"Гильгамеш" - читать интересную книгу автора (Светлов Роман)

2. ЭНКИДУ

Дождь из зерен и фиников окатил статуэтки богов, а вслед за ним — дождь драгоценностей. Втайне от правителя жрецы малых храмов совершали обряды отверзания глаз и ушей идолов — на случай, если Гильгамеш неведомо каким колдовством усыпил ангелов, переправлявших вести божествам.

«Боги, боги! Энлиль и Уту, Энки и Инанна, и ты, далекий Ану, отец богов Игигов! Объясните нам, кто Он такой, что Он такое? Его слишком много для Урука, город наш не в состоянии вместить Это, как ни одна из женщин не могла еще исполнить всех желаний Его. Мы знаем, что Он — Большой, но где это видано, чтобы даже самые ненасытные женщины убегали от мужчины — а от Него они убегают, Ему всего мало. Он уселся на город, как бык на муравейник, он вытаптывает нас, словно стадо диких ослов посевы. Когда мы вспоминаем, что Он еще молод, становится совсем страшно: если это молодость, то какова будет зрелость? Когда человек прыгает с берега канала в воду, глина, от которой он отталкивается, крошится и продавливается — вот точно так же и наш город. Куда хочет прыгнуть Гильгамеш — ведомо одним Вам, а ведомо ли Вам, что Он раскрошит и раздавит весь Урук, отталкиваясь от земли? О, если кто-нибудь мог бы обуздать Его силу! Но ведь с Ним справиться невозможно! Люди Большого, люди храма Кулаба ходят так, словно каждый день пируют с богами, носы их задраны выше, чем стены самых высоких храмов. От них, от Него не скрыться, не убежать — Он приходит в твой дом, как в свой дом, Он сыплет богатствами направо и налево, но сколько раз уже Гильгамеш оставлял после себя одно разорение! Он не оставит дочерей матерям, вот чего мы боимся. Нам страшно, Боги: зачем вы даровали Уруку такого пастуха? Но если уж даровали — успокойте, образумьте Его, оградите нас от беспредельности силы Гильгамеша, как сам Большой ограждает город стенами! Боги, слышите нас?»

Боги слышали урукцев. Высоко над лазуритовыми небесами гулко раздавался голос Энлиля.

— Печень и бедра возжигал Гильгамеш — кому? Не тебе ли, Инанна, звезда утреннего восхода, золотая лучница, щедрая любовью?

— Нет, наездник туч Энлиль, нет Великая Гора Энлиль. Моих ноздрей не касался дым с алтаря. Гильгамеш не слал мне жертв, напротив — он гонит любовные радости из города. Мои сестры — жрицы-блудницы, нагуливают жир и бездельничают — какие тут могут быть бедра и печень? Он забыл о почтении ко мне и заставляет горожан не вспоминать о том, что моими словами был поднят холм, где ныне находится храм Кулаба, что я покровительствовала первым урукцам. Может быть, он возжигал их для Энки, властелина вод земных? Из земной глины лепит он стены, а глина там, где вода, там, где влажнобородый Энки!

— Нет, красавица, нет, любимица мужчин, ты ошибаешься. Я, Энки, заполняю водой ямы, которые Гильгамеш выкапывает, я смешиваю пресные потоки с красной и синей глинами, вынашиваю их как мать ребенка, чтобы стены были крепче. Но он вспоминает обо мне лишь в праздники, когда люди откладывают в сторону мотыги и начинают украшать себя цветами. Тогда жрецы несут рыб, пироги со сладкой крупкой и кувшины с белым пивом — тогда и Гильгамеш поет о щедрости, о милости Энки. Сейчас же глаза его, сердце его заняты другим; он далек от меня, каждый знает это. Может быть, нужно вспомнить о ком-то ином из Игигов, красавица?

— О ком вспомнить, Энки? Ты близок земле, ты — владыка низа, ты мудр; подскажи, кому предназначалась печень, кто наслаждался бедрами?

— Это ты спрашиваешь меня? Тебе, господину ветров, пастуху людских судеб, должен быть известен тот, кто ныне почитаем Гильгамешем. Вспомни о днях, когда земля и небо были рядом, когда они жили в одном доме. Ведь это ты ворвался между ними, это ты унес землю, ты, словно центральный столб, поддерживающий крышу храма, встал между ней и небесами — Ану. Подобно крови из разверстой раны на землю хлынули верхние воды, ветры раскручивали их в смерчи, в грозовые тучи. Тучи, сталкиваясь лбами, наполняли громом неожиданно явившийся — твоей силой, Энлиль, явившийся — простор. Но помнишь ли ты, что сверкало, сияло между водами, между тучами и громами, созданное тем же твоим ударом?.. Это было Солнце. Солнце-Уту вспыхнул, осветив новорожденный, метущийся еще мир. Ты положил меру сиянию Солнца, дал ему движения по небесам, власть над вечерними стражами и право видеть все происходящее на земле. Он видит и судит, в руках его зубчатый нож, которым Уту готов срезать голову виноватому; для людей он — самый близкий и понятный судья. Гильгамеш мнит себя подобным Уту, он говорит про себя: «Я как Солнце освещаю и сужу все вокруг». Гордыня Гильгамеша велика, но он почитает своего небесного двойника — ведь правда, Уту?

— Правда. Мне были предназначены бедра и печень, меня почтил молитвой и коленопреклонением вождь Урука. Что удивительного? Ты, Энлиль, вопрошаешь так, словно ищешь виновного: а ведь я каждый день прохожу над Уруком и, если Инанна давно уже покинула свой трон над Кулабом, то я остаюсь с этим городом. Каждый день я одариваю его теплом, холю и лелею — что постыдного? Урук — мой любимый город, я поднимал его вместе с Инанной, в жилах его правителей течет моя кровь!

— Мы не говорим о виновных, Уту. Виновных ищут, страшась угрозы, а какая может быть угроза от человека? Нет, не угроза — потеха! Он сравнивает себя с тобой, Уту!

Энлиль хохотал — и боги вторили ему, вначале нерешительно, а потом все более весело. Отсмеявшись, они вздохнули и земля гулко вздрогнула от этого усталого, удовлетворенного вздоха.

— Поклоняться одному Солнцу! — громоподобно продолжил Энлиль. — Пусть! Уту, мы потешимся вместе, когда он возьмет в руки нож, подобный твоему… Но пусть потеха будет полной! Урукцы жалуются, что никто не в состоянии положить предел его силе. Найдем ему игрушку, сделаем богатыря, что будет силой равен Гильгамешу — и посмотрим, потешимся!

— Богатыря?! — воскликнула Инанна. — Богатыря! Красавца, высокого, как гора, и беспощадного, словно молния! Я уже вижу его — огромного, тяжелого!

— Ох-хо-хо! — зашелся в смехе влажный Энки. — Найдите светлой Инанне мужчину, она опять хочет жениха! Пусть наша звезда утреннего восхода спустится на землю — там богатырей много.

— Да, Инанна, мы не жениха будем создавать, а силу, что схлестнется с Гильгамешем. Мы вылепим быка, который начнет бодать другого быка, — ровно и мягко молвил Энлиль. — Им не нужна будет приманка, они сами найдут друг друга и примчатся, как мчатся орлы над всей степью ради того, чтобы с шумом ударить крыльями, вонзить в грудь ненавистного врага когти. Люди забудут о своих делах, когда эти двое силой начнут гнуть силу. Красное пиво потечет из их ран. Тогда, только тогда ты, Инанна, бросишься на землю, вылакаешь все шипящие алые капли — и урукцы падут в объятья сестер-блудниц. Мы же увидим все, мы будем пить черное пиво, пить во славу твоей славы и во славу победителя!

