Часть II

Галочку Харину в школе звали Харей, что, разумеется, нравиться ей не могло. В ее представлении, харя должна была быть непременно круглой, красной, мясистой и страшно гадкой. Личико Галочки было худеньким, бледненьким, немножко вытянутым и вовсе не противным. И вся она, Галочка, была легонькой, тоненькой и длинненькой.

Сначала, конечно, Галочку звали просто Галей, Галькой и иногда Галындрой, на что она принципиально не откликалась. Когда они всем своим дружным коллективом перешли в пятый класс, выяснилось, что Галя Харина переросла на целую голову не только девочек, но и абсолютно всех мальчишек. Из-за чрезмерно высокого роста Галочки физрук Иван Степанович вынужден был перестраивать шеренгу 5-го «Б» класса. Обычно шеренги начинали мальчики, а потом, в хвосте, к ним пристраивались девочки. Шеренга 5-го «Б» в привычном варианте выглядела неприлично, потому что где-то в середине над довольно ровным строем темных и рыжеватеньких детских головок бледной недозрелой дынькой торчала голова Хариной Галины. Иван Степанович, оглядев этот непорядок, недовольно прикрякнул и поменял местами девочек с мальчиками. И с тех пор на всех школьных мероприятиях Галочка вынуждена была возглавлять строй 5-го «Б». Это очень не понравилось Кольке Якушеву, который был выше всех мальчишек, а также первым абсолютно во всем. И тут вдруг какая-то недозрелая дыня Харина… Впрочем, нет… Образ недозрелой дыньки в мальчишеском мозгу, в отличие от мозга Ивана Степановича, не сформировался. Колька просто взял да и переименовал Гальку Галындру в Харю. Всем понравилось. Вылитая Харя во главе 5 «Б», бледная, длинная и нескладная.

Дальше – больше. Девочки Галочкиного класса в рост тянуться особенно не собирались. Подрастали, конечно, потихоньку, но не обгоняли при этом даже самого мелкорослого Левочку Прудникова. Они больше как-то полнели и соблазнительно круглились в разных местах. Галя по прозвищу Харя оставалась тощей, длинной и угловатой, будто деревянный мальчик Буратино.

Когда первая красавица 9-го «Б» класса Люся Скобцева пришла однажды в школу в капроновых чулках со швом, на ее полные и довольно коротенькие ножки с восхищением глазела вся школа. Да, в те времена в моде были плотные, низенькие девушки с хорошо развитой грудью и бедрами. Особым шиком при этом считалась тонкая, осиная талия. Галочка Харина совершенно не тянула на модный силуэт – «песочные часы». Талии у нее не было. Вернее, была, но терялась на фоне маленькой груди и по-мальчишески узких бедер.

Чтобы не отставать от первой красавицы хотя бы в туалетах, Галочка принялась клянчить у матери чулки со швом. Та поднапряглась и где-то достала для любимой дочери черную капроновую пару с иссиня-черной пяткой и черным выразительным швом. Это был писк! Самый-самый! Черных чулок не было даже у самой Скобцевой.

Когда же Галочка надела вожделенные чулки на свои долгие ножки, то разрыдалась с горя. Черный капрон делал ее ноги еще более тонкими и ужасными. Модный жирный шов делил пополам не полненькие ножки-рюмочки, как у Скобцевой, а две тонкие чурочки, делая Галочку еще смешнее и уродливее. В общем, от модных чулок она вынуждена была отказаться. А вот от облегающих трикотажных футболок отказаться не имела права. На уроках физкультуры требовалась обязательная форма. Одноклассницы, пробегая стометровку, гордо выставляли навстречу ветру и восторженным мальчишечьим взглядам тугие мячики, а Галочка вынуждена была в усиленном режиме махать перед собой руками, чтобы отсутствие мячиков под ее футболкой не слишком бросалось в глаза. Но оно все равно бросалось. Нет! Не так! Неправильно! Галочка Харя вообще никому не бросалась в глаза. При росте метр семьдесят пять ее вроде как и не было в классе вовсе. Ее постоянно забывали пригласить на вечеринки и дни рождения, которые класс часто отмечал в полном составе. Ее никто не приглашал танцевать, когда после комсомольских собраний в актовом зале школы начинались танцы под радиолу. Для этих целей военрук Никодим Петрович приносил это чудо техники из кабинета директора в своих могучих руках полковника в отставке.

Галочка мучилась и плакала в подушку. Колька Якушев, изобретатель клички для Хариной, уже давно забыл об этом. Ему казалось, что Гальку зовут Харей с самого детского сада, куда они тоже ходили с ней вместе. Галочка тоже забыла, кому была обязана ужасной кличкой, потому что из Якушева к одиннадцатому классу образовался такой интересный молодой человек, что в него была повально влюблена вся женская половина их школы, включая, разумеется, и саму Галочку.

В те времена девчонки обожали из толстых тетрадей в жестких коленкоровых переплетах делать некое подобие альбомов уездных барышень ХIХ века. Они записывали в них стихи Пушкина и Лермонтова, а также сомнительные стишата неизвестных авторов, типа:

Стишата заключались в веночки из цветов, старательно раскрашенных прослюнявленными цветными карандашами, или в виньетки, тщательно перерисованные из «Евгения Онегина». Поскольку сии «альбомы» не являлись дневниками как таковыми, то не содержали ничего интимного, что мешало бы показать товарищу по классу. Наоборот, эти тетрадки ходили из рук в руки, и каждый желающий оставлял там запись, сообразуясь со своими наклонностями, темпераментом, интеллектом и общей эрудицией. Девушки рисовали преимущественно зверюшек, волооких красавиц и пышные букеты цветов. Парни не гнушались изображать танки «Т-34», автоматы Калашникова в сборе, а самые талантливые – могли за пару минут набросать на тетрадном листке карикатуру на какого-нибудь из школьных учителей. Страницы альбомов заполнялись песнями, цитатами из «Войны и мира» и «Как закалялась сталь», афоризмами и высказываниями великих людей по любому поводу.

Галочка тоже завела такой «альбомчик». Выбрала в магазине самую красивую тетрадку с коричневой обложкой, тисненной маленькими аккуратненькими клеточками. На первой странице она хотела, как и полагалось, указать фамилию владелицы, то есть свою, то есть – Харина. Потом по размышлении здравом делать этого не стала. Еще не хватало, чтобы какой-нибудь шутник из тех, кому попадет в руки ее тетрадка, подписал бы к фамилии через тире еще и гнусное прозвище. Нет уж! Конечно, можно как-нибудь покрасивее вывести собственное имя – Галина, но Галин в их классе целых четыре… Подумав еще немного, Галя Харина решила оставить свою тетрадку анонимной. В конце концов, если вдруг что – всегда можно по почерку догадаться, чей это «альбомчик».

На первой странице, для почина, Галочка переписала стихотворение Пушкина «Пророк». Ей очень хотелось написать в заветной тетрадке что-нибудь о любви, но тогда получится, что комсомолка Харина только о ней и думает, что как-то не на злобу дня. Пусть лучше одноклассники увидят, что она, как пушкинский Пророк, томится духовной жаждою. Это по-комсомольски.

Перевернув страничку с «Пророком», Галочка нарисовала тощий и одинокий, как она сама, василек, а под ним вдруг быстро, будто кто ее толкнул под руку, торопливо вывела: «Умри, но не давай поцелуя без любви» Н.lt;Igt;lt;I*gt;К.Kрупская», быстро захлопнула тетрадку, засунула ее в портфель и застыла за письменным столом каменным изваянием. Она думала о том, что с полным правом могла бы «дать» Кольке Якушеву поцелуй, потому что влюблена в него самым страшным образом. А сама Крупская утверждает, что с любовью можно. Кто посмеет оспорить ее авторитет?

Ночью Галочка долго ворочалась в постели и никак не могла заснуть. Оно и понятно: разве заснешь, если без перерыва и в разных вариациях представляется, как она «дает» Якушеву этот самый поцелуй. Сначала Галочка подумала, что «дать» – это означает самой поцеловать Кольку в щеку. Но, во-первых, где это можно сделать так, чтобы никто, кроме самого Кольки, при этом не присутствовал? А во-вторых, что с ней, с Галочкой, сделает Якушев после того, как она его поцелует? Опять обзовет Харей и пойдет рассказывать всему классу, до чего эта самая Харя докатилась? Галочка представляла, как мерзко ржет Сашка Вербицкий, страшный насмешник, циник и язва, и подушка под ее головой взмокла. Девушка перевернула ее на другую, сухую и прохладную сторону и принялась мечтать дальше. А что, если «дать» – это значит позволить Кольке поцеловать ее, Галочку? При таких мыслях она даже привстала с постели, потому что все тело ее охватила такая страшная и одновременно сладкая дрожь, что лежать, эдак дрожа, было немыслимо. Галочка нахохлила плечи, обхватила руками колени, обтянутые тонкой тканью ночной рубашки, и облизнула горячие губы, которые непонятным образом вдруг так припухли, будто Якушев поцеловал их уже раз десять.

Прометавшись в постели часов до пяти утра, свернув при этом простыню в безобразный клубок, Галочка с трудом оторвала голову от подушки, когда прозвенел будильник. В результате головной боли, которая сразу и безжалостно сдавила ей виски ввиду первого в жизни серьезного недосыпа, вместо общей тетради, в которой они решали задачи к предстоящему экзамену по физике, Галочка сунула в портфель свой «альбом» с «Пророком» и цитатой из Крупской. Очень уж у этих тетрадей были похожие обложки. Писчебумажная промышленность в те годы не утруждала себя разнообразием.

Не успела заспанная девушка вытащить из портфеля тетрадь, якобы по физике, как ее у нее выхватил местный хулиган и насмешник Вербицкий.

– Я только задачу спишу, – миролюбиво провозгласил он, плюхнулся на сиденье парты рядом с Галочкой и открыл тетрадь «по физике». Увидев красиво переписанного «Пророка», Сашка в удивлении пожал плечами и всего лишь машинально перевернул страницу с бессмертными строками Александра Сергеевича. Понятно, что там он напал на не менее бессмертную фразу о поцелуе без любви. Вербицкий хмыкнул уже более громко, потом препротивно хихикнул, а затем вдруг обратился к классу.

– Тут вот наша Харя утверждает… – начал он. Галочка вскочила с места и попыталась отнять у него свою тетрадь, но не тут-то было. Сашка ловко вывернулся из ее слабых рук, единым духом перемахнул средний ряд парт, вскочил с ногами на собственную, отвел руку с тетрадью в сторону, другую – картинно и эдак кругло выбросил вбок и продолжил: – Так вот: наша Харюша считает, что лучше умереть, чем поцеловаться! А? Каково? Что вы думаете на этот счет, девчонки?

Девчонки прежде всего расхохотались, кто как умел: кто тоненько и услужливо (Сашка был ничего себе парнем, симпатичным и высоким), кто громко и зло, а первая красавица Люся Скобцева, смерив Галочку презрительным взглядом, без всякой улыбки, что было особенно убийственно, сказала:

– Конечно, ей лучше умереть, потому что кто ж станет с Харей целоваться!

Последние слова Скобцевой потонули во всеобщем хохоте. Побледневшая Галочка хотела было отказаться от этой тетрадки: пусть кто-нибудь попробует доказать, что это она писала! У самой злыдни Люськи почти такой же аккуратный и круглый почерк. Русачка Анна Матвеевна всегда путается в их работах… Да, Галочка хотела отказаться, но не стала. Сашка ведь вытащил тетрадь прямо из ее рук.

– Не, а если серьезно, – не удовлетворился заявлением Люськи Вербицкий. – Девки, неужели и впрямь лучше умрете, чем… Давай-ка мы с тобой… – и он повернулся к Скобцевой, – поцелуемся, а Люськ! Любви про меж нас нет, значит, вполне можем проверить теорию нашей Хари.

Галочке хотелось выкрикнуть, что выкладка вовсе не ее и что она вообще написала это так просто… для юмора… а вовсе не для поцелуев, но ничего такого сделать не успела. Скобцева вдруг как-то странно улыбнулась, бросила быстрый взгляд на Якушева, в некоторых отношениях с которым уже давно подозревалась коллективом, неожиданно и очень ловко вскочила на парту к Сашке, обняла его за шею и прижалась губами к его губам. Похоже, что бравый насмешник Вербицкий растерялся: выронил Галочкину тетрадь и даже не обнял Скобцеву для приличия хотя бы за талию. Люська оторвалась от губ Сашки, с независимым видом спрыгнула с парты на пол, одернула задравшийся черный передник школьной формы и как ни в чем не бывало уселась на свое место на первом ряду у окна. Затихший класс одномоментно перевел глаза на Кольку Якушева. Его лицо сделалось багровым. Он зачем-то подергал себя за породистый прямой нос, забросил уже выложенные на парту тетради и учебники в старенький порыжелый портфель и с прямой независимой спиной вышел из класса.

– Пдмш… – бросила ему вслед нечто, состоящее из одних согласных Люся Скобцева, но все перевели правильно – «Подумаешь!».

Сашка Вербицкий так и стоял на парте, а Галочка Харина возле него в тот момент, когда в класс вошел физик Иван Клементьевич.

– Эт-т-т-та-а-а еще штт-т-та-а-а такойя-а-а-а-а?! – прогудел шаляпинским басом физик, наткнувшись взглядом на Сашку, который до того очумел, что никак не мог догадаться спрыгнуть на пол.

– Это на него столбняк напал, Иван Клементьевич, – пропела Скобцева и оборотилась к Вербицкому с совершенно непонятным выражением круглого розового лица.

– Это я… – неожиданно вдруг ожила Галочка.

– Что «ты»?! – удивился физик.

– Я это… мы… в общем… шутили… понимаете… тетрадку мою на шкаф забросили… – Галя показала зажатый в руках «альбом». – А Вербицкий… он… в общем, достал… Спасибо, Саша, – выжала из себя Галочка и пошла к своей парте.

– Ерунда какая-то… – пробурчал Иван Клементьевич. – Прямо дети малые…

Он взгромоздился за кафедру, с которой любил вести уроки, а Вербицкий наконец спрыгнул на пол. Физика пошла своим чередом. Галочка осторожно вырвала из коричневой тетради «Пророка» и сомнительную сентенцию про поцелуй, безжалостно скатала смятые листы под партой в тугой комок, засунула в портфель и принялась выводить на чистом клетчатом поле условие задачи, которую уже записывал на доске физик, яростно постукивая кусочком мела.

Все уроки Галочка просидела за партой, не отрывая взгляда от ее черной скользкой поверхности, и даже не выходила на перемены в коридор. Каждому учителю, который порывался выпроводить ее из класса, она жаловалась на головную боль, и ее оставляли в покое. И если она вдруг не была поглощена русским и английским правописанием, окислительно-восстановительными реакциями, законами Менделя и тригонометрическими функциями, Галочка внутренним взором продолжала видеть то слившихся в поцелуе Скобцеву и Вербицкого, то взбешенное багровое лицо Якушева и ничего не могла понять.

Все в том же состоянии недоумения и растерянности она шла из школы домой. За углом продовольственного магазина ее поджидал Вербиций. Галочка испуганно вскрикнула, когда Сашка неожиданно вынырнул перед ней. Бросив быстрый взгляд по сторонам, одноклассник увлек девушку в нишу между дурно пахнущими гнилью полуразвалившимися овощными ящиками и в лоб спросил:

– Ну и что ты по этому поводу думаешь?

– Что? – переспросила Галочка, потому что от испуга соображала плохо.

– Что-что!! – зло выдохнул ей в ухо Вербицкий, и девушка почувствовала на своей шее его горячее дыхание. – Что лучше: поцеловаться без любви или… ну… в общем… сама понимаешь, да?

Галочка не понимала. Она мелко-мелко дрожала, прижавшись к ящику, отвратительно пахнущему гнилым луком.

– Че тебя трясет-то?! – наконец заметил Сашка. – Ни разу, что ли, не целовалась?

Девушка смогла только помотать из стороны в сторону головой, что означало – не целовалась.

– Ну… так, может, попробуем? – предложил Сашка и несколько криво улыбнулся.

Галочка замотала головой еще отчаянней, а из правого глаза даже почему-то выползла предательская, как пишут в книгах, слеза. Девушке не хотелось целоваться с Вербицким. Все, что ей представлялось в сладких мечтаниях прошлой ночью, никак не было связано с разгильдяем и насмешником Сашкой. Но того уже совершенно не интересовало мнение Хариной на счет поцелуев без любви и с любовью. Он весь школьный день в упор рассматривал Гальку Харю и к шестому уроку вдруг сделал интересный вывод о том, что она очень даже ничего себе. Да, она была несколько высоковата по сравнению с другими одноклассницами, но Вербицкий и сам лилипутом не был.

И вот сейчас Сашка видел, что закипающие слезами глаза Галочки находятся все-таки на уровне его носа. Это было вполне приемлемо и, наверное, удобно. Когда Люська Скобцева обняла его в классе на слегка покачивающейся из стороны в сторону парте, ему пришлось склониться к ней чуть ли не в три погибели. С Хариной этого делать не надо будет. Кроме того, у Гальки, к большому удовольствию Вербицкого, не было таких арбузных грудей, которые, как ни крути, все-таки не нравились ему у признанной красавицы Скобцевой. Он вообще не любил, когда чего-то где-то было с перебором. Получалось, что у Хари, которую никто из парней и за женский пол-то не держал, все было как раз в меру: стройное долгое тело без тучных трясущихся излишеств в определенных местах, абсолютно не завитые белокурые волосы, заплетенные в свободную, чуть разлохматившуюся косу, огромные голубые глаза и розовые нежные губы.

Вербицкий решил, что очень удачно зажал Харю между ящиками, одним сильным движением привлек к себе и прижался к ее холодным губам. Он и сам не мог предположить, что его так тряхнет от этого насильно вырванного у девушки поцелуя. Ошеломленный и растерянный полученным впечатлением Вербицкий разжал руки, и Галочка выскочила из вонючей ниши, свалив при этом пару ящиков. Сашка трясущимися руками зачем-то поднял эти ящики, возвратил их на законное место, потом привалился к грязному стеллажу и глубоко задумался. Выходит, и впрямь поцелуи без любви и с любовью – они разные. Со Скобцевой он ничего не почувствовал, кроме чужих слюней на своих губах. После того, что произошло между ним и Харей… Впрочем, какая же она Харя… Она Галя… Галина… Галка… Да-а-а… Между ними что-то произошло… Но что же это было? Неужели это и есть любовь, когда вот так трясет и даже вышибает скупую мужскую слезу? Нет… Не может быть… Еще минут пять назад никакой любви не было и в помине. Он просто хотел слегка поддразнить Харю… А тут вдруг накатило…

Вербицкий передернул плечами, поднял кургузый воротник старого школьного пиджака и повернул к своей улице. Он уже знал, что теперь будет думать о Гале Хариной постоянно. Он ощущал на своих губах привкус чего-то сладко-медового.

А сама Галочка между тем со всех ног бежала к дому. Коса ее окончательно разлохматилась, белые прядки прилипли к разгоряченному лицу. Она без конца проводила ладонью по губам, чтобы стереть с них Сашкин поцелуй, который он у нее украл, вырвал, насильно отобрал. Этот ее первый поцелуй вовсе не должен был принадлежать ему. Галочка хранила его для другого. Конечно, этот другой, похоже, и не собирается с ней целоваться, но… это ничего не значит. Девушка собиралась хранить ему верность всю оставшуюся жизнь.

Каково же было удивление Галочки, когда на подоконнике подъезда напротив дверей ее квартиры она обнаружила того, кому только что поклялась хранить верность до гроба. Колька Якушев, завидев запыхавшуюся встрепанную Харину, спрыгнул с подоконника и встал перед ней, загородив проход к квартире.

– Ну! – пробасил он, прогнав из одного угла рта в другой уже порядком изжеванную спичку. – И зачем вы с Сашкой все это устроили?!

– Что устроили… – без всякого вопроса в голосе прошептала Галочка, поскольку почему-то подумала, что Якушев интересуется ее поцелуем с Вербицким в грязной нише между овощными ящиками.

– А то! Тетрадочки! Поцелуйчики! Вы специально Скобцеву на эту комедию подбили? Чтобы класс надо мной поржал, ведь так?! Сашка давно к Люське клинья подбивает!

– Клинья… – повторила за ним Галочка, которая совершенно не понимала, о чем он говорит. Перед ней стояла ее мечта – кареглазый черноволосый Колька и что-то говорил. Ей было все равно что. Лишь бы говорил, лишь бы стоял рядом, лишь бы она могла смотреть в его глаза и таять от непонятного чувственного восторга. Ей казалось, что вот-вот, еще немного – и она взлетит под пыльный потолок своего подъезда.

– В общем, так! – Колька возвратил ее на весьма нечистый кафельный пол. – Раз все вышло из-за твоей дурацкой тетрадки, ты должна будешь мне помочь!

Галочка ткнула себя тощеньким кулачком в грудь, что должно было означать «я??». Говорить она еще была совершенно не в состоянии.

– Именно ты!

Галочка разлепила недавно впервые поцелованные губы и едва слышно спросила:

– Как я могу тебе помочь?

– Очень просто! – Колька рубанул рукой воздух. – Если Скобцева с Вербицким думают, что я буду рыдать оттого, что они нагло целуются на глазах у всего класса, то сильно ошибаются. Мне плевать на Скобцеву!!

