке. Светлое пятнышко ведет усталого путника к дому, обещая;тепло и горячую еду.

Кагот направил упряжку прямо к жилищу Амтына. Остававшиеся в селении собаки встретили путников тревожным лаем, а женщина, ожидавшая возле яранги Амтына, молча смотрела на Кагота и лежащий на его нарте необычный груз. Она уже поняла, что случилось несчастье, потому что второй нарты не было. Еще неизвестно, мертвое это тело или человек еще жив.

Чейвынэ с непокрытой головой, с распущенными волосами, в кэркэре[12] медленно подошла к остановившейся нарте и услышала от Кагота:

– Он жив… Провалился под лед в Пилыыне. Собаки, нарта пропала, а вот он спасся.

Амтыт открыл глаза, посмотрел мутным взглядом на жену и прохрипел, выплевывая сьшавшийся в его рот мокрый снег:

– Он меня спас… Он меня вытащил из воды… Он меня спас…

Кагот с Чейвынэ бережно подхватили Амтына и внесли в ярангу, прямо к меховому пологу.

– Раздень его донага, – распорядился Кагот, – дай ему горячего чаю. Как можно больше горячего чаю, оленьего бульону… Я сейчас вернусь.

Кагот отвел упряжку, распряг собак и, наказав Каляне покормить их, вернулся в ярангу Амтына.

Раздетый и раскрасневшийся от выпитого чая Амтыи лежал на ойленьей шкуре и медленно повествовал о случившемся;

– Тьма накрыла меня вместе с холодом… И я тогда подумал: ну все, кончилась моя земная жизнь и сейчас я предстану в другой. Разум смирился с этим, а тело все не хотело умирать – руки и ноги бились изо всех сил, старались вытолкнуть меня на поверхность. Сразу я не почувствовал холода, потом только, когда вода хлынула мне в рот, в уши… Наверное, я уже был там, в других краях, когда Кагот вытянул меня из воды. Я поначалу и не поверил, что еще на земле. Грудь сильно болела и желудок… И-и-и, – простонал Амтын и закрыл глаза.

Кагот попросил всех выйти из полога. Они с Амтыном остались вдвоем. У задней меховой стенки полога ярко горел жирник, заполняя пространство желтым огнем и пахнущим горелым жиром теплом.

– Послушай, Амтын, – заговорил Кагот, – раз уж так получилось, что ты вернулся в мир живущих, нужно подумать о будущем.

– Ты так говоришь, будто жалеешь, что спас меня, – усмехнулся Амтын.

– Я не жалею, – спокойно ответил Кагот. – Наоборот, я все больше укрепляюсь в мысли, что поступил правильно. Пожалеть могут другие…

– Кто же? – тревожно спросил Амтын.

– Внешние силы. Те, кто звал тебя в другую жизнь… Разве ты не слышал зова?

– Не помню… – неуверенно ответил Амтын. – Может, и был зов…

– Был зов, – с уверенностью сказал Кагот, – и тот, кто пренебрег этим, может навлечь на себя гнев богов.

– Да? – в испуге спросил Амтын. – Что же делать? Не возвращаться же, в самом деле, в ту холодную полынью…

– Есть другой путь, – молвил Кагот.

Амтын в надежде посмотрел на него и даже приподнялся на локте на оленьей шкуре.

– Говори скорее – какой путь?

– Ты должен стать другим.

– Как это – стать другим? – с недоумением спросил Амтын.

– Ты должен сменить имя, – продолжал ровным голосом Кагот, – изменить свои привычки, одежду. Ты где ложишься, когда спишь?

– В пологе.

– Я спрашиваю, с какой стороны ложишься с женой – справа или слева?

– Обычно слева, – немного подумав, ответил Амтын. – Чейвывэ у самого полога. Она раньше меня встает.

– Ты должен спать на ее месте, а она – на твоем, – строго сказал Кагот.

Амтыну передалось тревожное состояние Кагота, но он, потрясенный своим спасением, еще плохо соображал и отвечал невпопад.

– А как все остальное?

– Что ты имеешь в виду? – не понял Кагот.

– Все-таки я мужчина, – с некоторой обидой в голосе напомнил Амтын.

– А, ты об этом?

Амтыну показалось, что Кагот усмехнулся, хотя сам он в этом не видел ничего смешного.

– Об этом сам думай… Делай иначе, не так, как привык, – посоветовал Кагот. – Не это главное. Главное сейчас, чтобы твои внешние признаки, поступки, известные людям, изменились.

– Ну как обо всем этом можно помнить? – жалобно простонал Амтын. – Уж лучше бы мне утонуть!

– Не говори так! Раз ты спасся, значит, и воля богов была на это. Те боги, которые хотели твоей смерти, уступили тем, кто помог спасти тебя. Но злые Внешние силы все помнят! Завтра с утра ты уже доджен носить другое имя, – напомнил Кагот.

– Где же мы возьмем новое имя? – беспомощно развел руками Амтын.

– Имя я сам тебе дам, – сказал Кагот, чувствуя, как в груди у него растет что-то большое, радостное, как ветер восторга. – Я тебя нарекаю Амосом! Ты слышишь меня, Амос?

– Слышу, – тихо ответил человек, в изнеможении закрывая глаза, словно обретение нового имени отняло у него последние силы.

Кагот выбрался из полога и сказал собравшимся в чоттагине:

– Здесь больше нет Амтына… Тот человек, который сейчас спит в пологе, носит имя Амос! Запомните, его зовут Амос!

Снег пошел еще гуще, и поднявшийся ветер закрыл все видимое пространство. То темное и тяжелое, что лежало на сердце Кагота с того ясного весеннего утра, когда он лишил жизни старого шамана, ушло, исчезло, унесенное ветром с мокрым снегом.

Звезд не видно, не слышен их шелест.Все погрузилось в черную мглу:И человеческий голос и зверя рычанье…Нет ничего, только темень да черная тишина…Кто отзовется тебе, кроме тебя самого?Мысль твоя – лишь мысли твоей ответ.Темень и тишина – души отраженье твоев,Мыслей темных студеная колыбель5

Слабый снегопад и слабый ветер сначала напоминали предзимье в Норвегии, особенно в окрестностях Буннефиорда. Лед, по всему видать, установился крепко, если и будут происходить подвижки и торошение, то до корабля ледовые сжатия вряд ли дойдут.

Однако с конца сентября стало ясно, что здешняя погода ничего общего с норвежской не имеет. С каждым днем усиливался мороз, а белизна, покрывшая окрестности, начинала действовать угнетающе.

Каждый день Амундсен начинал с того, что обходил корабль, проверяя, что на нем делалось, потом спускался на лед. Сундбек закончил сборку мареографа – прибора для регистрации колебаний уровня моря. Собачник был великолепен. В этом надежном и теплом убежище собакам не страшны ни ураганные пурги, ни жестокий мороз.

Работы по подготовке к зимовке подходили к концу.

Амундсен понимал, что научные результаты его экспедиции без точных сведений о коренных жителях этой земли будут неполными, поэтому пора было всерьез подумать об экспедиции Свердрупа в глубинные районы чукотской тундры. Вторая группа должна будет попытаться достичь Нижне-Колымска и отправить оттуда телеграммы на родину.

И хотя во время зимней стоянки можно обойтись меньшим числом людей, Амундсен вынашивал мысль нанять хотя бы одного человека для работы на борту корабля. Но пока среди тех, кто приходил на корабль в эти дни, не встретилось еще такого, кто подошел бы к постоянной жизни на борту экспедиционного судна.

Наладили паровую баню, и в один из вечеров все решили хорошенько вымыться.

В первую пару попали Амундсен и Свердруп, которому отдали предпочтение, справедливо полагая, что он по крайней мере полгода не будет иметь возможности как следует помыться.

– Практически народы этого края еще по-настоящему науке не известны, – говорил Свердруп, нежась в жаре, – ведь до нас здесь побывала только небольшая экспедиция Смитсонианского музея натуральной истории…

– Я слышал от Нансена о ней, – отозвался из облака пара Амундсен. – В ней работали в основном русские политические ссыльные – Богораз и Йохельсон. Они сделали первое описание языков и религий здешних народов. Но без знания языка, думаю, вам будет трудно. Во время зимовки у берегов Северной Канады я это особенно хорошо почувствовал. Иногда мне казалось, что я достаточно хорошо понимаю внутреннюю, душевную жизнь эскимосов, но потом случалось такое, что я возвращался к мысли, что они остаются загадкой для меня… Впрочем, думаю, не только для меня, но и для многих других, даже для тех, кто полагает, что разгадал феномен арктического человека. Чтобы знать душу народа, надо знать его язык.

Необычный шум, донесшийся с палубы, и голос Олонкина засталвили прервать разговор в такой располагающей обстановке.

– Гости, господин Амундсен! Большой караван собачьих упряжек приближается!

Вокруг корабля собрался настоящий табор из собачьих упряжек и каюров. Крики людей, визг и лай собак, пробивающийся сквозь темные тучи лунный свет создавали удивительную, неповторимую картину. Трудно было поверить, что все это происходит в арктической пустыне, славящейся своим безлюдьем и безмолвием.

В кают-компании уже собрались несколько человек, среди них бросались в глаза лица явно европейского происхождения.

– Здравствуйте, господа! – поздоровался Амундсен по-английски. – Рад вас приветствовать на корабле «Мод», совершающем в научных целях плавание по Северо-Восточному проходу.

Он отдал распоряжение приготовить и подать кофе для гостей. Многие из них освобождались от меховых одежд, сваливая кухлянки и малахаи прямо на пол у стен кают-компании.

– Есть ли среди вас представители местных властей?

Услышав этот вопрос, гости переглянулись между собой. Один из них выдвинулся из толпы и довольно сносно заговорил по-английски.

– Меня зовут Григорий Кибизов. Я здешний торговец с мыса Северного. Должен вам сказать, господин Амундсен, что в России сейчас нет настоящей твердой власти. Идет гражданская война.

– Но надеюсь, что междоусобные столкновения происходят вдали от Чукотки?

– Увы! – развел руками Кибизов. – Борьба за власть между соперничающими группами докатилась и до наших краев… Следом за нами едут представители Анадырского ревкома.

– Господа, – после некоторого раздумья произнес Амундсен, – я всегда стоял вне политики и не собираюсь вмешиваться во внутренние дела России. Прощу рассматривать мои вопросы как естественный интерес человека наука. Мы намереваемся совершить несколько санных поездов в глубь материка ив Нижне-Колымск, чтобы через тамошнюю радиостанцию послать телеграммы: наше правительство, наши близкие беспокоятся о судьбе экспедиции. И мне хотелось подробнее знать о действительном положении в здешних краях.

Кибизов с явным удовольствием отпил кофе и не жуя проглотил целиком мягкую, испеченную собственноручно Амундсеном булочку. Хозяин с любопытством следил за гостем. Его всегда интересовали люди, посвятившие свою жизнь добыванию богатств в этих суровых краях. Амундсен чувствовал к ним невольную симпатию, хотя никогда не позволил бы кому-либо сравнивать себя с ними.

– В начале семнадцатого года, – начал свой рассказ Кибизов, – здесь, как и во всей России, была провозглашена власть Временного правительства. Но долго все оставалось по-старому, поскольку новую администрацию сюда не прислали. В крупных селах, таких, как Уэлен, действовали царские полицейские и административные чины, а в Ново-Мариинске располагалось уездное правление с уездным начальником Царегородцевым. Но затем Временное правительство лишило власти Царегородцева. А летом прошлого года в Ново-Мариинск прибыла другая власть – верховного правителя Сибири адмирала Колчака…

– Извините, господин Кибизов, – прервал его Амундсен, – я просто не успеваю следить за вашим рассказом… Чем же отличается программа одной власти от другой?

– Сказать откровенно, – усмехнулся Кибизов, – нам и самим трудно разобраться…

– Ну а сейчас какая власть в России?

– В центральных районах страны, – продолжал Кибизов, – судя по американским газетам и сведениям, полученным по телеграфу, у власти стоят большевики…

– Это кто же такие? – с любопытством спросил Амундсен, – Впервые слышу о них.

– Разное говорят о них, – пожал плечами Кибизов. – Но движение, по-видимому, очень сильное и распространенное. В начале этого года они провозгласили советскую власть в Ново-Мариинске и верность своему вождю Владимиру Ленину.

– Вот оно как! – воскликнул Амундсен, удивляясь тому, как бурно протекает политическая жизнь в стране, которая еще несколько лет назад казалась стороннему европейскому наблюдателю спящим медведем.

– Однако правление большевиков в Ново-Мариинске продолжалось недолго, и в феврале представители адмирала Колчака снова вернули себе власть…

Кибизов выпустил из своего рассказа подробности кровавой расправы, которую учинили колчаковские контрреволюционеры над членами первого ревкома Чукотки. Местные купцы опасались, что установление советской власти на дальнем Северо-Востоке положит конец здешней торговой вольнице, где одинаково хорошо себя чувствовали и американские и русские коммерсанты, к которым в летнее время присоединялись японцы и многие другие искатели удачи неизвестной национальности и подданства.

– Значит, сейчас на Чукотке снова власть Колчака? – спросил Амундсен.

– Нет, – ответил Кибизов. – Из Владивостока этим летом прибыл отряд красногвардейцев…

– А это кто такие? – удивленно спросил Амундсен.

– Сторонники большевиков, – ответил Кибизов.

– А вам известна политическая платформа и программа этих самых большевиков?

– Очень смутно, – ответил Кибизов. – Ходят слухи, что они за полную коллективизацию жизни, за национализацию собственности во всех видах, вплоть до женщин…

– Что вы говорите?! – с недоверием заметил Амундсен. – Как же это будет выглядеть практически?

– Практически? – Кибизов немного подумал. – Это значит, что моя жена будет в такой же степени и женой соседа…

– Но в таком случае жена соседа в той же степени будет вашей, – с улыбкой заметил прислушивавшийся к разговору Сундбек.

– Думаю, что скоро вы узнаете о большевиках от них самих. Как я уже сказал, следом за нами едут две упряжки представителей новой власти, – сказал Кибизов, выказывая недовольство замечанием Сундбека.

– У меня к вам еще один вопрос, господин Кибизов. – Амундсен возвращал беседе серьезный тон. – Как вы сами относитесь к новой власти и вообще к переменам в России?

Кибизов допил кофе и осторожно поставил чашку на стол.

– Мы, здешние торговцы, считаем, что помаленьку все утрясется и вернется к прежнему. Здешняя окраина мало интересовала царское правительство, а новые власти и подавно. Это богом забытый край, господин Амундсен, и каждый здесь ищет свою удачу.

После угощения гости высказали пожелание заняться торгом, и Амундсену пришлось разъяснить, что экспедиция не носит торгового характера.

– Я приобретаю все то, что мне нужно для спокойной и успешной зимовки, у местных жителей, с которыми у нас налажены хорошие отношения.

Кибизов понимающе кивнул.

После этого Амундсен обсудил возможность поездки в Нижне-Колымск.

– Пусть ваши товарищи едут следом за нашим караваном, – сказал Кибизов.

Во время беседы выяснилось, что «Мод» не единственное судно, зазимовавшее в этом году у берегов Чукотки. К востоку от Чаунской губы, у мыса Сердце-Камень, льды зажали русский пароход «Ставрополь».

Поздно вечером, когда успокоился лагерь и на корабле наступила тишина, Амундсен решил пройтись до берега, позвав с собой Геннадия Олонкина. Его беспокоило, что вот уже несколько дней ни Кагот, ни Амтын не появлялись у них.

Весь день сыпал снежок, иногда переходящий в настоящую метель. Но к вечеру небо очистилось от облаков, появились крупные, удивительно чистые звезды, и лунного света было вполне достаточно, чтобы различать все неровности на пути от «Мод» до берегового становища.

Из предосторожности Амундсен и Олонкин вооружились длинными палками с острыми наконечниками. Снег приятно поскрипывал под ногами, а кристальная чистота воздуха и относительно высокая температура напоминали лучшие зимние вечера в Буннефиорде.

Направились к большой яранге Амтына, где были в первый раз. Из отворенной двери виднелся свет – в холодной части яранги горел костер.

Собаки встретили гостей лаем. Из яранги выглянула женщина и тотчас скрылась. В чоттагине был Кагот.

Ответив на приветствие, Амундсен сказал:

– Мы вас давно не видим… Все ли у вас в порядке?

Кагот ответил не сразу.

– Мы не могли выполнить обещание и не привезли копальхен. Случилась беда: мой товарищ провалился под лед вместе с грузом. Потерял все: нарту и собак.

– Какое несчастье! – с искренним сочувствием воскликнул Амундсен. – А сам ваш товарищ жив?

– Жив, – ответил Кагот.

– Ну и слава богу! – с облегчением заметил Амундсен. – Как себя чувствует господин Амтын?

Кагот помедлил, затрудняясь ответить на вопрос, потом тихо произнес:

– Амтына больше нет…

– Как? – воскликнул Амундсен. – Бедного Амтына нет?

– Да, его нет, – увереннее ответил Кагот. – Вместо него в этой яранге теперь живет Амос.

– Ничего не пойму. – Амундсен растерянно повернулся к Олонкйну. – Что вы скажете на это? Куда делся бедный Амтын и почему в этой яранге живет неведомый нам Амос?

– Амоса вы знаете, – ровным серьезным голосом продолжал Кагот. – И он вас знает…

– Удивительно! Какая-то мистика! – пробормотал Амундсен.

– А нельзя ли нам увидеть этого Амоса? – попросил Олонкин.

– Можно, – сказал Кагот и громко позвал: – Амос!

В глубине яранги зашевелился меховой занавес спального полога, и в чоттагин выглянул хорошо знакомый Амтын.

– Я отвлек внимание злых духов, – простым, будничным голосом объяснил Кагот. – Запутал след. Отныне перед вами другой человек, не похожий на того, кого вы знали еще несколько дней назад. Его зовут Амос.

– Да, да, Амос, я понял, – улыбнулся Амундсен, припоминая, что у многих первобытных народов смена имени означает частичное перевоплощение человека.

Правда, новообращенный внешне ничем не отличался от прежнего, и на его лице виднелась та же хитроватая и лукавая улыбка.

– Жаль, что мы не привезли собачьего корму…

– Ничего, мы можем подождать несколько дней, пока вы окончательно поправитесь, – сказал Амундсен. – Я думаю, – продолжал он, – теперь самое время принять немного лекарства.

Он сделал знак Олонкину, и тот достал металлическую фляжку с завинчивающейся крышкой.

– Как ты думаешь, могу я принять лекарство тангитанов? – с надеждой в голосе спросил Амос.

– А что это такое? – поинтересовался Кагот.

– По действию то же самое, что и водка, но гораздо лучшего качества, – пояснил Амундсен: во фляжку был налит отборный французский коньяк.

– Амтын любил огненную веселящую воду и всегда жаждал ее, – сказал Кагот, – но вот Амос…

И Амос вдруг торопливо договорил:

– Амос не любит огненной веселящей воды!

Амундсен с удивлением посмотрел на него и произнес с оттенком уважительности:

– Ну раз такое дело, не смею настаивать.

Поговорили о будущем путешествии в Нижне-Колымск.

– Возьмите побольше копальхена, – посоветовал Амос. – Это хорошая еда для дороги. К тому же на него всегда можно выменять у кочевников оленье мясо и шкуры. У нас большие запасы, и мы готовы поделиться.

– Благодарю вас, – сказал на прощание Амундсен. – Поправляйтесь побыстрее.

Возле корабля стоял Кибизов.

– Не спится, господин Кибизов? – спросил 'его Амундсен.

– Вот уже скйлько лет живу здесь, а привыкнуть к здешней природе никак не могу. Сегодня такое тревожное состояние на душе: наверное, будет полярное сияние. Вон видите – на северо-западе у самого горизонта свечение?

Обернувшись туда, Амундееа и Олоккйн заметили светлую полосу, будто там находился большой, залитый светом город.

– А что говорят по этому поводу местные жители? – спросил Амундсен. – В особенности шаманы?

– Разное, – ответил Кибизов. – Но разве им можно верить? Народ невежественный и темный, верят во всякую чепуху, в которую здравомыслящий человек не то что верить не станет, а даже и внимания никакого не обратит.

– Вы встречались с шаманами? – осведомился Амундсен.

– Приходилось, – ответил Кибизов, – у нас на мысе Северном

их несколько человек. Есть среди них даже женщина.

– Вон как! – удивился Амундсен. – Разве такое бывает?

– Еще не такое бывает! – усмехнулся Кибизов. – У них есть люди-оборотни: одеваются как женщины, а на поверку мужики. Или наоборот: баба начинает притворяться мужиком. Чудного у них много, до сути их жизни не доберешься.

– Неужели вы не находите в них ничего привлекательного? – спросил Амундсен.

– Были у них и привлекательные черты, – немного подумав, ответил Кибизов. – Но многое они уже потеряли. Те, кто здесь жил раньше, сказывают, что местные жители отличались необыкновенной честностью. Взять без спросу даже пустяк – такого у них никогда не бывало…

– И что, теперь, бывает, воруют? – спросил Амундсен.

– Сам не видел, – ответил Кибизов, – но самое удивительное, что начинают разбираться в торговых делах. Раньше бывало так: какую бы цену ни дал за пушнину – возьмут. А теперь торговаться научились. То одно ему не нравится, то другое, за свою рухлядь требуют товар высокой марки и в большом количестве.

– Однако, насколько я понял, торговля по-прежнему здесь прибыльна, судя по числу коммерсантов? – заметил Амундсен.

– Конкуренция сильная, – вздохнул Кибизов. – Особенно американцы жмут нас, русских. Из-за гражданской войны подвоз нашего товара из Владивостока сократился, а к ним каждый год шхуны идут из Нома, Сан-Франциско, Сиэтла. Торговать здесь трудно, особенно из-за отсутствия твердой власти…

Амундсен слушал и думал, что именно отсутствие твердой власти позволяет многочисленным здешним торговцам грабить местное население. Но вслух он ничего не сказал, а только пожелал Кибизову спокойной ночи. 6

После отъезда большого торгового каравана первой покинула «Мод» этнографическая группа Свердрупа. Они взяли курс в глубь материка, к кочевым племенам Чукотского полуострова.

Через несколько дней собралась в путь и другая группа в сбставе Олонкина, Хансена и Теннесена.

Накануне отъезда Амундсен имел долгий разговор с Олонкиным.

– У меня такое впечатление, – сказал начальник экспедиции, – что Россия находится на пороге очень важных перемен, которые не могут не отразиться на положении во всем мире. Старая русская администрация рано или поздно должна была быть сменена другой, более современной. Правда, я имел дело только с теми, кто управлял Севером, но их неразвитоеть меня поражала… Возьмите того же Кибизова. Вы можете возразить мне, что он не русский, а человек кавказского происхождения. Но ведь он подданный России и, насколько я понял, чувствует себя прежде всего русским, особенно перед лицом американских торговых конкурентов; Похоже, что он не признает человеческих черт у местных жителей. Должен сказать со всей откровенностью, что это большая ошибка… Как вы думаете, господин Олонкин?

– Я происхожу из той части русских северян, – ответил Олонкин – которые веками находились в близком соседстве с коренным населением Севера, в частности с ненцами. Поверьте мне, у нас к ним совсем иное отношение, нежели у торговцев… А что касается будущего… Мне трудно судить и гадать, что будет. Единственное, о чем беспрестанно молю бога, чтобы эти берега не были отторгнуты от России.

– Вы думаете, такая опасность есть? – спросил Амундсен.

– Отсюда до Америки во много раз ближе, нежели до Петрограда и Москвы, – грустно ответил Олонкин.

– Будем надеяться на благоразумие новой администрации, – произнес ободряющим тоном Амундсен. – Главная ваша цель – это добраться до Нижне-Колымска и попробовать отправить телеграмму в адрес норвежского правительства. И все-таки хорошо бы разузнать, чья на самом деле власть в здешних краях. А то ведь получается, что мы здесь до некоторой степени пребываем незаконно. Во всяком случае, любая администрация имеет право нас спросить, что мы тут делаем и по чьему разрешению. Но как бы ни менялись правительства и кто бы ни одерживал верх в местной торговле – русские или американцы, – подлинными хозяевами здешних земель являются коренные жители. С ними и держите самую тесную и дружественную связь. Уважайте их обычаи, привычки, всячески остерегайтесь от действий, которые могли бы оскорбить их человеческое достоинство.

Олонкин ушел в свою каюту. Расположившись на узкой, но удобной постели из пушистой оленьей шкуры, покрытой простыней, он вспомнил свое детство в архангельской поморской деревне, приезды ненцев, долгие чаепития в избе с бесконечными разговорами о погоде, рыбной ловле, оленьих пастбищах. Ненецкий оленевод жил нисколько не богаче российского крестьянина. Правда, за пышным зимним одеянием не всегда можно было разглядеть нищету, но и те и другие одинаково терпели как от царских чиновников и торговцев, так и от местного батюшки.

То, что происходило на обширных пространствах России, протянувшейся на огромнейшие расстояния на юг и на север, тревожило и волновало молодое сердце Олонкина. Он испытывал стыд за своих сограждан и сородичей, особенно из чиновничества и купечества, за их непроходимую глупость и жадность, за полное равнодушие к государственным делам и к судьбе инородцев, проживающих по берегам Ледовитого океана.

Общение с цивилизованным миром, с торговцами и особенно с православной церковью пользы им не принесло никакой. Люди эти, некогда смелые и независимые, на глазах теряли и здоровье и гордость. На побережье Ледовитого океана часто попадались стойбища и селения, в которых ютились жалкие остатки когда-то многочисленных племен, процветавших родов. Нищета, частые голодовки и незнакомые болезни, против которых оказывались бессильны даже могущественные шаманы, сотнями косили этих когда-то здоровых и сильных людей. Они были обречены, и Олонкин испытывал горькое чувство жалости и сострадания, глядя на их явно угасающую жизнь.

Неужто они сами не догадываются о своей печальной участи? И еще одна мысль часто посещала Олонкина: не иноземные путешественники, а российские, свои должны исследовать эти берега. На месте норвежской экспедиции должна была бы быть своя, русская, быть может на таком же корабле, как «Святой Фока», на котором Георгий Седов шел к Северному полюсу…

Но даже ему, молодому человеку, не искушенному в делах политических, было ясно, что тот строй, который был свергнут, не мог ничего сделать ни для исследования Севера, ни для этих несчастных подданных, явно клонящихся к концу своего земного существования…

20 октября Олонкин, Хансен и Теннесен выехали на собаках по следу отправившегося чуть ранее Григория Кибизова. Образовавшаяся на льду снежная каша делала продвижение вперед изнурительным. Приходилось одинаково работать и собакам и людям. Олонкин соорудил из сыромятного ремня для себя алык – так здесь называлась собачья упряжь – и впрягался в нее рядом с передовым псом. Чтобы уложиться в назначенное время, старались проходить в день до пятнадцати миль. Между массивом мыса Баранова и открытым морем ледовый припай был шириной всего около двадцати метров и на вид не очень надежный. Но они благополучно миновали его, вышли к берегу и, раскопав в снегу несколько бревен, развели большой костер и устроили себе отдых. Несколько раз в пути им попадались полуразрушенные избы, а в одном месте даже три избы и церковь. Здесь когда-то явно жили русские, обосновались они крепко, надолго, о чем свидетельствовала эта церковь с хорошо сохранившимся алтарем. Что случилось, куда подались отсюда люди? То ли внезапный мор застал их врасплох, или же голод заставил покинуть насиженное и обжитое место? Кто теперь узнает и прочтет ненаписанную летопись героической жизни русского человека на этих неприветливых берегах?

Дней через десять на мысе Медвежьем, круто обрывающемся в море, с нартовой дороги заметили избу. Она одиноко стояла на вершине. Направили упряжки туда, карабкаясь вместе с собаками по каменистому склону.

Поднявшись, Олонкин постучал в дверь, но никто не откликнулся, да и по внешнему виду жилища трудно было предположить, чтобы оно было в настоящее время обитаемо. Однако изба, по всей видимости, совсем недавно посещалась людьми, и это подтвердилось, когда путники вошли внутрь. На стене на гвозде висела записка, в которой извещалось, что изба покинута 11 сентября этого года. Оставив, небольшой запас муки, чая и спичек, путники отправились дальше, к поселку Сухарное, где, по сообщению Григория Кибизова, жило множество русских. Среди них могли быть и приезжие, которые знали что-нибудь достоверное о состоянии радиотелеграфной станции.

За Медвежьим мысом дорога стала лучше. Иногда собачья езда могла даже доставить некоторое удовольствие: сидишь на нарте и вглядываешься в суровый и прекрасный северный пейзаж. Темнело рано, и на ясном небе, как бы возмещая скудость дневного света, зажигалось полярное сияние, расцвечивая весь небесный купол и действуя на путников странно возбуждающим образом. Игра красок достигала такой силы, что все видимое казалось плодом фантазии или же результатом действия неведомых могущественных сил, сущность которых неподвластна человеческому разуму.

Сухарное оказалось небольшим, но густо заселенным поселком, в котором жило около шести десятков якутов и русских, прибывших сюда из Нижне-Колымска на промысел рыбы.

Остановились у одного рыбопромышленника, который уступил им свою избу, сам переселившись на ночь к соседям. Путников встретили с истинно русским северным гостеприимством и, щедро накормив уставших после непривычно долгой дороги собак, устроили угощение для гостей. Преобладали, разумеется, рыбные блюда – великолепная уха, о которой хозяин избы сказал, что таковой не едал даже сам свергнутый русский царь, а что касается строганины, розово просвечивающей, то о такой, кроме истинных северян, никто и понятия не имел.

В избу набилось столько народу, что дверь приходилось время от времени открывать, чтобы вошло немного свежего морозного воздуху, в противном случае можно было задохнуться. Олонкин пустил по Кругу припасенную для такого случая бутылку водки, которая вернулась к нему пустой.

Каждый старался сообщить новость одну другой причудливее.

Выяснилось, что радиотелеграфная станция находилась когда-то не в Нижне-Колымске, а в Средне-Колымске, но давным-давно разрушена.

– И похоже, нет никого, кто мог бы ее пустить, – сказал один из рыбаков.

– А почты или другой службы связи нет поблизости? – спросил Олонкин.

Несмотря на свою простоту, этот вопрос вызвал оживление среди собравшихся, и несколько голосов весело ответили, что здешние жители давным-давно забыли, что это такое.

– Но ведь каким-то образом вы получаете новости из внешнего мира? – допытывался Олонкин.

– Торбасная почта! – сказал хозяин и объяснил: – Новости узнаем только от проезжающих. Вот побывал здесь Кибизов, рассказал нам о смене власти в Ново-Мариинске и Уэлене.

– А здесь какая власть?

Снова в ответ послышался смех.

– Какая тут власть! – махнул рукой хозяин. – У кого деньги и водка – у того и власть. А сейчас вообще худо; нет даже ни чаю, ни табаку. Последний пароход из Владивостока приходил сюда три года назад. Была надежда на «Ставрополь», да льды его затерли. Уповаем только на американские шхуны, но сюда они редко доходят – в иное дето здесь у берегов все время стоят плавучие льды.

Как понял Олонкин из сбивчивых разговоров, установить власть в этих краях пытались уже многие: сначала представители Временного правительства, позже – части генерала Попеляева, находившиеся под командованием верховного правителя Сибири адмирала Колчака. Подтверждалось то, что рассказьтвал недавно Кибизов.

– Теперь вроде побеждают большевики, – рассказывал хозяин. – Они ведут партизанскую войну, и их поддерживают беднейшие крестьяне и якуты. Безземельные и безоленные охотно идут в партизанские отряды. Надеются при дележе богатств получить свою долю…

– Грабеж идет, круговой грабеж! – воскликнул один из присутствующих. – Наловишь тут рыбы, приедешь в Нижне-Колымск – И некому ее продать: торговца растрясли, поделили его богатства, лавку разграбили…

– До этого у нас дело не дойдет, – успокоил хозяин избы. – Тутошний народ смирный, а что касаемо якутов да туземного народу, то они здесь темные.

Тревога и смятение не покидали Олонкина, когда он бродил по похилившимся избам и непонятным развалюхам, в которых, как звери в норах, зимовали колымские. рыбаки. Местные чукчи и юкагиры выглядели куда пристойнее, нежели эти опустившиеся представители цивилизованной нации. Владелец даже небольшого стада чувствовал себя много увереннее заброшенного неведомо какими ветрами в эти края пришлого человека. Большинство этих пришлых не любили распространяться о своем прошлом. Многие подались сюда в надежде поймать удачу в пушной торговле или в золотом промысле. Однако, пушнину здешние туземцы продавали отнюдь не даром и хорошо знали цену привозному товару. Их уже просто так не проведешь, не обманешь, единственным, что они охотно брали, часто отдавая последнее, была водка. Но этим зельем торговать было небезопасно: последними дошедшими сюда царскими указами продажа водки и вина местному населению строго запрещалась. За нарушение грозила конфискация всего товара и солидный штраф. Что же касается золота на Чукотке – следы его попадались, но большого золота, такого, какое было в Номе, здесь не находили.

В этой пестрой, неустойчивой по настроению толпе чувствовалось внутреннее напряжение, ожидание каких-то решительных перемен в жизни. Никто по отдельности не мог вразумительно выразить это состояние, но тем не менее оно несомненно существовало.

Продолжать дальше путь к Средне-Колымску уже не было смысла, А ехать на собаках до Якутска – безрассудно.

Нагрузив нарты свежей рыбой, 1 ноября караван вышел в обратный путь. Хорошо отдохнувшие собаки дружно тянули нарты, как бы предчувствуя будущий отдых в уютном собачьем жилище неподалеку от «Мод». На передней нарте ехал Геннадий Олонкин, следом, Хансен, а замыкал караван Теннесен.

Спутники Олонкина из-за незнания русского языка мало общались с колымчанами, но все-таки впечатления о Сухарном и его обитателях у них сложились. Они тоже заметили состояние растерянности и неопределенности в настроении русского населения.

– Мне кажется, эти люди только и ждут, что кто-то придет и скажет, что надо делать, – заметил рассудительный Хансен, который органически не переносил отсутствия порядка. – Так долго продолжаться не может. Да и не в характере нормального человека жить без власти и законов.

– Зато они свободны, – отозвался Теннесен, улыбаясь в свои заиндевевшие усы.

– Ну что это за свобода? – возразил Хансен. – В нищете, в полном неведении относительно своего будущего. Скажите, господин Олонкин, что важнее для русского человека – свобода или материальное благополучие?

– Мне кажется, что для любого человека независимо от национальной принадлежности свобода всего дороже, – немного поразмыслив, ответил Олонкин.

Сам он в детстве не раз слышал рассказы о свободолюбии северного крестьянства, которое не знало крепостного права и пополнялось за счет тех, кто бежал из южных районов России в поисках воли и свободных земель. Порой он с гордостью вспоминал, что идет по стопам своих предков, открывших миру эти поистине необъятные просторы, тянущиеся далеко на восток, встречь солнцу, как говаривали в старину. Познания русских поморов в полярной географии на самом деле были гораздо обширнее, нежели то, что было записано в анналах науки и изображено на официально признанных географических картах.

Иногда ему казалось, что и Амундсен несколько обескуражен тем, что Северо-Восточный проход оказался хорошо освоенным предшествовавшими плаваниями русских экспедиций. Это стало особенно заметно в последнее время, когда в разговорах начальник все чаще стал подчеркивать, что главная цель экспедиции – будущий дрейф в полярных льдах по направлению к Северному полюсу, выполнение задачи, которую лелеял Нансен на «Фраме».

Последний привал сделали на мысе Медвежьем, в уже знакомой избушке на вершине мыса. За это время кто-то уже останавливался здесь; запас муки был тронут, но восполнен двумя холщовыми фунтовыми мешочками в американской упаковке, вместо пиленого сахара доложена початая головка русского, возобновлен запас дров.

Вечером 11 ноября Амундсен записал в своем дневнике: «Днем собаки подняли страшный лай. Я догадался, что они видят людей, и поспешил на палубу. Почти сейчас же Хансен и Олонкин объехали корабль и подкатили к сходням…»

Результат поездки был неутешительным – радиостанции в Средне-Колымске не оказалось. Теперь надежда оставалась только на две возможные радиостанции – одну в Номе, на американском берегу, другую в Ново-Мариинске, в устье реки Анадырь.

Через несколько дней в направлении Ново-Мариинска уехали Хансен и Вистинг, чтобы через тамошнюю радиостанцию связаться с Норвегией.

Сборы на первую зимнюю морскую охоту всегда волновали и радовали Кагота еще с далеких, полузабытых лет детства. Ведь именно в этой охоте выявляется, на что ты годен как добытчик, сможешь ли ты в одиночку, без посторонней помощи передвигаться и ориентироваться на морском льду, выслеживать по малейшим признакам тюленя и настигать его.

Накануне Кагот совершил необходимые обряды, принес жертвы морским и другим богам, от которых зависело состояние льда и погода на побережье. Каляна достала из закоулков яранги провяленное оленье мясо – любимую пищу богов. Острым охотничьим ножом Кагот мелко настругал его на деревянное жертвенное блюдо. Мясо отлично провялилось, пропиталось дымом от костра.

Погода стояла ясная, тихая. По вечерам небесные боги устраивали огненные игрища, осыпая занесенную снегами землю брызгами разноцветного света.

Кагот медленно шел по берегу, удаляясь от становища и вмерзшего в лед корабля. Между кораблем и берегом на льду стояла палатка для наблюдения за морским течением. Внутри палатки в проруби плескалась океанская студеная вода. Чуть дальше размещался собачник. Тангитаны провели сюда электрическое освещение. Кагот видел такой свет в свою бытность на американском берегу и не так поразился, как Амос, который, несмотря на то, что еще окончательно не оправился, все же решил взглянуть на это чудо.

Амундсен ожидал бурных выражений восторга от встречи с таким необыкновенным волшебством, но, похоже, сильно разочаровался, когда чукчи лишь внимательно, но молча осмотрели электрическую лампочку, проследив за тем, как Сундбек несколько раз включил ее и выключил. Потом интерес к чуду был потерян и внимание перекинулось на неведомых в здешних местах собак. Ездовые псы для экспедиции были в основном закуплены на Новой Земле и представляли собой скорее европейскую породу, нежели азиатско-американскую, которая славилась выносливостью при длительных переходах.

Там, в другой жизни, Вааль всегда провожала Кагота на охоту. Она поднималась первой и запаливала огонек в жирнике, чтобы муж вставал уже в тепле: ему ведь придется весь день мерзнуть на студеном морском ветру. Готовила еду, стараясь, чтобы она была обильна и горяча, хоть и считалось, что морской охотник должен уходить во льды чуточку голодным. Брать с собой какой-нибудь запас считалось грубым нарушением обычая: мужчина, отправляющийся на поиски добычи, не должен брать с собой ни кусочка еды! Снаряжая мужа на морскую охоту, Вааль не говорила ни единого слова. Все утро проходило в полном молчании.

А потом она долго стояла у яранги, и ее темная одежда сливалась с моржовыми шкурами. Кагот не оглядывался, но чувствовал, что она там и будет смотреть вслед, пока он не скроется, не исчезнет в торосах.

Каляна не стояла у яранги. Кагот несколько раз оглядывался и с каким-то непонятным чувством странного разочарования не обнаруживал у яранги человеческой фигуры. Ну да, она ведь не Вааль, не жена ему… Только Вааль была ему настоящей женой…

Кагот остановился и еще раз оглянулся назад. При свете медленно нарождающегося зимнего дня просматривался только темный берег. Ни «Мод», ни постройки, возведенные рядом, ни яранги уже не были видны: в сером сумраке все слилось и берег угадывался только по сгустившейся темноте. Однако во льдах заметно посветлело. Глаза уже различали бледно проступающие в воздухе торосы, небольшие ропаки. Каготу надо было дойти до кромки припая – неподвижно примерзшей к материковому берегу полосы льда. Полоса эта не имеет постоянного размера: кое-где она уже, ближе подходит к скалистому берегу, а где-то уходит дальше в море. Это зависит от характера береговой линии и от морских течений. Здешних условий Кагот еще хорошо не знал, поэтому он старался все примечать, запоминать.

Чем дальше Кагот удалялся от берега, тем все больше душа его наполнялась знакомым, но давно им не испытывавшимся подъемом, чувством отрешенности от обыденной жизни, словно он чудом поднялся в неслышимый полет над землей. Утренние думы о Вааль вернули его в Инакуль, к навсегда ушедшим дням… Интересно, куда девается прошлое? Как это случается, что напрочь исчезает наполненный светом, шумом, разговорами, радостью, печалью, смехом, слезами, птичьими голосами и звериным рычанием прекрасный день? Ведь не может прошлое уничтожиться бесследно, как улетающая из яранги синяя полоска дыма? Раз оно возвращается в мыслях и его можно усилием воли воскресить в воображении или даже увидеть во сне, значит, оно где-то совсем рядом, близко? Но где, где это вместилище прошлого? В каких закоулках вселенной? И в какой связи с обыденной реальностью это прошлое находится? И дано ли кому-нибудь заглянуть в тот мир хотя бы краешком глаза?

Из общения с могущественным Амосом и его сподвижниками Кагот понял, что шаманы не были связаны с Внешними силами напрямик. Общение было косвенным, по тем или иным знакам, часто не замечаемым обыкновенными людьми. Чтобы понимать и растолковывать магический язык Внешних сил, надо было обладать особой наблюдательностью, способностью связывать в своем воображении, казалось бы, несущественные намеки и по ним выстраивать картину жизни.

Самым ясным и доступным для Кагота языком Внешних сил были выстроенные на особый лад обыкновенные человеческие слова, наполненные каким-то дополнительным смыслом, часто в них непосредственно не выраженным. Они являлись не по его воле, а неведомо откуда, совершенно неожиданно, часто в самых неподходящих обстоятельствах. Правда, Кагот заметил, что состояние это чаще всего приходило к нему, когда он был один или же в минуты душевного потрясения, как это было в последний раз, когда он спасал Амтына-Амоса.

Постепенно стало светлеть, в Воздухе разливалось сияние, а холодная мгла таяла, пряталась между торосами, уходила вдаль, к горизонту. Светлело и на душе у Кагота, и он раздумывал о том, что делать дальше, как жить. Дочка росла и требовала все больше женских забот. Каляна не жалела сил и внимания, и Айнана всегда была накормлена и тепло одета. Порой женщина долго играла с девочкой, пела ей песенки, которые сочиняла тут же на ходу. Кагот прислушивался к этим песням с нарастающей тревогой – он слышал в них тоску, томительное ожидание и надежду. Надежда яснее всего выражалась в содержании песенок, в которых Каляна описывала будущего брата Айнаны, с которым девочка будет играть, бегать на морской берег, собирать выброшенные волнами ракушки, морскую траву, длинных, блестящих рыбешек.

Прямых разговоров о своих планах Каляна с Каготом не вела, но, видимо, обсуждала их в других ярангах.

Разумом Кагот понимал, что так, как сейчас, долго продолжаться не может. Но Вааль по-прежнему приходила к нему. Да и не представлял Кагот, как бы он мог ласкать другую женщину и говорить ей слова, которые предназначаются только одной?

Так в размышлениях незаметно прешла дорога к месту промысла

Найдя неподалеку от полыньи тонкие обломки терошеного льда, образовавшиеся от сжатия молодой ледовой поверхности, Кагот соорудил убежище у самой кромки, отгородившись от разводья прозрачной пластиной. Он хорошо видел легкий туман, стелившийся над водой, и никак не мог пропустить нерпу.

За дальними льдами разгоралась заря. Она будет постепенно усиливаться, переходя в короткий зимний день, перемещаясь над горизонтом своей наиболее яркой частью к берегу, и скоро зажжет небо уже над тундрой, над едва видимыми в хорошую погоду горными хребтами. Откуда все это взялось? Как родилось Солнце, сама Земля, Луна, звезды? То объяснение, которое ему дал штурман на «Белйнде», показав глобус и продемонстрировав вращение Земли, небесный путь Солнца, вызвало множество вопросов, сомнений. Интересно, приходят ли такие мысли другим людям? Наверняка приходят. Только у них хватает мудрости не мучиться над тем, что заведомо не поддается разгадке и, видимо, никогда не будет разгадано. Как возникает, растет и потом рождается из чрева матери человек? Как вообще возникает живое? Все эти и множество других вопросов не имели внятных ответов. От сознания собственного бессилия Каготу отнюдь не становилось легче. Мучительные раздумья будили его среди ночи, лишали покоя и терзали бедный, беспомощный разум. Конечно, есть готовая разгадка и объяснение – Внешние силы. Они управляют всем, придают и природе и человеческой жизни высшую целесообразность. И с этим можно было бы согласиться, если бы не чудовищная несправедливость, которая случилась с бедной Вааль. Почему? Кому мешала их светлая, счастливая любовь? Их постоянная, неутихающая радость только от однои мысли, что бьется рядом любящее сердце? Или Внешние силы не любят, не допускают совершенства, точно так же как не могут допустить, чтобы ныне живущий человек встретился со своим навсегда исчезнувшим прошлым?

Легкий всплеск потревоженной воды вернул Кагота к действительности. Над разводьем чуть выше стелющегося тумана плыла нерпичья голова. Она казалась оторванной от тела, погруженного в темную студеную воду, из глубин которой в такой мороз беспрестанно рождались кристаллики нового льда.

Кагот бесшумно потянулся к винчестеру, прижал приклад к плечу и ощутил щекой прохладу полированного дерева. Пахло хорошо выделанной, выбеленной нерпичьей кожей… Все здесь связано. Винчестер, из которого эта нерпа получит смерть, только что покоился в кожухе из нерпичьей кожи, ремень, который лежит наготове, тоже из нерпичьей кожи. Жизнь из жизни, смерть из жизни…

Гром выстрела разорвал тишину над морем, вспорол ее от береговой линии, отмеченной грядой торосов, до океанской дали, где неизвестно что – то ли открытая вода, то ли дрейфующий лед. Спокойная, гладкая водная поверхность покрылась рябью, и над ушедшей под воду нерпой расплылось яркое красное пятно, усиленное разгоревшейся красной зарей. Кагот размотал тонкую ременную бечевку, к концу которой была привязана деревянная груша с острыми металлическими крючьями, и как только добыча показалась на воде, он кинул акын – так называлось это приспособление – и, зацепив нерпу, вытянул ее на лед.

Оставив у края кровавый след, туша тяжело скользнула на лед, и Кагот подтащил ее ближе. Это была самка. Может быть, ранней весной у нее родился бы маленький беленький нерпенок… Но такова жизнь. Чтобы существовать, человек убивает зверя. Нерпы, лахтаки, моржи, киты, утки, рыбы, белый медведь – все это предназначено

Внешними силами для пропитания человеку. А вот ворон не убивают и не едят. Говорят, что они – проявление Внешних сил. Сами Внешние силы не перевоплощаются в ворон, а как бы обнаруживают в них свое существование, напоминают так о себе.

Оттащив нерпу подальше от кромки, Кагот снова застыл в прежней неподвижной позе, уставившись на полынью, где даже зоркий взгляд теперь не мог бы обнаружить ничего подозрительного. И снова над покрытым льдом морем повисло вечное спокойствие и тишина, такая ощутимая, подступившая так близко, что, казалось, до нее можно дотронуться.

Подкрадывалась еще одна мысль, чудовищно кощунственная, и усилием воли Кагот отгонял ее, отвлекая себя разглядыванием торосов, разгоревшейся зари. Но стоило перевести взгляд на спокойную поверхность воды, мысль возникала с новой силой, пугая и холодя сердце. Брызнувшие алые лучи зимнего солнца ненадолго отвлекли от мрачной догадки, но едва взглянув на заалевшую водную поверхность, Кагот чуть не заплакал от бессилия: не уйти от этих мыслей! А думалось вот о чем. Раз человек питается окружающим его зверьем, то, быть может, кто-то из Внешних сил предпочитает человечину? Питается плотью людской, точно так же как люди с удовольствием пожирают чуть сваренное нерпичье или лахтачье мясо, из которого еще сочится теплая красная кровь? И кто-то там, в неведомых пространствах, в обиталищах потусторонних сил, наслаждалед телом бедной Вааль?…

С ума можно сойти от этих мыслей! Зачем дано человеку так мучиться своим разумом? Почему Внешние силы не отняли у него вместе с Вааль и разум и, быть может, жизнь?

А Айнана? Бедная маленькая девочка, которая ни в чем не Виновата кроме того, что она является единственным свидетельством самого прекрасного, что видел и переживал в своей жизни Кагот?

Бросил бы Кагот убитую нерпу на окровавленном льду, но маленькая девочка, раз уж она родилась в человечьем обличье, для своей жизни требовала свежего нерпичьего мяса.

Кагот сунул винчестер в кожух и продернул сквозь усатые губы нерпы тонкий ремень. За спиной вместе с зачехленным винчестером болтались снегоступы – «вороньи лапки». Он сегодня их так и не надел ни разу – лед установился прочный, а глубокого снега еще не было. Настоящие снегопады еще впереди, когда солнце перестанет появляться над горизонтом и только яркая полдневная заря будет указывать на временную веху.

Застывшая нерпа скользила по льду, идти было легко, а мысль, обжегшая разум и обуглившая нутро, медленно угасала, оставляя легкий холодный пепел.

Кагот еще издали увидел отмеченный электрическими огнями корабль Амундсена. Норвежец объяснил, что судно названо в честь норвежской королевы.

Откуда берутся короли и цари, властвующие у тангитанов? У чукчей, как и у соседних эскимосских племен, не было всеобщего владыки. Но в каждом селе находился человек, который благодаря своей удачливости и силе становился главным, и к слову его прислушивались. В последние годы такие люди начали приторговывать, выменивая товар у русских и американских купцов. Обычно к таким людям и льнули шаманы, связанные, как правило, родством, как связан был с Амосом и его родичами Кагот.

По дошедшим до Кагота разговорам бывалых людей и по рассказам покойного Амоса он знал, что чукотская земля принадлежит России, которой управлял Солнечный владыка. За морем, точнее за проливом, в котором торчали два каменных островка, населенных эскимосами, – Имаклик и Иналик, – находилась другая большая земля – Америка. Ею правил другой тангитан, называемый президентом. Русский царь для чукчей и эскимосов Чукотки был вроде далекого отца, позабывшего о своих детях. Люди американского президента по причине своей близости к чукотской земле часто посещали этот берег, чтобы выменять на разные товары, а чаще на огненную веселящую воду, пушнину, моржовые бивни, китовый ус. Кагот видел и замечал, что между людьми русского царя и американского президента существовало соперничество, приводившее порой к откровенным столкновениям, как это было с «Белиндой», уличенной в незаконной торговле. Правда, Кагот так и не понял до конца, почему надо получать специальное позволение для торговли. Если у тебя есть шкура горностая, а у тангитана нож, то почему к обоюдной пользе и удовольствию не обменяться? От этого никому нет вреда. С другой стороны, как-то непонятно: раз здешняя земля русская, то почему в больших прибрежных селениях главными торговыми людьми были американцы? И почему это русские вдруг вроде бы ни с того ни с сего отказались от Солнечного владыки? Мало того что отказались, так еще, как говорят, силой столкнули его с золоченого сиденья. Спросить бы, да не у кого, как не у кого спросить о том, куда девается прошлое…

Кагот прошел чуть левее корабля. В вечерней настороженной тишине оттуда доносился едва слышный шум, свидетельствовавший о том, что корабль обитаем и люди на нем еще не ложились спать.

Последнюю гряду торосов Кагот преодолел напротив яранги Амоса и, поднявшись, скорее почувствовал, чем увидел, что в селении что-то случилось. У яранги перед входом в чоттагин виднелось светлое пятно, и уже отсюда зоркие глаза Кагота разглядели, что горит костер, а не плошка с тюленьим жиром, которая возжигается оставшейся в доме женщиной как манящий огонек, путеводная звездочка к родному очагу. С чего бы зажигать костер? Или Каляна издали чует, что мужчина идет с добычей, и заранее приготовила большой костер, чтобы сварить побольше еды и назвать гостей на первое свежее нерпичье мясо?

Подойдя ближе, Кагот увидел чужую упряжку, посаженную на растянутой в длину цепи так, чтобы псы не грызлись между собой. К кровле яранги были прислонены две большие нарты.

Каляна встретила охотника, как и полагается хозяйке, с ковшиком холодной воды.

Кагот взял у нее ковшик, облил морду убитой нерпы, как бы давая ей напиться пресной, натаянной из речного льда воды, сам отпил несколько глотков и, выплескивая оставшиеся капли в сторону моря, тихо спросил:

– Кто?

– Тангитаны.

– Откуда?

– Из Ново-Мариинска.

– Торговые люди?

– Нет, совсем новые люди.

– Американцы?

– Двое русских, а один чуванского[13] племени человек: хорошо и по-чукотски и по-русски говорит. Новая власть.

– Новая власть? – удивился Кагот, вспомнив свои недавние размышления. – От кого эта власть?

– От бедных, – почему-то шепотом ответила Каляна

Из яранги вышел мужчина.

– Еттык! – сказал он по-чукотски. – Однако знакомиться будем. Анемподист Парфентьев я, из Ново-Мариинска, из Анадыря.

Кагот пристально вглядывался в гостя.

– Охота, видно, успешная была? – спросил Анемподист.

– Нерпа есть, – коротко ответил Кагот. – Только разводья далеко от берегового припая, полдня надо идти до открытой воды.

По внешности Анемподист Парфентьев одинаково мог быть отнесен и к русским и к чукчам. Черты обоих народов присутствовали в его внешности как-то раздельно. Глаза узкие, а нос крупный, не такой, как у местных жителей. Кожа светлая, волосы же иссинячерные, прямые, вылезающие из-под легкого, надеваемого под большой меховой капюшон малахая.

Кагот достал изогнутый кусок оленьего рога и принялся выбивать из торбасов снег. Он это делал очень тщательно, чтобы в обуви, особенно между подошвой и верхней меховой частью, не осталось ни одной снежинки. Тогда торбаса прослужат долго и не будут промокать. Пока выбивал снег из одежды, думал, что за народ прибыл.

Если это тангитаны, то почему они не остановились у норвежских путешественников?

С неспокойным сердцем Кагот вошел в чоттагин.

Новоприбывшие гости сидели у огня и пили чай,

– Здравствуй, хозяин! (Анемподист перевел русские слова) – сказал тот, что помоложе, с желтыми волосами, в которых причудливо плясал огонь от костра.

