"Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста)" - читать интересную книгу автора (Стокер Брем)

XIX

Кровь бросилась мне в голову, и я сразу остановился.

– Пойдемте назад!

– Зачем?

– Затем, что я не знаю мисс Клер и не желаю ее знать. Литературные женщины вызывают во мне отвращение: они все более или менее бесполые.

– Вы, я полагаю, говорите о «новых» женщинах, но вы льстите им: они никогда не имели пола; самоунижающие создания, которые изображают своих вымышленных героинь, утопающих в грязи, и которые свободно пишут о предметах, которые мужчина поколебался бы назвать, эти создания – действительно неестественные выродки и не имеют пола. Мэвис Клер не принадлежит к их числу: она – «старосветская» молодая женщина. М-ль Дерино, танцовщица, – «бесполая», но вы в этом ее не упрекали. Напротив, вы показали, как вы цените ее таланты, истратив на нее значительную сумму.

– Это неудачное сравнение, – горячо возразил я, – м-ль Дерино временно забавляла меня.

– И не была вашей соперницей в искусстве! – проговорил Лючио с недоброй улыбкой. – Лично я смотрю на этот вопрос так, что женщина, показывающая силу ума, более достойна уважения, чем женщина, показывающая силу своих ног. Но люди всегда предпочитают ноги – совершенно так же, как они предпочитают дьявола Богу. Я думаю, что, имея время, нам не мешает взглянуть на этого гения.

– Гения! – повторил я презрительно.

– Ну, женщину-пустомелю, – засмеялся он. – Без сомнения, она в своем роде окажется не менее забавной, чем м-ль Дерино. Я позвоню и спрошу, дома ли она.

Он подошел к калитке, покрытой ползучими растениями, но я остался сзади, угрюмый и оскорбленный, решив не идти с ним в дом, если он будет принят. Вдруг веселый взрыв мелодичного смеха раздался в воздухе, и звучный свежий голос воскликнул:

– О Трикси! Гадкий мальчик! Отдай его сейчас же назад и извинись.

Лючио заглянул через изгородь и энергично поманил меня.

– Вот она! – шепнул он. – Вот шалый, свирепый синий чулок, – там на газоне, клянусь Небом! Она может привести в ужас мужчину и миллионера!

Я посмотрел, куда он мне указывал, и увидел светловолосую женщину в белом платье, сидящую на низком плетеном стуле с крошечной таксой на коленях. Такса ревниво оберегала большой сухарь, почти такой же, как она сама, а на небольшом расстоянии лежал великолепный сенбернар, махая своим пушистым хвостом со всеми признаками удовольствия и хорошего расположения духа. При одном взгляде положение дела было очевидно: маленькая собачка отняла бисквит у своего громадного товарища и отнесла его своей госпоже – собачья шутка, по-видимому, понятая и оцененная всеми участвующими. Следя за маленькой группой, я не верил, что та, которую я видел, была Мэвис Клер. Эта маленькая головка, наверное, предназначалась не для ношения бессмертных лавров, но скорее для розового венка (нежного и тленного), одетого рукой возлюбленного. Могло ли это женственное создание, на которое я сейчас смотрел, иметь столько интеллектуальной силы, чтобы написать «Несогласие», книгу, которою я втайне восторгался и удивлялся, но которую я анонимно пытался уничтожить. Автора этого произведения я представлял себе физически сильной, с грубыми чертами и резкими манерами. Эта воздушная бабочка, играющая с собачкой, совсем не походила на тип «синего чулка», и я сказал Лючио:

– Не может быть, чтобы это была мисс Клер; скорее всего гостья или подруга-секретарь. Романистка должна быть по наружности совсем иной, чем эта веселая молодая особа в белом, парижского покроя платье, по-видимому, ни о чем не думающая и всецело расположенная к забаве.

– Трикси! – опять раздался свежий голос. – Отнеси назад бисквит и извинись!

Крошечная такса с невинным видом оглянулась, как если бы она не совсем поняла значение фразы.

– Трикси! – и голос сделался более повелительным. – Отнеси его назад и извинись!

С комичным выражением покорности Трикси схватила большой бисквит и, держа его в зубах с тщательной осторожностью, спрыгнула с колен своей госпожи и, проворно подбежав к сенбернару, который продолжал махать хвостом и улыбаться, настолько очевидно, насколько могут улыбаться собаки, возвратила его похищенное добро с коротким тявканьем, как бы говоря: «На! Возьми!»