При этих его словах Галочка почувствовала, насколько ему не наплевать, но Якушев продолжал дальше:

– А потому мы с тобой сделаем вид… – Колька как-то странно дернул подбородком и закончил фразу: – Будто у нас с тобой тоже… это… любовь, в общем…

Несмотря на то что именно любви больше всего и хотелось Галочке, именно с Колькой Якушевым хотелось, она все-таки нашла в себе силы, чтобы спросить:

– Похоже, мое желание тебя не интересует?

Колька презрительно сощурился и ответил:

– Представь, не очень! Я могу и к другой девчонке подвалить, но думаю, что, если буду гулять с тобой, Люське это будет… в общем, как рыбья кость посреди горла…

Галочка вдруг рассмеялась, нервно и громко:

– То есть ты предлагаешь мне поработать рыбной костью?

– А что? Тебе кто-нибудь предлагает работенку получше?! – быстро нашелся Якушев.

Галочка, которая только что еле-еле оттерла рот от поцелуя Вербицкого, подумала, что Сашка больше не посмеет к ней приблизиться, если с ней рядом постоянно будет Якушев. Что ж! Ей, конечно, хотелось настоящей любви с Колькой, а не лицедейской, но… одноклассник прав: разве у нее есть выбор?

– Хорошо, я согласна изображать с тобой… – девушка споткнулась на сакраментальном слове, – любовь… Но только на людях…

– Само собой, – тут же согласился Колька и даже улыбнулся Галочке. Красиво так… и не зло… – В общем, слушай сюда: завтра с утра я захожу за тобой, и мы идем в школу… в общем… за ручку… Договорились?

– Может быть, не надо сразу уж так… за ручку? – робко спросила Галочка. – Все же сразу поймут, что мы нарочно…

Колька в задумчивости куснул яркую губу и сказал:

– Да… пожалуй, ты права… Будем изображать постепенное развитие наших отношений. Так оно – правдоподобнее! – Якушев улыбнулся девушке еще живописнее, слегка пристукнул ее по плечу, как своего парня, и, уже спускаясь вниз по лестнице, крикнул ей: – А ты ничего! Соображаешь!

Надо ли говорить, что в этот день Галя Харина с трудом приготовила уроки, постоянно отвлекаясь и мысленно переносясь обратно в подъезд собственного дома, где они заключили с Колькой Якушевым сомнительный договор. Ночь опять выдалась неспокойной. Уже второй раз за весьма непродолжительный промежуток времени она металась по смятой постели, мечтая, как деловое соглашение в конце концов перерастет в настоящую большую любовь на всю жизнь. Часам к четырем в ее разгоряченном мозгу уже даже замаячили внуки, которых они с Якушевым, состарившись, обязательно будут брать к себе на выходные. О Сашке Вербицком Галя Харина не вспомнила ни разу.

Утром следующего дня Якушев опять поджидал Галочку на подоконнике. У девушки быстро-быстро заколотилось сердце и сделалось сухо и шершаво во рту. Колькино сердце, видимо, стучало в самом обычном режиме, и водный баланс молодого могучего организма ничуть не нарушился, а потому он легко спрыгнул на пол и, приветственно махнув Галочке рукой, побежал вниз, перескакивая сразу через три ступеньки. Тяжелую дверь подъезда девушке пришлось открывать самой, потому что мысль о помощи у Кольки не возникла. Рыбья кость в чужом горле – на то и рыбья кость, чтобы не думать о ней больше насущно необходимого.

– Ближе! – прошипел Якушев, когда трепещущая Галочка пошла рядом с ним по центральной улице, ведущей прямиком в школу № 1 имени Владимира Ильича Ленина. – Ближе, говорю, ко мне подойди! А то можно подумать, будто каждый из нас идет сам по себе!

Галочка нехотя повиновалась. У нее от волнения все еще сохли губы. Она их поминутно облизывала, но они снова пересыхали.

Когда из-за угла соседнего дома показались одноклассницы Кольки и Галочки, Якушев вдруг очень театрально расхохотался и продекламировал на все улицу:

– Смешную я тебе историю рассказал, да?!!

Девушка вздрогнула, с трудом изогнула губы в некоем подобии улыбки и пролепетала:

– Да…

Она не смотрела на одноклассниц, но всем существом чувствовала их взгляды на своей спине. А Колька вдруг склонился к Галочке близко-близко и шепнул в ухо:

– В общем, так. Я сейчас буду молоть всякую ерунду, а ты, уж будь любезна, хохочи во все горло.

– Я… я не умею во все… – выдохнула она.

– Тогда как можешь! Ясно?!

Галочка кивнула, и Якушев принялся травить анекдоты, старые и несмешные, из чего девушка сделала вывод, что он все-таки тоже здорово волнуется, хотя и старается не показывать вида. Его дурацким шуткам она деревянно подхихикивала, как на новогоднем празднике в пятом классе, когда должна была по сценарию изображать смешного разбитного поросенка. После того Нового года Галочке больше не доставались роли со словами. Ей разрешали участвовать только в танцах безмолвных снежинок. Теперь вот досталась роль хихикающей рыбной кости. Какой-никакой, а все же прогресс.

В школьном гардеробе Колька неожиданно помог ей снять пальто и даже собственноручно повесил его на вешалку. Свой черный бушлат, который подарил ему старший брат, вернувшийся со службы на Черноморском флоте, Якушев взгромоздил не где-нибудь, а поверх галочкиного пальто. Казалось, будто бушлат и пальто висят обнявшись.

– В общем, ты без меня сегодня домой не уходи! – Колька объявил это Галочке так громко, чтобы было слышно не только в гардеробе, но и в просторном вестибюле школы.

Именно в этот момент в гардероб вошла Люся Скобцева, держа перед своей пышной грудью новое клетчатое пальто. Якушев вынужден был добавить, глядя Хариной в самые глаза:

– После уроков сразу идем в парк, как договорились! Хорошо?

Галочка уже ничего не хотела: ни в парк, ни в класс. Она с большим удовольствием испарилась бы сейчас из школьного гардероба серой дымной струйкой, но вспомнила не только данное Якушеву слово, а еще и Сашку Вербицкого, который, возможно, теперь будет считать, что имеет на нее, Галочку, какие-то особенные права.

– Хорошо, – довольно тихо пробормотала она, но, увидев в проходе между вешалок Вербицкого, добавила уже уверенно, как народная артистка Советского Союза:

– Конечно, Коля! Ты же обещал покатать меня на колесе обозрения!

Стоит отметить, что Григорьевск славился своим горсадом культуры и отдыха. Он занимал приличную площадь, был оформлен клумбами, беседками и гипсовыми статуями строителей социалистического общества. Городок аттракционов имел несколько видов качелей, каруселей, комнату смеха и самое настоящее огромное колесо обозрения. С верхней точки, на которую поднимались его качающиеся кабинки, было видно весь Григорьевск и даже соседнюю деревушку Началовку. Пригласить девушку в отдельную кабинку колеса обозрения было равносильно объяснению в любви.

Колька Якушев аж поперхнулся, когда Галочка во всеуслышание объявила о колесе. Относительно Хари его планы так далеко не простирались. Он всего лишь хотел слегка проучить Скобцеву, но лицо Люси так выразительно побагровело, что Якушев даже мысленно поблагодарил Гальку за сообразительность и, проходя мимо Скобцевой, очень задушевно сказал:

– Конечно, покатаемся, Галя! В общем, буду ждать тебя в гардеробе, а сейчас мне надо срочно сгонять в кабинет химии!

В кабинете химии Кольке делать было абсолютно нечего, но он находился на четвертом этаже школы, а потому добираться до него долго и можно будет появиться в собственном классе только со звонком. Таким образом, ему, Николаю Якушеву, не надо будет оказывать Харе знаки внимания хотя бы до начала уроков.

Колька мгновенно испарился из гардероба, а Галочке пришлось идти мимо Люськи, которая так и стояла, привалившись к загородке и прижимая к себе модное дорогое пальто. Харина уже почти миновала застывшую Скобцеву, когда та вдруг ожила, пребольно ухватила одноклассницу за локоть, резко дернула к себе и спросила, сузив почти черные глаза, красиво обрамленные длинными и загибающимися вверх ресницами:

– И как это понимать?

– Что именно? – спросила дрожащим голоском Галочка.

– Что у тебя с Якушевым?! – выдала очередной вопрос Люська.

– Так… вот решили прогуляться в парке…

– Прогуляться, значит…

Глаза Скобцевой горели такой ненавистью, что Галочка даже испугалась. Не слишком ли они с Колькой зарвались? Ей уже хотелось сказать, что все это ерунда, которая ничего не значит, но она вдруг увидела прямо перед собой Вербицкого, глаза которого тоже горели не слабо, и выпалила сразу и Люське и Сашке:

– Да! Прогуляться! Имеем право!

Галочка потом не могла объяснить себе, откуда в тот момент в ней взялись силы противостоять Скобцевой и Вербицкому, но она резко вырвала свой локоть из цепких Люськиных пальцев и, гордо подняв голову, прошла к выходу из гардероба мимо Сашки.

Как минимум четыре человека из 11-го «Б» в этот день с большим трудом внимали школьным наукам. Скобцева отказалась отвечать на английском, за что получила жирный «кол» в журнал. Колька Якушев не смог решить простенький тригонометрический пример. Сашку Вербицкого выгнали с биологии, поскольку он на глазах у учителя с «наглой физиономией» ощипывал листья у чайной розы, только что окрепшей после нападения какой-то особо вредоносной мучнистой тли. Галочку, к счастью, не спросили ни по одному предмету, и она мучительно отбывала школьную повинность перед еще более мучительной – походом в парк вместе с Колькой Якушевым. Все перемены она просиживала в библиотеке, бездумно листая подшивки «Комсомольской правды», и даже не пошла в столовую, хотя у нее был оплачен абонемент на ежедневный обед, состоящий из первого, второго и пончика с компотом.

После уроков она хотела было улизнуть от Якушева, расторгнув таким образом договор в одностороннем порядке, но Колька, одетый в свой бушлат, уже ждал ее у гардероба, держа в руках простенькое серенькое пальто.

Галочка резко вырвала свое пальто из рук «поклонника». Еще не хватало, чтобы Якушев принялся помогать.

В полном молчании они вышли из школы и отправились в сторону парка.

– Может, тебе еще какой-нибудь анекдот рассказать? – наконец робко проронил Колька.

– А может, мы зря все это затеяли? – проигнорировала вопрос об анекдоте Галочка.

– Ничего не зря! Видела бы ты Люськины глаза, когда она на нас с тобой смотрела!

– Я видела, что она очень несчастна…

– А какого черта тогда целовалась с Вербицким?! Вот ты мне скажи, Галька, стала бы ты целоваться с другим, если бы… словом… ну… ты меня понимаешь…

Галочка понимала. Она тоже уже поцеловалась с Сашкой, хотя была влюблена в другого. Но Вербицкий ее принудил, а Люську никто не заставлял. Люська, безусловно, была виновата, а потому…

– А ты и правда собрался прокатиться со мной на колесе? – несколько не в тему спросила Галочка.

– А что тут такого?! – как можно независимей проговорил Якушев, который понимал, что общественное мнение после такого катания свяжет его с Харей навсегда.

– Понимаешь, я вообще-то… боюсь…

– Чего боишься? – не понял Колька.

– Высоты боюсь. Меня родители однажды попытались прокатить на этом колесе, но как только мы чуть приподнялись от земли, я так разрыдалась от страха, что аттракцион даже пришлось остановить, представляешь?

– Так это когда было-то?

– Ну… мне было лет семь…

– Ерунда! Теперь тебе понравится, вот увидишь! Побежали!! – И он зачем-то взял Харю за руку и потянул к аттракциону, который «заводил» известный всему Григорьевску инвалид Иваныч.

Бедная Галочка дрожала как былинка на ветру, во-первых, оттого, что ее взял за руку сам Колька Якушев, а во-вторых, она действительно боялась высоты. Она никак не могла понять, зачем сама предложила Якушеву это дурацкое колесо. И кто ее потянул за язык?!

Поскольку стоял конец апреля, городок аттракционов только-только начал свою работу, и жаждущих острых ощущений было еще маловато. На колесо обозрения купили билеты двое парнишек лет одиннадцати и Якушев с Галочкой.

– Давай, Иваныч! – крикнул инвалиду Колька, когда они с Харей сели друг против друга в дребезжащую кабинку, прикрытую прилично проржавевшей крышей.

Галочка сразу вцепилась в поручень, разделяющий две утлые дощатые скамеечки, с такой силой, что костяшки пальцев мертвенно побелели. Она уставилась прямо в глаза Кольке, надеясь на то, что перед ним никак не сможет ударить в грязь лицом.

И зря. Как только кабинка, качнувшись, поехала вверх, в животе у Галочки похолодело и возле самого горла начало копиться нечто необъяснимое, обещая непременно вылиться в душераздирающий вопль.

– Э-э-э!! Галь!! Ты что?! – тут же заметил неладное Якушев. – Неужели и впрямь так боишься?

У нее не было сил даже кивнуть. Она поднималась в воздушную пучину в скрежещущей и раскачивающейся во все стороны люльке и понимала, что это конец. Конец всему: ей, Кольке и ее, Галочкиной, к нему любви. Кабинка между тем поднималась все выше и выше, начал задувать ветер, который внизу совершенно не ощущался. Лицо девушки выражало такой смертельный ужас, что Колька по-настоящему испугался.

– Э-э-э-э! Галька! Ты не того… Ты держись… Я сейчас… – И Якушев решился на смертельный номер. Он поднялся со своей скамеечки и начал прямо на крутом подъеме перелезать через поручень на скамеечку к Галочке, а она не смогла даже посторониться, чтобы ему было сподручней.

Инвалид Иваныч глядел вверх на воздушный пируэт Якушева с таким же смертельным ужасом на лице, как у бедной одиннадцатиклассницы Гали Хариной. При этом он уже прикидывал, куда его смогут взять на работу, если пацан сковырнется с эдакой верхотуры и расплющится прямо у его ног. Выходило, что если куда и возьмут, так только под стражу и прямиком в кутузку.

А парнишки-недомерки с восхищением следили за Колькой, прикидывая, как они будут завтра рассказывать об этом происшествии всему классу, а на перемене даже смогут указать перстом на храброго верхолаза.

Кабинка, в которой выделывал воздушные кренделя Якушев, между тем опасно накренилась. Иваныч решил, что его, пожалуй, и в кутузку не повезут, а поставят к стенке прямо у кассы городка аттракционов, потому что Колькина девка сейчас вылетит из кабинки первей самого Кольки, увеличив, таким образом, количество трупов до двух человек.

Когда нога Якушева соскользнула с поручня, на котором он хотел угнездиться, Иваныч спрятался за дверцу своей каморки, из которой осуществлял общее руководство колесом обозрения, чтобы не быть свидетелем собственно падения. Он уже тренировался, как пойдет в полную несознанку: ничего не видел, ничего не слышал, парень совершенно неожиданно взял да и сиганул вниз, видать, от несчастной любви. Или, к примеру, его могла и девка выбросить. Мало ли… он к ней под юбку через поручень полез…

Поскольку звука падения услышать так и не довелось, предсмертные крики в каморку тоже не долетели, Иваныч позволил себе осторожно выглянуть из-за дверцы, после чего немедленно упокоился и даже решил, что обязан распить после работы чекушку для успокоения чересчур расшатавшихся нервов.

А Колька Якушев и сам не знал, как умудрился подтянуться на руках за острый край ржавой крыши кабинки и очень удачно плюхнуться на скамейку ровнехонько рядом с Харей, которая даже не подумала сдвинуться хотя бы на миллиметр. Колька с неимоверным трудом отцепил закостеневшие пальцы Гальки от поручня и притянул девушку к себе. Она моментально прижалась к нему и спрятала лицо на груди. Это Якушеву очень даже понравилось. Он быстренько расстегнул свой моряцкий бушлат и его полами, как черными крыльями, укутал одноклассницу со всех сторон. Она дрожала и билась на его груди, а он гладил ее по волосам и приговаривал:

– Ну чего ты, Галька… все же хорошо… Мы уже верхнюю точку прошли, сейчас снижаться будем.

При этих его словах Галочка задрожала еще сильнее, ибо до самой верхней точки не поднималась даже с родителями. Кольке пришлось обнять ее еще крепче. Холодный висок девушки неожиданно оказался около губ Якушева, и ему ничего не оставалось делать, как легонечко коснуться ими нежной кожи презираемой всеми парнями Хари. А где один раз – там и другой, а потом как-то сами собой отыскались девичьи губы, слегка припухшие и соленые от слез. А потом уже сама Галька вдруг обвила Колькину шею руками, и они слились в общем долгом поцелуе. Кабинка в этот момент уже практически опустилась вниз, и Якушев, одной рукой обнимая Харю, другой рукой делал выразительные знаки Иванычу, чтобы тот запустил свой жутко дребезжащий агрегат по второму разу. Иваныч был настолько рад тому, что вместо двух трупов под колесом обозрения имеет в наличие обыкновенную влюбленную парочку, прокатил Кольку с Галочкой вместо одного еще целых два раза. Малолеткам тоже перепало от щедрот Иваныча.

Само собой, что после такого необыкновенного аттракциона Галочка с превеликим трудом выбралась из кабинки. Ее болтало из стороны в сторону, и Кольке пришлось срочно приобнять девушку за талию. Так они и шли по парку: Галочка – опустив глаза долу и все еще трепеща от переизбытка впечатлений, а Якушев – обнимая ее за талию и периодически целуя в висок.

Кольке собственная роль неожиданно очень понравилась. В глазах Хари он выглядел самым настоящим, смелым и решительным мужчиной, который запросто может то, чего не могут чувствительные девушки. Не все, конечно, а некоторые. Вот если вспомнить предательницу Люську Скобцеву, так та вообще никогда и ничего не боялась. На самой верхотуре колеса обозрения она любила вскакивать со скамеечки, забираться на нее с ногами и при этом еще горланить какую-нибудь боевую комсомольскую песню. А Харя… она такая нежная… Впрочем, почему вдруг Харя? Придумал же какой-то идиот… Она не Харя… она Галя… Галочка… Ну и пусть высока ростом! Что в этом плохого? Наоборот… удобно…

В этот момент Колька завел Галочку в заросли сирени, которая ввиду теплой погоды уже выпустила первые листочки. И в этой кружевной светло-зеленой аллее принялся целовать девушку, куда придется: в щеки, шею, губы. Какое-то время Галочка пыталась уклоняться от его поцелуев, потому что была уже на твердой земле, чувство животного страха ее давно отпустило, и в Кольке она как бы уже и не очень нуждалась. Прямо скажем, что длилось сие уклонительство весьма недолго. Девушка решительно выдохнула и вся поддалась якушевским поцелуям. Они целовались долго, страстно и не знали того, что из-за разных кустов сирени за ними внимательно наблюдали две пары глаз. Когда мимо Галочки с Колькой с визгом пробежали попутчики с колеса, молодые люди оторвались друг от друга и в большом смущении, стараясь не касаться друг друга даже краем одежды, побрели к выходу из парка.

– Выходи, Вербицкий! Я тебя видела! – чересчур звонким от напряжения голосом крикнула Люся Скобцева и первой вышла из-за своего куста на аллею. – Следишь, значит?!

– Ага! – отозвался Сашка. – Как и ты.

– Ну и что скажешь?

– А чего бы ты хотела от меня услышать? – мрачно проронил Вербицкий, одновременно кляня себя за то, что вчера слишком быстро позволил Хариной выбраться из ящичной неволи. Вон она как долго может целоваться! И чего он вчера не довел дело до логического конца?

Сашка плохо представлял, каким должен бы быть логический конец, но теперь совершенно ясно видел, что до него явно не довел. Вот Якушев – он сейчас проводит Галю до дома и все, что надо, доведет до того, до чего надо…

– Ну… может, и мы с тобой еще разок поцелуемся? – предложила Скобцева, с прищуром глядя на Вербицкого красивыми черными глазами.

– Да пошла ты… – сквозь зубы бросил ей Сашка, презрительно сплюнул и пошел напролом сквозь кусты к другому выходу из парка.

Ошеломленная, униженная и брошенная сразу двумя молодыми людьми Люся Скобцева, первая красавица и модница школы № 1, осталась стоять одна в кружевных кустах оживающей весенней сирени. По ее лицу текли злые слезы, а руки непроизвольно сжались в кулаки. Ну, погоди, Харя! Ты еще свое получишь! Погоди, Вербицкий! Ты еще узнаешь, что бывает с теми, кто отказывается от Люси Скобцевой! И Колька… Колька… Она, Люся, ведь всего только и хотела, чтобы он немножко приревновал ее к Сашке, чтобы их любовь пресной не казалась, а он… И с кем?!! С Харей!! Да как можно к этой длинной и тощей жердине прикасаться? Противно ведь! Прямо не девушка, а бесполое существо: ни тебе груди, ни бедер! Сплошной ноль во всех местах! Впрочем, ясно! Конечно же, Колька просто решил отомстить за поцелуй с Вербицким… Он даже с истории после этого ушел… Но ведь это же была всего лишь шутка… Ведь если бы не шутка, то они целовались бы с Сашкой совсем в другом месте… Совсем в другом… Не значит ли это… Нет! Не может быть, чтобы Колька вдруг взял да и влюбился в Харю! Это же невозможно! Можно влюбиться в кого угодно, только не в Харю!

На следующий день выяснилось, что Колька Якушев если и не влюбился в Харю, то очень сильно заинтересовался ею. Во всяком случае, все перемены подряд он болтал с Хариной, сидючи с ней рядком на скамейке в холле первого этажа, возле гардероба. Вообще-то дежурные гоняли школьников с первого этажа на другие, но кто возьмется выгнать выпускников! Они сами кого хочешь выгонят. Да и учителя смотрели сквозь пальцы на то, что Николай Якушев и Галина Харина беседуют в неположенном месте. Все понимали: никаких «амуров» они не крутят, потому что Харина – девушка очень невидная, следовательно, Якушев обсуждает с ней какое-нибудь совместное комсомольское поручение.