Возгласы одобрения, звонкие и радостные, пронеслись над лазуритовыми небесами. Дождавшись, когда боги закончат изъявлять радость, Энлиль — неясный обликом и порывистый как ветер — приказал Игигам:

— Позовите сюда матушку-Нинмах, мою супругу, лепившую людей. Пусть она сделает нам героя — но не человека, а Силу, не красавца, но Богатыря. Пусть Нинмах возьмет в свое сердце образ бога. Не кого-либо из нас, а самого древнего — Ану. Ану, которого увидеть трудно, Ану, помнящего дом, в котором он, Небо, жил вместе с Землей. Пусть Нинмах наделит этот образ древней силой, а ты, Энки, поможешь ей, соберешь самую синюю и самую красную глины — дабы тело богатыря не уступало крепости стен, возводимых Гильгамешем. Сделайте нам героя, силой и обликом такого древнего, что у людей начнут стынуть зубы при его виде. Вот тогда посмотрим на Гильгамеша, посмотрим и потешимся над ним — над урукским Большим и над тем, кого ты, Энки, поможешь слепить Нинмах. И еще — дайте ему имя громкое и твердое, как гром. «Энкиду»— вот как его станут именовать: «Созданный Энки»— Энкиду!

К западу от Урука почва становилась суше, солонее, уже в одном дне пути на закат нельзя было высаживать пшеницу. Цепочка затхлых, узких, редко поросших чахлой болотной травой озер — то ли останки древнего канала, то ли доисторическое русло Евфрата — отделяли плодородные земли от неприветливых солончаков. Зато дальше, на самом краю степей и пустынь, существовало множество оазисов жизни.

Плоская равнина черноголовых начиналась резко, неожиданно: холмистая степь завершалась обрывом, высотой доходившем до трех десятков локтей. А там, под обрывом, среди казавшихся из-за обильных испарений расплывчатыми болот, лугов, полей и жили шумеры. Край обрыва проточили весенние ливни, он был изрезан оврагами и складками. Черноволосые, опасавшиеся резких изгибов земли, называли этот обрыв «малыми горами», прекрасно зная, что далеко за закатной пустыней есть настоящие горы.

У подножия обрыва и находились оазисы жизни. Прямо из покатых стен били родники. Они образовывали короткие протоки, завершавшиеся заводями, густо укрытыми тростником. Вокруг росли напоминающие далекие закатные кедры можжевеловые деревья, росли плакучие ивы, тамариск, кизил. Звери любили здешние водопои — и лев, и тонконогая антилопа, и круторогий тур, и степная лисица шли тайными тропами через всю степь, чтобы отведать сладкой водички, текущей из стен обрыва.

Водопой любили звери, водопой любили и охотники. Если хорошенько затаиться, если выждать и вытерпеть, можно приносить в кладовые храма Кулаба полные сумы дичины. Охотники ежедневно подавали к столу Большого свежее мясо. Большой любил дичину. Он ел сам, кормил челядь, бросал жирные куски прирученным тростниковым котам, шипевшим на всякого, кто входил к хозяину. Довольны были и простолюдины — им свежая дичина доставалась только по праздникам, зато каждый день строители стены получали тонкий, но длинный ломоть сушеного или вяленого мяса. Во всех землях черноголовых не ели столько мяса, сколько в Уруке при Гильгамеше. Может быть, благодаря ему и стал Большой Большим. Может быть, благодаря ежедневному мясу и решились урукцы на такое: оградить свой город стенами.

Охотники уходили к краю пустыни на несколько дней. Каждый из них имел свой собственный водопой: они действовали поодиночке, им не нужны были загонщики, только терпение и верная рука. На охотников смотрели даже с завистью: они были сами по себе, их милостиво принимали в храме правителя, даже на строительство стены не призвали ни одного охотника. К зависти, однако, примешивалась опаска: горожане не стремились определять своих сыновей в охотники, ибо те ходили по краю обжитого мира, там, где жило только дикое, неизвестное зверье, да еще, говорят, безымянные демоны-чудища, о которых можно рассказывать только шепотом, причем не в любое время дня. Иногда охотники приносили такие истории, что волосы у черноголовых вставали дыбом, и они с благодарностью вспоминали Энки, положившего границу пустыням и горам. Иногда охотники не возвращались; их смиренно ждали половину лунного оборота, после чего несколько человек отправлялись к водопою исчезнувшего, чтобы вернуться с останками, обрывками неизвестно кем загубленного человека, либо же — с пустыми руками и опасливыми предположениями о том, что с ним случилось.

Охотник Зумхарар сам бывал в экспедициях за останками, сам выдумывал небылицы о гигантских птицах, унесших его исчезнувших товарищей, но как-то не относил все эти истории к себе. Он был удачлив: в самые неподходящие для охоты, «тощие» времена года он умудрялся приносить дичину, получая похвалу от служителей Кулаба, знаки внимания — от служительниц. Зумхарар обильно потчевал своего ангела кровью водяных курочек; не забывал он Энки, Уту, Инанну, владыку гор Сумукана, благо что храм частенько богато одаривал охотников. Укрываясь приношениями от всяческих бед, охотник верил в удачу и никогда не брал с собой просяных лепешек больше, чем на три дня. Он знал, что дичь придет уже на первое утро.

Встречай Зумхарар опасности чаще, он, вероятно, так не испугался бы появления степного демона. Впрочем, не испугаться здесь было сложно.

Охотник прятался среди плакучих ив, тень которых полностью скрывала его. Ветер дул Зумхарару в лицо, звери, подступавшие к водопою, не могли почуять угрозу. В руках охотник держал лук, у колена лежали метательные дубинки и широкий медный нож. «Так все хорошо! — думал Зумхарар. — Давно не было так хорошо! Только бы не пришел лев, тогда пропадет день, звери долго будут пугаться запаха красного охотника. Вот если бы мягкая, сладкая антилопа…» Зумхарар уловил движение на склоне холма и замер. Движение было еще далеким, зверь сливался с землей, но охотник уже чувствовал, что это не лев. В носу засвербило, пальцы мягко сжали короткую охотничью стрелу. Его ангел милостив! Это антилопа — да не одна! Целое семейство антилоп спускалось к водопою. Они пройдут невдалеке от человека. Нет, он их пропустит. Лучше дождаться, когда звери будут полностью поглощены питьем. Тогда Зумхарар не торопясь прицелится. В неподвижную цель попасть нетрудно.

Охотник терпеливо ждал, пока стайка антилоп осматривалась, пока, пугливо подняв уши, они приближались к воде. Наконец влага захватила все внимание животных. Они дружно опустили головы, повернувшись к Зумхарару розово-песочными боками. Охотник приподнялся, выставив вперед левую руку, натянул лук так, чтобы скрученная из сухожилий тетива коснулась его подбородка и носа. Прицеливался Зумхарар недолго, антилопы стояли так близко, что он надеялся без особых усилий перебить половину из них.

Однако рука дрогнула и стрела скользнула по загривку молодой самочки, лишь испугав, но даже не ранив ее. Антилопы вскинулись, на мгновение мелькнули черные капельки их глаз, и вот уже они неслись от него прочь. Но Зумхарар даже не выругался. Охотник потерял дар речи, а когда обрел его, вместо проклятий мог только шептать молитвы Энки.

Руку заставил дрогнуть страх. Страх же на время сковал тело Зумхарара. Охотнику показалось, что от обрыва оторвалась и приближается к нему мохнатая скала. У скалы имелась голова с маленькими, ничего не выражающими глазками, две ноги, две длинных руки. Ее глазки смотрели сквозь тень ивовой рощи, в которой сидел Зумхарар, они видели охотника.

— Спаси, Энки! — нашел-таки силы воскликнуть человек. — Скажи, какого земляного демона я обидел!