Кагот, молча кивнув, уселся рядом на китовый позвонок.

Каляна втащила нерпичью тушу и положила ее возле костра, чтобы она быстрее оттаяла. Острым женским ножом с широким лезвием – пекулем – она вырезала наполненный ледяной жидкрстью глаз и, слегка надрезав, подала Айнане, с вожделением ожидавшей самое сладкое чукотское лакомство. Кагот придвинул к себе закопченный чайник и взял свою чашку, оплетенную тонкими ремешками.

Он сделал несколько больших глотков, чувствуя, как тепло начинает проникать в него. Только после этого он степенно спросил:

– Далеко ли держите путь?

– Едем мы издалека, с Анадыря-реки, уже давненько, как только выпал первый снег, – ответил Анемподист. – Алексей Першин, – он кивнул в сторону желтоволосого товарища, – остается здесь, в вашем селении, а мы с Николаем Терехиным двинемся далее, к устью Колымы, а оттуда в Островное, поближе к ламутскому народу.

Терехин на вид был много старше Першина, черноволосый, с маленькими, аккуратно подстриженными усиками. Он был очень худой, и скулы на его щеках, казалось, вот-вот прорвут тонкую кожу.

– По каким делам путешествуете? – спросил Кагот, помня те слова, которые ему успела шепнуть Каляна.

– Главное наше дело в том, чтобы передать людям Чукотки весть о том, что в России победила социалистическая революция и установилась власть трудового народа в лице главной политической силы – партии большевиков, – ответил Алексей Першин, и эти слова в устах Анемподиста Парфентьева прозвучали на чукотском языке так:

– Большая новость путешествует сейчас с нами; во всей российской земле самые бедные стали самыми сильными.

– Как это им удалось? – удивился Кагот.

– Что удалось? – переспросил Анемподист.

– Бедным стать самыми сильными?

– Под руководством новых людей, – объяснил Анемподист, – большевиков.

– А кто эти большевики? – продолжал допытываться Кагот.

– Из бедных – мудрейшие! – ответил Анемподист.

В его устах длинные фразы русского удивительным образом сокращались, вмещались в два-три чукотских слова.

– Ничего не пойму, – пожал плечами Кагот. – Какие же они мудрейшие, если они до сих пор терпели власть богатых? Или они неожиданно прозрели?

– Вот именно так – прозрели, – кивнул Анемподист. – С помощью большевиков.

Кагот догадался, что Анемподист сам не больно много знает о новой власти и в особенности о большевиках, и подумал про себя: зачем этому анадырскому чуванцу вмешиваться в дела тангитанов? Наверное, они сами разберутся между собой, где у них власть бедных, а где сила богатых. Но вслух об этом не сказал. Он вышел из яранги и принес большой котел, куда налил свежей, натаянной из пресного льда воды, чтобы сварить в нем нерпичье мясо.

Но, как оказалось, Анемподист еще не все сказал про новые дела тангитанов. Он продолжал:

– Алексей Першин остается здесь не только представителем новой власти, а также учителем…

– Учителем? – Кагот с любопытством поглядел на русского. Покойный Амос, чье имя теперь носил сосед, был куда старше, когда его стали называть учителем.

– Не гляди, что он такой молодой, – заметив иронический взгляд Кагота, сказал Анемподист. – Все люди новой власти – люди молодые, потому что сама власть молодая.

– Ну понятно, – кивнул в знак согласия Кагот, – молодые всегда бедные, откуда им накопить за короткое время богатства? Но откуда у него мудрость, чтобы стать учителем?

– Он знает грамоту…

– Многие тангитаны знают грамоту, – заметил Кагот, который еще не так давно всерьез полагал, что умение наносить и различать следы человеческой речи на бумаге такая же природная и естественная особенность тангитана, как его белая кожа и обильная растительность на лице.

– Знание грамоты он хочет передать нашему народу, чтобы открыть путь к мудрости, – продолжал Анемподист.

– К какой мудрости? – спросил Кагот, вспомнив, как сегодня на морском льду в одиночестве он размышлял о том, куда девается прошлое и чем питаются внешние силы. Неужто этот молодой огненноволосый молодой человек знает такие вещи?

– Ко многим знаниям, – уклончиво ответил Анемподист и недовольно заметил; – Ты много задаешь вопросов, а этого и тангитаны не любят. Ты больше слушай, и тогда будет хорошо. Главное – они обещают щедро торговать!

Каляна приступила к разделке подтаявшей нерпы. Сначала она сделала надрез по всей длине туши от горла до задних ластов. От срединного разреза повела два, отходящих к передним ластам, а затем пластом сняла больше половины нерпичьей шкуры вместе с толстым слоем жира, обнажив черно-красное мясо. Дальше она вскрыла грудную клетку и, отрезая лакомые куски, принялась заполнять висящий над костром котел.

В чоттагин вошел Амос. Он поздоровалсяс Каготом и сказал:

– Это я послал гостей к тебе. Тут просторнее да малышка только одна, а из-за моих двух сорванцов гости не смогут хорошенько отдохнуть.

– Слыхали ли они что-нибудь о революции? – спросил через Анемподиста Николай Терехин.

– Мы слышали, что тангитаны дерутся между собой, что Солнечного владыку скинули, что никак без него не поделят власть, – ответил Амос, – а больше новостей в нашей стороне не было.

– Мы представляем революцию, – значительно заявил Терехин. – Революцию, которая совершена на благо трудовому народу.

– Это хорошо, – кивнул Амос.

– Что хорошо? – спросил Першин, немного понимавший по-чукотски.

– Хорошо, что будет хорошо работающим людям, – пояснил свое одобрение Амос и тут же спросил: – А те, кто не работает? Каково им будет?

– Те не будут есть, – пояснил сам Анемподист. – Так сказано в главном законе революции, установленном Карлом Марксом.

– Да-а? – с оттенком огорчения протянул Амос. – Что же, им дохнуть с голоду?

– Выходит, так, – кивнул Анемподист.

Амос с тревогой посмотрел на Кагота и перевел взгляд на Айнану, которая не спускала глаз с Каляны.

А Каляна тем временем поставила на низкий столик длинное деревянное блюдо – кэмэны, – сняла с крюка закипевший котел и большой деревянной ложкой вывалила на блюдо дымящееся, горячее нерпичье мясо.

Все молча принялись за еду. И Терехин и Першин, видать, не были новичками в чукотской трапезе. Они ловко орудовали ножами, отрезая большие куски, со вкусом обгладывали ребрышки.

Когда пришло первое насыщение, Амос глубоко вздохнул и вернулся к предмету разговора.

– Значит, по новому закону будут лишены еды те, кто не работает? – спросил он, обращаясь к Анемподисту.

– Верно, – кивнул чуванец с плотно набитым ртом.

– А как же дети? – Амос кинул взгляд на увлеченную едой Айнану. – Дети ведь не работают.

– Детей будут учить грамоте, – ответил Анемподист,

– А старики и немощные люди? – продолжал Амос. – В нашем селе живет слепой Гаймисин. Мы ему все помогаем. По новому закону ему, выходит, подыхать?

– Да не о них речь! – усмехнулся Анемподист. – Права на еду лишаются те, кто не работает, но владеет богатством, например торговцы. Разве ваш Гаймисин владеет богатством?

– Так ведь хороший торговец не сидит сложа руки, иначе ему товара не продать, – заметил Амос. – Что-то я не слыхал, чтобы на нашей земле были такие люди, которые ничего не делают…

– А шаманы? – напомнил Анемподист. – Они обманывают народ!

Услышав эти слова, Кагот почувствовал внутренний холод и весь напрягся.

– В вашем становище, может быть, по причине малочисленности и нет богатых людей, а в тундре их полно, особенно среди оленеводов. На побережье это владельцы байдар и охотничьих вельботов.

– Но даже самый богатый оленевод или же байдарный хозяин, если он здоров, тоже работает, – сказал Амос, которому новый закон о лишении права на еду показался несправедливым. Еда на Севере всегда была делом священным. Путника старались прежде всего накормить, а потом уж спрашивали, откуда и куда он держит путь. Если охотник приходил с добычей, а у других ничего не было, все добытое делилось между жителями селения или стойбища. Еда тайком, в одиночку считалась страшным грехом, и если кто такое совершит, то у него во рту и на языке мигом появится множество неизлечимых гнойных язв.

– Однако на русской земле в больших селениях – Петрограде и Москве и даже от нашего берега недалеко, в Петропавловске и Ново-Мариинске – такие люди были, – сказал Анемподист. – Дальше трудовой народ такого терпеть не хочет.

– А чего же он хочет? – осторожно спросил вступивший наконец в разговор Кагот.

– Трудовой народ хочет справедливости! – торжественно заявил Анемподист. – Чтобы все было поровну. Все добытое, сделанное должно поровну делиться между теми, кто работал, добывал… Вот так!

– Так ведь мы всегда так делаем, – заметил Амос. – Вот сегодня Кагот добыл нерпу – все, становище сыто. А завтра мою добычу поделим…

– Ты сказал о шаманах, – напомнил Анемподисту Кагот.

– Шаманы – обманщики! – твердо заявил Анемподист. – И вместе с ними все попы.

– И русские попы тоже? – удивился Кагот. – Те, которые поклонялись нарисованному богу?

– И те тоже! – Анемподист сделал движение рукой, будто рубил копальхен.

Амос и Кагот обменялись тревожными взглядами.

Оба русских очень внимательно прислушивались к разговору, переглядывались, иногда коротко переговаривались.

Новости для Кагота и Амоса были удивительны и тревожны.

Еще совсем недавно им казалось, что далекая война, революция, борьба за власть, разные слухи, часто противоречащие друг другу, – это все события, которые не должны оказывать влияния на устоявшуюся жизнь местных жителей-чукчей, эскимосов, ламутов. Другое дело – чуванцы, такие, как Анемподист Парфентьев, происхождением своим связанные с русскими. У них была другая жизнь, лишь в чем-то соприкасавшаяся с жизнью оленного человека или морского охотника.

– А на корабль не собираетесь? – спросил Кагот.

– Завтра пойдем, – ответил Анемподист. – Новые власти хотят знать, что делает этот корабль у чужих берегов.

– У, каких чужих берегов? – не понял Кагот.

– У наших берегов, – пояснил Анемподист. – Для норвегов, равно как и для американских торговых людей, наши берега – чужие.

– Так что же, их погонят отсюда? – встревоженно спросил Кагот.,

– Да, – кивнул Анемподист. По всей видимости, чуванец уже отвечал на эти вопросы, которые не могли не возникнуть на их долгом пути от Ново-Мариинского поста до Чаунской губы.

– Кто же тогда даст нам патроны для винчестеров, порох, дробь, чай, сахар, табак, материю на камлейки?… – спросил Амос. – Нынче чукотскому человеку много чего надо купить у торговцев.

– Новая власть будет торговать, – заявил чуванец. – Приедут из Владивостока пароходы с нужными товарами, и этот товар будет продаваться по справедливой цене.

Кагот хотел было спросить, откуда у бедных возьмется столько товара, чтобы открыть новую торговлю, но вовремя остановился, потому что заговорил Терехин.

Анемподист слушал и кивал, наморщив лоб, стараясь хорошенько запомнить каждое слово русского.

– Новая власть – это власть народа, – начал переводить Анемподист. – То есть каждый человек – и ты, Кагот, и ты, Амос, – каждый из вас будет думать о том, что делать, как жить дальше. И только это желание народа будет законом жизни. А для того, чтобы правильно понимать жизнь, надо учиться. Так сказал предводитель племени большевиков Владимир Ленин. Это новое племя взяло власть во всей России, чтобы уничтожить несправедливость. Чтобы каждый человек, будь он русский, чукча, эскимос или кавказец, – все были равны…

При упоминании кавказца Кагот вспомнил Григория Кибизова, который недавно проехал с нартой, полной товара, в сторону устья Колымы.

– Поэтому каждый здешний житель должен овладеть грамотой и знаниями, – продолжал Анемподист. – Для начала Першин будет обучать и взрослых, ибо детишек здесь маловато и надо будет их собрать с окрестных оленных стойбищ. Потом вы изберете власть – Совет и будете жить, перестраивая жизнь по новому, справедливому закону…

Кагот слушал, но многого не понимал, хотя старался не упускать ни одного слова. Он догадывался, что переводчик многое искажает, потому что по лицу Терехина видно было, что говорил, он о вещах серьезных и важных, а в устах Анемподиста Парфентьева это порой превращалось в нечто маловразумительное.

– В чем же смысл этой новой жизни? – еще раз спросил Кагот, глядя в глаза Терехину, чтобы тот понял обращение к нему.

Русский догадался и спросил Анемподиста:.

– О чем он спрашивает?

– Никак не может уразуметь смысла советской власти, бестолочь такая! – усмехнулся Анемподист.

– А ты ему толкуй, разъясняй, – терпеливо сказал Терехин и ободряюще улыбнулся Каготу. – Вот ты скажи ему: отныне у чукотского человека наступает новое время. Человек как бы до этого спал всю жизнь, многого не понимал, был оторван от других людей, и каждый, кому не лень, обижал его и обирал. Он был беспомощен против болезней, против непонятных сил природы, был рабом жизни. А будет – хозяином!

Удивительно, но Каготу показалось, что он понял, уразумел русский разговор. Может быть, просто Анемподист на этот раз переводил точнее и добросовестнее, не прибавляя к словам русского своих рассуждений. И поэтому Кагот в свою очередь растолковал Амосу и Каляне сказанное Терехиным.

Был уже поздний час. Бедная Айнана, насытившаяся, наслушавшаяся непонятных разговоров, уставшая от созерцания незнакомых лиц, но довольная роскошным подарком – огромным куском твердого белого русского сахара, уже давно спала в пологе. Замолкли собаки, утих вечерний ветер, и полярное сияние, свернув разноцветные полосы, уступило небо ярким зимним звездам. Под ногами громко хрустел снег, искрящийся даже в темноте, уходящий вдаль, к морским торосам, где темным пятном, обозначенным сигнальными лампами, виднелся норвежский экспедиционный корабль «Мод».

Кагот и Амос шли медленно, погруженные в размышления, в тревожные думы о будущем.

Где – то в душе Кагота всегда теплилась мысль, что в жизни должно что-то случиться. Не может быть, чтобы все продолжалось размеренно, по извечному, накатанному кругу. Ожидание чуда иногда превращалось в сны. То чудилось Каготу, что он обрел великое могущество, получил магическое средство творить добро. То думалось, что все люди вдруг станут бессмертными или же превратятся в китов, как в старинной легенде о происхождении приморского народа. Или же что придет на холодный Север вечное лето и льды уплывут в далекие моря. Все эти ожидания, мечтания, предчувствия чуда связывались с действиями могущественных Внешних сил.

– Послушай, Кагот, – заговорил Амос, – вот приезжие сказывали про власть, которую мы будем выбирать. Наверное, без этого не обойтись. В нашем становище ты самый подходящий. Тебя и будем выбирать.

– Это почему? – насторожился Кагот.

– Потому что ты беднее меня, – ответил Амос. – У тебя нет байдары, да и собак поменьше. Яранга принадлежит Каляне, а ты вроде бы жилец у нее. Если рассуждать по-ихнему, то ты беднее даже слепого Гаймисина.

– Нет, я не могу, – серьезно ответил Кагот. – Я шаман, а они шаманов, как я уразумел, не жалуют.

– Но ты вроде бы отрекся, – начал Амос, но тут же осекся, вспомнив, как его спас Кагот и что ему он обязан не только жизнью, но и новым именем. С каждым днем он чувствовал себя лучше и уже собирался на первую зимнюю охоту. Свое быстрое выздоровление Амос приписывал главным образом тому, что следовал совету Кагота быть совсем другим человеком. Сменив имя. Амос настороженно следил за тем, чтобы поступать вопреки своим привычкам, хотя это было нелегко. Особенно обижалась жена, и у него даже мелькнула мысль сменить и ее. Но дети… Детей жалко, и ради них Амос оставался с прежней женой, к которой, надо сказать, относился с искренней любовью и теплотой. Он привык, чтобы она была рядом, чтобы встречала его с зимней охоты после долгой дороги, чтобы ее голосом вместе с теплым дымом была наполнена яранга.

– Да, это верно, – кивнул Кагот. – Я отрекся от многого… Но и теперь порой ощущаю, что сила не совсем ушла из меня. Внешние силы иногда разговаривают со мной или через меня…

Амос взглянул на Кагота. Ведь с виду самый что ни на есть обыкновенный человек, ничем особенным не привлекающий внимания. Но сколько в нем внутренней силы! И даже страшно подумать об истоках этой силы!

– Послушай, Кагот, – вкрадчиво заговорил Амос, – а может быть, нам этой новой власти и не нужно? Ну посуди сам: к чему она нам? Выбирать из трех беднейших яранг самого бедного – это даже смешно!

– Чую, что эта власть не только для нашего становища, а, похоже, для всех людей нашей земли, – задумчиво произнес Кагот…

Где – то в словах этих русских чудилась ему высшая справедливость, только Анемподист все неважно переводил. В общем-то, так и должно быть на земле: чтобы все голодные были накормлены, чтобы все несчастные нашли утешение, чтобы все бездомные обрели крышу, чтобы люди жили в мире и доверии друг к другу, как братья…

– Что-то сомневаюсь в этом. – Амос кашлянул. – Никогда не поверю, чтобы тангитаны начали брататься с нами…

– Так ведь и среди них есть бедные и несчастные, – сказал Кагот. – Я их видел на американской земле. Богатых – горстка, а бедных – как комаров в тундре! Это с нашего нищего берега все, кто приплывает на больших кораблях, кажутся богатыми и счастливыми.

А на самом деле такого нет. Самый богатый байдарный хозяин нашего побережья куда человечнее владельца большого парохода или шхуны. Знаешь, как они бьют своих матросов? В кровь! Зубы летят за борт. И еще у них есть такой черный народ – негры. Этих вовсе за людей не считают…

– А как ты думаешь, этих, что на корабле, тоже будут обращать в новую жизнь? – осторожно спросил Амос.

– Вроде бы они из другой страны, – ответил Кагот.

– Я их не различаю, – со вздохом признался Амос. – Для меня все они на одно лицо – тангитаны. А когда их много, я вовсе теряюсь и не могу отличить одного от другого, особенно когда они одинаково одеты.

– Среди тангитанов есть большие различия, – сказал Кагот. – Есть русские, кавказские, американские, норвежские, а вот еще оказались большевики…

Проводив Амоса в его ярангу, Кагот повернул к своему жилищу, но вошел не сразу, а еще долго оставался снаружи, любуясь звездным сиянием. Он ощущал в себе внутренний восторг, или, как он мысленно называл его, ветер восторга, и отдавался его ровной силе, ожидая прихода божественных слов.

В чоттагине уже было тихо. Каляна поставила у левой стенки чоттагина гостевой полог, небольшой, но вполне достаточный, чтобы в нем поместились трое приезжих, а сама лежала без сна, высунув голову в чоттагин. В обложенном закопченными камнями очаге догорали последние угли, то покрываясь пеплом, то вспыхивая от слабого движения воздуха.

Кагот осторожно разделся, повесил одежду в чоттагине и нырнул в полог.

– Что же теперь будет? – встревоженно спросила Каляна.

Он оставил без внимания вопрос женщины, улегся на свою постель у другого края полога и закрыл глаза.

Кагот проснулся рано, но долго лежал в пологе, размышляя об услышанном вчера. Как жаль, что он не знает русского языка, чтобы самому, а не через Анемподиста поговорить с этими людьми, порасспросить их как следует.

Высунув голову из спального полога в чоттагин, он поглядел в сторону гостевого полога, но не заметил ничего особенного.

Каляна давно проснулась и собиралась разжигать костер.

– Дров мало, – сказала она Каготу.

Кагот выскользнул в чоттагин, быстро оделся и вышел из яранги.

На воле было тихо, но пасмурно. Сквозь морской искрящийся туман пробивался электрический свет на главной мачте норвежского корабля.

Кагот снял с подставки нарту, сам впрягся в нее и направился на берег, чтобы достать из-под снега несколько обточенных водой и камнями бревен.

Что же за люди эти новые тангитаны, так не похожие на торговых людей? Мучают ли их те же мысли, что и его? Думают ли они о жизни и смерти? Почему, в силу какого закона, по чьему всесильному распоряжению человек обращается в прах, а от тела отлетает то, что было причиной живого дыхания, голоса, мыслей, речи? Или для них жизнь человека – ничто? Если это так, то, наверное, оттого, что их, тангитанов, великое множество по сравнению с чукчами, эскимосами и ламутами. Даже здесь, на краю замороженной земли, исконной земли луоравэтльанов, в эти первые зимние дни тангитанов куда больше, чем коренных жителей.

На обратном пути он увидел фигурки людей, идущих по льду с корабля.

Когда Кагот вернулся в ярангу, гости уже проснулись и занимались странным делом: один держал перед собой осколок зеркала, а другой водил по намыленному лицу лезвием бритвы. У стоящего рядом Анемподиста в руках была жестяная миска с горячей водой и обмылок. С бревна-изголовья Каляна и Айнана наблюдали за происходящим с величайшим интересом и вниманием. Сам Кагот пускал в ход охотничий нож, когда начинал чувствовать неудобство от нарастающих на лице волос. Правда, растительности у него было немного, и он довольно чисто выскабливал подбородок на ощупь, не прибегая к зеркалу.

– Амтын етти! – весело поздоровался Анемподист. – Гляди, каковы красавцы! Хочешь, и тебя побреют?

– Не надо, – отказался Кагот, но невольно дотронулся до своей редкой щетины.

Он уселся по другую сторону костра и сказал Каляне:

– Гости идут с корабля.

– Тогда долью воды в чайник, – захлопотала Каляна.

– К нам идут норвеги с корабля, – объявил Кагот Анемподисту.

Терехин, выслушав сообщение, оглядел чоттагин и, улыбнувшись, сказал Першину:

– Ну что же, помещение для приема иностранных гостей не больно казисто, но зато стоит на земле Советской республики.

Каляна вытащила из посудного ящика несколько фарфоровых чашек, среди которых были даже две целые, не оплетенные тонкими нерпичьими ремешками, несколько блюдец. На небольшое деревянное блюдечко она настрогала свежезамороженного мяса из вчерашней добычи и положила чуть потемневший кусок сахара.

– Анемподист, доставай-ка наши запасы, – скомандовал Николай Терехин. – Где там сухари, сахар и чай? Давай все на стол!

Анемподист развязал холщовый мешок с небогатыми припасами, насыпал на столик горку черных сухарей и положил несколько кусков сахара. Оглядев накрытый стол, Николай Терехин с довольным видом произнес:

– Ну что же, не худо. Совсем не худо… Ну-ка посмотри, Анемподист, – идут?

Анемподист выглянул наружу и вернулся с известием:

– Бредут. Трое шагают.

Николай Терехин, путешествуя вдоль побережья Чукотского полуострова, с удивлением убедился, что этот далекий край отнюдь не богом забытая окраина. Здешние жители давным-давно употребляли чай, курили табак, лакомились порой сахаром, стреляли зверя из многозарядного винчестера, прекрасно знали, что такое алкоголь, и даже в некоторых селениях добывали его самобытным способом, выгоняя из муки и сладкой патоки. В летнее время эти берега кишели торговыми шхунами, небольшими суденышками, на которых приплывали золотоискатели, наслышанные о якобы несметных золотых россыпях на прибрежных чукотских косах. Правду сказать, на всем пути из Ново-Мариинска до Чаунской губы им так и не встретился ни один разбогатевший золотоискатель, однако следы драгоценного металла здесь все-таки были, и самые удачливые старатели за летний сезон намывали фунтовый мешочек из-под американской муки.

Общее впечатление создавалось, однако, гнетущее: было ясно видно, что эта дальняя окраина России подвергалась самому беззастенчивому и безнаказанному ограблению как российскими, так и американскими торговцами. Местное население за исключением нескольких богатеев, владельцев байдар и вельботов, хозяев больших оленьих стад, влачило самое жалкое существование. Поражала грязь в жилищах, какая-то тихая покорность людей обстоятельствам. В глаза бросалось обилие больных, особенно кашляющих – видно, чахотка свирепствовала в этих краях. По мере продвижения на северо-запад у Николая Терехина и его спутника крепла уверенность в том, что советская власть вовремя пришла к этим людям на помощь. Только слепой мог не видеть, что местное население шло к исчезновению с лица земли.

Первым в чоттагин вошел Амундсен.

– Здравствуйте, господа! – весело и радушно поздоровался он.

Вошедший вслед за ним Олонкин перевел его приветствие.

– Здравствуйте, господин Амундсен! – ответил Николай Терехин.

– О, вы знаете мое имя? – Норвежец был поражен.

– Весь цивилизованный мир знает имя отважного путешественника, покорителя Южного полюса! – сказал Терехин. – Милости просим в ярангу. Извините, что принимаем вас в такой обстановке

– Что вы, что вы! – Амундсен все еще не мог оправиться от удивления. Честно говоря, он любил славу и почести, которые ему оказывались как знаменитому путешественнику. Но здесь, на окраине планеты… – Позвольте мне представить моих спутников, членов Норвежской полярной экспедиции: господин Геннадий Олонкин, русский по происхождению, механик нашего судна Кнут Сундбек…

Николай Терехин и его спутники обменялись рукопожатиями.

Каляна поправила дрова в костре, чтобы было и светло и не так дымно.

– Я являюсь полномочным представителем Анадырского ревкома Чукотки, представляющего здесь, – на северо-востоке Советской республики, большевистское правительство, возглавляемое вождем нашей революции Владимиром Ильичом Лениным. Меня зовут Николай Васильевич Терехин. Мой товарищ Алексей Терентьевич Першин также представляет Анадырский ревком и прибыл в Чаунскую губу для организации советской власти, разъяснения задач революции. Если ему это удастся, он откроет школу. Анемподист Парфентьев наш каюр и переводчик, является служащим Анадырского ревкома.

– Очень приятно! Очень приятно! – сказал Амундсен.

– Проходите к столу. – Алексей Першин сделал приглашающий жест.

Прежде чем занять свой китовый позвонок, Амундсен поздоровался с Каляной и протянул Айнане конфетку в цветастой обертке.

Каляна сняла чайник с крюка и принялась разливать чай. Налила она и Каготу. Амундсена заинтересовала его чашка, хотя он видел ее не в первый раз.

– Разрешите? – попросил он.

Недоумевая, чем могла заинтересовать эта чашка, Кагот протянул ее норвежцу.

– Вы только посмотрите, – взволнованно произнес Амундсен, – как искусно оплетена чашка! Словно кружево, ременное кружево. Поразительно! Я не перестаю удивляться и восхищаться умением северного человека приспособиться к самым невероятным условиям на обиженной природой земле. Ей-богу, эти люди заслуживают лучшей участи и защиты.

Хотя речь и была обращена к чашке Кагота, Николай Терехин понял намек.

– Революция в России и была совершена для того, чтобы дать новую жизнь всем бедным, обездоленным. Мы, большевики, исходим из того принципа, что трудовой народ сам должен распоряжаться плодами своего труда.

– Но я слышал, – кашлянул Амундсен, – что большевики отрицают собственность…

Терехин усмехнулся.

– Мы не отрицаем личной собственности для человека в разумных пределах, для обеспечения достойной жизни ему самому и его семье. Но мы категорически против собственности, которая дает владельцу нетрудовые доходы и позволяет эксплуатировать бедняка.

Амундсен внимательно выслушал Терехина и с достоинством сказал:

– Должен заметить, господин Терехин, что мой вопрос вызван чистым любопытством. Наша экспедиция ни в коем случае не собирается вмешиваться в ваши внутренние дела или каким-то образом влиять на ход событий в здешних краях. Единственно, в чем мы нуждаемся, это в содействии выполнению задач нашей экспедиции, которые полностью согласуются с историческими целями всего человечества. В случае удачи нашего предприятия мы бы разрешили две географические задачи – совершение кругосветного путешествия по Ледовитому океану и достижение Северного полюса с помощью ледового дрейфа на вмерзшем в лед экспедиционном судне. Наш корабль построен специально для этого… Лично я и все члены нашей экспедиции рады будут видеть вас у нас в гостях…

Олонкин переводил слово в слово, стараясь быть предельно точным. Одновременно он с любопытством всматривался в Николая Терехина и Алексея Першина. Эти совсем еще молодые люди были русскими и по внешности и по своему поведению, и в то же время в их облике было что-то новое, ранее не виданное им. Особенно поразительно было, с какой свободой и убежденностью Терехин говорил от имени всей Российской республики, произнося слова, за которые, как хорошо помнил Геннадий Олонкин, еще совсем недавно царские жандармы сажали в тюрьму, отправляли в ссылку.

– Мы принимаем к сведению ваши заверения, господин Амундсен, – ответил Терехин. – Советская республика в скором времени начнет собственные исследования Арктики, особенно берегов нашей родины…

– О, в таком случае мы с удовольствием поделимся тем опытом и сведениями, которые будут получены по завершении экспедиции, – с готовностью предложил Амундсен.

– Я передам ваши слова научным учреждениям нашей республики, – ответил Терехин.

– Простите, господин Терехин, – продолжал Амундсен, – не слыхали ли вы о таком человеке, как господин Вилькицкий?

– Я с ним лично не знаком, – ответил Терехин, – но имя мне известно. Вы хотели что-то ему передать?

– Да, но как это сделать? – с сомнением произнес Амундсен. – Как мы выяснили, ближайшая радиостанция, находившаяся в Средне-Колымске, бездействует и вряд ли может быть пущена в ход в ближайшее время…

– В Ново-Мариинске радио есть, – сказал Терехин, – Кстати, там работает ваш соплеменник Лампе. Очень знающий специалист. Он наладил связь не только с Петропавловском, но и с некоторыми американскими станциями.

– Прекрасные новости! – обрадованно воскликнул Амундсен. – Вы представить себе не можете, каково чувствовать себя оторванными от цивилизованного мира на протяжении более чем года!

– Я вас понимаю, – усмехнулся в ответ Терехин. – В свое время я просидел шесть лет в одиночной камере Бутырской тюрьмы без права переписки и посещений.

– О, извините! – поднял руки Амундсен. – Тюрьма – это ужасно, бесчеловечно!

Пока шел разговор, Каляна подливала чай, пододвигала нарезанное тонкими ломтиками нерпичье мясо, которое с видимым удовольствием ел самый главный норвежец.

– Вам нравится местная еда? – спросил Алексей Першин.

– За годы арктических путешествий я убедился, что местные жители веками выработали такую систему питания, которая надежно предохраняет их от цинги. Поэтому, если представляется возможность, я перевожу всю экспедицию на питание местными продуктами…

– А не приходилось ли вам пробовать местный продукт под названием копальхен?

– Местный копальхен попробовать еще не довелось, – с серьезным видом ответил Амундсен, – но нечто подобное – квашенное в яме и особо выдержанное моржовое мясо вместе с жиром и кожей – мне доводилось неоднократно пробовать во время плавания по Северо-Западному проходу. Должен отметить, что в главных чертах жизнь коренных обитателей Арктики весьма схожа.

– Да, копальхен трудная еда, – со вздохом заметил Алексей Першин и принялся выбирать кусок сухаря. Найдя подходящий, он погрузил его на мгновение в крепкий чай и откусил. Моченый сухарь делался сладковатым, и при нужде с ним можно было пить чай без сахара.

Запасы собственных продуктов, взятые из разоренных складов Анадыря, давно иссякли,, и то, что было положено на стол в яранге, было последними остатками, невесть каким путем сбереженными Анемподистом Парфентьевым. Вот уже несколько месяцев путникам приходилось полагаться только на местную еду, из которой для Алексея.Першина и впрямь самой трудной оказался копальхен.

– Сколько времени вы намереваетесь пробыть здесь? – спросил Амундсен.

– Послезавтра я отправляюсь вместе с Анемподистом дальше, к устью Колымы, а Першин, как я уже сказал, остается в этом становище.

– Мы бы могли вас снабдить кое-какими продуктами, – сказал Амундсен. – Экспедиционные запасы у нас достаточно велики, приходите на корабль, и мы без ущерба можем кое-чем поделиться.

– Нет, у нас есть все что надо, – твердо ответил Терехин. – А приглашением воспользуемся, если вам удобно, завтра днем.

– Приходите к обеду, – добавил на прощание Амундсен, цере'монно откланиваясь у выхода из яранги.

На правах хозяина Кагот вышел проводить гостей.

Некоторое время в чоттагине царила тишина. Первым подал голос Анемподист, принявшийся собирать остатки сухарей:

– Вон сколько поели, окаянные!

Да, черные сухари явно пользовались большим успехом у норвежцев. Особенно много погрыз их Геннадий Олонкин, успевавший и переводить и есть.

– Анемподист, – строго сказал Терехин, – оставь сухари на месте!

– А сахар? – жалобно спросил каюр.

– И сахар! – ответил Терехин. – Что же ты так? Не по-людски это – ставить на стол, а потом забирать.

– Так последнее! – взмолился Анемподист. – У нас больше ни крошки! Как дальше будем жить? Не переходить же нам на самом деле на копальхен. Не норвеги же!

– Так я и поверил, что они копальхен едят, – заметил Першин. – Буржуи! Сразу видно. И этот русский – явно приказчик. Чистенький, выкормленный. Небось потихоньку пушниной промышляют, путешественники…

Почему-то Першин не проникся ни к Амундсену, ни к его спутникам большим уважением. Конечно, он тоже знал это имя, имя великого путешественника, покорителя Южного полюса, но вид благополучных людей, здоровых, упитанных, раздражал его. Он вспоминал долгий путь по побережью Ледовитого океана, нищие стойбища, умирающих детей, алчных, одичавших от жадности торговцев. Вспоминал карательные экспедиции каппелевцев и другой белогвардейской сволочи, расстреливавших в сибирских и дальневосточных деревнях безоружных крестьян только за то, что они сочувствовали партизанам.

В ярангу вернулся Кагот и прошел к пологу. Усевшись на бревноизголовье, достал трубку и раскурил. Потянув носом, Першин спросил:

– Откуда табак?

– С корабля.

– Подарок?

– Нет, почему, – ответил Кагот, – выменял. На копальхен, собачий корм.

– Ну что я говорил? – Першин торжествующе посмотрел на Терехина. – Поторговывает ваш покоритель Южного полюса!

– Погоди, погоди, – Терехин повернулся к Каготу. – Говорите, купили на корабле? У кого?

– У самого у главного, Амундсена, – нерешительно ответил Кагот, чувствуя, что один из русских, тот, что помоложе, почему-то сердится на норвежца.

– Видал? В таком случае он обязан заплатить торговую пошлину! – сказал Першин. – А лучше всего, если мы кое-что у него конфискуем.

– Да ты погоди. – Терехин говорил спокойно. – Куда торопишься? Конфисковать всегда успеем. Никуда они от нас не уйдут, коли так крепко вмерзли в лед. Но помнить надо – научная экспедиция! И человек, известный всему миру. А ты – конфисковать! Знаешь, охотников замарать нашу революцию и так довольно… Послушай, Кагот, а еще с кем торговал норвежец?

Кагот чувствовал по тону разговора, что Амундсену вроде бы не полагалось этого делать, но, привыкший ничего не скрывать, он прямо ответил:

– Больше не знаю… Но проезжие жаловались на него…

– Жаловались? – насторожился Терехин.

– Отказывался с ними торговать… Говорил, что он не купец и товару для торговли у него нет.

Терехин поглядел на Першина и спокойно сказал:

– Ты лучше сделай вот что: перепиши сегодня детишек и обитателей этого становища да выясни, какие оленные стойбища поблизости. И еще одно важное дело: надо тебе определиться, где жить.

Школу тебе построят дай бог года через два, так что подумай.

– Однако жить придется пока в яранге, чего тут думать, – подал голос Анемподист.

– Это уж ясно, – уныло протянул Першин. – Вот только в какой?

Расспросив Кагота, выяснили состав населения становища, жителей каждой яранги: всего постоянных жителей оказалось десять человек.

– Надо проситься в эту ярангу, – заключил Терехин и обратился к Каготу: – Вы не будете против, если Першин останется жить в вашей Яранге?

Кагот посмотрел на Каляну.

– Надо спросить об этом хозяйку…

– Это само собой, – заметил Терехин, – как же без согласия хозяйки. Но вы-то сами не против?

– Я не хозяин, – сказал Кагот. – Я приезжий, как и вы. Каляна приютила меня.

– Вон как! – протянул Терехин. – Тогда действительно надо спрашивать хозяйку… Каляна, вы не против будете, если у вас в яранге будет проживать товарищ Першин? За аренду помещения мы потом заплатим…

– Пусть живет, – просто ответила Каляна. – Места в яранге довольно. Если его устраивает гостевой полог, пусть в нем и остается.

– Ну вот и хорошо! – обрадовался Терехин. – Можно сказать, все главные вопросы решили. Общий сход, Алексей, соберешь, когда как следует ознакомишься с обстановкой.

Весь остаток дня путники занимались подготовкой к продолжению путешествия. Каготу пришлось съездить к мясным ямам за копальхеном для собак.

Вечером на чаепитие зашел Амос но был осторожен в разговорах и больше молчал, чтобы не выдать в себе каким-либо словом прежнего Амтына. Когда к нему обращались с вопросом, он кивал, соглащаясь совсем, что бы ни говорили. Надо сказать, что Амос совершенно переменился за последнее время, и Кагот порой замечал, что уж больно старается сосед запутать злых духов, доходя иногда до того, что даже жена становилась в тупик от его поступков.

На следующий день в назначенный час Терехин, Першин и Анемподист Парфентьев отправились с ответным визитом на «Мод».

Погода стояла морозная, крепкий устойчивый северный ветер бил в лицо, заставляя отворачиваться. Тропинка от корабля к берегу уже явственно обозначилась, и люди шли по ней не сворачивая. Красный отблеск затаившегося за дальними южными хребтами солнца достиг своей высшей силы, и все снежное пространство к югу от ледовитого побережья казалось облитым кровью. Несмотря на сильный холод, дикая суровая красота окружающего поражала воображение.

Сходни, спущенные с корабля на лед в ожидании посетителей, были тщательно очищены от снега и даже посыпаны невесть откуда взятым желтым песочком.

Амундсен встретил гостей на палубе, у верхнего края сходней, как бы оказывая этим особое внимание представителям власти.

– Рад приветствовать вас на малой, затерянной среди вечных снегов территории моей любимой родины Норвегии! – торжественно провозгласил хозяин. – Прошу в кают-компанию.

Накануне вся команда корабля произвела тщательную уборку, и кают-компания встретила гостей не только теплом, звуками виктролы, но и блеском начищенной меди, полированного дерева. Сундбек ввернул в люстру дополнительную лампочку, и большое помещение было залито таким ослепительным светом, что Анемподист не удержался и воскликнул:

– Ну и сияние!

Освободившись от меховой одежды, следуя приглашающему жесту Амундсена, гости расселись на привинченные к полу стулья и продолжали озираться по сторонам, рассматривая убранство просторного корабельного помещения. Амундсен, довольный таким вниманием к кораблю, молчал, как бы давая возможность гостям оглядеться и привыкнуть к обстановке.

– Прекрасная кают-компания! – искренне похвалил Николай Терехин. – А кому принадлежит корабль?

– Корабль принадлежит мне, – ответил Амундсен. – Я потратил на его строительство все свое состояние и не жалею об этом. Из существующих в мире судов подобного типа, пожалуй, только «Фрам» Нансена может сравниться с «Мод». Корабль строился в Норвегии, в Больдене, на Лекарской верфи, и наше кораблестроение не знает более тщательной, толковой и добросовестной работы.

В дверях камбуза с подносом появился Ренне. Он был в белой куртке с блестящими пуговицами и высоком, тоже белом колпаке.

Консервированные помидоры, огурцы, красиво нарезанные ломтики моркови были украшены невесть каким образом сохраненными перышками зеленого лука. Скорее всего Сундбек постриг свой «огород», расположенный под световым люком.

Над всем этим возвышалась бутылка настоящей русской водки в окружении хрустальных рюмок.

Амундсен разлил водку и сказал:

– Господа! Не знаю, наскрлько верны мои представления о русских обычаях, но, прежде чем приступить к обеду, я бы хотел провозгласить тост за здоровье наших гостей и за процветание Советской республики!

– Надо выпить, – тихо сказал Терехин товарищам, берясь, за рюмку.

Гости отдали должное закуске и поданному вслед за ней превосходному томатному супу, однако не чувствовали себя свободно. Их смущала не еда, а роскошная сервировка, столовое серебро, накрахмаленные салфетки. Першин искоса следил за Анемподистом, который медлительными и солидными манерами скрадывал свою растерянность. Он быстро сообразил, как надо действовать, и подражал каждому жесту хозяина.

В меню обеда была лососина, оленьи языки со спаржей. А когда появились трубочки со сливками, Терехин не сдержался и весело глянул на Першина.

За кофе, ликером и сигарами Амундсен заговорил:

– Господин Терехин, хочу довести до вашего сведения, что мы для нужд экспедиции приобрели некоторое количество мехового товара для одежды, а также моржового копальхена и рыбы для собак.

Я готов предъявить вам как представителям правительства все приобретения и, если надобно, уплатить положенную при этом пошлину.

– Господин Амундсен, – ответил Терехин, вертя в руках сигару, – наше правительство будет оказывать всяческое содействие мирным научным исследованиям. Что же касается пушнины, которую вы приобрели для снаряжения, она таможенному сбору не подлежит. В конце концов, настоящая наука – это достояние всего человечества.

Першин с удивлением посмотрел на товарища.

– Весьма благодарен вам. Можете быть уверены в том, что мы не занимаемся коммерческими операциями и меновой торговлей в целях наживы…

– Мы вам верим, господин Амундсен, – повторил Терехин.

– Еще раз благодарю вас, господин Терехин, – уже спокойно сказал Амундсен. – Насколько я понял из вчерашней беседы, вы намереваетесь открыть здесь школу?

– Да, наша цель – научить людей грамоте, а через грамоту и просвещение изменить их жизнь.

– Это весьма похвальное желание, – заметил Амундсен, – но вот в чем вопрос: хотят ли сами здешние люди изменений? Может быть, для них именно этот образ жизни, к которому они приспособились веками, является самым подходящим? Я это говорю не ради того, чтобы просто порассуждать, а опираясь на свой собственный опыт общения с арктическими аборигенами. Мне пришлось зимовать в канадской Арктике при открытии Северо-Западного прохода, подолгу жить среди эскимосов, и я не раз слышал их заверения в том, что человек Севера ни за что не променяет свою жизнь на какую-то другую. История арктических народов – это удивительная история, полная лишений и мужества. Не будет преувеличением сказать, что даже самая обыденная их жизнь в глазах европейского обывателя – это настоящий подвиг, проявление незаурядного героизма.

– Никто не собирается изменять образ жизни арктических народов, точно так же как и других народов Советской республики, – ответил Терехин. – Наша задача – открыть глаза на несправедливость и невежество в их жизни и их же собственными силами избавиться от них.

– Я понимаю ваше стремление, – отозвался Амундсен, – но что будет, если вы встретитесь с нежеланием открывать глаза на то, что вы называете несправедливостью и невежеством?

– Мы верим в разум человека, в его неисчерпаемые возможности, в то, что современный человек, в каких бы тяжких и невероятных условиях ни жил, ничем – ни умственно, ни физически – не отличается от того же европейского обывателя, о котором вы только что упомянули. Мы были бы наивными прожектерами, если бы ожидали, что любое наше начинание будет безоговорочно принято и одобрено. Нет. конечно, мы готовы встретиться с неимоверными трудностями, быть может, даже непониманием на первых порах. Но мы верим в наши идеалы.

– Извините за сравнение, но вы напоминаете мне некоторых миссионеров, – заметил Амундсен.

Из всех, кто взял сигары, только он с Анемподистом усердно дымили, а остальные либо отложили их, либо просто держали в руках.

– Миссионеры несли людям искаженное представление о мире и одно заблуждение пытались заменить другим, – сказал Терехин. – У нас другая задача…

– Хорошо, скажите тогда, почему бы вам не начать с самого насущного – снабжения здешних жителей хорошими ружьями, лодками с моторами, с организации медицинского обслуживания? Вы начинаете с обучения грамоте… Я не уверен, что чукчи правильно вас поймут. – Амундсен осторожно приблизил к пепельнице наросший на краю сигары столбик синеватого, похожего на росток оленьего рога пепла и легким щелчком сбил его. За ним то же самое с точностью проделал Анемподист, и Амундсен с улыбкой спросил: – Не хотите ли еще ликеру?

Анемподист облизнулся и сказал:

– С удовольствием!

– Сундбек, – приказал Амундсен, – принесите еще ликеру!

Когда новая порция была налита в рюмку Парфентьева, Амундсен продолжил:

– Я уверен, что ваши намерения и философия новой жизни привлекательны не только для местных жителей. В свое время я знакомился с разными утопическими произведениями европейских мыслителей, а также с учением о социализме. Скажу вам откровенно – сама цель очень привлекательна, поскольку она отражает вековую мечту человечества о справедливости. Единственное, чего я не разделяю, это способов достижения этой цели путем насильственной революция.

– А что делать, коли люди добровольно не расстаются с награбленными богатствами? Есть такие несправедливые вещи, для искоренения которых приходится применять и насилие… А нам, честно говоря, – вздохнул Терехин, – этого не хотелось бы. – Он обвел взглядом товарищей и весело сказал: – Ну что же, погостили – и хватит!

Амундсен сделал знак Сундбеку, и тот, скрывшись на мгновение за дверью кают-компании, появился с тремя хорошо упакованными внушительными свертками.

– От имени Норвежской полярной экспедиции прошу принять эти скромные подарки. Мы постарались предусмотреть то, что вам понадобится в долгом пути по холодной снежной земле… И еще одно дружеское предложение: у нас в трюмах почти трехлетний запас продовольствия и разных других припасов, которыми мы можем поделиться с вами без всякого ущерба… Пожалуйста!

Терехин встал.

– Подарки мы принимаем как проявление дружелюбия, – сказал он. – Что касается остального, то мы уже привыкли обходиться малым. Ну а если вам уж так хочется оказать помощь первым шагам Советского правительства на Чукотке, просим снабдить нашего учителя Алексея Першина хотя бы самыми необходимыми письменными принадлежностями.

– Мы это сделаем с величайшим удовольствием, – заверил Терехина Амундсен.

– Сегодня вечером, когда в Петрограде будет утро, – сказал Терехин, – мы поднимем красный флаг, символ республики, над официальной резиденцией нашего представителя. Прошу вас прибыть на церемонию.

– Обязательно придем! – обещал Амундсен.

Для флагштока в яранге Амоса нашлась старая мачта с какой-то потерпевшей бедствие шхуны. Ее обтесали с конца и прикрепили петельку, намазанную тюленьим жиром, чтобы по ней хорошо скользил ремень.

Флагшток установили правее входа в ярангу. Терехин достал красный кусок материи и аккуратно прикрепил его к ремешку. Флаг хорошо, легко поднимался ввысь, и ветер разворачивал его, придавая не только яранге, но и всему становищу новый, удивительный облик.

В назначенный час к яранге собрались все жители становища и почти все члены Норвежской полярной экспедиции.

Николай Терехин, держа в руке конец ремня, произнес короткую речь:

– Товарищи! Жители далекого чукотского становища! К вам пришла новая, советская власть, утро справедливой жизни в истории человечества. Я хочу, чтобы все, кто сегодня присутствует здесь при знаменательном событии, хорошенько запомнили этот день. Да здравствует пролетарская революция! Да здравствует вождь рабочего класса товарищ Ленин! Ура, товарищи!

Кричали только Першин и Анемподист Парфентьев, но все взволнованно следили, как медленно поднимался флаг и студеный ветер разворачивал красное полотнище.

После отъезда товарищей Першина охватила такая тоска, что он готов был пуститься следом за ними. Но надо было работать…

Першин хотел собрать жителей становища, чтобы избрать Совет. Однако Кагота в яранге не оказалось, не оказалось и Амоса: они ушли на морскую охоту во льды. В становище остались только женщины и слепой Гаймисин, но все они занимались делом, даже малые детишки. Один Першин бродил от яранги к яранге, пробуя заговаривать по-чукотски. Женщины смеялись над его произношением, удивляясь, что тангитан пытается говорить на их языке, с удовольствием поправляли его, учили новым словам.

Становище в Чаунской губе было выбрано Анадырским ревкомом еще в Ново-Мариинске. В будущем здесь должны возвести особое поселение, откуда на все окрестные тундры и ледовое побере ье будут распространяться идеи и примеры новой жизни. Планировалось также построить школу-интернат, больницу, радиостанцию, мастерские для обучения взрослых современным профессиям, ветеринарный пункт. Это должна быть советская культурная база, как сказал председатель ревкома. В далеком будущем на этом берегу предполагалось возвести морской порт и город.

А пока это место, особенно в темноте полярной ночи, наводило на Першина уныние и грусть. Казалось бы, открывающиеся взору огромные, беспредельные пространства должны рождать другие, более светлые чувства, но мысль о том, что отсюда до Петрограда тысячи и тысячи километров, а Анадырь и Петропавловск хоть и ближе, но так же недоступны, угнетала и рождала чувство безысходности. В эти минуты с особой отчетливостью вспоминалось детство на зеленой окраине, Петрограда, старый деревянный скрипучий дом, пропахшая лекарствами рабочая комната отца, его врачебный кабинет. Алексей Першин родился и рос во вполне обеспеченной и благополучной семье. Учился в гимназии на Петроградской стороне, куда каждое утро ездил на трамвае. Но уже в старших классах познакомился с нелегальной марксистской литературой и, будучи слушателем Высшего коммерческого училища, в самом начале войны вступил в партию большевиков. Окончить училище не удалось. Партия послала его на Дальний Восток. И вот – Чукотка. Где-то далеко-далеко остался родительский дом в Озерках, сестренка, родители. Вот уже более трех лет от них никакой весточки.

Странно, но посещение корабля норвежских путешественников всколыхнуло воспоминания, напомнило деревянный отчий дом, в чемто схожий с кораблем, долгие зимние вечера и громкие чтения в столовой. Под большой висячей лампой с зеленым абажуром читали новые стихи входившего в известность молодого поэта Александра Блока:

Стряхнув с себя грусть и отогнав тоскливые мысли, Першин несколько раз обошел становище и спустился к морю. Его привлекли какие-то странные предметы, торчащие из-подо льда и снега. Присмотревшись, он увидел, что это обломки деревьев, часто даже целые бревна и доски. Внезапно Першина озарила мысль: были бы гвозди и какой-нибудь нехитрый инструмент, вполне возможно соорудить из всего этого небольшую избушку с настоящим окном, сколотить дветри парты! Он обошел кучи сложенного дерева, потрогал замерзшую древесину и подумал о том, что его положение не так уж плохо, как показалось в первые минуты после расставания с товарищами.

Он быстро вернулся в становище и в чоттагине яранги застал Геннадия Олонкина.

Поздоровались. Олонкин сказал:

– Амундсен приглашает вас в баню.

– Баню? – не поверил своим ушам Першин. – Я не ослышался?

– Нет, не ослышались, Алексей, – с улыбкой ответил Олонкин. – У меня даже припасен веник.

– Веник? Откуда? Где вы тут нашли березу?

– На восточном берегу Таймыра. Когда мы там стояли, в устье одной из речек я набрел на рощицу карликовых березок и наломал для себя несколько веников.

Паровая баня на «Мод» была изобретением Сундбека и представляла собой крохотное, обшитое некрашеными сосновыми рейками помещение, в котором с помощью небольшой каменки, раскаленной нефтяной форсункой, создавалась вполне банная атмосфера. Остальные члены экспедиции уже вымылись и напарились и угощались чаем и кофе в кают-компании.

В бане стояла лохань с горячей водой и вторая, для разбавления, с ледяной. Кроме того, тут же за дверью, прямо на палубе был наметен целый сугроб чистого, свежего, мягкого снега для желающих.

Мочалка была жесткая, вода горячая, и Першин стонал и мычал от удовольствия. Да и Олонкин старался вовсю, натирал до красноты тело Першина, окачивал холодной водой, снова намыливал. Изо всех сил хлестались жиденькой мелколистной полярной березкой, выбегали на палубу, барахтались в мягком снежном сугробе и опять возвращались в парилку.

Наконец, окончательно обессиленные, оделиcь и вошли в кают компанию.

– Вы можете пользоваться нашей баней в дни, когда мы топим ее, – сказал Амундсен. – По пятницам.

– Большое спасибо, – поблагодарил Першин. – Но мне все же неловко…

– Почему? – удивленно спросил Амундсен.

– Раз уж я вхожу в жизнь местных аборигенов, – ответил Перши, – то мне надо принять их образ жизни, то есть делить с ними все их невзгоды, и в частности невозможность помыться.

– Помилуйте! – засмеялся Амундсен. – Да вы просто не знаете этих детей природы! Они не только категорически отвергают саму идею мытья тела, но и опасаются этого! Пожалуйста, я готов предоставить баню в их распоряжение, но они откажутся. Уверяю вас, не только откажутся, но и почтут за оскорбление такое предложение.

– Может быть, – сказал Першин, сжимая руки. – И все-таки, чтобы иметь право чему-то их учить, сначала я должен понять их жизнь.

– Должен вам признаться, – улыбнулся его горячности Амундсен, – чем бы ни кончилась ваша затея переустройства России, вы мне крайне симпатичны. Вы мне напомнили мою молодость. Когда я начинал свой путь исследователя полярных областей, большинство людей, с которыми я делился своими планами, принимали меня за никчемного фантазера, часто подозревая в худшем – в недостатке здравого смысла. Вы идете такими же неизведанными путями, какими я шел в свое время, когда планировал открытие Северо-Западного прохода, покорение Южного полюса.

Першин, соглашаясь, кивнул, хотя про себя усмехнулся: уж очень несоизмеримыми были задачи и, главное, возможности, которые имели на сегодняшний день руководитель Норвежской экспедиции и молодой представитель Советской республики, большевистский комиссар Алексей Першин.

Вчерашние подарки, несмотря на недовольное ворчание Анемподиста Парфентьева, приехавшие раздали жителям становища, оставив себе на дорогу лишь маленькую толику чая и сахара. А эта баня и роскошное угощение в прекрасно обставленной кают-компании вызывали у Алексея мысль о каком-то предательстве…

Шагая по льду к ярангам, Першин время от времени поглядывал в сторону моря, стараясь увидеть возвращающихся охотников. Но в сгущающихся сумерках ничего нельзя было разобрать, и дальние торосы сливались с небом в сплошную серо-белую муть. Зато с моря хорошо различались на берегу огоньки у двух яранг-Кагота и Амоса – да удивительно отчетливо виднелся на высоком флагштоке красный флаг.