Люся Скобцева знала, что это за «поручение». Она видела, как эти двое запойно целовались в сиреневой аллее. А еще она проследила за ними вчера и видела, как Колька вошел вслед за Харей в ее подъезд. Ясно же, что там они продолжили начатое в парке. Сашка Вербицкий вчера повел себя безобразно, но Люся решила временно наступить на горло своей гордости и опять обратиться к нему.

Вербицкий был обнаружен в кабинете математики, из которого ни под каким видом не желал выходить на перемену, и продолжал с ожесточением на лице решать один за другим примеры из учебника алгебры для восьмого класса. Люся плюхнулась рядом и выхватила у него из рук учебник.

– Э! Тебе чего? – спросил он, с явным раздражением глядя в лицо первой красавицы школы.

– Того! – Люся с громким хлопком закрыла учебник и потребовала, чтобы дежурная Таня Мышакова немедленно перестала драить доску и вышла бы в коридор, поскольку у них с Вербицким очень серьезный разговор, не предназначенный для чужих ушей, будь они даже ушами дежурной по классу.

– Подумаешь… – процедила Таня и с презрением на лице удалилась.

– Я предлагаю тебе сделку, – начала Скобцева, сверля Сашку своими почти черным глазами.

– Ну и? – развалившись на парте, спросил он.

– Давай сделаем вид, что мы с тобой вчера целовались на парте не просто так!

– А как?

– А так – будто у нас с тобой самая настоящая любовь!

Вербицкий присвистнул, но ничего не спросил, а потому Люсе пришлось говорить дальше без всяческого поощрения с его стороны.

– В общем, мне нужно, чтобы Якушев меня приревновал, ясно? – сказала она, слегка покраснев оттого, что приходится открывать этому дураку все свои карты.

Сашка громко расхохотался, и лицо Скобцевой запылало самым настоящим маковым цветом. Что себе позволяет этот болван? Смеяться над ней, самой красивой девушкой в школе, в то время, когда любой другой на его месте…

– Чего ржешь?! – грубо спросила она.

– А тебе не кажется, дражайшая Люси, что Якушеву с некоторых пор нет до тебя никакого дела?

– Не кажется!! – упрямо выкрикнула она. – Подумаешь, целовался с Харей?! И что?! Это же Ха-а-а-аря!!! Да Кольку же все поднимут на смех!

– Пока что-то не поднимают.

– Так никому даже в голову не приходит, что между ним что-то серьезное! Все думают, что они просто разговаривают…

– Но мы-то с тобой все точно знаем! Впрочем… – Сашка отнял у Люси учебник, открыл нужную страницу и, прежде чем опять углубиться в примеры, лениво спросил: – Выкладывай, чего задумала-то.

Скобцева покусала губки, которые от этого стали густо-малиновыми, и сказала чистую правду:

– Честно говоря, Сашка, я хочу их разлучить…

Вербицкий неожиданно захлопнул только что открытый учебник и отозвался:

– Представь, я хочу того же самого!

– Как? – растерялась Люся. – Почему?

– А потому что мне нравится Галя…

– Харя? – на всякий случай решила уточнить Скобцева.

– Она самая. Но если ты еще раз назовешь ее Харей, то очень сильно об этом пожалеешь.

Бедная первая красавица школы № 1 не знала, что и думать, и тут уж взялся говорить Вербицкий:

– В общем, так: если ты придумаешь, каким образом можно оторвать Якушева от Гали, – я в этом деле твой первый помощник! А изображать с тобой любовь не собираюсь, так как пользы от этого не вижу никакой!

Некоторое время очередной раз ошеломленная Люся сидела, не в силах произнести ни одного слова, а потом, когда она уже и могла бы что-нибудь сказать, прозвенел звонок, и класс начал заполняться. Скобцева поднялась с Сашкиной парты и пошла на свое место, с которого хорошо просматривалась входная дверь. Мерзкая Харя, порозовевшая и даже несколько похорошевшая, зашла в класс чуть ли не самой последней. След в след за ней протиснулся Якушев и, прежде чем пойти к своему месту, успел Хариной что-то шепнуть, от чего она покраснела еще больше.

Люся проводила Харю глазами, пытаясь разобраться, что нашли в ней два первых парня их класса, и не находила ничего. Белокурая невыразительная косченка, тощенькие щечки и костлявое долгое тело в старенькой школьной форме со штопаными-перештопаными рукавами. Черный сатиновый передник со смятыми крыльями обтягивал почти плоскую грудь. На ноги в простых темно-коричневых чулках Харя надела смешные мальчиковые баретки. На ее длинные ступни нигде не нашлось приличных девичьих туфелек. Вот интересно, в чем она припрется на выпускной? У Люси к этому торжественному дню уже было готово платье из голубоватого капрона на шелковом белом чехле. Впрочем, сейчас надо думать о другом. Вчера в парке она хотела изничтожить Якушева с Вербицким, сегодня уже отчетливо понимала, что главное зло оказалось в смешной и ничтожной Харе! Нейтрализовать надо именно ее. Только вот как? Ну… для начала надо хотя бы поставить ее в смешное положение… Разве можно любить того, над кем все смеются?

Следующим за математикой уроком была физкультура. В Люсином напряженно работающем мозгу кое-что забрезжило…

Ввиду теплой погоды физкультура проходила на улице. Харя выбежала на школьный стадион в вылинявшей синей футболке. Такие же старые тренировочные штаны сзади были густо и отвратительно испачканы чем-то липко-коричневым. Люся Скобцева очень постаралась, чтобы Харина уселась шнуровать физкультурные тапки именно на скамейку, которую она измазала коричневым пластилином. Поскольку скамейка и без того была крашена коричневой краской, а лучи солнца падали из окна раздевалки прямиком на пластилин, он несколько подрастопился и практически слился с цветом скамейки.

Когда физрук недовольным голосом спросил: «Харина, чем вы испачкали форму?» – а бедная Харя схватилась рукой за липкую коричневую массу, 11-й «Б» грянул богатырским хохотом. Громче всех смеялась, разумеется, Люся Скобцева. Еще бы! Надо было видеть, как пятилась к раздевалке совершенно уничтоженная Харина, брезгливо оттопырив измазанную руку. Когда она скрылась за дверью, Люся нашла взглядом Якушева. Он тоже пытался улыбаться, но улыбка выходила кривая и вымученная. Скобцевой она все равно понравилась. Было бы хуже, если бы Якушев остался серьезен или бы вдруг сделался зол. Колька не смог противопоставить себя классу. Зато Вербицкий смог. Он смотрел на Люсю с выражением такой ярости на лице, что девушка даже немного испугалась, но тут же взяла себя в руки. Когда одноклассники скучковались возле песочной ямы, куда собирались прыгать в длину, Скобцева специально подошла почти вплотную к Вербицкому и сквозь зубы сказала:

– В нашем с тобой общем деле все средства хороши!

Сашка не отозвался, только смачно и далеко цыркнул слюной в песочную яму.

Галочка мучилась дома с физкультурными штанами. Сначала проклятый пластилин никак не хотел отдираться, а потом совершенно не желал отстирываться даже в горячей воде, которую она специально согрела в большой суповой кастрюле. В конце концов ветхая ткань стала разъезжаться прямо в руках, и она поняла, что до конца года больше не сможет ходить на физкультуру. Родители вряд ли раскошелятся на другие штаны, потому что этот самый кошель и без того тощ, а физкультуры до конца Галочкиной учебы в школе уже осталось уроков шесть, не больше. Для того чтобы получить хорошую отметку в аттестат, кроме зачета по прыжкам в длину, надо было еще сдать кросс на пятьсот метров. Придется договариваться с физруком, чтобы он разрешил ей как-нибудь сдать все отдельно от класса и… в платье…

Надо сказать, что даже физкультурная трагикомедия не смогла окончательно испортить хорошее Галочкино настроение, поскольку ее мысли от испорченных треников постоянно улетали в ту самую небесную высь, где ее вчера вдруг начал целовать Колька Якушев. Колька? Нет, конечно… Коленька… Ее, Галочкин, Коленька… Она сначала не хотела поддаваться, чтобы он не подумал, что она какая-нибудь… А потом поддалась. Во-первых, на верхотуре колеса обозрения ей было очень страшно, а во-вторых… Во-вторых, она давно мечтала оказаться в объятиях Якушева. И ведь оказалась! Как же тут было не поддаться? Якушев, кстати, мог отказаться целоваться с ней, когда они уже ступили на твердую землю, но ведь не отказался! Он целовал ее в тенистой аллее еще жарче и горячее, а в подъезде даже нечаянно… конечно же, нечаянно… дотронулся рукой до ее груди, когда пальто как-то само собой распахнулось.

Галочка вспомнила странное ощущение прилива жара к каждой клеточке тела, связанное с этим Колькиным прикосновением. Это, конечно, стыдно, но ей хотелось бы, чтобы он еще раз положил свою руку ей на грудь. Нечаянно, конечно, потому что – кто же делает эдакое специально!

Грудь у нее, конечно, не очень… Вот сегодня она специально смотрела на красавицу Скобцеву, когда та переодевалась на физкультуре. На Люсе был надет красивый атласный лифчик, внутри чашечек которого покоилась такая красивая и большая грудь… такая… что…

Галочка подскочила к зеркалу, скинула халатик, в котором стирала свои несчастные штаны, а потом и белую хлопчатобумажную маечку. Да, до Люськи ей, конечно, далеко, но нельзя сказать, что у нее вообще в этом месте ничего нет. Вот же она, грудь: маленькая, конечно, по сравнению со скобцевской, но неплохой формы, аккуратная. Галочка положила ладони на свою аккуратную грудь, и ее опять обдало жаром, будто от прикосновения Якушева. Девушка закусила губку и скинула беленькие трусики. Вот же она вся – Галочка. Все у нее на месте, как надо. Она даже немного похожа на Венеру… какого-то художника, которую как-то видела в одном художественном альбоме. Та Венера как бы выходит из раковины и вся такая же длинненькая и белокурая, как сама Галочка. Вот Люська Скобцева очень странно смотрелась бы в той раковине со своей огромной грудью, а она… А что, если бы Якушев увидел ее такой вот, как Венера… Галочка слегка склонила голову набок, легонько прикрыла грудь одной рукой, а низ живота – другой. Выходило очень похоже.

Именно в этот момент раздался звонок входной двери. Галочка вздрогнула и заметалась по комнате, пытаясь сообразить, что лучше всего накинуть на голое тело. Выходило, что лучше всего надеть все тот же халат, потому что ничего другого под руки все равно не попадалось. Маечку с трусиками она быстренько затолкала ногой под родительскую кровать с кружевным подзором.

К большому удивлению и смущению Галочки, на пороге входной двери стоял Якушев и улыбался тоже весьма смущенно.

– Ты вот ушла… – начал он. – Я подумал, что ты расстроилась…

При виде возлюбленного молодого человека девушка даже не могла уже вспомнить, отчего она должна была расстраиваться, когда в ее жизни все так замечательно. Коля сам к ней пришел, она его ничем не заманивала, значит, он… У Галочки даже сердце защемило оттого, что она подумала про Якушева. Неужели он тоже… Неужели и он…

– Войти-то можно? – спросил Колька, и девушка посторонилась, чтобы он вошел. Как же здорово, что дома никого нет, даже соседей. Все ушли на работу во вторую смену, а значит, никто им с Якушевым не помешает. Никто ничего не скажет и, главное, ничего плохого не подумает.

– Ну так… как ты? – опять спросил Якушев. – Ты, главное, забудь про эту «физру», потому что все уже забыли. Всегда кажется, что все только и делают, что о тебе думают, а на самом деле у всех своих забот хватает.

Галочка хотела спросить, какие же у него, Кольки, заботы, но он сам сказал:

– Я вот все думаю, куда лучше ехать поступать, в Москву или в Ленинград? Ты что на этот счет думаешь?

Галочка ничего не думала, потому что поступать в институт не собиралась. Не то чтобы не хотела, нет… Она намеревалась для начала годик поработать у отца в бригаде, чтобы заработать денег для семьи и отблагодарить таким образом родителей за то, что разрешили ей доучиться в школе до одиннадцатого класса. Соседской Любке, например, родители не разрешили, и она ушла на завод сразу после окончания семилетки.

– Я не знаю, – честно сказала Галочка. – Мне вообще не хотелось бы, чтобы ты уезжал…

Безусловно, Кольке было понятно, почему ей этого не хотелось, но он все-таки спросил:

– Почему?

Галочка покраснела всем лицом и шеей и почти шепотом ответила:

– Ты же знаешь…

Конечно же, Якушев догадывался, а потому эдак бочком подобрался к Галочке поближе и осторожно обнял ее. Она сразу захлестнула его шею руками, и они начали целоваться так же страстно, как вчера на колесе обозрения, как в парке на аллее и, главное, как в темноте подъезда. Несмотря на то что в квартире было светло, молодые люди чувствовали себя, как в темноте подъезда. Никого рядом не было. Они были одни. И рука Якушева, конечно же, опять оказалась на груди Галочки. Конечно же, не случайно. И она уже понимала, что не случайно, но ей хотелось именно этого. И так кстати под тоненьким халатиком больше ничего не было, и Колька мог наконец удостовериться, что Галочкина грудь, хоть и много меньше Люськиной, но тоже очень даже ничего и здорово похожа на грудь той Венеры, с картины… Девушка даже вспомнила фамилию художника – Боттичелли.

Якушев же, видимо, тоже вспомнил картину Боттичелли или что-то в таком же роде, потому что уже расстегивал на Галочке пуговки халатика… чтобы, значит… сравнивать…

Девушка поначалу пыталась оттолкнуть его руки, но они уже все сделали, все расстегнули и теперь ласково гладили ее наливающееся жаром тело. Галочка удивлялась, что ей совершенно не стыдно. Вот с грязными штанами на физкультуре – это да, это противно, гадко и стыдно… А то, что Колька своими теплыми руками касается ее сосков, живота… это вовсе не стыдно… это приятно… это сладко до боли…

Якушев вдруг поднял ее на руки и опустил на ту самую родительскую кровать, под кружевным подзором которой валялись белые маечка и трусики. Как же вовремя Галочка их скинула. А Колька вдруг начал целовать ее грудь. Девушке даже не приходило в голову, что можно делать еще и это. Оказывается, ничуть не хуже поцелуев в губы. Оказывается, это еще горячей, еще сладостней, оказывается, от этого теснится уже не только в сердце, а уже где-то в животе… и даже еще ниже… И когда Колькина рука оказалась между ног девушки, она уже была готова к тому, что от этих его прикосновений ей станет еще лучше. И ноги ее сами собой раздвинулись в стороны, чтобы возлюбленному было удобнее.

Когда Якушев вдруг тоже начал раздеваться, Галочка немножко удивилась. Зачем бы? С другой стороны, может быть, ему тоже будет приятно, если и она станет целовать его без одежды.

Некоторые части тела Якушева оказались несколько не такими, какими Галочка видела их у мужчин, изображенных на репродукциях художественных альбомов, где она, собственно, и познакомилась с Венерой Сандро Боттичелли. Пожалуй, девушка даже испугалась того, что Колька оказался устроенным не совсем так, как классические образцы. У тех все было как-то мельче и вертикальнее. Кроме того, разоблачившись, Якушев еще и резко переменился в приемах, которыми одаривал Галочку: стал как-то грубее и даже циничнее. Когда девушка вскрикнула от боли, он и не подумал прекратить процесс дальнейшего проникновения в ее лоно, а даже будто бы сошел с ума, потому что стал делать ей все больнее и больнее, при этом резко и громко задышал и как-то странно забился над ней.

Наконец Галочка изловчилась и оттолкнула от себя мучителя. Якушев, закрыв глаза, как-то странно отпал от нее на спину, и девушка с ужасом увидела, что он весь в крови. Более того, на прилично смятом белом пикейном покрывале родительской постели расплывалось небольшое, но тоже кровавое пятно. Бедной Галочке даже не пришло в голову, что это ее собственная кровь. Якушев не подавал никаких признаков жизни, а потому она решила, что он неожиданно обо что-то острое внутри ее поранился и теперь скорее мертв, чем жив. Она так душераздирающе вскрикнула, что «мертвец» тут же ожил и даже закрыл ей рот ладонью, поскольку побоялся, что на этот вопль непременно сбегутся все соседи.

– Совсем сдурела! – сказал он ей грубо.

– Но ведь кровь… – свистящим шепотом еле выговорила Галочка.

– Так всегда бывает в первый раз.

– То есть… это так всегда у мужчин?

– Ну и дура же ты, Галька! – расхохотался Якушев. – Неужели вы с девчонками никогда ничего такого не обсуждали?

Галочка, с которой вообще никто никогда ничего такого не обсуждал, промолчала, продолжая с ужасом разглядывать уже слегка побуревшее кровавое пятно. Якушев посмотрел на нее с некоторым испугом, прикрылся собственной майкой и опять спросил:

– То есть ты даже не понимаешь, что кровь – твоя?

– Моя? – еще больше ужаснулась девушка.

– Только вот не надо прикидываться изнасилованной невинностью! – вскричал Колька, резко вскочив с постели и уронив при этом на пол свою майку. «Изнасилованная невинность» с удивлением рассматривала его мужское достоинство, наконец приблизившееся по размерам и конфигурации к образцам из художественных альбомов. Якушев отыскал под ногами свои трусы, быстро сунул в них ноги, натянул их за резинку на положенное место и опять обратился к Галочке: – Имей в виду! Я тебя не насиловал! Ты сама на все согласилась и вообще была уже почти голой, когда я к тебе пришел! – Знаменитым жестом Владимира Ильича он указал на ее обнаженную грудь и добавил: – Не будешь же ты этого отрицать?

Галя Харина медленно покачала головой. Все так и было. Когда пришел Колька, на ней был всего лишь полузастегнутый халатик, надетый на голое тело, а ласк и поцелуев Якушева просило не только ее сознание, но и все как-то враз истомившееся тело.

– А что ж ты думала… – опять начал Колька, поскольку Галочка, похоже, окончательно потеряла дар речи. – Ты будешь меня соблазнять, а я потом – отдувайся?

– Я ничего такого не думала, – наконец разлепила губы девушка.

Колька надел брюки, рубашку и трикотажную безрукавку. Испачканную кровью майку смял в комок и засунул в глубокий карман своего бушлата, подняв его с пола, и глубокомысленно изрек:

– Вот! А надо было думать! Ну… в общем… я пошел, значит…

Галочка смотрела на него с таким изумлением, что Якушеву стало неловко. Он уже почти убедил себя в том, что Харина сама во всем виновата, но глаза девушки все еще были полны такого ужаса, что он вынужден был опять присесть к ней на кровать и сказать тоном старшего брата:

– Ничего страшного не случилось. Ты стала женщиной – только и всего. Это со всеми когда-нибудь случается. А эту тряпку… – Колька показал на испачканное покрывало, – застираешь, да и все! Никто ничего не узнает – вот увидишь!

После такой убедительной речи он даже потрепал Харину по обнаженному плечу, потом смачно чмокнул в щечку, еще раз сказал:

– Ну… я пошел… – И действительно пошел.

Когда лязгнул замок захлопнувшейся входной двери, Галочка поняла, что осталась одна со своим горем. Похоже, что неожиданно разгоревшаяся к ней любовь Якушева – так же неожиданно закончилась. Вот вам – умри, но не давай поцелуя без любви! С любовью, оказывается, тоже не все можно позволять. Особенно если любовь только с одной стороны, а с другой… А что же такое было с другой? Галочка не знала, как называлось то, что испытывал к ней Колька. Зато она знала точно, что он больше никогда к ней не подойдет. Она к нему тоже. Она вообще никогда больше не приблизится ни к одному индивиду мужского пола. Она теперь знает, что они делают с девушками, и ей жаль всех тех дурочек, которые об этом даже не догадываются. Галочка видела, каким больными глазами на них с Якушевым смотрела Скобцева, понимала, что именно Люся испортила ей физкультурную форму, но теперь даже жалела ее. Еще бы! Люська наверняка думает, что Якушев будет ее только в губки целовать, а он…

Галочка слезла с родительской постели, сгребла в комок пикейное покрывало и пошла его застирывать. Она провозилась с ним весь вечер, суша над плитой, а потом еще и утюгом, но оно все равно оставалось еще влажным, когда родители вернулись с работы.

– Я пролила вам на постель чай, – пришлось сказать девушке. – Стирала вот… еще не до конца просохло…

Уставшая мать беззлобно пожурила ее и развесила покрывало досыхать на два стула, а отец так и вовсе ничего не сказал. Ему наплевать было на покрывало и на пролитый чай.

В этот вечер Галочка долго не могла заснуть. Она без конца прислушивалась к себе. Несмотря на то что некоторое количество ее собственной крови пролилось на пикейное родительское покрывало, никакой боли в том, интимном месте она не испытывала. Болело у нее в другом… Вернее сказать, она никак не могла определиться с тем, где болело. Выходило, что она болела как бы вся. В груди было тяжело и тоскливо. Она, Галочка, обманулась и испачкалась в чем-то таком, что гораздо хуже подтаявшего пластилина. Кроме того, ей почему-то казалось, что эта ужасная история непременно будет иметь какое-то нехорошее продолжение. Девушка не знала, какое, но уже заранее тревожилась и нервничала.

