"Лунные прядильщицы" - читать интересную книгу автора (Стюарт Мэри)

Глава 12

Вода была тихой и нежной, но по-утреннему бодрила. Легкий ветерок приносил соленую пену и уда­рял ее о мои губы. Золотой мыс сверкал на фоне темно-голубого моря, которое пенилось у размытого штормами берега. Я плавала над отмелью в изумрудной воде, сол­нечный свет освещал скалу внизу, бросал тень лодки на целых две морских сажени сквозь чистую воду.

«Психея» качалась на старых якорных цепях, оран­жевая и голубая. Я подплыла к ней и ухватилась рукой за борт. Она наклонилась, но оказалась прочной, призе­мистой, и устойчивее, чем можно было подумать с пер­вого взгляда. Я отдышалась, подтянулась и перевали­лась через борт. Лодка встала на дыбы на веревке и приняла меня. Я бухнулась на дощатое дно и села, встряхиваясь, тяжело дыша и вытирая соленые капли с глаз.

У меня не было причин забираться в лодку Стратоса, кроме того, что она стояла на якоре и соблазняла лени­вого пловца. Я села на широкое кормовое сиденье, отдыхала на солнце и размышляла, что это место не хуже любого другого, чтобы наблюдать за отелем. Если бы у меня были сомнения по поводу рыбалки Стратоса вчера ночью, один взгляд на лодку рассеял бы их. В ней не было ни одного уголка, где можно спрятать что-ни­будь больше куклы. Обычный и естественный беспоря­док. Весла, аккуратно сложенные вдоль бортов, банка для вычерпывания воды, веревочная корзина для рыбы, что-то вроде ловушки для ловли омаров из тростника. Моток веревки. Пустые бутылки из тыквы – это по­плавки. Сложенный брезент. Единственные странные вещи – острога для рыбы и бинокль. Первое – это неприятный двойной трезубец с пятью или шестью колючими зубцами, расположенными по кругу. Вто­рое – длинная металлическая труба с установленным в конце стеклом, размером с глубокую тарелку. Рыбак лежит на носу, опускает трубу под воду как можно глубже и наблюдает за глубинами. Я с любопытством ощупала бинокль, подняла и положила на плоские до­ски за большими кронштейнами, которые поддержива­ли фонари. Осторожно опустила в воду и посмотрела.

Легче всего сказать, что это волшебство. Четко видна освещенная скала на морском дне, каждый камешек, живая поверхность играет тенями, когда над ней перекатывается зыбь верхних слоев воды. Водоросли, крас­ные, зеленые и коричневые, сонно двигаются и раскачи­ваются, образуя рисунки настолько красивые, что тума­нятся глаза. Стайка маленьких рыбешек, похожих на торпеды и разрисованных, как зебры, висит неподвиж­но, затем все до единой срываются и исчезают из вида. Розовые рыбы с кошачьими усами поднимаются со дна, покрытого серыми коралловыми зарослями. Повсюду раковины. Я лежала и пристально смотрела. Солнце грело спину, а горячие доски нежно качались подо мной. Я забыла, зачем я здесь. В мире остались только море, горячее солнце, вкус соли и южный ветер…

Две тени пересекли сверкающий подводный мир. Я, пораженная, взглянула вверх. Две птицы низко летели, почти касались крыльями воды. Но они вернули меня на поверхность. Неохотно я положила бинокль на место и повернулась посмотреть на отель.

Копошатся люди. Открыли ставни, струи дыма под­нимаются из труб. Женщина, одетая в черное, несет кувшин к колодцу, пара мужчин идет к пристани. Я еще немного посидела там, стараясь продлить момент, наслаждаясь водой и солнцем, затем соскользнула с борта и поплыла к отелю.

Я подобрала под тамариском полотенце и поднялась по лестнице в комнату. Дверь дома Софии была открыта, хозяйка двигалась внутри. Подметала пол. Внизу, в ресто­ране, Тони напевал «Нежно люби меня» чувствительным альтом. Стратос в рубашке с короткими рукавами разго­варивал на площади с полуобнаженными рабочими с ведрами и мастерками. В других домах люди тоже двига­лись. Я вошла в свою комнату, чтобы одеться.

