"Прорицатель" - читать интересную книгу автора (Светлов Роман)

3

Страх опять был потеснен беспечностью. Внешне все слушались автократора, но выполняли его поручения без того рвения, что вселяла в солдат опасность. Эвмену так и не удалось заставить обнести лагерь рвом и валом, ограничились частоколом. Дотим смеялся и говорил, что такой частокол остановит персидскую лисицу, но не фригийского быка. Тем не менее все ждали открытого боя и не заботились об остальном.

На девятый день после того, как Калхас покинул Гиртеаду, армия Эвмена наконец собралась вместе. Не хватало только слонов индийского сатрапа, но и их прибытия ожидали в ближайшее время. Лагерь стоял поперек Царской дороги. Справа, на расстоянии полета стрелы, находилась почти пересохшая река. Она уже летом превратилась в цепочку луж с мутной вонючей водой, однако ее крутые берега представляли собой хотя бы минимальное прикрытие от неожиданного нападения. Вслед за рекой тянулись унылые холмистые предгорья, а ближе к горизонту были видны пустые горные склоны. Где-то там две ночи подряд они жгли костры.

Слева от лагеря лежала совершенно ровная местность. Если Антигон шел через солончаки, то здесь начинались длинные песчаные полосы. Кругом были пустоши, лишь вдоль дороги кое-где росли деревья.

Лагерь Антигона находился в сорока стадиях отсюда. Впереди, вдоль царской дороги попадались колодцы, около которых лежали небольшие оазисы. Фригиец дал в них отдых солдатам и лишь после этого медленно приблизился к автократору. Со вчерашнего дня начались столкновения с конными разъездами. Иногда они просто задирали друг друга, а иногда дело доходило до схватки грудь с грудью. Никто не желал уступать: неудачи перед сражением всегда рассматривались как плохая примета.

Даже Калхас поддался веселому возбужденному ожиданию. Дважды битый, а теперь еще обманутый, враг не воспринимался серьезно. Супруга Эвмена, позавчера прибывшая в лагерь, сообщила, что у Гиртеады никаких изменений нет, она бодра и просит Калхаса не волноваться. Пастух расправил плечи, успокаиваясь и ощущая, как тает холодная печаль, вселившаяся в сердце после ухода Гермеса. Как и все, он надеялся, что битва станет решающей. Как и все, он чувствовал, что устал от этого противостояния. Между лагерями была натянутая, дрожащая от напряжения нить — наконец-то приходило время разорвать ее.

Первым проявил решительность Фригиец. Конные разъезды, забравшиеся в глубь песчаных языков слева от лагеря, сообщили, что видели большой отряд легковооруженных воинов, направляющийся в тыл расположения Эвмена.

— Что он там, думает нас окружить? — пожал плечами Филипп.

— Нет, здесь другая причина. — Стратег посмотрел на бледного Эвдима: — Сколько воинов сопровождает слонов?

— Четыре сотни, — сипло прошептал тот. — Я и не думал…

— А здесь не нужно было думать. Нужно было предупредить меня. — Стратег горько покачал головой. — Если мы потеряем слонов, боги тебя накажут, Эвдим. И мы накажем тоже.

Антиген и Певкест порывались двинуть на помощь слонам половину армии.

— Нет. Здесь не количество нужно, а скорость, — возразил Эвмен. — Пусть Филипп возьмет сакаскинов, а Дотим — самых легконогих стрелков. Если они не выручат, значит судьбе угодно оставить нас без слонов.

Калхас увязался за Дотимом.

— Возвращайся обратно! — обрушились на пастуха вождь аркадян и Филипп, когда увидели, что он оседлал коня. — Эвмен оторвет нам головы!

— Оставьте, — засмеялся Калхас. — Я и так чувствую себя пнем — замшелым и затянутым паутиной. Дайте хотя бы посмотреть на солдат Фригийца!

Выйдя из лагеря, сакаскины перешли на рысь. Пешие легковооруженные бежали рядом со всадниками, схватившись одной рукой за войлочные попоны, что покрывали крупы лошадей. Один из метателей дротиков пристроился к Калхасу. Судя по худобе и смуглости кожи, это был араб. Аркадянин подумал, что еще год назад сомневался бы в способности человека преодолеть в сумасшедшем темпе несколько десятков стадий, а после этого вступить в бой. Но летом и осенью он насмотрелся достаточно примеров подлинной выносливости. Араб бежал, весело скаля зубы и успевая перекидываться фразами со своими товарищами. Когда Калхас жестом предложил ему переместить груз дротиков на спину коня, тот отрицательно покачал головой.

Лагерь быстро удалялся от них. Теперь все зависело от того, насколько их опередил отряд Фригийца и насколько долго могут сопротивляться люди Эвдима. Черноглазые, черноусые сакаскины что-то заунывно напевали себе под нос. Слов в их песне не было; но сотрясение от бега лошадей придавало ей тревожный, возбуждающий ритм.

Совершенно неожиданно варвары замолчали и единым движением вынули из колчанов луки. Только после этого Калхас обратил внимание на облачко пыли, которое стало заметно впереди.

— Это не антигоновцы. Кто-то другой: их слишком мало, — сказал Филипп.

Действительно, пыль поднимала небольшая группа всадников Эвдима, спешащая к лагерю. Отряд Фригийца в мгновение разметал солдат, прикрывавших стадо из ста тридцати слонов. Эти беглецы не знали, где остальные, они не знали, что со слонами. Они просто были напуганы и спешили к лагерю в надежде на помощь.