А на физкультуру она, пожалуй, больше не пойдет. Без кросса и прыжков в длину у нее в аттестате вместо пятерки получится четвертак. Ну и что? Ей же не нужна медаль… ни золотая, ни серебряная… Ей вообще больше ничего не нужно, потому что ничего хорошего в жизни ждать уже не приходится. Они с родителями жили довольно трудно и бедновато, и Галочка, начитавшись русской и зарубежной классики, очень рассчитывала на любовь, которая приподнимет ее над мрачной действительностью и унесет в заоблачные выси личного счастья. Вот оно какое – личное счастье! Не надо ей больше ничего, похожего на эту любовь. Да и не любовь это, а…

Снились Галочке ожившие музейные статуи, голые и белые. Они все хотели от нее того же самого, что и Якушев. Девушка пыталась убежать от них, но ноги, как это иногда бывает в снах, сделались ватными и непослушными. Правда, и статуи двигались как-то слабовато и Галочку не догнали, но проснулась она в поту и совершенно обессиленной, будто по-настоящему бежала от голых мраморных мужчин все пятьсот метров.

В школу идти не хотелось. И она бы не пошла, но аттестат, как ни крути, нужно получить. Хорошо, что учиться осталось уже меньше месяца.

Колька Якушев за весь школьный день не посмотрел в сторону Галочки ни разу. Ей и не надо было, чтобы он смотрел, но на нее постоянно пялились: Вербицкий и Скобцева. Выражение Сашкиного лица Галочке было непонятно, а на Люсином – четко читались торжество и большое моральное удовлетворение. Галочке же опять было жаль ее. Она, Люська, еще ничего не знает… наивная… Когда Галя Харина шла с уроков домой мимо продуктового магазина, Сашка Вербицкий опять умудрился втянуть ее в нишу между пустыми грязными ящиками. Он пытался ей что-то сказать, но Галочка не слушала. Ее так трясло от ужаса и омерзения, что парень замолчал и отпустил рукава ее вязаной кофты, на которую девушка сменила свое страшненькое пальто ввиду весеннего тепла. Галя неслась от Вербицкого домой так быстро, что физрук непременно вывел бы ей пятерку в аттестате.

А потом для Гали Хариной начался сущий кошмар. Несколько раз ее ловили в темной подворотне дворовые хулиганы и говорили странные вещи.

– Ты же всем даешь! – противным липким голосом шептал ей на ухо Федька Потапкин, гроза и ужас Галочкиной улицы, а его вечный подпевала и оруженосец Гога Гусь при этом отвратительно ржал и делал непристойные жесты.

Каждый раз Галочке везло: в подворотне появлялся кто-нибудь из взрослых, и мерзавцев как ветром сдувало. Сначала девушка даже не очень понимала, что им надо и что такое она всем дает. Потом ее вдруг осенило: она поняла, что Колька Якушев кому-то рассказал, что произошло между ними. Наверняка какому-нибудь близкому другу, а тот проговорился. Нельзя даже представить, чтобы Якушев обсуждал детали их свидания с Гогой и Потапкиным.

Потом она научилась остерегаться и оглядываться. Если где-нибудь поблизости маячили Федька с Гусем, она обязательно поджидала кого-нибудь из взрослых и входила в подворотню или подъезд собственного дома только вместе с ними. Ей некому было пожаловаться, потому что никому нельзя рассказать то, что с ней произошло. Да и чего жаловаться, если действительно сама во всем виновата. Она вообще старалась думать о происшествии как можно меньше, но забыть не могла, потому что темная голова Якушева всегда маячила перед ней на каждом уроке. А после школы он опять всюду гулял со Скобцевой. Галочка не ревновала. Ее любовь к нему вытекла вместе с той маленькой лужицей крови, осквернившей родительскую постель.

Люся выглядела довольной, уверенной в себе и проходила мимо Галочки, если, конечно, случалось, как мимо неодушевленного стенда с показателями успеваемости. Галя нисколько не обижалась, а только жалела ее. По всему видно, что Скобцева еще (как выражаются эти мерзкие выродки) – «не дала» Якушеву, потому такая и счастливая.

Галочка где-то даже была рада тому, что с ней случилось. Ведь если бы не случилось, она еще долго находилась бы в романтическом заблуждении насчет отношений между мужчиной и женщиной. Конечно, она кое-что кое-где видела, например рисунки на стенах подъездов, кое-что, написанное почти эзоповым языком, читала в учебнике по анатомии человека, некоторые сведения были почерпнуты из девчоночьих разговоров в бане и физкультурной раздевалке, но целиком процесса Галя не представляла до самого того момента, пока не пришлось в нем участвовать самой. Процесс оказался отвратительным до безобразия. Но мерзким было не только это. Особо мерзким было, что после случившегося Якушев потерял к ней всяческий интерес. Ей, Галочке, конечно, его интерес теперь и даром не нужен, но как же получается у других? Вот если взять, к примеру, родителей. У них же было все то же самое, но отец почему-то остался с мамой и даже женился на ней.

Лучше бы Галя не думала о родителях в этом контексте, потому что ей тут же представился отец в том самом варианте, в каком перед ней красовался Якушев. Она сразу постаралась представить отца в виде классически обнаженной беломраморной статуи, что было все же приятней, но почему-то никак не получалось. Дома она старалась вообще не смотреть отцу в глаза, но он не замечал этого. Он вообще был озабочен только тем, как прокормиться и где взять денег на новый велосипед, поскольку старый, на котором обычно ездил на рыбалку и за грибами, уже совсем никуда не годился.

Близких подруг Галочка как-то не сумела завести за годы учебы. Так только… приятельствовала с некоторыми девчонками, но никогда ничем личным с ними не делилась. Они с ней тоже. Галя с детского сада всегда была выше и тощее всех, что никому не нравилось. Таким образом, она давно привыкла быть одна, но нести нынешнее свое несчастье в одиночку ей все же было неимоверно трудно.

Еще Галя сильно боялась Вербицкого. Если уж Якушев пустил о ней слух как о доступной особе, то не оставляет никаких сомнений то, чего хочет получить от нее Сашка. С поцелуями уже лез, надо продолжить… Шиш тебе, Сашка! Она, Галочка, уже тертый калач! Ее больше на мякине не проведешь!

Выпускные экзамены Галина Харина сдала хорошо, что, в общем-то, было неудивительно. Она всегда стабильно училась на четыре и пять. Четверок было больше, но она никогда не рвалась что-то пересдать или переписать, чтобы вытянуть аттестат получше. Просто училась, и все.

Галя долго раздумывала над тем, стоит ли ей пойти на выпускной вечер или не стоит. С одной стороны, делать ей там нечего, кроме как подпирать стенку, потому что танцевать ее все равно никто не пригласит. Собственно, ей и не надо, чтобы приглашали. Кто они такие – приглашатели, все сплошь кольки якушевы. С другой стороны, хочется в последний раз побыть с любимыми учителями, да и от самой школы она ничего плохого не видела. В общем, несколько раз прикинув так и эдак, Галочка решила на последний школьный вечер пойти.

С выпускным платьем, конечно, была проблема. Отец сказал им с матерью: как хотите – или платье, или велосипед. Если платье, так его потом только выбросить, потому как белое, а куда в таком пойдешь. А если велосипед, то это сплошная экономия: во-первых, это рыба, во-вторых, грибы, в-третьих – ягоды, а в-четвертых – и сама Галька вполне может на нем кататься, когда захочет в свободное от грибов-ягод время.

Галочка подумала-подумала и выбрала велосипед с грибами. Куда она, в самом деле, пойдет потом в белом платье! Не под венец же! Мать выделила ей свою прозрачную капроновую кофточку с пуговками-глазками-наоборот. Наоборот, потому что серединки у них были светло-прозрачными, а ободки – черными. Мать предлагала эти пуговки спороть и нашить чисто-белые, но Галочка подумала – к чему? Она так только посидит немного на торжественной части, аттестат получит, с учителями поговорит да и домой пойдет. Юбка светлая у матери тоже была, пришлось только в боках немножко забрать.

А вот прическу Галочке соседка Валька – парикмахерша сделала хоть куда: халой называлась. Коса, в общем, такая, особо плетенная, начесанная, прихваченная взрослыми шпильками. Покрутившись у зеркала, девушка, пожалуй, даже себе понравилась бы, если бы не то, что она о собственной персоне знала. Ей, Гале Хариной, не в белом ходить, а в пепельном, цвета дорожной пыли, которую каждый прохожий попирает грязным сапогом.

Аттестат у Галочки оказался таким хорошим, что ей его выдали сразу после одной золотой медалистки и двух ребят, получивших серебряные медали. Директор школы Иван Митрофанович долго тряс Гале Хариной руку, а классная руководительница, русачка Людмила Константиновна, даже расцеловала в обе щеки. Растроганная девушка села на свое место, крутя в руках новенькие зеленоватые корочки с гербом Советского Союза, и думала о том, что вот… все и кончилось… как-то чересчур быстро… Казалось, что она и думала-то только о школе, которую как-то неожиданно закончила, но фамилию Скобцевой все же услышала и даже почему-то вздрогнула при этом.

Школьная красавица Люся Скобцева выдержала марку и пришла на выпускной вечер в сногсшибательном прозрачном платье на белом чехле. У Галочки блузочка тоже была прозрачной, но сразу показалась какой-то грязноватой на фоне льдисто-голубоватого наряда Скобцевой. Вырез платья Люси был умеренно глубоким, но ее пышная грудь и из этой умеренности очень прилично выпирала. Да и вся она, с красивой прической под названием «Тюльпан» и в туфельках на каблучках, казалась очень взрослой, самостоятельной и независимой.

Якушев тоже хорошо выглядел: в черном костюме старшего брата, в котором тот недавно женился, в его же белой рубашке и ярком полосатом галстуке. Темные густые волосы он зачесал назад и даже намазал чем-то блестящим, отчего напоминал актеров немого кино. Галочка не хотела на него смотреть вообще, но все-таки посмотрела, и вышло, что они встретились с Колькой взглядами. Галя отводить глаза не стала: к чему? А вот Якушев сразу отвернулся, будто бы смотреть на нее ему было противно. Галочка видела, что всю шею его залила краска. Это ей понравилось: все же помнит кошка, чье мясо съела.

После торжественной части Галочке не удалось сразу уйти, потому что Людмила Константиновна собрала под руки-крылья всех своих девочек и в который раз начала расспрашивать о том, как они собираются жить дальше и часто ли будут навещать родную школу. Галочку Людмила Константиновна особенно любила, потому что та очень хорошо писала сочинения, и девушке никак не удавалось вырваться из ее объятий.

Пока беседовали со своей классной руководительницей, молодые люди успели отодвинуть к задней стене зала все стулья, освободив таким образом место для танцев. Надо ли говорить, что первой из динамиков полилась мелодия «Школьного вальса». Директор школы, Иван Митрофанович, тут же подхватил молодую учительницу математики Ольгу Петровну и закружил ее по залу. Они танцевали так красиво, что Галочка невольно засмотрелась. Потом к директору с математичкой присоединились несколько родительских пар, а после – Людмила Константиновна заставила своих парней пригласить на вальс учителей. Не все молодые люди умели танцевать вальс, а потому только топтали учительницам ноги, но те на них совершенно не сердились, а лишь смеялись и пытались наскоро научить танцевальным движениям.

Галочка смотрела в зал и улыбалась. Она поймала себя на том, что в глазах дрожат слезы. Она последний раз видит этот зал, своих учителей, и директора, и любимых школьных нянечек, и деловую мужиковатую завхозиху, которая вела самый строгий учет половых тряпок и даже мел всегда выдавала только по счету. Все сейчас казалось девушке трогательным, близким и родным. Ей совсем не хотелось уходить домой, но она понимала, что придется. Сейчас закончится вальс, посвященный учителям, и она станет лишней на этом красивом празднике. Галочка подумала, что она постоит рядом с Людмилой Константиновной еще немножко, подождет, когда в школьной радиорубке сменят пластинку, и уйдет как раз тогда, когда юноши начнут приглашать своих одноклассниц.

Из динамика полилась песня Анны Герман «Танцующие Эвридики», которая только-только начинала входить в большую моду. Галочка несколько задержалась в зале, и к ней подошел Сашка Вербицкий. Она даже не сразу поняла, что он от нее хочет, а потому заранее испугалась и вжалась чуть ли не в грудь своей учительницы.

– Ну что же ты, Галя! – Людмила Константиновна легонько оттолкнула от себя свою ученицу. – Саша ведь тебя приглашает!

Бежать Галочке было некуда, и она на ватных ногах пошла к центру зала вслед за Сашкой, который при этом еще и держал ее за руку на виду у всех. Когда Вербицкий положил девушке на талию свою горяченную руку, ей показалось, что тонкий капрончик маминой кофточки расплавился и прилип к спине.

Анна Герман, как всегда, пела красиво и проникновенно. У Галочки от ее пения мягчело и горячело в груди, но она старалась не расслабляться. Ее теперь никакими трогательными песенками не собьешь. Знает она, до чего в конце концов дотанцуются эти Эвридики.

И все же волшебный голос замечательной польской певицы заставил девушку на некоторое время утратить бдительность. Именно в этот момент Вербицкий приблизил к Галочкиному уху свои губы и сказал то, что ему не стоило бы говорить:

– Я люблю тебя, Галя…

Бедную Галю Харину будто ударило током. Якушев тоже нашептывал примерно то же самое, когда стягивал с нее халатик. Она отшатнулась от Сашки, как от Змея Горыныча, дохнувшего ей в ухо пламенем, и со всех ног бросилась от него из зала, расталкивая танцующие пары. Было все равно, с каким удивлением все смотрели ей вслед и как до побелевших губ растерялся Вербицкий, оставшийся в одиночестве посреди зала.

Галя хотела выскочить из школы, но возле входных дверей стояли директор школы с капитаном милиции, который помимо исполнения прямых должностных обязанностей исполнял еще и роль отца одного из Галиных одноклассников. Таким образом, спасительный путь на улицу для девушки был отрезан. С минуту задержавшись в вестибюле школы, Галочка бросилась вверх по лестнице к своему классу, который находился на втором этаже. Она отсидится там, а потом, когда Сашка успокоится и пригласит на танец кого-нибудь другого, а директор с милиционером покинут пост у двери, она и уйдет тихохонько домой.

До своего класса Галочка не добежала, потому что из туалета мальчиков ей навстречу вдруг вышел Васька Лагутенок из параллельного одиннадцатого и загородил дорогу.

– И куда же мы так несемся? – развязно спросил ее Васька и даже попытался приобнять. Девушка вырвалась и отскочила к стене. Лагутенок тут же уперся обеими руками в стену с двух сторон от Галочки, и она таким образом оказалась в настоящем капкане. Васька, совсем как Вербицкий, приблизил к ее уху свои губы и гораздо более противным голосом проговорил: – Не на свиданку ли летишь, Харя ты наша тонконогая?

Галочка почувствовала, что от него сильно пахнет спиртным. Это было неудивительно, потому что Лагутенок являлся гнойной болячкой на теле образцового коллектива школы № 1. Странным было то, что он наливался в туалете в одиночку, никого не пригласив к себе в компанию.

Долго размышлять о Васькином одиночестве Гале не пришлось, потому что Лагутенок вдруг схватил ее за руку и с силой потащил в мужской туалет.

– Не надо… Вася… да ты что… отпусти… – лепетала Галочка, напрасно пытаясь найти на гладкой стене коридора какой-нибудь выступ, за который можно было бы ухватиться и хоть как-нибудь задержаться. Никакого выступа не было, и Лагутенок на удивление быстро затолкал упирающуюся Галю Харину в туалет.

– Ну че ты из себя изображаешь… – начал Васька, дыша в лицо девушки зловонным перегаром и одновременно пытаясь расстегнуть на ней прозрачную блузочку с пуговками-глазками-наоборот. – Все же знают, что Колька тебя давно распечатал… а я… чем я хуже Кольки… я тоже хочу…

Лагутенок с силой рванул полу Галочкиной блузки. Пуговки горохом посыпались на кафель туалета. Девушка обеими руками попыталась как-то запахнуться обратно, но Васька начал задирать кверху ее узкую юбку. Старенькая ткань затрещала по швам. Галя оторвала руки от блузки, чтобы не позволить Лагутенку разодрать на ней еще и юбку, но тот уже распалился так, что сам черт ему был не брат. Он всем телом навалился на нее, прижимая к стене, крашенной масляной краской. Капроновая блузочка Галочки заскользила по ее поверхности, и девушка рухнула, увлекая за собой Лагутенка. Они оказались прямо в луже, которая образовалась от подтекающего унитаза.

Ваську, похоже, уже не смущало даже то, что из туалета когда-нибудь придется выходить, мокрым, встрепанным, и как-то объясняться на этот счет. Он елозил по мокрому полу, пытаясь содрать с Галочки то, что вперед удастся: трусики или лифчик вместе с белой комбинацией. Девушка сопротивлялась как могла, пытаясь сбросить с себя насильника, но он был сильней. Когда озверевший парень, присосавшись к ее шее, несколько ослабил бдительность и уже не с такой силой совал ей руку между ног, Галочка сумела крикнуть: «Помогите!» Конечно, не слишком громко, потому что на грудь ей давила туша Лагутенка, но ему и это не понравилось. Он оторвал мокрые губы от ее шеи, размахнулся и ударил кулаком в лицо. Из носа девушки сразу потекла кровь. Васька злобно выматерился и, взявшись за края юбки, уже разошедшейся по шву, разодрал ее пополам.

– Не-е-е-ет!!! – сумела крикнуть Галочка, и потом уже больше ей крикнуть не удавалось, потому что все силы уходили на то, чтобы не позволить Лагутенку сделать то, чего он так яростно добивался.

Видимо, их борьба производила все-таки достаточно много шума, потому что в туалет вдруг кто-то ворвался и с диким криком: «Ты что делаешь, мразь!!» – оторвал Лагутенка от Галочки. Она сразу отползла в угол и вжалась в него, пытаясь как-то прикрыться остатками одежды. Это получалось плохо. На руки и на пол из носа продолжала капать кровь. Девушке даже не приходило в голову как-то унять ее. Она прижималась к стене, с ужасом глядя на то, что происходило перед ее глазами. А посмотреть было на что. Сашка Вербицкий (а это именно он ворвался в туалет) жестоко и методично избивал Лагутенка, который почти и не сопротивлялся, поскольку его, похоже, совсем развезло. Галочке хотелось крикнуть, чтобы Сашка перестал, что уже достаточно, что так можно и убить, но губы плохо слушались, и из горла вылетали лишь бесполезные сиплые звуки.

В конце концов она выпала из времени. Ей казалось, что она всю жизнь сидит на мокром кафеле мужского туалета, а рядом Сашка Вербицкий убивает Лагутенка. Когда в дверях вдруг выросли фигуры капитана милиции и директора школы, Галочка восприняла это как спасение. Она сглотнула густую вязкую кровь, уже заполнившую рот, и потеряла сознание.

Вербицкий сломал Лагутенку два ребра и выбил передний зуб. Сашка отделался долгим и нудным внушением в отделении милиции. Ему говорили о том, что он мог бы «огрести» срок за нанесение «тяжких телесных» и вместо института, в который намеревался поступать, оказаться совсем в другом месте. Еще о том, что ему повезло, поскольку в деле есть смягчающие обстоятельства: все знают – по Василию Лагутенку и без того давно колония плачет, а в этот раз с его, Василия, стороны было явное покушение на изнасилование, которое Вербицкий, как ни крути, предотвратил.

И все бы ничего, если бы Сашка остановился на Лагутенке. Но на следующий же день после выпускного вечера и соответственно беседы в милиции им был еще более жестоко избит ученик все той же школы № 1 имени В.И. Ленина – Якушев Николай. Якушева отвезли в реанимацию с травмой черепа.

Одноклассники понимали, за что Вербицкий отделал Якушева, но молчали. Какую-то Харю, которая наверняка сама навозной мухой липла к Кольке, никто особенно не жалел, а Якушев был свой в доску парень и пострадал явно напрасно. Сама Галочка никогда, ни за что и никому ничего не рассказала бы. Для нее Вербицкий не выглядел героем. Она была уверена, что Сашка избил Якушева за то, что тот получил от нее нечто, чего не досталось ему. Да и Лагутенка почти за то же самое, то есть за то, что тот оказался расторопнее. Вербицкий наверняка сам хотел затащить ее в туалет, а тут вдруг откуда ни возьмись – Лагутенок…

В общем, Сашкины дела были бы совсем плохи, если бы не его отец. Илья Петрович Вербицкий был серьезной величиной в Григорьевске, а именно директором того самого литейно-механического заводика, на котором работало чуть ли не все население города. Илья Петрович приложил массу усилий и затратил немало средств на то, чтобы его сын, восемнадцатилетний Сашка, вместо отбывания срока все за то же нанесение «тяжких телесных» отправился на воинскую службу вне всякого призыва. По большому знакомству Александр Ильич Вербицкий попал на Черноморский флот, где служить надо было три года. Папенька справедливо решил, что чем дольше Сашки не будет в Григорьевске, тем для него же лучше.

А что же Галочка? Ничего хорошего ее не ожидало. После происшествия на выпускном вечере мать со слезами на глазах уговаривала ее сходить к гинекологу, чтобы провериться, но Галочка заверила ее, что Лагутенок не успел произвести с ней никаких развратных действий. Отец был мрачнее тучи и наверняка вслед за Вербицким отделал бы Ваську по первое число, если бы того после лечения действительно не отправили в колонию, поскольку всплыли еще несколько мрачных историй, в которых он не только принимал участие, а даже играл главную роль.

