"mASIAfucker" - читать интересную книгу автора (Стогов Илья)

Волгоград, 1986 год.

В день шестнадцатилетия мне аплодировал громадный Дворец спорта. Я сидел — единственный во всем громадном здании, — а несколько тысяч мужчин и женщин хлопали в ладоши и поздравляли меня с моим праздником.

Здоровенный, битком набитый стадион рукоплескал… лично мне… стоя… очень долго… вам когда-нибудь аплодировали Дворцы спорта?

Тогда, пятнадцать лет назад, все очень неплохо начиналось…

Чернобыль рванул весной 1986-го. Крыша у меня рванула приблизительно тогда же. Возможно, между двумя этими событиями есть какая-то связь.

Перед тем как допустить меня к выпускным экзаменам за восьмой класс, директор школы вызвала родителей на беседу и поставила вопрос ребром: либо после экзаменов они забирают меня из вверенного директору заведения, либо директорша приложит все силы, чтобы меня посадили в тюрьму.

Родители выбрали вариант под номером один. Дальше я должен был продолжать образование в ПТУ.

А по утрам дворники поливали пыльные дворы из брызгающихся резиновых шлангов… и мужчины в белых тужурках продавали квас из желтых бочек… город пах квасом, пылью и тополями… а количество цветков сирени с пятью лепестками «загадай-желание» в ту чернобыльскую весну било все рекорды… и ни одно желание из тех, что я загадывал, не было связано с продолжением образования.

Единственными моими джинсами в ту весну были индийские «Miltons» чудовищного темно-синего цвета. Брюки были с большим трудом куплены для меня родителями. Надевать мне их разрешали лишь в торжественных случаях.

Первое, что я сделал, закончив школу, это навязал на «Miltons» несколько узлов и сварил брюки в целом ведре хлорки. Теперь цвет меня более или менее устраивал. Вторым шагом было то, что я проколол себе ухо.

Заранее купить сережку я не догадался. Ухо мне прокалывал приятель. Для дезинфекции он облизнул булавку и, зажмурившись, ткнул в мочку, пропоров ее до самой шеи. Чтобы дырка не заросла, булавку вынимать не стали, так и оставили торчать.

Я ехал домой в переполненном вагоне метро. Подходить ко мне ближе, чем на метр пассажиры не решались. Если бы на моем лице виднелись признаки проказы, думаю, ко мне отнеслись бы более снисходительно.

Через несколько дней страна праздновала День воздушно-десантных войск. Не подумав о последствиях, я вышел к Гостиному Двору купить сигарет. Первый пьяный десантник разбил мне нос уже через два квартала от дома. Второй — еще через квартал. Третьего я решил не дожидаться и без сигарет вернулся домой.

В общей сложности синяку не удавалось сойти с моего лица месяца три. Стоило ему немного побледнеть, как находился еще один желающий объяснить, что настоящие мужчины булавками уши не прокалывают.

Синяк и разбитый нос — это было еще ничего. Немного позже я познакомился с парнем, который рассказывал, что сейчас он и сам… в смысле, теперь-то он врубается… а раньше они с ребятами этих… которые Родину позорят… просто так не отпускали… и один раз, взяв за руки — за ноги, бросили пидораса с платформы под поезд где-то во Всеволожске… потому что пацаны так себя не ведут и бранзулетки бабьи в ухах не носят.

Найт-лайфа в нынешнем виде тогда, разумеется, еще не существовало. После полуночи пойти было некуда. Круглосуточные гастрономы уже были ликвидированы, клубы еще не появились. Досматривай телевизор и вешайся.

Правда, существовали диско-бары… дальние предки найт-клабов… тупиковая ветвь эволюции… неандертальцы клубного движения.

В Петербурге их было около двух дюжин. Один, «Ровесник», он же «Белая Лошадь», — на Правом берегу Невы. Еще один, маленький, недорогой, под названием «Сонеты», — рядом с Домом кино. Но самые лучшие диско-бары города располагались вокруг станции метро «Ломоносовская».

Модная молодежь подтягивалась к метро часов в шесть. Девушки были одеты в бледно-зеленые (вариант — бледно-розовые) раздувающиеся на попах бриджики. Молодые люди носили сразу по две клетчатые фланелевые рубашки, надевая их одну поверх другой. Выглядели и те, и другие по-дурацки, но такая уж тем летом была мода.

От «Ломоносовской» можно было пешком дойти сразу до нескольких дансингов. Большинство модников посещало заведение, называвшееся «Вена».

Когда-то «Вена» была пивбаром на втором этаже стеклянного торгового центра. Потом превратилась в диско. Правда, с прежних времен здесь сохранилась липкая барная стойка и «Бастурма по-венски» в меню.