Обругав беглецов последними словами, Филипп и Дотим приказывали им вести сакаскинов туда, где произошло нападение.

Путь оказался недолгим. На входе в плодородную часть Габиены дорога огибала заросшие сосновыми рощами холмы. Миновав очередной поворот, воины Эвмена увидели картину странного, почти невероятного боя. Разбитые на множество мелких групп, пешие и конные антигоновцы напали на огромную, четырехугольную массу слонов, одетых в разноцветные дорожные попоны. Где-то в середине ее был скрыт обоз индийского сатрапа.

Погонщикам пока удавалось удержать животных вместе. Гигантские пепельно-серые животные казались несокрушимыми. Однако Калхас видел, как обманчиво это впечатление. Тучи метательного оружия обрушивались на погонщиков: многие из них были ранены, некоторые слоны хоботами поддерживали бездыханные тела своих хозяев. Животные тяжко трубили, и, чтобы помешать им рассыпаться, преследуя наседающих врагов, оставшимся в живых индийцам приходилось затрачивать немало сил.

Пастух понимал: если слоны поодиночке накинутся на антигоновцев, это будет конец. Те только и ждали всплеска безудержной звериной ярости. Калхас заметил среди неприятеля воинов с тяжелыми, широкими серпами-мечами, похожими на чудовищно разросшиеся ножи, коими скопят жеребцов. Такими мечами подсекали сухожилия на задних ногах, приводя их в беспомощное состояние. Были среди антигоновцев и воины, вооруженные длинными ясеневыми копьями с наконечником тонким, как шило. Эти копья использовали для нанесения ударов в глаза, хобот и нежные губы животного, вызывая потоки крови и быструю слабость.

Но пока слоны оставались вместе, самое изощренное оружие было бессильно. Сдерживал стадо вожак — могучий и старый самец по кличке Гифасис. Его шкуру покрывали шрамы, оставленные и людским оружием, и бивнями соперников. Краснолицый индиец-погонщик, восседавший на его спине в льняном доспехе, отражал огромным щитом стрелы антигоновцев и при помощи коротких восклицаний управлял слоном. В руках индийца не было обычного шипа на длинном, изогнутом древке. Умное животное слушалось голоса; отмахиваясь хоботом от уколов многочисленных стрел, оно не позволяло остальным слонам вырваться из стада и возглавляло короткие резкие атаки, которые вынуждали солдат Фригийца подаваться назад. Эти атаки постепенно приближали слонов к лагерю. Но медленно, слишком медленно, без помощи оттуда они были бы обречены.

Филиппу и Дотиму даже не пришлось командовать. Легковооруженные выпустили попоны. Всадники прибавили ход, обогнали их, а потом свернули вправо от дороги. Теперь они охватывали нападавших, в то время как легковооруженные прорывались к слонам напрямую.

Увлеченные необычной охотой, антигоновцы не сразу обнаружили появление нового врага. Зато погонщики сразу поняли, что к чему. Они принялись размахивать руками, словно призывая: «Быстрее! Быстрее!» Вовсю трубили слоны — однако теперь уже не тяжко, а яростно-воинственно.

Сакаскины растеклись широкой лавой. Когда воины Фригийца стали оборачиваться в их сторону, они испустили свой непереносимый воинский клич. Визг был такого высокого тона, такой выворачивающей душу интенсивности, что мнилось, будто он не вырывается из человеческих глоток, а обрушивается с небес. Вслед за этим, не снижая хода, варвары пустили облако стрел, и, хотя стреляли они не прицельно, многие из них нашли жертву.

Антигоновцев было больше, но, разбитые небольшими группами, они оказались под угрозой оказаться между яростно атакующими варварами и разгневанными множеством мелких ран животными. Будучи опытными воинами, они недолго пребывали в растерянности. Часть устремилась еще дальше вправо — чтобы избежать охвата, пока ловушка не захлопнулась. Другие — те, кто все равно не успел бы совершить этот маневр — бросились навстречу сакаскинам, стремясь набрать как можно больший ход перед столкновением.

Калхас держался рядом с Филиппом. Прямо на них скакал отряд тарентинцев — всадников на больших италийских конях, с легкими, но длинными копьями, прямыми как вертел мечами и круглыми щитами. Пастух успел еще уловить воинственный напев, доносившийся из их уст, прежде чем тарентинцы врезались в сакаскинов.

Передние — и с той, и с другой стороны — были убиты в одно мгновение. Блеск ненависти в безумных глазах, удар — и лошади яростно храпя месили копытами бездыханные тела своих же хозяев. Выплеснувшаяся в первом столкновении энергия, убив передних, спасла тех, кто скакал следом. Обломками копий, мечами тарентинцы принялись прокладывать путь сквозь сакаскинов. Варвары, привыкшие к стрельбе из лука, к лихости и быстрым налетам, не могли противостоять им в правильной схватке и уступали. Неожиданно Калхас обнаружил, что он с Филиппом и несколькими сакаскинами сам оказался окружен неприятелем. Не успев почувствовать свирепость боя, пастух уже крутил над головой меч, парируя удары и выжидая случая, чтобы ударить самому.