Когда дочь пришла в себя после покушения на девичью честь, Роман Егорович Харин отвел Галочку в свой цех, где поставил к шлифовальному станку. На соседнем, точь-в-точь таком же, работала ее мать, так что девушке было у кого научиться азам профессии шлифовщицы.

И потянулись для Гали Хариной тягучие, серые и до тошноты однообразные будни. Она вставала в половине седьмого вместе с родителями, пила чай с бутербродами и маминым вареньем, одевалась в рабочий комбинезон. Потом они втроем в одинаковых комбинезонах шли к автобусу, который вез их прямиком к заводской проходной. Ровно в 8.00 отец уходил к себе в конторку мастера, а Галочка с матерью вставали к шлифовальным кругам.

Сначала они натирали круги кусками черной тягучей смолы, потом прилепляли к ним куски наждачной бумаги нужного номера, обрезали лишнее и готовили детали, подлежащие шлифовке. Их зажимали в специальных струбцинах, чтобы удобнее было держать в руках. И начиналась собственно шлифовка. Галочке надо было прижимать струбцину с деталью к вращающемуся кругу, и наждачная бумага сдирала лишние слои металла. Детали быстро нагревались, поэтому рядом со шлифовальным кругом ставили металлический короб с водой, куда детали прямо в струбцине периодически и опускали для охлаждения. При этом вода журчала и пенилась. От детали во все стороны отплывали пузырящиеся дорожки, и это было единственным, на что Галочке нравилось смотреть.

Поначалу она тренировалась на бракованных деталях. Получалось у нее плохо: края деталей заваливались, и ровной поверхности не выходило. Мать оставляла свой станок, подходила к дочери и показывала, как ловчее ухватить струбцину, чтобы деталь не вело на круге. Эта перемена деятельности была хоть каким-то развлечением в нудной отупляющей работе. Со временем Галочка освоила станок, и шлифованная поверхность стала выходить у нее такой же ровной и красиво-матовой, как у матери, зато и перерыва в работе не стало. Все восемь часов она шлифовала и шлифовала, и ночью у нее перед закрытыми глазами с бешеной скоростью вращались облепленные наждачкой круги.

Потом Галочка привыкла, и шлифовальные круги перестали ей досаждать по ночам, но полюбить свою работу не смогла. Она понимала, что работать обязана, чтобы в семье появились лишние деньги, и ей с матерью можно было бы, например, наконец обновить зимние пальто, поскольку старые уже совсем износились. Она знала, что работают все взрослые люди, а она теперь взрослая. Без специального образования особого выбора у Галочки не было, а потому надо было только радоваться тому, что в бригаде отца нашлось для нее место. Девушка пыталась, но почему-то не могла. Она не подавала вида, но ее раздражала и мучила страшная монотонность жизни: подъем, автобус, шлифовальные круги, потом обед из кефира и куска батона, потом опять автобус, немудреные домашние дела и – отбой.

Конечно, можно было участвовать в заводской самодеятельности, ходить в кино или на танцы, но Галочке почему-то казалось, что ей нигде не будут рады. Ей никогда никто нигде не был рад, если не считать бывшую классную руководительницу Людмилу Константиновну. Галочка и сходила бы к ней в школу – поговорить о том о сем, если бы не тягостные воспоминания. Многие из одноклассников уехали из Григорьевска поступать в институты, а те, которые попадались Галочке на улицах, только кивали ей головами, весьма недружелюбно, и пробегали мимо. Якушев вряд ли смог так быстро оклематься после полученной травмы и уехать учиться, но в городе его видно не было. Видимо, все еще болел. Галочке даже почему-то было его жалко. Не очень, а так… слегка.

Люся Скобцева тоже не попадалась. Наверняка уехала поступать в Московский театральный, куда собиралась еще с девятого класса. О Сашке Вербицком Галя старалась вообще не думать, потому что он вспоминался только с перекошенным злобой лицом и размахивающий огромными кулаками. При этом сразу появлялся и Васька Лагутенок, распростертый на мокром, закапанном Галочкиной кровью полу мужского туалета. А разве такое хочется вспоминать? И Галочка не вспоминала. Федька Потапкин и Гога Гусь тоже больше не досаждали ей. Федька, которому было уже, наверно, лет двадцать пять, вдруг взял да и женился на тихой девушке Вале Зыряновой, а Гога без Федьки стал настоящим нулем, и Галочка его уже не боялась.

Впрочем, Галочкой ее уже больше никто не звал. Только Галей. Даже родители. Оно и понятно: Галочка – имя детское, а она уже давно выросла, стала полноценным членом общества и его ячейки, приносящим ему шлифованные детали, а семье – деньги в виде зарплаты.

Галочка, которая тоже постепенно привыкла думать о себе, как о Гале, уверила себя, что жизнь теперь так и будет нудно катиться по наезженной колее между домом и заводом, но в конце августа вдруг окончательно поняла, что от этой самой наезженной колеи неожиданно ответвилась дорожка, которая неизвестно куда заведет. Девушка по-тихому сходила к гинекологу заводской медсанчасти, которая подтвердила ее наихудшие подозрения. Галя Харина была беременна.

Это страшное известие некоторое время девушка молча носила в себе. Когда перед ней на бешеной скорости вращались шлифовальные круги, так же бесконечно кружились в ее голове бесформенные обрывки, которые даже не желали формироваться в законченные предложения: «Я беременна… я беременна… будет ребенок… отец убьет… мать жалко… может, как-нибудь вытравить… ребенок же не виноват… все будут показывать пальцами… плевать вслед…»

Удивительным было то, что об отце ребенка, которым мог быть только Колька Якушев, Галя не вспомнила ни разу. Будто бы ребенок завелся в ней сам каким-то непостижимым образом. Вот не было, не было, а потом вдруг раз – и ребенок. Неизвестно, до какого срока девушка молча переживала бы свое новое положение, если бы жила в каком-нибудь другом большом городе, но не в Григорьевске. В Григорьевске все друг друга знали, а потому заводской гинеколог, томясь в очереди за колбасой как раз за Галиной матерью, не выдержала и спросила ее:

– Ну как там Галя? Фрукты-то ей покупаете?

Галина мать даже не сразу поняла, о чем идет речь. Они фрукты сроду не покупали. Клюква с брусникой были всегда, потому что Роман Егорович Харин каждую осень набирал их видимо-невидимо. Еще малина иногда была, которую он тоже иногда где-то прихватывал. А вот фрукты… Зачем деньги тратить на баловство, когда их и так не хватает!

Замешательство Галиной матери гинеколог, которая за свою жизнь уже повидала всякого, поняла правильно.

– Значит, не сказала… – проронила она, будто бы и не для матери пациентки, а так только, для себя.

– Чего не сказала? – уже заплетающимся от страха языком спросила женщина.

– Ну как же… – гинеколог подвинулась поближе и даже сунула свои губы чуть ли не в самое ухо. – Так уж, наверно, неделя двенадцатая идет…

– В каком смысле? – все еще надеясь, что речь идет о чем-то совершенно постороннем, спросила Галина мать, Ольга Степановна.

– Так… в прямом… беременна ваша дочка. Неужто не знали?

Ольга Степановна так протяжно охнула и побелела лицом, что буквально все стоящие за колбасой к ней обернулись. Строго посмотрев на очередь, гинеколог взяла Галину мать под ручку и, заявив:

– Мы здесь стояли и сейчас вернемся! – вывела совершенно потерявшуюся и еле передвигающую ноги Ольгу Степановну на улицу.

– А что же вы хотели? – сказала она ей уже совершенно открыто, потому что никакой очереди рядом не было. Не стесняться же случайных прохожих. – В городе все знают, что на выпускном вечере паразит Васька Лагутенок насиловал ее в туалете! Вы не могли же не понимать, чем все это в конце концов должно закончиться!

– Но… Галя сказала, что он не успел…

– Видно, не хотела вас расстраивать!

– Не может быть… – прошептала Ольга Степановна, в чем гинеколог ее тут же и разуверила:

– Как это не может, когда только так и получаются дети! Уж мне-то поверьте! Уж я-то могу отличить беременную женщину от небеременной!

Но Галина мать ее уже не слушала. Она вдруг вспомнила, что дочка давно ходит с мрачным лицом. Ольга Степановна относила эту мрачность лица к тому, что у Гали до сих пор нет молодого человека, а выходило, что у нее молодой человек не только был, но от него даже и ребенок сумел образоваться. Неужели и впрямь от паршивца Лагутенка?

Гинеколог заводской медсанчасти еще что-то кричала Галиной матери, совершенно не стесняясь прохожих, но та, забыв про очередь за колбасой, уже со всех ног неслась домой.

В воскресный день Роман Егорович, как часто бывало, уехал на рыбалку, а Галя, подоткнув домашнюю цветастую юбку, мыла в комнате полы. И без того пышная юбка в подоткнутом виде представляла собой натуральный сине-желтый шар, и Ольга Степановна в изнеможении повалилась на свое супружеское ложе, застеленное тем самым белым пикейным покрывалом. Очень скоро ее дочь на самом деле приобретет размеры такого шара, а все будут на нее показывать пальцами и шептать друг другу на уши, что дочку Хариных все-таки обрюхатил подонок Лагутенок, а потому понятно, какая кошмарная сволочь непременно вырастет из его поганого семени.

– Что случилось? – испугалась Галя, бросила в ведро тряпку и подбежала к матери, на ходу вытирая руки о свою юбку.

Ольга Степановна расстегнула теплую вязаную кофту, а потом и ворот блузки под ней, которая ее просто душила.

– Да что такое?! – повысила голос девушка. – Может, тебе воды? Или «Скорую помощь» вызвать?

Мать наконец взяла себя в руки и спросила:

– Сколько недель?

Галя не сразу поняла ее вопрос, потому что ожидала чего-то совсем другого. Когда же сообразила, о чем та спрашивает, залилась краской, отвернулась от матери и нетвердыми шагами подошла к окну. Она оперлась о подоконник подрагивающими руками, уперлась в холодное стекло лбом и застыла. «Вот оно… началось…» – пронеслось у нее в мозгу.

Ольгу Степановну скрутила жалось к дочери и пружиной выбросила с кровати. Женщина подбежала к поникшей Гале, обняла ее за плечи и горячо зашептала в алеющее горячее ухо:

– Это ничего… Вот увидишь, что все будет хорошо… Мы его вырастим… Всем назло получится чудный мальчик… или девочка… все равно…

Галя обернулась к матери, высокой и статной, уткнулась в ее плечо и с облегчением расплакалась. Ольга Степановна гладила дочь по волосам и говорила, говорила, чтобы как можно дольше не разнимать объятий и не начать всерьез заниматься навалившейся проблемой:

– Ты не думай, я с отцом сама поговорю… Я не позволю ему сказать тебе ни одного грубого слова. Ты же не виновата… Все знают, какой мерзавец этот Лагутенок… и какой сильный… ты же не могла освободиться… он же медведя завалит… Зря ты сразу мне все не рассказала…

Галя замерла на плече матери. Лагутенок? Почему она считает, что отец ребенка Лагутенок? Надо же…

Девушка впервые подумала о том, что у ребенка, который уже не первый месяц жил у нее внутри, есть отец. Он ведь действительно есть. Только не Лагутенок… Да и вообще, странное это слово – отец – в применении к Якушеву. Какой он отец? Так… фитюлька… Отец – это… отец! Вот Роман Егорович Харин – это отец! Это сразу видно и понятно, а Колька… Он даже и не насильник, не возлюбленный… Она, Галя, после того злосчастного свидания уже больше никогда ни разу не подумала о нем, как о любимом человеке. Колька Якушев – НИКТО! А Лагутенок… Может быть, ей судьба подослала этого гнусного Ваську, чтобы никто не подумал на Кольку, чтобы никто никогда не смог упрекнуть ее, Галю, в безнравственности, в том, что она все организовала себе сама… Мало ли что Якушев говорил! Пусть все думают, что он хвастался в своем кругу, цену себе набивал! Сейчас все будут считать, что в Галине Хариной живет ребенок Лагутенка. Очень хорошо! Сам он сейчас очень кстати в какой-то колонии, а она, Галя, потом непременно уедет из этого ужасного Григорьевска вместе с ребенком. Не будет же она вечно торчать тут. Уезжают же как-то другие! И она едет! И забудет навсегда и Кольку, и Лагутенка и… Вербицкого! Да! Заодно и Сашку! Ей и о нем совершенно не хочется вспоминать!

Роман Егорович Харин воспринял известие о беременности дочери очень бурно. Разумеется, он даже не усомнился в том, кто является отцом ребенка дочери. Ольге Степановне с трудом удалось удержать его от поездки в колонию, где он намеревался свернуть шею осужденному Лагутенку.

– Свернуть ему шею тебе там не дадут, – здраво рассудила Ольга Степановна.

– Зато намылить как следует я уж смогу! – кричал распалившийся отец.

– Перестань, Роман, – миролюбиво заключила жена. – Неужели ты хочешь, чтобы этот гад когда-нибудь предъявил права на Галиного ребенка?

– Таким, как он, не нужны ни права, ни ребенок!

– Тем более! Пусть и не знает о нем!

– Так ведь, когда вернется, ему тут же это известие поднесут на блюдечке! Или ты не знаешь Григорьевска?!

– Давай не будем заглядывать так далеко. Может, и не вернется… Нам сейчас надо думать о другом.

– И о чем же?!

– О том, например, что мы должны покупать Гале фрукты и всякие полезные продукты питания. Гинеколог очень советовала. Чтобы ребенок хорошо развивался…

Роман Егорович только махнул рукой и снял со стенки коридора их коммунальной квартиры новый велосипед, который был куплен вместо дочернего выпускного платья и теперь ежедневно красиво поблескивал под потолком. Он в полном молчании накачал колеса, прикрутил к багажнику большую корзину и поехал в лес. В семье скоро появится лишний рот, а из Галины больше уже и не работник…

К большому удивлению Гали, в женской консультации, куда ее направила гинеколог заводской медсанчасти, она однажды вдруг столкнулась с Люсей Скобцевой, у которой из-под платья выпирал животик почти такого же размера, как и у нее самой. Скобцева, увидев замешательство Гали, расхохоталась, а потом удивленно спросила:

– Неужели не донесли?

– Да… – растерянно проговорила Галя.

– То-то и оно, что да! Я, например, давно в курсе, кто у тебя в брюшке!

Люся произнесла это с таким презрением, будто Галя вынашивала не ребенка, а ту самую классическую «неведому зверушку». Скобцева взяла одноклассницу под руку, отвела к стенке коридора и, пытаясь изобразить сочувствие, спросила, хотя видно было, что в ответе не сомневалась:

– Все-таки Лагутенок, да?

Галя посмотрела в красивые глаза Люси, прочитала в них лютое презрение к себе и ответила, отбросив от себя ее руку:

– С чего ты взяла, что отец моего ребенка какой-то жалкий уголовник Васька?

– Так ведь все говорят!

– Мало ли, что говорят!

– Дыма без огня не бывает!

– Дым, Люся, идет из другого источника!

– И из какого же? Неужели к тебе приезжал принц на белом коне?

Видно было, что Скобцева нисколько не сомневалась, что позариться на жалкую тонконожку Харю мог только Лагутенок или, в крайнем случае всеми презираемый Гога Гусь, болтавшийся по Григорьевску без Федьки Потапкина дурак-дураком. Галя вдруг неожиданно для себя разозлилась. Она положила руку на свой живот, погладила его и сказала, все так же глядя прямо в Люсины глаза, опушенные длинными, загнутыми вверх ресницами:

– Мой ребенок от Якушева.

Лицо Скобцевой приобрело недоверчивое выражение.

– Да ладно… – проговорила она. – Не заливай…

– Повторяю специально для непонятливых! Отец моего ребенка – Николай Якушев!

И Люся вдруг поверила. Это стало понятно по тому, что концы ее пухлых губок вдруг опустились вниз, а рука легла на горло, будто ей стало трудно дышать.

– Врешь… – прошептала она.

– Нет, – покачала головой Галя. – Можешь его самого спросить, если он, конечно, уже в состоянии разговаривать! Что-то я давно его не видела!

Галя еще говорила, но уже видела, что Скобцева взяла себя в руки. Она немигающим взором уставилась в глаза бывшей одноклассницы и произнесла свистящим шепотом:

– В общем, так, Харя! Забудь и думать о Якушеве, ясно! Если бы не гад Вербицкий… в общем, если бы не травма, мы с Колей поженились бы сразу после школы, поняла! Он сейчас уже почти в норме! И мы поженимся! Конечно, у нас не будет такой пышной свадьбы, какую мы планировали, потому что я… да что там говорить, ты все сама понимаешь! Но я выйду замуж за Якушева! Во мне его ребенок!!! А в тебе, Харя, гаденыш Васьки Лагутенка, ясно!!! И не вздумай кому-то утверждать другое, иначе…

Запыхавшись от долгой речи, Люся замолчала, и Галя тут же спросила:

– Иначе что?

– Иначе ты об этом очень пожалеешь!

Дальше Скобцева говорить не пожелала, отвернулась от Гали и очень быстро пошла к выходу из консультации. Галя привалилась спиной к стене и задумалась. Испугалась ли она угроз бывшей одноклассницы? Пожалуй, нет… Будет ли еще кому-нибудь говорить о том, кто приходится отцом ее ребенку? Нет! Будет молчать. Она просто не смогла вынести презрения Скобцевой. Люська должна была все узнать, и она это узнала. Только вот нехорошо, что родившиеся дети будут братьями, или сестрами, или… в общем, родственникам по отцу. По отцу… Нет! Галя решительным образом не могла представить Кольку Якушева в роли отца.

Беременность Галя Харина переносила очень хорошо, чувствовала себя просто великолепно. У нее не было токсикоза, о котором ей рассказывала мама и на который жаловались друг другу беременные в консультации. Животик у нее рос очень аккуратным и торчащим вперед остреньким холмиком. Бывалые женщины предсказывали Галине мальчика.

Еще несколько раз все в той же консультации они встречались со Скобцевой, но проходили мимо друг друга, даже не здороваясь. Живот Люси был крупным и как бы размазанным по телу. Говорили, что при такой форме чаще всего рождаются девочки.

Однажды Гале и Люсе пришлось сидеть в очереди напротив друг друга. Галя старалась не смотреть на одноклассницу, но ее взгляд на себе чувствовала постоянно. В конце концов не выдержала и подняла глаза на Люсю. Та показала ей правую руку с блестящим золотым кольцом на безымянном пальце. Скобцева, видимо, думала, что Галя очень расстроится при виде кольца, поскольку ни за что не поверила бы в то, что Харину никоим образом не интересует ее новоиспеченный муж Колька. Галя так чисто и спокойно улыбнулась Люсиному кольцу, что его хозяйке стало не по себе. Она в состоянии большой задумчивости зашла к своему врачу. Галя о бывшей однокласснице тут же забыла, потому что подошла ее очередь, и она радостно впорхнула в кабинет, чтобы взвеситься, обмериться и узнать таким образом, насколько подрос малыш, которого она внутренним взором видела уже только мальчиком и даже придумала ему имя – Сережа.

Малыш развивался хорошо и правильно. Довольная своим состоянием Галя бережно несла живот в гардероб. Там, на топчане около окна, сидела Люся Скобцева в широком и одновременно очень нарядном пальто из черной рубчатой ткани. На голове у нее был искусно повязан белый шелковистый платок с черными зигзагами, и оттого черно-белая Люся напоминала актрису зарубежного кинематографа. Галя не могла даже подумать, что Скобцева дожидается именно ее, а потому одевалась не торопясь, осторожно застегивая на выпуклом животе довольно узкое старенькое пальтишко.

На улице Люся догнала ее и схватила за рукав. Галя вздрогнула от неожиданности и сильно огорчилась, что испуг может дурно отразиться на ребенке. Скобцева истолковала это по-своему.

– Я знала, что ты будешь завидовать моему замужеству, – сказала она, – и хочу сразу предупредить: не вздумай устраивать нам какие-нибудь козни, потому что я всегда найду на тебя управу!

Галя вырвала из ее цепких пальцев в черных кожаных перчатках рукав своего пальто и сказала чистую правду:

– Представь, мне глубоко безразлична ваша семья! Я не собираюсь ничего вам устраивать.

– Ага! Так я тебе и поверила! Что тебе остается говорить! Но ты знай, что у меня честная НОРМАЛЬНАЯ семья! Все знают, что мы не поженились до моей беременности из-за Колиной травмы! А про тебя все в городе говорят, что ты сама легла под Ваську, потому что никто на тебя, версту коломенскую, не позарится, даже идиотина Гога Гусь! И нечего мне врать, что у тебя ребенок Колин! В общем, еще раз предупреждаю: если только сунешься к моему мужу со своим… – Люся специально выдержала паузу, чтобы слово, которое она собиралась произнести, ударило больнее, – ублюдком, то пеняй на себя!

И опять Галя ничего не успела ей ответить, потому что Люся быстро, насколько позволял уже немаленький живот, пошла от нее прочь. Да и что Галя могла бы ей ответить? Если уж быть честной перед собой, то она сделала именно то, о чем говорила Скобцева, то есть легла под… только не под Ваську, а под Якушева, что существа дела не меняло. Правильно о ней судачат в Григорьевске. И то, что на нее никто не позарится, – чистая правда. Никто и никогда.

Гале вдруг захотелось разрыдаться, громко, чтобы было слышно на весь Григорьевск, но она знала, что этого делать нельзя. Она – будущая мать и хочет родить здоровенького ребенка, которого уже очень любит. Галя подняла воротничок пальтишка, передернула плечами и пошла к дому, все так же осторожно неся впереди себя живот.

