"Любовные похождения князя" - читать интересную книгу автора (Сувестр Пьер, Аллен Марсель)Глава 9 ЛЮБОВНИЦА МОРИСА-ОЛИВЬЕМадам Беноа, проводив профессора Арделя до лестничной площадки, вновь с тревогой спросила: – Господин доктор, что вы все-таки думаете? Корифей науки, который, несмотря на бесконечную занятость, примирился с задаваемыми по нескольку раз вопросами, отвечал с доброй улыбкой: – Я уже говорил, мадам, и еще раз повторяю то, что сказал больной: она может считать себя совершенно здоровой! Мадам Беноа, все еще волнуясь, уточнила: – А надо ли опасаться осложнений, о которых вы говорили позавчера? Профессор категорически возражал: – Нет, мадам! Можете ничего не бояться! Больная вне опасности, абсолютно вне опасности, кроме того, она уже не больная, а выздоравливающая, почти здоровая… Мадам Беноа вздохнула с глубоким облегчением. – Спасибо, господин доктор! – изрекла она. – Не могу даже выразить, насколько я вам признательна, я так беспокоилась за бедняжку. Профессор Ардель, машинально спустившись на несколько ступенек, на миг задержался, чтобы возразить достойной женщине. – Я только исполнял свой долг, мадам, – заявил он, – однако, ваше беспокойство понятно, в начале болезни я и сам был сильно озадачен. Симптомы были тревожными, очень тревожными, я не скрывал от вас своих подозрений, и, надо признать, мы находились на грани воспаления мозга. Прощайте, мадам… Доктор спустился еще на несколько ступенек, за ним следовала мадам Беноа: – Доктор, а каким должен быть режим? – О! Она может уходить, приходить, когда ей угодно. Единственное условие – не переутомляться… и никаких волнений, проследите за этим, пожалуйста… До свидания, мадам… Профессор Ардель преодолел две трети лестницы. Незаметно взглянув на часы, он был вынужден вновь остановиться: неугомонная мадам Беноа переспросила: – Вы еще придете, господин доктор? Ардель отрицательно покачал большой светлокудрой головой: – В этом нет никакой необходимости, мадам. На сей раз он уходил окончательно, но, сойдя с лестницы, уже по собственной воле задержался и, повысив голос, посоветовал мадам Беноа, которая тем временем брела наверх: – И пусть через недельку зайдет ко мне в консультацию. Я принимаю каждый день, с четырех до шести. Профессор Ардель, несмотря на громкое имя, человек еще молодой, стремительно прошел небольшой вестибюль скромного строения, пересек узкий тротуар и вскочил в автомобиль, который бесшумно тронулся, всполошив всю улицу Брошан, – появление здесь столь роскошной машины было в диковинку. После последних слов профессора воспрянув духом, мадам Беноа тихонько вернулась в квартиру. Она прошла в комнату дочерей и, не произнося ни слова, немного волнуясь, замерла на пороге. Фирмена стояла возле открытого окна. Девушка, еще до конца не окрепшая, с бледным личиком, которое придавало ей особое очарование и утонченность, застыла в мечтательной позе, обратив отрешенный взор к небу. Девушка грезила; ее грудь часто вздымалась, словно ее пронзала тупая боль, давила непомерная тяжесть. Мадам Беноа, нежно поглядев на дитя, легонько пожала плечами, чуть слышно позвала: – Фирмена! Будто стряхнув наваждение, девушка вздрогнула, обернулась. – О чем задумалась, милая моя крошка? – спросила мадам Беноа. Глаза девушки наполнились слезами. В инстинктивном, непроизвольном порыве Фирмена поднялась, двинулась к матери, уронила голову на грудь доброй женщины и дала волю слезам. Мадам Беноа усадила ее к себе на диванчик; она гладила чудесные белокурые локоны, прижимала ее к груди, баюкала, как малышку. Мать нашептывала своему дитя: – Ну что ты, Фирмена, что ты, не надо так убиваться, деточка моя, ты же только что опасно болела, ну же, все в прошлом… Ты еще молодая, забудешь… Фирмена натужно улыбнулась и вновь задохнулась в рыданиях: – Мама, я так любила Мориса!.. Мадам Беноа сделала неопределенный, усталый жест. О, безусловно, кому как не несчастной вдове было знать, что при столь жесточайших обстоятельствах утешение может принести только смерть. Но инстинкт и опыт подсказывали ей, что надо стараться избавиться от печальных воспоминаний, призвав им на смену надежду, ибо все на этом свете лишь грусть и