Тарентинцы, как и все западные греки, высокие, сильные наездники, норовили сокрушить противника сразу, одним выпадом. Калхас извивался как змея, опасаясь, что сражавшийся позади него Филипп падет и италийское железо вонзится ему в спину меж пластин латной куртки. Но Филипп держался, а тяжелый меч пастуха с легкостью отбрасывал тонкие жала тарентинцев.

— Эй-я! — клинок Калхаса разорвал руку одного из италийцев от плеча до локтя. — На! — он переломил оружие второго и заставил антигоновцев податься назад. Воинственное безумие наконец охватило его.

— Вот так! — он сам бросил лошадь прямо в ряды тарентинцев.

От ударов, которые в одно мгновение принял на себя щит, левая рука онемела. Зато Калхас вонзил меч прямо в подбрюшье ближайшего из неприятелей. Затем схватил его за шиворот и, чувствуя в себе неописуемую силу, швырнул на остальных.

— И еще! — пастух резко развернул лошадь — так, чтобы опять оказаться нос к носу с тарентинцами.

Казалось, что в его тело сейчас вонзится несколько клинков, но Калхас нырнул влево, почти скрывшись за крупом коня. А едва противники отклонились назад, устремился за ними — и его меч опять окатила кровь.

Тарентинцы все равно убили бы пастуха. Варвары еще могли отступить в священном ужасе перед Аресовым безумием. Но не тарентинцы. Они собрались, стали хладнокровнее и решительнее.

Пелена упала с глаз Калхаса и он не увидел рядом с собой ни сакаскинов, ни Филиппа. Только италийцы, чье оружие уже рассекало его латную куртку.

Спасение было неожиданным, как и все в этом бою. Словно по велению божества тарентинцы, опустив мечи, стали разворачивать лошадей. Конь пастуха ни с того, ни с сего встал на дыбы и прыгнул в сторону. Тут же что-то громадное, как гора и бесформенное, как штормовой вал, пронеслось мимо него.

Хруст костей, стон отбрасываемых в стороны лошадей, вопли оказавшихся под ногами слона людей заставили Калхаса замереть без движения. Он увидел, как Гифасис обхватил хоботом тарентинца, поднял его к небесам и шмякнул о землю, словно муху. Погонщик по-царски восседал на его необъятной спине, восторженно хохотал и махал Калхасу рукой. Мимо аркадянина, осторожно обходя своих, потекли остальные слоны. Когда их стадо кончилось, пастух обнаружил, что по пути сюда животные Эвдима растоптали не менее полусотни антигоновцев.

— Ты жив? Благодарение небесам! — словно из-под земли появился Филипп. — Как я тебя потерял их виду?!

— Не знаю. Я сам почти ничего не помню. — Калхас смотрел на меч, покрытый обильной, густеющей на глазах кровью.

— Ого! — Филипп с пониманием поцокал языком. — Однако тарентинцы потрепали нас изрядно… К счастью, здесь был всего один их отряд.

Калхас оглядел поле и обнаружил, что большая часть сакаскинов, опять собравшись в лаву, преследует тех, кто сумел уйти из-под удара слонов.

— Славное дело! — Филипп указал в сторону дороги. — Поскакали к Дотиму! Кажется, он тоже управился.

Пастух машинально направил лошадь вслед за военачальником. Руки его мелко тряслись, и он не мог понять, от усталости это или от облегчения.

Рассеявшиеся антигоновцы исчезли в пустыне, и слоны под прикрытием отрядов Филиппа и Дотима прибыли в лагерь. Славословия, которыми встретили их появление, были таковы, словно между слонами шел закованный в цепи Фригиец. Не слушая вождей, солдаты сбились гигантской толпой перед палаткой стратега и долго возглашали ему здравницы, связывая сегодняшний успех с предусмотрительностью Эвмена. Тому не сразу удалось умерить восторженный пыл своей армии.

— Вина!.. Вина!.. — стали восклицать некоторые воины.

— Никакого вина! — резко отвечал стратег. — Ни сегодня, ни завтра! Антигон может попытаться воспользоваться нашей радостью. Сегодня мы удвоим караулы. А завтра начнем укреплять лагерь рвом и валом!

К удивлению Калхаса, солдаты восприняли слова Эвмена без ворчания. Действительно, этой ночью никто не пил, а на следующий день тысячи людей, сменяя каждую стражу друг друга, копали ров. Работали без воодушевления — но работали-таки! Никогда авторитет стратега еще не стоял так высоко, как после схватки за слонов.

Между тем, последняя принесла Эвмену не только авторитет, но и заботы. Антигоновцы выбили едва ли не половину погонщиков. Эвдим срочно подбирал им замену среди своих индийцев, но на привыкание слона к погонщику уходят месяцы, если не годы, а битва могла произойти уже завтра. Стратег жаловался:

— У Антигона слонов было вдвое меньше, чем у нас. А теперь он сравнялся с нами. Боюсь, новые погонщики не создадут ничего, кроме сумятицы.

Тем не менее общее приподнятое настроение царило и в палатке стратега. Даже Иероним преисполнился воинственным духом:

— Ты должен будешь остаться в лагере, — осаживал его Эвмен.

— Наоборот! Я наконец должен быть рядом со всеми! — возмущался историк.

— Когда ты здесь, я могу не беспокоиться о своей семье, — объяснял стратег. — И, потом, твое дело — писать, а не махать кусками железа.

Такие разговоры случались и перед прошлыми сражениями. Но теперь Иероним был необычайно настойчив. Он своими глазами хотел видеть конец Фригийца.