Сенбернар поднялся во весь свой величественный рост и фыркнул сначала на бисквит, затем на своего маленького друга, по-видимому сомневаясь, что было бисквитом, а что – таксой, и, улегшись, снова отдался удовольствию жевать свою порцию, а тем временем Трикси с яростным восторженным тявканьем принялась, как безумная, кружиться вокруг него. Эта собачья комедия еще продолжалась, когда Лючио отошел от своего наблюдательного пункта у изгороди и, подойдя к калитке, позвонил. На звонок явилась нарядно одетая горничная.

– Дома мисс Клер? – спросил он.

– Да, сэр, но я не уверена, примут ли они вас, – ответила девушка.

– В таком случае передайте эти карточки, – сказал Лючио. – Джеффри, дайте мне вашу. – Я нехотя повиновался. – Возможно, что мисс Клер будет так добра, что не откажет принять нас. Если же нет, мы будем очень огорчены.

– Потрудитесь войти, сэр! – сказала она, улыбаясь и открывая калитку.

Он живо последовал приглашению, и я, который секунду тому решил не входить в дом, машинально пошел за ним под арку молодых распускающихся листьев и ранних бутонов жасмина, ведущую в Лилию-коттедж, которому в один прекрасный день суждено было оказаться единственным мирным и надежным приютом, какой только я мог страстно желать и, страстно желая, ни быть в состоянии получить! Дом был гораздо больше, чем он выглядел снаружи; передняя была квадратная, высокая, с панелью из прекрасного старого резного дуба, а гостиная, куда нас ввели, была самой красивой и художественной комнатой, какую я когда-либо видел. Везде цветы, книги, редкий фарфор, элегантные безделушки, которые только женщина со вкусом могла выбрать и оценить; на столах и рояле стояли портреты с надписями многих великих знаменитостей Европы. Лючио бродил по комнате, делая свои замечания:

– Вот Падеревский, а рядом с ним вечная Патти, там ее величество королева Италии, а вот принц Уэльский – все с надписями. Честное слово, по-видимому, мисс Клер привлекает к себе знаменитостей без помощи золота. Как она это делает? – и его глаза полунасмешливо блеснули. – Посмотрите на эти лилии! – и он указал на массу белых цветов на одном из окон. – Разве они не прекраснее мужчин и женщин? Немые, но, тем не менее, красноречивые чистотой. Не удивительно, что художники выбрали их, как единственные цветы, подходящие для украшения ангелов.

Пока он говорил, дверь отворилась, и женщина, которую мы видели на газоне, вошла, неся на руках крошку-таксу. Была ли она Мэвис Клер? Или кто-нибудь другая, посланная сказать, что романистка не может принять нас? Я молча в замешательстве разглядывал ее, а Лючио подошел к ней с выражением смирения и кротости – манера, которая была мне хорошо знакома, и сказал:

– Мы должны извиниться за наше вторжение, мисс Клер, но, проходя мимо вашего дома, мы не могли удержаться от попытки увидеть вас. Моя фамилия Риманец, – он почему-то колебался секунду и затем продолжал:

– А это мой друг Джеффри Темпест – писатель.

Молодая особа подняла на меня глаза с легкой улыбкой и грациозным поклоном головы.

– Он, как вы, вероятно, знаете, сделался владельцем Виллосмирского замка. Вы будете соседями и, надеюсь, друзьями. Во всяком случае, если мы нарушили этикет, рискнув явиться к вам без предварительного представления, вы должны простить нас! Трудно, невозможно для меня пройти мимо жилища знаменитости без того, чтобы не засвидетельствовать своего почтения обитающему в нем гению.

Мэвис Клер – так как это была Мэвис Клер – казалось, не слыхала предумышленного комплимента.

– Милости просим, – сказала она просто, протягивая ручку каждому из нас. – Я привыкла к посещениям посторонних. Но по слухам я очень хорошо знаю м-ра Темпеста. Садитесь, пожалуйста, – она указала нам на стулья у окна, заставленного лилиями, и позвонила.

Ее горничная вошла.

– Чаю, Жанетта!