отчаяние… Она завела разговор на другую тему. – Доктор Ардель, – нежно прошептала она, – прекрасный врач и замечательный человек; бедная моя крошка, без него тебя бы уже не было в живых… Он так самоотверженно ухаживал за тобой. Вспомнив о внимании, которое так щедро уделял ей блестящий медик, Фирмена улыбнулась. – О, да, – в искреннем порыве признательности заявила она, – он был с нами так добр, я его очень люблю! И потом, я теперь чувствую себя совершенно здоровой, прошли боли, ломоты, мигрени… Несмотря на бледность, девушка и в самом деле выглядела неплохо. Юность взяла свое, одержала победу, природа оказалась сильнее болезней, здоровье восторжествовало над скорбью. Мадам Беноа невзначай обмолвилась: – Кстати, Фирмена, надо бы поблагодарить и того, кто… того… человека, который прислал доктора Арделя, без него… Было видно, что добрая женщина пребывает в замешательстве. Девушка, мучительно содрогнувшись при первых словах, совладала с собой; она поддержала мать. – Да! – произнесла Фирмена. – Виконт проявил большую доброту; я прекрасно понимаю, что обязана ему спасением… Мадам Беноа, довольная оборотом, который принимал разговор, продолжала нахваливать светского богача, не чувствуя двусмысленности своего положения, ибо мысли достойной женщины были поглощены лишь одним, о единственном болело ее сердце: о счастье и здоровье своего ребенка! Она продолжала: – Этот мужчина такой деликатный, изысканный и очень тактичный; нелегко ему было прийти сюда, говорить о тебе со мной, твоей матерью, но пока ты болела, он очень помогал, при этом не покоробив моих чувств, не поставив нас в неловкое положение. Фирмена согласно кивнула. – Ты должна его полюбить, Фирмена! Он так любит тебя! Опасаясь, что дочь взбунтуется, нежная мать быстро продолжала: – Знаешь, он советовал отправить тебя в деревню, на море или в горы… Вот было бы замечательно!.. Конечно, если ты захочешь, он может тебя сопровождать… он готов в любую минуту последовать за тобой… Фирмена отстранилась от матери; теперь она смотрела недоверчиво, беспокойно, с некоторой злобой. – И кому же он это сказал? – сурово спросила она. – Тебе? Мадам Беноа отрицательно покачала головой, затем, словно пойманная за руку школьница, потупив глаза, пролепетала: – Нет, не мне! Марго… – Марго? – переспросила Фирмена с ироничной улыбкой. – И эта девчонка позволила себе… – Не говори плохо о сестре, – перебила ее мадам Беноа, – ты ведь ее знаешь, это пустоголовый ребенок, к тому же болтливый, бесцеремонный… Виконт не смел сюда часто показываться, через Марго узнавал новости. Тебе не надо объяснять, малышку хлебом не корми, дай поточить язык. Они прекрасно поладили. Женщины замолчали. Мадам Беноа с тревогой вглядывалась в лицо Фирмены, пытаясь угадать, какие разноречивые мысли скрываются за ее задумчивым челом. Наконец Фирмена прошептала: – Я попытаюсь, мама… Обещаю тебе, я попытаюсь его полюбить!.. То, что виконт сделал, меня трогает, трогает до глубины сердца… Через несколько мгновений Фирмена надела шляпку и накинула на плечи длинный шарф. – Ты куда? – с тревогой спросила мадам Беноа. – Ты куда-то собралась?.. Обнимая мать, Фирмена отвечала: – Ты же знаешь, мне теперь можно выходить. Все эти дни мы гуляли вместе, ты боялась, как бы мне на улице не стало плохо, сейчас я окрепла, так что не беспокойся. Мадам Беноа не хватало духа спросить Фирмену о цели ее похода. Не признаваясь самой себе, добрая женщина надеялась, что ее дочь хочет навестить виконта, потому и идет одна. Ведь тот упоминал, что днем бывает в своей холостяцкой квартире на улице Пентьевр. Не смея показаться особо настойчивой, мадам Беноа поинтересовалась: – Может, заглянешь в мастерскую? – Посмотрим, – уклончиво ответила девушка. Простившись с матерью, она удалилась… Нет, Фирмена отправилась не в мастерскую! И не к виконту де Плерматэну. Уже несколько дней Фирмена собирала газетные заметки, которые бережно хранила в сумочке. Она поймала такси, дала адрес; возведя руки к небу, водитель проворчал: – А подальше нельзя! Это другой конец Парижа! – Господин Жак Бернар? – Господин Жак Бернар? Это я, мадемуазель! Вопрос незнакомки застал врасплох лженаследника