А между тем Сашку Вербицого комиссовали подчистую. Пару месяцев назад он перенес операцию аппендицита в Севастопольском госпитале. Поскольку в то самое время, когда у него скрутило живот, они были далеко в море, быстро добраться до какой-нибудь больницы не было никакой возможности. Корабельный врач долго уговаривал себя, что матрос Вербицкий просто вульгарно объелся добавками в обед. Когда же у Александра начала стремительно подниматься температура, он окончательно понял, что дело, как говорится, пахнет керосином. Собственно, он и раньше уже догадывался, но знал, что и аппендицит бывает хроническим: то есть поболит-поболит, да и перестанет. Вот будет фокус, если у Вербицкого перестанет, а они уже вызовут вертолет. Отвечать придется не матросу.

Короче говоря, Александр Вербицкий был уже совсем плох, когда попал на операционный стол. Перитонит оказался знатным. Гной, растекшийся по брюшной полости из лопнувшего отростка, видимо, собрали не весь, потому что у больного на следующий день температура зашкалила за сорок, а живот вздулся. В общем, оперировали беднягу Сашку по второму разу. Только могучий молодой организм смог выдержать подобную передрягу. В общей сложности Вербицкий провалялся в госпитале полтора месяца. Когда он выписывался, был так худ, что с трудом узнал в большом зеркале гардероба свое почерневшее лицо. Ко всему прочему он почему-то стал слегка подволакивать правую ногу. Врачи уверяли, что нога – ерунда, потому что разработается. Если же не разработается, то тоже ничего, поскольку о слегка подволакивающейся ноге не стоит даже говорить после того, как они, врачи, спасли его от неминучей смерти.

Сашка не знал, радоваться ему этому или нет. С одной стороны, хорошо, что служба не задалась. Не очень-то она ему нравилась, да и качку он переносил плохо. Над ним вся команда ржала и уверяла, что к концу третьего года он как раз и привыкнет. С другой стороны, ему некуда было возвращаться, кроме как в родной Григорьевск. Туда ему уж очень не хотелось. Родители ничего не писали ни о Лагутенке, ни о Якушеве, которых он отмолотил по первое число. То ли с теми было все в прядке, то ли настолько плохо, что родители боялись сына расстраивать. Сашка и сам расстраиваться не хотел, а потому в своих письмах подобных вопросов не задавал.

Но не это было главной причиной, из-за которой Вербицкий не хотел возвращаться в родной город. В Григорьевске жила Галочка, о которой Сашка не переставал мечтать по ночам, с трудом размещая свое длинное тело на узкой флотской койке. Вот о Галочке родители писали. Они не знали о влюбленности сына и думали, что он полез защищать одноклассницу от насильника как настоящий мужчина, которого они в нем сумели воспитать. Родители писали, что известный ему человек все-таки успел изнасиловать Харину. Она ходит по Григорьевску уже с очень приличным животом, который ни от кого не скрывает, что и правильно. Ребенок ни в чем не виноват, а Галину все только жалеют.

Сашка догадывался, что Лагутенок скорее всего не имеет к Галиному ребенку никакого отношения. Он тогда все-таки успел вовремя. Видимо, гад Якушев не врал, когда трепался о своих коротких отношениях с Хариной. Когда Сашка думал об этом, скрипел зубами и жалел, что не забил Кольку до смерти. Конечно, он в таком случае находился бы сейчас где-нибудь в компании с Лагутенком, но это представлялось лучшим, чем возвращение в Григорьевск, чтобы видеть беременную Галочку и каждый раз при встрече представлять, как она и Колька…

И все же вернуться Сашке пришлось именно в Григорьевск. Никаких других родственников по Советскому Союзу он не имел. Все Вербицкие чуть ли не второй век жили в этом городе и на другое место жительства из него не выезжали.

Когда Сашка вернулся, после главных вопросов о здоровье отец сказал сыну о том, что того мучило больше всего:

– Ты… значит… о Лагутенке можешь не беспокоиться: он сел далеко, прочно и надолго. Если кто и вспоминает о тебе в связи с ним, так только хвалят, что ты вступился за девичью честь. Жаль, конечно, что не успел…

Сашка при эдаких отцовских словах с трудом подавил гримасу горечи и тихо спросил:

– А что с Якушевым?

– А с этим тоже все в порядке. Пришлось, конечно, в больнице полежать, но не долго. Он, знаешь ли, даже успел жениться на вашей однокласснице.

– На какой? – довольно безразлично спросил Сашка, потому что понимал: не на Галочке.

– На Люсеньке Скобцевой! – вставила мама и восхищенно всплеснула руками. – Уж такая красавица! Такая модница! Они, Сашенька, тоже ребеночка ждут, вот как получилось! А на тебя зла не держат! Я разговаривала с Колиной матерью, Анной Григорьевной, так она сказала, будто все вышло как нельзя лучше. Травма оказалась нетяжелой, а в армию теперь не идти, заниматься семьей и ребеночком, который скоро родится, а на будущий год – спокойненько и в институт поступать.

– А ребенок? – зачем-то спросил Сашка.

– А что ребенок? Анна Григорьевна ведь не работает. Сказала, что всегда поможет молодым с ребенком. Пусть учатся: и Коля, и Люсенька, если захочет, конечно. Только она ей советует не учиться. Она считает, что учиться и зарабатывать деньги должны мужчины. Оно и понятно: вон ее муж как хорошо устроился: директор овощебазы! Твой-то, Сашенька, отец… – мать посмотрела на Илью Петровича осуждающе, – все на работе да на работе, а Михаил Тарасович Якушев все успевает: и на своей овощебазе, и дома часто бывает, а дачу они на Рябом озере обустроили. Так что Люсеньке…

На этом месте отец резким жестом отбросил от себя стул и ушел на кухню курить. Сашка помнил этот вечный спор отца с матерью о том, что некоторые только и знают, что пропадают на работе, а другие и семью никогда не забывают. Он любил и уважал отца, а потому всегда был на его стороне, но сегодня ему думалось о другом. Сашка вяло слушал трескотню матери, вставлял бессмысленные «да», «ага» и «надо же», а сам думал о Галочке. Ему невыносимо хотелось ее увидеть. Он с трудом сдерживался, чтобы не сбежать прямо от праздничного стола, заставленного материнскими разносолами в честь его возвращения. Не сбегал из-за того, что не знал, каким образом лучше предстать перед Галей и что ей сказать. Вернее, не так. Он уже в поезде знал, что скажет: «Выходи за меня замуж», но вот как лучше все это обставить, еще не придумал. То ли сначала выследить Галочку и встретиться будто бы случайно, то ли заявиться прямо к ней домой с букетом и конфетами.

Уже лежа на широкой домашней постели с чистым похрустывающим бельем, Сашка решил, что лучше все-таки встретиться «случайно». Хорош он будет со своим букетом, если Галя его выставит за дверь. Своим вниманием она его никогда не баловала. О том, что беременная Галочка может ему не понравиться, он даже не мыслил. Он знал, что она всегда будет нравиться ему… любая…

Вербицкий выследил Галочку в ее собственном дворе. По-быстрому юркнул в подъезд дома, где жили Харины, и занял позицию у окна практически напротив двери ее квартиры. Тут уж она его никак не минует. Сашка уже видел, как располнела и отяжелела бывшая одноклассница, как смешно топорщилась на ней какая-то невероятно смешная шубейка, но оказалось, что все в ней его только умиляло.

Галочка тяжело и чересчур долго поднималась по ступенькам лестницы, отдыхая на каждом этаже. Сашка уже весь измаялся в ожидании, когда она вдруг появилась на площадке с раскрасневшимся лицом и в сбившемся на сторону теплом пуховом платке. Девушка застыла перед ним в немом удивлении. Вербицкий не мог оторвать от нее глаз. Перед ним стояла высокая статная красавица. Ее белокурые волосы спутались под платком, отдельные тонкие прядки свисали вдоль нежного узкого лица с глазами чистого небесного цвета. Нос был прямым и точеным, как у античной статуи. Губы, слегка припухшие и розовые, чуть приоткрылись. Сашка отчетливо видел, что если бы с Галочки снять смешную шубку, разодеть в шелка и парчу, а волосы убрать в прическу ХIХ века, то с нее можно было бы писать портреты. Торчащий вперед тяжелый живот нисколько не мешал.

Галя очнулась первой. Она заправила выбившиеся пряди за маленькие ушки и удивленно воскликнула:

– Сашка! Ты откуда здесь? Ты же вроде бы уезжал учиться… У вас что, каникулы?

Сердце Вербицкого царапнула ее полная неосведомленность. Он понял, что она ничего не знала о нем, никого не расспрашивала и вообще никогда не вспоминала после того памятного дня в их школьном туалете.

– Я-то… – промямлил он. – Вообще-то я не поступал в институт…

– Почему? – искренне удивилась Галя. – Ты же хорошо учился!

– Да так вот получилось… – Сашка понимал, что сейчас не время рассказывать ей о своем житье-бытье на флоте и о приключениях в Севастопольском госпитале. Скорее всего, это ей абсолютно неинтересно. Он предложит ей совершенно другое, очень стоящее в ее положении. Вербицкий собрался и выпалил давно заготовленную фразу: – Выходи за меня замуж, Галя!

Галочка отшатнулась от него, как от ненормального, и чуть не оступилась. Сашка задержал ее за плечи и спас таким образом от неминуемого падения. Плечи он не отпустил, а, глядя в самую глубину ее небесных глаз, принялся говорить быстро-быстро, чтобы она не перебила его и не вклинилась со своими возражениями:

– Я все знаю, Галя… я понимаю, чей ребенок, но мне все равно! Я люблю тебя. Все это время только о тебе и думал. Если ты выйдешь за меня, то у ребенка будет моя фамилия. Он будет как бы наш общий! У него будет отец, и никто не посмеет называть его безотцовщиной! А если ты… потом… так и не сможешь со мной… мы разведемся, Галя… по первому твоему слову!

Девушка смотрела на него широко раскрытыми глазами и удивленно покачивала головой. Сашка не мог допустить, чтобы она отказалась, а потому возобновил атаку:

– Если ты хочешь, мы можем всем сказать, что я потому и дрался с Лагутенком, что мы с тобой уже… А можем и не говорить… Как хочешь! Я люблю тебя и буду оберегать от всех… вот увидишь…

Запал кончился. Он видел, что его проникновенная речь не вызвала в Галочке ответной бури эмоций, а потому отпустил ее плечи и рухнул на подоконник в совершенно раздавленном состоянии. Она не примет его. Неужели так любит эту сволочь Якушева, который уже давно и счастливо женат? Вербицкий уже совсем собрался уходить, не взглянув на Галочку, но она вдруг сказала:

– Хорошо. Я выйду за тебя замуж, только…

– Что «только»? – живо отозвался Сашка.

– Только не требуй от меня любви… по крайней мере, сразу… Может быть, потом… я привыкну и… Хорошо?

Разве мог Сашка чего-то от нее требовать? Ему было достаточно одного только согласия Галочки.

Шумной свадьбы не было, что неудивительно: невесте через два месяца рожать. Молодые по-тихому расписались в ЗАГСе, а потом пару часов посидели за столом с родственниками. Застолье было печальным.

Мать Сашки еле крепилась, чтобы не разрыдаться. Не такой невесты она хотела для своего сына. Ее Сашенька всем удался: высокий, стройный, с мужественным открытым лицом. Да за него любая девушка пошла бы, даже несмотря на то что он немного повредил ногу! И зачем ему эта бледная дылда с чужим ребенком в животе? Он, конечно, сказал, что любит ее, но это более чем странно: никогда ничего и вдруг – нате вам – любовь!

Илья Петрович все застолье прикидывал так и эдак и в конце концов пришел к выводу, что Галя Харина наверняка носит под сердцем ребенка его сына. Видимо, не все так просто было с теми двумя безобразными драками, которые учинил после выпускного Сашка. Да разве он теперь расскажет? Взрослый стал. Но то, что сын женился по большой любви, Илья Петрович видел отчетливо. А вот Галя… С Галей-то все как раз и неясно… И собой ничего особенного не представляет, да и любовью к Сашке не горит. Или она просто особа малоэмоциональная?

Мать малоэмоциональной особы сидела за праздничным столом ни жива ни мертва. Она вообще не рассчитывала на то, что Галина когда-нибудь выйдет замуж, а уж того, что ее возьмут в жены прямо с таким огромным животом, – даже и в мечтах не было. И ведь кто взял-то: Саша Вербицкий, умница, красавец и сын директора завода, у которого дом – полная чаша! Ольга Степановна вяло ковыряла вилкой в салате, поскольку каждую минуту ждала, что всю их семью попросят выйти вон, объявив свадьбу недействительной. Но тихое торжество катилось своим чередом, и ее Галя даже два раза поцеловалась с Сашей под жидкие крики «Горько!».

Галин отец, Роман Егорович, тоже мало чего понимал, но дальнейшую тактику собственного поведения уже выработал. Если этот Сашка вдруг объявит, что передумал, и не станет жить с его дочерью, он даст ему в морду и даже не посмотрит на то, что тот сынок директора завода, на котором они с женой всю жизнь работают. В общем, если вдруг что, уж он отыграется на Сашке за изломанную Галькину жизнь. А поскольку решение принято, то не грех как следует выпить и закусить, потому что где еще такой жратвы попробуешь, как не в директорском доме. И он один на этой свадьбе ел и пил за троих.

Галочка была тиха и спокойна. Она решила для себя, что выходит замуж ради ребенка, а значит, делает правое дело. Она не слишком верила в искренность Вербицкого, который утверждал, что хочет лишь одного: чтобы она была рядом, но надеялась на то, что в ближайшее время ей не придется выполнять супружеские обязанности. Живот у нее уже, что называется, лез на нос, и можно сказать Сашке, что до рождения ребенка врач запрещает интимные отношения любого рода.

Сам Сашка был счастлив. Он не мог не видеть, что невеста не пылает к нему страстью, но надеялся, что со временем сумеет заслужить ее любовь. Он будет заботиться сначала только о Галочке, а потом – о них двоих, вместе с родившимся ребенком. Будет любить его так же, как саму Галочку, потому что этот маленький человечек будет – плоть от плоти ее, и ему, Сашке, плевать, откуда он взялся. Потом… когда-нибудь… у них с Галей непременно будут свои дети, а пока… Словом, пока все складывается так, как ему и мечталось на узкой флотской койке.

Первая брачная ночь супругов Вербицких была, наверно, самой целомудренной на всем земном шаре. Молодые люди сидели на постели рядышком, в полном свадебном обмундировании. Галочкина голова покоилась на Сашкиной груди, и он, блаженно улыбаясь, гладил свою молодую жену по волосам. Потом они, стесняясь друг друга, разделись и улеглись на широкую деревянную кровать, на которой можно было свободно разместиться четверым. Галочкиному животу было вполне комфортно.

Жить Галя стала в большой просторной квартире Вербицких. Она привыкла к постоянной работе по дому и каждый день рвалась на помощь свекрови. Сашкина мать гнала ее от дел не только потому, что привыкла со всем управляться сама, и не потому, что невестка была беременной. Тамара Ивановна хотела видеть ее как можно реже. Галин живот, в котором развивался чужой ребенок, был ей ненавистен. Она с трудом сдерживала раздражение при виде невестки и неосознанно желала ей ни дна ни покрышки.

Жители Григорьевска долго судачили о странной свадьбе, но в конце концов перемалывать одно и то же устали, негласно постановили считать, что в Гальке Хариной сидит Сашкин ребенок (раз уж тот на беременной женился), и интерес к молодым Вербицким постепенно угас.

Несколько раз на улицах города встречались две юные пары: Якушевы и Вербицкие. Молодые мужья торжественно вели под руки своих беременных жен, но на их лицах читалась отнюдь не гордость, а непреходящее желание перегрызть друг другу глотки.

Вербицкий считал Якушева виновником всех своих несчастий. Сначала он каким-то непостижимым образом пролез в постель к его Галочке, а теперь усиленно делает вид, что не имеет к ее ребенку никакого отношения. Конечно, Сашке и не надо было, чтобы Колька предъявлял какие-нибудь права на малыша и досаждал Гале, но гордую и независимую морду Якушев носил совершенно напрасно. А еще зря воротил свой нос от Галочки. Она куда лучше его Люськи, которую беременность превратила в абсолютный шар на отечных ножках. Даже лицо Скобцевой-Якушевой округлилось до такой степени, что живо напоминало сказочного колобка, которому для смеха накрасили губы ярко-красной помадой.

Якушев же, глядя на бывшую Харю, каждый раз думал о том, что она как была Харей, так ею и осталась. Звучная Сашкина фамилия ее ничуть не украсила. Галька осталась длинной и тощей бледной немочью со странно прилепленным впереди выпуклым животом. С одной стороны, Колька был где-то даже благодарен бывшему однокласснику за то, что он избавил его от обязанностей перед Хариным ребенком, с другой стороны, ненавидел за это же. Получается, что Сашка – положительный герой, а он, Николай Якушев, – мерзавец и сволочь, что на самом деле совершенно не соответствует истине. Эта Галька собственноручно разделась почти до самого голья и заманила его в постель, чего он сам совершенно не хотел. Да его любой мужик оправдал бы с ходу, если бы посмотрел на эту Харю повнимательней. Ну разве можно лечь с ней в постель по доброй воле? Да никогда! Одни мослы! То ли дело Люська: горячая, страстная, а тела столько, что утонуть можно, будто в только что подошедшем сдобном тесте.

Люся Скобцева-Якушева с ревностью оглядывала Харину черную котиковую шубку. Вербицкие разодели свою невестку в пух и перья. Таких шубок, как у Гальки, не было больше ни у кого в Григорьевске. Надо непременно попросить Кольку, чтобы он поговорил со своим отцом. Директор овощебазы – величина ничуть не меньшая, чем директор завода, а потому пусть расстарается и купит невестке такую же шубу, как у ненавистной Хари. И еще ботиночки такие же, с кроличьей опушкой. А что касается Кольки, то видно невооруженным глазом, что ему на Сашкину жену даже смотреть противно. Ревности к Гальке она не испытывает, желает только одного: встречаться с ней как можно реже. К сожалению, полностью избежать встреч невозможно. Городок у них маленький, женская консультация – одна, роддом – один, детская поликлиника – тоже. Ну да ничего! Вот они обе родят, и Сашкин отец, возможно, будет вызывать врачей к своему внуку на дом! Хотя какой он ему внук! Этот будущий Харин ребенок Вербицким вообще никто, и Сашка, как ни пыжится, полюбить Харенка все равно никогда не сможет!

Галина Харина-Вербицкая при встречах на улицах города с Якушевыми не испытывала ничего. Она даже не удивлялась этому. То, что интим с Колькой был страшной ошибкой, она поняла уже давно. Она не испытывала ни ненависти, ни злости. Якушев был посторонним человеком, бывшим одноклассником. А с бывшими – все бывшее. К ошибкам прошлого не стоит возвращаться. Люся Скобцева никогда в Галиных подругах не числилась. Врагиней побыла, конечно, некоторое время, пока боялась, что Кольке придется проявлять заботу о двух новорожденных сразу. Но теперь-то что им делить? Они обе – законные жены. Галин ребенок – только ее ребенек! А у Люськи – будет свой собственный!

Как-то после одной из таких встреч Сашка вернулся домой в самом мрачном расположении духа.

– Что случилось, Саша? – спросила Галя, разматывая пуховую белую шаль, которая очень красиво смотрелась на ее голове, контрастируя с чернотой новой шубки.

Сашка помог жене раздеться, провел ее за руку в спальню, которая когда-то была его комнатой, усадил поудобней в кресло, сел напротив и неожиданно, а потому как-то излишне резко сказал:

– Не сможешь меня полюбить, да?

Галя испуганно вжала голову в плечи и промолчала.

– Нет, ты не молчи! Ты ответь! – не собирался отвязываться он.

Юная женщина перевела дух и спросила:

– Ты уже пожалел обо всем, что затеял?

– Я?! – Вербицкий не ожидал этого вопроса, а потому был застигнут врасплох. Он и сам не знал, жалел об этом или нет. С одной стороны – он жалеть никак не мог, потому что продолжал любить жену. Лежа с ней в постели, он мечтал об одном: вот Галочка родит, отойдет от родов и тогда… Эту фразу он никогда не додумывал до конца, поскольку, уже только дойдя до ее середины, всегда боялся, что не выдержит, развернет Галю к себе лицом и зацелует до смерти. С другой стороны, он боялся, что собственная жена так никогда и не позволит ему этого: вырвется, надает по физиономии… И что ему тогда делать?

Галя зябко запахнула на груди белую шаль, которая упала ей на плечи в коридоре, и печально проговорила:

– Да, ты! Если хочешь, мы можем развестись… Хоть завтра…

Сашка нервно вздохнул, облизнул вмиг пересохшие губы и натужно, будто слова застревали где-то внутри напрягшегося горла, проговорил:

– То есть тебе все равно… есть я, нет меня… Так, значит?

– Нет, это не так… – горячо отозвалась Галя. Она прислушалась к себе и поняла, что вовсе не так равнодушна к своему мужу, как он это пытается представить.

– А как? – воскликнул Сашка, и в его голосе послышалась такая мука, что Галочка бросилась к нему на грудь и горячо зашептала в ухо:

– Не так, не так… Ты для меня… Я не знаю, как сказать, но… в общем, очень важный человек… Мне с тобой спокойно, Саша, как никогда, ни с кем… Мне даже дома, с родителями не было так хорошо, как с тобой…

– Но все-таки не любишь?