Вход на мероприятие стоил рубль. Это было недорого. По пути от метро до заведения нужно было всего пять раз попросить у прохожих двадцать копеек. Аборигены давно смирились с повадками приезжающих в их район модников. Стоило подойти поближе и открыть рот, как они сами тянулись за кошельками. Пожилым людям было не жалко мелочи для веселой молодежи. В те годы отношение к деньгам вообще было немного другим.

Дискотека начиналась в семь вечера, а заканчивалась к десяти. Исключение делалось только для одной ночи в году: для пасхальной ночи. Советская власть считала, что танцы все-таки лучше, чем Крестный ход. Накануне Пасхи в диско-бар приходили мужчины в райкомовских костюмах и с каменными подбородками. Они беседовали с директором, и по результатам беседы танцы затягивались до полуночи.

Зал в дансинге был длинный, как туннель. На противоположной от входа стене зажигались и гасли буквы «Невские Звезды». Туалеты были облицованы светлым кафелем. Засохшие сгустки крови смотрелись на нем особенно ярко.

Сама вечеринка начиналась с того, что в абсолютной темноте звучал вальс «На прекрасном голубом Дунае» и из-под сцены выползали клубы горячего пара… а потом сквозь пар пробивался ярко-красный свет и Шуберт превращался в «Duran-Duran»… а когда глаза привыкали к свету, вы видели, что перед пультом диск-жокея танцуют, встав в несколько параллельных рядов, девушки… очень красивые… и танцуют они тоже красиво… но не дай вам Бог было вообразить, будто красивыми танцами девушки собираются очаровать лично вас… в этом случае светлый кафель туалета становился еще пестрее.

Бородатый диск-жокей не просто менял магнитофонные бобины — он делал шоу. Его коньком было рассказывать особые диско-сказки. Выглядело это приблизительно так:

— Жила-была Красная Шапочка. Не то чтобы она очень любила красный цвет, но голубой она любила еще меньше. В общем-то, Шапочка была довольно деревенской девицей. (Дальше звучал хит популярной команды «Village Peoples».) Как-то Шапочка пошла в лес. Выйдя на полянку, она увидела там нескольких симпатичных пареньков и сказала: «О! Мальчики!» (Дальше звучала песня певицы Сабрины «Boys, boys, boys!».) А потом Шапочка наткнулась на двух негодяев: барона Дэ Ретгерата и герцога Дэ Била…

Ну и так далее.

Когда танцы заканчивались, можно было пойти домой, но вместо этого я ехал на Адмиралтейскую набережную. Там, напротив зеленой Кунсткамеры, гуляли толпы людей, байкеры пытались перепрыгнуть через разводящиеся мосты, все смотрели на белые ночи и украдкой пили портвейн, а по гранитным парапетам, испуганно улыбаясь, шагали девушки… девушки из провинции… хотя и не обязательно из провинции.

С мая по июль это было очень модное место. Там, на набережной, у меня было много знакомых. Ближе, чем с остальными, я сошелся с двумя.

Один уверял, что находится во всесоюзном розыске за убийство, причем его главной приметой, известной милиции, являются пронзительно-голубые глаза. Чтобы не быть арестованным, он каждое утро капал в глаза по капельке йода: от этого голубая радужка должна была превратиться в карюю.

Второй приятель в розыске не находился, но милицию тоже не любил. Заметив постового, он пристраивался к нему сзади, отвратительно харкал тому на униформу, а милиционер потом ходил и не понимал, почему прохожие над ним смеются.

Именно такие персонажи учили меня ухаживать за девушками. Это было сложное искусство. Вовсе не каждая девушка соглашалась, завидев меня, сразу же сесть на корточки… некоторые предпочитали сперва познакомиться. То есть в основном, конечно, девушки не возражали, но иногда — возражали.

В этом случае преподаватели советовали с разворота бить девушкам в нос. Мне это казалось излишним. Все и так было отлично. Первые мосты под общие аплодисменты разводили без пятнадцати два. Как правило, к этому моменту первая провинциальная золотая рыбка уже клевала на мои ультрамодные «Miltons»… прежде чем мосты сведут, иногда успевала клюнуть и следующая… а засыпал я лишь к полудню следующего дня.

Не было только алкоголя. При Горбачеве алкоголь вообще был проблемой. Остальное было все. А главное, меня никто не контролировал.

Тем летом моей маме предстояла очень серьезная операция. Она в основном лежала в больнице, а отцу тоже было чем заняться… поэтому просить у прохожих денег приходилось не только на билет в диско-бар, но иногда и на еду.