В чоттагине было дымновато, трещал костер. Каляна каменным наконечником, надетым на длинную палку, скоблила высушенную нерпичью шкуру. Маленькая Айнана тихо играла куклой, сшитой из оленьей замши и набитой оленьим волосом. Кукольное личико представляло собой плоский кусок выбеленной нерпичьей кожи. Усевшись рядом с девочкой, Першин осторожно взял у нее куклу и достал химический карандаш. Притихшая девочка своими удивительно серьезными глазами пристально смотрела на него.

– Вот мы сейчас сделаем ей лицо, – сказал Першин и принялся рисовать глаза. – Видишь, один глазик, другой глазик… Ресницы, бровки… Так… Вот носик. Рот, губки… Ну как?

Айнана взяла куклу, посмотрела на ее лицо и вдруг громко разревелась. Каляна, бросив свое каменное орудие, кинулась к девочке.

– Что с тобой, Айнана?

Девочка что-то сказала ей, указывая пальчиком на куклу. Каляна поглядела на нарисованное лицо и с укором сказала Першину:

– Это же тангитанское лицо! Разве у настоящих людей бывают этакие большие глаза? Дай-ка сюда твой карандаш.

Каляна несколькими добавочными штрихами превратила кукольное личико в изображение чукотской девочки с узкими, слегка раскосыми глазами, небольшим носиком и пухлыми губами.

– Нравится теперь? – спросила Каляна, показывая куклу девочке.

Айнана еще со слезами на щеках улыбнулась и протянула руки к игрушке.

Вдруг собаки в чоттагине насторожились, одна подняла голову, за ней другая. Каляна оставила недовыделанную шкуру, положила каменный скребок и взяла деревянный ковшик с костяной ручкой.

Зачерпнув воды, она накинула на обнаженное плечо меховой рукав кэркэра и вышла из яранги, Першин последовал за ней.

С морского берега медленно поднимались две фигурки охотников. Они шли, слегка согнувшись от усилия.

Недалеко от становища они разделились. Амос направился к своей яранге, где также с ковшиком стояла Чейвынэ, Кагот приблизился к Каляне и снял с себя упряжь. Его редкие усы, брови и ресницы густо заиндевели. Он показался Першйну настоящим дедом-морозом.

Совершив привычный обряд, Кагот вместе с Каляной вошел в чоттагин. Каляна подтащила нерпу к огню, чтобы туша могла оттаять.

– Хорошая охота? – спросил Першин, мобилизовав свои скудные познания в чукотском языке.

– Ии, – ответил Кагот, усаживаясь на бревно-изголовье возле небольшого коротконогого столика.

Айнана протянула ему куклу и что-то прощебетала на своем языке.

– Какомэй[14]! – воскликнул Кагот, приглядываясь к нарисованному кукольному личику.

Девочка играла с Каготом, и они о чем-то беседовали, не обращая внимания на Першина, который не знал, что делать. Наконец, вспомнив гимназические познания в английском, обратился к Каготу:

– Я хотел бы поговорить с вами, товарищ Кагот.

– О, вы говорите по-американски? – удивился Кагот.

– Вообще-то этот язык называется английским, – заметил Першин, благодаря в душе учительницу-англичанку, и продолжил; – Мне бы хотелось, чтобы вы созвали всех жителей становища сюда.

– А зачем собирать? Они сами придут, – ответил Кагот.

– Сами придут? – переспросил Першин.

– Умканау сейчас явится за мясом, а Амос обещал зайти, как только покормит собак, – сказал Кагот.

– Нет, я хочу, чтобы собрались все жители, – сказал Першин. – Важное дело…

– Важное дело?

– Будем выбирать Совет

– Для выборов больше и не надо, – заметил Кагот. – Будут Амос и я… Для этого больше никого не надо звать.

– Почему?

– Потому что остальные – это женщины, дети и слепой Гаймисин, – пояснил Кагот.

– Нет, пусть все явятся! – решительно заявил Першин, – Попросите свою жену, пусть сходит и скажет.

– Это не моя жена, – ответил Кагот.

Першйну показалось, что он не понял или ослышался.

– Как вы сказали? Каляна не ваша жена?

– Не моя.

– А чья же?

– Ничья, – ответил спокойно и серьезно Кагот. – Ее муж погиб.

– Мне показалось, раз вы живете здесь и ребенок…

Что – то тут было неладно и непонятно…

– Хорошо, но пусть все приходят, – еще раз попросил Першин, надеясь, что со временем он разберется, кто кому здесь кем приходится.

Каляна, снова накинув на голое плечо рукав, вышла из яранги.

Первыми пришли Амос и все его домочадцы: Чейвынэ и ребятишки лет восьми-девяти, видать погодки, мальчик и девочка. Они сразу же занялись куклой. Кагот сообщил, что русский знает американский разговор, на что Амос проронил загадочное и протяжное:

– Э-э-э-эй…

Через некоторое время явилась Умкэнеу со своими немощными родителями: ослепшим отцом Гаймисином и матерью Тутыной. Но сама девушка была олицетворением здоровья и жкзиерадостйости.

Когда все расселись возле костра, Першин откашлялся и начал по-английски, глядя на Кагота:

– Я собрал вас сюда всех вместе, чтобы вы увидели меня, и чтобы я познакомился с вами… Меня зовут Алексей Першин, и я являюсь представителем Анадырского ревкома, высшей власти на всей Чукотке. В этих краях начинается новая жизнь. Жизнь, достойная человека, жизнь без страха перед голодом, нищетой и болезнями…

Першин говорил и думал: «Боже, о чем я толкую этим людям, для которых смысл моих слов так невероятно далек? Ну как здесь можно выбирать Совет, если их всех десять человек вместе с детьми и стариками? Это же смешно… Но все равно я должен попробовать».

– Я вам расскажу, мои новые друзья, что случилось в России, и почему рабочий народ взял власть в свои руки…

Кагот переводил и старался выбирать такие слова, которые были бы понятны собравшимся.

– В России жили разные люди. Среди них своим богатством выделялись те, которые жестоко обращались с трудовым человеком. Заставляли его работать с раннего утра до поздней ночи, кормили скудно, платили мало…

– Ну точно как я пастушествовал у Трочгына, – вдруг вставил слово внимательно слушавший Гаймисин.

Гаймисин в молодости имел несколько десятков оленей. Но оленья болезнь, копытка, обрушившаяся на Чаунскую тундру, унесла все его богатство. В надежде снова завести хотя бы небольшое стадо Гаймисин батрачил у богатого оленного хозяина Трочгына. Но вскоре заболел, потерял зрение и в конце концов перебрался к дальнему родичу Амтыну, уже много лет назад переселившемуся из тундры на побережье.

– Долго терпели рабочие России, верили Солнечному владыке и даже искали у него заступничества. Пошли к нему большой толпой, чтобы пожаловаться на богачей. Но Солнечный владыка выставил перед своей ярангой военных людей, вооруженных ружьями, и велел стрелять в безоружных детей, женщин, стариков.

– Совсем с ума сошел! – воскликнул Гаймисин.

Слепой сам умел хорошо рассказывать разные истории, сказки, предания и легенды. Особенно сильно он воодушевлялся, когда слушатели выражали вслух свое отношение к рассказу. И теперь своими замечаниями он как бы побуждал Першина к красноречию и вдохновению.

– И тогда появился в России человек великой мудрости и силы по имени Ленин, – продолжал Першин, в самом деле ободренный знаками внимания. – Ленин собрал рабочих и открыл им глаза на их бедственное положение…

– Какомэй! – воскликнул Гаймисин. – А не откроет ли он и мне глаза?

Першин остановился и спросил Кагота':

– О чем толкует Гаймисин?

– Он говорит: может, Ленин и ему, слепому, откроет глаза?

Першин ответил серьезно:

– Ленин открыл глаза не в том смысле… Он разъяснил людям, что только они сами помогут себе, потому что, как поется в песне угнетенных людей, никто не даст нам избавленья – ни бог, ни царь и ни герой…

– Герои помогали бедным, – заметил Гаймисин. – В наших сказках так было…

– Но ведь я рассказываю не сказку, – возразил Першин.

– В хорошей сказке, – назидательно произнес Гаймисин, – всегда правда.

– То, что случилось в России, это тоже правда! – горячо сказал Першин.

– Это хорошо, – кивнул Гаймисин. – Рассказывай дальше.

Лицо слепого было удивительно изменчивым, подвижным. На нем отражались все его переживания, мысли. Гаймисин в соответствии с содержанием слов Першина то хмурился, то одобрительно улыбался, то открывал, то закрывал рот. По сравнению с выразительным лицом слепого лица зрячих казались неподвижными масками.

– Советская власть пришла на далекую чукотскую землю, – продолжал Першин. – Теперь и здесь бедные люди взяли власть в свои руки…

– А мы и не знали, что уже у власти находимся! – весело заметил Гаймисин.

– Вы начинаете новую жизнь! Прежде всего вы должны объединиться, чтобы повести борьбу против богатых людей и против шаманов…

Кагот вдруг перестал переводить. Першин сначала не заметил потом сам остановился и спросил:

– Что с вами?

– Я шаман, – ответил Кагот.

– Кто? – не понял Першин.

– Шаман я, – спокойно повторил Кагот.

Першин в изумлении уставился на него. В его представлении человек, наделенный способностью общения с духами, должен был и по внешности отличаться от обыкновенных людей. А этот ничем особенным не выделялся из среды таких же чукчей, каких Першин встречал на своем долгом пути из Ново-Мариинска до Чаунской губы. Правда, по дороге, в Уэлене, Энурмине и других больших селениях, ему иногда указывали на того или другого человека, добавляя шепотом: «Это шаман…» Но те люди были в основном стариками, проходили они вдали и не общались с большевиками. А этот… Не только сидел совсем рядышком, жил в одной яранге, но и переводил политическое выступление большевистского комиссара!

– Какой же вы шаман? – попробовал усомниться Першин,

– Я был возведен моим предшественником Амосом, – торжественно, но ровным голосом объявил Кагот. – С тех пор и почитаюсь шаманом, или энэныльыном по-нашему.

– Амосом? – не понял Першин.

– Другим Амосом, – пояснил Кагот. – Умершим. Теперь это имя носит здешний Амос, который был Амтыном.

– Да-а, – пробормотал Першин, – запутаешься тут у вас.

– А мы этого и хотели, – с улыбкой сказал Кагот, – запутать злые силы, чтобы они отступились от него. – Кагот показал на Амоса.

– О чем вы толкуете? – громко спросил Гаймисин, и на его лице тотчас отразилась тревога, смешанная с любопытством. Обычно гладкая кожа на его высоком лбу собралась в складки.

– Вот пытаюсь объяснить русскому о перевоплощении Амтына в Амоса, – ответил Кагот.

– А-а, – кивнул слепой, – расскажи ему, а то, быть может, это ему неведомо.

Кагот подробно рассказал Першину о несчастном случае на тонком льду, о том, как он врачевал Амтына и дал ему то имя, которое носил давно ушедший в окрестности Полярной звезды шаман Амос. Силы, которые, быть может, еще не отказались от посягательства на жизнь Амтына, теперь в неведении, куда он делся.

Першин слушал Кагота и дивился, как это человек, по внешнему виду совершенно здравомыслящий, спокойным и уверенным голосом несет черт знает какую чепуху.

– И вы верите во все это? – с улыбкой спросил Першин.

– Если бы не верили, не делали бы так, – спокойно ответил Кагот – Если бы не верили, с нами давно бы не было Амоса и дети его осиротели бы, а жена осталась вдовой,' как Каляна. Я рад, что предотвратил несчастье в этом маленьком становище, где у людей и так мало радостей.

– Это верно, – грустно согласился Першин.

Только теперь он вдруг с особой отчетливостью понял, сколь многое разделяет его и этих людей, так наивно и горячо верящих в чудеса, в неведомые и непонятные силы. Он словно бы очутился среди людей, идущих к пропасти, и ему захотелось крикнуть им: «Остановитесь, люди! Послушайте меня! Вы не туда идете!» Вместо этого Першин сказал:

– На сегодня разговоров хватит.

Он умолк. К этому времени в котле уже сварилось свежее мясо, и все приступили к трапезе. Першина посадили на почетное место, на бревно-изголовье, рядом с хозяевами. Насытившись нерпятиной, принялись за чаепитие, благо заварки, полученной с корабля Амундсена, было достаточно. Каляна выложила на столик остатки норвежских подарков, прибавив к ним несколько черных сухарей.

Першин взял один из них и, вложив в руку Гаймисина, сказал?

– Вот сушеный русский хлеб.

Гаймисин понюхал сухарь и обрадованно воскликнул:

– Я его узнал по запаху! Когда я был совсем молодым, быстро бегал и хорошо видел, в наше стойбище приехал русский служитель ихнего бога – поп. Уговаривал нас принять русскую веру, сулил всяческие радости после смерти для тех, кто согласится, а кто останется в своей вере, тем грозил большой карой… Вот тогда и довелось мне попробовать русского хлеба и русской водки…

Слепой неожиданно крепкими белыми зубами откусил сухарь, подержал во рту и от удовольствия зажмурился.

– Как вкусно! – проговорил он с выражением величайшего наслаждения на своем изменчивом лице.

Когда гости ушли и в яранге остались Каляна, уснувшая в обнимку с куклой Айнана, Першин и Кагот, в чоттагине стало сразу тихо и пусто. Только костер по-прежнему весело горел: Каляне еще было довольно работы по хозяйству и она щедро подкладывала дрова в огонь.

Несколько дней Першин ходил под впечатлением признания Кагота. Он ловил себя на том, что ему хочется рассмотреть этого человека, разглядеть в нем то особое, что свидетельствует о его принадлежности к удивительной, магической профессии. Но как он ни старался, ничего необычного в Каготе не замечал.

Шаманы, насколько было известно Першину, принадлежали к классу эксплуататоров. Но Кагот сам ходил на охоту, все делал по дому, и в яранге ничего не было такого, что свидетельствовало бы о богатстве. Может, все осталось там, откуда он родом?

– Вы сказали, что тоже приехали издалека? – спросил его Першин.

– Да, я приехал сюда вместе с дочерью, – ответил Кагот.

– Откуда?

– Из Инакуля…

– А что вас заставило уехать оттуда?

Кагот вздохнул так тяжко и так глубоко, что Першин пожалел о заданном вопросе.

– Если у вас хватит терпения, я расскажу, как оказался здесь, – ответил Кагот.

Ему нравился этот молодой русский, такой не похожий на тех тангитанов, которых ему ранее доводилось видеть. В начале жизни Кагот всерьез думал, что тангитаны рождаются на кораблях, на них же умирают, представляя собой одно племя, одержимое жаждой торговлей, желанием иметь как можно больше мягкой пушнины, моржовых бивней и китового уса. Он был в этом уверен до той поры, пока не вступил на борт «Белинды».

И вот теперь эти новые тангитаны. Многое из того, что они говорили, и впрямь походило на сказку, и слепой Гаймисин не был далек от истины, когда сравнивал повествование Першина с тем, что рассказывалось в волшебных сказках. Правда, события происходили давным-давно и большого влияния на слушателей не оказывали, а то, о чем говорил Першин, вроде бы должно стать повседневной жизнью людей ледового побережья.

…Першин внимательно слушал рассказ Кагота о его судьбе.

– После всего случившегося родичи могут попытаться отнять у меня дочь и заставить вернуться в Инакуль, чтобы я снова стал главным шаманом селения, – сказал в заключение Кагот.

– А вы не хотите быть шаманом?

– Это не зависит от меня, – ответил Кагот. – Хочу я или не хочу – я все равно шаман. Таковым меня избрала судьба и Внешние силы. Но после того как я не смог спасти Вааль, после того как Внешние силы не вняли моим мольбам и отказались мне, помочь, я решил больше не просить их ни о чем.

– А раньше они помогали?

– Помогали, – ответил Кагот, – но на этот раз даже внимания не обратили на мои мольбы.

– А может быть, их вовсе и нет, этих Внешних сил? – осторожно сказал Першин.

– Как нет? – усмехнулся Кагот. – Они есть. И совсем не обязательно быть шаманом, чтобы чувствовать их присутствие, их воздействие на жизнь.

– Но ведь вот вы говорите – они не вняли вашим мольбам, – напомнил Першин. – Разве это не доказательство того, что они не существуют?

– Нет, – помотал головой Кагот. – Если бы их не было, моя жена осталась бы жива. Других причин ее смерти, кроме действия Внешних сил, не было.

– Она ничем не болела? – спросил Першин.

– Болела, – ответил Кагот. – И очень сильно. Эту болезнь привезли маленькие существа – рэккэны. Они задержались у нас, и много людей умерло. И моя Вааль тоже заболела…

– Ну вот видите! – воскликнул Першин. – Она умерла от болезни! При чем тут эти самые силы?

Кагот с укоризной посмотрел на собеседника.

– Но ведь рэккэнов кто-то послал? Не сами же они нашли путь в наше селение! Болезни не живут среди людей, иначе бы весь человеческий род давным-давно вымер.

– Извините, товарищ Кагот, – откашлявшись, произнес Першин, – неужели все это вы говорите всерьез? Я в эту чепуху не верю.

– Вы можете не верить, – заметил Кагот, – это ваше право. Но я верю… И мои соплеменники верят.

Першин не знал, что делать дальше. Как жаль, что рядом нет Николая Терехина, уж он-то что-нибудь посоветовал бы. Подобно многим революционерам-практикам, механик Николай Терехин был человеком широких и глубоких знаний. «Мы время в тюрьме не теряли, – объяснил он Першину источник своих познаний. – Тюрьмы и ссылки были нашими университетами…»

– Я тут подо льдом на берегу видел много дерева, – перевел разговор Першин.

– Да! – живо отозвался обрадованный переменой темы Кагот. – Дерева здесь намного больше, чем на нашем берегу, в Инакуле.

– Попадаются даже хорошие доски, – продолжал Першин. – Может быть, нам испробовать сколотить столы для обучения грамоте?

– Можно не только столы сделать, – ответил Кагот, – можно даже деревянную ярангу соорудить, только нужны гвозди да инструмент.

– Инструмент и гвозди можно попросить у норвежцев, – сказал Першин.

На следующий день Першин наведался на корабль и получил от запасливого Сундбека не только бочонок разнообразных гвоздей, ножовку, лучковую пилу, рубанки, но даже каким-то образом оказавшуюся на «Мод» грифельную доску с запасом мелков. Это было настоящее богатство.

Першин поставил грифельную доску на самое светлое место в чоттагине, под дымовое отверстие, у костра. Как раз там проходит срединный столб, держащий весь конус жилища. Полюбовавшись издали на доску, Першин достал мелок и написал: «Совет, Ленин, Петроград».

Кагот еще на рассвете ушел в море, и в яранге оставались лишь Каляна и Айнана. Обе с нескрываемым интересом следили за действиями тангитана.

Першин громко произносил слова, отчетливо деля их на слоги:

– Со-вет… Ле-нин… Пе-тро-град…

Сначала Каляна смотрела на него непонимающим взглядом, пока не догадалась, что Першин приглашает ее вместе сказать эти слова.

Этот молодой тангитан со светлыми волосами так старался, что Каляна пожалела его отзывчивым женским сердцем и вполголоса замурлыкала за ним:

– Со-вет, Ле-нин, Пе-тро-град…

– Вот хорошо! – радостно закричал Першин. – Отлично!

Слово «хорошо» Першин произносил часто, особенно когда Каляне удавалось ему угодить или сделать что-то такое, чего хотел тангитан, поэтому она довольно скоро сообразила, что это слово означает одобрение.

В свою очередь Першин не ожидал, что ему так необычно удастся начать занятия. Уяснив, что Каляна догадалась, что такое «хорошо», Першин написал на доске: «Нымэлкин-хорошо!» Два слова – одно чукотское, а другое русское – с одинаковым значением. Однако здесь его усилия оказались тщетными, и Каляна так и не сообразила, какое написание означает чукотское слово, а какое русское.

Но все же Першин радовался, как ребенок. Он боялся, что, плохо еще зная чукотский язык, без букварей, учебников и методик не справится с обучением местных жителей русской грамоте. Но сейчас, когда он увидел, что здешний народ, даже женщины, весьма способен и любознателен, его сомнения рассеялись. При этом Першин как бы впервые увидел Каляну, разглядел, что она совсем еще молодая женщина, по-своему привлекательная, с приятным округлым лицом, с доброй улыбкой. Он мысленно упрекнул себя за то, что по первому впечатлению отнес Каляну к тем забитым, молчаливым и рано состарившимся существам, которых он встречал в стойбищах, становищах и селениях на длинном пути вдоль берега Ледовитого океана. Каляна сразу же заметила это новое во взгляде молодого человека и смутилась.

Сам Першин тоже неожиданно смутился и вышел из яранги Он медленно побрел к берегу, к торчащим из-под снега и льда бревнам и обломкам досок. Стояли тихие и морозные дни. Першин уже стал привыкать к этой почти что внеземной, подавляющей красоте. Особенно поражало небо, удивительные и ярчайшие краски долгой зари, которая в течение всего дня перемещалась по горизонту, словно оплавляя морские льды, Дальние горы, простирающиеся в тундре снега.

Еще недавно Першин и предположить не мог, что когда-нибудь окажется на краю России, в крошечном становище, среди людей, которых иные даже вполне добросовестные ученые и путешественники считали дикарями, то есть ставили их где-то между животными и собственно людьми. Тем более он не думал, что именно революционная деятельность забросит его сюда, на стык двух великих материков, под сказочные сполохи полярного сияния. Но самыми удивительными оказались здесь люди! Их никак невозможно было назвать дикарями хотя бы потому, что они многое знали, прекрасно разбирались в природных явлениях, были на редкость сообразительны. И вот еще феномен – Кагот! За его заурядной внешностью чувствовался далеко не простой ум. Хотя он и называл себя шаманом, но был совсем не таким, каким представлял себе шамана Першин – увешанного побрякушками, полусумасшедшего, хитрого и алчного вымогателя, пользующегося невежеством и темнотой своих соплеменников. Как к нему отнестись? С одной стороны, трудно себе представить, чтобы большевик, человек, исповедующий материализм, убежденный атеист, мог сотрудничать с представителем самой дикой религии, а с другой – именно Кагот был тем человеком, который мог оказать прибывшим сюда существенную помощь, потому что был любознателен и умен. Но эти его рассказы о маленьких человечках! И это ведь только часть его искаженных представлений об окружающем мире…

Повернув к становищу, Першин услышал детские голоса. С небольшого холмика у крайней яранги сын и дочь Амоса, Эрмэн и Илкэй, катались на санках, сделанных из двух половинок расщепленных моржовых бивней, к которым тонкими нерпичьими ремешками были прикреплены деревянные реечки. Чистые, звонкие голоса детей отчетливо звучали в морозном воздухе.

Детишки издали увидели Першина и замолкли. Не отрываясь следили они за тем, как приближался тангитан, но не убегали. Першин подошел к ним и сказал:

– Здравствуйте, ребятишки.

Дети не ответили. Они смотрели на него, как маленькие волчата: настороженно, отчужденно, готовые в любую минуту пуститься наутек.

– Какомэй! – произнес первое пришедшее на ум чукотское слово Першин.

Дети улыбнулись.

– Чай варкын, – продолжал Першин. – Нымэлкин! Минкри варкын наргын? Уинэ таак, уинэ акимыл. Копалъхен варкын. Амын еттык![15]

По мере того как Першин «разговаривал» на чукотском языке, глаза ребятишек теплели, а улыбки сменились искренним, веселым смехом.

– Коро! Коро![16]

Вдруг мальчик показал на море и крикнул:

– Кыгитэ! Ивинильыт![17]

Першину пришлось долго вглядываться, чтобы заметить в сливающихся с сумерками торосах двух охотников.

Ребятишки схватили санки и побежали к ярангам.

Першин побрел сзади, радуясь маленькой победе: ему казалось, что он установил вполне дружеские отношения со своими будущими учениками.

Першин с Олонкиным помогали Сундбеку мастерить стол и табуретку. Норвежец оказался настоящим умельцем; обе вещи получились красивые и добротные.

– Приближается Новый год, – сказал он. – Существует ли у русских обычай устраивать для детей елку?

– У русских-то он существует, – ответил Першин, – но вот не уверен, есть ли он у чукчей. Мне пока неизвестен их годовой календарь.

– Рано или поздно им придется знакомиться с общепринятой системой летосчисления, – сказал Сундбек. – Поэтому хорошо бы им устроить елку.

– А кто будет Дедом Морозом? – улыбнулся Першин.

– Дед найдется, а вот с елкой придется повозиться, – задумчиво произнес Сундбек.

Мысль о новогодней елке для детей становища очень понравилась Амундсену.

Притащив стол и стул и поставив их в чоттагине возле меховой занавеси своего полога, Першин сообщил Каляне:

– Скоро придет Новый год…

– Откуда? – спросила Каляна.

– Ниоткуда. Он придет просто так. Наступит, как наступают весна, осень, зима, лето… Разве вы не различаете приход нового года, нового времени?

– Мы различаем два главных времени – время света и время тьмы. Время света начинается еще зимой, когда стоят морозы и дуют пурги, но солнце уже показывается над горизонтом, продолжается оно до нового снега. Это длинное время, а короткое – это когда нет солнца и наступает время тьмы, полярных сияний, лунного света и звезд…

– Ну вот, – сказал Перщин, – на этот раз мы вместе встретим тысяча девятьсот двадцатый год.

– Это сколько же двадцаток? – удивилась Каляна, которая как и ее земляки, считала двадцатками.

В чукотском числительном «кликкин» содержится корень «клик», означающий мужество, мужчину. Общее число пальцев на руках и ногах у него равняется как раз двадцати. Каляна не чувствовала в этом никакой несправедливости, такой уж счет повелся испокон веков, хотя по числу пальцей женщина нисколько не уступала мужчине.

– Это больше, чем все жители нашего становища, даже если к ним прибавить всех норвежцев с корабля и жителей окрестных селёний, – произнес Першин.

– Кыкэ вай! – всплеснула руками Каляна; – Зачем нам столько лет?

– Так сосчитали, – туманно ответил Першин, опасаясь, что Каляна спросит, откуда идет отсчет. Тогда придется забираться в дебри христианского летосчисления.

Но Каляна неожиданно легко согласилась:

– Раз так сосчитали, значит, так и есть.

Было как раз время дневной трапезы.

Обед был нехитрый – оленье мясо, толченая нерпичья печенка со свежим тюленьим жиром и чай. Это была здоровая и, наверное, питательная еда, потому что Першин не чувствовал себя голодным.

Уже привыкшая к чужому Айнана ела вместе со всеми, и со стороны казалось, что обедает обычная чукотская семья.

– Тебе нравится жить с нами? – спросила Каляна. По просьбе Першина она занимала его чукотским разговором для практики.

– Мне очень нравится.

– А в пологе тебе хорошо?

– Хорошо. Только утром, когда гаснет жирник, холодно…

– Жирник надо за ночь несколько раз поправлять, – сказала Каляна. – Но это женская работа.

– Научи меня, – попросил Першин.

– Этого тебе делать нельзя! – строго ответила Каляна и объяснила: – В яранге есть предметы, до которых не должна дотрагиваться мужская рука. Точно так же есть мужские вещи, которых не должна касаться женская рука. Это великий грех! Ты можешь потерять охотничью удачу и даже мужскую силу.

– Ну, значит, буду мерзнуть, – с улыбкой сказал Першин.

– Если хочешь, я могу спать с тобой в пологе, – простым, будничным голосом предложила Каляна. – Я ведь не жена Каготу: он меня никогда не трогал как женщину.

От неожиданности Першин поперхнулся чаем.

– Да нет, – торопливо забормотал он. – Мне совсем не плохо одному, мне даже нравится, когда прохладно.

– Я все ждала, когда Кагот до меня дотронется, – продолжала Каляна, – но, видно, у него другое на уме, А скорее всего он не может забыть свою жену… Первое время и я не могла себе представить, как это могу быть без Ранаутагина, с другим. Он приходил во сне, касался меня и даже иногда звал голосом. Потом все реже и реже. Особенно после появления Кагота. Подумал, наверное, что раз в яранге появился другой мужчина, то он может больше не напоминать о себе…

Каляна говорила с такой грустью в голосе, что Першин не знал, как ее утешить. Погладить по голове? Но как она поймет его жест?…

– Я надеюсь, что придет время и Кагот заметит тебя.

– Я перестала надеяться, – тихо проговорила Каляна.

В тот вечер Кагот почувствовал перемену в отношениях между Першиным и Каляной. И он удивился, когда русский сказал:

– Я тоже буду ходить на охоту. Не могу же я все время сидеть в яранге с женщинами и детьми.

– Хорошо, – ответил Кагот. – Каляна, приготовь одёжду.

Охотничья одежда принадлежала погибшему Ранаутагину.

Кагот нашел старый, но вполне еще пригодный винчестер, почистил его, размотал и размял длинный ремень, приготовил два посоха – один с острым наконечником, а другой с крючком. Снегоступы потребовали небольшой починки. Кагот заставил Першина несколько раз надеть, быстро снять их и, чтобы привыкнуть, походить в них вокруг яранги по снегу.

Утром следующего дня Кагот рано разбудил Першкна. Русский быстро выскользнул из своего остывшего за ночь полога. Торбаса, кухлянка, меховые штаны – все пришлось ему впору, словно на него было сшито. Каляна в это утро была особенно печальна: она вспоминала, как собирала на охоту молодого мужа. Позавтракали сытно, но неплотно, чтобы пища не отягощала желудок.

По протоптанной тропе, ведущей мимо «Мод», спустились в торосы.

Кагот шел впереди, выбирая путь поровнее, чтобы дать возможность Першину приспособиться к неровной ледовой дороге. Сам он мысленно уже вроде бы достиг открытого водного пространства. Там, в густой студеной воде, виделось ему, медленно плыли нерпы с огромными блестящими, будто смазанными жиром черными глазами.

Кагот как бы подчинился течению жизни и вверил себя я свою судьбу обстоятельствам. Он снова полностью вошел в ритм существования морского охотника: вставал на рассвете, шел в море и поздним вечером возвращался в ярангу, часто обремененный добычей. Дома его ждали два теплых огонька – Айнана и Каляна.

Привычный, раз навсегда заведенный, ход жизни оставлял много времени для размышлений. Все чаще Кагот задумывался над тем, как же ему быть дальше… Каляна еще молода и должна думать о своем будущем. Да и он не может так долго жить в неопределенности, в чужой яранге, у чужого огня. Может ли он поселиться здесь навсегда? Оставят ли его в покое? С установлением нартовой дороги Кагот с опаской ждал появления родичей. Каждая темная движущаяся точка, возникающая со стороны Восточного мыса, рождала тревогу, которая утихала лишь тогда, когда он убеждался, что это не те, кого он опасался. Может быть, отправиться дальше на запад? Но за устьем Колымы уже говорят на чужих, незнакомых языках…

Першин смотрел в спину Кагота и старался приноровиться к его шагу. Когда это удалось ему, стало легче. Оглядываясь по сторонам, Першин думал о том, что окажись он здесь один, никогда бы не возникло у него даже мысли, что в этой белой пустыне, облитой пурпурным светом разгорающейся зари, может существовать жизнь. Вокруг космический, глубокий холод, неподвижный стылый воздух и простирающиеся, кажется, до бесконечности лед и снег. Трудно поверить в то, что где-то есть другой мир – с зеленым лесом, полем, большими городами с людской толпой, машинами, музыкой, театром, библиотеками, картинными галереями. Тишина нарушалась лишь скрипом снега под ногами да шумом собственного дыхания, которое в этом стылом безмолвии громко и странно шуршало.

Обернувшись назад, в сторону берега, Першин уже не увидел ни яранги, ни вмерзшего в лед корабля Амундсена. Постепенно появилось чувство отрешенности от всего мира. Разгоревшаяся заря поглотила ближайшие к ней звезды, но те, что были в зените, попрежнему сияли алмазным светом.

Кагот шел с постоянством заведенной машины и не оглядывался, словно: был один. Но он чувствовал и слышал за собой дыхание приезжего и с удовлетворением отмечал про себя, что Першин идет ровно, не задыхается, шаг его стал экономным, размеренным.

Кагот уже чуял впереди открытую воду, разводья, образовавшиеся от подвижки ледовых полей. Да и сам лед, казавшийся на первый взгляд прочным и толстым, уже не был похож на тот, которые накрепко припаян к берегу.

Заметно посветлело, и впереди блеснула отраженная в темной воде звезда. Кагот обернулся и показал рукой вперед.

– Пришли!

Разводье было не очень большим. Оно вытянулось в длину примерно на сотню метров. Вода в нем то поднималась, то опускалась в такт размеренному дыханию океана.

Кагот подробно объяснил Першину, как надо сторожить нерпу и помог ему сделать укрытие из тонкой молодой льдины.

Першин устроился поудобнее и уставился на гладкую, словно отполированную поверхность стылой воды с приставшими к ней мазками белого тумана. Его клонило в сон, но едва он прикрыл глаза, как был разбужен громким выстрелом: на другом берегу разводья

Кагот уже разматывал акын, чтобы вытащить из воды добычу. Першин поднялся из-за своего укрытия, полагая, что потревоженные выстрелом нерпы теперь не скоро высунутся из разводья, и пошел к удачливому товарищу.

Кагот уже вытянул нерпу и оттаскивал ее подальше от ледового берега. Нерпа была тяжелая, округлая, налитая жиром.

Першин почувствовал зависть: вот бы ему убить нерпу и вернуться в становище настоящим добытчиком! Интересно, как бы посмотрела на него Каляна? Полюбовавшись на нерпу, Першин медленно побрел к своему месту.

Он уже был далеко от Кагота, как вдруг почувствовал какую-то настороженность и глянул в сторону берега. На фоне светлеющего неба на ближайшем торосе стоял белый медведь и смотрел на него.

Первой мыслью было рвануть обратно, туда, где сидел Кагот. А если медведь бросится вслед? Догнать убегающего человека ему ничего не стоит: расстояние от зверя до Першина было, в несколько раз меньше, чем от Першина до Кагота.

Почему-то в первое мгновение Першин не подумал о винчестёре, который держал в руках. Лишь немного времени спустя он вспомнил о ружье и медленно начал поднимать его. Медведь представлял отличную мишень и, похоже, не догадывался об опасности. То ли он никогда не видел человека, то ли не мог предположить в двуногом неподвижном существе врага. Першин целился в середину вытянутой головы – медведь стоял, боком. Когда вместе с раздавшимся громом выстрела его сильно толкнуло в плечо, он не сразу понял что произошло: медведь вдруг исчез. Першин сделал несколько шагов вперед и услышал сзади себя возглас:

– Какомэй, умка[18]!

Медведь лежал на правом боку. Из маленькой ранки в голове на белую, чуть желтоватую шкуру текла струйка крови.

Кагот вопросительно посмотрел на Першина.

– Раньше бил медведей?

– Никогда, – ответил Першин, еще окончательно не пришедший в себя и не осознавший случившегося.

– Так может стрелять только очень хороший охотник, – сказал Кагот. – Медведь убит наповал.

Он подошел к туше и осторожно тронул носком торбаса голову. Она бессильно качнулась. Маленькие черные глазки уже подернулись белесоватой пленкой. Кагот достал нож.

– Будем разделывать, пока не замерз.

Першин помогал ему. Оттягивал лапы, держал край шкуры, пока Кагот длинным и острым охотничьим ножом отделял ее от дымящейся на морозе туши.

– Очень хороший медведь, – приговаривал Кагот. – Шкура чистая, волос густой. И мясо жирное. Он еще не успел проголодаться.

Если бы мне сказали сегодня утром, что ты вернешься с умкой я бы не поверил…

Нож Кагота двигался с величайшим проворством, и вскоре на распластанной шкуре лежала огромная красная туша, как будто хозяин ледовых просторов решил раздеться, сбросить с себя одежду.

Только после того как шкура была окончательно снята, Кагот вспорол медвежью тушу и вынул внутренности. Отделив печень, оттащил ее в сторону и спросил Першина:

– Ты знаешь, что это такое?

– Вроде бы печень, – ответил Першин, вспоминая уроки анатомии.

– Она очень ядовитая, – сказал Кагот. – Кто отведает печень белого медведя, у того начинает шелушиться и слезать кожа, выпадают волосы.

– А мясо и все остальное? – спросил Першин, только теперь начиная постигать, что это его добыча, что это он является причиной такого необычного возбуждения у сдержанного и молчаливого Кагота.

– Мясо и все остальное можно есть сколько угодно! – весело сказал Кагот.

Он не рубил мясо, а ловко, следуя суставам и сочленениям, разделял кости, как бы разбирая тушу на составные части.

Закончив работу, он соорудил из шкуры подобие мешка и поместил в нее часть мяса и внутренностей.

Небольшой спор вышел, когда надо было решать, кто будет тащить нерпу, а кто медведя. Медвежья шкура с завернутым в него мясом была куда тяжелее нерпы и к тому же хуже скользила по льду.

– Раз уж это я добыл, то я и должен тащить, – сказал Першин и взялся заупряжь.

Кагот помог правильно надеть на грудь ремень, и они двинулись к берегу.

Заря пылала прямо на юге, словно показывая дорогу домой. Першин, преисполненный гордости, не ощущал тяжести добычи. Точнее, она была ему только в радость, и он не отставал от идущего впереди Кагота.

– Боги оказались очень добры к тебе, – сказал тот, когда они, остановившись отдохнуть, присели на застывающую медвежью шкуру.

– А может быть, не боги? – задорно спросил Першин.

– Ты не должен так говорить, – укоризненно покачал головой Кагот. – Удача – зависит не только от человека. Конечно, и охотник тоже должен быть достоин своей добычи, но все же без морских богов дело не обошлось.

– Ну пусть будет так, – снисходительно согласился Першин, преисполненный доброты. – Будем считать, что боги преподнесли нам. новогодний подарок.

– Ну конечно! – вдруг догадался Кагот. – Именно так и есть! Боги узнали, что наступает твой Новый год, и послали тебе удачу!

– Новый год наступит не только для меня, а для всех людей на земле. А подарок – тоже для всех, – сказал Першин.

– По нашему обычаю шкура принадлежит тому, кто добыл зверя, – сказал Кагот, – а все остальное делится между людьми становища.

– А семья Гаймисина живет только тем, что вы добываете? – спросил Першин.

– Умкэнеу иногда выходит на охоту, – ответил Кагот. – Особенно летом, когда охотимся на моржа. А так Гаймисину больше не на кого надеяться. Когда у нас с Амосом нет добычи, нет еды и у них.

– А часто случается, что вы голодаете? – спросил Першин.

– Бывает, – ответил Кагот. – Особенно когда нет зимних запасов, нет моржей на осеннем лежбище. Тогда худо: жди смертей и болезней. Этот год у нас хороший: в хранилищах еще много кымгытов и, если будет хорошая зимняя охота, копальхена хватит и на следующий год.

– А когда голодаете, едите собак? – спросил Перший.

– Нет! – испуганно воскликнул Кагот и, помолчав, добавил: – Это все равно что людоедство. Такое бывает только с теми, кто теряет разум. Однако когда такой человек образумится, он ищет смерти. Першин вспомнил описание путешествия Амундсена к Южному полюсу, его тщательные расчеты, в которые входило использование собак не только в качестве корма оставшимся собакам, но и для питания людей. Но ничего не сказал Каготу, чтобы не портить его впечатления от норвежца.

В тот вечер в яранге был настоящий праздник. Каляна тут же поставила на огонь большой котел, чтобы сварить свежей медвежатины, а Кагот сказал Першину:

– Ты должен пригласить всех соседей на трапезу.

– И тангитанов с корабля тоже, – напомнила Каляна. – Иначе боги разгневаются и больше не пошлют тебе удачи.

Першину ничего не оставалось как отправиться сначала по ярангам, а потом и на «Мод».

Известие об удаче Першина искренне обрадовало всех членов экспедиции. Амундсен сказал:

– Если такой обычай у местных жителей, то надо его уважить. Мы обязательно придем на трапезу.

Пока Першин приглашал гостей, Кагот переоделся, взял в руки жертвенное блюдо и, накрошив в него немного медвежьего мяса, смешанного с кровью, вышел на берег моря.

Прежде чем разбросать по льду жертвенное угощение морским богам. Кагот постоял, ожидая того особого состояния, которое нисходило на него и выливалось словами:

Кагот взял в горсть медвежье мясо и бросил его в сторону моря. Велика была радость Кагота, но что-то и тревожило его в глубине души, будто завидовал он тангитану, который, похоже, неожиданно для себя самого добыл умку. Может, недовольство это происходило оттого, что не было прежнего волнения от произносимых слов, того буйного ветра восторга, который бушевал у него в душе, когда рождались лучшие его слова?… Или он сам внутри менялся, становился другим, отходя все дальше от своей судьбы, от своего призвания и даже от Вааль, которая вот уже несколько дней не являлась ему, не напоминала о себе?

…Такого шумного и веселого пиршества не знала яранга Калявы. В чоттагине было светло от пылающего костра и вынесенных из полога трех жирников, люди говорили на разных языках, но голоса их выражали общую радость и довольство.

Слепой Гаймисин все порывался пощупать лица тангитанов, чтобы лучше представить их облик.

Долго-долго не расходились в тот вечер люди становища Еппын.

А еще через неделю наступил новый, 1920 год. В яранге на столе, сколоченном Сундбеком и Першиным, появилось чудное дерево. Это было удивительное изделие; в выточенвый из твердой древесины ствол были воткнуты сухие ветки,Ййкоторые бахромкой были наклеены тонкие медные полоски. Все дерево было выкрашено в зеленую краску, обсыпано блестками и утыкано маленькими свечками.

Гости с корабля принесли подарки и раздали их собравшимся жителям становища, вызвав громкие возгласы радости и благодарности. Ощупывая новую курительную трубку, Гаймисин улыбался во все лицо, прикладывал ее к щеке, потом долго с наслаждением раскуривал.

Когда детей отправили спать, Амундсен вытащил припасенную бутылку шампанского и пустил пробку выстрелом прямо в дымовое отверстие. Шипучий напиток разлили в разнокалиберные чайные чашки, среди которых была и любимая чашка Кагота, оплетенная тонкими нерпичьими ремешками.

Шампанское чукчи пили с опаской. Поднеся чашку ко рту, Гаймисин долго принюхивался, чихал, и по его лицу проносились тени самых разных ощущений.

– Какомэй, кусается! – воскликнул он, прикоснувшись языком шипучему напитку, – Полная чашка маленьких собачек!

Однако произносил он это весело, радостно.

– А ты пил когда-нибудь это? – спросила Каляна у Кагота.

– Первый раз пробую, – ответил Кагот, – Совсем не похоже на огненный веселящий напиток.

– Раз это не похоже на тот напиток, который когда-то любил Амтын, то Амосу он не повредит, – с улыбкой произнес Амос и выпил до дна чашку, после того как Амундсен произнес тост за то, чтобы наступающий год был для всех счастливым,

Чинное настроение чуть было не нарушила Умкэнеу. Отведя Амосовых ребятишек и уложив их спать, она вернулась в ярангу и потребовала, чтобы и ей тоже дали попробовать новогоднего напитка. Когда Першин заметил, что ей еще не годится пить то, что предназначено для взрослых, она громко заявила:

– А я взрослая! Я делаю по дому все, что полагается делать взрослой женщине. А что у меня нет мужчины, то в этом я не виновата. Если бы мы жили в большом селении, может быть, я уже была бы замужем и у меня были дети…

Общими усилиями стали выяснять, сколько Умканау лет. Получалось что-то между четырнадцатью и шестнадцатью годами.

– Пусть попробует, – разрешил Амундсен. – Ей не повредит глоток шампанского.

Начальник экспедиции был очень доволен. Пожалуй, впервые за долгие годы путешествий по полярным областям он так близко наблюдал этих удивительных людей. Похоже, что когда у них есть пища, когда кров надежно защищает их от летнего холодного дождя, зимнего снежного урагана и всепроникающего холода, они почитают себя счастливейшими людьми на свете. Хотя с точки зрения европейца для настоящего счастья им многого недостает. Их жилище, сооруженное из выброшенного на берег плавникового дерева, моржовой кожи и оленьих шкур, убого. Оно скорее похоже на пещеру, ибо наружный свет не проникает в него. Одно дымовое отверстие, расположенное в вершине конуса, не дает достаточного освещения в чоттагине. Небольшое пространство жилища делят между собой не только люди, но и собаки. От этого, конечно, непролазная грязь и особый неистребимый запах, в котором сливаются вонь прогорклого тюленьего жира, чадящего дыма от моховых светильников, человеческих отправлений, псины и многого другого, непонятного, однако вполне привычного здешнему аборигену, который без всего этого наверняка чувствовал бы себя неуютно. Во многом именно эти соображения и удерживали Амундсена от намерения взять отсюда хотя бы одного человека на корабль исполнять несложные работы, чтобы освободить себе и другим время для научных наблюдений, приведения в порядок оборудования и снаряжения для предполагаемого дрейфа к Северному полюсу. Скоро уедет группа на мыс Восточный. Возможно, что им придется двигаться дальше, к устью реки Анадырь. На корабле останутся всего четверо.

Сегодня, сидя в продымленном чоттагине за праздничным столом, Амундсен все больше склонялся к мысли, что если кого-то всетаки брать, то лишь Кагота.

Было одно важное обстоятельство – Кагот знал английский и плавал на американском торгово-китобойном судне, так что многие привычки и обычаи белого человека не будут для него непонятными и неожиданными. Вообще Кагот все больше нравился Амундсену. В его облике, если повнимательнее присмотреться, можно было заметить природное изящество, аккуратность и даже намеки на чистоплотность, если можно употребить это понятие по отношению к обитателю хижины из плавникового дерева и моржовой кожи. Кроме того, как выяснилось, Кагот был одинок – Каляна не была ему ни женой, ни сожительницей, хотя женщина она была весьма привлекательная…

Отведав шампанского и почувствовав, что этот напиток неожиданно сообщает ясность мыслям и будит воображение, Гаймисин объявил, что желает поведать легенду о том, как птицы принеслиь свет на землю. Гаймисин славился умением рассказывать, и его любили слушать. Каляна отнесла в полог спящую Айнану, и все сгрудились возле низенького столика.

Гостям переводил Кагот.

– На заре рождения земли, происхождения вод, гор, – начал Гаймисин, – солнце светило круглые сутки, и не было деления на день и ночь. Потому что жизнь спешила радоваться, звери торопились размножаться, человек искал своих братьев. Так продолжалось очень долго, и Внешние силы просто любовались весело кипящей жизнью на земле, потому что всякое деяние для них было радостью. Но в жизни всегда есть зло. И оно не терпит, когда у света нет тени, у улыбки плача, у радости печали, у грохота тишины. Там, где есть добро, где царит радость, там должны быть и зло и печаль – так рассуждали злые силы. И они решили отнять от людей солнце. Правда, злые силы не могли его погасить, совсем снять с неба. Для этого у них не хватало мужества. Они решили воздвигнуть между землей и небом твердь, чтобы загородить солнечные лучи. И вот в один прекрасный день люди вдруг заметили, что солнечный свет стал ослабевать и наконец совсем исчез с неба. Земля погрузилась в темноту. Взвыли звери, заплакали женщины и дети, а растерянные мужчины собрались в одно большое жилище и стали думать. Решили послать самых сильных людей, чтобы те пробили отверстие в тверди. Ушли мужчины-силачи, но прошло время, и никто из них так и не вернулся. Остались они там, обессилевшие до смерти. Стали гадать, что делать дальше. А тем временем заметно похолодало. Люди, жившие доселе без одежды и жилья, начали искать, чем бы прикрыться и где спрятаться. Но стужа усиливалась, кое-где реки промерзли до дна, а моря покрылись льдом. Уныние и печаль воцарились на всей земле, и род людской стал готовиться к смерти. Но однажды услышали люди в безмолвии наступившей тьмы птичью песенку. Это прилетела пуночка и запела:

И с этой песенкой пуночка улетела к краю той тверди, что соединяла небо с землей. Долго ждали люди и звери. Все жители земли надеялись, потому что даже малая надежда была для них поддержкой. Но шло время, а света все не было, и тьма все густела, словно застывающая кровь. Только порой, когда становилось совсем тихо, самые чуткие слышали птичью песню и уверяли остальных, что есть еще смысл ждать и надеяться. Но надежда угасала.

И вот в одно утро, когда отчаявшиеся люди и звери лежали распростертые в своих темных и холодных жилищах, пещерах и норах, кому-то показалось, что там, вдали, мелькнул какой-то проблеск. Встали люди, поднялись со своих лежбищ звери, и увидели они, как на стыке моря и неба появилось красное свечение, будто кто-то размазывал кровь по небесной тверди, и эта кровь светилась. Да, кровь светилась! От ее сияния стало видно и саму крохотную птичку. Это она, пуночка, долбила небесную твердь своим слабым клювом и источила его до самой головки, откуда уже сочилась кровь. Пораженные люди и звери смотрели на эту отважную птичку и не смели подать голоса, чтобы не спугнуть ее, не помешать… Вот она из последних сил окровавленным остатком клюва ударила раз, другой, и – о чудо! Она пробила крохотную дырочку, куда проник солнечный луч и достиг земли. Радостно закричали люди, и зарычали звери. И все кинулись на помощь птичке. Черный ворон, несколько раз взмахнув крыльями, достиг границы земли и небесной тверди и просунул свой большой твердый клюв в образовавшуюся дырочку. За ним подлетели орлы, чайки, утки и гуси, бакланы и топорки. Топорки взялись с другого конца долбить небо, вот почему у них клювики красные, они тогда испачкались кровью. Дружными усилиями расширили небесную дыру, пробитую отважной пуночкой, и солнце и солнечный свет вернулись на землю. Только с тех пор солнце все же уходит с неба на зимний отдых, напоминая о том, что есть еще силы зла на свете. А о маленькой пуночке, об ее отваге и храбрости напоминает ее кровь, которая разливается по небесной тверди каждое утро… Все…

Так закончил сказку слепой Гаймисин и, умолкнув, почувствовал, что действие удивительного новогоднего напитка улетучилось.

Амундсен вынул из кармана большие серебряные часы и, глянув на них, воскликнул:

– Господа и товарищи! Мы живем уже в тысяча девятьсот двадцатом году!

Кагот и Першин пошли проводить гостей на корабль.

В холодном воздухе громко скрипел высушенный морозом снег, резко звучали людские голоса.

Подниматься на палубу не стали. Остановившись, Амундсен отвел чуть в сторону Першина и спросил:

– Какого вы мнения о Каготе?

– По-моему, он замечательный человек! – горячо воскликнул Першин и, помолчав, добавил: – Только одно меня смущает…

– А что?

– То, что он шаман.

– А разве это накладывает какие-то черты на его характер или поведение?

– Я ничего такого не замечал за ним, – признался Першин. – И с виду и по поведению он совершенно нормальный человек.

– Ну тогда в чем же дело? – нетерпеливо спросил Амундсен.

– Даже не знаю, что и сказать, – ответил Першин.

Амундсен помолчал, потом проговорил:

– Я, собственно, спрашиваю для того, чтобы принять окончателен ное решение: брать или не брать его на корабль. Дело в том, что с отъездом наших товарищей на мыс Восточный нас на корабле танется совсем мало, а объем работы нисколько не уменьшится. Мне кажется, из здешних жителей лишь Кагот более или менее подходит.

– Здесь я не могу советовать, – ответил Першин.

– Я положу ему хорошее жалованье, – продолжал Амундсен. – Поскольку деньги здесь не имеют большого значения, я буду выдавать ему продукты и кое-какие товары, которые вполне заменят ему отсутствие традиционной добычи.

Кагот, не подозревающий о будущей перемене в своей жизни, думал о том, почему, несмотря на праздник и веселье в яранге, на душе у него было неспокойно. Какая-то непонятная тревога холодила его изнутри. Иногда он с завистью думал о своих сородичах, которые не задумываются о жизни, принимают ее такой, какой она встает перед ними, – с радостью, добром, бедой или печалью.

Кагот не сразу согласился перебраться на корабль. Услышав предложение, он мотнул головой и тихо сказал:

– Нет.

Амундсен удивленно посмотрел на него и продолжал;

– В счет жалованья вам будет выдано муки, сушеных бобов и консервов в таком количестве, что это даст возможность и вам лично и вашей семье не опасаться голода по крайней мере в течение полугода. Сюда же войдут сахар, сухое молоко, сухари, пеммикан, разные виды материи, нитки, иглы, бисер, все, что нужно для женского рукоделия. При окончательном расчете вы получите также винчестер с шестью сотнями патронов. Во время работы на корабле вы будете питаться вместе с членами экспедиции бесплатно. Разве это плохие условия?

– Нет, – снова ответил Кагот, хотя на этот раз Амундсену показалось, что решимость его поколеблена.

Норвежцу было невдомек, что Кагот отказывался не столько от нежелания переменить занятие и место жительства, сколько от неожиданности предложения.

– Я думаю, что ваш отказ не является окончательным, – осторожно сказал Амундсен. – Подумайте хорошенько. Вам необязательно отвечать сразу. Я даю вам несколько дней на размышление.

Эти несколько дней Кагот и впрямь мучительно размышлял. Не о тех благах, которые сулил Амундсен за работу. Два обстоятельства его смущали. Первое – он не знал, как и что ему придется делать на корабле. Ведь это не китобойное и не торговое судно, к тому же оно неподвижно впаяно в лед, И второе – что будет с дочерью?

И обстановка в яранге переменилась. После того как Першин добыл умку, само собой получилось, что он занял главенствующее место в жилище, хотя ночевал пока в гостевом пологе. Каляна явно отдавала предпочтение русскому. Возвращавшиеся с охоты мужчины вроде находили одинаковую заботу со стороны женщины. Но добытчик умки Першин сидел у столика со стороны большого полога, на бревне-изголовье, тогда как Каготу предлагался китовый позвонок.