– Я. я не знаю… – Галя продолжала неловко прижиматься к мужу тугим животом.

– Этого нельзя не знать! Я точно знаю, что люблю! Как можно не знать!

– А если любишь… то… потерпи еще, Саша…

Галочка подняла на мужа свои чистые голубые глаза, а он невольно потянулся к ее губам, нежно-розовым, чуть припухшим. И она не смогла отвести от него свое лицо. И он поцеловал ее так, как не посмел в первую брачную ночь, чистую и целомудренную. И уж совсем по-другому, если сравнивать этот поцелуй с тем, первым, в нише из овощных ящиков. От этого нового поцелуя у юной женщины все поплыло перед глазами. Она еще не знала, что поцелуи могут действовать так странно. Даже когда ее целовал Якушев, все было совсем не так. С Колькой она будто пробовала на вкус взрослую жизнь, проверяла, насколько она хороша и насколько подходит ей. Колькины поцелуи ей подходили, а вот все остальное – нет. Но именно из этого «остального» и образовался в ее организме ребенок, которого она почему-то, вопреки нынешнему полному неприятию его отца, уже любила изо всех сил.

Якушев тоже пробовал Галочку, юный муж – любил. И через этот поцелуй его любовь перелилась в Галю живительной, горячей струей. Глаза беременной женщины широко раскрылись удивляясь, а губы уже сами тянулись к Сашке – надо срочно проверить: будет ли во второй раз так же хорошо, как в первый. И было хорошо, и было еще лучше, чем в первый! А в третий было еще лучше, чем во второй! И если бы не восьмой месяц беременности, то…

Галя даже сказала Сашке тихим интимным шепотом:

– А знаешь, женщины в консультации говорят, что вообще-то… если осторожно… то можно и…

Она в смущении не договорила и спрятала лицо на груди мужа.

– Нет, Галя… – дрогнувшим голосом отозвался Сашка. – Честно говоря, я даже не знаю, как это сделать, когда такой живот… Навредим еще… Не надо… Недолго уж осталось. Ты роди, а там… Если ты меня… в общем… если мы с тобой…

Последние слова утонули в новых поцелуях, количество которых по-прежнему продолжало переходить в качество. И в конце концов Галя уже кляла свой живот, который не позволял ей того, чего уже так страстно хотелось.

Накануне Дня Советской армии и Военно-морского флота у Гали Вербицкой отошли воды. Когда Сашка увез жену в роддом, свекровь недовольно сказала мужу:

– Ну ты подумай, Илья! Ведь прямо к Сашенькиному празднику ее угораздило! Не раньше, не позже, а именно ко Дню Военно-морского флота!

– Брось, Тамара, – отозвался он. – Нашла тоже праздник! Что флот дал Сашке, кроме хромоты? Он вообще чуть не сдох там!

– Что ты такое ужасное говоришь о собственном сыне! Прямо как о шелудивом псе: сдох! Как можно! А Сашенькина хромота почти и незаметна!

– Как есть, так и говорю! И хромота заметна! И, чувствую, никогда не пройдет, вопреки предсказаниям этих эскулапов… этих вивисекторов!!!

Тамара Ивановна не знала, кто такие вивисекторы, но поняла, что муж здорово зол на врачей госпиталя, и поспешила опять вернуться к той теме, на которую ей больше всего хотелось поговорить:

– И все равно! Несмотря на эту хромоту… повторяю: легкую и едва заметную, любая девушка с радостью пошла бы за Сашеньку, а ему теперь мыкайся с чужим ребенком и с этой…

Тамара Ивановна в сердцах даже не захотела произнести имя своей невестки.

– Да неужели же ты не видишь, как Сашка любит ее? – возмущенно выкрикнул Илья Петрович.

– Он-то любит, а вот она…

Суровый и строгий директор Григорьевского завода вдруг совершенно неожиданно улыбнулся, приобнял жену за плечи и сказал:

– Знаешь, Томка, мне показалось, что их отношения несколько изменились!

– Что ты имеешь в виду? – Тамара Ивановна даже приподняла домиками нарисованные черным карандашом бровки.

– Мне кажется, что Галя… ну… скажем так: наконец увлеклась нашим сыном!

– Что ты имеешь в виду? – Тамаре Ивановне очень не понравились слова мужа. Ей не хотелось, чтобы вдруг взяла да и заладилась семейная жизнь сына. Ей мечталось, что Сашенька в конце концов не выдержит и разведется с девкой, которая неизвестно с кем спала. Впрочем, очень даже известно – с уголовником Лагутенком. А кто знает, сколько у нее еще всяких ухажеров было до Васьки! А Сашенька, как разведется, так на него сразу гроздьями повиснут девушки вроде Люсеньки Скобцевой, и ему останется только выбрать из прекрасных самую лучшую.

– Я вижу, что Галя, – отозвался Илья Петрович, – теперь совсем другими глазами смотрит на Сашку. Я, конечно, понимал, что она вышла за него от безысходности и без особой любви, но сейчас… В общем, лед тронулся, милая моя Томусенька! – И директор завода, сочно расцеловав жену, ушел в свой кабинет к бумагам, которые, несмотря на выходной день, срочно должен был разобрать и завизировать… а может быть, наоборот – смотря по обстоятельствам. Какие могут быть выходные у директора завода! Надо постоянно держать руку на пульсе вверенного ему предприятия.

Оставшись одна, Галина свекровь опустилась на недавно купленный необыкновенно модный диван и угрюмо задумалась. Неужели Илья прав и эта девка все же втрескалась в Сашеньку? Впрочем, оно и неудивительно! Удивительно другое: как она могла так долго нос от него воротить? И что же теперь? Неужели развода не будет? Неужели ей, Тамаре, придется нянчить ублюдка? А что? Уж в своих собственных мыслях она может не церемониться с выражениями…

И Тамара Ивановна вообще перестала церемониться и с выражениями, и с мечтами. Ей вдруг привиделось, как ненавистная Галька корчится в тяжких родах, как врачи изо всех сил пытаются ей помочь, но… не могут… ни ей… ни ее ребенку…

А «ненавистная Галька» действительно корчилась в родовых муках. Ей казалось, что от невыносимой боли стонет и выворачивается наизнанку каждая клеточка ее тела. Шаркая ногами и полуприкрыв глаза, Галя бродила туда-сюда по коридорчику между «родилкой» и туалетом, потирая то поясницу, то живот. Через определенное время, назначенное врачом, она подходила к тумбочке у кровати и пила необыкновенно горький порошок, который женщины называли хиной. Периодически она подходила к дежурному врачу-мужчине, который преспокойно пил чай с вареньем, ничуть не смущаясь соседством со стонущими и даже благим матом орущими женщинами. Вообще-то у врачей была ординаторская, и он мог бы пить свой чай там, но, увлекшись статьей, которую кто-то положил под стекло столика, он вразрез с правилами санитарии притащил в «родилку» не только стакан, но еще и кусок ватрушки.

Глядя на ватрушку, от которой у нее мутилось в голове, Галя просила врача сделать ей какой-нибудь укол, чтобы она заснула и перестала так мучиться, на что врач с набитым ртом равнодушно отвечал:

– Перебьешься. Не ты первая, не ты последняя… – и продолжал читать статью.

Галя улеглась на отведенную ей кровать и попыталась заснуть сама. Она была уже так измучена болью, что действительно мгновенно отключилась. Когда она очнулась, тут же перевела взгляд на настенные часы: может, пора уже и родить. Часы были к ней безжалостны точно так же, как жующий врач. Их стрелки показывали, что она проспала ровно пять минут. Галя снова закрыла глаза и опять провалилась в сон все на те же пять минут. Видимо, организм таким образом отдыхал между схватками. А схватки между тем учащались и учащались, и уже не удавалось заснуть ни на минуту. Вообще ничего не удавалось. Галя перестала соображать от непрекращающейся боли, которая, как ей казалось, уже разрывала ее на части.

В какой-то момент кто-то умудрился стащить ее с кровати. Поскольку Галины ноги не слушались и подгибались, с другой стороны ее подхватили еще чьи-то руки. Галю куда-то вели, потом взгромоздили на что-то белое и холодное. Чей-то голос, который она слышала, как через вату, велел ей тужиться. Она не знала, как это делать, но ее тело само приняло нужное положение. Галя еще успела подумать о сакральной памяти предков, и ее организм заработал самостоятельно, казалось, совершенно не подчиняясь сигналам мозга.

Когда бедная Галочка окончательно решила, что теперь вся ее жизнь будет состоять из одной разрывающей боли, ее организм вдруг поднатужился и исторгнул из своих глубин мокрый скользкий комок. Боль сразу прекратилась. До Гали донесся такой мощный крик младенца, которого она никак не ожидала от новорожденного. Родился-таки!!! Мальчик!! Сереженька!! Конечно!! Разве девочки могут так трубно кричать!

– Мальчик? – еле слышно прошептала Галя, чтобы все-таки удостовериться.

– Все в порядке, мамаша, – пробубнили над ней сразу несколько голосов.

Гале хотелось взглянуть в личико младенца, и она даже умудрилась приподняться на локтях, но ребенка уже унесли в другую комнату, где он продолжал надрываться от плача.

– Он плачет, – опять пролепетала Галочка, неотрывно смотря на дверь, за которой страдал ее сын, на что услышала равнодушный голос:

– Все дети плачут. Хуже было бы, если бы ребенок не плакал. А так… нормально…

И Галя как-то сразу успокоилась. Конечно же, все маленькие дети плачут! Это нормально! У них с сыном все нормально! У нее, бывшей Хари, нынешней мужней жены Галины Вербицкой наконец-то все нормально. У нее есть настоящая семья: любящий муж, ребенок, которого тот непременно полюбит. А она, Галя, уже готова любить Сашку изо всех сил. Да что там! Она его уже… наверно… любит… Разве можно его, такого… не любить…

Александр Ильич Вербицкий, шестидесятидвухлетний владелец банка «Континенталь», отбросил в сторону документ, который только что подписал, снял дорогие стильные очки и закрыл глаза. Устал. Надо срочно поехать перекусить. Куда? Что-то надоели эти рестораны с их лоском и блеском. Хочется чего-то простого, почти домашнего. Александр Ильич нажал кнопку, и в кабинет тут же влетел управляющий банком, его бессменный помощник и компаньон Никита Прокофьев. Прокофьев был умен и расторопен. Александр Ильич всегда мог на него положиться во всем. Вот и сейчас на довольно некрасивом лице Никиты застыло выражение внимания. Не подобострастного, а делового. Он спокойно стоял у стола и ждал распоряжений босса.

Прокофьев был моложе Вербицкого лет на двадцать, но это не мешало им дружить. Возможно, дело было еще и в том, что они оба являлись холостяками и никогда не торопились домой. Банк «Континенталь» был их общим детищем, и они отдавали ему чуть ли не все свое время. Конечно, и у Никиты, и у Александра случались женщины. Банкиры были нормальными в этом смысле мужиками, но ни один, ни другой семью так и не завели. Из-за женщин между ними тоже никогда не было никакого раздора. В них влюблялись разные женщины. Не только ввиду разницы в возрасте. Компаньоны очень различались внешне.

Вербицкий был высоким, широкоплечим мужчиной, полностью сохранившим довольно пышную шевелюру. Конечно, когда-то светло-пшеничные волосы, поседев, несколько потускнели, но это его нисколько не портило. Лицо было открытым, с крупными морщинами, тянущимися от носа к губам и придававшими лицу сурово-волевое выражение. От серых глаз тонкими лучиками расходились мелкие веселые морщинки, которые несколько сглаживали общее выражение суровости. Легкая хромота тоже Вербицкого ничуть не портила. Она была «изюминкой» его походки.

Никита был ниже ростом и как-то вызывающе некрасив. Абсолютный брюнет, он не только рано поседел, но к сорока годам лишился приличной части своих волос. Ото лба к затылку двумя мысами уходили приличные по размерам сливочно-желтые залысины, на которых кое-где продолжали торчать жалкие одиночные волоски. Над темно-карими глазами нависали чересчур густые брови, а все черты лица были чрезмерно крупными. Тем не менее Прокофьев никогда не испытывал недостатка женского внимания. Его карие глаза были ярки и умны, а речи проникновенны. Он был щедрым человеком и страстным любовником. Возможно, из-за этой неуемной страстности он так и не завел себе семью. Еще бы! Заведешь, а как же быть с другими прекрасными женщинами, к которым будет тянуть все с той же силой? Чтобы никого не обманывать, Никита не женился.

Надо сказать, что некоторые женщины его любили так сильно, что преследовали и мучили своей любовью, но у него, никогда и ничего не обещавшего, совершенно не портилось от этого настроение. В конце концов он откупался от них бриллиантами и машинами и преспокойно переключался на другой объект.

Ко всему вышеперечисленному стоит добавить, что Прокофьев предпочитал брюнеток, а его босс, Вербицкий, – блондинок. В общем, их интересы еще ни разу не пересеклись.

– Не поехать ли нам с тобой перекусить, а Никита? – спросил Александр Ильич, что Прокофьев, разумеется, воспринял не как вопрос, а как руководство к немедленному действию.

– Куда бы тебе хотелось? – спросил Прокофьев, ибо они давно были на «ты». – Может, в «Невский»? Мы там славно пообедали в прошлый раз.

– Нет, не хочу в ресторан.

– А куда?

– Сам не знаю. Хочется чего-то маленького, уютного и чтобы еще и покормили хорошо, по-домашнему.

Никита задумался, смешно поскреб одну из своих желтых залысин, а потом не очень уверенно произнес:

– Ну… вообще-то… я знаю одно местечко… Там хорошо кормят, только…

– Что «только»? – нетерпеливо подстегнул его вопросом Вербицкий, который уже начинал ощущать неприятные спазмы голодного желудка.

– Ну… грубо говоря, нам как бы не по сану… Люди не поймут…

– Какие еще люди? Говори понятнее!

– Место простенькое. Кафешка. Банкиры в таких местах не обедают. Могут появиться вопросы…

– Чихал я на эти вопросы! Не кажется ли тебе, Никитка, что мы уже можем позволить не отказывать себе ни в чем? Кстати, а сам-то ты как попал в эту кафешку?

– Сам-то? Случайно. Курить хотелось до смерти. Заскочил в первую же попавшуюся точку, а там такой запах… В общем, не выдержал, решил заодно и поесть. Открыл меню, а там никаких тебе омаров и уток по-пекински. Щи, борщ, котлеты по-киевски… Но я тебе скажу, Саша, это такие котлеты!!!

– Все ясно! – Вербицкий легко поднялся из глубокого кресла. – Поехали трескать котлеты по-киевски!

– И борщ! – Прокофьев тряхнул вытянутым вверх большим пальцем правой руки.

– Можем даже взять компот из сухофруктов! – расхохотался Александр Ильич. – Там есть?

– Там все есть! Как в Греции! Поехали!

Кафешка называлась «У Петровича». Вербицкому не очень понравилось название. Слишком много сейчас в Питере развелось похожих заведений: «У Иваныча», «У Лехи», «У Сан Саныча». Публика в таких местах обычно была приблатненной, музыка – кабацким шансоном, а из спиртного – одна водка. Не понравилось и то, что заведение находилось в полуподвальном помещении. В советские времена весь «быстрый» общепит находился в таких подвальчиках. Сейчас же солидные заведения ниже бель-этажа редко спускались. Впрочем, они с Никитой и не собирались в солидное заведение.

Уже на лестнице ноздри Александра Ильича возбужденно затрепетали. Из чуть приоткрытой двери тянуло сладко-сдобным духом. Все тело банкира обкидали мурашки. Так пахло дома, в родном Григорьевске, когда мама пекла пироги. Он посмотрел на Прокофьева восхищенно-удивленным взглядом. Тот кивнул и с довольным видом произнес:

– Я об этом и говорил!

Помещение было небольшим, уютным. Полированные столики из коричневого дерева, вокруг мягкие диванчики. Общего освещения не было. В углу светилась скромная барная стойка, а на каждом столе стояли лампы, выполненные в стиле ретро – похожие на керосиновые. Хотя в хорошо обустроенной квартире директора завода города Григорьевска никогда не было керосиновых ламп, Александр Ильич неожиданно почувствовал себя дома. Он развалился на диванчике, закинул голову на его спинку, прикрыл глаза и сказал другу и компаньону:

– Заказывай что хочешь.

Находясь в состоянии ленивой полудремы в ожидании заказа, Вербицкий вспоминал ныне покойных родителей, тесные, заросшие акацией и сиренью улицы Григорьевска, родную школу, друзей… И только на одно воспоминание он давно наложил запрет. Он никогда не вспоминал свою жену Галочку. Вернее, не так… Он не мог не вспоминать ее, но как только перед его мысленным взором возникал ее образ, Александр Ильич сразу старался переключиться на другое. Со временем он научился это делать довольно ловко. Вот и сейчас, когда ему опять привиделась белокурая Галочка, он сразу же перекинулся мыслями к финансовым операциям, которые могли принести его банку новую прибыль. Он как раз собирался поделиться своими соображениями с Прокофьевым, когда о его ноги, вытянувшиеся в проход, кто-то запнулся. Александр Ильич резко открыл глаза, чуть привстал и как раз успел подхватить падающую женщину, с которой они вместе завалились обратно на диванчик.

– Что же вы… Да как же… Разве же можно так выставлять ноги… А если бы я была с подносом… – раздраженно приговаривала она, пытаясь высвободиться из обхвативших ее стройный стан рук и встать на ноги.

Когда ей это удалось сделать, Александр Ильич поднял на женщину глаза, собираясь извиниться, и обомлел. Перед ним стояла материализовавшаяся из его дум жена Галочка. Из тех самых дум, которые он гнал прочь, которые с корнем пытался вырвать из собственного сердца. Конечно, эта «Галочка» не была юна, как та, на которой он женился. Этой было лет сорок. Она могла бы быть дочерью той Галочки, которую он любил. И одновременно никогда не могла ею быть. У жены Александра Вербицкого не было детей. Это он знал точно.

– Простите, пожалуйста… – севшим голосом проговорил он. – Я просто очень устал, задремал нечаянно…

Женщина оглядела его небесно-голубыми, как у Галочки, глазами, поправила выбившиеся из прически светлые прядки и сказала уже вполне дружелюбно:

– Ладно уж, прощаю… С каждым может случиться. – После этого «Галочка» улыбнулась и, достав из кармашка передника блокнотик, спросила: – Ну! Что будем заказывать, господа?

Никита начал заказывать, а Вербицкий никак не мог оторвать глаз от женщины. Как хорошо, что он, задремав, так далеко вытянул ноги в проход. В противном случае Прокофьев сделал бы заказ, а он, Александр, проспал бы эту женщину. Впрочем, она бы пришла за расчетом… Да, но где гарантия, что и в этот момент он снова не заснул бы… уже от сытости… Значит, она здесь работает официанткой. Это хорошо. А чем, собственно, хорошо? Ну как же! Ее всегда можно будет здесь найти… А зачем искать? Так ведь она, как Галя… Именно так старилась бы Галя. На ее чистом высоком лбу вряд ли появились бы морщинки. А вот от глаз они расходились бы так же нежно. И косметика… Галочка непременно должна бы краситься именно так: неброско и со вкусом. Эта нежная розоватая помада… У его жены в юности губы были именно такого цвета. И волосы… Из Галиной косы тоже всегда выбивались прядки. И потом, когда она вместо косы сооружала на затылке какой-то пучок, непослушные волосы все равно выскальзывали и окружали ее лицо дождем тонких прозрачных прядей.

– Похоже, что вы, босс, запали на официантку? – насмешливо спросил Прокофьев, поигрывая прозрачной стеклянной пепельницей.

Вербицкий с трудом отвел глаза от входа на кухню, в котором скрылась поразившая его женщина.

– Да… – растерянно произнес он.

– А что так? Я не заметил в ней ничего особенного. Сколько ни хожу сюда, никогда ничего в ней не замечал.

Александр Ильич тряхнул головой, будто стряхивая с себя наваждение, и ответил:

– По-моему, это неудивительно. Нам с тобой всегда нравились разные женщины.

– Да, но эта, похоже, поразила тебя… – Прокофьев опять перешел на привычное «ты», – в самое сердце. Уж я-то тебя знаю, как никто. Ты никогда раньше не заглядывался на официанток. Вообще их за женщин не держал.

– Вот не нужно подозревать меня в снобизме! Просто ни одна из… до сих пор не была похожа на…

– На кого? – Никита сразу подхватил затухающую мысль босса.

– На мою жену…

– В смысле бывшую?

– А ты знаешь у меня настоящую?

– Нет, но…

Прокофьев вдруг сделался серьезен. Он видел, что Вербицкий разволновался не на шутку, а потому спросил:

– И что ты собираешься делать?

– Не знаю… – растерянно отозвался Александр Ильич и беспомощно потер висок.

– Наверно, не стоит напоминать, что в одну воду нельзя войти дважды? – сказал Никита, поставив наконец пепельницу на ее законное место.

– Но это же не моя жена… Это совершенно другая женщина… И потом… она значительно моложе меня…

– Ерунда! Мы с тобой отлично ладим, хотя разница в возрасте существенная. А женщины вообще часто любят мужчин значительно старше себя.

При слове «любят» Вербицкий непроизвольно вздрогнул. За всю жизнь ему удалось полюбить только одну женщину – свою жену Галочку. Со всеми остальными он просто проводил время и занимался сексом. Ни одна из его подруг, или, как теперь принято говорить, партнерш, не смогла покорить его сердце. После Галочки он предпочитал блондинок, но даже самые красивые блондинки, попадавшиеся на его жизненном пути, не смогли заставить его трепетать от любви. Александр Ильич был уверен, что с любовью покончено навсегда, что его удел – бизнес и разовые встречи. И вдруг какая-то официантка… Нет, не в том смысле, что именно официантка… а в том, что при встрече с этой женщиной у питерского банкира Александра Вербицкого выступил на висках холодный пот.