Когда маму выписали, я как раз собирался сходить потанцевать. Она в дверях схватила меня за рукав рубашки… она не хотела, чтобы я уходил из дому… рукав остался у нее, а я все равно ушел… и две недели не возвращался.

Мне было пятнадцать лет. Это было мое первое взрослое лето… и девушки тоже были первыми. Я чувствовал себя очень счастливым. Так продолжалось несколько месяцев, и мне казалось, что так может продолжаться всю жизнь.

Поддерживая репутацию лучшего диско в Ленинграде, хозяева «Вены» иногда устраивали у себя тематические вечеринки. То есть там играли не «new-wave» или «eurodisco», а, например, только появившийся «heavy-metal-rock».

Как-то я сходил на такую вечеринку. Эх, жалко, не было у меня в те годы видеокамеры… сегодня мог бы делать большие деньги.

Вместо крашеных челок — черные гривы. Вместо румынских кроссовок — ПТУшные кованые ботинки. Вместо «Голубого Дуная» мероприятие открывалось «Hell's Bells» «AC/DC». Если вы не в курсе, то сначала там двенадцать раз бьет колокол, а потом следует такой звук, будто солиста вырывало, и он от стыда покончил с собой. Одновременно с последним ударом колокола вся банда бабуинов сходила с ума. Что за движения должны сопровождать «AC/DC»шные вопли, каждый решал для себя сам, так что… черт, все-таки жаль, что у меня не было камеры.

Metal-party мне не понравилась. В дни, когда она проводилась, я отправлялся в иные заведения. Когда я узнал, что помимо металлических в «Вене» будут проводиться также и ретро-вечеринки, я расстроился еще больше, но из любопытства сходил и туда.

Билет на тематическую вечеринку стоил в три раза дороже, чем на обычные танцульки. Я заплатил, поднялся на второй этаж… и перестал жалеть о переплаченных двух рублях. Впервые в жизни я узнал, что хорошая музыка — это не обязательно «Depeche Mode»… что танцевать твист — это как девушек целовать… даже труднее… но ведь и интереснее!, что Элвис Пресли — это Король… единственный реальный Король!…

С тех пор на ретро-party я ходил, а на все остальные — нет. Если была в моей teenage-юности первая мальчишеская любовь, то это была любовь к визгливой музыке 1950-х.

Уже через два месяца я был в полном порядке. У меня имелся галстук, на котором с изнанки читалось: «Фабрика им. Володарского. 1956 год». Имелись брюки, как у Шурика в «Кавказской пленнице»: короткие ровно настолько, что над носком торчала нога. Имелась рубаха с огромным воротом, а главное, у меня были остроносые ботинки… настоящие остроносые ботинки… чудом выжившие с самых что ни на есть ретро-времен ботинки со шнурками на трех дырочках сбоку… о таких ботинках мечтал каждый твистер в городе, но были они только у меня… их нос был острее, чем стрела Амура… отличные ботинки.

Два вечера подряд я собственными руками вырезал для своих чудо-ботинок каблук. Потом всунул ногу внутрь. Каждым пальцем ноги я изнутри целовал свои ботинки. Два раза, сбившись в банды, твистеры из враждебных кланов порывались снять с меня ботинки. Скорее уж я согласился бы на ампутацию ног! Когда, обутый в эти ботинки, я выходил танцевать твист, прочих модников сдувало с танцпола… мне не было равных во всех девяти мирах.

В этих ботинках я был неотразим. Единственная проблема состояла в том, что пойти в ботинках было, в общем-то, некуда.

Ретро-вечеринки устраивались в «Вене» всего несколько раз. Потом нерентабельное мероприятие прикрыли. Купить себе пластинку «Stray Cats» и танцевать твист на дому… до того как это станет возможным, нужно было подождать еще десятилетие.

Что оставалось? Оставалось ходить на концерты.

Во всем СССР мне была известна лишь одна банда, официально игравшая ту музыку, которую слушал я… и слушали парни, мечтавшие украсть мои ботинки. За небольшую плату кассету этой группы мне дали переписать приятели.

Музыка была отличная, а у анонимной вокалистки был пронзительный голос. Позже я узнал, что вокалистка — это Жанна Агузарова, а группа называется «Браво».

Был, конечно, еще Рок-клуб… но вся эта кухонная самодеятельность в тельняшках прошла мимо меня… она не была мне интересна. А вот «Браво» было интересно… еще как было!

В сентябре 1986-го группа приезжала в Ленинград. Это стало главным событием той осени.

Гастроли «Браво» в Ленинграде продолжались не день и не два — они продолжались десять дней. Причем в субботу и воскресенье музыканты давали аж два концерта: в пять и восемь часов.