«Никакой суеты, – сообщила я Фрэнсис. – Все не­винно, как день. Начинаю думать, что все мираж. – Я потянулась, все еще чувствуя физическое наслаждение от соленой воды. – И, Боже мой, как бы я хотела, чтобы это был мираж! Чтобы мы ни о чем другом в мире не думали, кроме прогулок в горах и цветов».

«Ну… – сказала Фрэнсис разумно, отставив кофей­ную чашку. Она заканчивала завтрак в постели, а я сидела на столе и болтала ногами. – А о чем, по-твоему, мы еще можем думать? Вряд ли можно что-то планиро­вать. Сделали все очевидное, а теперь все выглядит так, словно Лэмбис и твой Марк сами изучили всю деревню в деталях».

«Это уже в четвертый раз ты назвала его моим Мар­ком».

«Ну, а разве нет?»

«Нет».

Фрэнсис улыбнулась. «Постараюсь запомнить. Как я уже говорила, все, что можно сейчас сделать, это вести себя обычно, но не терять бдительности. Другими слова­ми, мы уйдем на весь день и возьмем с собой камеру».

Я почувствовала постыдное облегчение. «Хорошо. Ку­да хочешь пойти?»

«Ну, поскольку мы уже видели берег и деревню, горы кажутся очевидным выбором, и можно прекрасно рас­ширить там наши поиски. Во всяком случае, ничто не удержит меня вдали от ирисов, о которых ты рассказы­вала вчера вечером».

«Их так много, что на них наступаешь, – сказала я жизнерадостно, – и цикламены по всей скале. И дикие гладиолусы и тюльпаны. И анемоны трех цветов. И желтый щавель размером в пенни. Горные розы с чашку цвета девонширских сливок. И, конечно, если в самом деле подняться высоко, пурпурные орхидеи, о которых я говорила…»

Фрэнсис застонала и отодвинула поднос. «Перестань издеваться и дай мне встать. Да, да, да, мы пойдем так высоко, как ты хочешь, и я только надеюсь, что мои старые конечности вынесут это. Ты не дуришь мне голову насчет орхидей?»

«Честно, нет. Башмачки или что-то такое, величиной с полевых мышей, и стелющиеся растения, как те, которые можно увидеть в магазине, но которые ты никогда не позволишь себе купить».

«Буду у тебя через полчаса. Скажи Сэди, чтобы он приготовил нам что-нибудь для ланча. Мы будем отсут­ствовать целый день».

«Сэди?»

«Маленький Лорд Фаунтлерой. Я забыла, твое поко­ление никогда не читает, – сказала Фрэнсис, вставая с постели. – И хороший, внушительный ланч. Скажи ему, и вина».

Прибрежный ветерок нашел дорогу в глубь острова, поэтому у мостика через реку было восхитительно про­хладно. Мы медленно побрели вверх по тропинке. Фрэнсис, как я и предполагала, приводило в восторг все, что она видела. Шелестящий тростник. Пара горлиц, кото­рые вылетели из посадок цветущих дынь. Сойка, яркая и щебечущая. Гнездо горного поползня, которое я на­шла на разрушенной стене. И цветы… Вскоре она пере­стала вскрикивать и поборола глубокое убеждение, что не следует прикасаться к цветам, не говоря уж о том, чтобы рвать бледно-фиолетовые анемоны с сердцевиной цвета индиго, миниатюрные бархатцы, маргаритки, яр­ко-красные, желтые и белые. Между ее восторгом и моим собственным восторгом от ее наслаждения (ибо Греция, мне нравилось думать, это моя страна, и я ей ее показывала), мы достигли верхнего плато с его полями и ветряными мельницами прежде, чем я вспомнила мои вчерашние занятия.

На поле трудились несколько человек. Мужчина и женщина работали примитивными мотыгами с длинны­ми ручками каждый на своей стороне борозды с бобами. На другом поле возле рва терпеливый ослик ожидал хозяина. Дальше на берегу, возле небольшого необрабо­танного участка, где росли вика и ромашка, ребенок пас небольшое стадо из четырех коз, двух свиней и овцы с ягненком.

Мы сошли с главной дороги, стали пробираться узки­ми вытоптанными тропинками вдоль полей, и задержи­вались, когда Фрэнсис работала камерой. Все годилось для фильма – ребенок, животные, мужчины, которые склонились над работой. Даже монотонные виды плато и гор оживились кружащимися крыльями ветряных мельниц. Мельницы на плато повсюду, десятками. Ажурные создания из железа уродливы сами по себе, но когда белые полотняные крылья натянуты и кружатся, они обворожительно прекрасны. Похожи на огромные маргаритки и наполняют жаркое утро дыханием про­хладного воздуха и звуком падающей воды.