Будто раззадоренная голосом Зумхарара, ожившая земля перешла на рысь. Человек поразился необъятности плеч существа и понял, что ни стрелы, ни дубинки, ни даже остро отточенный нож не нанесут демону вреда. Завизжав, словно поросенок, которого тащат под нож мясника, охотник бросил оружие и пустился в бегство. Тут же за его спиной раздался дробный топот: скала очень резво передвигала ногами. Зумхарар с тоской подумал, что еще несколько мгновений, и она догонит его, сомнет, превратит в кровавую лепешку. Однако удовлетворившись, видимо, тем, что нагнало на охотника страх, существо неожиданно остановилось. Зумхарар, не снижая скорости, удалялся от водопоя, еще не смея надеяться на спасение.

Там, где ручей, стекавший с обрыва, терялся в обширном тростниковом болоте, у охотника был шалаш. Делали такие шалаши просто. Прежде всего Зумхарар вырубил круглый участок тростника и выложил образовавшееся свободное место срезанными стеблями словно циновками. Тростник, росший по краям этого пространства, охотник пригнул к середине и связал так, чтобы получилось нечто вроде сводчатого потолка. В шалаше было темно, душновато, пахло быстро истлевающими стеблями, но после бегства от скалы по открытому месту шалаш показался Зумхарару настоящим укрытием. Он нырнул в темноту и, обливаясь потом, замер.

Кого ему довелось встретить? От какой пуповины оторвался этот земляной ком с руками и ногами? Чего он хотел: убить Зумхарара или просто прогнать? Если чудище было голодно, почему же оно не схватило какую-нибудь из антилоп, ведь те пробегали близко-близко от него?

Сперва охотник хотел выждать какое-то время, а потом вернуться к засаде, чтобы забрать оружие. Если скала ушла, может быть ему удастся поохотиться. Как ни страшно было Зумхарару, возвращаться в город с пустыми руками он не желал. Но что-то вдруг зашумело на краю заводи и сердце охотника ушло в пятки. «А если это Он? Пробирается к шалашу, чтобы прыгнуть на него, или вытащить меня за ногу, разорвать на куски?» Ужас был настолько велик, что охотник с трудом сдержал рвущийся из груди вопль.

Медленно, стараясь не издавать ни звука, Зумхарар пополз к выходу из укрытия. Шум стих, скалы он не видел, однако охотник не верил кажущейся тишине. Небо стало каким-то другим, более тусклым, стебли камыша торчали прямо, недвижимо, как перед грозой. «Злые духи, — пробормотал Зумхарар. — Энки, охрани…» Он собрал остатки мужества и вначале на четвереньках, потом пригнувшись стал выбираться из болотца. Тропинка привела его к гнилым озерам; только здесь охотник вздохнул свободнее. Он еще раз глянул на далекий уже склон, где бродил человек-земля и быстрым шагом, почти бегом отправился на восток, в город.

Гроза разразилась только на следующий день. Редкая в это время года, она даровала строителям стены неожиданный отдых. Одни разошлись по домам, другие завернули в постоялые дворы отведать браги, да посудачить о Большом.

Около северных ворот города находился маленький храм Инанны, при котором еще прадеды нынешних урукцев построили постоялый двор, правильно рассудив, что близость святых блудниц будет заманивать сюда мужчин. В день грозы под широкий навес мужчин набилось так много, что некоторые сидели прямо на земле. Они потягивали дурно пахнущее пойло, слушали шум дождя, удаляющиеся раскаты грома и ежились от прохлады, принесенной небесной влагой.

Среди посетителей особо выделялась группа охотников. Эти сидели нос к носу, сдвинув две длинные скамьи, и, занятые разговором, не интересовались тем, что происходит вокруг. На их лицах была написана тревога, в голосах слышалось возбуждение.

— Он просто быстр, как степной ветер, Зумхарар, — говорил пожилой, уже совсем лысый охотник. — Все мы видели одного и того же… человека. Видели в разные дни или в разные времена дня. Он шел вдоль водопоев от полуночи на полдень — и прогонял нас, и засыпал ловушки.

— Он знает язык животных! — встрял другой охотник, маленький подвижный человек, левая рука которого была покалечена степной пантерой. — Я видел, как он разговаривал с онаграми. Клянусь Инанной, они его понимали!

— Если это человек, с ним можно договориться. Если дух, его можно умилостивить. Настолько ли он страшен, чтобы всем бросить охотничьи угодья и сбегаться в город? — важно проговорил Зумхарар. Он словно бы забыл о своем испуге и теперь недовольно морщил нос, когда кто-нибудь начинал говорить о человеке-скале дрожащим от страха голосом. — Но раз уж мы здесь, давайте решим, как поступить, чем привлечь его.

— Может быть, сказать обо всем Большому? — тоскливо подал голос один из младших охотников, сидевший на самом краю скамьи.

Зумхарар опять сморщил нос. Он гордился своим прямым, ровным, истинно шумерским носом не меньше, чем охотничьей удачей и любил морщить его, словно привлекая внимание к этому украшению лица.

— Гильгамеш посмеется над тобой. А то и прикажет высечь. Сейчас он думает только о своей стене; собирать богатырей, устраивать облаву на человека-скалу ему недосуг. Честно говоря, я больше боюсь Большого, чем всяких степных демонов… Пожаловаться правителю мы всегда успеем, пока же нужно попробовать справиться самим.

Лысый пожилой охотник откашлялся и с сомнением произнес:

— Если это человек, его нужно завлечь чем-то человеческим. Таким, что отличает черноголовых от зверей. Но чем? Человеческой пищей, быть может — пивом, или этой брагой? Может, лучше попытаться поговорить с ним, показать, что такое людская речь, людское жилище, храм?..

— Ха! «Если он человек»! — поддразнил маленький охотник. — Когда бы знать, человек он или демон! Демона-то разговорами не умаслишь. Ох, Энки, что будет, если теперь этот демон не даст нам подходить к степному зверью! Как тогда жить, как прийти в храм Кулаба?

— Не ныть! — обращаясь ко всем, сказал Зумхарар. — От демонов спасают заговоры и молитвы. Кто-то из богов гневается на нас, а, может быть, на весь Урук. Будем узнавать, что за бог выпустил этого демона. Коли удастся узнать его имя, поручим жрецам разговаривать с гневающимся.

Он потребовал от хозяина принести еще браги.

— Но если, все-таки, это человек… — Зумхарар причмокнул. — Надо подумать, каким образом заставить его выпить хмельной водицы. Может, поставить у водопоя корыто с брагой? Так ведь звери начнут обходить его, обойдет и это чудище, наверное…

В этот момент раздались возбужденные голоса посетителей постоялого двора. Они зашевелились, освобождая для кого-то место. Заинтересовавшиеся охотники привстали, высматривая новых посетителей. Через мгновение на их лицах появились улыбки — постоялый двор почтили своим посещением блудницы из соседнего храма. Подобно Инанне, они убирали белой лентой волосы. Образовывая на затылке узел, лента словно коса свисала до пояса. Их груди были призывно открыты; блудницы закидывали руки за голову, чтобы сосцы приподнимались, упруго подрагивая при каждом шаге. Ноги жриц опутывали длинные покрывала, запахнутые у левого бедра. Кокетливо выставляя коленки из-под расшитой красным и черным узором ткани, посмеиваясь над явным вожделением мужчин, стайка блудниц уверенно зашла под навес. Плечи и руки девушек были влажны от дождя, от них пахло свежестью и отдыхом, а подведенные ночной, грешной черной краской глаза привычно оценивали горожан.

Впрочем, любовная нега, на короткое время охватившая было постоялый двор, быстро пропала, смененная раздражением и чувством неудобства. Девушек усаживали, угощали брагой, но старались не дотрагиваться до них и поминутно оглядывались: нет ли поблизости соглядатаев Гильгамеша? Один Зумхарар вел себя по-старому. Он схватил одну из девушек за руку, посадил к себе на колени и, прижавшись щекой к ее мягкой груди, повторял:

— Инанна ты наша, Спасительница ты наша!