Попасть на концерты в те годы было несложно. Бабушки-билетерши кроме проверки входных билетов обязаны были распространять билеты лотерейные. Разумеется, никто их не покупал.

Билет на концерт стоил от трех до десяти рублей. Лотерейный билет — тридцать копеек. Так что секрет прохода на концерт был прост: нужно было купить у старушек три билета на рубль и, пройдя в зал, занять любое свободное место.

Гастроли «Браво» не были сольными. Вместе с ними выступали еще несколько групп. Каждого нового исполнителя объявлял конферансье. Пожилой мужчина в футболке и блестящем пиджаке поверх футболки рассказывал анекдоты и взмахивал рукой: «Встречайте!»

Сперва волосатый певец, похожий на английского бомжа, пел грустные блюзы про скрипача, который повесил на спинку стула свой сюртук. Слушать их мне было скучно. Я занял лучшее место рядом со сценой и ждал Агузарову так, как может ждать девушку с таким голосом 15-летний подросток, рожденный танцевать твист.

Вторым номером программы была группа «Рондо». Знаете, наверное: их солист Александр Иванов до сих пор мелькает на MTV. После каждой песни публика аплодировала. Иногда на сцену забирались девушки и дарили музыкантам цветы.

А потом откуда-то сбоку вышел… а может, выполз… как-то странно появился низенький «бравовский» гитарист… он всем телом пригибался к инструменту, и первое, что я увидел, — его гитара… на ней были прорези, как на скрипке… узенькие, сбоку… волосы зашевелились у меня на предплечьях… а зал уже орал… и я прозевал момент, когда они появились: толпа незнакомых мне твистеров… они выкатились прямо на пустое футбольное поле… один был в косухе, которые прежде я видел только на мутных черно-белых фото импортных рокеров… они уже вертелись как волчки… их ботинки мелькали в воздухе… отличные ботинки, не хуже моих… и милиционеры ничего не могли сделать, потому что вслед за твистерами на поле начали выходить и обычные люди… даже пожилые женщины… а гитарист извлекал из своей скрипичной гитары такие звуки, что милиционеры теряли фуражки, и Жанна… Господи! какая она носатая… некрасивая… но зато какой голос!… Жанна уже сметала своим голосом передние ряды… и целый стадион танцевал… и я тоже вертел в воздухе своими ботинками… все сорок минут подряд.

Ленинградские гастроли «Браво» 1986 года стали первым официальным концертом в СССР, на котором публике было позволено выходить на поле и танцевать. Власти просто смирились: нельзя же арестовать сразу семь тысяч человек.

Слухи о том, что творится в «Юбилейном», ползли по городу. На следующий день все повторилось. Спустя еще день во Дворец спорта пришли футбольные фанаты, мутные типы с заводских окраин, волосатые автостопщики и множество просто красивых девушек.

Перемены всегда начинаются с рок-н-ролла… с того, что человек встает с кресла, с которого нельзя вставать, и, улыбаясь, идет на цепь милиционеров… люди на поле танцевали, дарили друг другу деньги и, возможно, пробовали делать секс… все понимали — это и есть шаги истории… это и есть грохот ее кованых сапог… даже такие бессмысленные животные, как офицеры милиции, понимали это и приплясывали в такт агузаровским твистам.

Как каждая победившая революция, толпа из «Юбилейного» не знала, куда девать свалившуюся свободу. Нужно было поднимать над Дворцом спорта черный флаг и отплывать всем вместе по серой воде Малой Невки, а люди просто расходились по домам.

Разумеется, я не пропустил ни одного концерта. Посетил все до единого. Где-то к четвертому дню я уже знал, когда пора, и первым выпрыгивал на поле… а уже за мной выпрыгивали все остальные. «Рондовский» Иванов со сцены показывал на меня пальцем. Девушки подходили ко мне после концерта и просили, чтобы я записал их телефон.

Когда все заканчивалось, я огибал «Юбилейный» и смотрел, как боги садятся в красный «Икарус». От Дворца спорта автобус шел прямо на небеса. На меня усталые боги не смотрели. Повезло мне только один раз: в выходные, когда два концерта шли почти без перерыва, музыканты «Браво» двинулись в блинную перекусить, а я пошел с ними.

В блинной были вцементированные в пол столы с мраморными крышками. Боги заказали кофе с молоком и невкусные оладьи со сгущенкой. Люди в очереди понятия не имели, чье сияние заливает чумазую блинную.