Когда Каляна острым пекулем резала копальхен или мороженое мясо, распределяла куски по длинному деревянному блюду, лучшие придвигались к русскому. Неоднократно Каляна вслух предлагала Першину переселиться в большой полог, но учитель каждый раз со смущенным видом отказывался. Небольшие запасы чая и сахара находились, естественно, в распоряжении хозяйки, и свое расположение она выказывала еще и тем, что самый крупный кусок сахара подкладывала русскому, заставляя его краснеть и бормотать какието непонятные слова. Першин пытался делиться сахаром с девочкой, но Каляна отнимала у ребенка Сахар и клала обратно перед русским, громко говоря при этом, что девочка свое уже получила.

Она сшила русскому прекрасную кухлянку и камусовые штаны, торбаса и отличный малахай, украсив его длинноворсовым росомашьим мехом. А Кагот мерз в своей вытертой кухлянке, в которой явился еще из Инакуля. Рукавицы прохудились, и пришлось несколько раз напоминать Каляне, прежде чем она их починила.

Одно не изменилось – к Айнане Каляна по-прежнему была внимательна и ласкова.

В довершение всего Каляна начала учиться. Правда, это не были каждодневные уроки. Просто время от времени, особенно в ненастную погоду, когда не нужно было уходить в море, Першин звал ребятишек в ярангу и затевал с ними игру: вытаскивал грифельную доску, рисовал буквы и пытался втолковать, какие звуки они обозначают. Вместе с малышами приходила Умканау, и рядом с ней присаживалась Каляна. Кагот в душе не одобрял ребячества взрослой женщины. Ну Умканау было еще простительно, хотя она тоже уже далеко не девочка. Но Каляна… Однако Кагот помалкивал и занимался своими делами, искоса поглядывая на доску и пытаясь проникнуть в смысл и значение рисуемых Першиным значков.

Первая книга, которую Кагот увидел в своей жизни, была Библия у капитана «Белинды». Понадобилось несколько дней, чтобы он хоть приблизительно понял ее назначение. В ней заключались заклинания и божественные слова тангитанов, закрепленные значками на весьма непрочной белой материи, которую легко можно порвать. Но каким образом эти знаки отзывались человеку – это было выше понимания Кагота. Они не обладали резким запахом, в этом он убедился, украдкой понюхав Библию. И не подавали голос, потому что тот, кто познавал божественный смысл начертанного, не прислушивался, а как бы бегал глазами по рядам ровно выстроившихся значков.

Намерение Першина обучить грамоте соплеменников Кагот считал несерьезным. Ему никогда, даже в самых невероятных сказках, не доводилось слышать, чтобы кто-то из луоравэтльанов умел наносить на бумагу и различать эти знаки. Только природная деликатность и нежелание обидеть человека не позволяли высказывать вслух сомнение в успехе учителя. Амос только посмеивался и говорил Каготу, что перечить этой детской игре – только ронять свое достоинство: пусть забавляются. Но Каляна… Она же не ребенок…

На третий день, когда Амундсен еще раз обратился к Кагрту с предложением поступить на работу на корабль, он услышал в ответ:

– Я согласен.

Собрав свои нехитрые пожитки и погладив на прощание по головке дочку, Кагот сказал Каляне:

– Я переселяюсь на корабль. Буду там работать. Пусть пока Айнана побудет у тебя.

Каляна странно посмотрела на Кагота – то ли с сожалением, то ли виновато – и сказала:

– Конечно! Пусть Айнана будет здесь. Что ей делать там, среди этих непонятных тангитанов? Еще заболеет с непривычки…

Помолчала, потом добавила:

– Но если тебе там не понравится, ты всегда можешь вернуться…

– Хорошо, Каляна, – сказал Кагот и пошел на корабль.

Амундсен ждал его в кают-компании. Он был серьезен и заговорил Медленно и значительно:

– Господин Кагот! Вступая на корабль, вы как бы вступаете, на землю Норвегии. Как член нашей экспедиции, как наш товарищ по зимовке, вы должны подчиняться некоторым требованиям, налагаемым условиями нашей общей жизни. Как видите, господин Кагот, наш корабль далеко не яранга, и поэтому требования к гигиене, и аккуратности у нас строгие…

Сначала Кагота остригли. Сбрили бороду, однако усы, к удивлению Кагота, без всякой просьбы с его стороны оставили. Затем последовало долгое, изнурительное мытье в паровой бане, которая была специально приготовлена для него. Когда он с Сундбеком вошел в небольшое, обшитое деревом помещение, наполненное горятам воздухом, первым желанием было выскочить на снег, на лед глотнуть настоящего свежего воздуху. Ощущение было такое, будто, в горло вливается горячая жидкость, растекается по легким, распирает и обжигает их нежную ткань.

– Не бойся, – спокойно сказал Сундбек, – никто еще не умирал от хорошей бани.

В руках у Сундбека было некое орудие, сплетенное из прочной и жесткой травы. Намыленное так, что полностью исчезало в белой пене, оно крепко натирало кожу Кагота, снимая с него грязь.

Казалось, что сходит живая кожа. В полутьме банного помещения Кагот разглядывал свое красное тело, опасаясь, что вот сейчас на деревянную широкую скамью польется кровь. Не хватало ни сил, ни, времени дивиться необыкновенному телосложению и светлому цвету кожи Сундбека. Самым поразительным, конечно, была обильная телесная растительность, неизвестно для чего предназначенная. Когда Сундбек предложил выйти на палубу и чуточку передохнуть перед последним решительным намыливанием, Кагот спросил:

– У ваших женщин такая же растительность на груди или только у мужчин?

Сундбек усмехнулся и ответил:

– После долгих месяцев воздержания сейчас и волосатая показалась бы прекрасной! Но у наших женщин, к счастью, грудь, если можно так сказать, голая и прекрасная…

Кагот, внутренне удивляясь, обнаружил, что постепенно привык к горячему воздуху и горячей воде. Его все больше охватывало новое, неизведанное до этого чувство легкости и освобождения. Появилось знакомое по детским и юношеским снам желание летать. Казалось, посильнее подпрыгни – и взлетишь над кораблем, над нагромождением торосов, оставив далеко внизу прибрежные сопки, остров Айон и маленькое, едва видимое с высоты становище.

Облачившись во все новое, чистое и матерчатое, Кагот продолжал испытывать ощущение бестелесности. Кожа стала необыкновенно чувствительной, истончившейся, словно бы она сточилась от жесткой мочалки, щедро намыленной горячей скользкой пеной.

Морозный воздух перехватил дыхание, и Кагот закашлялся.

– Идем, идем скорее в каюту! – заторопился Сундбек. – После такой бани не мудрено подхватить простуду.

В кают-компании их ожидал горячий грог. Кагот, глотнув, с удивлением спросил:

– Дурная веселящая вода?

– Совсем немного, – весело ответил Сундбек. – Ровно столько, сколько нужно для здоровья и хорошего самочувствия после такой бани.

По мере того как проходила банная усталость и слабость, тело обретало необыкновенную упругость и легкость, и в голове становилось как-то свободно, словно чудесным образом увеличилось пространство для мыслей.

Один за другим в кают-компанию приходили члены экспедиции, и каждый выражал восхищение и удивление новым обликом Кагота.

– Да вы просто красивый мужчина, Кагот. – заключил общие восторги Амундсен. – Я и не ожидал, что простая баня вас так преобразит.

Каюта Кагота помещалась недалеко от его рабочего места – камбуза. Она представляла собой такое же помещение, какое занимали все члены экспедиции, за исключением самого начальника, чья каюта была составлена из двух и несколько иначе меблирована. Когда Кагота оставили одного, он первым делом отогнул одеяло и обнаружил под ним снежно-белую простыню. Приложив ладонь, он отнял ее и посмотрел: по-прежнему чисто. Такой же белой была и подушка. Да, это совсем не то, что на «Белинде». Там на жестком деревянном ложе лежало неопределенного цвета одеяло – и больше ничего, ни подушки, ни тем более, белой материи.

Вечером, перед тем как ложиться, Кагот осторожно снял обе простыни, наволочку и все это аккуратно сложил в стенной шкафчик. На непривычной поначалу постели не спалось. Вспоминалось плавание на «Белинде», страх перед неизведанным, который, в общем, оказался преувеличенным, и вот теперь новое возвращение на корабль. Амундсен договорился с ним о работе пока только до весны, точнее до освобождения «Мод» из ледового плена. Но, как понял Кагот, намерение Амундсена вмерзнуть в лед и продрейфовать до самой вершины земного шара оставалось в силе, и был намек на то, что, возможно, и Кагот сможет пробыть на корабле столько, сколько нужно до достижения главной цели экспедиции. Интересно, каково там, на вершине Земли? Амундсен и некоторые из его теперешних товарищей уже побывали на самом нижнем конце Земли, на Южном полюсе. Как они там удержались и не попадали вниз, в бездну, непонятно, да и расспрашивать об этом как-то неловко. Но придет момент – и можно будет поинтересоваться, как это им удалось. Видно, они – как мухи, которые по потолку ходят, на это время какие-то приспособления придумали. Но столько времени вниз головой пробыть – это, видимо, очень тяжело! А вот на Северном полюсе, должно быть, куда интереснее! Наверное, вид оттуда – голова закружится! Во все стороны, куда ни глянь, будет видна вся остальная земля – и чукотская, и русская, и американская!

Ощущение собственного превращения после бани еще больше усиливалось при появлении фантастических и дерзких мыслей, которые никогда не пришли бы ему в голову в яранге. Значит, иная обстановка, иные обстоятельства и даже иная постель побуждают к мыслям, не похожим на прежние! Если бы Амтына-Амоса, когда с ним случилось несчастье и его надо было спрятать от злых духов, поместили сюда, никакой, даже самый проницательный кэле[19] не догадался бы искать его здесь, на корабле тангитанов. Хотя яранга оставалась совсем рядом, всего лишь в нескольких десятках шагов от «Мод», чувство было такое, что он уже далеко-далеко, словно в других краях. Целый день сегодня он ел тангитанскую еду, смыл со своего тела все запахи и всю грязь, которая нетронутой лежала на его коже много лет, улегся в непривычную постель, и тут же появились другие мысли. А где же те думы, что были всегда в нем, будили по ночам? Вот уже несколько дней Внешние силы не говорили с ним высокими словами. Или они тоже потеряли его на корабле, среди тангитанов?

В таком случае и он может потерять то, что делало его отличным от соплеменников, потерять способность общаться с Внешними силами. Внешние силы ведь не только говорили со своим избранником и через него влияли на людскую жизнь, но и оказывали ему особое покровительство. Это покровительство Кагот чувствовал всегда, оно было частью его силы и спокойствия…

А сон все не приходил. Иногда вдруг в глубокой тишине слышался легкий скрип снега под ногами вахтенного, треск льда, какие-то незнакомые шорохи, звуки, движение воздушных потоков, неизвестных в яранге.

И еще запахи. Они оглушали новизной и резкостью, иногда вызывая сильные приступы головной боли. Новые запахи лезли отовсюду, проникали – то по отдельности, то смешавшись – в ноздри, грозя разорвать их нежную внутренность. От них было одно спасение – выйти на палубу и глубоко вдыхать свежий, морозный воздух, глотать его, вбирать всеми порами тела, изгоняя из себя тревожащие, причиняющие физическую боль запахи. Но сейчас, ночью, не поднимешься на палубу, не побеспокоив других обитателей корабля. Это тебе не яранга, где по земляному полу можно пройти совершенно бесшумно, потому что прекрасно знаешь расположение всех вещей и даже где какая собака выбирает себе место для ночлега. Может, сон не идет оттого, что он как-то неправильно улегся на этом деревянном ложе с небольшими бортиками, сделанными для того, чтобы человек не свалился во сне во время качки? Кагот осторожно встал, зажег свет и оглядел каюту. Вспомнив о простынях и наволочке, которые он спрятал в шкаф, достал и в задумчивости уставился на них: быть может, именно их отсутствие и не дает ему спать? Но постелив простыни, он будет испытывать еще большее неудобство – не столько от непривычки, сколько от мысли, что лежит на таких дорогих кусках прекрасной, добротной ткани. Кагот снова улегся на постель и погасил свет.

Когда Кагота одолевала бессонница в яранге, там, в темноте, сразу же вставали тени, слышались отголоски событий, дневных или давно прошедших, возникали лица знакомых, звучали полузабытые разговоры. В ярангу в такое время приходила Вааль, и ее нежный, полный ласки голос заполнял все темное пространство. Иногда ощущение ее присутствия было настолько сильным, что Кагот невольно протягивал руки, чтобы коснуться ее тела. Но руки встречали только пустоту, и снова тоска и безнадежность охватывали его.

Но здесь, на корабле, родные голоса не были слышны. Кагот так и не смог уснуть до самого утра, до того момента, когда до него донесся шум из соседней каюты, а потом и стук в дверь. Он быстро вскочил навстречу Амундсену.

– Как спали на новом месте?

– Не совсем хорошо, – ответил Кагот. – Непривычно.

– Это естественно, – заметил Амундсен, кинув взгляд на его постель. – Ничего, пройдет немного времени – и вы будете здесь чувствовать себя прекрасно.

Кагот быстро натянул на себя матерчатую одежду и последовал за начальником в умывальную комнату. Здесь он почистил зубы, умылся и только после этого, отправился на место своей будущей работы, на камбуз.

– Вы не беспокойтесь, – говорил Амундсен. – Первое время я буду рядом и покажу все, что следует делать. Сначала надо принести свежий лед и, разбив его на куски, наполнить вот эти два котла. Размельченный лед хорошо тает, и воды образуется вполне достаточно не только для приготовления пищи, но и для мытья посуды. Вы, видимо, поняли, что пища должна готовиться абсолютно чистыми руками. Для этого вот здесь имеются краны с горячей и холодной водой, мыло и полотенце. Я не хочу вам больше повторять, но малейшая неряшливость автоматически повлечет увольнение. Так что, будьте добры, следите за этим… Сначала затапливаем плиту, чтобы она хорошенько разогрелась, – продолжал Амундсен, – а пока разгорается огонь, ставим тесто для булочек. Можно, конечно, испечь и оладьи, но свежие, теплые булочки по утрам прекрасно идут с маслом, джемом. Работа экипажу предстоит тяжелая, и, разумеется, одними булочками утренняя еда не ограничивается. Вообще, я вам должен заметить, господин Кагот. утренняя еда определяет и настроение и работоспособность человека на весь день. И вам как повару нашей экспедиции надо обращать особое внимание именно на завтрак… Итак, как готовится тесто для булочек? Вот смотрите…

Кагот старался все запоминать и отмечал про себя, что, в общем-то, в приготовлении тангитанской еды особой хитрости нет.

Надо только быть аккуратным, внимательным и добросовестным. Качество блюда, даже на первый взгляд такого простого, как овсяная каша, зависело от точного соблюдения пропорций крупы, воды, молочного порошка и времени варки…

Едва только Кагот замечал какое-нибудь пятнышко на пальцах, даже кусочек прилипшего теста, он тут же брал мыло и тщательно отмывал руки. Вообще ему понравилась чистота и аккуратность, и он с удовольствием мылся и следил за собой. Теперь от него пахло душистым мылом и вкусной едой. Принюхиваясь к самому себе, он вновь испытывал чувство, что стал совсем другим человеком. Словно тот Кагот, которым он был раньше, остался на берегу, в яранге Каляны, в привычной чукотской одежде – меховой кухлянке, камусовых штанах, меховых торбасах, без нательной матерчатой рубашки.

Несколько дней Амундсен вставал вместе с Каготом и, руководил приготовлением завтрака.

– Первым делом, – говорил Амундсен, – вы самостоятельно приготовите завтрак с начала до конца и подадите его, а потом уж займемся обедом и ужином.

Приспособлений для еды у тангитанов оказалось довольно много. Были ложки для супа, и другие, чуть меньше, и совсем крохотные – для чая и кофе. То же самое и с вилками, среди них попадались похожие на крохотные острожки, с помощью которых Кагот в детстве бил мелких рыбешек в ручье, впадающем в лагуну. Кроме орудий еды, которые надо было размещать на столе в определенном порядке, возле каждого прибора клалась салфетка в серебряном кольце. Это был как бы рукав кухлянки, с помощью которого в яранге вытирались губы, руки, только здесь он был оторван и свернут. На столе, кроме всего прочего, находились разные, приправы – соль, перец и другие подозрительные вещи, которые Кагот остерегался пробовать. В довершение всего-зубочистки из моржовых усов! Конечно, стол от всего этого выглядел красиво, а кажущееся разнообразие и путаница сервировки разрешалась простым способом; каждое приспособление для еды предназначалось для определенного блюда. Хотя, как полагал про себя Кагот, всю тангитанскую еду по причине ее мягкости можно было запросто съесть одной ложкой, или ножом, или даже одной вилкой. Суп можно выпить, припав ртом к тарелке, а все остальное особенно и жевать не надо. Однако, понимая, что его наняли на корабль не для того, чтобы он устанаваивал новые обычаи еды, Кагот помалкивал. Иной раз ему самому начинало казаться, что есть какая-то особая целесообразность в этом почти ритуальном поглощении еды. За столом велись степенные и важные разговоры и очень редко звучал смех. Это Кагот тоже хорошо запомнил и за общим столом старался не раскрывать рта – разве только если к нему обращались с каким-нибудь вопросом. И в таком случае он отвечал коротко.

И вот наступил долгожданный день.

Он встал пораньше и осторожно пробрался на камбуз, где еще накануне приготовил продукты, запасся водой. Вроде бы все получалось так, как должно быть. Пока в кают-компании никого не было, Кагот несколько раз туда наведался, чтобы проверить, не забыл ли чего, положил ли все на предназначенные места.

Кагот чувствовал себя так словно ступал на тонкий, только что наросший за ночь лед. Он шел по деревянной палубе, покрытой линолеумом, осторожно, и больше всего был озабочен тем, чтобы сохранить равновесие и не уронить огромный тяжелый серебряный поднос, уставленный посудой и большим кофейником. Но он благополучно донес все это до стола, подал, как его учил Амундсен, под одобрительные взгляды членов экспедиции.

Когда Кагот удалился на камбуз, Амундсен обвел победным взглядом товарищей и сказал:

– Честное слово, я и не ожидал, что так получится!

– Это бесподобно! – заметил Олонкин. – Я давно замечал, что у местных жителей недюжинные способности, но перенять все за такое короткое время – это достойно удивления.

– Каша превосходная! – облизываясь, произнес Ренае.

– А булочки!

– В этих людях таится масса скрытых способностей, которые только и ждут, чтобы их разбудили, – произнес Амундсен. – Теперь я нисколько не удивлюсь, если Першин действительно научит здешних ребятишек грамоте.

– А что, если и нам попробовать научить Кагота грамоте? – подал голос Сундбек.

– Не все сразу, – предостерегающе произнес Амундсен. – Если мы сразу навалим на бедного Кагота все, чему хотим его научить, боюсь, он не выдержит.

– Вы считаете, что это может повредить Каготу? – спросил Сундбек.

– Грамота? – переспросил Амундсен. – Нет, я этого не думаю. Но я все же придерживаюсь убеждения, что прививать здешнему аборигену навыки я привычки цивилизованнрго человека несколько преждевременно. Я сделал это заключение на основании своих наблюдений над эскимосами арктического побережья Канады. Правда, тамошние жители меньше сталкивались с белыми людьми по сравнению со здешними. Что касается Кагота, то он, конечно, исключение. Не только потому, что плавал на американской шхуне, но и потому, что он шаман. А насколько мне известно, такое звание получает здесь отнюдь не каждый. Конечно, идеальным с моей точки зрения было бы вообще оставить этих детей природы в покое и чтобы цивилизованные государства приняли на себя обязательство всячески охранять их самобытность и привычный образ жизни…

И все же Амундсен был и горд и удивлен быстрой метаморфозой Кагота. Если бы кому-нибудь рассказать, что Кагот, этот респектабельный, молчаливый, подчеркнуто аккуратный повар в белоснежном колпаке, еще недавно спал в дымном и душном пологе, никогда не умывался по утрам, не говоря уж о бане, не носил белья, – этому ни за что бы не поверили.

Вечером, убрав со стола и вымыв посуду, Кагот присоединялся к остальным членам экспедиции и усаживался чуть в сторонке за большим обеденным столом в кают-компании. Он с интересом наблюдал за шахматистами, за читающими, прислушивался к беседам и необыкновенно оживлялся, когда заводили виктролу. Ее звуки будили в нем неясное, неопределенное томление, навевали тихую печаль. Слушая женское пение, Кагот чувствовал, как на глаза выступают слезы. Ему казалось, что «Мод» оторвалась от берега и плывет вдали от Чукотки на невидимых парусах. Наслушавшись музыки, Кагот одевался и уходил на палубу, под чистые и яркие зимние звезды. Наметенный поземкой сухой снег громко хрустел под ногами. Вдали, на берегу, темными пятнами угадывались яранги. Иногда то тут. То там мелькал огонек – то ли кто-то открывал дверь, то ли Каляна или еще кто из женщин выставляли за порог каменную плошку с горящим моховым фитилем.

Однажды Амундсен сказал Каготу:

– Один раз в неделю у вас будет день отдыха. В счет жалованья вы можете взять муку, сахар и сухое молоко. Советую прежде всего позаботиться о дочери.

Когда Кагот плавал на «Белинде», никаких дней отдыха у него не было. Воистину совсем не похож этот тангитан на тех белых, которых он знал раньше!

Кагот все основательнее постигал премудрости приготовления пищи для тангитанов. Ездил за дровами на дальнюю косу, за пресным льдом к замерзшему ручью. Оставаясь в одиночестве, он, стоя перед большим зеркалом в кают-компании, иногда во весь голос вопрошал:

– Эй, Кагот! Ты ли это?

Он не узнавал себя в этом новом обличье, с новыми мыслями и даже новым голодом: когда ему хотелось есть, он вспоминал булочки с желтым сливочным маслом, олений бифштекс, горячий кофе с молоком. Правда, иногда хотелось копальхена и окаменевшей от мороза нерпичьей печенки, растолченной в каменной ступе каменным пестиком.

Иногда на судне появлялся Амос.

– Много разговоров о нашем корабле, – рассказывал он, называя «Мод» нашим кораблем. – В стойбище у Кувлиля меня спросили: правда ли, что на корабле, который зимует у наших берегов, находится сам Солнечный владыка, изгнанный бедными людьми со своего золоченого сиденья? И еще – как будем жить дальше?

Что мог ответить Кагот?

– Першин все твердит, что нас ожидает прекрасная жизнь, – продолжал Амос. – Все будет как у тангитанов: построят деревянные яранги, будут учить всех грамоте, приедут ихние шаманы-исцелители, которые режут людей, выискивая у них болезни, вымоют всех и снабдят нательными матерчатыми рубашками, чтобы легче увидеть вошь… У тебя как с этим?

– Вшей нет, – ответил Кагот. – Но тело чешется. От чистоты и истонченности.

– От чего? – не понял Амос.

– Когда я моюсь, я оттирай вместе с грязью часть верхнего слоя кожи, – пояснил Кагот. – От этого кожа становится чувствительной, как детская.

– Интересно, – задумчиво проронил Амос. – А зачем так стараться? Совсем без кожи останешься.

– Для чистоты, – ответил Кагот. – Тангитаны считают, что все болезни от грязи.

– А разве не от рэккэнов? – удивился Амос.

– Они говорят – от грязи…

– Уж больно просто получается, – недоверчиво протянул Амос. – Выходит, если заболел человек, то помоешь его, ототрешь грязь – и он поправится?

– Не знаю, но они говорят так.

– А как ты сам чувствуешь?

– Хорошо чувствую, – ответил не умеющий притворяться, Кагот. – Такое ощущение, что я стал намного легче. И когда хожу, хочется подпрыгнуть, даже когда сижу, чувствую, что могу легко вскочить.

– Значит, тебе хорошо, – задумчиво произнес Амос, но Кагот почувствовал в этих словах оттенок осуждения.

– Но зябко, – вспомнил Кагот. – То ли от матерчатой одежды, то ли от чего еще.

– Это потому что кожа у тебя, как ты сказал, истончилась, – заметил Амос, – Да и с лица ты похудел. Ну а что говорят твои тангитаны о будущем?

– По-моему, они мечтают только о том, как освободиться от ледового плена и поплыть дальше, к вершине Земли.

– К вершине Земли? Зачем?

– Наверное, чтобы глянуть вниз и посмотреть, как выглядит вся Земля с вершины, – неуверенно ответил Кагот, сам не очень хорошо представляя то, о чем рассказывал.

– Знаешь… – Амос заговорщически оглянулся. Они сидели на камбузе и пили хорошо заваренный кофе, щедро сдобренный сахаром и молоком. – Мне порой кажется, что тангитаны нас попросту дурачат. Что Першин со своими планами научить всех грамоте и привезти книги, в которых будут напечатаны чукотские слова, что твои с мечтой о вершине Земли…

– А разве есть книги для чукчей? – удивился Кагот.

– Першин утверждает, что сделают, – ответил Амос.

– Насколько я знаю, тангитаны помещают в книгах только божественные слова, – сказал Кагот.

– Не знаю, – вздохнул Амос. – Першин мне показал несколько своих книг, сказал, что в них учение о власти бедных…

– Раньше, – после довольно продолжительного молчания сказал Кагот, – тангитаны жили сами по себе, а мы – сами по себе. Хоть они и пытались нам навязать своих богов, но не очень сильно. Только торговали. А теперь – не знаю, что будет дальше. Может, и впрямь нас ждет впереди чудесная жизнь?

– Коо, – с сомнением покачал головой Амос. – Но в яранге, где ты жил, похоже, иная жизнь настает. Каляна расцвела, словно невеста. Вдруг возьмет ее тангитан? А она тебе предназначена. Останешься тогда без женщины. Может быть, зря ты ушел на корабль?

– Не знаю, – смущенно ответил Кагот.

Он и в самом деле не знал, как быть, что думать о Каляне, потому что в глубине души сохранил о ней доброе воспоминание.

– И еще услышал я, – продолжал Амос, – что спрашивали о тебе жители дальних окраин. Называли твое имя и говорили, что ты сумасшедший, сбежавший с маленькой девочкой.

Тревога порывом пурги дохнула на Кагота, он даже съежился. Значит, они все-таки пошли по следу и ищут его на этих огромных пространствах, где он намеревался затеряться вместе со своей дочерью, со своим горем и своим поражением?…

– А может быть, они ищут какого-нибудь другого Кагота, – заметив, как изменилось лицо собеседника, произнес в утешение Амос. – Ты же не сумасшедший…

Когда Амос ушел, Кагот некоторое время сидел в оцепенении, забыв о том, что в духовке у него тушится свежее оленье мясо. Удалось ли его преследователям напасть на след? Когда те будут проезжать мимо становища, они сразу же узнают Кагота. Он хорошо, слово в слово, помнил то, что говорил ему старый шаман Амос: «Кто отступится от могущества, данного Внешними силами, станет, пренебрегать обязанностями, которые наложили на него судьба и выбор Внешних сил, того ждет жестокая кара!» Амос пояснил, что такой человек не имеет права жить, поскольку его присутствие среди людей будет подрывать веру в могущество шаманов. А благополучие людей, многих людей, стоит жизни одного отступника. Бывало, говорил Амос, и такое, что шаман, почувствовав, что у него нет больше сил для исполнения своих обязанностей, сам просил лишить его жизни, и эта просьба всегда удовлетворялась. А он, Кагот, не просто отступник, но к тому же еще и беглец!

Усилием воли Кагот заставил себя вернуться к действительности и вынуть из духовки хорошо стомившееся оленье мясо. Камбуз наполнился ароматом вкусной пищи, и мрачные мысли отошли, уступив место заботам о сервировке обеденного стола.

Внешний вид Кагота, однако, тут же выдал его состояние, иАмундсен участливо спросил:

– Что-нибудь случилось, Кагот?

Когда он ушел на камбуз, Сундбек сообщил:

– Приходил его земляк Амос, и они о чем-то долго толковали.

– А не скучает ли он по малышке? – предположил Олонкин.

– Вполне возможно, – заметил Амундсен. – Я, господа, был бы не прочь, если б девочка поселилась здесь вместе с отцом. Она прелестна и нуждается, видимо, в более заботливом уходе, чем тот, что она имеет в яранге.

– Пусть это решает сам Кагот, – рассудительно сказал Ренне.

С приближением свободного дня нетерпение Кагота увеличивалось. Накануне его позвал к себе Амундсен и положил перед ним листок бумаги, на котором были начертаны какие-то знаки.

– Господин Кагот, – начал начальник экспедиции, – я счел излишним заключать какой-нибудь формальный контракт, тем более что здесь нет нотариуса, который мог бы его заверить. Но вы должны знать, сколько вам полагается. Вот глядите сюда…

Амундсен называл цифры в норвежских кронах, переводил их для наглядности в американские доллары, а потом обратно в кроны, а кроны – в то количество муки, сахара, чая, кусков материи, которое на них можно купить.

Кагот смотрел на столбики значков, добросовестно стараясь уразуметь то, о чем толковал тангитан, но решительно ничего не понимал. Взглянув на него, Амундсен виновато улыбнулся.

– Извините меня. Я совсем забыл, что вы ничего не смыслите в цифрах. Но я бы хотел, чтобы вы знали, что, хотя вы и берете завтра с собой значительное количество продуктов и других подарков, у вас еще остается много заработанного, которое вы получите при окончательном расчете.

– Да, я действительно ничего не понимаюв этих значках, – смущенно признался Кагот.

– А вам бы хотелось понять, что это такое? – спросйл Амундсен, вспомнив предложение Сундбека научить Кагота грамоте.

– Но смогу ли я? – с сомнением спросил Кагот.

– А почему нет?

– Я не верю, что смог бы постичь такое, – засомневался Кагот. – Мне казалось, что способность наносить следы речи на бумагу и постигать их принадлежит только белому человеку. А в книгах, я думал, помещаются только божественные слова и заклинания.

– Нет, – ответил Амундсен, – в книгах помещаются не только заклинания и божественные слова, как вы говорите. В книгах, можно сказать, заключена вся мудрость человечества, сохраненная в веках. Поэтому любознательный человек, если он что-то хочет узнать, прежде всего обращается к книге. В больших городах, расположенных далеко отсюда, есть большие каменные яранги, в которых хранятся эти книги.

– Значит, вы прочитали множество книг? – спросил Кагот, смутно догадываясь, что великий путешественник отправлялся в дальние края потому, что в книгах не находил того, что хотел узнать.

– Да, довольно значительное число, – ответил Амундсен, с удовольствием вспоминая, что нигде, пожалуй, нет такого прекрасного и спокойного места для неторопливого и вдумчивого чтения, как зимовка в Ледовитом океане. За два года пребывания в канадской Арктике он спокойно прочитал те книги, знакомство с которыми, откладывал в других обстоятельствах из-за недостатка времени.

– Я даже страшусь мысли, что мне когда-нибудь удастся прочитать хотя бы одно слово, – с волнением в голосе произнес Кагот.

– А почему бы нам не попробовать? – сказал Амундсен. – Вот вернетесь сюда после своего дня отдыха, и возьмемся не откладывая за изучение счета и грамоты.

На земляной мерзлый пол яранги сыпался мелкий снег, а из дымового отверстия сочился синевато-студеный свет. Как всегда бывает в пургу, наружная температура поднялась, и в чоттагине усилились запахи теплой собачьей шерсти, подтаявшего нерпичьего жира и квашеной зелени из деревянных бочек, расставленных вдоль стен яранги.

Не надо идти на охоту, можно понежиться на мягкой оленьей постели, высунув голову в чоттагин, где Каляна уже разожгла костер, готовит завтрак, время от времени с улыбкой посматривая на своего постояльца. Айнана еще спала, дремали и собаки, и только редкая дрожь свернувшихся тел выдавала их всегдашнюю настороженность, готовность к действию.

Алексей Першин довольно быстро привык к здешнему укладу жизни, приноровился ко многим вещам, которые раньше считал невозможными для себя. Вот и теперь он легко выскользнул в чоттагин, надел на рубашку просторную кухлянку и попытался выбраться на волю. Открыв дверь, он увидел перед собой гладкую снежную стену. Каляна подала лопату – широкую китовую кость, насаженную на деревянную ручку. Снег пока пришлось убирать внутрь жилища, наметая его к стене, где стояли бочки с припасами. Откопав выход, Першин, низко пригнув голову и зажмурившись от летящего снега, выбрался наружу и ползком пробрался к задней стене яранги. Он попытался взглянуть в сторону моря, но ничего не увидел, кроме сплошной серо-белой пелены летящего снега.

Першин обошел жилище, осмотрел ремни, захлестнутые за каменные валуны, и ухитрился охватить мгновенным взглядом крышу из моржовых кож. Убедившись, что жилище пока успешно противостоит напору ураганного ветра, собрался уж войти обратно в ярангу, но вдруг почувствовал, как что-то живое ухватилось за него.

– Кто это? – с испугом спросил он.

– Это я! – услышал он сквозь вой ветра девичий голосок и семех. – Это я – Умканау! Испугался?

Першин облегченно вздохнул и строго спросил:

– Ты чего бродишь в такую погоду? Заблудишься, или ветер унесет в море.

– Не унесет, я большая, – ответила Умканау. – Сегодня пурга, И я пришла спросить: будем учиться?

Она по-прежнему цепко держалась за Першина, прижимаясь к нему. Сквозь камлейку и кэркэр он чувствовал ее крепкое, упругое тело. Покрытое темным румянцем лицо было совсем близко, чуть ли не касалось его шеи, и он старался отвернуться.

Умкэнеу, наоборот, казалось, нравилось так прижиматься. Отплевываясь от летящего в рот снега, она сказала:

– Как интересно пахнет вблизи тангитан!

– Пошли, пошли в ярангу! – заторопился Першин и потащил за собой девушку.

Умкэнеу вроде бы сопротивлялась, упиралась и продолжала смеяться. Заснеженные с ног до головы, они вдвоем, к изумлению Каляны, ввалились в чоттагин, чуть не погасив при этом порывом ветра разгоревшийся костер.

– Что ты бродишь в пургу? – накинулась на девушку Каляна.

– Учиться пришла! – ответила Умкэнеу.

– А разве можно в такую пургу учиться? – спросила Каляна, обращаясь к Першину. Она надеялась, что уж сегодня-то, они будут одни.

– Для маленьких детей, конечно, опасно в такую, погоду выходить из яранги, – ответил Першин, – но раз Умканау пришла, будем заниматься.

Прежде чем приступить к уроку, позавтракали вчерашним вареным нерпичьим мясом, попили чаю. А тут проснулась Айнана, потом настала очередь кормежки собак. Только после того как были выполнены все домашние работы, Першин вынул грифельную доску, установил ее возле передней стенки мехового полога, чтобы на нее падал свет от костра. Он снова нарисовал букву «А» на доске, поставив рядом «Б», на которой и споткнулось все обучение. Выяснилось, что в живом чукотском языке нет такого звука. Точнее, звуков, которые в русской грамматике называются звонкими согласными.

Глянув на «Б», Умканау смешно скривила нос и протянула:

– Опять этот проклятый тангитанский звук. Долго мы с ним будем мучиться?

– Пока вы не освоите, дальше идти нельзя, – строгим тоном произнес Першин и с упреком сказал: – Ребята же выучили его, а вы с Каляной не можете.

Обе молодые женщины старательно пытались произнести – б… б… б… Маленькая Айнана, думая, что это игра, стала следом повторять: б… б… б…

– Вот видите! – обрадованно воскликнул Першин. – Даже Айнана произносит этот звук!

– Ничего удивительного, – заметила Каляна, – она шаманская дочь.

– Когда же выучим всё эти звуки? – с нетерпеливой тоской в голосе спросила Умканау.

– Все зависит от вашего усердия, – ответил Першин. – Вот когда вы будете знать все эти звуки, тогда приступим к словам, у

– А сколько ты сам учился? – поинтересовалась Каляна.

– Девять лет в гимназии, а потом еще три года, – ответил Першин.

– А девять лет учения разве можно вытерпеть? – с cомнением спросила Умкэнеу.

– Как видишь, я остался жив, – весело ответил Першин и добавил; – А некоторые всю жизнь учатся.

– Бедные! – Искренняя жалость прозвучала в голосе Умканау. – Тут от одной буквы так устаешь за день, что язык пухнет, – и еще девять лет! Такое невозможно вынести!

Каляна была сдержаннее Умканау и, когда девушка начинала тараторить, она поджимала губы и замолкала, как бы показывая всем своим видом, что она не такая легкомысленная, как ее младшая подруга.

Безуспешно поупражнявшись в попытках заставить женщин произнести звук «б», Першин объявил перерыв. Во время второго урока он писал на доске русские слова и называл их значение. Этот урок Першин старался строить так, чтобы одновременно пополнять свои знания чукотского. Каляна с Умканау наперебой называли Першину новые слова, исправляли его произношение. Урок проходил весело, с взрывами громкого смеха. После второго перерыва Першин обычно читал стихи, поражая слушательниц музыкой русской речи. Сначала Каляна высказала догадку, что это не что иное, как заклинания, потому что только разговор с Внешними силами происходил с помощью вот такой ритмической речи. Но Першин возразил, что произносимое им ничего общего с разговором с богами не имеет. Он даже пытался перевести некоторые стихотворения на чукотский, но получилось убого и бедно: не так хорошо он знал язык, чтобы делать поэтические переводы.

Иногда Першин запевал песни, чаще революционные:

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

К удивлению учителя, песенные слова и мелодии почти мгновенно подхватывались и запоминались не только Каляной и Умкэнеу, но и ребятишками. На третий день «Смело, товарищи, в ногу!…» вполне разборчиво пели все. Даже слепой Гаймисин, несколько раз внимательно выслушав песню, исполнил ее своим красивым глубоким голосом.

Першин открывал для себя все больше нового, неожиданного в душевной жизни и способностях жителей становища. Иногда все сходились в яранге Гаймисина, и старик начинал долгое повествование о давно прошедших временах, рассказывал волшебные сказки о животных или просто пересказывал реальные события, случившиеся в Уэлене, Ново-Мариинске, тундровых стойбищах. Порой Амос спрашивал слепого о том или ином случае, как бы наводил справку, и Гаймисин с блуждающей улыбкой на лице отвечал обстоятельно, со ссылками на имена, названия. Нельзя было не подивиться тому, что в этой скудной, бедной даже внешними событиями жизни сложилась особая, по-своему высокая культура, утвердились обычаи, регулирующие жизнь в понятиях добра и человечности. Здешние люди имели свой календарь, хорошо знали звездное небо с движением планет, приметы природы позволяли им довольно точно предсказывать погоду даже без помощи сокровища Кагота – большого настенного барометра.

Обычно уроком пения заканчивался учебный день, но это не значило, что все тотчас же расходились. Детишки шли домой, но Умканау оставалась, чем не всегда была довольна Каляна.

Вот и сегодня, когда допели «Смело, товарищи, в ногу!…», Каляна спросила:

– У твоих дома есть еда?

– Сколько угодно! – ответила Умкэнеу. – Вчера наварила им полный котел свежего нерпичьего мяса, да еще нарубила копальхена из того кымгыта, который привез Алексей…

Девушка, если поблизости был учитель, не сводила с него влюбленных глаз. Уж такова была натура Умканау: все, что она чувствовала, было написано на ее лице. Вот и сегодня она пристроилась напротив Першина, сидевшего на бревне-изголовье, и некоторое время молча наблюдала за тем, как тот писал.

– Покажи, – попросила она.

– Так все равно не прочтешь, – улыбнулся Першин.

– А вдруг? – улыбнулась в ответ Умканау. – Как интересно!

Будто след песца на свежем снегу,… Нет, как куропачий… Или как строчка, когда аккуратно шьешь непромокаемые торбаса из нерпичьей кожи. Когда мы так научимся? – тяжко вздохнула она.

– Научитесь, научитесь, – обнадежил Першин.

– Хорошо бы, – почти шепотом произнесла Умканау.

– Ты бы не мешала человеку, – недовольно заметила Каляна. – Если тебе нечего делать, поиграй с малышкой.

– А что мне с малышкой играть? – передернула плечами Умканау. – Я же не маленькая!

– Не маленькая, а ведешь себя, как маленькая, – сказала Каляна.

– Вот когда у меня будут дети, тогда и буду возиться с ними, – заявила Умканау.

– Прежде чем думать о детях, ты сначала должна вырасти, найти мужа, – терпеливо, наставительно произнесла Каляна.

– Я уже выросла! – упрямо заявила Умканау и посмотрела в глаза Першину. – А мужа найду!

– Какая уверенная! – слабо улыбнулась Каляна. – Вон я сколько жду, а не могу дождаться…

– А я дождусь! Правда, Алексей?

Сказав это, она красноречиво посмотрела на Першина, Каляна заметила взгляд и сердито сказала:

– Такие глупости может говорить только неразумная и неопытная девчонка, у которой еще нет стыда настоящей девушки. Если считаешь себя взрослой и готовой для замужества, то, прежде чем говорить такие слова, подумала бы: а понравится ли это твоему будущему мужу?

Умканау на этот раз смутилась и замолчала. Каляна посмотрела на девушку, и ей стало жалко ее.

– Помоги мне снять гостевой полог, – попросила она мягко.

– Ты хочешь снять гостевой полог? – удивилась Умкэнеу.

Эта мысль пришла в голову Каляне, когда из яранги ушел Кагот. А теперь уже всем ясно, что второй полог ни к чему. Зачем жечь лишний жир, которого зимой и так не хватает, если можно спать в одном пологе?

– Да, надо его снять, – деловито сказала Каляна. – Он уже ни к чему.

– Разве Кагот больше не вернется?

– Если вернется, то уж, наверное, не сюда, – ответила Каляна. – Он построит свою ярангу.

– Но все думали… – Умканау явно была поражена решением Каляны, – надеялись, что Кагот будет твоим мужчиной…

– Кто будет моим мужчиной – это моя забота! – сердито отрезала Каляна. – Так поможешь мне?

Однако Умканау явно не спешила.

– Значит, Алексей будет спать с тобой в одном пологе?

– А куда же он денется? У вас тесно, у Амоса ребятишки, – перечислила Каляна. – В общем пологе ему будет лучше, удобнее и теплее.

Першин, сообразивший наконец, о чем идет речь, торопливо заговорил:

– Каляна! Не надо снимать полог. Пусть он остается на месте.

Вдруг придет Кагот?

– Кагот тогда будет жить в другой яранге, – сказала Каляна, – я больше не хочу, чтобы он жил у меня.

– Но ведь Айнана здесь…

– И Айнана переселится вместе с ним!

– Но, Каляна… Я не хочу перебираться в большой полог, – продолжал сопротивляться Першин.

На помощь ему пришла Умканау.

– Вот видишь! – торжествующе произнесла она. – Алексей не хочет спать с тобой в пологе.

– При чем тут спать? – смутился Першин. – Дело совсем не в этом, но мне так удобнее. А что касается жира, то я заплачу, возмещу…

– Чем же ты заплатишь, если у тебя нет товара? – спросила Каляна.

– Придет пароход и привезет все что надо: и товары и продукты, – обещал Першин. – Жира я совсем мало жгу и к тому же сам добываю…

– Настоящий мужчина никогда не станет попрекать женщину добычей, – презрительно произнесла Каляна, понимая, что на этот раз ей не удалось переселить русского в свой полог.

– Давайте лучше петь, – примирительно предложила Умканау. – Алексей, спой нам какую-нибудь русскую песню.

Алексей, прислушавшись к вою пурги, ответил:

– Ну хорошо. Я вам спою старинную русскую песню. Вот слушайте…

Он откашлялся и затянул:

Кагот почти ползком взобрался на высокий берег, где стояли яранги, и ощупью добрался до жилища Каляны. В вое ветра почудилось пение, и он прислушался: оно доносилось из глубины яранги Каляны.

Он с трудом открыл дверь и ввалился в чоттагин весь запорошенный снегом. Его не сразу узнали, пока он не подал голос.

– Какомэй, Кагот! – воскликнула Умкэнеу, вглядевшись в его лицо.

Кагот отряхнулся от снега и откинул капюшон новой камлейки.

Малышка вскрикнула и бросилась навстречу. Отец бережно взял дочку на руки и прижал к себе. Он прикрыл глаза и так стоял некоторое время. Айнана притихла, переживая вместе с отцом радость свидания.

Каляна смотрела на бывшего своего постояльца с удивлением: перед ней был совсем другой человек, нежели тот, который ушел несколько дней назад на корабль тангитанов с небольшим кожаным мешочком, грустный, даже какой-то понурый. А теперь в чоттагине улыбался привлекательный мужчина с аккуратно подстриженными волосами, чисто выбритый, с ясными, спокойными глазами. Он словно и выше стал и стройнее. Просто не верилось, что пребывание на корабле тангитанов может так изменить человека. Даже голос у него вроде бы стал другим.

– Как вы тут живете? – спросил Кагот, ставя девочку на промороженный земляной пол чоттагина.

– Хорошо живем, – ответила Каляна.

– Да ты как настоящий тангитан! – воскликнула Умкэнеу, когда Кагот стянул через голову камлейку и остался в суконной куртке, подаренной ему Сундбеком. При свете костра на его груди блестели два ряда хорошо начищенных медных пуговиц. – Если бы я раньше не знала тебя, сказала: этот человек – сам начальник Амундсен.

– Здравствуй, Кагот! – Першин искренне обрадовался приходу Кагота и вместе со всеми удивился его перемене во внешности.

Кагот подтащил поближе к костру большой, туго набитый мешок и принялся вытаскивать оттуда подарки, приговаривая при этом:

– Это не вся плата, а только часть, данная мне вперед, чтобы я вас одарил. Тут и мука, и сахар, и чай, куски материи, табак… Каляна, возьми все это и зови гостей!

Обрадованная приходом отца, Айнана не отходила от него, цеплялась за его рукав. Кагот вынул из мешка плитку шоколада и торжественно сказал:

– Это лакомство послал тебе сам начальник экспедиции Амундсен!

Он осторожно развернул сначала бумагу, потом фольгу и, отломив несколько кусочков, дал всем попробовать.

– С виду некрасивое, а какое вкусное! – зажмурившись от удовольствия, произнесла Умканау. – А вот это тонкое железо, как оно делается?

Вопрос был обращен к Першину. Учитель подержал в руке гремящий листок блестящей фольги и ответил:

– Не знаю.

– Не знаешь? – удивилась Умканау. У нее никак не укладывалось в голове, что учитель чего-то может не знать.

– Такие вещи делают в мастерских, которые называются заводы, – туманно пояснил Першин.

– В тех, которые бедные отобрали у богатых, – догадалась Умканау, помня рассказы о том, как бедняки, рабочие России, отобрали у владельцев их заводы и фабрики, которые для легкости понимания учитель называл большими мастерскими для изготовления разных товаров.

– Да, – ответил Першин. – На специальных машинах.

– Неужели настанет такое время, когда я увижу своими глазами, как делают такие чудеса? – мечтательно проговорила Умканау. – Еще совсем недавно я и не думала, что есть вот такое тонкое железо, которое тоньше даже самой тонкой оленьей замши.

– У тангитанов чудес хватает, – солидно сказал Кагот. – Чего только не насмотришься, особенно когда живешь с ними.

Умканау заторопилась:

– Сейчас позову соседей. Ты, Кагот, пока не рассказывай ничего! Нам тоже интересно, особенно моему отцу.

Пока гости собирались, идя сквозь ветер и пургу, Кагот поиграл с дочкой, спел ей на ушко песенку и попросил у Каляны кусочек копальхена.

– Тангитанская еда вкусная, обильная, но в ней много травы, – заметил он.

– Какой травы? – спросила Каляна.

– Разных растений, – пояснил Кагот. – Я никогда не думал, что тангитаны едят столько растений. Они у них в разном виде, больше в сушеном, заготовлены впрок. Амундсен говорит, что для здоровья это полезно. Чтобы зубы не выпадали.

– Тырасти, трук! – громко произнес веселый, неунывающий слепец Гаймисин, войдя в чоттагин.

– Это он с тобой по-русски здоровается, – объяснила Умкэнеу. – Алексей научил. Разве не так здороваются у вас там, на корабле?

– Нет, – ответил Кагот, – у нас другое приветствие. Гут морген-это с утра так говорят, а днем другие слова употребляют.

– А мне это «тырасти, трук» очень нравится! – сказал Гаймисин, осторожно пробираясь с помощью дочери к бревну-изголовью.

Пришли Амос с женой, и в чоттагине стало совсем тесно. Прежде чем приступить к чаепитию и рассказам о жизни тангитанов на корабле, Кагот распорядился разделить на три равные части принесенные подарки. Каляна проделала это с явным удовольствием и с таким видом, словно эти драгоценные вещи принадлежат лично ей или же являются их общей с Каготом собственностью. Раздав подарки и разлив чай по чашкам, Каляна заняла свое место у низенького столика.

И хотя уже многое было известно жителям крохотного становища, все слушали внимательно, ловили каждое слово. Наибольший интерес вызвал рассказ о мытье в бане. Каготу даже пришлось обнажить часть тела, чтобы дать взглянуть на чистую кожу. Гаймисин щупал, давил пальцами и удивлялся:

– Надо же! Палец не липнет! Весь жировой слой смыли. Как интересно! Значит, они утверждают, что это грязь?

– Грязь, говорят, – кивнул Кагот. – Оттирали меня так, что я боялся совсем без кожи остаться…

– Алексей говорит, что и нас скоро будут мыть, – подала голос Умкэнеу. – Построят здесь деревянный дом – баню…

– Разве и женщин моют? – с сомнением спросил Гаймисин.

– Про женщин ничего не могу сказать, – ответил Кагот. – На корабле нет женщин.

– Женщин тоже будут мыть! – настаивала на своем Умкэнеу. – Алексей так говорил, потому что при новой жизни мужчина и женщина равны.

Кагот с удивлением посмотрел на Першина и спросил:

– Это правда?

– Да, – кивнул Першин. – Большевики считают, что женщины должны быть равными с мужчинами.

– Нехорошо, однако, будет, – покачал головой Гаймисин. – Да и сами женщины не захотят этого…

– Почему не захотят? – с вызовом спросила Умканау.

– А ты вообще молчи! – прикрикнул на нее отец. – Уж больно разговорчива стала! Смотри, не пущу больше на учение!

Умкэнеу умоляюще посмотрела на Першина. Но учитель был в растерянности и, чтобы отвести разговор от опасной темы, предложил:

– Давайте слушать Кагота.

– Верно! – поддержал его Амос. – Мы пришли слушать рассказ Кагота!

Кагот отпил из чашки, вытер аккуратно подстриженные Сундбеком усы и продолжал:

– После мытья меня обрядили во все матерчатое. Потому что внутри корабля тепло, и в меховой кухлянке можно сопреть от жары. Поначалу жестко и неудобно было в матерчатой, но потом привык. Главная работа на корабле – приготовление еды. Большое умение надо, чтобы правильно приготовить тангитанскую еду! Учил меня сам Амундсен, большой знаток в этом деле. Так я научился печь булочки, белый тангитанский хлеб. Вот он. Можете попробовать. Потом – жарить олений бифштекс, варить супы, овсяную кашу. У них продуктов – полные трюмы. Войдешь туда – можно заблудиться среди ящиков, мешков в бочонков. На несколько лет хватит им этой еды!

– Зачем им столько? – спросил Гаймисин.

– Они собираются плыть к вершине Земли, – ответил Кагот. – А путь туда долгий, несколько лет может занять.

– А что им там надо, на этой вершине? – поинтересовался Гаймисин.

– Толком не сказал Амундсен, – ответил Кагот. – Но думаю, что он оттуда хочет поглядеть на всю нашу Землю.

– Иногда тангитаны тоже любят приврать, – тихо заметил Гаймисин, сожалея о том, что Кагот портит свой интересный рассказ явными небылицами. – Ты лучше рассказывай о жизни на корабле…

– Кроме забот о еде, они еще много занимаются разными измерениями, – повествовал дальше Кагот. – Мерят толщину льда, глубину воды в разных местах, мерят силу ветра, мороза и многое-многое другое.

– Зачем все мерить? – спросил Гаймисин. – Какая от этого польза?

– Этого я не знаю, – сознался Кагот.

– Может, мерят для того, чтобы делить? – высказал предположение Амос и обратился к Першину: – Большевики тоже мерят?

Першин на всякий случай ответил утвердительно, но Гаймисин засомневался:

– Какой смысл делить морскую глубину и толщину льда? Наверное, совсем для другого мерят, а не для дележа.

– Вроде бы не для дележа, – согласился Кагот. – И все же измерения у тангитанов занимают большое место в жизни. Для проживания они выделили мне деревянный полог с подставкой для сна, сколоченной из дерева. На такой же подставке я спал, когда плавал на «Белинде». Но вот что меня удивило: прямо на мягкую матерчатую постель поверх настлан еще кусок белой материи.

– Какомэй! – чуть ли не в один голос воскликнули Амос и Гаймисин. – Для чего это?

– Я потом проверил у других, – продолжал Кагот, – у всех так: и у Амундсена, и у Сундбека, и у Олонкина. Материя чистая, белая, жалко на нее ложиться. Из нее вполне можно сшить зимнюю охотничью камлейку. Да не одну, потому что куска материи два-один сверху, а другой снизу…

– И ты лег? – с каким-то отчаянным сожалением спросил Гаймисин.

– Нет, – ответил Кагот, – не лег…

– Ну и хорошо сделал, – с облегчением заметил Амос, напряженно следивший за рассказом Кагота.

– Я эти куски снял с постели и сложил в укромное место. Когда буду совсем уходить с корабля, возьму с собой.

– Как интересно! – заметила Каляна, явно подобревшая к Каготу.

– Да, интересно, – кивнул в знак согласия Кагот. – Но привыкать трудно.

– А у большевиков как? – Гаймисин повернул лицо к Першину. – Они тоже спят на белой материи?

– Да, – ответил Першин.

– Где же они берут столько белой материи? – удивилась Умканау. – Они же бедные!

– И некоторые бедные люди так спят, – ответил Першин.

– Это значит, – заключил Амос, – и мы в будущем должны будем на белой материи спать.

– Мне ни за что не уснуть, если лягу на такое, – сказала Умканау.

– Снег будет сниться, – добавила Каляна.

– А какие разговоры ведут? – спросил Гаймисин. – По вечерам о чем толкуют?

– По вечерам они больше читают, – ответил Кагот.

– Читают? – удивленно переспросил Гаймисин. – И наш учитель тоже читает, верно, Умканау?

– Читает, – подтвердила Умканау, ласково взглянув на Першина. – Такие красивые разговоры, как шаманские заклинания.