— Я не пускал бы за пределы лагеря и Калхаса, — улыбнулся Эвмен.

— Ну уж нет! — пришла пора возмущаться пастуху. — Боги молчат, подсказать я не могу ничего, так пусть от меня будет хоть какой-то прок!

Он тоже хотел видеть конец Антигона. Он тоже был уверен в успехе. И даже когда — дабы не сглазить — заставлял себя бормотать под нос фразы вроде: «только не надо радоваться победе, которой еще не было», рассудок отступал перед надеждой.

Прошел второй день и третий. Разъезды обагряли кровью оружие, но Фригиец, похоже, не собирался выходить их лагеря. Все приписывали его осторожность страху. Это и радовало, и немножко раздражало. Антигон оттягивал исход, омрачая необходимостью ожидания радость грядущей победы.

Вечером третьего дня в шатре Эвмена Калхас увидел близких стратегу людей: Иеронима, Филиппа, Дотима. Они решали, как выманить Фригийца из лагеря, подкрепляя свои силы местным пивом — черным и едким. Это пиво сразу же делало мысль беззаботно-самоуверенной. Может быть поэтому Эвмен и потчевал им соратников: самоуверенность рождала неожиданные планы, а сейчас им была необходима именно неожиданность. Когда Калхас сел рядом с Дотимом, тот, радостно щерясь, доказывал всем, что нашел наилучший способ решения задачи.

— Нужна приманка! Нужно, чтобы Антигон открыл ворота, и мы проникли внутрь! Конечно меня, или Филиппа, пускать в свой лагерь он не станет. Но если кто-нибудь из сатрапов — например, Певкест, — изобразит из себя перебежчика? А? Мы бросимся преследовать его, персы, как бы спасаясь, проникнут через ворота — и дело сделано!

— А если Певкест и вправду перебежит! — спросил Калхас.

Все засмеялись.

— Нет, Дотим. Слишком сложно. Антигон недоверчив. Очень многое придется делать, чтобы убедить его. И, потом, сложные планы срываются чаще простых.

— Так, может, не мудрствовать? — подал голос Филипп. — Поднять завтра утром армию и устроить штурм Антигонова лагеря. По всем правилам — как Александр штурмовал Тир.

— Ночью! — горячо добавил Дотим. — Не завтрашним днем, а ночью. В кромешной тьме! И дать каждому солдату по факелу. Представляешь — из тьмы надвигается море факельных огней!

Стратег скептически покачал головой:

— Ночной штурм — это хорошо. Но у нас слишком много отрядов в армии, слишком много разных воль. Они перепутаются, в темноте начнут драться друг с другом, мешать, устроят панику. Но дневной штурм отпадает тем более. Антигонова армия численностью немногим уступает нашей. Конницы у него даже больше. Войск, чтобы защитить вал, Фригийцу хватит. А в самый разгар штурма из ворот появятся фессалийцы, или тарентинцы. Мы не добьемся ничего, потеряв слишком многих. — Стратег вздохнул. — И засады-то не устроить. Местность ровная, как стол.

Дотим и Филипп уткнулись в сосуд с пивом. Потом, словно сговорившись, повернулись к историку:

— Иероним, — позвал Дотим. — Твое искусство — память. Неужели ты не можешь ничего вспомнить?

Историк, словно не слыша их, жевал губами. Наконец он вздохнул и произнес:

— Хитростей я помню много, но такой ситуации как сейчас — нет. Единственное, что приходит в голову — последовать примеру Дария при Иссе.

— То есть? — спросил Дотим.

— Он думал, что Александр избегает встречи с ним и, дабы вынудить нас к сражению, зашел с тыла, перерезав дорогу, по которой мы пришли в Сирию.

Филипп отмахнулся:

— Пока мы обходим Антигона, он либо нападет на нас, либо займет Габиену. Чем тогда станем кормить солдат?

— Значит нужно поступить так, как поступали в древности, — многозначительно сказал Иероним: — Нужно послать вызов. Коли Антигон заботится о своем имени, он его примет.

— Я уже думал об этом, — задумчиво произнес Эвмен. — Я тоже забочусь о своем имени. Но в ситуации Фригийца я, наверное, не принял бы его.

Калхас с любопытством слушал рассуждения военачальников. Разговор шел о событии, которое должно было решить судьбу чуть ли не всей ойкумены, но пастух поймал себя на том, что наблюдает за советом как за игрой тонких, искусных в своем деле умов. Игра эта доставляла удовольствие его голове и не будоражила сердце. Словно речь шла не о жизнях многих тысяч людей — в том числе и его жизни. В этой игре не было ничего страшного, ибо в ней не было реальности. Когда пастух понял это, тревога неожиданно коснулась его души. Калхас стал лихорадочно соображать, чем она вызвана. Эвмен и его соратники были увлечены задачей всерьез — значит, речь шла не о том, как они ее пытались решить, а о том, что они опаздывали, если уже не опоздали. Тревога нарастала — боги что-то подсказывали пастуху, намекали на опасность, но он не мог понять, в чем она заключалась.

Разговор между тем становился все более веселым и легким. Пиво уводило от серьезности — Дотим изображал перепуганного Фригийца, а остальные хохотали над его ужимками. «Остановитесь! — хотел сказать Калхас. — Придите в себя, произошло что-то непоправимое! Вы уже утеряли власть над событиями!» Но его опередило появление Тиридата.

Лицо армянина выражало удивление.