Все пятнадцать минут, пока музыканты перекусывали, я молчал, а потом попробовал им сказать… открыл рот, но понял, что ВСЕ сказать не смогу… начал говорить, что скоро они уедут… но ведь так не должно быть!, это не должно кончаться… ТАКОЕ не кончается… силы тьмы не должны победить… после этого у меня окончательно сел голос.

Кто-то из музыкантов, дожевывая оладушку, пожал плечами:

— В чем проблема? Из Питера мы едем в Волгоград. Приезжай, поотжигаем.

Спустя три дня музыканты уехали. В «Юбилейный» ходить было незачем. Каждый день с утра я чистил гуталином ботинки и думал, где взять денег на билет до Волгограда.

Билет стоил 9 рублей 80 копеек. Туда и обратно — 19. 60. В крайнем случае, можно было купить билет только в один конец, а дальше что-нибудь придумать. Но даже на один конец все равно не было денег.

Я попробовал занять у родителей… потом попробовал занять у приятелей… потом решил попрошайничать на улицах… спустя неделю в активе имелся ровно 1 рубль 40 копеек.

Чтобы выяснить, как ходят поезда и вообще есть ли билеты, я сходил в кассы на Московском вокзале. Осенило меня на обратном пути, в тот момент, когда я протискивался через вокзальную толпу и коленками бился о чужие чемоданы. Носильщики помогают с транспортировкой багажа прибывающим пассажирам, но кто позаботится об отъезжающих?

Заняв позицию у метро «Площадь Восстания», я ждал, пока с эскалатора сойдет тетенька с одышкой и вся обвешанная тюками. Вслед за тетенькой я шел метров десять… до первого тетенькиного привала… после чего улыбался и объявлял таксу: пятьдесят копеек отсюда и до самого вагона. Тетеньки решали, что я ангел.

Цены были демпинговые. Если бы я был разоблачен носильщиками-профессионалами, то в лучшем случае мне бы сломали нос… впрочем, все обошлось. Через неделю я был готов к выезду.

За время таскания чужих чемоданов я сошелся с тусовщиком с Московского вокзала. Представляясь, тот внимательно глядел вам в глаза, а потом произносил: «Пингвин».

Я пытался рассказать Пингвину про «Браво»… про то, что видел, как будущее растет сквозь подошвы моих ботинок… по-моему, парень не понял. Однако сказал, что хотел бы поехать со мной. Деньги у него были, а еще он принес из дому половинку копченой курицы.

Одну ногу мы съели сразу, а то, что осталось, я завернул в салфетку и положил в карман плаща. Потом я шагнул внутрь вагона.

Петербург, носивший тогда имя Ленинград, остался за спиной. Вагон отправлялся в Волгоград, больше известный под девичьей фамилией Сталинград.

Главный минус далеких путешествий на поезде: ко второму дню езды ты обнаруживаешь, что абсолютно нечем заняться.

Москву мы объехали, не заезжая в сам город. Сосны Северо-Запада сменились елками Средней полосы. Один раз поезд остановился посреди чистой равнины. Я открыл дверь вагона и хотел спрыгнуть на землю, но тут поезд опять тронулся. К вечеру второго дня я стал высматривать в окне великую русско-татарскую реку Волгу, но так и не высмотрел.

Беседовать с Пингвином было не о чем. В твистерском плаще, остроносых ботинках и с зонтом-тростью в руке я бродил по вагону. Зонтом я гордился почти так же, как ботинками. На его деревянной ручке была вырезана львиная морда. Добрая проводница спросила, обедал ли я и зачем я хожу с зонтиком, ведь в вагоне не бывает дождя.

Я съел проводницыны бутерброды, а по поводу зонта сказал, что тут она права… зонтик злобный… в смысле, модный, гармонирующий с моим имиджем… для тех лет это был вполне нормальный сленг.

Чем ближе к Волгограду, тем чаще начали меняться пассажиры в вагоне. Прокуренные мужчины с бакенбардами в пол-лица. Тетки в пуховых платках, узлом завязанных поверх пальто. Это были жители моей страны — страны, которую я совсем не знал.

Названия городков звучали как припев народной песни. Один раз в вагоне оказался парень приблизительно моего возраста. Мы с Пингвином съели его хлеб и холодные вареные яйца.

— Ты откуда?

— Я-то? Из Незавертайловки. Солнечногорского района. Слышали, наверное?

— Весело у вас там… в вашем районе?

— А чего? Весело.

— Как веселитесь?

— Да по-разному.

— Знаешь группу «Браво»?

— Не-а.

— Ты рок-н-ролл-то вообще слушаешь?

— Не-а.

— Что так? Не нравится?

— Я вообще-то на электрика учусь.

— Понятно.