– И еще он поет песни, призывающие людей быть вместе, не унывать, соединить свои усилия… Вроде как мы, когда собираемся убивать кита или идем на моржовое лежбище, – добавил Гаймисин.

Похоже на то, подумал Кагот, что, пока он жил среди корабельных тангитанов, здешняя жизнь шла своим чередом, заполняясь новым содержанием, и русский учитель зря времени не терял…

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе,В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе.

Гаймисин спел это громко, с чувством, под конец в его низкий, глубокий голос вплелся высокий девичий голосок Умкэнеу.

– Какомэй! – только и мог вымолвить пораженный до глубины души Кагот. – Здешние новости тоже интересны!

– Алексей нас учит, – с благодарностью произнесла Умканау. – Мы от него много переняли.

– Расскажи про зимнюю дорогу, – попросил учителя Гаймисин. – Пусть Кагот тоже услышит,

– Это стихи, – откашлявшись, объяснил Першин. – А сочинил их великий русский поэт Александр Пушкин, Он умер давно, а вот его слова остались не только в книгах, но и в памяти людей. Вот слушайте:

– Ты слышишь, Кагот? – взволнованно спросил Гаймисин. – Хотя я давным-давно не смотрел на зимнюю дорогу, но как сейчас вижу: бегут собаки, перебирают лапами, оглядывается вожак, а по снегу волочатся стекающие с их длинных красных языков замерзающие слюни. Шуршат полозья по снегу, шуршит снег по твердым, словно оструганным сугробам, а кругом тишина… Сверху звезды смотрят на тебя, по краям неба встает полярное сияние, и луна как будто прокрадывается… Хорошо!

Кагот сидел, оглушенный услышанным, хотя не понял ни единого слова. Это было, несомненно, то, что он в душе называл голосом Внешних сил, разговором богов через человека. Оказывается, это существует и в другом – в русском языке. Только там это совсем иное – описание своего чувства, впечатления, переданное потом другому человеку. О том ли это действительно, о чем толкует Гаймисин?

– Это о зимней дороге? – переспросил Кагот.

– Да, – ответил Першин. – Это стихотворение о зимней дороге. – О нарте и собаках?

– Не о чукотской нарте, но о санях. Это как большие нарты, в которые запрягают больших животных, называемых конями…

– Коней я видел, – кивнул Кагот, – на американском берегу. Они больше самого крупного оленя и очень сильные. Я их боялся… И про сугробы тоже сказано?

– Да, – ответил Першин, – про снег, про то, что дорога длинная и холодная…

– А кто едет?

– Едет тот, который эти слова сочинил, и еще возница, каюр…

– Каюр не чукча?

– Скорее всего нет, – ответил Перший. – Тоже русский.

– Как Анемподист Парфентьев, – вспомнил проезжавшего чуванца Амос. – Он хоть и не совсем русский, но ведет происхождение от них.

– А есть у этого Пушкина и другие красивые сочетания слов, подобные «Зимней дороге»? – спросил Кагот.

– Есть, – ответил Першин, удивленный необычным интересом шамана к поэтическому творчеству. – У русского народа много таких людей, которые сочиняли стихи. Пушкин – самый главный…

– Как Ленин! – подсказал внимательно прислушивающийся к беседе Гаймисин.

– А Ленин тоже сочиняет стихи? – спросил Амос.

– Не знаю, по-моему, нет, – неуверенно ответил Першин.

– А может, сочиняет, да только не говорит другим? – осторожно предположил Кагот. Он испытующе посмотрел на русского учителя.

Першин поколебался и на всякий случай сказал:

– Возможно, и сочиняет…

– Без этого он не может, – с огромным внутренним убеждением произнес Кагот.

У него почему-то не хватало духу сказать, что и он знает подобное состояние, когда приходят удивительные слова, ложащиеся плотно друг к другу, выражая такие чувства, такие мысли и такое настроение, которые простыми, привычными словами не высказать. Но, может быть, то, что является ему, и впрямь наитие богов, а то, что родилось у Пушкина и еще у многих других, как сказал Першин, поэтов, это совсем иное?

Каляна еще раз наполнила чайник кусками речного льда и повесила над костром.

Умканау подложила несколько сухих деревяшек, и разгоревшийся огонь ярче осветил чоттагин.

– Может, еще чего-нибудь скажешь? – попросил русского Кагот. – Если не Пушкина, то кого-нибудь другого стихи…

– Я вам прочту несколько стихотворений моего любимого поэта и земляка Александра Блока, – сказал Першин. – Этот человек родился и живет в том же городе Петрограде, откуда я родом. Вот слушайте:

Першин замолк, посмотрел на Кагота и снова удивился его загоревшемуся взгляду. Такое впечатление, что чукча понимал и чувствовал значение слов.

Чтение стихов перемежалось рассказами Кагота, а пурга к ночи, похоже, еще больше разъярилась. Першин проводил Гаймисина с женой и дочкой. Когда он вернулся в опустевший чоттагин, Кагот уже лежал в пологе, высунув голову наружу, и курил трубку, Кагот молча наблюдал, как Першин выбивал из одежды снег, раздевался, потом осматривал чоттагин, моржовую крышу над головой, и думал, что этот тангитан стал похож на чукчу даже своим повседневным поведением. Так осматриваться в яранге может только человек, который давно и основательно живет в этом жилище, чувствует себя в нем настоящим хозяином.

– Так ты говоришь, что у русских много таких, которые сочиняют стихи? – спросил Кагот, когда Першин разделся и влез в свой гостевой полог и по примеру Кагота высунулся в чоттагин, чтобы глотнуть перед сном свежего воздуху.

– Много…

– Может быть, они – как шаманы?

– Может быть, – ответил Першин, но в голосе его Кагот почувствовал усмешку.

– О чем то, последнее? – спросил Кагот.

– О звездах…

Кагот внутренне даже вздрогнул от ответа: он чувствовал, что эти слова – о звездах! Как же такое может быть? Он ведь не знает русского языка! Как до него может дойти смысл давным-давно и гдето очень далеко сказанного? Может быть, те, кто сочиняет стихи, обладают другими способами общения, которых лишены обыкновенные люди? Кагот ощутил странное волнение в душе, почувствовал приближение того ветра восторга, который всегда1 предшествовал возникновению удивительных слов, которые он почитал за веление богов.

Он втянул голову в темноту и духоту мехового полога, услышал мерное дыхание лежащей рядом дочери и беспокойное, прерываемое стонами и каким-то бормотанием, Каляны.

Вдруг послышался голос Вааль. Он донесся из того же угла, откуда приходил раньше. Кагот не различал слов, но несомненно, что это был голос Вааль. Он то угасал, то снова возникал, и настороженный Кагот никак не мог уловить смысл ее слов. Они как бы смешивались с тем, что накатывалось вместе с ветром восторга на Кагота:

Откуда эти слова? Их ведь не было, пока он слушал разговоры в яранге, сам рассказывал что-то или когда готовил пищу тангитанам на корабле. Он ведь вообще не ждал именно таких слов, предрекающих затухание его общения с тем, что осталось от Вааль…

Интересно, есть ли у норвежцев поэты, как у русских? Если есть, то, значит, весь мир человеческий объят невидимой, удивительной общностью, о которой он и не подозревал. Если ему удалось уловить смысл, не зная русского языка, значит, он может улавливать смысл и других стихов. Нет ли здесь чего-то общего с тем видом связи, который тангитаны называют радио?

Обеспокоенный этими мыслями, Кагот долго ворочался, пока не разбудил Каляну. Женщина замерла, потом шепотом спросила:

– О чем думаешь, Кагот?

– О стихах, – тихо ответил Кагот.

Амундсен посмотрел на вчерашнюю запись.

«17 января. Сегодня должно бы показаться солнце. Мы выразили свое преклонение перед царственным светилом поднятием флага. К сожалению, облака помешали нам его увидеть, но мы знаем, что оно тут и останется на долгое время. Температура скачет вверх и вниз, сегодня вечером у нас –32°. Великолепное северное сияние! Здесь мы не так им избалованы, как у мыса Челюскин, где оно бывало каждый день. Новости медленно просачиваются к нам через посредство русских газет. Сегодня мы узнали о смерти Рузвельта[20], очень меня огорчившей, и о том, что в Ирландии будто бы республика. Да, каким-то мы найдем мир, когда вернемся?»

Вчера после торжественной встречи солнца Амундсен из иллюминатора своей каюты увидел, как Кагот спустился по трапу на лед и медленно отошел на некоторое расстояние от корабля. Сначала казалось, что он понес кухонные отбросы, однако повар шел как-то необычно – размеренно, высоко держа голову, как бы обращаясь к небесам. В вытянутых руках он нес серебряный поднос на котором обычно подавал кофе. Перейдя одну гряду торосов, Кагот остановился и некоторое время стоял там, взмахивая руками в сторону восхода, как бы делая движения сеятеля. Амундсен догадался, что он посвоему, согласно обычаям своего народа встречает появление солнца после долгой полярной ночи.

Вернувшись на корабль после жертвоприношения, Кагот еще некоторое время сохранял замкнутое, торжественное выражение лица и оживился только тогда, когда за вечерним чаем Олонкин принялся читать русские газеты, доставленные на «Мод» проезжавшим в сторону Уэлена Григорием Кибизовым. Торговец также привез большое письмо Алексею Першину от Терехина, где тот извещал о благополучном достижении конечной цели путешествия – устья Колымы и о намерении возвратиться в Ново-Мариинск через верховья реки Анадырь, минуя ледовитое побережье Чукотского полуострова.

Внимательно вместе с остальными выслушав новости, Кагот попросил у Олонкина газету. Он рассматривал каждую строчку, каждую колонку и картинку с таким сосредоточенным видом, что Амундсену несколько раз почудилось, что повар читает. Тем более что чукча явственно шевелил губами – точно так, как это делает не очень грамотный норвежский рыбак где-нибудь в окрестностях Буннефиорда.

Сундбек, сидевший рядом с Каготом, спросил:

– Ну как?

– Это чудо, – вздохнул Кагот. – Никак не могу уразуметь, как вы слышите голос: внутри себя или же улавливаете прямо отсюда, с бумаги?

Олонкин не сразу нашелся, как ответить.

– Голоса я не слышу… Глазами я смотрю на эти значки, которые обозначают звуки, русского языка. Из них и складываются слова.

– Русские слова?

– Разумеется, – ответил Олонкин, – потому что газета русская.

– Значит, в норвежской газете другие значки? – высказал догадку Кагот.

– Конечно, – ответил Олонкин.

– Выходит, каждый язык имеет свои собственные значки? – продолжал Кагот. – А те языки, у которых нет значков, те не могут иметь письменного разговора?

– Естественно, – ответил Олонкин.

– А откуда русские получили эти значки?

– Насколько помню, они у нас были всегда, – ответил Олонкин.

– И у норвежцев тоже? – обратился Кагот к Сундбеку.

Сундбек кивнул.

Кагот с тяжелым вздохом осторожно положил на стол газетный лист.

Догадавшись, чем так расстроен Кагот, Амундсен сказал:

– Господа несколько неточны: и у норвежцев, как и у русских, в далекой древности не было письменности. Создать письменность для какого-нибудь языка сейчас не так сложно. Датские миссионеры, к примеру, создали на основе латинского алфавита, того самого, которым и мы пользуемся, письменность для гренландских эскимосов и перевели на них некоторые молитвы.

– Значит, и для чукотского языка тоже можно придумать такие значки? – спросил с надеждой в голосе Кагот.

– В принципе можно, – ответил Амундсен.

После ухода Кагота Сундбек сказал:

– Все-таки надо попробовать научить его читать.

– Но какой грамоте вы будете его учить? – спросил Амундсен. – Он не знает норвежского и русского, значит, учить его надо английской грамоте?

– Можно пока дать ему простейшие понятия о буквах и счете, – сказал Сундбек. – Думаю, что для такого сообразительного человека, как Кагот, это не составит особого труда.

– Ну что же, – помедлив, проронил Амундсен, – попробуйте.

Стол в кают-компании был прибран, посуда вымыта, и когда Кагот снова появился в залитой светом кают-компании, он заметил на одном конце стола, под портретом королевской четы, раскрытую толстую тетрадь, одну из тех, какими пользовались для записи магнитных наблюдений. Рядом лежали два остро отточенных карандаша. Кагот сразу же догадался, что все это было приготовлено для него.

Первым учителем был Олонкин. Он начертил на бумаге ту же самую букву, с которой начинал Першин в яранге, и заявил, что это самая первая буква, главный знак в письменном разговоре – «А».

Так стоял великий шаман Амос, передавший Каготу свое могущество. Широко расставив ноги. На макушке его малахая торчал черный вороний клюв.

Затем Олонкин написал русские и норвежские слова, хорошо известные Каготу по звучанию. Это были «чай» и «фрам». Значение этих слов было также известно Каготу. Теперь ему надо было запомнить их письменный облик.

Он всматривался в очертания этих слов, пытаясь найти в них зримое отражение смысла и значения. В слове «чай» первый знак напоминал какой-то инструмент, приспособление, за ним снова знакомый Амос, последний знак с маленьким кривым облачком поверху не вызывал никаких чувств. Норвежское слово «Фрам» опять со знакомым Амосом заканчивалось ломаным знаком, отдаленно напоминающим часть южного горизонта в хорошую погоду, когда на фоне ясного неба высвечивались зубчатые вершины горных хребтов.

Олонкин, заставив несколько раз произнести эти слова, попросил Кагота скопировать их в тетрадь. Карандаш, так ловко сидящий в пальцах Олонкина, никак не хотел держаться в неуклюжих пальцах Кагота. Он выскальзывал, падал и раз даже вовсе скатился под стол. От непривычных усилий удержать непослушный инструмент у Кагота на лбу выступили мелкие капельки пота.

– Давайте отдохнем! – наконец взмолился он.

– Хорошо, – смилостивился Олонкин, искренне недоумевавший, как это взрослый человек не может овладеть таким простым инструментом, как карандаш.

Передохнув, Кагот снова взялся за карандаш и попробовал изобразить на бумаге нечто подобное букве «А». Однако вместо того чтобы вывести ровные линии, кончик карандаша прорвал бумагу и в довершение сломался, и кусочек черного пачкающего камня, торчавший из дерева, покатился по белой бумаге. Издав неопределенный звук то ли сожаления, то ли разочарования, Кагот бросил на бумагу непослушный карандаш.

– Не волнуйтесь, – утешил его Олонкин. – Не надо так сильно нажимать на карандаш, надо вести его легко, и он сам будет писать.

– Господа! – подал голос Амундсен, вместе с другими с интересом наблюдавший за попытками Олонкина научить повара держать карандаш. – Очевидно, ему мешает наше присутствие. Давайте оставим их одних. Может, так дело пойдет на лад.

И в самом деле: Кагот под испытующими взглядами членов экспедиции терялся, только одна мысль была у него – как бы не упустить из рук это вертлявое и неверное орудие письма.

Когда в кают-компании остались лишь Кагот и Олонкин, учитель взял другой карандаш.

– Попробуйте еще раз.

Результат был тот же самый. В отчаянии Кагот протянул обратно Олонкину карандаш.

– Нет, я больше не могу! Ничего у меня не получится.

– Вы напрасно так быстро сдаетесь, Кагот. Тут надо проявить терпение, – спокойно сказал Олонкин. – Возьмите карандаш, тетрадь и поупражняйтесь сами.

Кагот без особой охоты захватил с собой в каюту карандаш и тетрадь и, прежде чем лечь спать, сел за небольшой столик возле иллюминатора. После нескольких попыток он уразумел, что карандаш следует держать легко, даже с меньшим напряжением, чем держишь чубук курительной трубки. И вести кончиком пачкающего камня надо как бы на весу. В результате ему удалось наконец-то изобразить букву «А», Амоса, как он ее мысленно называл. Поупражнявшись, он довольно легко срисовал два слова, написанные Олонкиным в его тетради: «чай» и «Фрам».

Только после этого Кагот улегся в постель, но долго не мог заснуть, переживая заново свой первый урок грамоты. Может ли впрямь случиться так, что он одолеет тангитанское умение наносить на бумагу и различать следы человеческой речи? Русский учитель Першин говорил, что он учился этому чуть ли не десять лет. А корабль уйдет, как только разойдутся пленившие его льды. Уплывут его учителя, так и не научив Кагота удивительной тангитанской премудрости… А вот Першин уезжать вроде бы не собирается. Если у тех, кто на корабле, только и разговоров о будущем плавании на вершину Земли, то у Першина – о будущей новой жизни, о строительстве большой настоящей деревянной школы, больших домов, где будут жить и учиться грамоте собранные со всех окрестных оленных стойбищ ребятишки. Приедут русские лекари и будут вырезать болезни из внутренностей больных… А если у человека головная боль, что же, череп будут вскрывать? Может, и ему уплыть вместе с Амундсеном к вершине Земли и оттуда взглянуть на населенный человечеством мир?

Весь день за приготовлением пищи Кагот не забывал об уроке. Когда он показал Олонкину собственноручно написанные им буквы и два слова – «чай» и «Фрам», – учитель расцвел от удовольствия; Потом все члены экспедиции, начиная с Амундсена, рассматривали тетрадь Кагота и дружно хвалили настойчивого ученика.

– Сегодня учить вас буду я, – объявил Сундбек на следующий вечер. – Учить счету.

Он подал Каготу другую тетрадь. Белые страницы в ней были разграфлены едва заметными голубыми клеточками.

Загодя Сундбек расспросил своих товарищей, как их самих учили арифметике, постарался вспомнить и свои давно забытые школьные уроки.

– Думаю, что вы, Кагот, в пределах сотни считать умеете, – сказал Сундбек. – Вот скажите, сколько всего у вас пальцев на ногах и руках?

Застигнутый врасплох вопросом, Кагот ответил не сразу, мысленно пересчитав пальцы.

– Двадцать, – сказал он.

– Правильно, – с удовлетворением заметил Сундбек, будто знание поваром количества пальцев на ногах и руках для него было важно и значительно. – А сколько будет пальцев, если к вашим двадцати мы прибавим пять пальцев, ну, скажем, Амундсена?

Кагот взглянул на начальника, словно бы спрашивая: позволяет ли он взять его пальцы вдобавок к его двадцати? Амундсен одобрительно кивнул.

– Каких пальцев – с руки или с ноги? – решил уточнить Кагот.

Поколебавшись, Сундбек сказал:

– Ну хорошо, с ноги…

Кагот посмотрел на оленьи торбаса Амундсена и сказал:

– Тогда будет двадцать моих пальцев и еще пять пальцев с левой ноги начальника.

– Почему с левой? – удивился Сундбек.

– Она ко мне ближе, – ответил Кагот и опять взглянул на Амундсена.

– Хорошо, пусть берет с левой ноги, – пряча усмешку, милостиво разрешил Амундсен.

– И сколько всего будет пальцев? – продолжал допытываться Сундбек.

– Двадцать пять!

– Отлично, Кагот!

Сундбек и впрямь был доволен ответом, так как поначалу опасался, что начал со слишком больших чисел.

– Идем дальше… А если мы от двадцати отнимем пять пальцев,

сколько останется?

– Каких пальцев? С ног или с рук?

– Ну хотя бы с ног, – разрешил Сундбек, никак не беря в толк, какая разница, откуда будут эти пять пальцев.

Однако для Кагота это было далеко не безразлично. Тут же представив себя без пяти пальцев правой ноги, хромого, беспомощно ковыляющего среди торосов, он робко предложил:

– Давай лучше возьмем с левой руки…

– Ну хорошо, берите с левой руки…

Без левой руки все же легче, чем без ноги или правой руки. Быстро проведя расчеты в уме, Кагот ответил:

– Пятнадцать пальцев останется. – И уточнил: – Десять на ногах и пять на правой руке… Еще не все потеряно.

– Что вы сказали, Кагот? – переспросил Сундбек.

– Я сказал, что человек без левой руки еще не совсем пропащий, – пояснил Кагот. – Вот если бы у него не было правой руки или одной из ног-тогда было бы худо. Совсем калекой стал бы…

– Да-а, – протянул Сундбек. – В таком случае будем вычислять на чем-нибудь другом. Так мы искалечим всех, оставим без ног и без рук.

Порывшись в кармане, он вытащил коробок спичек. Рассыпав их по столу, Сундбек произвел несколько простейших вычислений, а затем написал в тетради цифры от единицы до девяти и отдельно от них – нуль. Соответственно каждой цифре были разложены спички – от одной до десяти. Десятая кучка больше всех заинтересовала Кагота, потому что она не имела обозначения на бумаге.

– Так вот, – многозначительно произнес Сундбек, – десять спичек обозначаются цифрой десять. Знак нуль вообще-то обозначает ничего, отсутствие числа. Скажем, если у вас, Кагот, нет ни одной спички, это и будет нуль.

– Но почему, если мы к единице приставляем нуль, получается так много? – недоумевал Кагот.

Сами очертания цифр ему напомнили многие вещи. Ну, о единице и разговора не было – она была понятна с первого взгляда. А вот двойка явно походила на крюк, на который в яранге вешали над огнем чайник или котел. Три напоминало завиток моржовой кишки, четыре – перевернутый стул из кают-компании «Мод», а пятерка была тем же крюком, что и двойка, но только перевернутым. Шесть – это небольшой кусок ремня, семерка – надломленный болью в пояснице старик. Восьмерка вполне могла быть очками, поставленными стоймя, а девятка – то же самое, что и шестерка, только наоборот. Но десятка…

– Если вы будете задумываться над вещами, не относящимися к тому, что я вам говорю, – строго заметил Сундбек, – то из нашего обучения ничего не получится. Вы должны верить каждому моему слову, понимать его так, как я вам говорю.

Кагот молча кивнул. В самом деле, своими вопросами он, похоже, ставил в тупик учителя, и тот терял нить объяснения.

С помощью спичек арифметические действия в пределах первого десятка пошли на лад, и за короткое время Кагот научился быстро складывать и вычитать. Вычислительные действия Каготу понравились куда больше, чем попытки овладеть звуками и письмом.

Когда он удалился в свою каюту, утомленный необычным для него занятием, Олонкин заметил:

– Мне кажется, что с грамотой ничего не получится…

– Почему? – спросил Амундсен.

– Потому что надо обучать его какой-то одной грамоте – либо русской, либо английской, либо норвежской… Чукотской грамоте обучать его невозможно по той причине, что ее попросту не существует.

– А какой же грамоте учит Алексей Першин? – спросил Амундсен.

– Я интересовался этим, – ответил Олонкин. – Алексей одновременно учит и русскому языку и русской грамоте. При этом сам учится чукотскому. Мне же начинать изучать язык здешних аборигенов нет никакого смысла, раз мы через несколько месяцев покинем Чукотку. Вряд ли потом в своей жизни мне доведется встретиться с ее жителями.

– Но ведь числа он сразу начал понимать! – возразил Сундбек.

– Может быть, потому, что математика – наука более общая и абстрактная, нежели грамота, – заметил Амундсен. – Грамота тесно связана с языком, и Олонкин совершенно прав, что обучать Кагота надо какой-то одной грамоте, и, на мой взгляд, русской.

– Почему именно русской? – спросил Ренне.

– Ну, во-первых, он остается русским подданным, а во-вторых, насколько я понял, у русских большевиков здесь весьма серьезные намерения в области просвещения.

– Но ведь Кагот не знает русского языка, – напомнил Олонкин.

– А почему бы вам не учить его одновременно и русскому языку? – предложил Амундсен.

Решено было Кагота обучать русскому языку и русской грамоте и арифметике.

– У него, как я заметил, очень образное мышление, – продолжал рассуждения Амундсен, – Когда Сундбек учил его счету, все вычисления с пальцами он воспринимал как реальные действия. И отсюда я делаю вывод, что обучать его надо на примерах, близких ему, на предметах непосредственного окружения.

– Ну что же, – согласился Олонкин, – попробуем, что получится.

Кагот в воображении видел себя уже человеком грамотным, способным читать и писать. Его одновременно привлекали и книги и газеты. В книгах, как он понял, содержались самые различные сведения о жизни, в том числе и о жизни прошедшей. Что же касается газет, то, как сказал Олонкин, в одном таком большом листе величиной со шкуру молодого оленя было столько новостей, сколько не могли привезти люди даже на нескольких собачьих караванах. Но чтобы было так много новостей, для этого и жизнь должна быть наполненной ими, должно быть очень много людей, вовлеченных в разные дела. Представлялось это так, что где-то там, за южными хребтами, похожими на очертания буквы «М», копошится, бурлит людское море, происходят малопонятные и невероятные вещи вроде человеческих побоищ с применением огнестрельного оружия и даже огромных пушек, подобных тем, из которых стреляют по китам. Там же находятся мастерские, где бедняки делают разные товары: топоры, ножи, виктролы, котлы, винчестеры, иголки, нитки, сапоги и многое-многое другое. Где-то там строят и корабли – и деревянные, и с огнедышащими машинами, плюющими в небо черным дымом. Там же происходила та самая революция, о которой рассказывал Першин, когда сняли с высокого золоченого сиденья Солнечного владыку и поделили богатства между бедными… Конечно, рассказывать словами про всю эту груду новостей – сколько времени надо! Другое дело, когда перед тобой газета. Ты бегаешь глазами по следам – и вся та бурная, многокрасочная, шумная, с выстрелами из пушек и винчестеров, с криками, стонами, ликующими возгласами жизнь предстает перед тобой как живая, словно сам наблюдаешь ее.

Но одолеть значки оказалось довольно трудным делом. Каготу удалось выяснить, что их несколько десятков. С числами было куда проще. Тангитаны считали не двадцатками, а десятками. Поэтому это число у них обозначалось так удивительно – самым малым значением, рядом с которым еще ставился знак, выражающий отсутствие числа. Прибавлять и отнимать, своей властью уменьшать и увеличивать количество – это открывало возможности, которых Кагот раньше в себе и не подозревал. В вычислениях таилось странное могущество, волшебная способность управлять явлениями и, быть может, даже самими людьми.

От этих мыслей на душе стало тревожно. Вспомнилось давнее, полузабытое, когда он овладевал шаманской силой, когда и во сне и наяву ему являлись красочные картины, посылаемые ему Внешними силами, чудились голоса, и неземная музыка, и эти слова… В последнее время все это ослабело в нем, и даже словесные наития все реже посещали его. Он объяснял это себе переменой места жительства, необычным и непривычным для Внешних сил окружением… А если Внешние силы начнут действовать на него через числа? Найдут новый путь к нему, иной, нежели тот, через который они общались с ним, когда он жил в яранге и ходил на охоту за нерпой?

Сон отлетел. Кагот понял, что теперь ему не удастся заснуть до самого того часа, когда надо будет вставать готовить завтрак. В каюте стало душно, теснота сдавила грудь.

Он оделся и осторожно выскользнул на палубу. Из рулевой рубки, в которой обычно коротал ночные часы вахтенный, сочился слабый свет электрической лампочки. Отворилась дверца, и выглянул Амундсен

– Это вы, Кагот?

– Это я, господин начальник, – ответил Кагот. – Хочу побыть на свежем воздухе.

– Не спится?

– Почему-то не могу заснуть, – тихо ответил Кагот. – Ворочался, ворочался, а потом решил выйти.

– Со мной это тоже бывает. Особенно в такую погоду. Вроде бы все хорошо: тишина, ясно, даже ветра нет, – а на душе тревожно.

Погода в самом деле стояла удивительная. Можно выйти с зажженной свечой – и пламя ее не шелохнется, так было спокойно и тихо. Тишина простиралась во все стороны: на юг – к Дальним хреб там, через равнинную тундру, и на север – до самой вершины Земли, через нагромождения торосов, разводья и трещины. Бледные остатки полярного сияния догорали в зените, и звездный свет усиливался из за отсутствия луны.

– О чем вы думаете, Кагот? – спросил Амундсен.

– О том, что, когда меня не будет, все это будет сиять и сверкать, и другой человек, который будет жить после меня, будет думать, что именно с него и начинается лучшая часть жизни…

Амундсен с удивлением посмотрел на Кагота.

– Интересно… А впрочем, может быть, вы и правы. Мне тоже казалось, да и сейчас кажется, что именно мы переживаем утро человеческой истории…

– С рождением каждого человека начинается новый мир, – сказал Кагот. – Наверное, это чувство самое сильное, и оно держит человека на земле сильнее всяких соблазнов. Надежда, что с тебя начинается вечность…

– Иногда и я задумывался об этом… В юности, когда я решался посвятить свою жизнь полярным путешествиям, я думал, что раз мы все так молоды, то и человечество тоже. Ведь люди только-только начинают осознавать, что они – это единое целое, братья и сестры одной семьи. И что перед всем человеческим сообществом стоят грандиозные и величественные задачи. Прежде всего надо обеспечить всем людям человеческий образ жизни – накормить всех голодных, дать кров всем бездомным, научить их жить в мире и согласии… А потом дальше – познание неизведанного. И те путешествия, которые совершаю я, стирают последние белые пятна на нашей планете…

– Значит, вы путешествуете, чтобы узнать неизведанное?

– Да, Кагот, чтобы узнать неизведанное и рассказать об этом другим людям.

– Мы, чтобы узнать неизведанное, обращались к богам, к Внешним силам. Разве у вас нет своих богов, которые все знают?

– Быть может, где-то и существуют всезнающие боги, но в натуре человеческой – все познавать самому.

– Значит, вы пытаетесь делать то, что должны делать боги, – продолжал свое Кагот.

– Ну почему же?

– Потому что богам легче путешествовать, перемещаться в пространстве и даже во времени. Их не удерживают ни льды, ни непогода, ни огромные расстояния…

– Но мне интереснее и приятнее узнавать о неизведанном собственным путем, – возразил Амундсен, – так сказать, делать божественное дело своими силами.

– А вы не страшитесь, что боги разгневаются за то, что вы вторгаетесь в их дела?

– Если боги достаточно мудры, то они, наоборот, должны быть на моей стороне и помогать мне, – с улыбкой ответил Амундсен. – Разве вам не помогают ваши боги?

– Они помогали мне, – сказал Кагот, – но для этого мне пришлось убить человека.

– Как – убить человека? – вздрогнул Амундсен.

– На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого человека, – тихо ответил Кагот. – Чтобы занять место, которое занимал в жизни великий Амос, мне пришлось собственными руками лишить его жизни…

– Но это же преступление!

– Нет, это у нас не считается преступлением. Это обычай, человеческий обычай. Считается, что через это ко мне придет такое могущество, что я смогу спасти другие жизни. Я и вправду иногда спасал… Но не мог спасти самую дорогую для меня жизнь, жизнь моей любимой жены Вааль. Боги не вняли моим мольбам…

Слова Кагота внесли странное замешательство в душу Амундсена. Он никак не мог предположить, что именно здесь, с этой неожиданной стороны ему заново напомнят о трагедии Скотта… Как сказал Кагот? «На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого человека»? Но ведь Кагот понятия не имеет о Скотте, о том безжалостном соревновании в ледяной, самой безжизненной на земле пустыне. А может, кто-то из членов экспедиции рассказал?

– Вы знаете, – начал он осторожно, – что я побывал на южной вершине Земли?

– Слышал, – ответил Кагот, – но мой разум отказывается верить этому и представить такое путешествие.

– А как я туда шел, с кем плыл, знаете об этом?

– Нет.

– Знакомо ли вам имя капитана Скотта?

– Впервые слышу…

– Он погиб на пути от Южного полюса, – тихо сказал Амундсен, – и находятся люди которые ставят его гибель мне в вину…

– Но ведь вы не виноваты? – спросил Кагот. – Не виноват, – подтвердил Амундсен.

– И не чувствуете своей вины?

– Не чувствую…

Кагот тяжело вздохнул.

– У меня по-другому: все говорили, что я не виноват в смерти Амоса, что это так и должно быть, потому что таков закон жизни… А я все-таки чувствую вину. И понимаю, что только спасением других жизней я могу искупить эту вину, заглушить боль, которая гложет меня на протяжении многих лет.

– Да, я вам сочувствую, – сказал Амундсен.

– Я виноват перед людьми, которые поверили в меня. И очень возможно, что они ищут меня, чтобы убить. Тот, кто избран высшими силами для особой жизни, должен или нести свое бремя до конца, или же уйти. Отступника ждет смерть.

– Вы опасаетесь за свою жизнь? – спросил Амундсен.

– Не столько за свою, сколько за жизнь дочери, – признался Кагот.

– Вы можете чувствовать себя на моем корабле в полной безопасности, – сказал Амундсен. – Что касается вашей дочери, то надо взять ее сюда. Думаю, что она не обременит вас, а тем более нас. Наш корабль пользуется покровительством норвежского короля, и на этой маленькой территории Норвегии действуют законы нашей страны, защищающие честь, достоинство и жизнь человека.

– Я вам очень благодарен, господин начальник. – Кагот низко склонил голову перед Амундсеном.

– А теперь идите спать, – мягко сказал Амундсен. – Ведь вам рано вставать.

Кагот ушел. Амундсен долго смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за тяжелой, обитой для тепла оленьими шкурами дверью, ведущей во внутренние помещения корабля.

В сентябре 1909 года до Амундсена дошла весть о покорении Северного полюса. До этого он хотя и догадывался о возможных соперниках в достижении вершины Земли, но не придавал им большого значения, исходя из опыта собственных арктических путешествий и тщательного изучения предшествующих экспедиций. Все попытки достичь полюса по льду заканчивались полной неудачей прежде всего потому, считал Амундсен, что льды Ледовитого океана не представляют собой единого, цельного поля. Этот дрейфующий, иногда со значительной скоростью, разнородный лед часто пересечен открытыми водными пространствами, а также грядами непроходимых торосов. Поэтому, по его твердому убеждению, единственным научно обоснованным способом достижения Северного полюса оставался дрейф на специально оборудованном корабле, «Фрам» продрейфовал достаточно близко от желанной цели, чтобы, имея нужное количество собак и снаряжения, достичь полюса с корабля.

Возможное покорение Куком или Пири Северного полюса ставило по-иному цели экспедиции Амундсена, хотя он с самого начала подчеркивал, что для него главным является сбор научных данных, а не спортивные рекорды. Но он также прекрасно понимал, что авторитет полярного путешественника, идущего следом за другими, достигшими более впечатляющих с точки зрения обывателя результатов, намного ниже авторитета того, кого с самого начала называют героем.

Оставался Южный полюс. Однако Амундсен не торопился обнародовать свой план, памятуя о том, что неудача и даже промедление в достижении объявленной цели могут повредить его репутации не только как человека, верного слову, но и как серьезного исследователя. Он знал, что к Южному полюсу снаряжается английская экспедиция во главе с капитаном Скоттом. Ему также стало известно, что японская антарктическая экспедиция на корабле «Кайнан Мару» под руководством лейтенанта Шираса намеревается заняться исследованием Земли Короля Эдуарда VII.

Итак, «Фрам» взял курс на Антарктику. Во время недолгой стоянки в Австралии Амундсен послал письмо капитану Скотту, извещая его о своем намерении предпринять попытку достижения Южного полюса. Во время зимовки в Китовой бухте была тщательно и скрупулезно подготовлена санная собачья экспедиция, устроены запасные продовольственные базы. Конечно, элемент соревнования между Амундсеном и Скоттом существовал, и было бы нелепо утверждать, что Амундсен не хотел быть первым.

Достижение Южного полюса было настоящим триумфом. Вернувшись в Норвегию, Амундсен узнал подробности гибели экспедиции капитана Скотта. Из сохранившихся дневников Скотта явственно следовало, что англичанин предчувствовал свою гибель, понимая преимущества более тщательной и научно обоснованной подготовки экспедиции Амундсена. Потом начались нападки английской печати, отдельных весьма заметных и влиятельных лиц… Самым тяжелым был упрек в косвенной вине в гибели членов английской экспедиции.

«Это была честная схватка», – не раз повторял Амундсен, но время от времени в глубине души чувствовал, что уж ничего не поделать с той зловещей тенью, которая иной раз задевала его своим краем, – тенью трагической гибели экспедиции Роберта Скотта.

А тут еще напоминание с неожиданной стороны – от неграмотного чукчи, шамана, исповедующего самую дикую религию. А может быть, он какими-то своими неизведанными путями почуял в нем, Амундсене, существование этой глубоко спрятанной душевной боли? Как это он сказал? «На пути к какой-нибудь жизненной вершине человеку иногда приходится переступать через жизнь другого…» Но что мог сделать Амундсен? Отказаться от своего намерения достичь Южного полюса и подождать, пока это сделает Скотт? По какому праву? Почему? Англичане считают, что он поступил неблагородно. Значит, благородство заключается в том, чтобы седеть дома возле хорошо протопленного камина и, покуривая трубку, следить за тем, что делается в мире, узнавать из газет об открытии неведомых земель, покорении недоступных вершин, далеких морей? Или же согласиться с несправедливым, полным высокомерия мнением, что только англичанину доступно исследование новых земель и морей и только Великобритания, имеющая многовековой опыт покорения стран и народов, может претендовать на приоритет в географических открытиях?

В сознании Амундсена уживались и чувство глубокой правоты, и чувство вины… Что же делать? Может быть, сказанное бывшим шамянпм все-таки споаведливо?

В то утро после ночного разговора Кагот выглядел обычным, ночная бессонница нисколько не отразилась на его облике. А может быть, это объяснялось еще и тем, что европейский глаз еще не научился распознавать на внешне бесстрастном лице эскимоса или чукчи его душевные движения? По заведенному порядку он сообщил начальнику о предстоящей отлучке с борта судна.

– Надо взять свежее нерпичье мясо и печенку, – сказал Кагот, для разнообразия меню иногда готовивший блюда из свежей нерпы. Особенной любовью членов экспедиции пользовалась нерпичья печенка, тушеная или жареная, с рассыпчатым рисом.

Кагот взял для обмена два фунта муки, несколько кусков сахара, любимый ребятишками Амоса яблочный мармелад и ко всему этому присовокупил еще две пачки табака.

Кагот спустился на лед и медленно зашагал к ярангам, стоящим на высоком берегу. Тишина прошедшей ночи как бы простерлась и на наступивший день, на разгоревшуюся зарю. Сегодня солнце уже заметно поднимется над горизонтом и будет часа полтора ослепительного снежного света. На этот случай Кагот захватил очкиконсервы с зелеными стеклами. У него имелось и чукотское приспособление, представляющее собой кожаную полоску с узкой прорезью для глаз, оно отлично предохраняло от снежной слепоты.

Кагот знал, что сегодня все мужчины дома: вчера у них был тяжелый, но добычливый день. Першин протащил мимо «Мод» трех привязанных друг за другом нерп. Хорошая добыча и сравнительно спокойная зима радовали сердца людей, и все было бы, наверное, прекрасно, если б не тревожные мысли о том, что и погода, и охотничья удача, и вообще жизнь – вещи непрочные, непостоянные и всегда надо ожидать какой-то перемены.

Кагот сначала зашел в ярангу Каляны.

Возле мехового занавеса большого полога на бревне-изголовье сидел Першин и чистил винчестер. Рядом с ним Айнана играла острконечными патронами. Каляна снимала жир с нерпичьих шкур и была вся перемазана кровью. Першин внешне сильно изменился по сравнению с тем, каким приехал в становище. Он отрастил густую мягкую бороду, начинающуюся у самых скул.

– Атэкай! Атэкай! – обрадовалась Айнана и бросилась навстречу отцу.

Каждый раз, когда Кагот смотрел на дочку, он видел в ней черты ушедшей навсегда Вааль. И тогда на его глаза навертывались слезы, щипало в носу и в груди возникала боль.

– Я всю печень оставила тебе, Кагот, – сказала Каляна. – Пусть тангитаны едят.

– Я возьму здесь две, – сказал Кагот, – а еще две у Амоса. Чтобы все было поровну.

– Хорошо, пусть будет так, – согласилась Каляна.

– Как в море? – обратился Кагот к Першину.

– Дрейфующий лед нынче отдалился, – начал Першин. Он говорил со знанием дела, словно всю жизнь только тем и занимался что бил нерпу на льду. – Припай нарос, и к открытой воде далеко идти. Только откроется вода – тут же замерзает. Опасно ходить по льду. Зато нерпы много. Хорошо охотиться!

Кагот пожалел, что не может ходить на охоту. Надо как-нибудь отпроситься у начальника на день и выйти на лед. Так ведь можно и позабыть, как добывается нерпа: не век? же жизнь быть ему поваром у Амундсена!

Казавшаяся издали непонятной и даже привлекательной жизнь на тангитанском корабле оказалась, в общем-то, однообразной, очень размеренной. Это впечатление усиливалось еще и тем, что начальник экспедиции требовал выполнения всех работ точно по часам. Особенно это касалось времени приема пищи. Задержка хотя бы на несколько минут вызывала его недовольство, и он делал строгий выговор. Но Кагот приноровился подавать и завтрак, и обед, и ужин в точно назначенный час или даже чуточку раньше, чтобы избежать упреков.

– Следов белых медведей немного, – продолжал Першин, – но они есть, особенно возле прибрежных скал.

– Будьте осторожны, – предупредил Кагот, – это скорее всего медведица с детенышем. Может подкрасться сзади и напасть.

– Амос мне тоже говорил, – сказал Першин. – Когда я того медведя убил, мне показалось, что теперь мне ничего не стоит добыть иследующего. А вот не попадаются.

– Белый медведь – редкая добыча, – заметил Кагот. – Когда какой год выпадает. Но к весне звери могут появиться.

Каляна подала чай, и мужчины приступили к основательному чаепитию с сахаром. Налили и Айнане в плоское блюдечко, чтобы не обожглась, и дали большой кусок сахара. Девочка пила как большая, засунув сахар за щеку. Втянув в себя весь чай, она вынимала сахар и клала его на столик, ожидая, пока ей нальют еще.

– Как дела с обучением грамоте? – поинтересовался Кагот.

– Туговато идет, – ответил Першин. – Ведь, по сути, мне приходится обучать не чукотской, а русской грамоте.

– Однако вижу, что у вас-то чукотский язык хорошо пошел, – заметил Кагот.

– У меня хорошие учителя, – улыбнулся Першин. – Учат все время. По-русски ведь не с кем говорить.

– Меня тоже учат грамоте, – признался Кагот.

Першин заметно удивился этому.

– А какой грамоте? Норвежской?

– Пока непонятно какой, – ответил Кагот. – Но мне больше нравится счет и числа… Вот я все хотел спросить у вас: у корабельных тангитанов тоже есть поэты или они только у русских?

– Поэты есть у всех народов, – ответил Першин. – И у норвежцев и у англичан. Я даже уверен, что они есть и у вас. Ведь тот, кто сочиняет песни, тоже поэт. А песни у вас есть, не правда ли?

– Песни-то есть, но в них мало слов, – вздохнул Кагот.

– А разве в вашем языке нет похожего на то, что я читал вам из Пушкина, Блока? – спросил Першин.

– Может быть, и есть, – неуверенно ответил Кагот, – но этошаманские заклинания, и они исходят не от человека, а от Внешних сил.

– Как это? – не понял Першин.

– Внешние силы как бы тоже говорят человеческими словами, но через избранного, через шамана, – объяснил Кагот,

– Значит, шаман и есть поэт! – весело заключил Першин.

Кагот покачал головой. По учителю выходит, что и он, Кагот, тоже является поэтом, как те тангитаны, которые сложили слова про зимнюю дорогу или про звезды, но Кагот сомневался в этом.

Внешне в яранге ничего не изменилось. На прежнем месте висел гостевой полог, свидетельствуя о том, что мечты хозяйки заполучить мужчину в большой полог пока остались неосуществленными. Это несколько озадачило Кагота, который до встречи с членами экспедиции Амундсена и до приезда Першина видел в мужчинах-тангитанах людей, весьма жадных до женщин, не брезгующих часто и старухами. Может быть, эти мужчины как-то иначе устроены? Но телесное устройство членов экспедиции Амундсена ничем существенным не отличалось от его, Кагота, точно так же как и Першина, которого он видел голым в корабельной бане. Странные люди… И не похоже, чтобы брезговали. Наоборот, в кают-компании часто слышались слова похвал и Калине, и жене Амоса Чейвынэ, и особенно юной Умканау.

Должно быть, эти тангитаны принадлежали к роду особо стеснительных или очень преданных своим женам.

– Жена у вас есть? – спросил Кагот.

– Не успел я жениться, – почему-то с виноватой улыбкой ответил Першин.

– А собираетесь?

– Когда-нибудь придется…

– Здесь будете жениться или у себя в Петрограде?

– Это уж как судьба решит…

– Это верно, – вздохнул Каготи засобирался. – Ну, я пойду: мне еще надо соседей навестить.

Возле яранги Амоса катались на санках Эрмэн и Илкэй. Детишки кинулись на гостя с криком:

– Дядя Кагот! Дядя Кагот! Ты принес нам тангитанские сладости?

– Принес, принес! – весело ответил Кагот, чувствуя себя благодетелем, человеком, приносящим радость не только взрослым, но и детям. Он уже привык к своему новому положению. В становище каждый приход Кагота означал пополнение оскудевших запасов муки, чая и сахара, которые хотя и считались лакомством и не определяли главного содержания питания, но, однако, без этих продуктов жизнь уже казалась пресной.

Амос чинил нарту, пристроившись у ярко горящего костра. Чейвынэ занималась исконно женским делом – с помощью каменного скребка, насаженного на деревянную ручку, очищала нерпичью шкуру.

– Амын етти! – приветствовал гостя Амос. – Какие новости?

– Новостей особых нет, – степенно ответил Кагот, присаживаясь на китовый позвонок и развязывая мешок с подарками. – Вот кое-что принес вам и ребятишкам. Он подал мальчику и девочке по конфете, а остальное Чейвынэ. – Счету меня начали обучать.

– Счету? – переспросил Амос. – Для чего это?

– Ну, для того, чтобы знать число вещей.

– Много вещей у тебя завелось?

– Не так чтобы много, но кое-что есть, – ответил Кагот. – Но счет не для этого.

– Ты говорил, что тангитаны все меряют, – сказал Амос. – Им это для чего-то надо. А тебе зачем? Тоже мерить будешь?

– Может, и придется, – туманно ответил Кагот. – А разве русский учитель не учит счету?

– Вроде бы учит, – вспомнил Амос. – Но это так, баловство и развлечение для детей.

– У меня это серьезно, – сказал Кагот. – И чувствую, что за этим большое дело…

– Может быть, и так, – кивнул Амос, отодвигая в сторону нарту. – Чейвынэ, уж коли свежий чай появился, давай-ка попьем.

За чаем разговор продолжался. Амос рассказал о подвижках льда на границе припая и дрейфующих ледовых полей и снова вернулся к делам в становище.

– Все хорошо было бы с этим учителем, но странный он человек, – заметил Амос.

– Да, – кивнул Кагот, – Я это тоже почуял: он так и спит в гос-тевом пологе, не переселился в большой.

– Но главное в другом: он все время манит.

– Куда манит? – заинтересовался Кагот.

– В будущее, – многозначительно ответил Амос, – О чем бы ни зашел разговор, он все переводит на будущее. Будто только-только началась жизнь и все самое главное, самое интересное, самое красивое. – впереди!

– Это интересно…

– И будто это новое начало жизни совсем рядом. Как только уйдут льды, сюда приплывет большой пароход…

– Я слыхал от проезжающих, возле мыса Сердце-Камень во льдах зимует какой-то пароход…

– Не тот, – махнул рукой Амос. – Придет большой пароход, на котором привезут деревянные яранги для школы, больницы, для ловли слов…

– Для ловли слов? – переспросил Кагот и догадался: – А, это радио! Амундсен послал своих в Ново-Мариинск, что в устье реки Анадырь, чтобы через тамошнюю станцию отправить новости на родину. Вот только нам – то зачем такая станция? Кому мы будем так далеко отправлять новости?

– Першин говорит, что таким путем сюда скорее дойдет ленинское слово.

– Ленинское слово? – с удивлением спросил Кагот. – Неужто у него и для нашей дали есть слова?

– Першин говорит, – продолжил Амос, – что Ленин совсем простой человек, вроде нас с тобой.

– С виду-то он, может быть, и вправду похож на простого человека, но главное – какая сила у него внутри, – со значением проговорил Кагот. – Уговорить бедных людей – это непросто, – задумчиво продолжал он, мысленно представив толпу оборванных, невеселых людей, а на некотором возвышении Ленина, который обращается к ним со своим словом.

– Но уговорил же! Солнечного владыку скинул! – сказал Амос. – И в наши края своих людей послал, – добавил Кагот.

– Интересно, конечно, каково-то все будет на самом деле, – задумчиво проговорил Амос. – Скажу тебе, Кагот, по мне, чем чуднее а неожиданнее, тем лучше!

– Это почему?

– Потому что злые духи – кэлэ – совсем запутаются и не найдут меня. Нынче я чувствую в себе большую силу, много больше, чем до той поры, когда тонул. Признаюсь тебе, Кагот, зачал я дитя… Вот как! – Он скосил глаза на усердно работающую Чейвынэ. – Чейвынэ! – окликнул он жену. – Отдай-ка Каготу пару свежих нерпичьих печенок! Пусть угостит тангитанов на корабле! Першину тоже нравится печенка. Но больше мороженая, сырая. Умканау повадилась ходить к нему и толочь для него печенку. Совсем сдурела девка, прямо льнет к нему, проходу не дает.

– Созрела, наверное, – высказал догадку Кагот.

– Так ведь тангитан не берет ее, – заметил Амос. – Непонятно: и Каляну не взял и от Умканау отворачивается…

В яранге у Гаймисина у костра сидела Умканау и толкла в каменной ступе.

– Кыкэ вай, Кагот! – обрадованно воскликнула она и крикнула в полог: – Кагот пришел!

– Тангитану толчешь? – Кагот кивнул на ступу.

– Ему, – вызывающе ответила Умканау. Ей было жарко, и она сняла один рукав мехового кэркэра, обнажив вполне сформировавшуюся смуглую грудь с темным, почти черным сосочком.

Из полога высунулся сначала Гаймисин, за ним показалась и его жена Тутына.

– Какие новости на корабле? – спросил слепой.

Он внимательно выслушал то, что Кагот уже рассказывал сначала в яранге у Каляны, затем у Амоса. На сообщение об обучении счету Гаймисин заметил:

– Любят они считать… Это у них, видно, в крови.

– Мы тоже счету учимся! – встряла в разговор Умканау.

Видать, в этой яранге строгий обычай, предписывающий женщине не вмешиваться в разговор мужчин, не соблюдался. Умкэнеу держала себя так, будто она взрослый человек, хозяйка.

– Одно дело, когда этому детей учат, совсем другое – взрослого мужчину, – заметил с оттенком недовольства Гаймисин и проворчал: – Совсем распустилась девка. Учение не идет ей впрок, только портит.

– А учитель говорит, что я способная, – возразила Умканау, лукаво улыбаясь Каготу. – Когда приедут настоящие учителя, они быстро меня всему научат и пошлют в большое селение.

– В Уэлен? – спросил Кагот.

– Дальше!

– В Ново-Мариинск?

– В Петроград!

– Слыхал? – кивнул в сторону дочери Гаймисин. – В Петроград собралась. А вести себя в мужском обществе не научилась. Все огрызается, как собачонка.

– Так у нас же равноправие! – напомнила Умканау.

– Даже если оно, это самое равноправие, и есть, – строго заметил Гаймисин, – то это не для детей.

– Ну сколько можно твердить: не дитя я уже, – устало прцговорила Умкэнеу. – Вот скоро замуж выйду!

– За кого же ты собралась замуж? – спросил Гаймисин.

– Это мое дело – за кого, – загадочно ответила Умканау

– Ты это брось! – крикнул Гаймисин. На его слепом лице отразился настоящий гнев. – На учителя поглядываешь, смущаешь его. Разве такое может быть, чтобы чукотская девка за тангитана замуж выходила?

– У нас теперь равноправие не только между мужчинами и женщинами, но и между тангитанами и чукчами! Так сказал учитель Алексей. И это он не сам выдумал, а услышал от Ленина, вождя большевиков и бедных людей.

Умканау это сказала громко, на весь чоттагин.

– Какие слова научилась выговаривать, язык можно сломать, – простонал Гаймисин. – Человек послан на важное дело, а ты его сбиваешь с толку.

Весело посмеиваясь и нисколько не боясь своего слепого отца, Умканау заварила свежий чай и разлила по чашкам.

Тутына откусила крохотный кусочек сахара и языком затолкала его подальше в рот.

– Благодаря тебе эту зиму только и делаем что пьем сладкий да крепкий чай. – В голосе женщины слышалась искренняя признательность. – Бывало, попьем с месяц, пока лето, а потом всю зиму только воспоминанием и живем, пока кто-нибудь не проедет в сторону Колымы. К весне начисто забывали и вкус сахара, и запах настоящего табака…

– С печалью иногда думаю, что скоро хорошие времена кончатся и тангитаны вместе с кораблем уплывут в другие края, – вздохнул Гаймисин.

– На вершину Земли, – напомнил Кагот.

– Было бы в моих силах, задержал бы их у нас, вморозил бы навечно их корабль у нашего берега, – мечтательно проговорил Гаймисин. – Чем им у нас плохо? Тут хоть люди есть да охота хорошая. А что там будет, на вершине Земли? Может, ничего там такого интересного нет. А мы останемся опять без тангитанов, без чая, без сахара да без хорошего табака…

– Першин тут останется, – напомнила Умканау.

– А что толку от твоего Першина, кроме разговоров да мечтаний о будущем? – махнул рукой Гаймисин. – Похоже, у твоих большевиков у самих ничего нет.

– Учение о справедливости у них, – возразила Умкэнеу. – Чтобы всего было поровну у людей.

– Знаешь, дочка, все эти разговоры о равенстве – ерунда! Никогда не будет, чтобы люди жили одинаково. Такая уж природа людская. Один довольствуется двумя ребрышками от нерпы, а другому подавай всю грудинку – и то сыт не будет, иной с одной женой живет, а, скажем, оленному человеку можно и двух и трех жен иметь, смотря какое у него стадо…

– При новой власти таких богатых оленных людей не будет! – твердо заявила Умканау.

Снаружи яранги послышался собачий лай. В чоттагин вбежал запыхавшийся Амосов сынишка Эрмэн и объявил:

– С восточной стороны идут собачьи упряжки! Гости едут!

– Вот тебе и новости без всякой мачты и сети для ловли летящих слов, – весело сказал Гаймисин и принялся одеваться.