Отдав это приказание, она села вблизи нас, продолжая держать маленькую собачку, свернувшуюся, как клубок шелку. Я хотел заговорить, но не находил сказать ничего подходящего: ее вид слишком наполнял меня чувством самоосуждения и стыда. Она была таким спокойным, грациозным созданием, таким нежным и воздушным, таким простым и непринужденным в обращении, что подумав о ругательной статье, которую я написал на ее книгу, я сравнил себя с негодяем, бросившим камень в ребенка. Но, тем не менее, я ненавидел ее талант – силу этого мистического качества, которое, где бы ни появилось, привлекает внимание мира; у нее был дар, которого у меня не было, и которого я домогался. Движимый противоречивыми чувствами, я рассеянно смотрел в окно на старый тенистый сад и слышал, как Лючио разговаривал о пустячных предметах и о литературе вообще, и время от времени ее веселый смех звенел, как колокольчик. Вскоре я почувствовал на себе ее пытливый взгляд, и, обернувшись, встретился с ее глазами, серьезными и ясными.

– Это ваш первый визит в Виллосмирский замок? – спросила она.

– Да, – ответил я, прилагая все усилия, чтобы казаться развязным. – Я купил поместье заглазно, по рекомендации моего друга-князя.

– Я слышала так, – сказала она, продолжая с любопытством смотреть на меня. – И вы остались им вполне довольны?

– Более чем доволен – я в восторге. Оно превзошло все мои ожидания.

– М-р Темпест женится на дочери прежнего владельца Виллосмира, – вставил Лючио. – Конечно, вы читали об этом в газетах?

– Да, – улыбнулась она, – я читала и нахожу, что м-ра Темпеста есть с чем поздравить. Леди Сибилла очень красива; я помню ее прелестным ребенком, когда я сама была ребенком; я никогда с ней не говорила, но видела ее часто. Она, должно быть, счастлива возвратиться молодой женой в старый дом, который она так любила.

Тут вошла горничная с подносом, и мисс Клер, опустив на пол собачку, подошла к столу, чтобы разлить чай. Я следил за ее движениями с чувством неопределенного удивления и невольного восхищения: она напоминала картинку Греза, в своем мягком белом платье, с бледной розой на груди, в старых фламандских кружевах, и когда она поворачивала к нам свою головку, солнце озаряло ее светлые волосы золотым ореолом, обрамлявшим ее лоб. Она не была красавицей; но, несомненно, она обладала обаятельной, нежной прелестью, которая безмолвно таилась в ней, как дыхание жимолости, спрятанной за изгородью, очаровывает прохожего сладостным ароматом, хотя цветы и невидимы.

– Ваша книга очень хороша, м-р Темпест, – вдруг сказала она, улыбаясь мне, – я ее прочла, как только она вышла, но, знаете ли, ваша статья еще лучше!

Я почувствовал, что кровь бросилась мне в голову.

– На какую статью вы намекаете, мисс Клер? – заикался я смущенно, – я не пишу для журналов.

Нет? – и она весело засмеялась. – Но в этом случае вы написали! И как вы меня отделали! Я узнала, что вы были автором филиппики – не от издателя вашего журнала, о нет! Бедняга, он очень скромен! Но от совсем другого лица, которого я не хочу называть. Я всегда узнаю то, что я хочу узнать, особенно в литературных делах. Какой же у вас несчастный вид!

И ее глаза искрились весельем, когда она подавала мне чашку чаю.

– Вы, в самом деле, думаете, что оскорбили меня критикой? Даю честное слово, что нет. Никогда ничего в этом роде не огорчает меня. Я слишком занята, чтобы расходовать свои мысли на критики или критиков. Только ваша статья была исключительно забавна!

– Забавна? – повторил я глупо, стараясь улыбнуться, но мои усилия прошли даром.

– Да, забавна! Она была настолько гневной и негодующей, что сделалась смешной. Мое бедное «Несогласие»! Мне досадно, что оно привело вас в такое настроение – настроение, так истощившее вашу энергию!

Она опять засмеялась и села на свое прежнее место, смотря на меня открытым, полусмеющимся взглядом, которого я не мог хладнокровно выносить. Сказать, что я сознавал себя дураком, недостаточно, чтобы выразить мое чувство полного поражения. Эта женщина с молодым, светлым лицом, нежным голосом и, очевидно, счастливой натурой, была совсем не такая, какою я ее воображал себе, и я силился найти что-нибудь, могущее быть разумным и связным ответом.

Я поймал взгляд Лючио – насмешливый, сатирический, и мои мысли еще больше спутались. Между тем случилось маленькое смятение из-за поведения собачки Трикси, которая вдруг, усевшись против Лючио и подняв вверх нос, принялась отчаянно выть с поразительной силой для такого маленького животного. Его хозяйка удивилась.