— Эвдим, — сказал он и пожал плечами.

Эвмен согнал с лица улыбку.

— Хорошо. Позови его и принеси еще одну чашу.

Индийский сатрап был испуган. Увидев, что автократор не один, он шарахнулся назад и скрыл лицо полой гиматия.

— Что за представление ты устраиваешь? — озадаченно спросил Эвмен. — Заходи, здесь мои друзья, кого тебе опасаться?

— Друзья? — глаза Эвдима вынырнули из-за края плаща. Удостоверившись в отсутствии нежелательных лиц, он с явным облегчением скинул гиматий и подсел к стратегу.

Эвдим удивлял Калхаса, пожалуй, более, чем другие сатрапы. Всем было известно, что он убил давнего соперника Александра, могучего царя Пора; захватил его сокровища и слонов. Все знали, что в долине Инда с ее десятками царей, диких племен, с мириадами поселений править мог только отчаянно храбрый и хитрый человек. Но этот, похожий на взъерошенную птичку сатрап, по-видимому, взялся опровергнуть славу, которая шла о нем. Вечно чем-то обеспокоенный, нерешительный, не очень далекий, он терялся среди других вождей войска Эвмена, выглядя порой просто жалко. В результате к словам индийского сатрапа не прислушивались, а за спиной ядовито насмехались. Положение Эвдима поддерживали только слоны — грозное оружие Пора. Справляться со слонами на поле боя научились уже давно, но кого не охватит невольная дрожь при виде огромной серой туши, мчащейся на тебя!

Эвдим жадно выпил пива. В его мелко дрожащих руках, в бледном, потном на висках лице читалась явная неуверенность — словно он все еще не мог решить, правильно поступил, придя сюда. Между тем Эвмен не собирался дожидаться результатов борьбы в душе сатрапа.

— Что веселого ты нам поведаешь? — раздраженно спросил он.

— Веселого! — Эвдим даже поперхнулся. — Если после моих слов вам будет весело… — на мгновение он умолк, с отчаянием глядя перед собой: — Я пришел предупредить тебя, стратег. Страшно даже говорить. Но нужно. Сатрапы решили убить тебя. Дождаться, когда ты победишь Антигона и покончить с тобой. Вот такой ужас.

Филипп недоверчиво засмеялся:

— Наверное, ты слишком много пил по случаю спасения слонов…

— Постой, — оборвал его Эвмен. — Эвдим, но ведь этого же не может быть!

— Я говорю правду. Тебя ненавидят. Ты мешаешь им. Они не терпят власти над собой, ты же постоянно показываешь, что над ними нужна твердая рука. Они боятся, что после победы над Фригийцем ты займешь его место. Поэтому они терпят тебя только до смерти Антигона.

— Так. Весело, — мрачно усмехнулся стратег. — Перечисли, кто входит в этот заговор.

— Все. Все сатрапы. И еще Тевтам.

— А Певкест?

— Неужели ты верил ему? — Эвдим был поражен. — Он уже в Сузах говорил, что ненавидит тебя.

— И даже Амфимах? — тоскливо спросил Иероним.

— Даже Амфимах. Я говорю — все.

— Интересное дело, — зло и недоверчиво прищурившись, Дотим наклонился в сторону индийского сатрапа: — Ты говоришь, что все. Значит и ты тоже участвуешь в заговоре?

— Да, — с готовностью подтвердил Эвдим. — Я тоже. Я был напуган решительностью, с которой все заговорили о необходимости убрать автократора. Чтобы не подписать смертного приговора еще и себе, пришлось поддакивать. Только это еще не заговор. Они еще не знают, как будут тебя убивать. Просто мы договорились, что Эвмен не переживет победы над Антигоном.

— И давно?

— Что давно?

— Давно вы это решили?

— Может быть, Певкест, или Антиген решили это давно. Но я узнал обо всем неделю назад. Помните первый день, который мы провели в ложном лагере? Пока ты, Эвмен, шагал по склону, отдавая какие-то распоряжения, мы говорили о твоей смерти.

Калхас вспомнил свой странный разговор с сатрапами.

— А зачем вы позвали меня?

— Чтобы подстраховаться. О тебе всякое рассказывают. Но ведь боги так и не подсказали ничего?

— Да, — опустил голову пастух.

— Тогда вместе с тобой, Эвмен, ходил Антиген. Он вернулся раньше тебя и был обрадован нашим единодушием. Но именно он убеждал потакать сейчас стратегу во всем. И чтобы приблизить победу, и чтобы не возбуждать подозрений.

Калхасу стало душно. Он постепенно осознавал, в каком они находятся положении. Ужас и безволие попеременно накатывались на него.

— Знают ли об этом солдаты? — спросил Эвмен.

— Конечно нет. Посвящать в разговор слишком большое число людей — самоубийство. Да и почитают они тебя сейчас, Эвмен. — Эвдим криво улыбнулся. — Но ты не слишком обольщайся этим. После победы они пойдут не за тобой, а за теми, кто платит деньги.

Иероним сидел, спрятав лицо в коленях. Филипп безостановочно качал головой, бессмысленно глядя перед собой. Калхас и не ждал решений — настолько мрачно было все вокруг.

— Зачем ты пришел к нам? — потемневшее лицо Дотима не предвещало Эвмену ничего хорошего. — Только не смей врать. В чем твой интерес?

Индийский сатрап покачал головой.

— Ты просишь меня объяснить слишком сложную вещь.