Встречающие гадали вслух, кто бы это мог быть. Скорее всего кто-то из людей Кибизова, объезжающего побережье по поручению торгового дома братьев Караевых, которые представляли русскую фирму и пытались противопоставить русские товары американским. Обычно Кибизов ездил на нескольких упряжках, и сейчас еще издали было заметно, что идут по меньшей мере две нарты. Однако по мере приближения упряжек предположение о Кибизове отпадало: на нартах были свои, чукчи. Солнце, стоявшее низко над горизонтом, освещало приближающихся путников сбоку, длинные тени мешали как следует рассмотреть и узнать людей.

Глубоко спрятанные за меховой росомашьей оторочкой лица, заиндевелые усы, брови сразу же насторожили Кагота.

Собаки медленно подошли к яранге и, услышав протяжное, успокаивающее сулящее долгий отдых и обильную кормежку «гэ-э-э-э», остановились и тут же легли на снег.

– Амын еттык! – первым подал голос Амос.

– Ии, – ответил первый каюр, легко спрыгнувший с нарты, и Кагот по голосу узнал шамана Таапа, друга ушедшего из жизни великого шамана Амоса.

Таап медленно подошел к застывшему от неожиданности Каготу и тихо сказал:

– Ну вот мы и встретились… Долго мы тебя искали, уже не думали найти.

Второй человек тоже был знаком Каготу. Это был Нутэн, племянник Таапа, дальний родич Амоса. Если проследить все родовые связи и покойного Амоса и Таапа, то Кагот тоже через свою умершую жену приходился родичем молодому Нутэну.

Гаймисин, прислушивавшийся к разговору, спросил:

– Откуда держите путь? И далеко ли?

– Инакульские мы, – ответил Таап. – Похоже, мы достигли цели, нашли заблудшего брата.

– Кого же вы искали? – продолжал слепой.

– Кагота искали, – ответил Таап.

– Ну вот вы и нашли его, – широко улыбнулся Гаймисин, – Ничего с ним худого не произошло. И мы его полюбили.

– Что же это мы на морозе разговариваем! – захлопотал Амос. – Входите в ярангу, обогревайтесь. Разговоры потом.

Гости вошли в чоттагин, к живому огню костра, а Амос и Кагот согласно обычаю занялись собаками. Они выпрягли усталых псов из нарт, отвели на место стоянки, привязав их на длинную цепь. Нарты, освободив от груза, закатили на крышу яранги.

Таап и Нутэн, сняв задубевшие от мороза камлейки, наслаждались горячим чаем в ожидании свежего мяса. Тутына и Чейвынэ выворачивали наизнанку обувь путников, чтобы хорошенько ее просушить.

Из яранги Каляны пришел Першин. Поздоровавшись с гостями, он поинтересовался, нет ли ему почты.

– В Уэлене новые власти хотели нам дать бумажный сверток, но мы не взяли, – сказал Таап. – Непривычны мы возить такое.

– Очень жаль, – с огорчением произнес Першин. – А как там мои товарищи? Как ревком работает?

– Мы с тангитанами не общаемся, – сухо ответил Таап.

Закончив дела с устройством собак и накормив их копальхеном, Амос и Кагот вошли в чоттагин.

Першин все же не терял надежды узнать что-нибудь о деятельности своих товарищей и допытывался:

– Но вы хоть слышали о советской власти?

– Может быть, она и есть, эта власть, – медленно; ответил Таап, – но нам она ни к чему.

– Как так? Это почему же? – возмутился Першин.

– Откуда он у вас взялся? – показывая, всем видом пренебрежение к вопросам учителя, спросил Таап.

– Посланец новой власти, – неуверенно ответил Амос. – В начале зимы прибыл из Ново-Мариинска с товарищем. Тот дальше уехал, а этот остался…

– А что он тут делает?

– Учит грамоте, счету…

– А еще?

– Еще толкует о будущем. Сулит другую жизнь.

– И вы верите?

– Слушаем, – беспомощно улыбнулся Амос.

– Очень интересные вещи рассказывает! – включился в разговор Гаймисин. – Не всему, конечно, можно верить, но интересно!

Першин был в некоторой растерянности, не зная, как ему поступить. Эти приезжие явно невзлюбили его с первого взгляда. Кто же они такие? Он посмотрел на Кагота и поразился перемене, происшедшей в нем. Еще час назад это был уверенный, спокойный мужчина, а сейчас – испуганный, как бы неожиданно потерявший себя человек.

– Мы проделали большой путь по чукотской земле, – сказал Таап. – Всякое мы видели, разных людей встречали, попадали в непогоду, но главная наша цель была – найти заблудшего брата.

И он пристально, без улыбки посмотрел на Кагота.

Таап и его племянник принадлежали к той разветвленной, смешанной семье чукчей и эскимосов, которая расселилась по окрестным селениям вокруг Инакуля. Некоторые родичи даже перебрались через Берингов пролив на остров Святого Лаврентия. Жизнь незримо управлялась небольшой группой, в которую входили покойный Амос, Таап и куда должен был войти Кагот, если б не убежал из селения.

– Отдохнем несколько дней и отправимся в обратный путь, – сказал Таап. – Дорога долгая, и нам надо добраться домой, пока не тронутся реки и не начнут таять снега.

– Значит, и Кагот отправляется вместе с вами? – спросил Гаймисин.

– Да, – ответил Таап.

– Очень жаль, – вздохнул Гаймисин. – Он нам очень понравился. Да и одна здешняя женщина пока безмужняя.

– У нас своих женщин хватает, – усмехнулся Таап.

– Чаю не будет и сахару, – продолжал вздыхать слепой.

Таап не понял, почему с отъездом Кагота этих тангитанских продуктов станет меньше, но не стал спрашивать. Главная цель многомесячного путешествия достигнута – беглец найден и будет доставлен домой. Там ему будет предложен выбор – или он возвращается к тому образу жизни, который ему предназначен свыше, или же уходит из жизни. Но кто в молодые годы вот так, добровольно захочет расстаться с жизнью? Таап встретился глазами с Каготом и только теперь улыбнулся.

Внешне Кагот не выглядел изнуренным. Должно быть здесь он хорошо отдохнул и подкормился. Вдали от места грустных событий он, видимо, успокоился.

– А где твоя дочка, Кагот? – спросил Таап.

– Она в соседней яранге. – Кагот поднялся с места. – Я пойду к ней.

– Ты приведи ее сюда, – сказал Таап. – Она все же мне родственница.

Кагот вышел. Следом за ним Першин.

– Ты знаешь их? Кто они такие?

Кагот испуганно оглянулся на вход в ярангу, словно опасаясь погони.

– Это шаман Таап и его племянник… Они пришли за мной… Надо уходить, надо убегать!

Кагот и вправду побежал в ярангу Каляны. Першин едва поспевал за ним. Вбежав в чоттагин, Кагот схватил дочку и понесся вниз, к морю, к хорошо видимому с высокого берега кораблю.

Першин некоторое время шел за ним, но потом остановился и долго следил за бегущим человеком с ребенком на руках, пока не убедился в том, что Кагот благополучно Добрался до корабля и поднялся на борт.

А тем временем в яранге продолжался разговор.

– Что за корабль стоит у ваших берегов? – спросил Таап. – Это не тех ли, что толкуют о новой жизни?

– Нет, это другие тангитаны, – ответил Амос. – Норвежские люди. Они плывут к самой вершине Земли и дожидаются весны, чтобы с дрейфующими льдами двинуться дальше.

– Иной раз просто диву даешься, сколько сумасшедших среди тангитанов, – заметил Таап.

– Говорят, что они успели побывать в противоположном конце земли, – добавил Гаймисин, – прямо под нашими ногами.

– Много чудного рассказывает про них Кагот, – сказал Амос.

– Да, Кагот в молодости плавал на тангитанском корабле и бывал на их земле, – подтвердил Таап.

– Кагот и нынче у них работает и на корабле живет, – сообщил Амос. – Варит им пищу, убирает в каютах. Хорошо за это платят, дают муку, чай, сахар, табак. И нам перепадает.

– Что ты говоришь! – Таап вскочил на ноги и крикнул товарищу: – Идем!

В яранге Каляны в чоттагине сидел, один Першин.

– Где Кагот? – спросил Таап.

Першин спокойно ответил:

– Ушел на корабль.

– А дочка его?

– И дочку свою забрал…

Таап подозрительно посмотрел на учителя и спросил:

– А откуда ты так хорошо говоришь по-нашему?

– Выучился.

Таап внимательно оглядел чоттагин и двинулся к пологу, приподнял меховой занавес и, заглянув внутрь, в теплую темень спального помещения, со злобой сплюнул на пол.

Таап и Нутэн спустились на лед и зашагали мимо собачника и магнитной обсерватории. Таап был не на шутку разгневан бегством Кагота. Он ожидал увидеть немощного, ослабевшего умственно от переживаний человека, которого легко уговорить вернуться или же просто силой увезти домой. Вместо этого перед ним предстал нормальный, даже процветающий человек, похоже не только не нуждающийся в старых своих родичах, но и не желающий иметь с ними ничего общего. Таап был ненамного старше Кагота, но он давно постиг извечные племенные обычаи, которые часто оказывались жестокими. Иначе не выжить, иначе не поставить под свою власть упирающегося, пытающегося самостоятельно думать человека, тем более теперь, когда на побережье жизнь вовсе пошла наперекосяк, когда появились большевики со своими идеями новой жизни. Эти идеи еще совсем недавно казались такими же несбыточными, как мечта о не замерзающем море, кишащем разнообразным зверьем. Расстояние от идеи всеобщей, справедливой жизни до действительности было не меньшим, чем от земной поверхности до луны. Во всяком случае, оно казалось таким. И вдруг нашлись люди, которые объявили, что до луны рукой подать, что ключ к справедливой жизни в твоих собственных руках. Все это только сбивает с толку бедных людей.

По мере приближения к кораблю решимость Таапа понемногу слабела. Кто его знает, может, Кагот набрался у тангитанов какой-нибудь такой премудрости, которая окажется сильнее шаманской?

Крепко вмерзший в лед корабль не выглядел попавшим в беду. Большая часть палубы была накрыта толстым плотным брезентом. На заиндевелых мачтах, на такелаже висели замороженные оленьи туши и белые тушки полярных куропаток. Из большой трубы шел черный, резко пахнущий дым. Таап знал, что так пахнет горючий камень тангитанов, дающий сильный и устойчивый жар.

Широкий деревянный трап спускался с борта корабля на лед. На палубе стоял человек в меховой кухлянке и смотрел на приближающихся. Когда Таап и Нутэн достигли корабля, человек на палубе сделал предостерегающий жест.

– Нам нужен Кагот! – крикнул Таап.

Тангитан отрицательно покачал головой и жестами дал знать, что пришельцам рекомендуется повернуть обратно.

– Кагот! Кагот! – повторил Таап и сделал шаг на нижнюю ступеньку трапа.

На палубе появился второй тангитан. Из-под низко надвинутого капюшона выглядывал большой нос. Человек был с винчестером. Однако он не стал угрожать ружьем, а только достаточно громко и властно крикнул:

– Назад!

Таап понял значение окрика и отступил от трапа.

Большеносый начал что-то говорить. Говорил он долго и очень решительно.

Таап выслушал речь тангитана с таким вниманием, словно понимал каждое слово. По беспрекословному тону он догадался, что ему не дадут подняться на борт и увести Кагота. Надо действовать иначе.

– Пошли отсюда, – сказал он Нутэну и зашагал прочь от корабля не оглядываясь.

Нутэн шел сзади. Вдруг он сказал:

– Таап, гляди, что там?

– Что? – встревоженно спросил Таап.

– Вон там, над ярангой.

Таап присмотрелся и увидел над крайней ярангой ярко горящий при свете заходящего зимнего солнца красный флаг.

К удивлению Кагота, Айнана нисколько не испугалась ни новых Людей, ни большого цинкового корыта, наполненного теплой мыльной водой. Сундбек и Ренне, оба в клеенчатых фартуках, бережно раздели девочку и посадили в воду. Айнана сначала судорожно замолкла, умоляюще посмотрела на отца, но в следующую секунду улыбнулась и разразилась звонким, рассыпчатым смехом, словно по мерзлому руслу покатились осколки прозрачного речного льда.

– Ну и молодец! – воскликнул Сундбек. – Такое впечатление, что мыло и мочалка ей давно знакомы.

Изобретательный Сундбек ухитрился найти какие-то куски чистой цветастой ткани, которые на первое время заменили платье для девочки.

– Я ей мигом сошью полный туалет, – обещал он.

Сундбек, кроме того, что был прекрасный механик, слесарь, токарь и чеканщик по меди, еще отлично шил. В его мастерской стояла зингеровская швейная машинка, вызвавшая в свое время огромное любопытство Кагота.

Молочную кашу взялся сварить сам Амундсен, почему-то не доверив это дело отцу.

Помешивая большой ложкой густеющее варево, начальник экспедиции спросил Кагота:

– А чем вам угрожают земляки?

– Они могут меня убить, если я вернусь в Инакуль.

– Почему?

– Такова судьба отступника. Того, кто решает оставить шаманское призвание, ждет смерть от руки его товарищей.

– А вам не хочется возвращаться ни к шаманству, ни в Инакуль?

– Нет.

– Вы больше не верите в существование духов?

Кагот вздохнул.

– Нет, я верю… Но не так, как раньше. Раньше у меня не было сомнений, и я точно следовал тому, что мне говорили покойный Амос и другие шаманы. Верил даже тому, чего не было на самом деле, соглашаясь, что так надо для блага людей. Но потом пришли сомнения… А вера пошатнулась, когда я не смог спасти жену.

– А что за болезнь у нее была?

– Красная… Все тело было покрыто краснотой, и она не могла смотреть на яркий свет.

– По симптомам похоже на корь…

Амундсен в молодости изучал медицину и, даже покинув университет, не утратил к ней интереса.

– И как вы лечили ее?

– От тех болезней, которые привозят рэккэны, лекарств нет, – ответил Кагот. – Единственная надежда на милость богов. И я просил их, умолял, но они остались глухими к моим мольбам и взяли Вааль к себе…

– Я вам очень сочувствую, Кагот… Но у вас осталась дочь.

– Я бы хотел для нее настоящей счастливой жизни, – с надеждой произнес Кагот. – Ей все здесь так нравится: и мыться, и деревянная яранга, и музыка.

По случаю прибытия Айнаны на борт, к удовольствию девочки, завели виктролу, музыка слышалась и на камбузе. Недостатка в няньках не было, каждый старался чем-нибудь развлечь ребенка. Нашлись даже кое-какие детские игрушки, неведомым образом попавшие на экспедиционный корабль. Плюшевый медвежонок и маленькая гуттаперчевая куколка в платьице очень заинтересовали Айнану.

Амундсен снял с плиты кастрюлю, попробовал кашу и с удовлетворением произнес:

– По-моему, в самый раз.

– Ей нравится тангитанская еда, – улыбнулся Кагот, переполненный благодарностью к этим, в общем-то, чужим ему людям, проявившим такую заботу о его дочери.

Перед обедом на корабль явился Першин.

– Очень хорошо, что вы пришли, – сказал Амундсен. – Мне нужно с вами как с представителем законной власти посоветоваться относительно Кагота и его дочери. Вам, должно быть, известно, что для них в связи с приездом земляков возникла серьезная угроза…

– Да, я это знаю, – ответил Першин.

– Сложность заключается в том, – заметил Амундсен, – что и вы и я вмешиваемся в тот уклад жизни, который существовал здесь испокон веков, как бы идем против законов, которые издавна регулировали их жизнь.

– Ничего не поделаешь, – пожал плечами Першин. – Пришло такое время: хочешь не хочешь, а придется вмешиваться. Для меня совершенно ясно: люди, которые приехали за Каготом, это враги новой жизни!

– А если они по-своему правы? – осторожно спросил Амундсен. – Ведь за их действиями стоят многовековой опыт, тысячелетние традиции. Свое отношение к Каготу они изобрели не вчера. Вот в чем сложность и трудность. Откровенно говоря, я вам завидую…

– В чем?

– В том, что для вас все так просто…

– Вы меня не так поняли, – после недолгого раздумья произнес Першин. – К такому отношению к прошлому мы шли долго и нелегко. И если мы уж решили покончить с ним, избавить человека от связывающих его пут, которые вы называете многовековым опытом и тысячелетними традициями, то нас уже ничто не остановит.

– Меня удивляют ваши решимость и уверенность, – после некоторого раздумья произнес Амундсен.

– Мои решимость и уверенность основаны на том, что это историческая неизбежность, которая доказана создателями научного социализма Марксом и Энгельсом и подтверждена опытом нашей революции, ее вождем Лениным. – Голос Першина прозвучал торжественно.

Слушая его, Амундсен кивал и, когда тот кончил, сказал:

– К сожалению, у меня не было времени подробнее ознакомиться с их учением. Лишь порой приходила мысль: как это в недрах немецкого общества, столь приверженного к законопочитанию и порядку, могло родиться такое революционное учение, которое, похоже, совершенно изменило исторический путь России?

– Я возьму на себя смелость заметить, – сказал Першин, – что революция в России окажет такое влияние на мировую историю, какого мы сейчас не можем предсказать. На историческую арену вышла новая огромная сила, сила трудового народа.

Амундсен смотрел на молодого русского и испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, трудно было противостоять логике и убедительности его рассуждений, но с другой – нелегко и примириться с тем, что многое, казавшееся еще вчера незыблемым, устоявшимся, оказывается весьма сомнительным. Вопрос, который встал с первого дня отплытия из Норвегии-каким будет мир, когда экспедиция возвратится в цивилизованные страны? – приобретал новую остроту. И рядом с грандиозностью целей, во имя которых здесь находился этот русский революционер, своя собственная – покорение Северо-Восточного прохода и достижение Северного полюса – порой. начинала казаться не такой значительной.

Сделав над собой усилие, чтобы побороть рождающееся чувство, похожее на зависть, Амундсен сказал:

– Если вы не возражаете, Кагот пока останется, на «Мод» под охраной и защитой норвежского флага.

– Я буду весьма признателен вам за это, – с достоинством ответил Першин, – Мы могли бы постоять за него и под защитой нашего красного флага, но в данной ситуации будет лучше, если Кагот будет у вас.

Проводив гостя, Амундсен заглянул к Каготу и нашел его играющим с девочкой. Айнана совершенно преобразилась. Коротко подстриженная, чисто вымытая душистым мылом, облаченная в наскоро перешитую мужскую рубашку Сундбека, она светилась довольством и счастьем, не подозревая о той опасности, которая грозила ей и отцу.

Да и сам Кагот был удивлен тем, что девочка приняла окружение незнакомых лиц так, будто всю жизнь провела среди этих бородатых и светлолицых людей.

Айнана потянулась ручонками навстречу Амундсену, заставив его почувствовать какое-то странное, незнакомое тепло в груди.

– Да она прелесть! – произнес начальник. – Какая ты красивая, Айнана!

– Она очень похожа на свою мать, – сказал Кагот.

Айнана сразу же стала всеобщей любимицей. Буквально за два дня общими усилиями ей были сшиты платьице, обувь и шубка из мягкого пыжика. Каждый член экспедиции считал для себя величайшим удовольствием погулять с девочкой по палубе, уложить ее спать.

Купали ее каждый вечер, и эта процедура проводилась членами экспедиции по очереди.

Сундбек в этих хлопотах совершенно позабыл об уроках, которые должен был давать Каготу, и поначалу удивился, когда тот спросил:

– А когда будем учиться?

Кагот откровенно предпочитал уроки, связанные с числами, тем, на которых Олонкин безуспешно пытался привить ему начатки грамоты. Премудрость соединения звука и знака оказалась непостижимой для Кагота. И наоборот, манипуляции с числами, разного рода арифметические действия целиком захватили его. Он готов был заниматься вычислениями бесконечно. Эти действия доставляли ему странное наслаждение, рождали ощущение причастности к какой-то неведомой силе, прикосновения к подлинному могуществу. Кагот надеялся, что где-то в недрах больших чисел таится разгадка многих явлений, может быть, сокровенных тайн бытия, того, например, как Внешние силы связаны с живущими на земле людьми.

Толстая тетрадь, которую ему дали, ранее предназначавшаяся для записи наблюдений над магнитным полем Земли, заполнялась колонками и рядами цифр, какими-то дополнительными значками, понятными только ему.

Заглянув как-то в его тетрадь, Ренне сказал с нескрываемым удивлением:

– Похоже, что Кагот всерьез увлекся математикой.

Слегка нарушенный появлением Айнаны твердый корабельный распорядок быстро вошел в свою колею, и вечерами, после того как была вымыта посуда, искупана и уложена Айнана, в кают-компании возобновлялись уроки. Наскоро покончив с попытками овладеть тайной букв, Кагот со вздохом облегчения закрывал тетрадь для письменных работ и открывал другую, для чисел.

Сундбек, увидев странное большое число, невесть каким образом появившееся на новой странице тетради, с удивлением спросил:

– Что это?

– Число. – Кагот смущенно опустил глаза.

– Откуда оно появилось?

– Я взял число ног и рук всех людей, Которых я когда-либо знал, – принялся объяснять Кагот, – прибавил к ним все лапы экспедиционных и наших собак, а потом вообразил, что это число в два раза больше, чем на самом деле, и вот получилось это… Мне и не произнести его, это число…

– В самом деле, – пробормотал Сундбек. – Какая-то чертовщина получается.

– Я могу стереть, – с готовностью предложил Кагот.

– Зачем? – возразил Сундбек. – Пусть стоит… Только я вам скажу, Кагот, что и это число можно удвоить, а то и утроить.

– Да? – с загоревшимися глазами переспросил Кагот. – Разве это можно?

– Можно.

– И ничего не случится?

– А что может случиться? – пожал плечами Сундбек.

– Но ведь это не просто так, – задумчиво произнес Кагот. – Может получиться огромное, невообразимое число!

– Знаете, Кагот, – заговорил Сундбек посерьезневшим голосом, – вы несколько забегаете вперед. Понятие о бесконечности мы рассмотрим в свое время, а сейчас главная наша цель – научиться складывать, вычитать, делить и умножать целые числа. А потом перейдем к дробям…

– А это что такое – дробь?

– Части целых чисел.

– Как же это? – растерянно пробормотал Кагот. – Части ног? Части рук?

– Ну это потом, – улыбнулся Сундбек и решительно добавил: – Пока мы будем заниматься целыми числами.

Кагот в этот вечер послушно складывал, вычитал числа, умножал на два, даже на три, однако проницательный Сундбек, заметив его странное состояние, спросил:

– Вы чем-то обеспокоены, Кагот?

– Да нет, – ответил Кагот.

– Может быть, вы утомились? Тогда давайте сегодня больше не будем заниматься.

– Хорошо, больше не будем…

Кагот убрал тетрадь и ушел к себе.

Когда за ним закрылась дверь, Амундсен озабоченно заметил:

– Ему, видно, сейчас не до учения.

– Со стороны трудно вообразить, что в недрах их примитивного общества могут бушевать такие страсти, – заметил Ренне.

– Это говорит о том, что мы столкнулись с далеко не примитивным обществом, – сказал Амундсен. – Нет большей ошибки, чем считать арктические народы примитивными, упрощать их духовную и общественную жизнь. Я не могу отделаться от мысли, что, отказывая сородичам Кагота в их требованиях, я грубо нарушаю какие-то очень важные внутриплеменные установления.

– Вы думаете, что было бы правильнее отдать его в руки приехавших за ним шаманов? – спросил Олонкин.

– Нет, и это не было бы решением, – пожал плечами Амундсен. – Посмотрим, что будет дальше. Единственное, что пока могу сказать: за многие годы своих арктических путешествий я никогда не оказывался вовлеченным в такие дела. Самое удивительное, что Алексей Першин, может быть, окажется прав: русская революция так или иначе скажется не только на течении мировой истории, но даже на наших с вами судьбах.

– Во всяком случае, что касается Кагота, то на его жизни эта революция сказалась уже тем, что сохранила ему жизнь. Ведь в другое время бедного Кагота уже давно бы увезли и умертвили либо по дороге, либо в его родном стойбище, – заметил Ренне.

Пока шел этот разговор, Кагот сидел в своей каюте у маленького откидного столика возле иллюминатора и рассматривал свои записи чисел. Он снова чувствовал странное волнение, посещавшее его в последние дни, когда он задумывался над великими множествами, которыми повелевал лишь с помощью кончика карандаша. Что можно сравнить с не охватываемыми разумом числами? Первое, что приходило в голову, звездное небо. Звезд, конечно, бессчетное число, но при известном терпении и сноровке даже их можно сосчитать. Можно, наверное, сосчитать и комаров в летней тундре, когда они тучами висят над пасущимися оленями. Число людей в мире, видимо, Тоже достаточно велико, как можно заключить из разговоров в кают-компании. Представление о великом множестве дают и рыбные косяки, и галька на обнажившемся от воды берегу моря, и песок, и падающие снежинки… И все же – какое оно, конечное число? Ведь есть же оно, это число! Не может быть, чтобы его не было, это вопреки разуму!

Это число, конечно, должно обладать магическими свойствами. Тот, кто его узнает, постигнет не просто число, а нечто большее, может быть, обретет особую силу, проницательность, мудрость, узнает источник человеческого счастья, высшую справедливость – словом, все, о чем мечтает человек.

Конечно, можно удваивать и утраивать любое число, об этом Кагот догадался. Однако магическое число, как он подозревал, состояло не в огромности выражения, а в конечности, завершенности самого процесса нарастания количества. Значит, для того чтобы найти это число, надо идти осторожно, шаг за шагом, прибавляя единицу за единицей, чтобы не упустить того мгновения, когда вьгсветится это магическое число.

Кагот принялся писать. Он располагал числа в столбик, а чтобы сэкономить пространство, разделил страницу вертикальной линией и, закончив один столбик, рядом начал другой. Это была монотонная и изнурительная работа, но высокая цель светила где-то впереди. Время остановилось, перестало существовать. Отрешенность Кагота была столь велика, что он забыл, что рядом, на расстоянии вытянутой руки, лежит дочка, так похожая на его покойную жену. Он словно бы вознесся над всем этим, раздвинул деревянные стены корабельной каюты и улетел от берегов Чаунской губы гораздо дальше того, куда стремился начальник Норвежской полярной экспедиции великий путешественник Руал Амундсен…

Кагот очнулся, когда глаза перестали различать цифры и карандаш выпал из рук. Погасив свет, он не раздеваясь повалился на узкую корабельную койку и погрузился в сон с причудливыми волшебными сновидениями. Казалось, он видел это магическое число где-то далеко впереди, в ряду стоящих почему-то на берегу, на ледовом припае, чисел. Кагот бежал к светящемуся числу, стараясь догнать его, но оно все отдалялось от него, убегало, украшенное электрическими лампочками, зажженными Сундбеком. Кагот бежал и боялся, что магическое число упадет в холодную воду, погаснет и навсегда исчезнет. Он пытался кричать, чтобы не дали упасть этому числу, но оно все оставалось недосягаемым. Вдруг это число каким-то чудом зацепилось за вершину тороса, и сердце Кагота забилось от радости: еще несколько шагов – и он достанет его… Но тут кто-то схватил его за плечо, остановил бег, и… Кагот проснулся. Над ним стоял Амундсен.

– Кагот! Кагот! Уже половина восьмого!

Кагот вскочил, с ужасом сообразив, что проспал, оставил экипаж без завтрака. Он бросился на камбуз и облегченно вздохнул: плита топилась, в духовке стоял противень с подрумянившимися булочками, а в большой кастрюле доваривалась овсяная каша.

– Что с вами случилось, Кагот? Вы плохо спали? – участливо спросил Амундсен.

– Я поздно заснул…

– Зря волнуетесь, Кагот, – успокаивающе произнес Амундсен, – здесь, на корабле, вы и ваша дочь в полнейшей безопасности. Никто не смеет вас тронуть.

– Спасибо, господин начальник. – Кагот не знал, куда деваться от стыда. – Я не боюсь приезжих.

– Но они требуют, чтобы вы возвратились вместе с ними, – напомнил Амундсен.

– Они, наверное, еще не поняли, что я уже не тот Кагот, которого они помнят.

Они хотят встретиться с вами и поговорить, – сказал Амундсен, – Может быть, действительно вам следует увидеться с ними? Пусть они услышат из ваших уст, что вы больше не хотите иметь дела с ними.

– Хорошо, я с ними встречусь, – кивнул Кагот. – Поговорю с ними.

Подавая завтрак, Кагот непрестанно думал о том, что во всяком другом месте, с другими тангитанами за сегодняшний проступок его сразу же выставили бы с корабля. Он вспомнил, как с ним обращались на «Белинде». Тогда он считал, что, наверное, не бывает другого обращения с чукчами со стороны тангитанов. Так случалось и на берегу, когда белые торговцы покрикивали на чукчей, открыто посмеивались над ними, передразнивали их повадки, речь. Глупое высокомерие и чванство, сильно ронявшее этих людей в глазах коренных обитателей ледовитого побережья, представлялось их племенным отличием. Но вот, оказывается, есть среди них совершенно нормальные люди с нормальным отношением к любому человеку как к своему собрату.

Сундбек и сам Амундсен с самым серьезным видом сказали Каготу, что поиски конечного большого числа – это абсурд. Но он не поверил им. Конечно, Кагот понимал, что его знания не идут ни в какое сравнение со знаниями тех, которые учились грамоте и счету долгие годы. Но почему-то ему казалось, что до них либо не дошел смысл магической силы конечного большого числа, либо они сознательно скрывают его. Может быть, именно знанием такого числа и объясняется, удача этих людей, их удивительное умение мастерить и изобретать?

Всё чаще Кагот боролся с желанием бросить дела, вернуться к тетради и писать, писать цифры, подкрадываясь к магическому числу.

После случая с завтраком Кагот постарался и приготовил хороший и разнообразный обед, и все за столом выразили вслух свое одобрение. Для маленькой Айнаны Сундбек соорудил специальный высокий стул. Он же выточил на токарном станке из моржовой кости крохотную ложечку, вилочку и украшенное резьбой кольцо для салфетки.

Когда Айнана садилась за стол и ей подвязывали под подбородком цветную салфетку, у отца замирало сердце от любви и нежности. Самой Айнане казалось, что все эти бородатые, говорящие на незнакомом языке, шумные и большие люди играют с ней, и она вела себя соответственно, играя вместе с ними в долгую, многодневную игру, пыталась есть с помощью ложки и вилки, гуляла по заснеженной палубе, каталась на санках по специально положенной обледенелой доске рядом с трапом. День кончался мытьем в большом оцинкованном корыте.

Когда наступил очередной час урока, Кагот вдруг сказал Сундбеку:

– Может быть, не будем считать?

– Почему?

– Смысла не вижу.

– Да? – удивился Сундбек.

– Мы все складываем и вычитаем, решаем разные задачи, а до главного добраться никак не можем, – сказал Кагот.

– А что вы имеете в виду под этим главным? – спросил Сундбек.

– Самое большое конечное число, – тихо сказал Кагот.

Сундбек тяжело и глубоко вздохнул.

Все сидящие в кают-компании насторожились.

– Я уже вам говорил, Кагот, что самого большого конечного числа не существует…

– Но вы же сами в самом начале обучения говорили, что числа – что суть обозначения количества окружающих нас предметов, – напомнил Кагот. – А предметы имеют конечное число. Все имеет конец. Я подумал, что и комары когда-то кончаются, точно так же, если вы идете по песчаному берегу, песок где-то кончается – и вы упираетесь или в гальку, или в валуны, или же в тундру. Шерсть на оленьей шкуре и даже звезды можно сосчитать, если взяться как следует.

– Вы уверены, Кагот, что звезды можно сосчитать? – с иронией спросил Амундсен.

– Можно, – решительно ответил Кагот.

– Интересно, – промолвил начальник экспедиции и оглядел своих товарищей.

– Мне кажется, – сказал Кагот, – это конечное большое число можно найти. Только надо иметь терпение…

И Кагот ушел к себе. Когда за ним закрылась дверь, Амундсен сказил:

– Он просто устал. Видимо, он плохо спит, опасается близкого соседства врагов.

– А может быть, он пишет числа? – высказал догадку Сундбек.

– Я сейчас посмотрю, – сказал Олонкин и, поднявшись со стула, на цыпочках пошел к двери каюты Кагота. Осторожно приоткрыв ее, он заглянул и увидел повара, склонившегося над тетрадью, разложенной под иллюминатором.

Кагот даже не шевельнулся, не повернул голову в сторону двери.

Вернувшись, Олонкин сказал:

– Пишет…

– Меня беспокоит его состояние, – встревоженно произнес Сундбек. – Может быть, действительно грамота и счет здешнему туземцу только во вред?

– Я читал в каком-то этнографическом сочинении, – заговорил Амундсен, – что люди, привыкшие к определенному укладу, насчитывающему тысячелетия, настолько сживаются с ним, что всякое нарушение равномерного течения жизни может болезненно отразиться на их психическом состоянии.

– Так вы хотите сказать, что учение не пошло на пользу Каготу? – спросил Сундбек.

– По-моему, делать такие выводы рано, – успокаивающе произнес Амундсен. – Ведь поначалу все шло хорошо.

– Думаю, что следует устроить перерыв в занятиях, – решил Сундбек. – У Кагота сейчас нелегкое время: родичи, приехавшие за ним, заботы о дочери… Пусть немного передохнет.

На следующее утро за завтраком Сундбек объявил Каготу, что занятия на некоторое время прекращаются. Повар с удивлением посмотрел на своего учителя.

– Почему?

– Так полагается, – бодро ответил Сундбек. – В таких умственных занятиях время от времени делают перерывы, которые называются каникулами.

– Для чего?

– Чтобы знания смогли глубоко проникнуть в сознание ученика, – ответил Сундбек.

Кагот молча кивнул в знак согласия, но весь его вид выражал недоверие.

Когда пришел вечер, Амундсен, чтобы развлечь Кагота, завел виктролу и устроил вечер танцев.

Кагот и Айнана хохотали до слез, наблюдая, как начальник, изображавший кавалера, пытался обхватить за талию рослого, плотного Сундбека. Олонкин крутил вокруг себя Ренне. Тангитанские танцы, конечно, не имели ничего общего с чукотскими и эскимосскими, но если присмотреться, то к ним вполне можно привыкнуть. Однако Каготу больше нравилось просто слушать музыку, особенно когда из широкого раструба виктролы слышался женский голос. В этом голосе чувствовалась глубокая тоска. Почему-то большая часть песен, исполняемых женскими голосами, была печальной. Или так казалось Каготу?

Танцующие сменяли друг друга. Сундбек взял на руки Айнану и прошел с ней несколько кругов. Девочка смеялась от души и долго не соглашалась отправиться спать, пока ей не посулили дать подольше поплескаться в теплой воде.

После того как все члены экспедиции, утомленные танцами и весельем, разошлись, Кагот убрался в кают-компании, протер влажной тряпкой, насаженной на длинную палку, линолеум, сложил пластинки и, прежде чем спрятать в инкрустированный ящик виктролу, остановился в нерешительности.

На корабле царила тишина. Из каюты Амундсена слышалось мерное дыхание. Изредка с верхней палубы доносился скрип снега под ногами вахтенного. Кагот глубоко вздохнул. Может быть, больше никогда не представится такой удобный случай?…

Он осторожно вынул виктролу из столика и перенес её на большой стол, под висячую лампу. Сходил на камбуз и Принес оттуда отвертку.

Снять трубу не представило большого труда. Она легко отделилась от ящика и легла на стол. Так же легко поддался тяжелый металлический диск, на который ставились пластинки, сделанные из незнакомого легкого черного материала, не похожего ни на дерево, ни на металл. Снимая детали с музыкального ящика, Кагот запоминал, откуда они, и аккуратно складывал рядом.

Дальше предстояло забраться в святая святых музыкального ящика, в самую его сердцевину.

Слух у Кагота настолько обострился, что он слышал даже дыхание Ренне, спящего в самой отдаленной каюте. Внутри ящика иногда что-то звенело, словно там кто-то осторожно двигался, задевал за железные части. Кагот с замиранием сердца принялся отвинчивать винты, крепящие крышку. Они выходили легко, без напряжения. С каждым мгновением волнение Кагота усиливалось, начали дрожать руки. Один из винтиков странным образом прилип к отвертке, а потом отцепился и упал на линолеум. Пришлось лезть за ним под стол. В темноте откатившийся винтик пришлось искать на ощупь. Найдя его, Кагот вернулся к раскрытому музыкальному ящику. Со стен каюткомпании за ним следила королевская чета. Кагот с опаской посмотрелна них. От мысли, что они вот-вот строго прикрикнут на него, его бросило в жар. Но норвежские эрмэчины[21] молча наблюдали за действиями Кагота и, похоже, не собирались вмешиваться.

Настала самая волнующая минута: снятие крышки. Кагот всерьез опасался, что стоит ему приподнять ее, как маленькие человечки – музыканты, певцы и певицы вырвутся на волю и разбегутся по каюткомпании. На всякий случай он встал из-за стола и проверил, хорошо ли закрыта дверь.

Но внутри ящика никаких человечков не оказалось! Вместо них – скопление каких-то колесиков с зубцами и толстая пружина, больше ничего! Разочарование было так велико, что Кагот не сдержал стона.

Медленно отворилась дверь каюты, и в проеме возникла высокая фигура начальника экспедиции.

– Почему вы не спите, Кагот?

Амундсен не сразу рассмотрел на столе растерзанный музыкальный ящик. Но когда он увидел его, на его лице отразилось изумление, смешанное с ужасом, и он неожиданно тихо спросил:

– Что вы наделали, Кагот?

– Я хотел найти внутри ящика человечков, – растерянно пробормотал Кагот.

– Но ведь вам не раз говорили, что никаких человечков внутри виктролы нет! – почти простонал Амундсен.

– Да, говорили, – грустно отозвался Кагот.

– Вы что, не верите тому, что мы говорим?

– Верю…

– Но я вижу доказательство вашего недоверия!

Голос у Амундсена зазвучал громче и тверже, но он всё же сдерживал себя, помня, что в каютах спят товарищи, а совсем рядом – маленькая девочка.

– Я очень виноват, – вдруг быстро заговорил Кагот, – Но я ничего не мог с собой поделать! Да, я и вправду верил, что внутри ящика нет человечков. Ну а вдруг? Вдруг там что-то есть такое, чего вы не заметили? Вот я и полез. Вы не беспокойтесь, я снова соберу ящик, ничего с ним не случится, раз он неживой… Вы меня поймете, должны понять… Это тянуло меня так, что я готов был связать себе руки…

Это все равно как для вас Северный полюс.

– Что вы сказали, Кагот? – удивленно спросил Амундсен.

– Как Северный полюс, – тихо повторил Кагот. – Вас ведь тоже тянет к себе Северный полюс, потому что там – неизвестность и вы хотите сами, своими глазами увидеть, что там такое на самом деле. Разве не так?

Сначала до Амундсена не сразу дошло, какая связь существует между виктролой и Северным полюсом, но подумав, он примиряющее сказал:

– Вот что, Кагот: соберите виктролу и положите на место. После этого ложитесь спать. Надеюсь, что утром завтрак будет подан вовремя.

– Хорошо, – с облегчением произнес Кагот – Вы не беспокойтесь, я все исправлю… Все будет хорошо…

Проснувшись поутру, Амундсен усилием воли удержал себя на койке еще некоторое время, прислушиваясь к шуму за стенами каюты. Ночное происшествие огорчило его: Кагот явно перешел границы, которые диктовались его положением повара экспедиции. Правда, все это легко объяснялось его любознательностью, неуемным желанием все разузнать, до всего докопаться своими руками. Но если сегодня он разобрал виктролу, то не возьмется ли завтра за хронометры и компасы? Сундбек уже рассказывал, что Кагот помогал ему разбирать и смазывать машину и что это доставляло повару превеликое удовольствие.

Войдя ровно в восемь часов в кают-компанию, он увидел всех за накрытым столом. Даже маленькая Айнана сидела на своем месте и сосредоточенно ела своей маленькой ложкой молочную кашу.

Медленно разворачивая салфетку, Амундсен невольно бросил взгляд на инкрустированный ящик с виктролой, потом посмотрел на Каната.

Внешне Кагот выглядел так, словно никакого ночного происшествия не было.

– Что-то тихо у нас сегодня, – весело произнес Амундсен.

– Погода хорошая, – отозвался Ренне, только что спустившийся с палубы. – Сегодня будет отличный солнечный день. Весной пахнет!

– По такому случаю и в честь воскресного утра неплохо бы позавтракать с музыкой, – сказал Амундсен и посмотрел на Кагота.

Тот с готовностью подошел к музыкальному ящику, раскрыл его и вытащил ручку, которой заводили пружину. Наладив виктролу, он спросил:

– Какую пластинку поставить?

– Поставьте марш, – сказал Амундсен.

Кагот взял пластинку. Она ему очень нравилась, и он как-то признался, что под эту музыку ему так и хочется ходить.

Кают – компания наполнилась бравурными звуками норвежского военного марша. Амундсен весело глянул на Кагота и объявил:

– Давайте сегодня отметим приход весны! Во-первых, объявляю сегодняшний день днем отдыха. Во-вторых, предписываю всем принять участие в состязаниях по метанию стрел, по преодолению торосов, а также в игре в мяч на льду.

Еще во время полярной ночи рядом с вмерзшим в лед кораблем была расчищена небольшая площадка, на которой иногда гоняли мяч, бросали стрелы. Сегодня здесь было оживленно по-настоящему. Из становища пришли Амос с женой и двумя детьми, Гаймисин с женой и Умканау, которая тут же бросилась к разодетой Айнане, принялась ее тискать и обнюхивать.

– Какая ты стала красивая! Совсем тангитанская девочка!

Потом пришел Алексей Першин, за ним Каляна.

Состязание по метанию стрел было в разгаре, когда на высоком берегу показались две фигуры. Они остановились поодаль и оттуда наблюдали за весельем.

Амундсен спросил у Першина:

– Они еще не уехали?

– Пока вроде не собираются, – ответил русский.

– Что им нужно?

– Мне они сказали,'что им нельзя возвращаться без Кагота и девочки, – ответил Першин. – Они живут у Гаймисина, ходят на охоту, ездят к оленеводам – словом, ведут себя так, словно решили поселиться тут навсегда.

– Вы получали какие-нибудь известия от вашей центральной власти? – поинтересовался Амундсен.

– Да, я получил письмо от Терехина. Он благополучно добрался до Ново-Мариинского поста, проехав вдоль реки Анадырь. Кстати, в одном из оленеводческих стойбищ он встретился со Свердрупом.

– Вот как! – воскликнул Амундсен. – И что же он сообщает о наших товарищах?

– Путешествие у них проходит нормально, и они очень довольны результатами. Терехин сообщает, что нарты нагружены разнообразными этнографическими коллекциями.

– Благодарю вас за ценные сведения! – воскликнул Амундсен и, помолчав, спросил: – А что же все-таки вы будете делать с теми? – Он кивнул в сторону Таапа и Нутэна, которые по-прежнему стояли поодаль на торосе и внимательно наблюдали за играми.

– В моей власти приказать им покинуть становище, – ответил Першин. – Здесь ведь предполагается создать специальную базу со школой-интернатом, мастерскими, радиостанцией и больницей – словом, один из опорных пунктов для распространения культуры, грамотности и медицинского обслуживания среди оседлого и кочевого населения.

– Да, пожалуй, здесь неплохое место, – одобрил Амундсен – удобная гавань, хорошие подходы, сравнительно спокойный климат. Во всяком случае, здесь меньше снежных бурь, чем у побережья Таймыра, где мы провели предыдущую зиму.

Амос, решивший попробовать себя в метании стрел, неожиданно поразил всех меткостью и получил один из призов – кулек белой муки и несколько кусков рафинада.

– Как жаль, что я не вижу! – горестно воскликнул Гаймисин. – А то бы тоже посостязался!

– А у нас есть приз для самого отзывчивого зрителя, – объявил Амундсен и велел Ренне принести такой же кулек и добавить к нему пачку виргинского трубочного табака.

– А чем я хуже? – вдруг воскликнула Умкэнеу. – Давай сюда эти стрелы!

Она взяла три стрелы из рук Амоса и попыталась метнуть. Поначалу она промахнулась, но потом приноровилась, и со второй попытки ей удалось несколько раз подряд попасть в мишень. Гордая своим успехом, Умкэнеу подошла к Амундсену и громко произнесла по-русски:

– Хорошо!

Вы прекрасно говорите по-русски, – похвалил ее начальник, знавший от Олонкина это распространенное русское слово.

– У нас хороший учитель! – Умкэнеу с такой нежностью посмотрела на Першина, что никакого сомнения не оставалось в том, что девушка питала самые горячие чувства к русскому юноше.

Першин сказал несколько слов по-чукотски. Амундсен, конечно, не понял, но Умканау, удаляясь от тангитанов, не сразу отвела лукавый и вместе с тем влюбленный взгляд от своего учителя.

Кагот вместе со всеми старался веселиться. Он тоже метал в мишень стрелы, гонял резиновый мяч по льду, но всякое мгновение чувствовал, что за ним, за каждым его движением, за каждым шагом, его дочери следят четыре пристальных глаза.

Кагот ждал гостей в кают-компании. Он сидел за большим обеденным столом. На металлическом подносе стоял чайник, три толстые фаянсовые кружки и оставшиеся от завтрака сдобные булочки. Айнану повели кататься на собаках на берег Ренне и Олонкин.

Кагот зачем-то взял с собой тетрадь, где записывал числа. Он снова начал их писать, пользовался каждой свободной минутой, чтобы заполнить еще столбец. Вечерами он уже не оставался в кают-компании, а, уложив Айнану, садился к своему маленькому столику и писал.

Сегодня перед приходом родичей он как раз начал новую страницу. Каждый раз, когда он оставлял позади уже написанное и приступал к чистой странице, надежда, что именно здесь и появится магическое конечное число, вспыхивала с новой силой.

Открылась дверь, и первым в кают-компанию вошел Таап. Быстро оглядев стены, он нашел портрет королевской четы и широко, как его учил знакомый русский поп, перекрестился и поклонился.

– Это не тангитанский бог, – сказал Кагот.

– А кто это? – удивленно спросил Таап.

– Это норвежский король.

– А, вроде русского Солнечного владыки…

Вошедший следом Нутэн озирался с изумлением и любопытством.

– Садитесь сюда. – Кагот хозяйским жестом показал на стулья.

Усевшись за стол, Таап еще раз осмотрелся, пристально взглянул на своего земляка и сказал:

– Здесь ты выглядишь как настоящий тангитан… Но если ты, вырядившись в одежду белого человека, решил, что стал другим, то сильно ошибаешься.

– Нет, я стал другим, Таап, – тихо ответил Кагот.

– Нельзя стать другим по собственному желанию и нельзя отречься от предназначения только потому, что тебе так захотелось…

Кагот встал и принялся разливать чай. Придвинув гостям кружки, сахар и булочки, он радушно произнес:

– Пейте чай, угощайтесь.

Таап с Нутэном отпили по глотку, надкусили булочки.

– А нет ли у тебя дурной огненной воды? – спросил Таап,

– Нет.

– Настоящие тангитаны всегда имеют большой запас этого напитка, – заметил Таап.

– Здешние тангитаны не такие, о каких ты говоришь. Они не торговцы.

– А кто же они?

– Путешественники и исследователи. Они изучают очертания берегов, движение ветра и морские течения. Кроме того, они собираются взобраться на вершину Земли.

– И тебя туда берут? – спросил Таап.

– Возможно, – уклончиво ответил Кагот.

– А ты, отрекаясь от предназначения, разве не боишься, что я могу наслать на тебя божественное наказание, смертоубийственный уйвэл? – помолчав, зловещим шёпотом спросил Таап.

– Не боюсь я твоего уйвэла, – с легкой улыбкой ответил Кагот.

Пораженный ответом, Таап несколько мгновений смотрел на Кагота.

– Как не боишься? Ты думаешь, о чем говоришь?

– Я говорю так, потому что знаю.

Таап насторожился:

– Что ты знаешь?

– Дело не в уйвэле… Дело в числах. В них и таится разгадка.

– В каких числах? Что ты говоришь? Ты, наверное, помутился разумом!

Таап не ожидал, что разговор с Каготом примет такой оборот, и был несколько растерян. Кагот глянул на него и с горечью в голосе произнес;

– Вот всегда так; как только человек подумал или поступил по – новому, не похоже, Так сразу о нем говорят – помутился разумом!

– То, что ты утверждаешь, свидетельствует об этом, – заметил Таап. – И как только тангитаны не догадались?

– Они и научили меня числам, – с улыбкой ответил Кагот. – Вскорости, наверное, начну различать следы человеческой речи на бумаге.

Все вы тут посходили с ума! – воскликнул Таап. – Там, в нищем становище на берегу, учатся, здесь тоже, в Уэлене собирают детишек и гонят в большой деревянный дом на учение! Нет, все помутились разумом!

– Это ещё неизвестно, у кого муть в разуме, – спокойно ответил Кагот и раскрыл лежащую рядом с ним тетрадь. – Вот гляди!

Таап настороженно склонился над тетрадью.

– Что это?

– Это числа! – с гордостью ответил Кагот. – Мои числа! Это я их написал. И пишу каждый день, каждое свободное мгновение.

– Но зачем тебе все это?

– Я думаю найти предел, последнее число, – ответил Кагот. – И тогда, я думаю, все станет ясно. Все станет на свои места, просветлеет.

– Это выше моего понимания, – прошептал Таап, еще раз взглянув на числа.

– Я тоже поначалу не понимал, – сказал Кагот. – Но теперь, когда я пишу, я чувствую, как что-то большое растёт у меня в груди. Иногда кажется, что вот-вот моя грудь разорвется.

– Послушай, Кагот! – Голос Таапа зазвенел от волнения. – Эти в тебя вселился злой и беспокойный дух белого человека. Вспомни, ты раньше был совсем не таким!

Кагот улыбнулся в ответ.

– Нет, я всегда был таким. Только вы этого не видели, не замечали. Правда, я и сам не подозревал многого в себе…

Пробили большие корабельные часы, и от их звона Таап и Нутэн вздрогнули.

– Пейте чай, – еще раз сказал Кагот. – И сахар, и чай, и эти булочки – это мною заработанное. Не стесняйтесь.

Таап допил почти остывший чай и попросил налить вторую кружку. Его примеру последовал Нутэн.

– Значит, ты не боишься моего уйвэла? – задумчиво проговорил Таап.

– Не боюсь, – ответил Кагот.

– У тебя здесь есть какая-то защита? Оружие?

– – Вот она, моя защита! – Кагот показал на тетрадь.

– Разве в них есть сила? – удивился Таап.

– В них такая сила, – медленно, значительно произнес Кагот – в них такое могущество, какое тебе и не снилось!

Таап с опаской поглядел на тетрадь и отодвинулся от нее.

В кают-компании воцарилась тишина. Слышно было лишь, как тикали большие корабельные часы да изредка с верхней палубы доносился скрип шагов вахтенного.

– Послушай, Кагот, – снова заговорил Таап. – Раз ты окончательно решил порвать с прежней жизнью, пожалей хоть дочь!

– Нет, не могу отдать и дочь свою, – мотнул головой Кагот. – В молодые годы я верил во многое, что оказалось ложным. Не хочу, чтобы это было судьбой моей дочери. Вот ты говорил об уйвэле. Вы же помните, что вначале я верил во все это, но когда надо было защитить жизнь моей любимой женщины, боги отвернулись от меня, не вняли моей мольбе…

– Айнана принадлежит не только тебе, но и всему нашему роду, – напомнил Таап. – Она должна вернуться, вырасти и продолжить наш род.

– Она никогда не вернется к вам, – твердо ответил Кагот. – Это моя дочь, единственная живая связь с ушедшей навсегда Вааль.

– Ты идешь против наших исконных законов, – медленно проговорил Таап, – против установлений, на которых держится жизнь.

– Жизнь держится на другом, – возразил Кагот.

– Если ты знаешь, то скажи на чем, – с вызовом произнес.Таап. – Мы тебя слушаем.

– Я еще не знаю конечную истину, – помедлил с ответом Кагот. – Я еще не нашел… Но чую – она в числах.

– Как же ты собираешься жить дальше, если ты и от нас ушел, и к другой жизни не пришел? Так и будешь бродить, как заблудившийся в тумане путник?

– Нет, я не заблудившийся, – покачал головой Кагот. – У меня впереди светит огонек, и я к нему иду.

– И долго собираешься идти? – теряя терпение, сердито спросил Таап.

– Не знаю, – ответил 'Кагот. – Это такое дело: истина может открыться сегодня или завтра, а может быть, на это уйдет вся моя жизнь.

– Так и умрешь, не постигнув истины…

– Кто-нибудь продолжит мое дело, – с надеждой в голосе произнес Кагот. – Может быть, Айнана…

– Не впутывай девочку в свое сумасшествие – воскликнул

Таап.

– Если вы пришли меня уговорить, то это напрасный труд, зря только теряете время и силы, – спокойно ответил Кагот и снова улыбнулся. – И Айнану я ни за что вам не отдам! Умру, но не, отдам!

Таап встал, гневно отодвинув от себя кружку с чаем. Следом за ним поднялся Нутэн.

Прежде чем захлопнуть за собой дверь, Таап обернулся и зловеще прошептал:

– Ну уж ее-то, девочку, никакие числа не защитят от моего уйвэла!

Кагот прислушивался к их шагам, удаляющимся от кают-компайии к трапу. Взглянув в иллюминатор, он увидел, как родичи спустились на лед и направились к берегу, к чернеющим там трем ярангам. Становище в хорошую погоду отлично просматривалось из широкого углового иллюминатора.

Кагот вернулся к столу и опустился на стул. Только сейчас он почувствовал, какого напряжения стоила ему эта встреча, этот разговор. Он заметил, что держит в руках тетрадь с числами. Поначалу он и не собирался прибегать к ним в разговоре с земляками. Это получилось как-то само собой. Он думал откупиться от них щедрыми подарками: в его каюте были приготовлены два мешка с мукой, сахаром, чаем, табаком, даже припасена на всякий случай дурная огненная вода. Все это осталось. А может быть, все-таки отдать им? Но вспомнив, как Таап грозился уйвэлом, Кагот ощутил в себе гнев и отогнал мысль о том, чтобы передать мешки с подарками.

За себя Кагот был спокоен. Он был уверен, что теперь никакая шаманская порча его не возьмет. Но Айнана… Смогут ли и ее защитить деревянные стены тангитанского корабля и новая, матерчатая одежда?