Блудница смеялась, а охотники беспокойно цокали языками.

— Шамхат, красавица, — сказал в конце концов пожилой охотник. — Все знают, что Большой вас не трогает. Но мы-то не храмовые люди, Зумхарара будут пороть до полусмерти. Пожалей его, девушка.

— Пожалеть? — зашлась в смехе Шамхат. — А вам нас не жалко? Где это видано, чтобы я целую Луну сидела оголодавши? Хорошо, если Большой зайдет — но ведь ночь коротка, всех нас утешить он просто не успевает.

— Вам бы, красавицам, только одно, — сокрушался пожилой охотник. — Кормят вас, поят, а все, чему учат, — распевать песни, да раскидывать ноги. Лучшего охотника, чем Зумхарар, нет. Отойди от него, не лишай город такого человека!

— Глупости все это, глупости! — заявил раскрасневшийся Зумхарар, оторвавшись от прелестей жрицы. — Слушайте меня: Шамхат спасет нас, Инанна ради нашего спасения послала ее сюда!

Блудница с удивлением посмотрела на него.

— О чем ты говоришь, во имя Ану?

— Не нужно хлеба, не нужно пирогов и браги! Вот кто привлечет человека-скалу!

Зумхарар принялся увлеченно рассказывать девушке об испугавшем охотников чудище. В увлечении своем он, однако, не переходил грани преувеличения. Наоборот, демон-скала в его устах становился, вроде бы, и не таким ужасным. В нем появлялось нечто привлекательное — для женщины по крайней мере.

— Мы попробуем приручить его, — втолковывал охотник Шамхат. — Если ты пойдешь с нами, он обязательно дастся в руки. Распахни одежды, покажи ему красоту, тряхни волосами, сожми свои груди! Он бросит зверей, побежит к тебе — ты ведь хотела мужчину, Шамхат? Вот тебе мужчина, да еще какой!

— Но ведь он же дикий! — блудница скривилась, словно съела зеленый плод кизила. — Он изорвет меня, как лев антилопу.

— Не изорвет, красавица. Животные самок не трогают, а он даже не животное, он — дикий человек. Тебе будет хорошо, и мы заплатим, не пожалеем… — вкрадчиво говорил Зумхарар.

Шамхат задумалась. Ее привлекательное личико утратило на какое-то время прилизанную похотливую красивость. Рот приоткрылся, язычок осторожно облизывал губы, глаза медленно двигались вправо-влево. Охотники замерли — как замирали в засаде, боясь спугнуть дичь. Но вот девушка решилась. Потягиваясь, она озорно взглянула на Зумхарара:

— Думаешь, это его привлечет? — Шамхат нежно провела кончиками пальцев вокруг своих розовых сосцов и закатила глаза.

Охотники, судорожно сглатывая, хохотнули:

— А как же, милая! Понравится! Еще как понравится!

Двое суток чудище не появлялось у водопоя. Приходили разные степные звери, соблазнительно лакая воду, так соблазнительно, что руки охотников сами собой искали луки и дротики. Но охотиться им было нельзя, может быть это и привлекло бы человека-скалу, но тогда ни на какое приручение рассчитывать не приходилось. Зумхарар и пожилой охотник, и маленький, и Шамхат терпеливо сносили укусы мошкары, свирепствовавшей в укрытиях у водопоя. Блудница, никогда здесь не бывавшая, с любопытством и опаской разглядывала обрыв.

— Он похож на стену, — сказала она однажды Зумхарару. — Что за этой стеной? Ты поднимался наверх, видел, что лежит там?

— Пустыня. — Охотник попытался объяснить ей, что это такое. — Там земля серая, или цвета необожженного алавастра. Она твердая, как будто вся из дерева, а в жару и сушь покрывается трещинами. Весной, когда идут дожди, на ней растет трава: зеленая, по пояс человеку и такая густая, что пройти по ней без привычки сложно. Есть там и деревья, но их мало, они чахлые, гнутся из-за ветров и из-за того, что листья объедают антилопы. Эта земля то ровная, то вспучивается горбами повыше Кулаба. С горбов видно далеко; стоишь, ветер обдувает лицо — а везде пустота.

— Бр-р, — передернуло Шамхат. Она наморщила лоб и умоляюще посмотрела на Зумхарара. — Не рассказывай больше. Все там как-то не по-человечески.

Чудище пришло на третий день. Солнце только что поднялось и сзади, от Урука, заливало светом обрыв. Недавняя густая синева небес на западе становилась все прозрачнее. Ночная испарина едва заметно поблескивала на листьях и траве, слабо шелестел родник, в чаще тростника подавали голос птицы. Зумхарар и Шамхат лежали в укрытии сонные, томные. Утренняя тяжесть владела их членами. Съев по лепешке из грубой темной муки, они почувствовали, как их начинает охватывать дрема. На такое утро хорошо полюбоваться, а потом снова заснуть, отдыхая от всевозможных забот.

Но вот склон зашевелился, Зумхарар обругал себя за то, что не заметил, как человек-скала спустился по обрыву. Рядом с чудищем бежала степная лисичка. Высоко задрав хвост, быстро-быстро переставляя лапки, она не отставала от тяжелых, переваливающихся шагов демона. Они подошли к воде, разом наклонились и приникли к серебряной струе. Первой напилась лисичка. Тявкнув, она отряхнулась, посмотрела по сторонам и неторопливо потрусила обратно к обрыву. Человек-скала пил дольше. Зумхарар видел, как бурно вздымалась его спина, земляной человек походил на бурдюк, колдовским образом втягивавший в себя воду.

Наполнившись влагой, чудище выпрямилось и, довольно жмурясь, замерло. Сдерживая дыхание, люди разглядывали его. Пожалуй, рост у земляного человека был далеко не громадный. Макушкой он едва достал бы до носа Гильгамеша. Но уж очень, очень это существо было могуче. Его широченную, сутулую спину покрывали клочья серой шерсти. Затылок, словно корневище дуба, распирала сила. От бугристых плеч свисали мускулистые, крепкие, словно выкованные из небесного камня, руки с ужасающе большими ладонями. Массивная, почти без талии, спина переходила в крупный костистый зад и кривоватые, но необычайно проворные ноги. Из-за сутулости грудь казалась узкой, даже впалой, но перекатывание узлов мышц на ней быстро избавляло от обманчивого впечатления. Человек-чудище был просто удручающе устойчив. Он стоял на земле, слегка покачивая руками — не собьет ни бык, ни палица. Глядя на него, оставалось только крякнуть, всплеснуть руками — и осторожно обойти.

Тем более поражало лицо этого существа — необычное, но вполне человеческое. Квадратный подбородок с широким, толстогубым ртом и тяжелые надбровные дуги, казалось, должны были придать ему выражение тупой, угрюмой мрачности, однако маленький, курносый, почти детский нос и живые, с любопытством все примечающие глаза делали внешность человека-скалы успокоительно-наивной.

Насладившись утоленной жаждой, ожившая скала сделала шаг в сторону, стала поворачиваться к обрыву, с явным намерением вернуться в степь. Заметив это, Зумхарар пихнул блудницу локтем и злобно зашептал:

— Выходи же, выходи! Покажи ему красоты, ты видишь — он уходит!

Шамхат робко зашевелилась. Учуяв это, человек-скала резко остановился и воззрился на засаду урукцев. Зумхарар уже решил, что девушка струхнет, не решится поддразнить чудище. Однако та с каждым мгновением вела себя все решительнее. Закинув руки за голову, она томно вышла из-за скрывавших ее ветвей. К плавно колыхавшейся груди Шамхат пристало несколько былинок. Нагнув голову, но исподлобья глядя на него, девушка сдула их.