Затем Фрэнсис нашла ирисы. Такие же, как растут дальше на склоне, маленькие ирисы высотой в три дюйма, фиолетовые, бронзовые и золотые. Они с силой вырываются из земли, твердой и, я бы поклялась, такой же бесплодной, как огнеупорная глина. Растут на ка­менных берегах, вытоптанных тропинках, сухих краях бобовых полей, и бабочками взлетают прямо до стен ветряной мельницы. К счастью, это сооружение оказа­лось не уродливым железным пилоном, а настоящей мельницей – одной из двух на плато мельниц для кукурузы. Эта построена фундаментально, очень похо­жа на классические ветряные мельницы. Дверь в виде арки. Ослепительно яркая белая краска. Тростниковая крыша поднимается конусом вверх. Десять полотняных крыльев сейчас не вертелись, свернулись к спицам, но мельница все равно была прекрасной. Ирисы, местами поломанные и вытоптанные, растут густо вокруг, и как раз рядом с порогом – группа алых гладиолусов. За мельницей теснятся лимонные рощи, а за ними вздыма­ются золотые склоны Диктэ.

Бормоча странные проклятия, Фрэнсис достала каме­ру. «Боже, как бы я хотела привезти пять миль пленки вместо жалких пятисот футов! Почему ты не сказала, что даже пыль этой страны так чертовски фотогенична? Если бы только было движение! Почему не двигаются крылья?»

«Это мельница для кукурузы. Хозяева запускают ее, только если есть что молоть. Двух мельниц хватает на всех».

«Понимаю. Ну, послушай, а ты вошла бы в кадр и… а, вот удача, вот крестьянка… то, что надо, именно это занятие…»

Полуоткрытая дверь мельницы распахнулась поши­ре, из нее вышла гречанка, одетая в неизбежно черное, с дешевой сумкой для покупок. Повернулась, чтобы закрыть дверь, увидела нас и замерла с рукой у большо­го старинного ключа, который торчал в замке. Камера Фрэнсис равнодушно заработала. Но мое сердце заби­лось странными болезненными ударами, и ладони вспо­тели. Если сказать Фрэнсис, что это София, то мы обе повернем головы и вытаращим глаза. Пусть хоть Фрэн­сис ведет себя естественно…

Камера остановилась. Фрэнсис опустила ее, помахала и улыбнулась Софии, которая стояла как камень, не в силах отнять руку от ключа. «Никола, иди и скажи, что я снимаю кино, а не фотографии. Позировать нет нуж­ды, я хочу, чтобы она двигалась. Спроси, не возражает ли она. И сама попади в кадр, пожалуйста. Я хочу сфотографировать это бирюзовое платье рядом с глади­олусами. Просто подойди и скажи что-нибудь. Любое».

Просто подойди и скажи что-нибудь. Смертельно про­сто. «У вас Колин Лэнгли на мельнице спрятан, Со­фия?» Вопрос, цена которому шестьдесят четыре тысячи долларов. Я отчаянно вытерла руки носовым платком. «Попрошу ее, – сказала я, довольно твердо, – прово­дить меня на мельницу. У тебя будет хороший кадр, как мы входим в темный сводчатый проход».

Я пошла через ирисы приветствовать Софию. Фрэнсис все еще снимала фильм. Это единственное из ее творений, где я иду и веду себя, словно забыла о камере. Как правило, перед камерой я чопорна и застенчива. Но на этот раз думала не о Фрэнсис и ее фильме, а только о женщине, которая неподвижно стояла в ярком солнеч­ном свете перед наполовину прикрытой дверью с рукой на большом ключе. Это очень впечатляющая часть фильма, но мне никогда не нравилось смотреть его. Не люблю вспоминать этот день. Я шагала по ирисам и улыбалась. «Доброе утро, госпожа. Надеюсь, вы не воз­ражаете против того, что вас снимают? Моя кузина хочет снять в кино вас и мельницу. Это ваша мельни­ца?»

quot;Да, – сказала София. Облизала губы. Неуклюже присела полуреверансом к Фрэнсис, которая жестом приветствовала ее, и крикнула: «Здравствуйте». Я над­еялась, что они обе посчитают, что уже познакомились.