Оливье, который, выйдя из дома, как раз поравнялся с проездом Дидо, но машинально он ответил на него более или менее правдиво. Стоявшая перед ним девушка замолчала, несколько смутившись, Жак Бернар, справедливо заинтригованный тем, что его останавливают посреди улицы, ждал объяснений… Они не замедлили явиться. Девушка взяла себя в руки; достав из сумочки газетные вырезки, она сунула их Жаку Бернару под нос: – Простите, сударь, что обращаюсь к вам прямо на улице, я узнала вас по фотографии, хотя мы не знакомы лично. Жак Бернар покачал головой, пробурчав: – Черт! Опять эта скотина Сигизмон, получил-таки свое, как и обещал! Затем Жак Бернар, в свою очередь, осведомился: – Чем могу служить, мадемуазель? Девушка отозвалась без колебаний: – Мне надо с вами поговорить, это важно, не могли бы вы меня принять? – Честно говоря, я как раз собирался уходить, – заявил Жак Бернар, – но раз важно, пойдемте!.. Молодой человек повел гостью за собой через необычное владение, на задворках которого он обитал. Раза два или три он предупреждал о трудных участках сада, показывал, куда поставить ногу, чтобы не провалиться в грязь. Ударом ноги Жак Бернар распахнул дверь своей убогой обители. Девушка осталась бесстрастной – она умела скрывать свои чувства. Отметив это, Жак Бернар был еще сильнее заинтригован. Когда они наконец оказались в импровизированной гостиной, одновременно служившей спальней и рабочим кабинетом, Жак Бернар с грехом пополам прикрыл дверь, желая продемонстрировать таинственной посетительнице, что она может говорить совершенно свободно, не боясь чужих ушей, и предложил ей сесть. – Пожалуйста, мадемуазель… Гостья машинально поискала вокруг себя глазами и застыла в нерешительности. – Черт! – догадался Жак Бернар. – Простите, мадемуазель! Тут у меня такой бедлам, даже стула нет свободного. Он сгреб в охапку ящички, книги и бесцеремонно швырнул их к порогу, где они и рухнули, подняв облако пыли. Странный хозяин из проезда Дидо стряхнул пыль с освободившегося сиденья, желая придать ему вид, достойный его собеседницы. Та присела и, глядя Жаку Бернару в глаза, объявила: – Меня зовут Фирмена Беноа! Молодой человек молча поклонился. Это имя ему ничего или почти ничего не говорило. Кроме того, обещанные разъяснения не замедлили явиться. С видимым усилием, покраснев до корней волос, Фирмена продолжала: – Я… Я была… подругой Оливье!.. Это заявление было столь неожиданным и внезапным, что Жак Бернар, смешавшись, не нашел что ответить. Превратно истолковав его молчание, девушка добавила, делаясь ярко-пунцовой, но четко выговаривая слова: – Иначе говоря, сударь, любовницей Оливье!.. Изумление Жака Бернара достигло предела. Молодой человек вытаращил на собеседницу глаза. Он был настолько ошарашен, что на какой-то миг забыл о роли, которую играл уже в течение нескольких дней, и воскликнул: – Но Оливье не существует! К счастью, он тут же взял себя в руки и, изобразив на лице уныние, добавил, вновь овладев ситуацией: – По крайней мере, больше не существует… Несчастный!.. Бедный мальчик! Как печально! Умереть! Так чудовищно… Жак Бернар не продолжал. Каждое его слово оживляло в памяти кошмарную драму, которая произвела на Фирмену столь чудовищное впечатление, било по нервам. По ее щекам потекли крупные слезы, горло перехватили рыдания. Все более удивляясь и ничего не понимая, Жак Бернар испытывал глубокое сострадание к горю девушки и вместе с тем острое желание рассмеяться при мысли, что эта особа верила, будто была любовницей субъекта, существующего лишь в воображении человека, который находился перед ней. И хотя его, балагура по природе, так и подмывало сострить по этому поводу, он не мог не подумать про себя: «Решительно, не будь я сам Оливье, я стал бы ревновать! Вот пройдоха! Скотина, не успел умереть – моментально сделался великим талантом! Да проживи он хоть как Мафусаил, за все свое существование он не получил бы столько за свои каракули, сколько за эти двое суток! Оказывается, он не только великий мыслитель, но и любимец женщин, да еще каких! Пока я знаком только с одной, той, что передо мной, но, черт возьми, ею стоит заняться! Дьявольщина! Какая красотка! Может, Оливье