— Вот посмотри, посмотри, — блудница закусила нижнюю губку и маленькими шажками, вертя бедрами подходила к чудищу. Зумхарар видел, как изгибалась белая коса-змея вслед за движениями спины девушки.

Шамхат уже не шла, она танцевала. Выворачиваясь то вправо, то влево, ее маленькие ступни выстукивали на влажной утренней земле ритм, который в дни полной луны блудницы отбивали перед тайным, похожим на мужской половой орган идолищем в храме Инанны. Удары блудницы отдавались частой возбуждающей дробью в висках Зумхарара. Потея, подавляя безумное желание раскашляться, он смотрел на девушку и на демона разом. Человек-скала, раскрывши рот, не отрывал глаз от чуда, приближавшегося к нему. В его глазах охотник читал восхищение, настоящее человеческое чувство. Огромные руки пришельца из степей то и дело сжимались, словно он мял нечто мягкое, податливое.

Блудница начала призывно напевать. Даже не напевать — постанывать, раскрыв губы и со свистом вдыхая воздух сквозь острые зубки. Отвечая отбиваемому ногами ритму, она раз за разом останавливалась, запрокинув голову, шумно выдыхая воздух и волнообразно сотрясаясь. Пальцы, сплетенные на ее затылке, судорожно подрагивали, пятки отрывались от земли — как будто взлетая, девушка поднималась на носки. Чудище само тянулось вверх каждый раз — видимо собираясь взлететь вслед за ней. Все меньше становилось расстояние между ними. Вскоре только узенький водный поток отделял блудницу от дикого человека. Шамхат в последний раз содрогнулась на краю ручья. Затем ее руки впервые опустились вниз. Зумхарар увидел, как внезапно отлетело в сторону украшавшее бедра полотнище, и абрикосовое утреннее солнце сверкнуло на ровных юных ягодицах.

Раздался плеск воды. Дикий человек, забыв обо всем на свете, кинулся к блуднице.

Зумхарар ждал визга, испуганного крика. Ждал и не знал, что делать: спасать Шамхат он не решился бы, бежать — тоже не мог. Но вместо воплей охотник услышал возбужденное пыхтение, заглушавшее тихий смех блудницы.

— Ох, как много тебя… Ну подожди, подожди, сделаем по-другому. Слушайся, будь хорошим.

Шамхат взгромоздилась на чудище по всем правилам священного брака. Удовлетворив первый пыл и чувствуя приближение нового, дикий человек урчал в ее объятиях словно маленький медвежонок.

— А теперь вот так, — всхохатывая, Шамхат вела за собой удивительного возлюбленного, прикладывала его руки к себе, куда нужно было приложить, то прибавляла прыти, то, в ожидании нового приступа силы, томно поглаживала огромное мохнатое тело.

Чувствуя, что его братец начинает беспокоиться, Зумхарар поспешил отвернуться. Так, одна часть его плана сработала. Присутствия охотника здесь больше не требовалось. Теперь пора было браться за вторую.

Когда солнце проделало треть путь по небосводу, усталая, растрепанная Шамхат привела степного человека к охотничьему шалашу. Поприветствовав их взмахом руки, Зумхарар сделал знак следовать за собой. На дальнем краю болотца хозяйничали пожилой и маленький охотники. Посреди темных жарких углей булькал, распространяя небесное благоухание, горшок с крупно нарезанным вяленым мясом, приправленным зерном, всевозможными кореньями и травами. Рядом лежали дорогие белые лепешки, пироги, желтоватые головки сладкого лука и даже пригоршня сладких фиников. Отдельно был помещен бурдюк с брагой и большая чашка, украшенная вдоль края волнистой глиняной змейкой.

Увидев человека-скалу, охотники поперхнулись. Пожилой сел на пятки, сложил руки на коленях и стал ждать. Маленький, наоборот, суетился, потирая покалеченную руку.

— Пироги зачерствели, — оправдываясь непонятно перед кем — Зумхараром, или диковинным гостем — сказал он. — Старые, уже пятый день как выпечены, будем ли есть?

— Сиди! — раздраженно цыкнул на него Зумхарар. — Не мешайся. Пусть Шамхат кормит его.

Человек-скала с любопытством рассматривал мужчин. Иногда брови его сдвигались, во взгляде чувствовалось напряжение, но не настороженное, а от раздумья. Несколько раз чудище подносило руку к носу, губам, плечам, словно удостоверяясь, что тело у него очень похоже на тела этих существ.

Шамхат сняла горшок с углей, взяла в руки тонкий ножик и подцепила один из кусков мяса. Ноздри степного человека широко раздулись, он с явным удовольствием вдыхал незнакомый аромат.

— Вку-усно! — Шамхат зажмурилась и сглотнула слюну. Потом она долго дула на мясо. Дождавшись, когда оно остыло, девушка поднесла нож ко рту и, жмурясь теперь уже от неподдельного удовольствия, откусила кусочек. После этого блудница протянула нож мохнатому возлюбленному. Тот доверчиво снял мясо с лезвия, сунул его в рот и, все более оживляясь, принялся жевать. Обрадованная успехом, Шамхат макнула в горшок лепешку и подала человеку-скале. Могучие челюсти пришельца смолотили ее в одно мгновение. Вскоре он обходился безо всякой помощи. Руки степного создания брали и черствые пироги, и лук, и мясо, и лепешки. В заключение чудище взяло горшок и влило себе в глотку остатки варева. Сыто рыгнув, оно смотрело на людей с добродушным и веселым ожиданием: «мол, а теперь что последует?»

Насупившись от важности момента, Зумхарар налил тепловатую брагу в чашку. Он благоговейно прошептал короткую молитву и глотнул жидкость цвета сыворотки. Не менее торжественно отпивали другие охотники и блудница. Неумело изобразил нечто вроде торжественности и человек-скала. Но, в отличие от людей, попробовав браги, он сморщился. Зумхарар поднес раскрытую ладонь ко рту и откинул голову назад, показывая, что нужно выпить все. Чудище с сомнением посмотрело на него, однако смирно последовало совету. Оторвавшись от чашки, оно задумалось. Задумалось надолго, у охотников от тревожного нетерпения стало ныть под ложечкой. Тень пробежала по лицу человека-скалы — им показалось, что сейчас он встанет, уйдет, что все потеряно. Но нет: чудище широко, совсем по-человечески улыбнулось и протянуло чашку Зумхарару. Показало жестом, что ждет новую порцию.

Отведав женщину, пищу, питье, степное существо стало пытаться разговаривать. Оно медленно выговаривало слова, мучительно морща лоб, будто вспоминая давно забытое.

Зумхарар назвал имена охотников, имя девушки.

— А как зовут тебя? — спросил он у чудища. — Каково твое имя?

— Энкиду, — произнес степной человек.

— Все мы — дети Энки. Всех людей он слепил, — кивнул, соглашаясь Зумхарар. — А каково твое имя?

— Энкиду, — уверенно повторил мохнатый.

— Урук! — стала говорить Шамхат. — Город! Большой! Много женщин, блудниц, таких, как я. Вино! Праздники! Люди!

— Я и вы. Похожи, — старательно шевелились губы Энкиду. — Но я грязный. Громадный, — он поднял руки к глазам. — Вот так. Страшный. На меня не смотрят, бегут.

— Страшный? — возмутилась Шамхат. — Неправда! Ты замечательный. Ты как Гильгамеш — такой же сильный и большой.

— Гильгамеш? — спросил Энкиду. — Кто это — Гильгамеш?