Кагот ощутил нарастающее беспокойство, и вдруг светлая мысль пронзила его: имя! Надо сделать так, как всегда делается в таких случаях, – переменить имя Айнане, и тогда уйвэл не найдет ее.

Он едва дождался возвращения девочки, потому что опасался еще и того, как бы Таап и Нутэн не перехватили упряжку и не отняли Айнану силой. Но, видно, они не посмели этого сделать. Выйдя на палубу, Кагот еще издали заметил на нарте ярко и нарядно одетую дочку.

Амундсен подошел и спросил:

– Чем кончилось ваше свидание?

– Я им все сказал, – ответил Кагот.

– Они согласились с вами?

– Главное в том, что я не согласился с ними, – сказал Кагот.

– Вы думаете, что они отступились от вас?

– Они поняли, что нет такой силы, которая заставила бы меня вернуться к ним.

– Но, Кагот, может быть, в этом деле не все плохо? Ведь шаманы, насколько я знаю, занимаются не только ворожбой, но и другими делами: лечат, предсказывают погоду, совершают разные обряды, хранят традиции… Быть может, среди служителей вашего культа есть какое-то разграничение на добрых и злых шаманов?

– Нет, – твердо ответил Кагот, – у нас шаманы не делятся на белых и черных, на добрых и злых… Если говорить по справедливости, то шаман должен быть только добрым. Но могущество, которое дается ему Внешними силами, часто используется им во вред человеку… Я отрекся от своей судьбы не потому, что так захотел, а потому что судьба сама отвернулась от меня. В молодые годы мне почудилось, что я увидел богов и услышал их голоса. Тогда жизнь казалась мне прекрасной и бесконечной. А когда я встретил Вааль, я окончательно уверился, что Внешние силы избрали меня среди многих живущих на земле и одарили великим счастьем. Но уже тогда стала появляться мысль – не много ли счастья? Я сердцем болел, когда думал, что оно когда-то может кончиться. И предчувствие мое сбылось. Несмотря на то, что я дни и ночи камлал, пытаясь умолить Внешние силы, люди умирали, не донеся куска мяса до рта, чаши с водой до своих иссохших губ. Никто не услышал меня: ни Внешние силы, ни другие шаманы… Умерла и моя Вааль… И тогда я проклял свое предназначение и ушел. Другого пути у меня не было…

Когда Кагот говорил все это, голос у него прерывался от волнения.

– Успокойтесь, Кагот. – Амундсен положил свою тяжелую руку ему на плечо. – Здесь вы в полной безопасности…

Нарты подъехали. Айнана соскочила и бегом поднялась по трапу на борт корабля. Она что-то держала в руке. Кагот взял и узнал старый, почерневший обломок моржового бивня.

– Это на счастье, – сказал Кагот. – Я вырежу из него талисман для тебя

– Из-под снега его выкопал дядя Олонкин, а нашла я сама! – гордо сказала девочка.

За обедом, подав на десерт сливочное мороженое, приготовленное в естественном холодильнике за бортом, Кагот расположился со своей тарелкой рядом с дочерью и, когда насытившиеся члены экспедиции взялись за свои сигары и трубки, громко объявил:

– Господа! Я хочу дать Айнане тангитанское имя.

Сундбек с удивлением воззрился на повара и сказал:

– А мне очень нравится ее имя – Айнана! По-моему, прекрасно

звучит, а, господа?

– Очень нужно, чтобы у девочки было тангитанское имя, – повторил Кагот.

– А зачем это? – спросил Амундсен.

Каготу не хотелось раскрывать настоящую причину, и он уклончиво сказал:

– А вдруг она поедет учиться в тангитанскую школу и там ее

спросят: как зовут?

– В общем-то, это резонно, – сказал Амундсен; – У меня действительно не раз возникала мысль о том, чтобы взять девочку в Европу и отдать в какой-нибудь приличный пансион, выучить грамоте, музыке…

– Ну хорошо, – вмешался в разговор Олонкин. – Допустим, Айнана действительно выучится и грамоте, и музыке, и европейским манерам… А потом вернется обратно в ярангу?

– Совсем недавно именно это соображение останавливало меня, – сказал Амундсен. – Но теперь ситуация стала иной: Першин и его товарищи собираются коренным образом менять здешнюю жизнь.

– И вы верите, что у них получится? – с оттенком недоверия спросил Олонкин.

– Вы, возможно, удивитесь моему ответу, господа, но у меня такое впечатление, что у них должно получиться, – с серьезным видом ответил Амундсен. – Во всяком случае, их мечты вызывают сочувствие и уважение. Так что может статься, что Айнана вернется сюда врачом или дипломированной сестрой милосердия,… а может,

быть, даже и учительницей…

– Давайте назовем ее Анной, – предложил Сундбек.

– Анна – это похоже на Айнану, – немного подумав, сказал Кагот. – Хорошо, если бы новое тангитанское имя девочки звучало совсем по-другому.

– А если Мери? – подал голос Ренне.

– Мери – это хорошо! – воодушевился Кагот. – И легко произносится, и в то же время совсем не похоже на прежнее!

Он боялся, что кто-то предложит такое имя, которое потом и ему самому не выговорить.

– Мери – это мне тоже нравится, – с удовлетворением произнес Амундсен и обратился к девочке: – Мери!

Айнана подняла вымазанное в мороженом личико и улыбнулась.

– Вот видите! – торжествующе произнес Кагот. – Она уже отбывается на новое имя. Мери! Ты будешь Мери. Отныне здесь девочка, которую зовут Мери!

Возбуждение и страстное желание повара переменить имя девочке показалось несколько подозрительным, но Амундсен, видевший, как Кагот разбирал, а потом собирал виктролу, решил, что странности вообще в характере этого человека.

Дня через два после этого Кагот решился посетить становище. Как всегда, он нагрузился подарками, но Айнану-Мери не стал брать с собой. В тот день над берегом стоял туман, предвестник надвигающейся долгой весны. Солнце уже высоко поднималось над горизонтом, и в ясный день все вокруг сверкало. Особенно прекрасна была «Мод» со своими заиндевелыми мачтами. Кагот несколько раз оглянулся, любуясь кораблем.

Вечером того дня, когда он переменил имя дочери, тайком от обитателей корабля, в темноте он принес жертвы богам, разбросав во все стороны света самые лучшие дары – куски сдобных булочек, щепотку ароматного виргинского трубочного табака, раскрошенный мелко сахар, оленье мясо и сало. Слова пришли сами, и Кагот даже немного удивился им, шепча заклинание:

Он несколько раз повторил эти слова, не очень вникая в их туманный смысл, и вернулся в свою каюту. На верхней койке, разметавшись, мирно спала дочка.

– Ну вот, теперь ты Мери, – тихо прошептал Кагот. – И никакой уйвэл не достанет тебя в деревянной плавучей яранге, под другим, тангитанским именем…

Как она походила на покойную Вааль! Та ушла из жизни совсем молодой, даже не утратив еще детской округлости лица. Вот уже много дней она не являлась Каготу, образ ее все больше отступал в туман забвенья. Порой надо было прилагать усилие, чтобы воссоздать в памяти ускользающий облик, и тогда Кагот думал: как было бы хорошо, если б кто-то из тангитанов в те давние времена догадался «снять тень» Вааль. Как ему объяснили, с помощью этой штуки, похожей то ли на короткоствольное ружьецо, то ли на одноглазый бинокль, можно было получить изображение человека на бумаге с удивительной схожестью. Когда Кагот вытачивал из черного мореного моржового бивня изображение лица Вааль, он потратил на это несколько дней, вспоминая ее облик. Само изображение получилось величиной со среднюю тангитанскую монету. Сверху он сделал ушко-отверстие, в которое продел свитый из оленьих жил шнурок.

Однако Сундбек, который питал особую любовь к девочке, принес тоненькую золотую цепочку, заменив ею оленью жилу. Кроме того, по просьбе Кагота на оборотной стороне портрета он вырезал: Мери-Айнана Кагот.

Привычной тропой Кагот поднялся к яранге Каляны и еще издали услышал монотонное повторение каких-то непонятных слов. Похоже, что учитель снова читал стихи.

Войдя в чоттагин, Кагот поразился необыкновенному свету, который никак не мог дать горящий костер. Подняв голову, он увидел вставленную в крышу из моржовой кожи раму со стеклом.

– Амын етти! – радушно поздоровался учитель и, взяв небольшой колокольчик, позвонил, объявляя – Перерыв!

Среди учеников Кагот на этот раз почему-то не увидел Умканау.

Другая ученица, Каляна, тоже занималась своим делом – шила.

Ребятишки, обрадованные перерывом, выбежали из яранги на волю. Кагот оглядел окошко в крыше и одобрительно произнес:

– Хорошо получилось.

– А ты знаешь, Кагот, кто это придумал? – спросил Першин. – Умканау! Сначала она хотела вставить сюда старый плащ из моржовых кишок, а потом говорит: а почему бы не попросить у корабельных тангитанов кусок настоящего стекла? Когда я объяснил Сундбеку, что мне нужно, он за полчаса изготовил это окошко. А вставить его сюда уже было нетрудно.

– Издали теперь наша яранга как тангитанский корабль, – сказала Каляна, оставляя шитье и принимаясь готовить полагающееся угощение. – И флаг есть, а вот теперь еще и стеклянный глаз. Скоро машину поставит наш учитель.

– Теперь ждать осталось не так много, – весело сказал Першин. – Время повернуло на весну. Уйдут льды, и сюда прибудет пароход. А твои земляки, Кагот, уехали…

– Уехали? – переспросил Кагот. Он и вправду заметил, что в том месте, где были привязаны собаки, пусто. – А может быть, они к оленным людям на время поехали?

– Да нет, – сказал Першин, – вроде бы насовсем. Накануне всю ночь камлали у Гаймисина. Выставили всех из яранги, только к утру позволили вернуться.

– Не иначе как пытались наслать уйвэл на меня или на девочку, – заметил Кагот. – Но я перехитрил их…

– Каким образом? – спросил Першин.

– Переменил имя дочери на другое, тангитанское. Теперь ее зовут Мери.

– По-русски значит Маша, Мария.

– А сам я показал им свою тетрадь с числами, и они, похоже, отстали от меня…

– Все пишешь числа, Кагот? – с удивлением спросил Першин.

– Пишу, – ответил Кагот с воодушевлением. – Только времени нет. Если б не работа на камбузе, только и делал бы-писал числа и наконец поймал бы его!

– Кого?

– Большое конечное число!

Першин некоторое время молчал, размышляя о чем-то своем, потом осторожно начал:

– Знаешь, Кагот, этой самой математикой, вычислениями, люди на земле занимаются испокон веков. Многие тысячи лет. И все они, эти могущественные разумом люди, пришли к выводу: не существует конечного большого числа!

– Они его просто не чуяли, – спокойно ответил Кагот.

– Как это – не чуяли? – удивился Першин.

– У них не было ощущения, что это число рядом, вот-вот попадется. Иначе они не бросили бы вычисления.

Кагот говорил убежденно, с таким видом, словно он был заранее готов к возражениям. Это так и было на самом деле. Теперь почему-то каждый считал своим долгом предостеречь его о тщетности попыток найти конечное большое число, и Кагот начал понимать, что самое лучшее – не выставлять напоказ свою работу, а производить ее в уединении. Иногда он это делал даже в ущерб своим поварским обязанностям, предпочитая готовить кушанья, которые не требовали много времени.

– Если бы в числах не было никакой силы, Таап не поспешил бы отсюда, – сказал Кагот, стараясь перевести разговор на другое.

– А как дела с постижением грамоты? – спросил Першин.

– Каникулы у нас, – ответил Кагот. – Так полагается… Однако я вижу, что и у вас взрослые больше не учатся?

– Пока не учатся, – каким-то безразличным тоном ответил Першин.

– Тоже каникулы? – с сочувствием спросил Кагот.

– Учитель у нас сильно полюбил Умканау, – вдруг сообщила из своего угла Каляна.

– Какомэй! – не сдержал возгласа удивления Кагот. – Вот не ожидал такого!

– Да и никто не ожидал, – вздохнула Каляна, разговаривая так, словно Першина не было в чоттагине. – Все думали, девочка молоденькая, а оказалось – уже созрела для любви.

– Это так? – обратился Кагот к Першину.

Учитель молча кивнул.

– Жениться собираетесь?

– Я бы женился на ней, – смущенно признался Першин да все думаю: может быть, она еще несовершеннолетняя?

– Это что такое? – не понял Кагот.

– Может быть, она еще слишком молода для семейной жизни? – объяснил Першин. – Кстати, не знаешь ли, сколько ей лет? Мы тут пытались сосчитать, и получается что-то между пятнадцатью и семнадцатью годами.

– А зачем считать года? – спросил Кагот.

– Чтобы знать – созрела ли она для замужества, – пояснила Каляна. – Не понимаю только, при чем тут года. Главное ведь, если женщина пожелала мужчину. Да и внешним видом она далеко не девочка.

– Тогда почему вы медлите? – спросил Кагот.

– Все же думаю немного подождать, – неуверенно ответил Першин.

За стенами яранги послышался смех, шум, и в сопровождении ребятишек в чоттагин ввалилась Умкэнеу. Она шумно поздоровалась с Каготом и взялась за чашку со свежим чаем.

За то короткое время, пока Кагот не видел ее, девушка разительно переменилась. Теперь это была совершенно определенно молодая женщина, прекрасная, цветущая, и непонятной становилась медлительность и нерешительность русского учителя, который, вместо того чтобы жениться, занялся подсчетами прожитых девушкой лёт.

Умканау подошла к засмущавшемуся учителю и сказала, гордо поглядывая на Кагота:

– Алексей! Поцелуй меня по-русски, как ты вчера делал!

– Ну, Умканау! – с укором произнес Першин. – Кто целуется на людях? Хорошая девушка должна стыдиться этого.

– А я не стыжусь! – громко заявила Умканау. – Я горжусь! Мне очень нравится русский поцелуй.

Бедный Першин покраснел.

– О, Умканау!

– Ну ладно, не целуй, – пожалела его девушка. – Мы еще раз сосчитали с родителями мои года, получается теперь шестнадцать с половиной. А если прибавить и будущий, то к восемнадцати подойдет.

Усевшись рядом с Першиным, напротив Кагота, Умканау показала на окошко в крыше яранги и сказала:

– Это я придумала. А когда Алексей переедет в мою ярангу, мы там поставим два окна… И флаг перенесем.

Кагот слушал и дивился твердости и решительности характера Умканау. Она совсем не походила на скромных, застенчивых чукотских девушек. Очевидно, во многом это объяснялось тем, что она, по существу, одна вела хозяйство в отцовской яранге. Ей случалось не только самой ездить на собаках, но и ставить капканы и ходить на морскую охоту, если Амос по каким-либо причинам не мог выйти на лед. Умканау рисовала будущую жизнь, а Першин покорно и молча слушал и только кивал, если девушка обращалась за подтверждением.

– Когда здесь построят культбазу, мы переселимся в настоящий большой деревянный дом с большими окнами. Алексей говорит, что такой дом будет больше, чем тангитанский корабль. Рядом будут стоять баня и больница. В бане будем мыться… Если мыться часто, то можно побелеть, верно, Алексей?

На этот раз учитель засомневался и сказал:

– Да нет, если цвет кожи темный, то его уже не отмыть…

– Тогда зачем часто мыться? – с недоумением спросила Умканау. – Можно и пореже… Здесь откроют большую лавку, и товаров в ней будет больше, чем на тангитанском корабле… Верно, Алексей?

Першин молча кивнул.

– И товары там можно будет покупать дешево, почти что даром, потому что власть бедных и сами бедные будут торговать…

– А откуда бедный возьмет товар? – спросил Кагот.

– У богатых возьмет! – решительно ответила Умканау, – У твоих же тангитанов!

– Как это так? – удивился Кагот.

– Умканау! – На этот раз голос Першина зазвучал строго. – Я тебе такого не говорил!

– Ну хорошо, – согласилась девушка. – Это я сама придумала. Потому что где мы возьмем товар, если кругом нас нет богатых? Одна надежда только на этих, которые на норвежском корабле…

– Товар привезут на пароходе, – сказал Першин. – Из Владивостока или Петропавловска, что на Камчатке.

– А потом, когда мы здесь выучим всех и вылечим всех больных, отправимся в Россию, в тангитанскую землю, в Петроград… Кагот, ты был в Петрограде?

– Не был, – ответил Кагот. – Я был только в Номе и Сиэтле.

– Правда, Петроград лучше, чём Ном или Сиэтл?

– Лучше, – ответил Першин.

– Там стоят дома, поставленные друг на друга, между ними ездят повозки на колесах, и вместо собак их тянут машины с дымом и грохотом. В Петрограде живет Ленин, вождь большевиков и революционеров. Алексей, мы пойдем к нему в гости?

– Он нынче живет в Москве, – сказал Першин.

– А говорил – в Петрограде, – напомнила Умкэнеу.

– Он переселился…

– Зачем?

– Так надо.

– Жаль, не дождался нас, – вздохнула Умкэнеу. – А я ему уже в подарок кухлянку начала шить и малахай с росомашьей оторочкой.

– Все равно ехать будем через Москву, завезем, – с улыбкой сказал Першин.

Похоже, Першину уже начала нравиться эта игра, и он поддакивал Умканау, явно любуясь своей невестой.

– Но моя самая большая мечта, чтобы отец мой прозрел, – со вздохом произнесла Умканау. – Один приезжий рассказывал; в Уэлене живет эрмэчин Тынэскын. Он тоже, как и мой отец, долгие годы не видел дневного света, ходил с поводырем. А потом из американской земли приехал доктор и вылечил ему глаза.

– Я тоже слышал об этом, – подтвердил Першин. – Когда мы были в Уэлене, я видел Тынэскына. Он видит, сам ходит и уже не нуждается в поводыре. Но у него глаза все время слезятся и красные… А твоему отцу сделаем операцию лучше, в настоящей больнице.

– Я ни о чем так сильно не мечтаю как вернуть зрение отцу! – еще раз сказала Умканау.

Она помолчала и с такой нежностью посмотрела на Першина, что у Кагота, заметившего Это, дрогнуло сердце и он невольно оглянулся на Каляну.

Они встретились взглядами, и он увидел в глазах Каляны покорность судьбе. Она, по всей видимости, смирилась с тем, что и этот мужчина, поселившийся в ее яранге, тоже уходит, как в свое время ушел Кагот.

По заведенному обычаю Кагот посетил и остальные яранги. Побывал у Амоса, выслушал его рассказ о поездке к кочевникам.

– В тундре тревожно, – рассказывал Амос. – Люди прослышали о новой жизни, о дележе богатств, беспокоятся. Особенно те, у кого большие стада. Коравье уже откочевал к якутской земле, но и там, сказывают, тоже неспокойно. Какие-то неизвестные бродят по тундре, нападают на кочевников, убивают, грабят, утоняют оленей. Называют себя белыми. Те же, которые воюют против белых, объявили себя красными, хотя по внешнему виду они все одинаковые,

– Красные – это большевики, – уверенно сказал Кагот. – Потому что у них свой знак отличия – красная материя, повешенная на высокий шест.

– Вообще у тангитанов такая привычка – вешать материю, – заметил Амос. – На вашем корабле тоже висит, на корме.

Амос имел в виду норвежский флаг.

– По материи и отличают кто чей, – сказал Кагот. – У корабельных тангитанов запас этой материи огромный. Флаги называются.

Ренне показывал мне некоторые из них. Старый русский – он трех цветов. Американский – полосатый, а в углу на синем поле звездочки. Есть еще английский – яркий, как камлейка у эскимоса.

– А красный флаг у них есть? – спросил Амос.

– Красного флага нет, – ответил Кагот. – Но Ренне сказал, что они сделают его из красной материи.

– Но наш флаг вроде собирается переезжать, – сказал Амос.

– Умканау мне говорила, – кивнул Кагот. – Как ты думаешь, намерение у этого русского серьезное?

– Думаю, у него женитьба будет прочная, а не только на время, как это водится у тангитанов, – ответил Амос. – Вон сколько появилось на побережье детей, рожденных от временного сожительства. Лицом ну чистые белые, только по языку отличаешь да по одежде.

– Пойду-ка к Гаймисину, – сказал Кагот, поднимаясь с китового позвонка.

Возле яранги слепого бросалась в глаза особая ухоженность.

Гаймисин стоял с лопатой из китовой кости и далеко от себя отбрасывал снег. Узнав по шагам приближающегося Кагота, он остановился и с улыбкой воскликнул:

– Амын етти!

– Ии! – отозвался Кагот, приближаясь к слепому. – Чисто вокруг твоей яранги стало.

– Что делать, – вздохнул Гаймисин, – стараюсь. Дочка собирается тангитана привести мужем, негоже жилище в беспорядке держать.

– Решились?

– Да разве нашу Умканау отговоришь! – махнул рукой Гаймисин, воткнув лопату в сугроб. – Иной раз думаю; зря она родилась женщиной, быть бы ей парнем!

– А каков жених?

– К ней ласковый, а к нам уважительный, – ответил Гаймисин. – Что это мы здесь стоим? Пойдем в ярангу.

И Гаймисин пошел вперед, уверенно шагая. Со стороны и не скажешь, что идет слепой. В чоттагине он направился к бревну-изголовью, уселся на него и показал место рядом с собой.

– Садись здесь, Кагот.

Чоттагин тоже поражал чистотой. Земляной пол тщательно выметен, а собачьи мерзлые лужицы соскрёбаны.

– Дошла до меня весть, – начал Гаймисин, – что чудо такое свершилось в Уэлене: тамошний бывший эрмэчин Тынэскын с помощью тангитанского лекаря прозрел. Ты слышал когда-нибудь про это?

– Про то, что прозрел, я только что услышал.

– Тынэскын происходит из крепкой и богатой семьи, тяготеющей к клану Гэмалькота, – рассказывал Гаймисин. – Хорошо жил Тынэскын – богато и весело. Еще в молодости двух жен завел. А потом случилась с ним беда – туман наполз на глаза, в точности как у меня. Сначала как бы облачный день настал, а потом и густые тучи закрыли солнечный свет, пока все не скрылось в белесой мгле… Я свет-то вижу, особенно когда смотрю на солнце, – продолжал Гаймисин, – а вот ничего не различаю, только слухом кормлю свое любопытство… Так и Тынэскын жил много лет. В позапрошлом году его родич, торговец Карпендель, что поставил свою деревянную ярангу в Кэнискуне, позвал из Америки лекаря. Тот приехал с ножичками и разными другими приспособлениями. Связали Тынэскына, чтобы не рвался, напоили до бесчувствия дурной огненной водой и соскоблили туман со зрачков. Конечно, кровь была, боль такая, что крик Тынэскына, говорят, слышали в Наукане, но ничего! Походил несколько дней в повязке, а потом, когда снял, снова увидел мир!… Эх, мне бы такое счастье!

Теперь Кагот понял скрытую причину, по которой Гаймисин легко дал согласие породниться с тангитаном. Слепой надеялся, что Першин тоже найдет ему тангитанского лекаря.

– А что говорит Першин? – спросил напрямик Кагот.

– Он говорит, что если такое возможно, то новые лекари и мне возвратят зрение, – с затаенной надеждой в голосе произнес Гаймисин. – Хоть бы это случилось! Ведь я нестарый человек, сил у меня еще много! Да и жизнь впереди, как сказывает Першин, настает новая, интересная. Не увидеть все это обидно! А пойдут дети у Умканау, что же, мне только ощупывать их? Ты знаешь, Кагот, я бы согласился отдать и руку и ногу, только бы снова видеть!

– Будем жить надеждой, – сказал Кагот.

Гаймисин повернул к нему свое подвижное лицо с невидящими глазами и спросил;

– А как твои числа? Я слыхал, как их проклинали Таап и Нутэн. Неужто они на самом деле такие сильные?

– Сила у них есть, я чую.

– Может, попросишь их, раз они такие могущественные? – предложил Гаймисин. – Вдруг они и мне помогут?

Кагот ответил не сразу.

– Может быть, и помогут, – сказал он задумчиво. – Но сначала я должен найти магическое число. Оно где-то совсем близко, но ускользает.

– Эх, если бы я мог тебе подсобить в этом…

– Нет, его надо искать одному, – сказал Кагот. – Я это понял. Оно как осторожный и хитрый зверь: прячется, путает след. Если бы я его видел впереди, я бы пошел не разбирая дороги. Но нет, оно где-то среди этих же чисел, которыми я исписал уже почти половину большой тетради.

– И что же будет, когда найдешь его? – затаив дыхание, спросил Гаймисин.

– Тогда откроется истина, и всем станет хорошо… Только как это будет на самом деле, я и сам пока не знаю.

Возвращаясь на корабль, вспоминая разговор со слепым, Кагот думал: а вдруг и впрямь с нахождением конечного большого числа он обретет могущество?

И тогда он сможет растопить льды и освободить корабль…

Дойти вместе с Норвежской экспедицией до вершины Земли…

Вернуть зрение бедному Гаймисину…

Найти хорошего мужа для Каляны…

Сделать так, чтобы всегда было вдоволь зверя у берегов Чукотки…

Дать всем счастье…

С приближением весеннего тепла дел на корабле прибавилось. Однако предсказать, когда точно произойдет вскрытие моря на этом побережье, было невозможно, Амундсен несколько раз ходил на берег в сопровождении Кагота и Олонкина, расспрашивал и Гаймисина, и Амоса, и даже Каляну, чтобы выяснить, когда же все-таки можно будет ожидать чистой воды. Но никто не давал вразумительного ответа, а Амос сказал, что на его памяти был случай, когда среди зимы ураганом оторвало лед и море открылось до самого горизонта, но через несколько дней льды снова появились и их было даже больше, чем раньше.

Общими усилиями определили, что наиболее реальный срок вскрытия моря конец июня – начало июля. Правда, тот же Амос счел нужным предупредить:

– Я помню один год, когда лед вовсе не уходил с наших берегов и старый припай так и дождался новой зимы.

– Это самое худшее, что может нас ожидать, – мрачно заметил Амундсен.

Вернувшись на корабль, Амундсен удалился в свою каюту и принялся листать дневник:

«27 апреля. Утром северо-западный ветер, усилившийся среди дня. Сундбек мерил молодой лед… Вчера приказал снять часть крыши перед камбузом, чтобы там было светлее. Теперь могу работать совсем без электричества.

28 апреля. Апрель здесь такой же капризный, как у нас дома. Ночью было 17° мороза, а в 2 часа-14°. Северо-западный ветер, свежий ночью, за день утих. Караев и двое русских уехали сегодня утром. Один из последних сейчас же поехал обратно в Сухарное за маленьким белым медвежонком, который живет там у Кибизова. Он нашел его возле Колымы в первую свою поездку 1 марта. Медвежонок был тогда не больше кошки, но очень злой. Теперь он стал совсем ручным. Я обещал взять его с собой в Ном…»

Медвежонок, кроме того, предназначался Мери, которая уже самостоятельно расхаживала по палубе и весело играла под ярким ослепительным весенним солнышком.

Отец ее, наоборот, стал замкнутым и малоразговорчивым. Он часто уединялся в своей каюте и сидел над тетрадью. Амундсен несколько раз пытался отговорить его от бесполезного занятия, но Кагот только молча отводил глаза.

Все было бы ничего, но писание чисел явно шло в ущерб прямым обязанностям Кагота. Порой надо было напоминать о простейших вещах, о том, что надо как следует вымыть посуду, не торопиться вынимать хлеб из печи.

Вот и сегодня, когда Амундсен заглянул на камбуз, он увидел, что повар разложил свою злополучную тетрадь прямо на доске, на которой раскатывал тесто. Пришлось сделать замечание, что камбуз отнюдь не место для математических занятий. Кагот был смущен. Он быстро спрятал тетрадь, словно боясь, что ее отберут, извинился, пообещал, что больше такого не повторится.

После очередного внушения Кагот с новой энергией и усердием брался за дело. Он снова начинал следить за собой, сиял чистотой, мыл и скреб не только камбуз, но и кают-компанию, готовил замысловатые и вкусные блюда. И поведение его менялось: он больше бщался с членами экспедиции, говорил с ними, возился с дочерью. Но проходило время, он снова замыкался и уходил в свои числа. Так длилось до очередного промаха, после которого все снова становилось на свои места.

Весеннее настроение все больше охватывало людей на корабле, постепенно освобождавшемся от снега, промороженного, застоявшегося воздуха. Свет теперь проникал всюду, и поздним вечером, чтобы уснуть, надо было занавешивать иллюминаторы плотными шторами.

У Амоса была небольшая байдара. Она пролежала всю зиму на высокой подставке, сооруженной из челюстей кита, и теперь пришло время спустить ее, обложить снегом на берегу моря, чтобы к вскрытию воды высохшая за зиму моржовая кожа снова стала упругой, эластичной. При спуске байдар обычно совершают обряд, чтобы умилостивить морских богов, и Амос позвал для этого Кагота. Когда Кагот обратился с просьбой отпустить его, Амундсен спросил:

– Я хочу, чтобы вы мне объяснили: почему, отрекаясь от шаманского звания, вы тем не менее не отказываетесь от священнодействий? Вот вы изменили имя Амосу, оберегая его от злых сил, затем такую же процедуру проделали с дочерью. Сейчас вы собираетесь совершить священный обряд спуска байдар… Что все это значит?

– Я ведь не отрекаюсь вовсе от шаманского звания, – ответил Кагот. – Просто я не хочу больше быть посредником между Внешними силами и людьми. Не хочу я и лечить людей с помощью магических заклинаний, потому что перестал в них верить. Но я не перестал верить в существование Внешних сил, в зависимость человека от них. Надо, чтобы человек делал так, как угодно им, иначе может быть плохо. Есть установления и обычаи, истоки которых уходят в далекие времена. Мы уже забыли значение обряда, однако совершаем его, чтобы укрепить внутренние силы человека…

– Вы говорите – внутренние силы человека? – переспросил Амундсен.

– Да, – ответил Кагот, – человек изнутри должен быть не менее сильным, чем внешне. Иной раз внутренняя сила бывает нужнее.

Амундсен подумал и согласно кивнул.

– Пожалуй, вы правы, Кагот.

Но по глазам его было видно, что он думает о чем-то своем, и эта мысль была о возможной неудаче, если в этом году береговой лед не отпустит «Мод».

Амундсен достал лист бумаги и набросал план стоянки корабля. Край припая сегодня находился довольно далеко, и движущийся лед в этом районе часто смерзался с неподвижным. Надо подумать, как помочь морскому течению и ветру разломать лед. Для этого можно использовать имеющийся на борту запас взрывчатки. Амундсен провел на плане черту от борта «Мод» дальше, на северо-восток. Если заложить в заранее приготовленные шурфы заряды достаточной силы, то в подходящий момент можно будет попытаться с их помощью создать канал, ведущий к открытой воде.

Возле яранги Амоса собрались все жители становища.

Маленькая байдара уже была освобождена от лахтачьих и моржовых ремней. Чейвынэ держала широкое деревянное блюдо, на котором лежали чуть пожелтевшие ломти оленьего окорока и сала и чудом сохранившийся для этого случая кусок итгильгына[22]. Дары морским богам были дополнены кусочками сахара, шоколада, галетами, табаком и несколькими сигарными окурками, подобранными из пепельниц в кают-компании «Мод».

Чейвынэ передала Каготу блюдо. Оглядевшись, он заметил, что Першин стоит в стороне и наблюдает за действом.

– Почему он не подходит? – спросил Кагот Умкэнеу, обнося всех пищей богов: согласно обычаю угощение должны сначала попробовать люди, а что останется – то богам.

– Он не может, – ответила Умканау, беря галетину и Кусок шоколада.

– Почему?

– Он неверующий.

– Ну и что? – пожал плечами Кагот.

– Он большевик, – сказала Умканау. – Большевики считают все эти обряды дурманом. Он говорит, что вообще с этим надо бороться. – И добавила: – Вот когда я стану большевиком, то тоже буду против шаманства и старых обычаев.

– А когда ты собираешься стать большевиком?

Умканау откусила кусочек шоколада и от удовольствия зарумянилась.

– Может быть, сегодня ночью я стану женой большевика, а как дальше будет – посмотрим…

– А почему именно сегодня?

– Потому что завтра-самый главный праздник работающих людей.

– А мы этого не знали! – с оттенком упрека сказал Кагот.

– Да я сама недавно узнала, – призналась Умканау. – Алексей мне сказал об этом, когда обещал жениться в этот день.

Одарив всех пищей богов, Кагот занял место впереди процессии. Байдару осторожно сняли с подставки и взяли на плечи.

– Иди помогай! – позвала Умканау учителя.

Першин подставил плечо рядом с Гаймисином, который, не, смотря на слепоту, изо всех сил старался быть полезным. На его лице застыло блаженно-радостное выражение оттого, что приближается время настоящей, деятельной жизни, время большого света, таяния снегов, птичьих голосов, моржового рева под скалистым берегом.

Весна уже наложила свой отпечаток на всю жизнь крохотного становища. Не было такого дня, чтобы мимо не проезжали упряжики, которые торопились домой, потому что приближалось время, когда талая вода отрежет все нартовые пути. Каждому пережившему Темное время года не терпелось насладиться светом и теплом.

Вот и сейчас под теплыми лучами солнца все обнажили головы, никто не надел ни малахая, ни капюшона.

Ребятишки побежали вместе с собаками впереди процессии и остановились под высоким берегом на предназначенном для байдары месте. Еще вчера Амос широкой китовой костью, насаженной на рукоять, вырыл в плотном, слежавшемся снегу яму, предназначенную для кожаного суденышка.

Медленно опустили байдару в яму и остановились. Кагот прошел чуть вперед, к невидимой, скрытой снегом границе между Морем и берегом, и тихо начал:

С последними словами Кагот широкий жестом бросил на морской лед остатки жертвенного угощения. Собаки кинулись подбирать пищу богов, и вскоре на снегу остались лишь толстые окурки сигар.

Байдару принялись обкладывать снегом. Как раз к тому сроку, когда ледовый припай покроется трещинами, высохшая за зиму моржовая кожа пропитается влагой, и лодка будет готова к плаванию.

На обратном пути Кагот оказался рядом с Каляной. Поравнявшись с мужчиной, она тихо сказала:

– Скучаю я по девочке. Как она там живет, среди тангитанов?

– Привыкла, – с затаенной гордостью ответил Кагот.

– А мне, наверное, так и не доведется услышать крик рожденного мною ребенка, так и останусь я одна! – с тоской произнесла женщина.

Кагот не нашелся что ответить. Видно было, что Каляна страдает. Маленькая надежда, возникшая с приездом учителя, угасла навсегда.

– Слышал я, скоро здесь, на этом берегу, много людей будет, – осторожно сказал Кагот. – Культбазу будут строить.

– Учитель Алексей так говорит, – ответила Каляна. – Все только на это и надеются, даже слепой Гаймисин ждет чуда.

– А вдруг такое случится, что и ты дождешься своего чуда?

Каляна остановилась и пристально посмотрела на Кагота.

– А что говорят твои числа?

– Пока молчат, – серьезным тоном ответил Кагот. – Ни я чую, что нахожусь на верном следу.

– Я всегда знала, что ты необыкновенный человек! – произнесла Каляна, и в ее голосе Кагот уловил новое чувство по отношению к себе – глубокое уважение.

Амос позвал всех в свою ярангу, где выставил обильное угощение – остатки оленьего окорока, уже сильно высохшего и почти потерявшего вкус, свежую нерпятину и прошлогодний копальхен, пронизанный синеватыми прожилками, приятно и остро щекочущими язык. Когда дошли до чаепития, Першин сказал Каготу:

– Скажи там, на корабле, что завтра у нас большой праздник-Первое мая! Пусть приходят.

Когда Кагот передал начальнику экспедиции приглашение, Амундсен спросил:

– Это чукотский праздник?

– Нет, похоже, что это праздник большевиков, – ответил Кагот. – Раньше у нас такого не было. Был только праздник спуска байдар, затем килвэй[23], а такого, чтобы трудовые люди праздновали, не слыхал.

– Ну что же, господа, это, очевидно, государственный праздник Советской республики, и мы, находящиеся на территории этой страны, должны оказать уважение. Прежде всего надо поднять советский флаг, – сказал Амундсен.

– Советского флага у нас нет, – напомнил Ренне, отвечающий на «Мод» за корабельное имущество.

– Придется срочно изготовить, – распорядился начальник.

На корабле нашлось достаточно красного кумача. Ренне вырезал ножницами из темной материи изображение серпа и молота и нашил их на полотно флага. По просьбе Першина он изготовил еще несколько флажков и даже написал лозунг на красном полотнище, растянутом на двух палках: «Да здравствует 1 Мая!»

Весенний свет, усиленный отражением от снега, бил в иллюминаторы. За долгий солнечный день снег заметно подтаивал, а к вечеру его прихватывало морозом. На белой поверхности образовывался гладкий, зеркальный наст, отражающий светлое небо.

Кагот сидел на своем привычном месте неред иллюминатором и медленно писал. Раньше он торопился, быстро одну за другой выводил цифры. Но спешка первых дней давно прошла: так можно упустить заветное, магическое число. К тому же цифры стали уже такими большими, что на написание даже одной уходило много времени.

Сегодня у него было какое-то особое, возбужденное настроение. Может, причиной этому разговор с Каляной? Или весна?… Весна… Начало нового отсчета жизни. Именно в это время по-настоящему начинается новая полоса в жизни человека. И все окружающие связывают с наступающей весной свои надежды: Алексей Першин ждет пароход с товарами, книгами и деревянными домами для школы и больницы; Амос намерен взять сына на первую весеннюю охоту и начать учить его нелегкому делу добытчика; Гаймисин и вправду надеется вернуть себе зрение; Умканау вся светится счастьем и радостью в ожидании замужества; члены экспедиции Амундсена смотрят вперед, на вершину Земли, на Северный полюс. А какое будущее у него, Кагота? Возможность отправиться вместе с тангитанами на вершину Земли уже не так привлекала, как вначале. Еще неизвестно, что там, на Северном полюсе. И нужен ли этот полюс ему, Каготу? Даст он что-то для счастья его дочери?

Ну а найдет ли он свое магическое число? Станет он другим или останется таким, какой есть? Стать другим? Разве это возможно? Человек рожден со своей судьбой и своей, данной ему богами внешностью. Единственное, что можно изменить, это имя. И то лишь для того, чтобы избежать уйвэла.

Написав очередное число, Кагот останавливался, смотреЛ на слегка светящийся под небесным сиянием снег и думал.

Кто он сам, Кагот? Ну отрекся от своей судьбы. Хорошо ли ему от этого? Его несет ветром жизни по огромному пространству чередующихся дней и ночей, и он не знает, где остановится, где прибьется. Единственная надежда – желанное конечное число…

Почему все в один голос говорят, что такого числа нет? Разум ему подсказывает, что такое число есть. Или всеобщее заблуждение многих людей сильнее истины, открывшейся одному человеку?

Снег светлел. Взошло ненадолго ушедшее за горизонт солнце. Вскоре оно совсем перестанет прятаться, и на побережье наступит долгий солнечный день. Этот день откроет дорогу «Мод», и тангитаны уплывут. А что будет с ним? Что будет с маленькой Мери?

Кагот осторожно поднялся со стула и на цыпочках подошел к спящей девочке. Она лежала лицом к нему, раскрасневшаяся от сна. Иногда ее ресницы вздрагивали, маленькие пухлые губки шевелились, словно она что-то говорила в другом бытие, в многокрасочных снах, которые не умела рассказывать. Да, она очень похожа на Вааль… Только себе, только наедине с собой Кагот мог признаться, что с числами он связывал смутную надежду каким-то неведомым образом снова увидеть Вааль… Бывает ли такое? Но с кого-то должно начаться это чудо, которое люди затаенно ждут многие века!

С приближением утра мысли начали путаться, и порой Кагот ронял отяжелевшую голову на стол, прямо на тетрадь с аккуратно написанными рядами числами.

Он не слышал, как поднялся Амундсен, прошел на камбуз, разжег огонь и поставил на него большой кофейник.

Кагот вскочил, когда в его ноздри ударил запах сварившегося кофе.

Он быстро умылся и принялся лихорадочно помогать Амундсену, позабыв даже поздороваться с ним. Он стремительно промчался по палубе, принес с близкой снежницы новой свежей воды, кинулся накрывать на стол в кают-компании, путая приборы, кружки и тарелки.

Амундсен молчал.

Но когда все уселись за стол, то, прежде чем приняться за еду, начальник, постучав ножом по стакану, попросил внимания.

– Перед тем как объявить сегодняшний распорядок дня, – начал он суровым голосом, – я бы хотел поставить в известность всех членов экспедиции о сегодняшнем проступке Кагота, в результате чего мы едва не лишились завтрака. Я бы не хотел углубляться в причину подобного поведения, которое усугубилось в последнее время. Ваше личное дело, господин Кагот, заниматься всем чем угодно в свободное от работы время. Единственное, чего я требую от членов своей экспедиции, а вы, господин Кагот, имеете честь таковым являться, это неукоснительного исполнения своих обязанностей. Сегодня, господин Кагот, я вам объявляю публичное порицание и хочу поставить вас в известность, что, если вы не измените своего отношения к своим обязанностям, нам придется расстаться… Поймите меня, господин Кагот, мне бы не хотелось прибегать к крайним мерам, но как начальник экспедиции я буду вынужден это сделать. Вы поняли, что я вам сказал, господин Кагот?

Кагот молча кивнул. Сказать в свое оправдание ему было нечего.

В назначенный час все члены экспедиции собрались на палубе, чтобы вместе двинуться в становище. Надев на Мери самую нарядную камлейку, Кагот вышел вместе с девочкой из каюты на яркое солнце. На главной мачте «Мод» реяли два флага – норвежский с синим крестом на алом фоне и флаг Советской республики, яркокрасный, пронизанный весенними солнечными лучами. Взглянув на яранги, Кагот не удержал возгласа удивления: на всех трех ярангах плескались красные флаги. Все они были одинаковы, и трудно было по ним установить, свершилась ли мечта Умканау, переехал ли сегодня Алексей в ее ярангу.

Ренне раздал сделанные им маленькие норвежские и советские флажки, и все во главе с начальником экспедиции двинулись к берегу, держась хорошо знакомой тропинки. Мери сначала шла вместе с отцом, но потом Сундбек взял ее на руки и посадил на плечи. Девочка махала обоими флажками и кричала с высоты что-то свое, очень веселое.

Разряженные жители становища выстроились возле ближней к берегу яранги Каляны. Амос и Гаймисин были в хорошо выделанных замшевых балахонах, богато украшенных разноцветными полосками. Женщины надели новые камлейки, сшитые из подаренной норвежцами материи. Умканау вдобавок нацепила на грудь большой красный бант.

Когда гости подошли ближе, Першин, одетый в белую камлейку, украшенную таким же красным бантом, как у Умканау, взмахнул рукой, и хор, состоящий из двух детей Амоса, Гаймисина, Умкэнеу и самого Перпшна, старательно и довольно слаженно запел:

– Это что за песня? – тихо спросил Амундсен, у Олонкина. – Похожа на гимн.

– На царский не похож, – ответил Олонкин.

– Ну разумеется, у них же новое правительство, – догадался Амундсен, – значит, и новый гимн. Переведите, пожалуйста…

Хотя было ясно, что поющие в большинстве своем не понимают слов, произносили они их довольно внятно. Внимательно выслушав краткий перевод, Амундсен заметил:

– Решительные слова!

Когда пение «Интернационала» закончилось, Алексей Першин встал на приготовленную заранее нарту и начал речь:

– Тумгытури[24]! Товарищи и господа! Сегодня впервые на протяжении своей тысячелетней истории жители этого побережья отмечают светлый праздник трудящихся – Первое мая. Этот праздник дошел и сюда, до самого глухого уголка Чукотского полуострова. Такие же митинги сегодня происходят и в Уэлене, и в Ново-Мариинске, и в Якутске, и в других местах нашего Севера… Нашей революции всего четвертый год. Но эти годы равны иным столетиям в истории человечества, этим годам иная мера! Мы начинаем отсчет новой эры…

Стоящий рядом Олонкин переводил слово в слово, не торопясь, потому что Першин говорил размеренно, медленно, давая возможность осмысливать сказанное.

– Новая, советская власть крепко устанавливается на Чукотке, – продолжал Першин. – Повсюду создаются новые органы власти – Советы. Следующим нашим шагом будет объединение трудящихся охотников и оленеводов в артели по совместной работе, для того чтобы легче было добывать зверя, пасти оленей. Потом мы построим здесь, на берегу Чаунской губы, культурную базу, откуда по всей тундре и ледовому побережью разойдутся великие идеи преобразования мира на основе справедливости: кто не работает, тот не ест.

– Вот это хорошо! – заметил Амундсен, когда Олонкин ему перевел. – С этим я полностью согласен!

– Да здравствует революция! Да здравствует Первое мая! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Дети Амоса держали за две палки полотнище с лозунгом, рядом с ними с красным флагом, сшитым парусным мастером Ренне, стояла гордая Умканау.

– Товарищи и господа! – сказал Першин. – Я приглашаю вас совершить торжественное шествие.

Он спрыгнул с нарты, взял из рук Умканау флаг и пошел вперед. За ним двинулись дети Амоса, сам Амос с женой, Гаймисин, держащийся за подол Тутыны, Каляна, а замыкали шествие члены Норвежской полярной экспедиции. Люди с флагами и лозунгом сделали круг по становищу, обойдя все три яранги, спустились к байдаре, засыпанной тающим снегом, оттуда прошли мимо магнитного павильона и снова по протоптанной тропе поднялись вверх к яранге Амоса.

– А теперь, товарищи, – сказал Першин, – прошу вас на концерт по случаю праздника. Концерт состоится в яранге Гаймисина.

Пол в чоттагине был тщательно выметен, а слева висел небольшой дополнительный полог, которого раньше в яранге Гаймисина не было.

Передняя стенка-занавес большого полога была приподнята и подперта палкой, открывая внутренность спального помещения, в глубине которого виднелись погашенные, почерневшие от жира и копоти каменные светильники.

– Пусть все садятся в чоттагине! – распоряжалась Умканау. – А детишки и мой отец пусть устроятся на бревне-изголовье. Алексей, иди сюда! А вы, господин Амундсен, как большой гость, возьмите вот этот китовый позвонок. На нем вам будет удобнее. Когда все расселись, Умканау встала перед пологом и громко объявила:

– Начинаем веселье, которым мы отмечаем праздник трудящихся людей всей земли – Первое мая!

Обернувшись назад, она взмахнула рукой, и тот же хор запел:

Слушая перевод Олонкина, Амундсен думал о том, что за долгие годы путешествий по неизведанным краям планеты он сегодня присутствует, быть может, на самом интересном, жизненно важном событии. Что это за люди – большевики? Какая в них сила убежденности в своей правоте! А впрочем, если задуматься, что может быть благороднее, чем посвятить себя решению самых насущных для человечества задач – накормить всех голодных, осчастливить обездоленных, утешить обиженных? Как это они сегодня пели: вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…

Исполнив несколько русских песен, жители становища перешли к своим исконным песням и танцам. Как-то незаметно получилось, что Умканау, которую еще вчера никто не хотел признавать взрослой, сегодня оказалась главной заводилой праздника. Она достала большой бубен и, слегка смочив его поверхность водой, подала отцу. Изменчивое лицо слепого озарилось, несколько раз легонько ударив по натянутой коже гибкой палочкой из китового уса, он запел песню – танец радости. К нему присоединились все – и Амос, и Тутына, и Умкэнеу, и даже Кагот, не выдержав, подпел своим чуть хрипловатым, но выразительным голосом.

Умканау вышла на небольшое свободное пространство перед очагом и начала танец. Она исполняла медленную часть танца с полуприкрытыми глазами, как бы подчеркивая девичью стыдливость. Кагот смотрел на нее и думал о Вааль. Он вспомнил: первый росток растущей нежности к будущей жене он почувствовал, когда увидел ее в танце и понял, что его подруга по детским играм уже больше не маленькая девочка, а взрослая женщина и что танец, который она исполняла, выражал ее затаенные желания и надежды.

Когда резким ударом Гаймисин перешел к другой части танца, Умканау, встрепенувшись, на миг замерла, ее сильное, зрелое тело напряглось, и вторую половину танца она исполнила в быстром, стремительном темпе.

Ее наградили громкими возгласами восхищения, а начальник Норвежской экспедиции воскликнул:

– Браво!

Гром бубнов и старые мелодии всколыхнули воспоминания в душе Кагота, и он, дав знак Гаймисину, вышел на место, с которого только что ушла Умканау.

Это был танец Ворона, длинный танец, повествующий о происхождении земли, воды и неба. Танец сказочный, трудный для исполнения.

Лицо Кагота сначала застыло в каменной неподвижности, потом на нем возникла улыбка, которая так и осталась как маска, пока танцор движениями рук и тела показывал, как летящий в кромешной вечной тьме Ворон создавал землю, воду, небо. В действиях священной птицы зрители видели предысторию своей обители – земли, все, что делал Ворон-Кагот, было преисполнено для них глубокого значения. Амундсен широко открытыми глазами наблюдал за танцем-повествованием, чувствуя в душе такое волнение, которое он испытывал лишь при слушании симфонического произведения или на религиозной церемонии. В этих простых и примитивных на первый взгляд звуках и телодвижениях была та таинственная сила искусства, которая объединяет все человеческое на земле.

Когда закончился концерт, Умкэнеу позвала всех в ярангу Каляны, где было приготовлено праздничное угощение. Она все продумала. В длинных деревянных блюдах лежали тонко нарезанный копальхен, свежее нерпичье мясо и старая копченая оленина, громоздились пластинки настроганной рыбы, искрилась раздробленная в каменной ступе нерпичья печень.

Прежде чем приступить к трапезе, Амундсен встал и торжественно объявил:

– Мы искренне, сердечно благодарим вас за приглашение и за такой прекрасный праздник. Однако мы тоже не бездельники. И если этот майский день – праздник трудовых людей, то мы тоже имеем отношение к нему. Поэтому после этого обеда мы приглашаем вас всех – всех до одного человека – на большое чаепитие на наше экспедиционное судно…

Часа через полтора процессия, уже без флагов и лозунга, направилась к вмерзшему в лед кораблю.

Пока накрывался стол в кают-компании, Першин сказал Амундсену:

– Мы с Умканау поженились…

– От души поздравляю! – воскликнул Амундсен. – Что же вы мне раньше об этом не сказали? Мы бы приготовили подарки…

– Нет, нет, спасибо, нам ничего не нужно, – покачал головой Першин. – Я большевик, а большевики привыкли обходиться минимумом вещей.

– Минимум минимумом, – заметил Амундсен, – но женитьба – это такое событие, которое должно оставить след на всю жизнь. Извините меня, господин Першин и госпожа Умканау, но поскольку вы находитесь на моем корабле, позвольте нам все же отметить этот день хотя бы в пределах наших возможностей.

Он позвал Ренне и Сундбека и велел им спуститься в продовольственный трюм и принести яства, сберегаемые для особых случаев. Потом он извлек виктролу из инкрустированного ящика и завел музыку.

Пристроившись рядом с музыкальным ящиком, Гаймисин качал в такт головой и пытался даже подпевать. Беседа шла с помощью Олонкина и Першина. Услышав еще раз историю прозрения уэленского эрмэчина Тынэскына, Амундсен сказал:

– Об этой истории я уже слышал и как человек, когда-то изучавший медицину и не потерявший к ней интереса до сих пор, могу сказать, что такие операции иногда заканчиваются успехом.

Тем временем стол заполнялся сказочными кушаньями. Детишки Амоса с затаенным дыханием смотрели за тем, как Кагот приносил то одно, то другое невиданное блюдо, открывал банки, расставлял чашки и стеклянные бокалы на тонких ножках.

В довершение всего Сундбек воздрузил на стол большой букет белых роз, искусно сделанных из тонкой папиросной бумаги. Когда он успел такое смастерить, одному богу известно, но цветы произвели удивительное впечатление на Першина, и он дрогнувшим от волнения голосом сказал:

– Как живые! Смотри, Умканау, такие цветы дарят невесте, когда совершается тангитанский свадебный обряд.

– Как красиво! – воскликнула Умканау.

Рассадив гостей и членов экспедиции и уступив жениху и невесте места во главе стола, Амундсен дал знак разлить шампанское по бокалам, а когда пенистая шипящая жидкость наполнила прозрачные сосуды, он поднялся и торжественно произнес:

– За здоровье новобрачных!

Амос, Чейвынэ, Тутына, детишки, Каляна и Умканау пристально, стараясь не упустить ни одного движения, следили за тем, как большой норвежский тангитан легонько стукнул краем своего наполненного сосуда о край сосуда Першина, затем Умканау, и только после этого поднес его ко рту. Обо всем, что происходило за столом, Тутына тихонько рассказывала мужу, и на лице Гаймисина отражалось напряженное внимание. Услышав звон бокалов, Гаймисин тихо произнес:

– Какомэй!

– Дорогие друзья! – сказал Амундсен, поднимая второй бокал. – Я не знаю, удастся ли нам еще раз собраться в таком дружном кругу, но мне бы хотелось сказать вам многое именно сегодня. Прежде всего я хочу от всей души поблагодарить вас за ту помощь, которую вы оказали нашей экспедиции. Наше королевское правительство, думаю, отметит это, когда мы вернемся домой и доложим его величеству о том, как вы скрасили нам трудности зимовки. Какими бы высокими и красивыми словами ни называли нас за то, что мы делаем по исследованию белых пятен нашей планеты, я не могу скрыть своего восхищения перед тем вечным подвигом, который совершаете вы, обживая самые суровые и пустынные пространства земли. Наши свершения всегда будут в тени ваших!… И еще – за долгую зиму у нас не было ни одного повода к недовольству друг другом. Это свидетельствует о том, что, какими бы разными ни были жизненные обычаи, привычки, верования, общечеловеческое дружелюбие сильнее всего. Пусть наш маленький опыт сотрудничества станет примером для всех. Когда мы вернемся в Европу, мы расскажем о вас, о вашем маленьком становище и тепло нашего человеческого общения сохраним в наших сердцах на всю жизнь.

Амундсен перевел дух и, по-прежнему держа бокал в руке, с улыбкой обернулся к молодоженам.