— А ты попытайся, — ядовито настоял Дотим.

— Еще утром я не предполагал идти. Это получилось так, само собой. В прошлую стражу ко мне пришли Певкест и Антиген и сказали, что решение остается в силе, нужно будет только улучить момент. Это меня и подтолкнуло… Нет, ты, Дотим, мне не веришь, а потому не поймешь. Сколько бы я ни говорил о благодарности или справедливости, все будет впустую. Но мой страх осилило нежелание участвовать в скверном деле, а не «интерес». Впрочем, интерес тоже есть. Индийский сатрап — будь им я, будь им кто-то другой — нуждается в сильной руке, подкрепляющей его из Вавилона. Сам по себе он не удержится. А если не будет ни Антигона, ни тебя, об Индии забудут все. Ты посмотри на них, разве может кто-нибудь из этих сатрапов возвыситься над миром? Земля стряхнет его, словно мошку. Даже победа Антигона не так страшна, как твоя смерть… Они будут воевать друг с другом до тех пор, пока какой-нибудь варвар не приберет их к рукам.

— Ладно сказано, — Дотим повернулся к Эвмену. — Как бы то ни было, он к нам пришел. Что делать, стратег?

Впервые Калхас увидел Эвмена потерянным. Стратег сгорбился, опустил голову и что-то едва слышно шептал пожелтевшими губами. Калхас прислушался: «Певкест, Антиген, Стасандр, Тлеполем…»— стратег перечислял имена сатрапов. «Потрясающе! Он им верил, — подумал пастух. — Под началом Александра они сражались плечом к плечу, и он считал это гарантией дружеских чувств. Они полагают Эвмена хитрым, дальновидным, лицемерным — а он открывался им как давним друзьям, он прощал от чистого сердца. Что за демон наделил его сердце такой потрясающей способностью обманываться в людях? Целый год она скрепляла армию даже в тех случаях, когда любой здравомыслящий человек поспешил бы бежать от таких» союзников «. Но сумеет ли он теперь вынести правду?»

Между тем Иероним поднял лицо от колен и красными, воспаленными глазами посмотрел на Эвдима.

— Иногда я считал этих людей мерзавцами. Чаще — безумцами, людьми, потерявшими рассудок из-за власти. Все оказалось гораздо хуже. Это безумные мерзавцы. Я не знаю, как им противостоять.

— Что значит «не знаю»? — возвысил голос Дотим. — Позвать Тиридата, собрать преданных людей и прямо сейчас захватить сатрапов. Прямо в их шатрах!

Калхас почувствовал благодарность к вождю наемников. То, что он предполагал, было невыполнимым. Но он все-таки что-то предлагал!

— У них охранники, — сказал Эвдим.

— Значит поднять сразу все наши войска! — воинственно настаивал Дотим. — Мы справимся!

— Ты предлагаешь устроить в лагере резню? — очнулся Эвмен. — Ни в коем случае делать этого нельзя.

— Правильно, — поддакнул индийский сатрап.

Наемник обиделся.

— Я не собираюсь ловить Антигена для того, чтобы они потом перерезали мне глотку! А ты, Эвдим, — я скажу это при всех! — должен менее всего заботиться о пролитой крови. Я знаю, что стратег занял у тебя деньги — вот ты и беспокоишься о них! Не так, скажешь?

Эвдим пожал плечами.

— Даже если так, имеет ли смысл препираться? — вмешался Иероним.

Дотим хотел сказать еще что-то, но Эвмен жестом остановил его:

— Не злись, прошу тебя. Мы и так живем среди диких зверей. Так давай не станем уподобляться им.

Наемник понуро кивнул.

— Ладно. Не будем. Но почему вы отказываетесь от моего предложения?

— Темнота, паника, суета — этого достаточно для того, чтобы разрушить даже продуманный план, — сказал Эвдим. — А вам придется действовать, будучи совершенно неподготовленными.

— Ты думаешь, солдаты, которые служат у сатрапов, не обнажат оружия, когда услышат, что на их хозяев совершено нападение? — спросил у Дотима Иероним.

— Тогда предлагайте что-то свое, — развел руками тот.

— Вы говорите не о том. Вы не понимаете, как велика опасность, — потухшим голосом сказал Эвмен. — Иероним, распорядись, чтобы Тиридат принес лист папируса и чернила.

Когда перед стратегом появились письменный столик и лист папируса, он попросил тишины.

— Наконец-то нужно подумать об этом, — тихо сказал он и начал что-то писать, медленно и аккуратно выводя буквы.

«Завещание!»— понял пастух. Он замер. В груди стало тяжело и холодно. Если стратег пишет завещание, значит все страшно, значит опасность серьезнее, чем хотелось бы думать Калхасу.

Эвмен составлял текст в пасмурной, но благоговейной тишине. Иногда он откладывал тростниковое перо в сторону и сосредоточенно потирал переносицу, стараясь не упустить ничего. Иногда выпрямлялся, закрывал глаза, и его уст касалась слабая улыбка. Прошло немалое время, прежде чем он сказал: «Все».

— Теперь, Иероним, принеси бумаги.

Перед стратегом появилась небольшая шкатулка, плотно набитая свитками. Эвмен стал разворачивать их один за другим, бегло просматривать, а затем отдавать историку. Тот рвал свитки на мелкие клочки, которые бросал в очаг. Пламя весело подпрыгивало над углями, когда новая порция бумаг оказывалась в нем.