А Гильгамеш в то утро пришел к матушке. Отца, героя Лугальбанду, он не помнил, отец умер, когда Большой лежал еще в колыбели. Мать же он знал, мать была рядом, в Кулабе, хотя, одновременно, и бесконечно далеко от Урука. Матерью Гильгамеш называл богиню Нинсун: все слышали, что после ночных бдений в ее храме Лугальбанда признал своим сыном невесть откуда взявшегося на жертвенном алтаре младенца. Перед самой смертью отец успел перенести реликвии храма своей возлюбленной в Кулабу и устроил на нижнем этаже святилище своей небесной супруги. Здесь-то Гильгамеш и встречал мать. Все было ею — небольшое, похожее на пещеру помещение, конусообразный алтарь, жирно, жарко потрескивающие огни лампад, расставленные в углублениях стен. Матушкой была жрица, говорившая ее голосом, обнимавшая ее руками. Жрица старилась, но Гильгамеш, привыкший к ней с колыбели, не замечал этого. Для него она оставалась все той же вечной, заботливой матушкой-Нинсун.

Даже когда богиня покидала жрицу, слова этой женщины казались Большому глубокомысленными, пророческими. Он внимательно прислушивался к плавному течению ее речи и порой ему казалось, что он присутствует при бесконечных разговорах, которые ведут на небесах боги.

Сегодня Гильгамеш шел не для того, чтобы выразить сыновнее почтение. Сегодня в нижний этаж Кулаба его привело беспокойство. Одетая в белый полотняный плащ, жрица сидела перед алтарем на широком табурете. Занятая молитвой, она долго не оборачивалась к вошедшему и, пользуясь этим, Гильгамеш застыл в своей внимательной невнимательности. Ему нужно было сообразить, с чего начать речь, как подсказать матушке причину беспокойства, какими словами передать те странные образы, что пришли ему во снах.

Был один сон, регулярно тревоживший Большого, тревоживший с тех дней, как он стал помнить себя. Гильгамешу мнилось, будто он опять маленький, беспомощный сосунок, качающийся в люльке, приделанной цепями к высокому потолку. Гильгамеш видел и понимал все с отчетливостью взрослого, но не мог ничего сделать, сказать, и это бессилие вызывало тоскливое предчувствие. Ужасное событие не заставляло себя долго ждать. Над люлькой появлялось искаженное ненавистью мужское лицо в завитушках охряной бороды. Мгновение, только одно мгновение бешеные, безумные глаза разглядывали ребенка, а затем Гильгамеша подхватывали грубые мужские руки, несли куда-то и бросали. Да, бросали; Большой отчетливо слышал свой плач — беспомощное мяуканье новорожденного — слышал утробный рык мужчины, после чего грубые руки разжимались и тошнотворный ужас бездны, разверзшейся под ним, охватывал Гильгамеша. Это самое непереносимое ощущение — пустота, которая засасывает и несется вместе с тобой. Когда удар о землю казался неминуемым, на Гильгамеша опускался кто-то громадный, затмевающий собою все небо. Вокруг его тела смыкались обручи твердых как камень когтей. Когти держали цепко, но не грубо, громоподобно били по воздуху многосаженевые крылья, и Большой чувствовал, что уже не падает. Гигантский орел возносил его к облакам. Так быстро возносил, что башня, из которой выбросили Гильгамеша, вскорости казалась размером со ступку для пряностей. Когда она совсем исчезала из виду, начиналось самое странное: орел пронизывал небеса — лазуритовые, смарагдовые, яхонтовые. Какие-то неопределенные лики, напоминающие лики храмовых идолищ, с изумлением выглядывали из-за небесных сфер. Кто-то пытался их остановить, но тяжко взмахивающий крыльями орел мчался все выше, выше — куда? Ни разу Гильгамеш не увидел конца полета. Приходило время просыпаться, и вместе с беспокойным вопросом «куда?» Большой погружался в привычный мир.

Не раз спрашивал Гильгамеш о значении этого сна, но Нинсун всегда отмалчивалась. Как казалось Большому, сон сей тревожил матушку не меньше, чем его. Иногда жрица бормотала что-то о тайне, иногда напоминала о дружбе Лугальбанды с орлом из восточных гор, однажды сказала, что Гильгамешу снится сказка, которую когда-нибудь будут рассказывать о нем. Но ни разу Большой не слышал прямого ответа.

Впрочем, сегодня речь шла о другом. Дождавшись, когда жрица повернулась к нему лицом, молодой владыка Урука спросил ее о здоровье.

— Мне хорошо. Я радуюсь, повелитель.

Круглое, все в глубокомысленных морщинах, лицо жрицы сделалось внимательным. Высокий нос горделиво поднялся, а глаза подернулись вуалью сосредоточенности. Гильгамеш знал, что это означает: Нинсун была где-то поблизости, она открывала себя женщине. Жрица откинулась назад, спиной и затылком прислонившись к алтарю, полузакрыв глаза. Голос ее стал каким-то прозрачным, его тембр уже не походил на человеческий.

— Говори, сынок. Я, Нинсун, слушаю тебя.

Гильгамеш нахмурился.

— Матушка моя, мудрая Нинсун, снова мне приснились сны, и я опять в растерянности. Нет, матушка, теперь речь не об орле и башне. Даже странно, но ночь разговаривала со мной по-другому… — Большой запнулся.

— Говори, сынок, говори, мой герой. Я тебя слушаю. — Руки жрицы, доселе опущенные вниз, плавно поднялись и легли на колени.

— Я видел ночные светила, мудрая. Стоял на вышине Кулаба, смотрел в небеса и ждал знамения. Не знаю, как выразить словами, но ждал с вожделением, словно юную деву. И вдруг что-то прянуло сверху, бесшумно затмило на миг звезды и упало мне на грудь. Камень — не камень… нет, все-таки скорее камень, огромный, как дом, тяжелый — не шевельнешься. Я хотел сбросить его — не получилось, хотел разбить ударом, но только онемела рука. Я жал его грудью, а он гнул меня к земле. Он был сильнее меня и, странно, гнев на это во мне не поднимался. Тогда я склонился перед ним. Чудо! — камень сам собой снялся с груди, отлетел от Кулаба и лег на землю. Раздались крики, зажглись факелы, вся здешняя сторона Урука сбежалась к пришельцу с небес. Они славили его как… как героя и кланялись, словно правителю. Даже мои люди целовали землю перед ним. Удивительно, но снова я не испытывал гнева. Я спустился с Кулаба, прошел сквозь толпу и взял его в руки. Теперь он казался легким, теплым, надежным. Не камень — близкий человек. Я прильнул к нему, словно к тебе, матушка, вернулся в Кулабу, принес сюда, положил к изножию алтаря. Ты же сказала: «Пусть он будет равным тебе, пусть этот камень станет равен с тобой!»

Переводя дыхание, Гильгамеш умолк. На лице жрицы появилась нетерпеливая улыбка, будто она слышала нечто давно ожидаемое, предвкушаемое уже много лет.

— Славный сон, сынок. Это все?

— Нет, матушка. Следующая ночь принесла еще один сон. Только я видел день, видел горожан, воздвигающих стену, видел, как где-то на закате собираются пыльные тучи. И тут бесшумная черная молния пробороздила небо. В прибрежную часть Урука упал топор. Гигантский, диковинный, из лазурной небесной меди, он сиял на солнце, словно малое солнце и народ бросал работы, сбегался к нему, позабыв обо всем. Люди теснились вокруг топора, всхлипывали, славословили совсем как тот камень. Я прошел сквозь толпу, поклонился топору, взял его в руки — он так ладно лег на ладонь, что я возгорелся к нему сердцем. Так возгораются, наверное, к жене или брату. А потом принес топор сюда, в Кулабу, и ты, матушка Нинсун, повторила: «Пусть он будет равным тебе, пусть этот топор будет равен с тобой».

Жрица засмеялась — весело, с облегчением.

— Славный сон. Он последний? Или есть еще один?

— Последний, — вздохнул Гильгамеш. — Подскажи, мудрая, что славного в этих снах? Отчего оба раза я просыпался со смехом на устах, а потом начинал пугаться, тревожиться?