– Трикси, в чем дело? – воскликнула она, схватив собачку на руки, где она, дрожа и рыча, спрятала свою мордочку.

Затем она взглянула испытующе на Лючио.

– Я никогда раньше не замечала у нее ничего подобного. Может быть, вы не любите собак, князь?

– Я боюсь, что они не любят меня! – ответил он почтительно.

– В таком случае, извините меня, – промолвила она и вышла из комнаты, тотчас вернувшись, но без собачки.

После этого инцидента я заметил, что ее синие глаза часто останавливались на красивом лице Лючио с растерянным и тревожным выражением, как если б она видела в самой его красоте нечто такое, что ей не нравилось. Тем временем ко мне вернулось мое обычное самообладание, и я обратился к ней тоном, который я считал любезным, но который, в сущности, был скорее покровительственным.

– Меня радует, мисс Клер, что вы не обиделись на ту статью. Я допускаю, она была энергична, но, вы знаете, мы не можем быть все одного мнения…

– Безусловно! – сказала она спокойно, с легкой улыбкой. – Такое положение вещей сделало бы свет очень скучным! Уверяю вас, что я нисколько не была и теперь не обижена: критика была образчиком остроумного сочинения и не произвела ни малейшего действия ни на меня, ни на мою книгу. Вы помните, что Шелли писал о критиках? Нет? Вы найдете это место в его предисловии к «Восстанию Ислама», и он таким образам говорит: «Я старался писать, как, я думаю, писали Гомер, Шекспир и Мильтон, с полным пренебрежением к анонимной цензуре. Я уверен, что клевета и искажение, хотя и могут привести меня к состраданию, но не могут нарушить моего покоя. Я пойму выразительное молчание тех прозорливых врагов, которые не отваживаются говорить. Я постараюсь извлечь из оскорблений, презрения и проклятий те предостережения, которые послужат для исправления каких бы то ни было несовершенств – такие цензоры различаются в моем обращении к публике. Если б некоторые критики были настолько ясновидящи, насколько они злонамеренны, какое великое было бы благо – избежать их ядовитого суждения! Но так как оно есть, я боюсь быть слишком злостным, забавляясь их жалкими выходками и убогой сатирой. Присудила бы публика, что мое сочинение не заслуживает внимания, я покорно преклонюсь пред трибуналом, с которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если буду жив, собраться с силами от этого поражения, могущего побудить меня к какому-нибудь новому предприятию мысли, которое не будет незаслуживающим внимания!»

Пока она говорила, ее глаза потемнели и стали глубже, ее лицо осветилось как бы внутренним светом, и я невольно прислушивался к ее свежему, сочному голосу, делавшему имя «Мэвис» так хорошо подходящим к ней.

– Видите, я знаю моего Шелли, – сказала она с легким смехом. – И эти слова в особенности мне знакомы: они написаны на панели в моем рабочем кабинете, – именно чтобы напоминать мне в случае, если б я забыла, как действительно великие гении на свете думали о критиках, потому что их пример очень ободрителен и полезен для такой маленькой труженицы, как я сама. Я не любимица прессы и я никогда не имела хороших отзывов, но, – она опять засмеялась, – все равно, я люблю моих критиков! Если вы кончили чай, не хотите ли пойти и посмотреть их?

Пойти и посмотреть их! Что она хочет этим сказать? Она, казалось, была в восторге от моего очевидного удивления. Все лицо ее дышало весельем.

– Пойдемте посмотреть их! – повторила она. – Обыкновенно они ожидают меня в этот час!

Она направилась в сад. Мы последовали за ней, – я смущенный, сбитый с толку, с разрушенными идеями о «бесполых самках» и отвратительных синих чулках, благодаря непринужденности манер и пленительной откровенности этой «знаменитости», славе которой я завидовал, но личностью которой я не мог не восторгаться. Со всеми ее интеллектуальными дарованиями она была прелестным женственным существом… Ах, Мэвис! Сколько горя суждено мне было узнать. Мэвис! Мэвис! Я шепчу твое нежное имя в своем одиночестве! Я вижу тебя в моих снах и на коленях перед тобой называю тебя ангелом! Мой ангел у врат Потерянного Рая, и его меч гения удерживает меня от всякого приближения к моему конфискованному древу жизни!