«Это кино, в нем должно быть движение. – Мой голос звучал напряженно, и я прокашлялась. – Она хочет, чтобы мы постояли здесь с минутку и поговори­ли… вот, слышите, камера снова работает… а затем чтобы мы вошли внутрь».

«Зашли… на мельницу?»

«Ну, да, если не возражаете? Видите ли, это придаст фильму немного действия. Можно?»

Какой-то долгий, захватывающий дыхание момент я думала, что она откажет, но она положила плашмя руку на дверь и широко ее раскрыла. Наклоном головы и жестом пригласила меня войти. Передвигалась с боль­шим достоинством. Фрэнсис издала слабый звук удов­летворения, когда камера это запечатлела.

Я сделала один-единственный шаг и вошла.

Прямо от двери спиралью подымается вверх камен­ная лестница, прилегающая к стене. В ее закруглении, на земле, стоят мешки с зерном и груда веток для починки крыши. У стены – груда инструментов: гру­бая мотыга, лопата, что-то вроде бороны, и виток тонкой веревки. На гвозде висит сито.

Я не слышала, продолжает ли работать камера. Со­фия сзади меня. Я взглянула вверх. «Можно поднять­ся? – Уже, когда я говорила эти слова, сделала два шага, и когда моя нога была на третьей ступеньке, остановилась и обернулась. – Я всегда мечтала увидеть мельницу изнутри, но единственная, на которой удалось побывать, была заброшенной. Это на Паросе…»

София стояла спиной к свету, и я не видела ее лица. Снова я почувствовала ее волнение, и снова у меня застучало сердце, когда я ухватилась за узкие перила. Но она едва ли без грубости, сравнимой с моей, могла отказать. «Пожалуйста». Невыразительный голос. По­ставила сумку на пол и последовала за мной по пятам.

На втором этаже взвешивают муку. Старинные ве­сы – приспособление из цепей, бруска и полированных чаш – можно подвешивать на крючок массивной деревянной перекладины. Повсюду на полу стоят большие квадратные банки, в них сыплется из желобов смолотая на жерновах мука. Некоторые банки полны грубой муки крупного помола. Мешки с зерном. Но нет Колина Лэнгли. И никакого места, чтобы спрятать его. Это все я обнаружила, когда все еще взбиралась вдоль шахты лестницы. Это место так же невинно, как лодка Стратоса. Здесь негде что-либо спрятать. Разве что мышку. Когда я ступила на деревянный пол, действительно мышка пробежала с писком между двумя банками, держа во рту какой-то лакомый кусочек.

Но есть еще и другая лестница и другой этаж…

Рядом София сказала, все еще бесцветным голосом, который так ей не подходил: «Поскольку вам интересно, госпожа… Это желоб, по которому поступает вниз мука. Видите? Это весы для взвешивания муки. Их прикреп­ляют, и так…» Я наблюдала за ней при свете единствен­ного окна. Это воображение, или она действительно смертельно бледна, бледнее, чем когда-либо? Конечно, ее сдержанность можно истолковать как тревогу или даже опасение, но ей помогает бесстрашное крестьян­ское достоинство и непроницаемость лица. Впрочем, сегодня она явно не приветствует мое вторжение и интерес к ее делам. Закончила невыслушанное мною объяснение и начала снимать весы с видом, что разговор закончен. «А сейчас, если госпожа простит…»

«О, не убирайте их еще! – воскликнула я. – Кузина захочет их увидеть… Это предел мечтаний. Фрэнсис! – Я побежала к лестнице и позвала, тепло добавив, так как бедная София застыла с весами в руке: – Вы очень добры. Боюсь, мы очень беспокоим вас, но это поистине великолепно, и я уверена, что моей кузине все тут понравится. Вот она идет. А сейчас я должна быстро подняться и осмотреть остальное…»

«Госпожа… – Что-то наконец окрасило ее бесстраст­ный голос. Он стал резок. – Госпожа, там наверху нет ничего, кроме жерновов, совсем ничего! Не поднимай­тесь. Пол прогнил!»