За окном мелькали деревни, но чаще — дремучие леса.

— А панки у вас в городе есть?

— Да у нас не город. Поселок городского типа.

— А типа панки у вас в поселке типа есть?

— Не-а.

— Ни одного панка на весь район?

— Я ж говорю: я на электрика учусь.

— Металлисты? Хиппи? Хоть кто-нибудь есть?

— Не-а.

— Вообще никого нет?

— Раньше у нас гунявые были.

— Иди ты!

— Рожи себе красили. Как группа «Kiss».

— Во! А ты говоришь никого нет! Как называются? Гунявые? А почему «были»?

— Так посадили их.

— За что?

— Я ж говорю: рожи красили. Как группа «Kiss».

Мы с Пингвином, ошалев, отсели. Провинция, по направлению к которой ехал поезд, начинала пугать издалека.

На центральный вокзал Волгограда поезд прибывал рано утром. Я рассчитывал, что проводница разбудит нас заранее. Когда я проснулся, поезд уже стоял. Последние пассажиры маленькими шагами выходили на перрон. Я толкнул Пингвина, вскочил на ноги, хотел выйти вслед за пассажирами… Путь мне преградили сразу три офицера милиции.

Как выяснилось, еще накануне вечером по рации из головного электровоза милая женщина-проводница передала в Волгоград, чтобы нас встретили. И теперь все было по полной программе. Четверо офицеров блокировали выходы. Трое стояли с задней стороны вагона, на случай если мы попробуем прыгать в окна. Внутрь их зашла целая толпа… может быть, десять человек.

Нам было велено собрать все свои вещи. Один офицер наручником пристегнул к себе Пингвина, а второй — меня. В кольце милиции мы все вместе прошагали в привокзальное отделение.

Ни мне, ни Пингвину шестнадцати лет еще не исполнилось. Так что до полудня мы сидели в пикете, а потом подтянулись инспектора по делам несовершеннолетних и нас начали водить на допросы.

Пингвина увели первого. Вернулся он растрепанный. Сел на нары, закрыл лицо локтем и заплакал.

Инспекторша, которая допрашивала меня, была толстая и крикливая. В руке она держала заявление проводницы.

— Ты что, дурак?

— Я?

— Ты что, действительно член антисоветской организации?

— Организации?

— Что ты из меня дуру делаешь?

— Я?

— Ты! Что вылупился? Думаешь, мы таких, как ты, не видели?

— Это… как сказать-то?

— Ты зачем вербовал пассажиров в члены своей организации?

— Вербовал?

— Да вербовал! Тут все написано!

— О Господи! Того парня, что ли? Да кто его вербовал! Мы есть хотели! А у него яйца были…

— Ты пидор?

— В каком смысле?

— В прямом смысле! И ты и твой приятель пидорасы, да?

— Нет, я не про эти яйца.

— А почему у тебя серьга? А почему твой приятель трусы под брюками не носит?

— Он не носит трусы?

— Зачем ты сюда приехал?

— Приехал?

— В ГЛАЗА СМОТРЕТЬ! НЕ СМЕТЬ ВРАТЬ!

— Да мы… это… на экскурсию. Город-герой… все такое.

— Почему у тебя серьга в ухе?! Снять серьгу! Живо!

Я снял. Инспекторша спросила, где мы собираемся остановиться. Я сказал, что нигде. У нас и денег-то нет. Посмотрим город и уедем.

— Зачем у тебя с собой зонтик?

— Зонтик? Ну, это… дождь…

— У меня написано, что твой зонт символизирует силу и жестокость.

Мне понадобилась целая минута, чтобы сообразить, откуда это.

— О Господи! Она не поняла! Я не говорил, что символизирует! Я сказал «злобный зонтик»! Это просто такое выражение. Я не то имел в виду!…

Какое-то время мы продолжали общаться в том же ключе. Потом меня отвели обратно в камеру. Пингвин уже не плакал.

Ближе к обеду дверь открылась и нам было велено подойти.

Старший офицер, не глядя в нашу сторону, инструктировал долговязого парня. Как я понял, тот был членом отряда «Дзержинец». Была в ту пору такая добровольная молодежная организация, помогавшая милиции бороться с преступниками.

— Пойдешь за ними. Проследишь… А то город-герой, видите ли, посмотреть хотят. Если что, пресекай сразу. Или звони, мы подъедем. Уяснил? Если попробуют сбежать, бей не стесняясь.

Парень кивал и улыбался. Офицер званием помладше отдал мне и Пингвину документы. Мы вышли из пикета.

Город-герой не заслуживал того, чтобы его осматривали. До самых крыш он был засыпан шелухой от семечек.