— У меня много друзей, — пояснил Эвмен. — В самых неожиданных местах. Нельзя, чтобы они пострадали.

Положив вместо сожженных писем в шкатулку завещание, Эвмен явно успокоился.

— Если и действительно произойдет худшее, — сказал он и просительно улыбнулся. — Пусть оставшиеся в живых позаботятся о моей семье.

Все заговорили разом. Стратег поднял руки, словно защищаясь от возмущения собеседников.

— Тогда я не стану беспокоиться. Спасибо. Теперь я в состоянии думать о том, что нам предпринять.

Первым взял слово Филипп.

— Я молчал и думал: что может спасти от заговора? Мне кажется — только солдаты. Помните, как поступал Александр? Он собирал войско и объявлял о заговоре. Пусть сатрапы попытаются оправдаться перед лицом солдат!

Эвдим даже посерел.

— Нет-нет! Ни в коем случае! Ты что же, предлагаешь, чтобы мы орали друг на друга, драли за волосы и прочее — как крестьяне, которые судятся из-за снопа овса — и все это перед многотысячной тупой массой? Да половина из нее не понимает по-эллински! Ты можешь предсказать, как она на это прореагирует?

— Эвдим боится: тогда откроется, что он играет на обе стороны, — съехидничал Дотим.

— Конечно боюсь, — признал индийский сатрап. — Только уже не Певкеста. Боюсь солдат.

— Аркадяне будут кричать, что сатрапов нужно взять на ножи. Это обязательно, — уверенно сказал Дотим.

— А остальные? — спросил Иероним. — Те остальные, что под твоим началом? Ты в них уверен?

— Нет, — наемник помрачнел. — Не знаю, куда они метнутся, — то ли будут ждать, как определятся другие, то ли придумают что-то свое.

— Вот именно. Когда в вождях нет согласия — чего можно требовать от солдат? — вздохнул Иероним.

— Но ведь Александр добивался своего! — пытался настаивать Филипп.

— Солдат, которых он собирал на сходы, воспитывал еще его отец. Это была большая семья. И когда они ссорились — ссорились как старший и младший братья. А под нашим началом слишком разношерстная компания. В ней есть отряды, которые действительно преданы. Но много ли таких? — сказал Эвдим.

— Они бросятся к Антигону. Переметнутся под его крыло. Я убежден, — неутешительно подвел итог Иероним. — У того есть порядок, их купит порядок, а даже не деньги.

— Так что же нам, спасаться бегством? — возмутился Дотим.

Некоторое время молчали.

— А стоит ли бояться этого слова? — спросил Иероним. — Я имею в виду слово «бегство». Тяжело только одно: решиться в очередной раз все начинать с начала.

— Куда ты предлагаешь направиться? — без интереса спросил Эвмен.

— В Каппадокию. Там мы найдем друзей и горные крепости, которые откроют ворота перед нами, но захлопнут перед Фригийцем.

— А где спасаться мне? — горько поинтересовался Эвдим.

— Я пойду за стратегом куда угодно, — расстроился Дотим. — Если он решит бежать, я последую за ним. Но, помимо варваров, под моим началом еще и эллины, которых я, именно я привел сюда, на край ойкумены. Можно ли их бросить?

— Нет, — покачал головой Эвмен. — Бегство — последняя мера. Однажды, благодаря предательству, Антигон уже загнал меня в ловушку. Но даже тогда мы стояли, пока это было возможно. Нужно довести дело до конца… Успеем бежать, — устало добавил он.

— Может быть пригласить сатрапов и поговорить с ними прямо, открыто? — нерешительно сказал Филипп.

Ему не стали даже отвечать.

Опять в палатке стратега ощущалось удушливое, безысходное молчание. Уже страшны были не заговорщики, но это молчание — оно высасывало последние капли надежды, а вместе с ней — желание жить.

— Только не бейте меня, — фальшиво засмеялся Калхас. — Я предлагаю вступить в переговоры с Антигоном.

На него смотрели с непониманием и недоумением. Дотим выразительно постучал ладонью по затылку. Эвмен замкнулся — словно и не слышал слов пастуха. Зато Иероним оценил предложение.

— Это неожиданно. Тем лучше — накажем предателей и, быть может, прекратим междоусобицу.

— Подожди! — яростно обернулся к нему Дотим. — Как ты это представляешь? Вот я или Филипп, или, например, Калхас отправляются к Фригийцу, — и что они будут предлагать, что говорить?

— Надо подумать. Обсудить, — спокойно сказал Иероним.

— Чудовищно! Ужасно! — Дотим не мог прийти в себя. — Как вы вообще можете говорить о таком?

— А почему нет? Здравая мысль. — Эвдим посмотрел на Калхаса с одобрением. — Может быть, это первые здравые слова, которые прозвучали сегодня вечером.

— Что в них здравого? — поддержал Дотима Филипп.

— По-моему, еще два года назад Антигон предлагал стратегу поделить власть в Азии. Пусть они ее наконец поделят.

— Бессовестный ты человек, Эвдим, — не выдержал Дотим.

— Не бессовестный, а мудрый, — мягко поправил индийский сатрап.

Калхас не выдержал и хихикнул. Наемник метнул на него уничтожающий взгляд.

— Я не ожидал, Калхас!

— Почему же нет, Дотим?