– Сегодня мы стали свидетелями прекрасного события в жизни вашего становища – Алексей Першин и Умкэнеу стали мужем и женой. Вся наша полярная экспедиция сердечно поздравляет их со вступлением в брак и просит принять наши скромные подарки.

Амундсен сделал знак, и Сундбек с Ренне внесли в кают-компанию яркое шерстяное одеяло, несколько свертков с постельным бельем, медный рукомойник, украшенный чеканкой. Потом появился складной столик со стулом, нитки, бусы, бисер и набор продуктов.

Умкэнеу со счастливым видом принимала подарки и в знак благодарности широко улыбалась и всем кивала.

Допив шампанское, гости принялись за чай. Зная привычки своих соплеменников, Кагот поставил на плиту два больших чайника и едва успевал наполнять чашки и заваривать свежий чай.

Амос и Амундсен склонились над схемой расположения ледяных полей и долго обсуждали, в каком направлении следует ожидать вскрытия льдов в эту весну.

Ренне повел женщин в мастерскую и показал, как строчит швейная машинка, а Олонкин развлекал ребятишек тем, что без конца крутил ручку виктролы и менял пластинки.

Гости разошлись перед восходом раннего весеннего солнца.

Проснувшись раньше всех, Кагот, прежде чем пойти на камбуз, посмотрел с палубы на становище: теперь флаг оставался лишь над ярангой Гаймисина, свидетельствуя о том, что представительство советской власти сменило место своего пребывания.

Весна на берегу Чаунской губы в 1920 году была изменчивой, капризной, порой думалось, что настоящее лето никогда не наступит в этом пустынном месте: ясное небо часто покрывалось плотными облаками, по нескольку дней солнце вообще не показывалось и чудилось, что возвращается полярная ночь. Временами разражалась такая пурга, какой и зимой не бывало. Ураганный ветер свистел в вантах, грозил сорвать развешанные для просушки меха, медвежью же шкуру, подарок Першина, пришлось убрать в трюм. Однако, несмотря на все это, деятельная подготовка к освобождению от ледового плена не прекращалась ни на минуту, и начальник экспедиции пользовался каждой возможностью, чтобы подбодрить своих товарищей. Ему и самому вовсе не улыбалась перспектива третьей зимовки, когда до Берингова пролива рукой подать, а до ледового поля, в который предполагалось вмерзнуть, чтобы продрейфовать с ним к Северному полюсу, всего лишь дня полтора ходу по чистой воде.

18 мая приехал Свердруп. Сначала Амундсену показалось, что это едут очередные гости, и он с досадой подумал, что опять надо прерывать работу и в который раз объяснять, что он не торгует и не имеет для продажи спиртного. Лишь только когда ездок поднялся с нарты и подошел к самому трапу, он узнал Свердрупа.

Несмотря на тяготы долгой зимней поездки, путешественник чувствовал себя хорошо. Единственное, чего он попросил, когда утихло первое ликование встречи: срочно – баню!

– Я вижу у вас тут большие перемены! – сказал он за ужином, с интересом следя за подававшим кушанье Каготом, за сидящей на своем высоком стульчике Мери. – Когда я увидел над одной из яранг развевающийся красный флаг, то подумал, что сбился с дороги и каюр привез меня совсем в другое место. И только разглядев знакомый силуэт «Мод», успокоился и понял, что я дома. Расскажите же ради бога, что тут у вас произошло?

– Здесь установлена советская власть, – ответил Амундсен. – Яранга, над которой развевается красный флаг, – официальная резиденция представителя новой власти Алексея Першина. Он же является и учителем.

– Вот не думал, что большевики добрались уже сюда! – заметил Свердруп. – Вы не представляете, каких противоречивых рассказов о них я наслушался в тундре. Говорят, что они отбирают имущество, делят между собой все, что можно поделить, вводят общественное пользование не только вещами, но и женами!

– Ну у нас до этого не дощло! – засмеялся Амундсен. – Что касается Першина, то он нисколько не похож на тех, о которых вы рассказываете. Это нормальный интеллигентный парень, увлеченный идеями Ленина. У него грандиозные планы превращения здешнего становища в культурный и просветительный центр региона. Кстати, недели две назад он женился на здешней красавице Умканау.

– Но и вы, вижу, зря не теряли времени, – сказал Свердруп, когда Кагот, подав чай и забрав дочку, удалился к себе в каюту. – Каготу впору служить не здесь, а в королевском дворце! Небось и грамоте научили?

– Пытались, – с усмешкой ответил Сундбек, – но он увлекся математикой, а письмо совершенно забросил и, похоже, не собирается к нему возвращаться.

– В данном случае я бы не сказал, что Кагот увлекся математикой, – с горечью заметил Амундсен. – Скорее всего он впал в заблуждение и никак не хочет внять здравому смыслу. – И Амундсен рассказал про навязчивую идею Кагота о конечном числе. – Все было бы ничего, – с грустью продолжил он, – но Кагот стал пренебрегать своими обязанностями. Вчера отказался мыться в бане, хотя еще недавно его оттуда было не выгнать. Как он объяснил свое нежелание, Сундбек?

– Опасается, что у него кожи не останется, – с улыбкой сказал Сундбек. – Но когда я заглянул к нему в каюту, он, как всегда, сидел перед иллюминатором и писал свои числа. Он страшно перепугался, закрыл грудью тетрадь, словно боялся, что я ее отберу.

– Вчера подал подгоревшие бифштексы и не вымыл посуду, – продолжал Амундсен. – Как ни прискорбно, придется, видно, с ним расстаться.

– Девочку жалко, – вздохнул Сундбек, привязавшийся к Мери, казалось, больше всех на корабле.

– Ну, девочка пусть побудет у нас до нашего отплытия, – сказал Амундсен. – Я, кстати, тоже очень привык к этому прелестному созданию.

– Аборигены вообще трудно приспосабливаются к новому образу жизни, – заметил Свердруп. – За время поездки по стойбищам и становищам я пришел к убеждению, что чукчи – это гордый и независимый народ, даже с заметной долей высокомерия по отношению к людям другой национальности. В чукотском языке все, что относится непосредственно к их укладу жизни, к их обычаям, все, что соответствует их представлениям, это настоящее, истинное. И само собой разумеется, что все чужое – это ненастоящее. Даже собственное название их – луоравэтльан – означает: человек в истинном значении этого слова.

– Эскимосское название иннуит переводится точно так же, – сказал Амундсен. – Мне кажется, тут нет оснований говорить о высокомерии. Наоборот, на основании нашего опыта общения со здешними аборигенами мы убедились, что это очень дружелюбные, всегда готовые прийти на помощь люди.

– Теперь о большевиках… – продолжал Свердруп, – В Якутию с юга проникли остатки войска царского адмирала Колчака, который пытался восстановить старую власть в Сибири. Но они потерпели жестокое поражение от Красной гвардии, от большевиков… Что же касается уклада жизни оленных людей, с которыми мы преимущественно общались, то он остался в том же виде, в каком, думаю, просуществовал тысячелетия. У меня буквально руки чешутся от желания скорее приступить к обработке собранных этнографических материалов.

– Теперь нам осталось дождаться Хансена и Вистинга, и тогда наша экспедиция будет в полном сборе, – сказал Амундсен и добавил, обращаясь к Свердрупу; – Мы время от времени получали о них сведения от проезжавших здесь торговцев и путешествующих чукчей. Первоначально наши товарищи пытались подать телеграммы через радиостанцию зимующего у мыса Сердце-Камень русского парохода «Ставрополь». Но радиостанция на судне не работает. Пришлось им двигаться дальше, к мысу Дежнева, откуда рукой подать до Нома на Аляске, где имеется довольно мощная радиостанция. Но в зимнее время из-за вечно движущегося льда Берингов пролив непроходим. Поэтому наши путешественники должны были проделать путь до Ново-Мариинска, расположенного на южном берегу обширного Анадырско-го залива. По моим расчетам, они уже добрались до устья реки Анадырь и сейчас находятся на обратном пути.

Перед тем как пойти к себе в каюту и лечь спать, Амундсен вышел на палубу и заметил горящий огонек в иллюминаторе каюты Кагота.

Бедняга! Очевидно, все же у него какое-то нарушение умственной деятельности, возможно, это результат его шаманства. А ведь во всем другом он вполне нормальный, приятный и сообразительный человек! Неужели сильное, а тем более ошибочное увлечение может так захватить человека, что он пренебрегает разумными советами, предостережениями опытных людей?

Размышляя об этом, Амундсен вдруг остановился от неожиданно возникшей мысли: а чем, в сущности, он отличается от Кагота? Разве его самого не называли фанатиком, безумцем, пренебрегающим советами разумных и опытных людей? Это было, когда он объявлял о своем намерении пройти Северо-Западным проходом, открыть магнитный полюс Земли, когда затем пустился к Южному полюсу через огромный ледовый континент на собачьих упряжках, без того вели колепного технического снаряжения, которое имелось у его соперника капитана Скотта. И теперь, когда он намеревается вморозить «Мод» в лед и продрейфовать вместе с ним к Северному полюсу, его снова называют безумцем, напоминают, что даже опытному полярному исследователю Фритьофу Нансену не удалось этого сделать.

Тем временем Кагот сидел в своей каюте и снова писал и писал числа. Хорошо в ночной тишине не только следить за возрастанием цифр, но и чувствовать в себе нарастание уверенности в существовании магического числа. Написав очередное число и несколько помедлив перед следующим, Кагот мысленно обозревал расстояние между этими двумя числами. С одной стороны, количественно оно выражалось всего-навсего в единице, с другой – это была лишь маленькая полоска белого поля, отделяющая одну цифру от другой. Но это только на первый взгляд. На самом деле, когда вдруг окажется, что следующее число и есть то самое, искомое, между ними может быть расстояние в вечность. Иногда путешествие по числам казалось Каготу бесконечным восхождением: кажется, вот она, впереди, желанная вершина, взбираешься на нее, теряя последние силы, и оказывается, что за ней сияет снегами другая – еще более прекрасная и еще более недоступная…

Самое трудное – вовремя прекратить писание и найти в себе силы захлопнуть тетрадь. Но еще долго после этого перед закрытыми глазами сменяются написанные цифры, перегоняя друг друга, путая последовательность. Может быть, правы тангитаны, утверждая, что никакого конечного числа не существует и все, что испытывает Кагот, не что иное, как особый вид новой, неизведанной болезни? Но прислушиваясь к своему внутреннему состоянию, Кагот не обнаруживал в себе признаков болезни, если не считать слабой головной боли от бессонной ночи. Написав уже под утро очередное число, Кагот заставил себя ополоснуть лицо холодной водой, чтобы отогнать сонливость, и отправился на камбуз готовить завтрак. Прежде всего он быстро вскипятил кофе, к которому здесь пристрастился, и, выпив несколько глотков, почувствовал в себе утреннюю бодрость. Оставленная в каюте тетрадь манила, но, сделав над собой усилие, Кагот принялся за приготовление завтрака. На этот раз он решил напечь оладий, не требующих столько времени, как полюбившиеся всем белые, пышные булочки. Замесив тесто и поставив на огонь большую сковородку, Кагот сбегал к себе в каюту и успел написать еще несколько чисел.

Когда он вернулся на камбуз, сковородка уже нагрелась. Шлепнув на нее несколько оладий, он сообразил, что, пока эта порция печется, он сможет написать следующее число. Вернувшись на камбуз, Кагот обнаружил, что времени, затраченного на написание очередного числа, как раз хватило на то, чтобы оладьи подрумянились с одной стороны. Довольный своим открытием, Кагот перевернул оладьи и, подложив дров в плиту, вернулся в каюту.

На этот раз он решил написать несколько чисел, потому что, пока разгорятся дрова, пройдет чуть больше времени. Утренние мысли о тщетности поисков магического числа улетучились, едва только он снова начал писать. К нему вернулось то состояние внутреннего напряжения, которое он всегда испытывал наедине с тетрадью. Все это напоминало охоту, когда идешь по льду и, хотя думаешь о вещах, далеких от поисков ускользающего зверя, какая-то часть твоего тела все время настороже. Нерпа или белый медведь могут появиться неожиданно, в любое мгновение, но они не могут застать охотника врасплох. Точно так, когда сидишь у разводья на ледовом берегу и сторожишь тюленя, глаза равнодушно скользят по гладкой водной поверхности, мысли могут быть где угодно, но стоит появиться круглой блестящей голове нерпы, как все внимание тотчас переключается на нее…

Какой-то назойливый запах проникал в каюту, но Кагот не обращал на него внимания, продолжая методично записывать числа одно за другим, пока его не привлек шум: кто-то бежал по палубе и кричал. Кагот прислушался.

– Пожар! Горим!

И тут только до него дошло: оладьи! Там на раскаленной сковороде горят оладьи!

Отбросив тетрадь, Кагот выскочил из своей каюты и ринулся на камбуз через заполненную вонючим, горьким дымом кают-компанию. Дым и гарь встретили его в раскрытой двери камбуза, где орудовал едва одетый Амундсен. Ворвавшись туда, Кагот увидел разъяренное лицо начальника экспедиции, вымазанный в саже большой острый нож, напоминавший плавник хищной косатки.

– Идите в свою каюту! – услышал он грозный окрик. – Вы здесь больше не нужны!

Кагот покорно вернулся в каюту. Разбуженная шумом и криками Мери сидела на своей койке.

– Все, – сказал ей Кагот мрачно, – кончилась наша тангитанская жизнь…

Странно, он не чувствовал ни сожаления, ни даже раскаяния. Как будто прервался долгий неспокойный сон, он наконец проснулся и надо заниматься привычными, может, иной раз даже скучными делами, то есть надо просто жить.

Одев девочку и выпустив ее на палубу погулять, Кагот принялся собирать свои нехитрые пожитки. На самом дне рундука хранился его дорожный мешок из мандарки – выбеленной нерпичьей кожи. Снял со стены барометр, свою первую тангитанскую вещь. А вот тетрадь. Погладив обложку, Кагот положил тетрадь на самое дно вместе с запасом новых, еще не заточенных карандашей. Что еще? Кагот открыл стенной шкафчик и увидел постельное белье, которое так ни разу и не постелил на свое ложе. Интересно, каково лежать на белоснежной материи? Жаль, что не довелось попробовать. Все некогда было, да и забыл он, что в шкафу спрятана материя для сна.

Он огляделся. Вроде ничего не осталось. Его чукотская одежда, в которой он пришел на судно, хранилась на палубе, в холодной кладовке. А эту, наверное, надо сдать.

Кагот вздохнул и сел на койку.

Придется возвращаться в ярангу Каляны. Больше некуда. Она, наверное, не будет против: ведь тангитан, на которого у нее были слабые надежды, переселился к Умканау… Что же, может быть, это судьба? Она хорошая женщина и всегда заботилась о Мери…

Выходит, что Северный полюс увидят без него. Самую вершину Земли. Взойдут на нее и, быть может, вспомнят Кагота. Интересно, вспоминают тангитаны здешних людей, когда возвращаются на свою землю?

Послышался стук в дверь, и в каюту просунулась голова Сундбека.

– Иди, Кагот, завтракать.

В кают-компании было пусто. На столе оставался только один прибор. Кагот сел. Сундбек принес омлет из яичного порошка с беконом, поджаренный вчерашний хлеб, масло, джем и кофе и, восставив все это перед Каготом, сам уселся напротив.

– А где Мери? – спросил Кагот, принимаясь за еду.

– Она играет на льду, – сообщил Сундбек, с сочувствием глядя на него.

– Я собрал свои вещи, – сказал Кагот. – Только детские не успел.

– Но тебя пока еще никто не гонит с корабля, – сказал Сундбек.

– Однако я больше не могу оставаться здесь, – вздохнул Кагот. – Вы все были очень добры ко мне…

– Мне жалко, что Мери, которая так привыкла к здешней жизни, снова вернется в ярангу, – сказал Сундбек.

– Что делать? Она родилась здесь и, видимо, не предназначена для другой жизни…

– Ну пусть она побудет с нами, пока мы не отплывем. – В голосе Сундбека слышалась неподдельная теплота. – Мы все так привыкли к ней…

Однако Каготу не сразу удалось покинуть корабль. Во время обеда между членами экспедиции произошел разговор, который отсиживавшийся в своей каюте Кагот не слышал.

– Прежде чем объявить Каготу о том, что он уволен и должен, естественно, покинуть корабль, – начал Амундсен, – мне бы хотелось довести до вашего сведения это мое решение. У вас есть какие-нибудь соображения?

Все молчали. Всем было тягостно. Амундсен продолжил:

– Кагот за последнее время стал откровенно пренебрегать своими обязанностями и гигиеническими правилами, которых должен был неукоснительно придерживаться. Несколько раз я его предупреждал, говорил, что, если он не вернется к прежнему добросовестному исполнению работы, нам придется расстаться. Но, увы, он не внял моим предостережениям.

– А я слышал рассказы о Каготе как о человеке весьма способном, отличном поваре и слуге, – с удивлением заметил Свердруп.

– Да, он и был таким, – сказал Амундсен.

– Я думаю, – заговорил Сундбек, – что часть вины за изменение в поведении Кагота лежит на мне…

– Что вы имеете в виду? – спросил Свердруп.

– Это я начал учить его счету, – сказал Сундбек.

– Да, все началось с чисел, – подтвердил Олонкин.

– Прямо какое-то наваждение нашло на него, – добавил Ренне. – До этого он был спокойный, нормальный человек. А как начал считать, писать числа, резко переменился!

– Может, просто отобрать у него тетрадь и запретить ему писать числа? – предложил Свердруп.

– Давайте спросим самого Кагота, – предложил Сундбек. – Поставим ему условие: бросишь писать числа, вернешься к нормальному исполнению своих обязанностей – останешься на корабле.

Амундсен почувствовал скрытое сопротивление экипажа и напомнил:

– Господа! Не забывайте, что перед нами стоят большие задачи. Наша экспедиция, если говорить прямо, еще и не приступала к выполнению главной задачи – достижению Северного полюса. Хочу вам напомнить, что наши цели далеки от благотворительных, и, как начальник экспедиции, считаю обязанным отметать с дороги все, что может нам помешать… Но я вижу, что вам не хочется расставаться с Каготом. Поверьте, господа, и мне очень жаль, что наше сотрудничество с ним кончается так нескладно. Присоединяюсь к мнению Сундбека, что часть вины лежит и на нас… Я согласен, давайте спросим Кагота.

Призванный Сундбеком Кагот предстал перед членами экспедиции в непривычном виде. Он успел достать свою кухлянку и малахай, переоделся, а одежду, выданную ему на корабле, аккуратно сложил.

– Садитесь, Кагот, – сдержанно пригласил его Амундсен.

Кагот послушно уселся на свое привычное место, ближе к двери на камбуз.

После небольшой паузы Амундсен заговорил:

– Вы понимаете, Кагот, что после всего случившегося мы должны расстаться с вами. Но нас связывает так много хорошего, что мы все сообща решили сначала спросить вас: как вы сами относитесь ко всему случившемуся?

Кагот ответил не сразу. Он обвел взглядом всех и сказал:

– Я решил уйти… Другого решения у меня нет…

– Но, Кагот, у вас есть выбор, – сказал Амундсен. – Если вы бесповоротно откажетесь от сумасбродной идеи найти не существующее на самом деле число и обещаете работать на камбузе так, как вы это делали в начале вашего пребывания на корабле, вы можете остаться… Но, повторяю, никаких чисел!

Какое-то подобие улыбки мелькнуло на лице Кагота.

– Нет, – сказал он твердо. – Я не могу отказаться от поисков магического числа. Я ухожу с корабля.

Амундсен обвел взглядом членов экспедиции и со вздохом произнес:

– Ну что ж… В таком случае не будем вас задерживать, господин Кагот.

Но Кагот ушел с корабля лишь к вечеру. Сначала его ознакомили с заработанной суммой денег, предложив отобрать товары по своему усмотрению. Этим он занимался почти целый день с Сундбеком и Ренне, обходя битком набитое чрево корабля, На палубу выносились мешки с мукой, сахаром, сухим молоком и крупами, сливочным маслом, патокой, чаем, табаком. Ко всему этому прилагался еще новый винчестер с запасом патронов. В довершение всего ему оставили всю одежду, в которой он ходил на корабле. Взглянув на кучу добра, Кагот удивился: неужели он столько заработал?

Пришлось сделать три ездки на нарте, чтобы перевезти все товары на берег. Дочку Кагот решил все-таки взять с собой.

– Ты насовсем возвращаешься на берег? – спросила Каляна, и в ее голосе Кагот уловил затаенную надежду.

– Да, – ответил Кагот.

– Это хорошо, – сказала Каляна.

Когда привезли последние свертки и большой кусок старого, уже ненужного брезента, который натягивали как тент над палубой, Кагот сказал Каляне:

– Я буду жить у тебя.

– Но у меня нет гостевого полога, – напомнила Каляна. – Его забрал Першин, когда переселился в ярангу Гаймисина.

– Ничего, я буду спать в твоем пологе, если ты не возражаешь.

– Как я могу возражать? – улыбнулась Каляна. – Мы ведь уже жили так. И для Айнаны найдется место.

– Ее теперь зовут Мери, – напомнил Кагот.

– Хорошо, пусть будет Мери.

Уложив девочку, Кагот и Каляна взялись разбирать и укладывать полученные в уплату за работу и в подарок товары.

– Ты стал как богатый тангитан, – заметила Каляна и вдруг испуганно сказала: – Все это надо побыстрее спрятать, пока учитель Алексей не увидел!

– Почему ты боишься учителя? – удивился Кагот.

– Он ведь большевик, – ответила Каляна.

– Мне казалось, что ты большевиков не боишься, – заметил Кагот.

– Я-то не боюсь, но ты должен его остерегаться.

– Почему? – никак не мог понять Кагот.

– Потому что ты богатый! А большевики богатых не любят и отнимают у них богатства. Вот придет он завтра утром к нам и скажет: давай-ка, Кагот, поделим все это твое богатство по большевистскому обычаю.

– А я и без него собираюсь это сделать, – спокойно сказал Кагот. – Ты же прекрасно знаешь наш обычай: если к кому-то приходит удача, он делится этой удачей с другими. Таков закон настоящей жизни и настоящих людей. Если, как ты утверждаешь, такой обычай существует и у большевиков, значит, они настоящие люди!

На следующий день Кагот разделил заработанное на равные доли и разнес все по ярангам. Першин попытался было вопреки предсказаниям Каляны отказаться от своей доли, но Умкэнеу объяснила ему:

– Таков наш обычай: удача делится на всех.

Молодая женщина расцветала с каждым днем. В ней исчезла девичья угловатость, резкость, в движениях появилась плавность и медлительность. Потчуя Кагота свежим чаем, она вдруг сказала:

– Переменил бы ты мне имя, Кагот…

– Разве тебе что-то угрожает?

– Пока ничего.

– Тогда какой смысл менять имя? От кого ты хочешь укрыть свой след?

– Мне кажется, что Алексею не нравится мое имя.

– Что ты! Умканау – это очень хорошо! – возразил Першин.

– Он иногда зовет меня умкой, – жалобно произнесла Умканау.

– Это я так сокращаю, – объяснил Першин.

– Умка – это медведь-самец, – растолковал Алексею Кагот, – а ее имя значит белая медведица, и его нельзя сокращать.

– Хорошо, не буду сокращать, – обещал Першин.

– Мне так хочется иметь настоящее тангитанское имя! – мечтательно проговорила Умканау. – Как зовут твою сестру?

– Лена, Елена…

– Какое хорошее имя! – воскликнула Умканау. – А если я его возьму?

– Как это можно вот так брать имена! – сердито сказал Гаймисин. – Это тебе не кэркэр – надел и снял!

И хотя Гаймисин говорил строго, в его словах чувствовалась радость оттого, что его дочь по-настоящему счастлива. Правда, Першин казался несколько растерянным от всего случившегося, но старался держаться солидно и серьезно. Он перенес учительские принадлежности в ярангу Гаймисина, и ребята теперь занимались здесь.

В яранге Амоса почти ничего не изменилось, если не считать какого-то подобия столика, на котором стоял таз, а на стене на гвозде висела чистая тряпочка.

– Учитель велит ребятам мыть руки, – как-то виновато произнес Амос. – Бумага-то белая, пачкается.

Приняв подарки сдержанно, как должное, потому что не полагалось по этому поводу ни выражать особой радости, ни благодарить, хозяин яранги сказал:

– Хорошо, что ты вернулся на берег. Скоро придет пора весенней моржовой охоты, и мне нужен товарищ на байдару.

– А учитель? – напомнил Кагот.

– В зимней нерпичьей охоте он достиг большого мастерства, – похвалил Амос, – однако на байдаре я его еще не пробовал. Ему еще многому надо учиться: как кидать гарпун, управляться с парусом.

Обходя яранги, разговаривая со своими земляками и соплеменниками, Кагот чувствовал, как затихает его встревоженное и опечаленное сердце, как возвращается к нему ощущение спокойствия и самоуважения. Как бы ни было хорошо на корабле, с каким бы дружелюбием ни относились к нему, все же он не чувствовал себя там совершенно своим. Да, его уважали, но в этом уважении была и доля любопытства, ожидания каких-то чудачеств с его стороны и особенно непрерывного удивления по поводу разных технических чудес.

Но после истории с виктролой Кагот уже не проявлял большого интереса к техническим устройствам на корабле, чем несколько разочаровал тангитанов.

Здесь, на берегу, уважение к нему было неподдельным, прочным, таким, какое полагалось иметь мужчине, кто своими руками добывает пропитание и к кому приходит удача. А, как известно, удача приходит к тем, кто деятелен и не лишен смекалки.

Возвратившись к яранге Каляны, Кагот осмотрел жилище, обойдя его вокруг, поправил ремни, которыми были обмотаны большие камни. Эти камни как бы держали легкое жилище на земле, не давая ветру унести его в море. Кое-где в крыше из моржовой кожи виднелись дыры, заткнутые плоскими дощечками. Когда сойдет снег, надо будет снять старые, прохудившиеся кожи и на их место натянуть полученный в подарок большой кусок брезента. А так яранга еще крепкая и простоит долго.

Каляна распаковала тангитанскую одежду Кагота и повесила на стену в чоттагине. При свете костра на суконной куртке тускло поблескивали металлические пуговицы, и Кагот подумал, как бы он нелепо выглядел, если б сейчас вздумал вырядиться в эту куртку.

На видном месте, на бревне-изголовье, лежала толстая тетрадь. Кагот взял ее в руки и погладил. Теперь у него достаточно времени спокойно писать числа.

Кагот раскрыл тетрадь и посмотрел на последнее число. Сколько же это, если наполнить его какими-нибудь вещами, предметами? Например, сколько бы это было людей? Если их поставить в ряд, они, пожалуй, встали бы от Чаунской губы до Уэлена и еще завернули к югу, к устью великой реки Анадырь. Нет, так не вообразить это число. Наверное, только звездное небо с его бесчисленными светилами может выразить это непостижимое количество.

Кагот писал при свете жирника и слышал мерное дыхание дочери на оленьей постели, вздохи Каляны, которая долго не могла уснуть.

Наконец она шепотом спросила:

– Ты не спишь, Кагот?

– Нет.

– Все пишешь числа?

– Пишу…

– А можно мне на них взглянуть?

– Можно, конечно, но ты в них ничего не поймешь.

– А вдруг мне что-нибудь откроется? – громким шепотом произнесла Каляна. – У меня хорошие глаза, зоркие. Бывало, охотник еще далеко во льдах, еще никто его не видит, а я вижу. И стежок у меня маленький, оттого мои торбаса не пропускают воду.

– Никому ничего не откроется, пока не найдено большое магическое число, – сказал со вздохом Кагот.

Каляна придвинулась ближе. Она была совершенно раздета, и оленья шкура, которой она накрывалась, сползла с нее. В полутьме освещенного жирником мехового полога ее тело словно светилось изнутри, и от кожи исходил такой жар, будто внутри бушевал огонь. И дыхание у Каляны было жарким, оно напоминало летний горячий ветер, который неожиданно дыхнет на тебя, когда медленно плывешь на байдаре вдоль берега мимо обрывающихся к ожрытому морю глубоких долин.

Кагот сделал движение, чтобы отодвинуться от женщины, но Каляна по-прежнему была близко и упругой, налитой грудью касалась его тела, туманя ему сознание и будоража кровь.

Огонек в жировом светильнике от прерывистого дыхания людей мигнул и погас, и теплый меховой полог погрузился в жаркую тьму. Каготу показалось, что он вдруг поплыл по длинной узкой реке с горячей, исходящей паром водой. Такие речушки и ручейки в изобилии текли в окрестностях Инакуля, и в детские годы вместе с другими ребятишками Кагот с замиранием сердца забирался в них голыми ногами.

Женщина была горячая и чуть влажная от пота…

Когда она отодвинулась в изнеможении, Кагот вдруг ощутил возникшую вокруг него пустоту и в испуге протянул руку. Дотронувшись до теплого тела Каляны, он тихо сказал:

– Не уходи…

– Теперь-то я никогда от тебя не уйду, – ответила Каляна, и по темному меховому пологу рассыпался тихий женский смех. – Я тебя долго ждала. Иногда теряла надежду, а потом снова надеялась.

Вдруг какой-то внутренний толчок заставил вздрогнуть Кагота.

– Что с тобой? – испуганно спросила Каляна.

– Ничего, – шепотом ответил Кагот и снял руку с ее тела.

До боли, до звона в ушах он прислушивался и всматривался во тьму полога, в тот угол… Но не было ни голоса, ни движения. Ничего. Только рядом слышалось взволнованное дыхание счастливой женщины.

Проснувшись, Кагот в испуге открыл глаза, но увидев вместо иллюминатора внутренность мехового полога, освещенного неясным светом множества проплешин в шкурах, успокоился и снова почувствовал глубокое умиротворение. Из чоттагина слышались голосок Мери и пение Каляны. Слов было не различить, но даже постороннему было ясно, что поет счастливая женщина.

Высунув голову из полога, он увидел Каляну, освещенную костром и верхним светом из окошка, вставленного в крышу учителем Першиным.

– А у нас в становище гости, – сообщила Каляна. – Приехал Нутэн из Инакуля. Тот, второй, молодой, который был еще зимой.

– Где он остановился? – встревоженно спросил Кагот.

– У Амоса.

Сон и блаженное настроение мгновенно улетучились, и Кагот быстро выскользнул из полога. Одеваясь, он сказал:

– Он приехал за Мери!

– Как за Мери? – испуганно спросила Каляна.

– Они хотели забрать девочку еще зимой, но я не дал, – ответил Кагот. – Амундсен тогда взял нас под свою защиту.

– Кто же теперь защитит ее?

– Я отведу девочку на корабль! – решительно заявил Кагот и, взяв на руки ничего не понимающую Мери, бросился из яранги.

Как всегда, прежде чем подняться на палубу, Амундсен перечитывал сделанную накануне запись:

«9 июня. Великолепная ясная погода при слабом юго-восточном ветре. Мы продолжаем готовиться к плаванию. Все идет гладко и хорошо, весело и оживленно. И несомненно мы пятеро, оставшиеся сейчас на борту, приведем «Мод» в готовность так же легко и хорошо, как в прошлом году десять человек… Я уже снял половину навеса, а Ренне закрепил все доски на рубке. Свердруп все время пишет, торопится кончить, чтобы отправить отчет из Нома».

На палубе послышался шум. Захлопнув дневник и убрав его в ящик письменного стола, Амундсен вышел на палубу и увидел Кагота с ребенком.

– Что случилось, Кагот?.

– Вы помните тех двоих, которые приезжали зимой?

– Они что, вернулись?

– Один из них вернулся и наверняка хочет похитить девочку, – заговорил, запинаясь от волнения, Кагот.

– Тогда оставьте девочку на борту, – решительно сказал Амундсен. – Здесь она будет в полной безопасности… Здравствуй, Мери. Мы уже по тебе соскучились.

Мери доверчиво пошла к Амундсену.

– Вы можете быть спокойны, Кагот, за свою дочку, – обещал Амундсен. – И можете навещать ее, когда вам угодно.

– Большое спасибо, господин начальник, – поблагодарил Кагот. – Вы ко мне так добры…

Каюта Кагота по-прежнему была свободна, и Мери поместили туда. Прощаясь с Каготом, Амундсен сказал:

– Если и вам будет грозить опасность, мы готовы предоставить вам убежище.

– Нет, мне лично опасность не грозит, – ответил Кагот.

С корабля он направился прямо в ярангу Амоса, возле которой на длинной цепи лежали, греясь на солнце, собаки гостя.

Нутэн сидел в чоттагине и точил охотничий нож.

– Ты зачем приехал? – спросил его Кагот.

– Зачем спрашиваешь, если догадался? – ответил Нутэн.

– Все это напрасно, – сказал Кагот, – Я переменил имя девочке. Ее зовут Мери…

– Но она не стала от этого другой, – заметил Нутэн.

– Она прожила почти всю зиму на тангитанском корабле и переняла многие их обычаи. Она любит мыться, есть сладкое…

– Обретенные привычки быстро забываются.

– Ты знаешь, что я не отдам девочку…

– Придет время, и я сам ее возьму, – спокойно сказал Нутэн. – Меня послали сюда и сказали, чтобы я без Айнаны не возвращался.

– Айнаны нет, – снова напомнил Кагот, – есть Мери.

– Для нас она осталась Айнаной, той, которую родила Вааль…

Напоминание о покойной жене ударило по сердцу Кагота. Неужели он ее забыл и ее место теперь заняла Каляна? Вааль больше не приходила к нему ни наяву, ни во сне, исчезла, растворилась в небытии.

Пришел Амос и сообщил:

– Большое ледовое поле оторвалось от припая, и его выносит в открытое море. А вокруг корабля лед еще крепок, и им придется подождать, пока он ослабнет. Дня через два спустим байдару на воду и пойдем на моржей. Еще один гребец будет на нашей лодке.

Все последующие дни Нутэн вел себя так, словно решил навсегда поселиться в становище Еппын. Собак он распустил на лето, а нарту убрал на высокие подставки из китовых костей, на которых зимой лежала кожаная байдара Амоса. Он ходил на охоту, приносил добычу в ярангу Амоса и даже начал посещать занятия, на которых Перщин продолжал обучать взрослых – Каляну и Умканау.

Иногда его видели недалеко от корабля, но вся небольшая команда «Мод» была начеку, и Нутэн даже не пытался проникнуть на корабль и видел девочку лишь издали.

Кагот пришел на свидание с ней и зашел к начальнику экспедиции.

– Помните, Кагот, – сказал Амундсен, – зимой мы говорили о том, чтобы взять Мери в Норвегию и отдать там в школу или в пансион?

– Помню, – кивнул Кагот.

– На мысе Дежнева у торговца Карпенделя есть девочка такого же возраста, что и Мери. Я ее отправлю в Норвегию. Было бы очень хорошо, если б с ней поехала и Мери. Им будет не так скучно вдвоем. А когда они окончат школу, вернутся сюда. К тому времени, я думаю, ей уже не будет угрожать опасность, она будет взрослой…

– Не знаю, – с сомнением покачал головой Кагот, – хотя, в общем, это, наверное, было бы правильно…

С верхней палубы послышались голоса. В каюту ворвался Сундбек и объявил:

– Наши едут!

Это были Хансен и Вистинг, возвращавшиеся со стороны мыса Восточного.

Кагот ушел на берег поздним вечером, наигравшись с девочкой.

В тот вечер Амундсен записал в своем дневнике:

«Как мало мы можем судить о будущем! Только вчера я решительно отказался от надежды дождаться Хансена и Вистинга, а сегодня они здесь. Оба загорели и здоровы, но собаки ужасающе худы… Хансен чрезвычайно доволен своим пребыванием в Анадыре. Несмотря на трудности, ему удалось восстановить прерванное сообщение с Америкой. Пришлось прибегнуть к сигналам бедствия. Когда американцы узнали, в чем дело, они приняли две первые телеграммы, а через 48 часов открыли путь для всех сообщений с «Мод». Теперь шлагбаум снят! Спасибо русским за настойчивость. И спасибо американским властям, разрешившим передачу телеграмм! Разумеется, среди участников экспедиции царила великая радость по поводу хороших вестей, полученных из дому. Мы все с нетерпением ждем теперь почты в Номе… У нас снова юго-восточный ветер и тепло. Вся пресная вода сошла со льда, так что оттуда теперь нельзя добыть воды. Придется, пожалуй, опять растаивать лед, чтобы шесть наших бочек остались полными ко времени нашего ухода отсюда».

Прежде чем улечься спать, Амундсен заглянул в каюту Кагота и, убедившись, что девочка крепко спит, вернулся к себе.

Лед настолько истончился, что на корабль уже опасно было ходить, и это несколько успокоило Кагота.

Можно сказать, что в Чаунской губе наступило настоящее полярное лето. Прилетели кайры, и в меню жителей становища, как и корабельных тангитанов, появились свежие яйца. Эта еда особенно нравилась Першину, и он учил Умканау готовить омлет, взбивая свежие яйца с молочным порошком, разведенным в воде. Однако для чукчей эта еда годилась лишь как дополнение к мясу, и все только и мечтали о том, чтобы попробовать свежей моржатины.

Но выходить на кожаной байдаре в море еще опасались из-за сплоченных льдов. Кое-где уже видели моржей на льдинах и ждали только северного ветра, который подгонит ледовые поля со зверем. Охота эта опасная, потому что погода в такое время неустойчива, в одно мгновение ветер может перемениться и отогнать лед в открытое море.

Першин закончил учебный год и, не дожидаясь парохода, принялся таскать к яранге Гаймисина плавник, чтобы соорудить деревянную пристройку к яранге.

Нутэн удивлял жителей становища Еппын своей старательностью: он ни мгновения не сидел без дела и пользовался каждой благоприятной минутой, чтобы пойти на охоту. Иногда отправлялся в море вместе с Каготом. На расползающемся морском льду парень рассказывал о жизни в родном Инакуле, о родичах. Оказывается, когда в селении обнаружили исчезновение Кагота, Таап поначалу был спокоен и отговорил тех, кто собирался сразу пускаться на поиски. Только когда до него дошли слухи о том, что Кагот жив и при нем Айнана, он решил действовать.

– Таап дал слово, – рассказывал Нутэн, – что человек, проклявший богов, отрекшийся от предназначения, не будет жить. Внешние силы велели ему найти тебя и либо вернуть в селение, либо убить… А когда ты оказался среди тангитанов, да еще со своими магическими числами, Таап засомневался… Еще большие сомнения его охватили, когда его камлание здесь перед отъездом оказалось тщетным и не принесло никакого вреда ни тебе, ни Айнане…

Кагот спросил:

– Почему ты не возвратишься в Инакуль? Ты. же видишь, что девочку тебе не заполучить.

– Я не могу вернуться без нее, – со вздохом ответил Нутэн. – Тогда и мне не жить.

В молодости, когда он еще не был шаманом, да и позже, Кагот и не представлял, сколько жестокости в деятельности шаманов, сколько пренебрежения простыми человеческими ценностями, в том числе и жизнью. Шаманы старались внушать страх – это было главной их целью. Страх рождал повиновение. А с повинующимся можно было делать что угодно… Вот как с Нутэном.

Иногда небо заволакивалось тучами и шел снег, переходящий в студеный дождь. Амос и Гаймисин утверждали, что это обычная летняя погода на берегу Чаунской губы, и успокаивали встревожившихся норвежцев: до зимы еще далеко.

После той памятной ночи, когда Кагот взял женщину, внутри него что-то переменилось. Поутру он почувствовал себя так, будто долго страдал странным недугом и вот наконец избавился от него, стал снова здоровым, обрел зоркость и проницательность. Он продолжал писать числа, но стал замечать, что порой ему приходится прилагать усилие, чтобы открыть тетрадь. Ощущение, что разгадка наибольшего магического числа совсем рядом, что цель близка и почти достигнута, исчезло. Порой сознание того, что, быть может, он так же далек от конечного результата, как и в самом начале, повергало его в уныние и растерянность.

В тот день Нутэн, несмотря на предостережение Амоса, взял легкий гарпун и, нацепив на ноги «вороньи лапки», вышел на лед. Несколько дней дул северный ветер, и разошедшийся лед снова сплотило, так что по нему можно было уйти далеко, к чернеющим вдали моржам.:

Кагот с Амосом стояли на берегу и смотрели на парня в бинокль.

– Бедовый парень, – заметил Амос. – Он не знает коварства здешних ветров. Вот сейчас вроде бы дует устойчивый северный ветер, а ведь он может в любой миг повернуть, и Нутэн даже не почувствует. И еще – течение в эту пору часто меняется.

Но, похоже, опасаться было нечего: лед сплошным полем покрывал Чаунскую губу, уходя вдаль, к стыку моря и неба.

Амос и Кагот прекратили наблюдение и возвратились) в ярангу, где возле срединного столба их ждали разложенные гарпуны и мотки лахтачьих ремней. Ремни за долгую зиму пересохли, а гарпунные наконечники надо было заново наточить на мягком камне, чтобы округлое лезвие легко прокалывало толстую моржовую кожу. Разговаривая, они не заметили перемены ветра и, когда выглянули наружу, увидели, как лед в губе пришел в движение. От «Мод», еще вчера, казалось, накрепко вмерзшей в прибрежный припай, пролегла трещина прямо по направлению к открытому морю. До слуха донеслось несколько взрывов, и корабль окутался ледяной и водяной пылью, поднятой взрывчаткой.

– Надо идти за Нутэном, – встревоженно сказал Амос, вглядываясь в море. – К вечеру уже будет поздно, льдины может унести в открытое море.

– Я пойду! – решительно заявил Кагот и, взяв в руки посох и легкий багорчик, нацепил на ноги «вороньи лапки».

Спустившись на лед он бросил взгляд на «Мод» и увидел, как корабль двинулся вперед, к большой трещине, которая, в свою очередь, вела к расширяющейся полынье. На льду ветер почти не ощущался, зато явственно чувствовалось внутреннее движение, словно там, в морской глубине, орудовали невидимые подводные великаны. Поначалу Кагот шел довольно легко, все дальше и дальше уходя от берега, оставляя по левую руку от себя норвежский корабль. Завтра можно будет на байдаре подойти к борту судна и снять Мери. Думая о дочери, Кагот снова вспомнил о Вааль и ощутил укол в сердце.

Глубоко вздохнув, он обратил взор вперёд, стараясь отыскать среди льдин фигуру Нутэна. Но парень ушел в белой камлейке, чтобы можно было незаметно подкрадываться к спящим моржам, и издали среди окрестной белизны его было мудрено заметить. И сам Кагот был в белой охотничьей камлейке, сшитой из двух простынь, принесенных со службы на «Мод».

Небо над морем было заполнено птицами. Они летели стаями и в одиночку – гуси, кайры, топорки, чайки, утки, бакланы, – оглашая открывшееся пространство свистом крыльев и криками. Кагот вспомнил, как в далеком детстве, вот в такую весеннюю пору охотясь на птиц, он залезал на высокие прибрежные скалы и воображал себя птицей, мысленно облетая побережье, проносясь над тундровыми озерами, взлетая выше облаков, к причудливым нагромождениям туч, туда, ближе к звездам и луне.

Взобравшись на торос, чтобы оглядеться, Кагот обнаружил, что ветер усилился и его несет вместе с несколькими ледяными полями прямо в открытое море. С южной стороны открылась вода, и даже отсюда было хорошо видно, что припай начисто отрезало от материкового берега и разломило на несколько маленьких кусков.

И тут до него дошло, какую глупость он совершил, двинувшись так решительно вперед и ни разу не оглянувшись. Случилось то, от чего предостерегал Амос: течение и ветер теперь соединили свои усилия. Значит, если ветер не утихнет, его вынесет в море и возвращение станет невозможным. Если, конечно, не случится такого чуда, что его снова прибьет к берегу. Это бывает. Придется, конечно, набраться терпения и высмотреть льдину покрепче. Такая нашлась недалеко, и Кагот перебрался на нее. Где-то невдалеке от него дрейфует на такой же льдине безрассудный Нутэн, заставивший его поступить не менее опрометчиво.

Солнце сияло в небе, летели птицы, а льдина неумолимо шла на север, в том самом направлении, где, по словам Амундсена, находилась вершина Земли-Северный полюс.

Подложив под себя нерпичьи рукавицы и малахай, Кагот сел и вдруг подумал, что сейчас, когда ему остается только ждать и надеяться на милость судьбы, у него как никогда вдоволь свободного времени, чтобы писать числа…

Что же это такое – магическое наибольшее число? Может быть, оно – вот эта беспредельность пространства? Или вышина над головой, доступная только самым сильным птицам?

Кагот взглянул на небо, на расширяющийся горизонт и подумал: если ему не удастся возвратиться на берег, сможет ли он там, в другой жизни, встретить Вааль и повиниться перед ней за то, что разделил с другой только ей принадлежавшую нежность?… И Куда поместят его боги, которые распоряжаются ушедшими навсегда с земли?…

Скорее всего он взлетит в окрестности Полярной звезды, где помещаются не совсем обычные люди, жившие на Земле.

И вдруг Кагот усмехнулся про себя: как легко, оказывается, смиряется человек с обстоятельствами! Еще виден берег, еще нет и намека на трагический исход, а он уже подумал о месте около Полярной звезды.»

Кагот решительно встал и обошел льдину. Если не столкнется с большим айсбергом, она еще много дней может служить ему убежищем, и он вернется на ней к берегу. Только вот еды нет. Таков уж обычай: идущий на охоту не берет с собой запаса, чтобы не ослаблять стремления поскорей возвратиться с добычей на берег. Правда, он шел не на охоту, но все равно – обычай есть обычай. Однако почему он не взял с собой новый винчестер? Тогда легко можно было бы настрелять себе птиц, пролетающих так близко, что иной раз кажется: протяни руку – и схватишь их. Кагот осмотрел одежду и нашел в торбасах свитый из оленьих жил шнурок, которым они стягиваются. Из него можно смастерить эплыкытэт[25].

А тем временем «Мод» потихоньку выбиралась из своего ледового плена. Освобождение шло нелегко. Дожидаясь Хансена и Свердрупа, отправившихся за оленьим мясом, упустили время. В густом тумане маневрировать стало труднее. Внезапно льдину вместе с вмерзшим в нее судном понесло к берегу. Пришлось взорвать несколько мин вокруг судна, чтобы освободить его и дать возможность с помощью машины отойти на большую глубину.

Амундсен почти все время находился на палубе, поднимался на смотровую площадку на мачте, чтобы оттуда руководить проводкой судна. Было бы нелепо на пороге освобождения почти от годового ледового плена с ходу напороться на крупную льдину, получить пробоину, повредить судно так, что станет невозможным исполнение замысла – дрейфа к Северному полюсу.

Проведя почти двое суток на мостике, Амундсен перед вечером спустился к себе в каюту.

Свердруп сказал, что он не видел на берегу Кагота и, следовательно, не смог поговорить с ним о судьбе девочки. Правда, существовала ранняя полудоговоренность о том, что в случае, если Нутэн останется в становище, Мери поплывет на «Мод» в Уэлен и оттуда, если от Кагота не поступит никаких иных распоряжений, отправится вместе с дочерью Карпенделя в Норвегию.

Напившись горячего кофе, Амундсен сделал в дневнике очередную запись:

«8 июля. Маленький канал, который вывел нас вчера вечером в большую полынью, был сильно забит торосистым льдом. Огромные торосы лезли вверх и вскоре обрушивались. Некоторые из них достигали шести метров высоты. Течение в этом месте было очень сильное. Мы все время наблюдали за происходившей в канале работой. Внезапно в 11.30 вечера льдины разлетелись в стороны со скоростью многих миль, и мы вскоре очутились в полынье. Она тянулась к северу. Мы шли ею до 3.30 утра, но тут она уклонилась слишком сильно к западу и перестала быть нам пригодной. Мы стали у кромки льда, Было мглисто и видимость плохая. В 8 часов утра прояснилось, и, к нашему изумлению, мы увидели большую полынью в северо-восточном направлении. Дали ход и быстро двинулись вперед. Между тем показалось солнце, и мы увидели вдали Айон и около десяти из старых, хорошо известных гор на берегу. Продолжали идти прекрасным открытым морем до 4 часов дня. Тут нас снова затерло».

В этот день к мысу Якан вышел измученный, почти потерявший человеческий облик Нутэн. Когда он дошел до яранг становища Еппын, первыми словами, которые он услышал, были:

– Где Кагот?

– Я его не видел, – ответил пересохшими, потрескавшимися губами Нутэн.

Наевшись, он заснул и спал двое суток. Когда проснулся, его снова спросили о Каготе, и он снова ответил, что не видел его во льдах.

Как только позволила ледовая обстановка и разошелся туман, Амос спустил на воду байдару, и втроем, с Першиным и пришедшим в себя Нутэном, они отправились в море. Иногда, завидя темное пятно на одинокой льдине, они устремлялись к ней, но это был либо обломок старого пакового льда, либо морж… Кагота нигде не было.

Так продолжалось несколько дней.

Каждый раз байдару встречала Каляна, молчаливая и печальная. Ни о чем не спрашивая, она помогала вытаскивать суденышко на берег, разделывала добычу, уносила куски мяса и жира наверх, в хранилище…

Была смутная надежда, что Кагота подобрала «Мод». Однако оттуда не было никаких известий.

Согласно старому обычаю Кагот не считался погибшим до прихода нового льда. Поэтому надежда, которую хранила в себе Каляна вместе с нарождающейся новой жизнью, каждый раз приводила ее на берег.

Так было все лето.

Пришел пароход, на который так надеялся учитель Першин, приехали люди и начали строить новый, никогда не виданный на Чукотке поселок сплошь из деревянных домов. Ждали большого умелого тангитанского лекаря, который должен вернуть зрение Гаймисину.

А Кагота все не было…

В яранге Каляны в укромном месте лежала его тетрадь, заполненная аккуратными, все возрастающими цифрами.

А Кагота все не было…

Лето на ледовитом побережье Чукотки проходит быстро. Только вчера еще было тепло, но по ночам уже стало подмораживать. Нутэн снял с высоких подставок нарту и начал ладить ее к зиме. На дальней косе вылегли моржи, и охотники готовились к осеннему забою.

Но Кагота среди них не было…

Настал день, когда к берегу становища Еппын подошел плотный лед и закрыл прибрежную полынью, образовав крепкий припай.

С небольшой деревянной чашей в руке, пройдя под поднятой и укрепленной на зиму байдарой, на берег спустилась женщина в кэркэре из темных одноцветных оленьих шкур и молча разбросала по льду искрошенное оленье мясо, табак и сахар. Так Каляна навсегда простилась еще с одним мужчиной, отнятым у нее безжалостным морем.

Но жизнь продолжалась. Она продолжалась в новых учениках Першина, привезенных с окрестной тундры и поселившихся в большом деревянном доме, в надежде на исцеление Гаймисина, в счастье Умкэнеу и, наконец, в ней самой, Каляне, в которой удивительный и необыкновенный человек Кагот зачал новую жизнь.

Эпилог

Эта толстая тетрадь в коричневом переплете, с надписью на норвежском языке «Норвежская полярная экспедиция Руала Амундсена» попала ко мне летом 1960 года и пролежала на полке среди других блокнотов и тетрадей почти четверть века. В первый раз, когда я увидел плотный ряд цифр во все возрастающем значении, я ничего не понял.

Как известно, достигнуть Северного полюса на дрейфующей во льдах «Мод» Амундсену так и не удалось, хотя он еще в течение двух лет после зимовки у Чаунской губы предпринимал попытки.

Северного полюса Амундсен достиг другим путем. На дирижабле «Норвегия» он пролетел над вершиной мира 12 мая 1926 года.

После этого он занялся обработкой своих дневников и наблюдений, читал лекции, выступал с рассказами о своих путешествиях, иногда упоминал и своего повара Кагота. Но в дальнюю дорогу больше не пускался. Он написал в своей книге «Моя жизнь»: «…я хочу сознаться читателю, что отныне свою карьеру исследователя считаю законченной, Мне было дано выполнить то, к чему я себя предназначал. Этой славы достаточно на одного человека… В дальнейшем я всегда с величайшим интересом буду следить за разрешением загадок далеких полярных, стран, но не могу уже надеяться найти такое богатое поле деятельности, которое я оставил позади. Поэтому я ограничусь посильной помощью в разрешении этих вопросов, большую же часть своего времени буду посвящать чтению докладов, писанию книг и встречам с моими многочисленными друзьями…»

Но спокойная жизнь великого путешественника продолжалась лишь два года. В 1928 году итальянец Умберто Нобиле стартовал на дирижабле «Италия», чтобы повторить тот маршрут, который он проделал два года назад в компании с Амундсеном. До сих пор исследователи и историки освоения Арктики спорят о целесообразности этого полета, о его подготовке, примешивая к своим домыслам личные отношения Амундсена и Нобиле.

Но когда случилось несчастье и дирижабль «Италия» из-за обледенения потерпел катастрофу и упал на лед, Амундсен встал выше личных пристрастий. Арендовав французский самолет «Латам», он вместе с норвежским летчиком Дитрихсеном вылетел из Тромсё 18 июня. Никто не знал о предполагаемом маршруте полета, однако никто не сомневался в том, что участие такого авторитета в поисках оставшихся на льду участников итальянской экспедиции будет очень полезным.

Через два часа после старта самолета радиосвязь с ним прервалась. Наступили долгие дни предположений и надежд.

Надежда не исчезала все лето.

Поздней осенью рыбаки, промышлявшие треску у берегов Северной Норвегии, на траверзе маяка Торсвог выловили из воды самолетный поплавок с надписью «Латам»… Но только 14 декабря народ Норвегии почтил память своего великого сына двухминутным молчанием.

Недавно во время одной из поездок в Норвегию я еще раз побывал в полюбившемся мне Морском музее на окраине норвежской столицы. Здесь на открытом воздухе, на вечном покое отдыхают великие корабли отважных норвежцев, среди которых и «Фрам». Чуть поодаль в специальном павильоне – бальсовые плоты Тура Хейердала.

Однажды я пришел сюда в ранний час, когда музей был еще закрыт. Сидя на берегу, с которого открывался прекрасный вид на норвежскую столицу, я вспомнил тетрадь Кагота, его записи, вспомнил многочисленные рассказы о нем, граничащие с легендами, вспомнил встречу с его внучкой в Копенгагене… Вернувшись в Ленинград, – я дрстал тетрадь.

Нет, я не нашел в ней магического числа, но передо мной вдруг предстала удивительная жизнь, о которой я не мог не рассказать.