Я достал из кармана сигареты. Спички остались в столе у милицейского офицера. В метре позади нас шагал следопыт-дзержинец. Я повернулся к парню и спросил спичек у него.

— Разговаривать не положено.

— Прекрати выебываться. Мне просто нужны спички.

— Я сказал: не положено. Я на работе.

В отделении я видел, как долговязый клал себе в карман кастет и гирьку на веревочке. Получить гирькой в лоб от этого сумасшедшего не хотелось. Я прикурил у прохожего.

По площади перед вокзалом во всех возможных направлениях двигались волгоградцы. На их фоне я, в твистерских ботинках и с зонтом, смотрелся чуть менее естественно, чем смотрелся бы зулус в боевой раскраске.

В голове не было ни единой мысли насчет того, что теперь. А еще хотелось есть. Я спросил у Пингвина, правда ли, что он не носит под брюками трусы? Он сказал, что это не мое собачье дело.

С площади отъезжали троллейбусы. На борту одного я разглядел конечный пункт: ДВОРЕЦ СПОРТА. Мы втиснулись внутрь, а следопыт втиснулся в соседнюю дверь.

Дворец спорта стоял на холме… на такой небольшой возвышенности. Я увидел его издалека. Когда мы подъехали поближе, то помимо Дворца я увидел Александра Иванова из группы «Рондо». Он переходил дорогу. Его крашенная в ослепительно-белое, но с черными прядями голова выделялась в волгоградской толпе даже сильнее, чем мой символический зонтик.

Мы выскочили из троллейбуса. Мы бежали за Ивановым, смеялись на бегу и махали руками. Это мы! Саша! Мы приехали, как обещали! Сперва он не узнал нас. Перебивая друг друга и понимая, что другого шанса не будет, мы произносили только одно слово: «Ленинград!… Гастроли в Ленинграде!…». Я даже задрал ногу в ботинке и начал танцевать… после этого он тоже заулыбался и сказал, ах да… действительно…

— Где вы остановились?

— Мы только с поезда.

Он оказался хорошим парнем, этот попсовый певец Александр Иванов. Он отвел нас в гостиницу, в которой разместили музыкантов, долго ругался с коридорной, не желавшей пропускать нас без «Карточки гостя», вытащил из номера директора гастролей… в общем, он нам помог.

Пингвин улыбался, и мне было видно, какие плохие у него зубы.

— Хороший он парень!

— Просто отличный!

— А менты — гандоны!

— Представь, что скажет своему капитану следопыт! Ты видел его рожу, когда мы встретили Сашу?

Мы громко смеялись.

По дороге из Ленинграда где-то в непролазной русской грязи застряли машины с аппаратурой музыкантов. Поэтому волгоградские концерты задерживались. К моменту, когда мы приехали, задерживались уже дня на три.

Директор тура выписал нам с Пингвином удостоверения рабочих сцены. Каждое утро мы ездили с музыкантами во Дворец спорта и узнавали, что аппаратуры по-прежнему нет. Музыканты пробовали репетировать, а я танцевал свой твист в гулком и пустом зале.

Афишами был заклеен весь город. Последние билеты продали за месяц до первого концерта. Вокруг Дворца спорта бродили толпы разъяренных зрителей. Единственным человеком, которому задержка нравилась, был я.

Спать нас с Пингвином пристроили в номере «бравовских» ударника и саксофониста. Те стащили с кроватей на пол дополнительные матрасы и даже выделили нам одну на двоих подушку.

На подпевках в «Рондо» в те годы работала красивая, похожая на Кайли Миноуг, певица. Сегодня она считается главной секс-достопримечательностью страны, а тогда девушка кипятком разводила нам с Пингвином суп из пакетиков, и мы говорили ей: «Спасибо, Наташа».

Вечерами, не зная чем заняться, все напивались в гостиничной бильярдной. С алкоголем в стране были проблемы, но парни находили какие-то способы. Способы были действенными. Иногда по утрам музыкантов находили без сознания в ванной.

Агузарова в вечеринках не участвовала. За первую неделю я вообще видел ее только один раз. Агузаровская гримерша, крошечная азиатская девушка с дюжиной тяжелых колец в каждом ухе, смеялась надо мной и Пингвином и говорила хозяевам номера, в котором мы спали, чтобы те не мешали нам вечером заниматься онанизмом перед фотографией Жанны.

Она, кстати, единственная из музыкантов оценила мои ботинки:

— Отличные ботинки. Дорогие?

— Не очень.

— Как у вас в Питере называются парни в таких ботинках? Стиляги?

— Твистеры.

— Не стиляги? Именно твистеры?