Это правда. Снизу я видела дырки в полу. Без промед­ления я весело сказала: «Все в порядке, я не боюсь. Выдерживает же он вас, когда приходится подниматься туда работать, да? Я буду осторожна. Боже, это жерно­ва? Чудо, что существует такой ветер, который вообще может их двигать!»

Я еще не успела придумать, что сделаю, если Колин там, но маленькая круглая комната оказалась пустой, если можно применить это слово к пространству, заполненному огромными жерновами и примитивными ма­шинами. Конический потолок, типичная крыша мель­ницы. С верхушки этой, похожей на вигвам крыши, к центру комнаты, как шест для тента, спускается огром­ная ось, на которой вращаются жернова. Они в попереч­нике от восьми до десяти футов и выглядят так, словно никакая паровая турбина никогда бы не сдвинула их с места. От стены выступает рычаг, при помощи которого вся крыша может поворачиваться на центральной точке опоры, чтобы ловить любой ветер. Огромное деревянное колесо с втулкой, установленное в правом углу, переда­ет жерновам движение от крыльев. Это управляющее колесо срублено вручную и источено насекомыми, как и пол. Но все чистое, и помещение свежее и очень светлое. В толстых стенах прорублено два окна, по одному с каждой стороны, на уровне пола. Одно из окон закрыто ставней, закрепленной деревянным колом. И кроме то­го, у стены свален в кучу хворост, который остался от недавней работы над крышей.

Я подошла к дырке в изношенном полу и задумчиво посмотрела на хворост. Поблизости на гвозде висит глиняный кувшин, под ним – щетка с короткой руч­кой. Щеткой явно недавно пользовались, а пол чисто подметен… Интересно, давно ли пользовались кувши­ном? А если перевернуть его вверх дном, будет ли там все еще на дне несколько капель воды?.. Невозможно проверить. София уже наверху лестницы, и Фрэнсис поднимается. Я быстро повернулась. quot;Фрэнсис, это ве­ликолепно, это словно Библия Гомера или что-то в этом роде. Поднимай наверх камеру, здесь много света! —

Затем весело, Софии: – Я так рада, что мы это увиде­ли. Знаете, в Англии ничего подобного нет, то есть, полагаю, там все еще есть ветряные мельницы, но я никогда не заходила ни в одну. Можно сестре посни­мать? Ничего, если мы откроем другое окно?quot;

Я продолжала болтать, обращаясь к ней так обескура­живающе, как только умела. В конце концов, это может только вызвать раздражение: я вчера уже произвела впечатление невоспитанного человека, любящего вме­шиваться в чужие дела, и если развитие этого качества поможет раздобыть то, что я хочу, можно считать, что моя репутация погибла для благого дела.

Фрэнсис быстро поднялась, восклицая от удовольст­вия. София, несколько расслабившись от ее невинного интереса, почти с охотой двинулась открывать окно и начала объяснять работу жерновов. Я перевела ее слова, задала еще несколько безобидных вопросов, а затем, когда Фрэнсис приготовилась к съемке и принялась уговаривать Софию изобразить несколько движений с рычагом и желобом для зерна, я их незаметно остави­ла – о, как небрежно! – и снова спустилась вниз.

И увидела то, что искала. Точно. София умело убрала все, и, тем не менее, недостаточно тщательно. Я сама недавно делала ту же работу в пастушьей избушке, и мои глаза знали, как искать следы. Никто не угадал бы, что до недавнего времени пленника держали в мельни­це. Но я знала, что искать. Хворост вверху на полу разворошен и сложен, но на нем кто-то лежал. София мела пол, но недооценила сгнившие доски. Некоторые частицы должно быть упали сквозь щели вниз… Да, я права. На досках под дыркой валяются несколько ку­сочков сломанного хвороста и грязных веточек с листь­ями. Само по себе это ничего не значит, но среди них есть крошки хлеба. Такую крошку я видела у мыши в зубах. И еще есть кусочки, пока не украденной пищи, которые без мыши и обостренного подозрением зрения я бы никогда не заметила.

Никогда бы не подумала, что обрадуюсь необходимо­сти ждать Фрэнсис, пока она снимает фильм. Сейчас я слышала, что она разговаривает с Софией, предположительно с некоторым успехом, и много смеется. София, без сомнения, чувствовала себя в безопасности и немно­го отходила. В ограниченном пространстве жужжание камеры звучало громко. Я вспомнила о витке веревки рядом с мешками с зерном. Если у вас есть пленник, по-видимому, вы его свяжете. Нужно осмотреть верев­ку. Они все еще заняты камерой, и даже если бы спустились, я буду предупреждена заранее: они не могут видеть меня, пока не спустятся наполовину лестницы. Я нагнулась над веревкой.