стоит воскреснуть?..» Жак Бернар с нежностью смотрел на Фирмену, которая тем временем мало-помалу приходила в себя; стыдясь, что дала волю чувствам, обнаружила свое горe перед незнакомцем, она платочком промакивала слезы, сдерживая новые рыдания; ее очаровательное, элегантно одетое тело била дрожь. – Объяснитесь… Прошу вас, мадемуазель… Фирмена уступила этой просьбе, сознавая ее обоснованность. – Это довольно путаная и очень грустная история, но к вам она почти не имеет отношения! Так вот, сударь, я обмолвилась, что была любовницей Оливье. Это верно, я познакомилась с ним несколько недель тому назад. Не знаю, по каким причинам, но мне он представился Морисом, рабочим, сказал, что работает в мастерских, где делают воздушные шары. У меня не было основания ему не верить, правда? Он меня очень любил, и я платила ему взаимностью. Мы должны были пожениться зимой. Это было уже решено… Внезапно произошла известная вам драма… Я видела, собственными глазами видела… Фирмена провела рукой по лбу, словно отгоняя ужасный кошмар, избавляясь от навязчивого воспоминания. – Нет! – продолжала она. – Детали вам ни к чему! Вы и так, безусловно, их знаете, кроме того, возвращаться к ним выше моих сил… Жак Бернар, в свою очередь, поинтересовался. – Но почему вы решили, – задумчиво произнес он, – что ваш друг, господин Морис, и Оливье… – Все очень просто! – перебила Фирмена. – После смерти Мориса занялись выяснять его личность, и тут обнаружилось, что никакой он не рабочий фабрики воздушных шаров. Этих фабрик всего раз-два и обчелся, их владельцы были допрошены, ни один из них не знал Мориса… Напротив, дома… у моего любовника были найдены документы, письма, разные разности, доказывающие, что его имя не Морис, а Оливье, и что он был не рабочим, а писателем… Кроме того, – продолжала девушка, воодушевляясь, – я об этом догадывалась. Не то чтобы я презирала рабочих, отнюдь, я сама работница, чем, сударь, горжусь. Но я замечала, что Морис, по крайней мере, со мной, держался не так, как прочие знакомые, обычные работяги. Он так нежно, красиво изъяснялся, находил такие чудные выражения… Жак Бернар запротестовал: – Но, мадемуазель, это не причина! Один великий поэт сказал, что под влиянием настоящего чувства человек, независимо от среды и образования, отыскивает звучные слова, дабы передать свои ощущения; неудивительно, что Морис, даже будучи рабочим, произносил красивые фразы, вас любя… Но Фирмена покачала головой: – Сударь, но все газеты, даже полиция, считают, что Морис – это Оливье!.. Неожиданно девушка оборвала себя. – А от вас, сударь, – резко произнесла она, – слышать подобное просто поразительно! В конце концов, вы его знали… тоже знали… Конечно, более продолжительное время, чем я… Ведь вы его наследник… значит, были его другом… Тогда почему?.. Жак Бернар снова вздрогнул. Ах! Конечно! Он чуть не попал впросак и отдавал себе в этом отчет. Молодой человек определенно не имел привычки лгать и с трудом справлялся с ролью самозванца. Вот уже дважды он выдал себя. Разумеется, девушка была права, он, Жак Бернар, не мог сомневаться в тождественности Мориса и Оливье. Кроме того, не сам ли он делал все, чтобы упрочить это заблуждение? Тем не менее, Жак Бернар впал в тяжкое уныние. Его положение и впрямь выглядело щекотливым. Конечно, он постарался внушить общественности, что таинственный покойник являлся никем иным, как Оливье, но в глубине души сознавал, что Оливье никак не мог быть Морисом, поскольку первого из них не существовало в природе… Перед ним вставала новая проблема. В реальности Мориса сомневаться не приходилось, и Жак Бернар спрашивал себя, что это был за человек. По заверению очаровательной девушки, считавшей себя его любовницей, этот Морис был честным и благородным малым. Почему он исчез? Зачем сам, по собственной воле, устроил мрачный спектакль, разыграв фиктивную смерть? Очевидно, за этим кроется какая-то тайна. Но если этот Морис – честный человек, он, конечно, рано или поздно появится и откроет миру свое истинное имя, отрекшись от того, которым столь бесцеремонно наделил его Жак Бернар. В голове обитателя проезда Дидо зрела и другая гипотеза. Может, Морис