— Лучше, чтобы я был стиляга?

— Будь кем хочешь. Твистер, панк, хиппи, gay, фашист, баптист… лишь бы не совок.

Накануне дня, когда аппаратура все-таки приехала, грустный, похожий на англичанина блюзмен достал канистру домашнего вина. Нам, несовершеннолетним, хоть это и было illegal, тоже налили.

Попивая вино и стукая кием по шарам, музыканты обсуждали кого-то из своих приятелей:

— Он проснулся с утра: денег ровно три рубля девяносто копеек. Причем он помнил: сегодня нужно звонить немцам. Именно сегодня, завтра будет поздно. То есть немцы обещали, что запишут ему пластинку, пришлют приглашение на гастроли, все такое… Полная сбыча мечт. Но денег: три рубля девяносто копеек. То есть хватает либо на звонок немцам, либо на две бутылки портвейна… На то и на другое одновременно не хватает…

— И что он выбрал?

— Что он мог выбрать? Разумеется, портвейн. Ни пластинки, ни гастролей так и не получилось…

Я слушал эти обрывки чужой взрослой жизни и был готов заплакать. Мне было пятнадцать лет, и я обещал самому себе, что свою жизнь проживу именно так… что мечта всегда должна оставаться мечтой… а выбирать нужно то, что достойно мужчины.

Я был уверен, что Волгоград взорвется не хуже, чем взорвался мой собственный город… но он не взорвался.

Милиции на концертах было почти столько же, сколько зрителей. За попытку не то что начать танцевать, а хотя бы встать с кресла, люди отбывали в пикет до конца концерта.

Больше всего меня расстроило даже не это. Сладенькие попсовые «Рондо» понравились Волгограду больше, чем рок-н-ролльщики «Браво». Тем долго аплодировали и даже подпевали, а к третьей песне Агузаровой зал начал пустеть.

После концерта Агузарова рыдала у себя в гримерке. Ее истерика была слышна даже на улице. Ее успокаивала азиатская девушка.

— Уроды! Все уроды!

— Да, Жанна.

— Они уроды!

— Да, Жанна!

— Мы, блин, круче, чем «Rolling Stones»! А они — уроды!

Потом Агузарова потребовала, чтобы все объявили «Рондо» бойкот. Музыканты устали. С ней никто не спорил. Они просто погрузились в автобус и уехали в гостиницу.

Я тоже сидел в автобусе. Снаружи, у черного входа во Дворец спорта, кучковались такие же, как я, но из Волгограда. Я даже хотел им крикнуть, что «Икарус» идет именно в гостиницу… не на небеса, парни, нет!., я точно выяснил: в гостиницу!… Но не стал.

Через два дня у меня был день рождения. Мне исполнялось 16 лет. Я становился совершеннолетним и с этого дня мог нести уголовную ответственность за многие проступки, за которые раньше нести не мог.

От музыкантов мне хотелось получить какой-нибудь подарок. Ну, например, чтобы носатая Агузарова поцеловала меня в губы… что-нибудь в таком роде. Я не знал, как им об этом сказать.

За меня о дне рождения сказал Пингвин. Поцелуя я не дождался, зато «бравовский» гитарист подарил открытку с автографом, а остальные сказали, что 16 лет — дата круглая, и крепко пожали мне руку.

Концерт в этот день начался с того, что конферансье (все та же t-shirt… все тот же пиджак с блестками…) вышел на сцену и не стал рассказывать анекдот, который я слышал уже раз сто.

Вместо этого он сказал:

— Приветствую, Волгоград! Я вижу, что вы рады нашей встрече, ведь каждый концерт — это праздник. А еще сегодня особый день. Сегодня день рождения у нашего друга… вот он сидит, прямо в первом ряду. Этому парню исполняется шестнадцать лет, давайте начнем наш концерт с того, что встанем и поаплодируем ему!

И тогда все зрители, битком набившиеся в здоровенный волгоградский Дворец спорта, поднялись и долго хлопали невидимому мне, сидящему в первом ряду.

Может быть, все подумали, что это шутка… что суть не в парне, у которого день рождения, а просто таким способом конферансье заводит зал… все орали, топали, свистели… продолжалось это долго.

Я был единственным человеком во всем Дворце, который остался сидеть. Я думал о том, что если так все начинается, то что же будет дальше? Как будет выглядеть мой тридцатый день рождения, если шестнадцатый — вот он?

Как выяснилось, дальше все следовало по нисходящей. Тридцатый день рождения был обычным днем, который трудно вспомнить… просто день.

За следующие пятнадцать лет моя страна много раз изменилась… изменялся и я… не скажу, что все эти перемены меня радовали.