– Чего молчишь, Саша? – прервал его размышления Прокофьев.

Александр Ильич пожал плечами. Он действительно не знал, что сказать и что делать дальше. Никита опять хотел было взяться за пепельницу, но женщина, которая внесла сумятицу в мысли и чувства его босса, именно в этот момент принесла им минералку и салат из свежих овощей. Прокофьев видел, что Вербицкий даже не посмел поднять на нее глаза.

– Знаешь, Саша, – начал Никита, освобождая столовые приборы от салфетки, – а ведь она не юная особа…

– И что? – буркнул Александр Ильич, глядя строго в тарелку с овощами.

– А то, что она, скорее всего, замужем и имеет детей… может быть, штук пять…

– Пять – нынче не модно.

– Верно, но даже и одного достаточно. Не находишь?

– Нахожу! Но что же мне делать?! – Вербицкий с таким отчаянием посмотрел в лицо своему компаньону, что тот даже не донес до рта кусочек свежего огурца и уже с испугом произнес:

– Саш! Да ты что? Неужто так зацепила?

– Понимаешь, мне уже шестьдесят два… и я, наверно, выгляжу по-идиотски, но…

– Хорош нести чушь! – прервал его Прокофьев. – Ешь давай, а я сегодня же узнаю об этой особе все, что только можно.

После этих его слов друзья провели обед в полном молчании. На официантку Вербицкий больше ни разу не взглянул, но каждый раз, когда она меняла им блюда, ему казалось, что рядом с ним его Галочка.

Александр Ильич так и не смог оценить по достоинству кухню кафе «У Петровича», он даже не поехал обратно в банк. Передоверив все дела своему верному партнеру, он велел шоферу отвезти его в загородный дом под Павловском. Бесцельно проболтавшись по комнатам с полчаса, он принял сразу четыре таблетки снотворного и мертвецки заснул почти на сутки.

Разбудил его все тот же неутомимый Прокофьев, плеснув боссу в лицо водой, которой тот запивал снотворное. Вербицкий фыркнул, открыл глаза, машинально отер лицо, с удивлением посмотрел на мокрую ладонь, потом на Никиту и сказал:

– Ты чего? С ума сошел?

– Не-а… – весело ответил тот. – Хорош дрыхнуть! Проспишь свою красавицу!

И на Александра Ильича опять волной накатили воспоминания: Галочка… белокурая официантка… Вербицкий передернул плечами, спустил ноги с постели и уставился в лицо Прокофьеву. Тот, выдержав приличную паузу, расхохотался, а отсмеявшись, сказал:

– Ну… вот режьте меня на куски, все равно скажу, что никогда еще не видел владельца преуспевающего банка «Континенталь» в таком растерзанном состоянии!

Вербицкий запустил в лицо Никите маленькой подушкой, на которой спал. Тот ловко поймал ее и продолжил:

– А поскольку смотреть мне на это надоело, то я расскажу все, что мне удалось узнать.

Явно оттягивая время, Прокофьев аккуратно угнездил подушку на спинке дивана, потом подошел к зеркалу и начал с интересом разглядывать свое лицо, будто видел его впервые.

– Кончай, Никитка, меня выдерживать!! – гаркнул Вербицкий, и в спину Прокофьеву опять полетела подушка.

Никита опять рассмеялся, в один прыжок вернулся к дивану, сел рядом с боссом и начал:

– Итак! Нашу красавицу зовут Ириной Николаевной Кардецкой. Она была замужем за Кардецким Владиславом Михайловичем, но развелась с ним полтора года назад. Имеет двадцатилетнего сына Антона, шалопая и бездельника, а также… – Прокофьев опять выдержал эффектную паузу —…любовника в лице бармена кафе «У Петровича» – Вадима Сухорукова, который младше Ирины лет на десять.

– Младше… – с полной безнадегой в голосе повторил за ним Вербицкий.

– Ага! – все так же радостно согласился Никита.

– И с чего веселишься?! – рассердился Александр Ильич.

– А с того, что все в твоих руках, Саша!

– В смысле?

– Смысл в том, что этот Сухоруков – большая сволочь и страшный бабник. У него, помимо Ирины, еще штук десять бабешек в коллекции.

– А чего ж она…

– Так других-то у нее нет! А на безрыбье… в общем, сам знаешь что… Так что – ты можешь подкатывать к Ирочке на своем «Лексусе»! Думаю, что она падет в твои объятия с превеликой радостью!

– Ты такого гнусного мнения об этой женщине?! – взревел Вербицкий.

– Чего же гнусного в том, что она падет в твои объятия? Разве ты не этого хочешь?

Александр Ильич сразу как-то сник, с жадностью посмотрел в пустой стакан, где совсем недавно еще была вода, и сказал:

– Пить что-то хочется…

– Уточните, босс: пить или выпить?

– Пить, дурак…

– Может, прокатимся еще разок в то славное местечко, где служит твоя Ирочка? Там и попьешь, и выпьешь, да и поешь заодно…

– Нет… – тихо, но твердо ответил Вербицкий. – Я должен сам… потом… один… без тебя…

– Ирина Николаевна! – Александр Ильич через открытое окно своего автомобиля окликнул официантку, когда та вышла из дверей кафе.

Ирина с удивлением посмотрела ему в лицо и настороженно спросила:

– Вы меня?

– Вас. – Вербицкий кивнул, открыл дверцу машины и предложил: – Садитесь, подвезу куда скажете.

Женщина, не двигаясь с места, с большим сомнением рассматривала красивую дорогую иномарку и сидящего в ней немолодого, но довольно интересного мужчину. Она явно не узнавала ни автомобиль, ни его хозяина.

Александр понимал, что с ней происходит. Она не могла упомнить всех посетителей кафе, а потому он был для нее совершенно незнакомым человеком.

– Я недавно обедал у вас, – сказал он.

– Обедали… И что? – Женщина внимательно вглядывалась в его лицо, пытаясь вспомнить этого посетителя, но не могла. Он явно не был постоянным клиентом их заведения.

– Ну и… ничего… кроме того, что вы мне очень понравились… – Вербицкий говорил не то. Официантка кафе «У Петровича» не понравилась ему. Она живо напоминала жену, что переворачивало душу. Но не говорить же об этом.

Ирина смутилась и зябко повела плечами, что тоже напомнило Вербицкому Галочку. Или все женщины умеют так плавно поводить плечами?

– Откуда вы знаете, как меня зовут? – спросила она.

– Ну-у-у-у… Ирина Николаевна… – Александр Ильич развел руками, насколько позволял салон машины, – Разве так трудно узнать ваше имя, находясь рядом с заведением, в котором вы работаете?

– Да, пожалуй… – согласилась она, все так же не трогаясь с места.

– Не бойтесь меня, Ирина, – вынужден был сказать Вербицкий. – Я всего лишь предлагаю вам услугу – подвезти до дому. А зовут меня Александром…

– Александром… а отчество? – спросила Ирина.

– И зачем же вам отчество? – рассмеялся он. – Спрашивать у немолодого мужчины отчество – это все равно, что требовать от женщины признания в том, сколько ей лет.

Ирина наконец улыбнулась и сделала шаг к машине. Улыбалась она совсем не так, как Галочка, что здорово порадовало Вербицкого. Он действительно не собирался входить в ту же воду второй раз. Женщина удивительным образом похожа на его жену, но она – не Галя. И это надо твердо усвоить. О Гале забыть, Ирину с ней не сравнивать, а просто… И что же просто? Просто – и есть просто! Может быть, ему, Александру Вербицкому, наконец повезет, и он хоть на старости лет познает счастье семейной жизни? Впрочем, почему вдруг на старости? Он вовсе еще не стар! Он полон сил, энергии, и на него все еще заглядываются женщины. Вот и Ирина не отказала ему сразу и бесповоротно. Она сейчас сядет в его машину!

– Куда ехать? – спросил он.

– Далеко, – ответила она и опять улыбнулась.

– И все же?

– В Веселый поселок. Знаете такой?

– Почему ж не знать?

– Потому что на таких машинах в наше «веселье» не ездят.

Вербицкий тоже улыбнулся, тронул автомобиль с места и сказал:

– Я не родился в этой машине. В Питере живу с девятнадцати лет, а потому повидал всякое. Поначалу жил в такой страшенной общаге, что квартиры вашего Веселого поселка раем против нее покажутся. Да сейчас и у вас строят другие дома.

– Да, сейчас везде строят… Только вот… всё не про нашу честь… – Ирина сбилась, виновато посмотрела на Вербицкого и уточнила: – Разумеется, вас я не имею в виду.

Разговор повис. Оба чувствовали себя несколько неловко. Александр оттого, что сразу понял: Ирину, как и многих питерцев, мучает пресловутый квартирный вопрос. Женщине вообще было не по себе в дорогой машине. Ей казалось, что произошла какая-то путаница и этот лощеный господин высадит ее на первом же повороте.

Вербицкий не высадил. Он нашел вполне безопасную тему о том, во что превратился современный Петербург, и они с Ириной всю дорогу довольно живо обсуждали идиотские рекламные щиты и обилие иностранных надписей на особняках Невского проспекта и на домах других улиц в старой части города. Так они доехали до дома Ирины.

– Ну вот… мне надо выходить… – очень тихо произнесла она и взялась за ручку дверцы.

– Мы еще увидимся? – спросил Вербицкий.

Женщина пожала плечами, чем опять напомнила жену. Александр мотнул головой, отгоняя опасное видение, и сказал:

– В понедельник я приглашен на… – Он хотел сказать «прием», но вовремя остановился и произнес другое: – В общем, у моих знакомых будет что-то вроде празднования именин. Предлагаю вам составить мне компанию.

– Вы уверены, что я подойду для этого общества? – спросила она.

– Я уверен, но если вы сомневаетесь, то… Словом, я могу заехать за вами чуть пораньше, чтобы отвезти вас для начала в салон.

– В какой еще салон? – испугалась Ирина.

– В обыкновенный, в парикмахерский. Там вам сделают прическу и вообще… что захотите…

– А вы, значит, заплатите? – с сарказмом спросила она.

– Можете заплатить сами.

– Возле того салона, услуги которого я смогу оплатить, вам будет стыдно поставить свою машину.

– Бросьте, Ирина. Я же сказал вам, что не родился… – Он хотел сказать «банкиром», но вовремя остановился. – При деньгах. Я долго и сложно шел к своему сегодняшнему успеху.

– Ладно, – вдруг согласилась Ирина, – заезжайте… так и быть…

– Пораньше?

– Нет уж! – резко отказалась она. – Берите такую, какая есть! Не поеду ни в какой салон!

– Хорошо, – не стал он спорить. – Значит, заезжаю в семь часов ровно. Вас устроит?

– Ну… вообще-то… как раз в понедельник я не работаю…

– Я знаю, – усмехнулся Вербицкий.

Ирина смерила его взглядом, но ничего не сказала. Она вышла из машины, все так же, без слов, махнула ему рукой на прощанье и быстрым шагом, не оборачиваясь, пошла к своему подъезду.

Вечером вышеозначенного понедельника Александр Ильич подъехал к дому своей новой знакомой ровно в семь, как обещал. Минут через пять из подъезда вышла Ирина. Все еще здоровое и довольно боевое сердце Вербицкого заколотилось так, будто он присел в своей машине отдохнуть после кросса на пятьсот метров. Виски мгновенно взмокли, а руки так задрожали, что пришлось срочно вцепиться ими в руль. К автомобилю Александра Ильича приближалась его жена.

Строгий по крою костюм Ирины был того голубого оттенка, который всегда неосознанно предпочитала Галочка, поскольку он идеально подходил к цвету ее глаз. Пушистые светлые волосы Ирина завернула на затылке в узел, как это всегда делала жена Вербицкого.

Женщина заметила смятение мужчины и с усмешкой спросила:

– Ну что! Похоже, опозорю вас на светском-то рауте?

– Нет-нет… – поспешил заверить ее Александр и быстро отер пот с висков. – Вы очень хорошо выглядите, но…

– И что же «но»? – Ирина была не в силах сменить на другой свой саркастический тон. Она стояла перед машиной Вербицкого, нервно крутя в руках маленькую плоскую белую сумочку.

– Понимаете… – медленно проговорил Александр и даже несколько ослабил петлю душившего его галстука, – …в этом костюме и… вообще… вы сегодня очень напоминаете мне мою бывшую жену.

– Бывшую? – переспросила Ирина. – Вы развелись?

– Развелись… – зачем-то повторил он. – Нет, мы не разводились… она… она…

Слова, которыми можно было бы определить состояние его отношений с женой, не находились. Ирина, видимо, решила, что жена Александра Ильича умерла, и довольно сухо извинилась. Вербицкому понравился ее вариант. Лучше всего считать, что его жена умерла… Нет… нельзя такое говорить, нельзя даже думать о ее физической смерти. Галочка умерла не вообще, не как человеческая особь… Она умерла фигурально, только для него, для Александра…

– Может, мне тогда лучше уйти? – довольно зло прервала ход его размышлений Ирина.

– Нет! – Вербицкий взбодрился. – Немедленно садитесь! Едем!

Женщина пожала плечами и села на заднее сиденье. Александр Ильич обрадовался, что не на переднее, поближе к месту водителя. Он был сейчас не в лучшей форме. Руки все еще отвратительно подрагивали.

Затормозил он у модного и очень дорогого магазина «Юлия». Когда же взял под локоть Ирину и повел к ступенькам крыльца, она тут же вырвалась и чересчур громко сказала:

– Я ни за что не буду переодеваться в этой «Юлии»! Вы же этого хотите?! Я вам не красотка из голливудского фильма! Не шлюха! Мне нравится мой костюм, ясно?! И мне плевать на шмотки из «Юлии»! А если я вам не подхожу, отправляйтесь на свои именины один! Я прекрасным образом доеду до дома на метро.

– Все не так, Ирина, – печально сказал Вербицкий, и эта печаль в его голосе и глазах подействовала на нее отрезвляюще. Она перестала нервно дергать плечами, но смотреть ему в глаза не хотела. Так и стояла у порога модного дома, отворотив от Александра Ильича лицо. Он вынужден был продолжить: – Я же сказал вам, что вы очень похожи на мою бывшую жену… особенно в этом костюме и… с этой прической. А я… слишком… любил ее, понимаете… Возможно, я и выбрал вас из всех других женщин из-за этого сходства с ней, но… Словом, я не хочу, как любит говорить один мой хороший друг, вступать в одну и ту же воду дважды. Я хочу, чтобы вы были немножко другой… Я хотел бы… уж простите, что я об этом так сразу… полюбить именно вас, а не воспоминания о своей бывшей жене. Может быть, вы найдете в себе силы пойти мне на уступку.

– Вы собираетесь купить мне в «Юлии» другой наряд? – после некоторого молчания спросила Ирина.

– Да. Давайте купим вечерний туалет. Моя жена… Галя… никогда не носила нарядных платьев, потому что… впрочем, неважно. Важно то, что в парадном туалете вы окончательно станете для меня Ириной. Ну… что вы на это скажете?

Женщина, не отвечая, начала подниматься по ступенькам дорогого магазина.

Регина, заведующая секцией дамских вечерних платьев, к которой Вербицкий уже не раз приводил знакомых женщин, свое дело знала. Она сразу поняла, что новой пассии банкира Вербицкого надо полностью сменить имидж. Благодаря ее стараниям уже через двадцать минут из примерочной кабинки к Александру Ильичу вышла Ирина в облегающем платье густо-лилового цвета. Щеки ее зарумянились то ли оттого, что на них ложились отблески яркого шелка, то ли оттого, что Ирина неожиданно понравилась себе. Платье ей очень шло.

Регина приподняла подол сногсшибательного туалета и, кивнув на белые туфельки, сказала, обращаясь исключительно к Вербицкому:

– Александр Ильич, туфли тоже надо сменить. Мы пройдем в обувной отдел, ну… а вы… как всегда?

Банкир раздраженно кивнул. Вышколенная Регина вышла из образа. Ирине вовсе не обязательно знать, что Александр Ильич Вербицкий довольно частый гость в отделе женского платья и все тут знают не только его имя-отчество, но и то, что после выбора женщиной этого самого платья он непременно идет в ювелирный – за соответствующим украшением. Заведующая секцией поняла, что дала промашку, густо покраснела и попыталась реабилитироваться:

– Я только хотела подсказать, что секция мужских аксессуаров переехала на второй этаж.

– Спасибо, – бросил Регине через плечо Вербицкий. – Мне не нужны мужские аксессуары. Я пойду… пройдусь по другим отделам и… минут через десять… вернусь. Вам хватит времени, чтобы подобрать обувь и… сумочку?

Бедная Регина подобострастно кивнула.

В ювелирном отделе Александр Ильич довольно быстро выбрал колье с крупными аметистами почти в тон платью и серьги к нему. Кольцо с браслетом он брать побоялся, поскольку они могли оказаться не по руке Ирине, а простенькие сережки он заметил в ее ушах еще в кафе «У Петровича». Когда Вербицкий уже возвращался в отдел вечернего платья, стал вдруг беспокоиться о том, как бы не оказалось мало колье. Конечно, они запросто могут поменять его на другое, но…

Колье оказалось Ирине точно по шее. Александр Ильич видел, как женщина боролась с собой. С одной стоны, она не могла не видеть, как похорошела в этом платье, с другой – ей явно не нравилось то, что богатый мужчина наряжает ее, как свою содержанку. И все же красота наряда заставила Ирину улыбнуться. Видимо, она приняла решение провести этот вечер так, как хочется Вербицкому. Ясно же, что больше они не встретятся.

Банкир разглядывал Ирину, явно любуясь, и она это видела, а потому приняла самую независимую позу и похорошела еще больше.

– Знаете… – Регина хотела опять назвать Вербицкого по имени-отчеству, но вовремя остановилась, будто бы для того, чтобы откашляться, и сказала: – Вообще-то, у нас сейчас Джексон… он мог бы сделать вашей даме прическу…

– Ну и где же он? – ухватился за идею Вербицкий. Если Ирину перечесать, то исчезнет то сходство с бывшей женой, которое его одновременно и притягивает, и основательно мучает.

– Кофе пьет в кафетерии. – Регина показала рукой напротив, где за стеклянной стойкой стояло несколько таких же стеклянных круглых столиков.

Надо сказать, что Джексоном прозывался известный в Питере имиджмейкер и стилист Вася Ким. В жилах маленького и тощенького Васиного организма текла такая буйная помесь разнообразных кровей, что свою национальность он, пожалуй, и сам определить бы не смог. Тот кореец, который дал ему фамилию, приходился ему отцом условно. Но от матери, на четверть татарки, на другую четверть бурятки, на третью – русской, а на четвертую – вообще неизвестно кого, Вася получил высокие скулы, узкие глаза, иссиня-черные прямые волосы, приплюснутый широкий нос, вывернутые плоские губы и лимонно-желтую кожу. Смириться с собственным имиджем талантливый имиджмейкер никак не мог, а потому, опираясь на опыт знаменитого Майкла Джексона, в самой лучшей косметологической клинике России переделал себе нос, изменил разрез глаз на европейский, а губы сделал маленькими и пухлыми. Самостоятельно он выкрасился в блондина и завил волосы мелким бесом. От собственно Васи Кима осталась лишь щуплая низкорослая фигурка да лимонная кожа. Можно было бы, конечно, высветлить и ее по почину великого Майкла, но, во-первых, дороговато, а во-вторых – все знают, что Джексон с этого имеет – одни болячки и респиратор на носу. В общем, Вася остался желтокожим. Увеличивать длину ног и наращивать мускулатуру он не собирался вообще, поскольку его любимая женщина была настолько маленькой, худенькой и прозрачной, что Вася на ее фоне смотрелся очень даже упитанным и крепким мужиком. На кличку Джексон он откликался охотно, потому как, ежу ясно – быть Джексоном – гораздо более стильно, нежели каким-то корейско-бурятским Васей Кимом.

Вербицкий только успел повернуть голову в строну кафетерия, а искомый Джексон уже сам приветливо и темпераментно махал ему рукой. Регина сделала ему зазывающий жест, и Вася, не заставляя себя долго уговаривать, шмякнул чашкой о тарелку, вывалился из кафетерия и, улыбаясь всем своим маленьким ртом, чрезмерно распахнутыми в мир глазами и даже, казалось, остреньким джексоновским носиком, пошел навстречу Александру Ильичу.

– Мое почтение питерским банкирам! – высоким голосом провозгласил он и протянул Вербицкому руку для пожатия.

Александру Ильичу ничего не оставалось делать, как пожать протянутую руку и даже похлопать стилиста по узенькому плечику, обтянутому невероятно узким и коротким джемперком, который, с точки зрения нормального человека, гораздо лучше и естественней смотрелся бы на ребенке лет пяти.

Вербицкий искоса взглянул на Ирину. Ему показалось, что женщина улыбается понимающе и несколько презрительно. Скорее всего, она, как человек среднего достатка, презирала как банкиров в темных костюмных тройках, так и стилистов в детских джемперках. Она наверняка говорила себе сейчас что-то вроде того: схожу, пожалуй, сегодня в их обезьянник, будет потом о чем рассказать на работе.

А Джексон между тем мгновенно просек, зачем его выдернули из кафетерия, и ходил вокруг Ирины, будто тощий изголодавшийся кот, почуявший запах говяжьей печенки.