Первое, что я увидела, это кровь.

Полагаю, я даже ждала этого. Но между рассудочны­ми ожиданиями и реакцией на действительный факт огромная разница. Думаю, меня спасла необходимость спешить и таиться. Каким-то образом удалось сохра­нить спокойствие и рассмотреть ее более тщательно.

Крови было очень мало. Только что-то вроде подтека, который может образоваться, когда человек со связан­ными запястьями пытается бороться. Легкие пятна по­являлись с промежутками на одной из веревок, возмож­но, когда веревкой обвязывали запястья. Почему-то я мяла в руках витки, стараясь найти концы веревки. Они не были потерты или порваны.

Я положила все на место и наткнулась взглядом на хозяйственную сумку Софии, которая стояла поблизо­сти. Даже без секундных угрызений совести я широко ее открыла и заглянула внутрь.

Немного вещей. Узелок выцветшей красно-зеленой скатерти, которую я видела у нее в доме, скомканная газета с жировыми пятнами и другая полоска скатерти, сильно испачканная и влажная. Я развернула скатерть. Ничего, кроме крошек. В газете тоже. Следы на ней, должно быть, оставлены жиром или маслом. Она прино­сила еду, завернутую в газету, а затем завязывала в скатерть. Другой кусок ткани, смятый складками. Вы­глядит так, словно его жевали… Все так, конечно. Едва ли мальчика оставили здесь просто связанным. Засуну­ли ему в рот кляп. Я бросила тряпку в сумку дрожащи­ми руками, затолкала следом за ней другие вещи и выпрямилась.

Тогда все так, как я и думала. Колин был здесь. И исчез. Неповрежденная веревка говорила о многом. Он не сбежал. Нет следов, что ее перепилили. Веревку развязали, аккуратно смотали, очевидно, это сделала София, когда убирала кляп, ложе и следы пищи.

Но если Колин жив… Мой мозг работал почти вхоло­стую, но болезненно настойчиво. Если Колин все еще у них, живой, тогда, конечно, он был бы связан? Если веревка здесь, сброшенная, разве это не значит, что его отпустили добровольно, и что сейчас он ищет Марка?

Я бессознательно уставилась на груду вещей у стены. Вдруг мои глаза судорожно заметили почти с физиче­ской болью вещь, на которую пристально смотрели, но не видели. Возле веревки. Лопата. Как только я увидела ее, уже больше ничего не могла видеть. Старая лопата с сильно износившейся ручкой, но штык сияет. Видно, что ею недавно пользовались, поэтому он выглядит, как новый. На нем все еще земля. Часть ее высохла и осыпалась и лежит маленькими комочками на полу. Лопатой пользовались очень недавно и копали глубоко. Копали не сухую пыльную почву, а глубокую влажную, которая прилипает…

Затем я закрыла глаза, чтобы не смотреть на нее, стараясь избавиться от образа, который у меня мыслен­но вырисовывался. Кто-то копал. Хорошо. Это назначе­ние лопаты, не так ли? Поля нужно возделывать, правда же? Это ничего не значит. Любой мог пользоваться ею для очень многих целей. Должно быть, София выкапы­вала овощи, или Джозеф, или Стратос…

И сейчас картина, несущественная, не запомнившая­ся до этого момента, полностью вырисовалась – вче­рашние спокойные поля. Пастушок. Одинокий мужчина копает за плантацией сахарного тростника, за мель­ницей. Это широкоплечий мужчина с красным платком вокруг шеи. Он меня не заметил, и я тоже. Но сейчас, в мыслях, я отчетливо видела его. Спустя какое-то время он закончил работу и спустился к дому Софии, чтобы сказать ей, что работа закончена, и она может идти к мельнице, чтобы убираться. И мы встретились.

С трудом я выбралась на воздух. На ирисах сверкало бриллиантовое солнце, и зеленовато-желтая бабочка что-то искала в пурпурных лепестках. Моя ладонь так тесно прижалась к губам, что зубы причинили мне боль. «Придется сказать Марку», – сказала я себе искусан­ными губами.