не был таким святошей, каким его изображала любовница. Вдруг это рецедивист, которому в один прекрасный день под давлением обстоятельств пришлось спрятать концы в воду?.. Он разыграл фокус с отрубленной головой и инсценировал исчезновение трупа… На первый взгляд Жаку Бернару больше нравилось именно такое решение. Раз и навсегда исчезнув, Морис не пойдет жаловаться, что его мнимому трупу присвоили имя Оливье! Напротив, совершив подлог, Жак Бернар оказал ему услугу. Однако Жак Бернар спрашивал себя, а не завалится ли однажды к нему пресловутый Морис, чтобы заявить с глазу на глаз: «Дорогой сударь, мне известны все ваши махинации. Мне известно, как вы воспользовались мною, решив заработать на своем Оливье. Это дело прошлое, я не намерен его предавать гласности, но не желаю, чтобы вы наживались в одиночку. Будем вести игру вместе!» И Жак Бернар представил себе цепь сомнительных приключений, нелицеприятных взаимоотношений, двусмысленных компромиссов, возможность которых его мало радовала и несколько омрачала замечательную прибыльную шутку, которую он на днях сыграл со своими современниками, подсунув вместо несуществующего трупа реального Оливье. Жак Бернар оторвался от размышлений, чтобы еще расспросить девушку, которая, вновь погрузившись в свои думы, хранила молчание. Раз начав, он обязан был выдержать роль до конца; молодой человек про себя подумал, что у знакомой Мориса можно узнать подробности, которые, при необходимости, придали бы фигуре мнимого Оливье большую достоверность. – Бедный Оливье! – лицемерно захныкал Жак Бернар, чтобы направить разговор в нужное русло. – Какой был славный мальчик! Талант! И при этом очень мягкий! Блондины обычно мягкие и покладистые, ведь так, мадемуазель? «Только бы он оказался блондином, или хотя бы шатеном… Вдруг мне повезет!» – мечтал про себя Жак Бернар, ввертывая это замечание. Фирмена в изумлении взглянула на него. – Что вы сказали, сударь? – оборвала она его. – Оливье блондин? Но у него были черные волосы!.. Жак Бернар изобразил полную беспечность: – Я и говорю, мадемуазель, бедный Оливье, черный как смоль… Затем, сделав вид, что понял, рассмеялся. – А! Вижу, что вас смущает, я, должно быть, сказал «блондин»? Не обращайте внимания. Просто оговорился. Я тоже выбит из колеи… потрясен… Видите, – добавил он, показывая на царящий в комнате беспорядок, – бумаги, книги… Все его… Фирмена неожиданно поднялась, с мученическим и трогательным видом пошла на Жака Бернара. – Сударь, – спросила она. – Вы ведь помните мое имя? Фирмена Беноа. Скажите, в бумагах Оливье не было ничего, адресованного мне? Какого-нибудь посвящения?.. Упоминания?.. – Конечно, нет! – решительно воскликнул Жак Бернар. Но сжалившись над безмолвным отчаянием девушки, добавил: – То есть, мне пока ничего не попадалось, но я поищу, посмотрю… Фирмена машинально приблизилась к заваленному бумагами столу. Она заметила рукописную страницу с росчерком Оливье внизу. «Черт! – подумал Жак Бернар, видя, что она погрузилась в чтение, – ну и влип, как будем выпутываться?..» Девушка, пробежав написанное, разглядывала подпись. – Но это почерк не Мориса! – прошептала она. Но Жак Бернар, уже обретя былую самоуверенность, заявил: – Извините, мадемуазель, это его почерк, уж поверьте. Дело в том… У Оливье было не только два имени – доказательство тому, что вы знали его как Мориса, – но и два почерка! Один врожденный, персональный, которым он писал вам, а другой – поэтический, литературный… которым и написаны рукописи… Фирмена не пыталась возразить собеседнику. Ей очень хотелось верить ему! Бедное дитя было слишком доверчивым, чтобы усомниться в правдивости околесицы, которую плел в ее честь создатель Оливье Жак Бернар! Другими глазами Фирмена оглядела окружавший ее беспорядок. В изумлении взглянула на наследника. В сущности, какое ей было до всего этого дело; ее любовник – неоспоримо, безнадежно – был мертв! Несмотря на беспросветную тоску, дорогой домой у девушки появилась надежда, робкая искра надежды. Жак Бернар пообещал, что пороется в архиве Оливье и, найдя личные записки покойного, почтет за честь и удовольствие вручить той, что так горько оплакивает его. |
||
|