— Не нужно тревожиться, — лицо жрицы стало спокойным, довольным. — Сны предсказывают тебе спутника. Героя, что силой будет равен Лугальбанде — его руки из камня, которым выложен небесный свод. Этот герой будет твоим другом, советчиком, братом. Ваша слава затмит славу других шумерских богатырей. Города воспоют вас, черноголовые станут набирать полную грудь воздуха и торжественно округлять глаза, прежде чем произнести ваши имена. Я счастлива — такого спутника не было еще ни у кого из живущих! — закрыв глаза, жрица блаженно умолкла.

— Спутника… — медленно проговорил Гильгамеш. — Вот как. И правда, я уже много дней жду кого-то. Вглядываюсь в окружающих: может, это он? Только мне казалось, что я жду женщину, такую женщину, которая превзошла бы всех урукских блудниц…

— Женщину? — Жрица неожиданно выпрямилась, глаза ее были широко раскрыты. — Может быть, будет и женщина. Но опасайся ту, что превосходит всех урукских блудниц! Опасайся, пусть тебе станет страшно.

Гильгамеш удивленно пожал плечами:

— Можно ли бояться женщину?

— Не знаю, — жрица постепенно смягчилась. — Не знаю. Все что лежит в тумане…

— А откуда придет мой спутник? — задумчиво спросил Гильгамеш. Он вспомнил о союзах древних героев с гигантскими животными и на миг представил, что рядом с ним вышагивает чудовищный лев, свирепо порыкивающий на людей. Картина эта возникла в его голове настолько ярко, что Гильгамеш зашелся в счастливом смехе. — Как здорово! Я буду ждать его. Так куда мне смотреть — на восток, север, юг? Может, он выйдет прямо из моря?

— Не гадай. — Женщина опять улыбалась. — Успокойся, жди. Ждать — самое простое из того, что уготовано на земле человеку. Я вижу, он появится скоро.

— Скоро? — мечтательно произнес Гильгамеш. — Спасибо, мудрая, спасибо, благая Нинсун. Сегодня я буду спокоен, и завтра тоже. Ты облегчила мое сердце.

— Ну так обними меня, — жрица раскинула руки. — Поцелуй свою матушку и отныне вспоминай сны только с радостью!

Культ Ишхары, богини степной и странной, принесли купцы, приезжавшие с севера. Злая, своевольная богиня любила кутежи, не меньше Инанны обожала мужскую ласку, но была капризна как старая девственница. Урукцы не вникали в природу этого кумира, оставляя ее на усмотрение Энлиля; они относились к Ишхаре со снисходительным покровительством, словно к чужеземцу, впервые попавшему в город и узревшему угодный небесам уклад жизни. Храм Ишхары стоял у купеческих амбаров на берегу Евфрата. Северные проводили здесь в молитвах много времени, горожане же бывали редко. Редко бывал и Гильгамеш, но на седьмой день после разговора с матушкой о снах он пожелал принять участие в одном из разгульных Ишхаровых празднеств. Северные купцы — люди, в общем-то, степенные, немногословные, всегда недоверчиво выслушивавшие прибаутки урукцев — в такие праздники сбрасывали бремя своего занятия. Они мазали лицо желтой краской, а руки — багровой, они одевали легкомысленные короткие передники и совершали непристойные телодвижения перед каждой встречной женщиной. На богатые, истинно купеческие пиры северяне приглашали инанниных девиц, и те с удовольствием приходили. Купцы много платили, к тому же они видели столько земель, что для перечисления их не хватало пальцев на руках. Послушать про глупые обычаи всегда интересно, а послушать и поприсутствовать — интереснее вдвое.

Гильгамеш не вспомнил бы об Ишхаре и ее празднике, но она сама пришла к нему на порог. Пришла в облике толпы бородатых мужчин, перемазанных желтым и багровым, в треугольных передниках и медных браслетах. Северяне принесли серебряные слитки, бирюзу и, поминутно становясь на колени, упрашивали Большого смягчить его завет хотя бы на один день. Гильгамеш принял подарки, но долго не мог понять, о чем идет речь. Подталкивая друг друга локтями, страдальчески и ернически одновременно, улыбаясь, купцы попытались объяснить. Они говорили косвенно, переводили со своего языка на шумерский тяжеловесные обороты и подобострастно заглядывали в лицо Большого: дошло ли до него наконец?

— А-а! Понял! — топнул ногой Гильгамеш и с детской досадой выругался. — Неужели с самого начала было трудно сказать прямо: «наши боги требуют, чтобы завтра мы спали с женщинами»?!

— Нам сложно объяснить, о, Столп Урукский, — почтительно сказал выборный глава купеческого квартала. — Госпожа Ишхар не любит прямоты в словах, она как девственница скрывает кисеей лицо свое, как дикая верблюдица мчится в просторах степей…

— Ага, чтобы потом, наигравшись, слаще было получать мужскую силу! — вставил Гильгамеш. — Я богиню вашу не понимаю и не знаю… — Видимо, он хотел отказать им, но мальчишечье озорство вдруг заставило его рот раздвинуться в веселой улыбке: — А ведь я могу узнать ее!

Озорство решило дело. Большой дозволил северянам познать женщин и, конечно же, сам был приглашен на празднество.

— Только не сметь шутить со мной шутки! — пригрозил напоследок он. — Я хочу увидеть Ишхар и узнать ее!

В назначенное время, разряженный как жених, Гильгамеш подошел к дверям купеческого храма. Скороходы, слуги, скопцы, отступя на несколько шагов, с любопытством ожидали возможности заглянуть внутрь, ожидали, когда дверь отворится. Храм был прост, его стены покрывала серая штукатурка, люди с севера не украшали храм извне. Зато вокруг все было вычищено, выскоблено и уложено сухой, ароматной травой. Перед входом стояли палки, повязанные пучками желтых лент, мимо сновали озабоченные купеческие слуги, изнутри доносились протяжные, не очень ладные звуки — словно сразу несколько жрецов пробовали голос. Глаза Гильгамеша горели интересом: он с удовольствием оттягивал решающий момент. Северяне обещали начать церемонию только с его приходом. Для пущей торжественности Большой должен был трижды ударить в двери.

Сдерживая нетерпение, Гильгамеш прислушивался к далекому шуму строящейся стены, приглядывался к чистому, сухому после давешней грозы небу и ни о чем не думал. Но вот, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу, он поднял руку, собравшись ударить по двери.

— Ты туда не войдешь!

Ошарашенный, донельзя удивленный Гильгамеш обернулся на голос. Сказать «нет» Большому не решался никто, и урукский владыка с раздраженным любопытством хотел посмотреть на безумца, посмевшего перечить ему. Изумление Гильгамеша возросло еще больше, когда он впервые увидел Энкиду. Мохнатая глыба — и, вместе с тем, человек; переполненное грубой, звериной силой тело — и горящий откровенным интересом взгляд. Вместо длинного, привычного для урукских мужчин передника, чресла незнакомца перепоясывала цветастая юбка, спешно извлеченная Шамхат из ее запасов.

В руках перечивший Большому держал увесистую дубину. Рукоять дубины совершенно терялась в его громадных ладонях, но противоположный ее конец грозил сокрушительной тяжестью. Изобразив на лице насмешку, Гильгамеш рассматривал неизвестного. Тот сморгнул раз, другой, потом засопел и воинственно повторил:

— Ты туда не войдешь!

— Отчего же? — Голос Энкиду был, как будто, даже мягок. Он пока не мог решить, рассмеяться ли ему над видом мохнатого наглеца, или рассердиться и отлупить его. Впрочем, гораздо больше владыке Урука хотелось узнать, откуда взялось такое чудо. — Кто сможет помешать мне войти?

— Я, Энкиду, помешаю тебе. Ты войдешь туда только когда разрешишь остальным мужчинам города входить к женщинам. Вот так.

Между сопровождавшими Большого пробежал ропот.

— Герой, замотанный в женские ткани! — рассмеялся Гильгамеш. — Сделанный Энки, я прогоню тебя палкой!

— Попробуй! — неожиданно весело предложил Энкиду. — Покажи, на что способен.

Пожав плечами, Гильгамеш взял у одного из сопровождавших шест, не раздумывая сбил украшавшего верхний конец шеста идола и жестом приказал слугам отойти в сторону. Облизываясь, Энкиду выставил перед собой дубину.

Большой не стал становиться в ритуальные позы. Он просто раскрутил шест над головой, а потом обрушил его на Энкиду. Всем показалось, что через мгновение шест разлетится в щепки от удара о темя мохнатого. Но тот ловко подставил дубину и на полшага пододвинулся к Большому. Большой нанес еще один удар, и еще, однако Энкиду сумел парировать их.

В воздухе стоял оглушительный треск от сталкивающегося дерева. Трудно было уследить за всеми перипетиями схватки. Особенно быстр был Гильгамеш. Он не сражался, а танцевал вокруг Энкиду. Необычайно подвижный, легкий для своего роста, веса, ширины плеч, он напоминал гигантскую пантеру. Мохнатый дикарь двигался медленно, как будто лениво или экономно. Однако он все время успевал отразить самые быстрые выпады соперника. Похожий на неторопливого тура, Энкиду атаковал реже и, внешне, неуклюже. Его кривые ноги делали шажок вперед, рука с палицей совершала короткий, неловкий полукруг — но тут же движение делалось мощным, стремительным, раздавался короткий рык, и Гильгамеш с трудом избегал встречи с рассекавшим воздух на уровне поясницы, бедер оружием. Удары Энкиду были редки, но страшно неудобны. Большой поначалу корчил рожи, но потом стал восхищенно вскрикивать после каждого движения соперника вперед.

И нельзя было понять, кто сильнее — ловкая пантера, или упорный тур. Шамхат, вместе с охотниками выглядывавшая из-за угла соседнего дома, испуганно сжимала рот рукой. Они даже не могли подумать, что их затея обернется таким поединком. Жители близлежащего квартала выбрались из домов на шум схватки и робко приближались к дверям храма Ишхары.

А бойцы, казалось, не испытывали ни страха, ни утомления. Бодрыми возгласами они приветствовали удачные выпады соперника и, не будь грохот от ударов так силен, могли бы показаться двумя знатоками воинского искусства, тешащимися во удовольствие публики.

Постепенно активнее становился Энкиду. Его дубина двигалась почти не останавливаясь. Широко расставляя ноги, уверенно разворачиваясь навстречу танцующему Гильгамешу, он начинал теснить его. Зрители, переживавшие за своего Большого, ощутили что-то неладное. Они беспокойно загалдели, недоумевая, как им поступить. И в этот момент раздалось:

— Крак!

Шест Гильгамеша, переломленный почти у его рук, врезался в стену храма Ишхары, отбив изрядный кусок штукатурки. Сам Большой, не удержавшись на ногах, рухнул на четвереньки, подставляя свой бок под удар страшной палицы мохнатого Энкиду.

Но тот остановился. Тяжело дыша, опустил оружие. Склонив к плечу голову, протянул Большому руку и помог подняться на ноги. Урукцы замерли, ожидая, что будет дальше.

— Как замечательно ты дерешься! — широко улыбнулся Энкиду. — Я целый день подбирал дубину себе под руку, ты же схватил первый попавшийся шест и гонял меня, как пастух быка!

Гнев полыхал внутри Гильгамеша, но слова, улыбка Энкиду не давали ему вырваться наружу. Подобно горожанам, Правитель, раскрыв рот, смотрел на соперника.

— Когда я шел сюда, то говорил себе: «Пусть вызовут хоть тридцать богатырей — со всеми буду сражаться, всех осилю!»И не думал, что встречу такого Могучего!

Большой закрыл рот.

— Ты… Кто ты такой?

— Я — Энкиду, я человек из степей. Я жил там среди зверья, знал язык животных, человеческого же — нет. Твой охотник и твоя блудница научили меня людской пище, питью, жизни. Теперь я не дикий, теперь звери от меня бегут, зато люди смотрят с удивлением и радостью. Вот так! — Энкиду, довольно улыбаясь, провел рукой по куску ткани, служившему ему юбкой. — Я каждый день купаюсь, меня умастили маслом, а разговариваю, как видишь, не хуже твоего.

Гильгамеш не мог сдержать улыбки.

— Но почему ты сражался со мной?

— Тебя одного такого произвела на свет мудрая Нинсун. Главой и силой ты всех выше, и сердца людские на тебя не нарадуются. Но всем страшно твое буйство: оно непомерно, оно ужаснее урагана, который напускает Энлиль!.. — Здравый, как здрава сама природа, Энкиду говорил старательно, стремясь не забыть ловкие обороты речи, услышанные от Шамхат. Они мнились ему и красивыми, и убедительными, он гордился тем, что говорит ладно, но в душе недоумевал: отчего такие слова не приходили на ум самому Гильгамешу? — …Отца оставил без сына, мать — без дочери. Где же видано, чтобы столько Лун мужчина не знал женщину! Гильгамеш, Большой, Слава Урука, усмири свое сердце, глянь, сколько людей ходят под твоей рукой! Вспомни, что ты — пастырь, овчар, что ты должен заботиться об овцах, а не гнать их куда глаза глядят!

Сквозь гнев и удивление в Гильгамеше пробивалось воспоминание, вначале смутное, потом все более уверенное. Разговор в храме матушки, слова и улыбка жрицы. Неужели так скоро? Он уже не слушал Энкиду, он во все глаза разглядывал сюрприз, поднесенный ему богами. Хотя вокруг Урука простирался ровный бескрайний мир, раньше Гильгамешу казалось, что с появлением второго Большого ему станет тесно. Но вот пришел Второй — и, удивительно, даже сражаясь они не мешали друг другу. «Что же я гневался? — недоумевал Хозяин Урука. — Ведь поединок наш был радостью, ведь мы испытали друг друга и восхитились, обнаружив равного себе. А равный — не соперник, равный — друг!.. Как странно! Значит Нинсун говорила мне о нем! Вот он, лев, о котором я мечтал. Клянусь Энки — он и правда лев!»

— Как это хорошо! — перебил Гильгамеш все увещевавшего его Энкиду. — Ты странно выглядишь, но мое сердце тянется к тебе. — Решившись, как всегда, разом и окончательно, он вскричал. — Сделанный Энки, Могучий, я хочу, чтобы ты стал мне братом!

— Братом? — теперь уже не было предела изумлению мохнатого богатыря.

Где-то негромко взвизгнула и захлопала в ладоши Шамхат. Уже изрядно сгустившаяся вокруг них толпа загудела. — Непременно братом! Я хочу, чтобы рядом со мной был такой человек. Идем, Энкиду, брат, к матушке, к мудрой Нинсун. Нужно, чтобы она увидела тебя, поговорила… Идем же, идем!

Схватив Энкиду за плечи, Гильгамеш повлек его сквозь толпу. Расступаясь перед героями, урукцы дали волю неизвестно откуда взявшейся радости. Поединок, примирение, восторженные слова — все это откликнулось в их душах детской уверенностью, что ОТНЫНЕ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО. Как дети они подпрыгивали, воздев руки к небесам, как дети падали ниц, стараясь коснуться губами ног богатырей. Распевали все, что приходило на ум, — и в священные песнопения об Энлиле, Ану, Инанне вплеталось новое имя. А Гильгамеш тащил Энкиду в Кулабу и захлебывался от переполнявших его чувств.