Препирательствам не дал развернуться стратег. Он поднял руку — так, как это делал, когда командовал войсками, — и произнес неожиданно ровным, звучным голосом:

— Даже если твоими устами, прорицатель, глаголют боги, я не могу принять такого совета. Я не откажусь ни от своего имени, ни от памяти об Александре.

Произнеся эти слова, словно клятву, он опять ссутулился в изнеможении.

— Мы примем битву. Посмотрим, что будет. Я уничтожу Антигона, а там увидим, выдадут ли солдаты победителя убийцам… Извините меня, друзья, но я должен остаться один.

Из палатки вышли понурые, не глядя друг на друга. Дотим, принципиально не попрощавшись с Калхасом, быстрым шагом отправился к своим аркадянам. Филипп помялся и тоже растворился в темноте. Эвдим горько сказал пастуху:

— Если дела будут плохи, утешься мыслью о том, что ты — самый здравый человек в лагере. — Затем он укутал голову плащом и издал едва слышное змеиное шипение. Рядом с сатрапом из темноты появились два плечистых индийца-телохранителя.

— Будем молиться, — произнес на прощание Эвдим и — осторожный, пугливый — шмыгнул за спины охранников.

Калхас и историк остались одни.

— Мрачный получился вечер, — буркнул Иероним. — Пойдем ко мне. У меня есть вино. По крайней мере отобьет пивную горечь во рту.

Вино у Иеронима было хорошим, но сегодня оно не радовало.

— Может быть ты сам попытаешься переговорить с Антигоном? — предложил Калхас историку.

— Нет. Не стану этого делать за спиной у Эвмена. Хотя — зачем скрывать! — мне понравилась твоя идея. Но стратег тоже прав.

Иероним отпил вина и скривился так, словно это была моча.

— Ради него пролили кровь очень многие; Эвмен не может забыть этого. Он не откажется от себя.

Иероним нервно потер ладонью подбородок.

— С какой стороны не подходи к этому вопросу, Эвмен выбрал самое достойное. Даже если он потом пострадает из-за своего выбора… Шесть лет назад мы пережили что-то похожее — когда умер Александр. Никто не ожидал его смерти; было жутко, как детям, в один день оставшимся без отца и матери. Потом привыкли, успокоились, но несколько дней я пребывал в ужасе. Вот тогда-то один халдейский жрец взялся растолковывать мне свои мудрости. Говорил он про всяких богов, про таинства. Я слушал рассеянно, но одно запало в душу. Вот как он говорил: «Вы, эллины, идете из прошлого в будущее, думаете, что оно перед вами, а на самом деле все наоборот. Будущее налетает из-за спины, словно ураган. Оно таится и устраивает засады. Оно выскакивает из темноты, которая за твоим затылком. Оборачивайся — не оборачивайся, его не уловишь. Остается только смотреть вперед, на единственное в чем мы уверены, на прошлое. Нужно крепко ухватиться там за что-нибудь и держаться изо всех сил. Чтобы никакой ураган тебя не отодрал. Ухватиться за твердое, за то, за что имеет смысл хвататься, за самое достойное…» Халдей был мудр. Певкест, Антиген и прочие не понимают этого, потому-то их метает от одного желания к другому, они обречены всю жизнь бояться и ненавидеть. Антигон тоже не знает, но, по крайней мере, в его стремлениях есть определенность. А Эвмен выбрал память об Александре, верность его семье и его державе. Он прав, даже если это приведет к беде…

Иероним горько качал головой, а Калхас видел, что в его глазах скапливается влага.

— Фригиец прислал вызов! Он хочет сражения!

Калхас был свидетелем того, как Эвмен принимал посланца. Молодой македонянин, старавшийся держаться надменно-сурово, не поддаваться естественному любопытству, без движения стоял перед стратегом, пока тот читал послание Антигона. Сатрапы, окружившие Эвмена, были не менее надменны. Но аркадянин видел, что, несмотря на всю свою судорожную чинность, они пытаются заглянуть через плечо стратега.

— Замечательно, — удовлетворенно сказал тот, закончив чтение. — Я принимаю вызов. Передай хозяину: завтра.

Он сложил послание Фригийца и отдал Иерониму. Сатрапы заговорили — возбужденно и все разом, так что разобрать отдельные фразы в их гаме было просто невозможно.

— А к чему тянуть? — пожал плечами стратег.

Суета, поднявшаяся в лагере, заглушила в нем боль вчерашней ночи. Стратег был бледен, но решителен. Сатрапам же оказалось некогда раздумывать над причиной его бледности. Биться предстояло по всем правилам — коли уж Фригиец пошел на открытый вызов, он бросит в бой последнего солдата.

Но Калхасу от этой суеты не стало легче. Он, прорицатель, не участвовал в ней, а наблюдение за приготовлениями к событию, которое могло решить его судьбу, только усугубляло тревогу аркадянина. Тщательность стратега, внимание к мелочам казались абсурдными в ситуации, когда удача наряду с неудачей сулила гибель.

Калхас уединялся в палатке, пытался, подобно Дотиму, беседовать со своим оружием, но оно молчало — как молчал стеклянный шарик на груди.

Весь лагерь был страшно занят, люди спешили, молили торопливое зимнее солнце подольше задержаться на небосклоне, а аркадянин уже после полудня стал ждать ночи и сна. Принимая неожиданный вызов Эвмен был прав: развязку оттягивать нельзя, промедление уничтожает волю вернее любого оружия.

Рассвет получился скучным, будничным, но, поднимаясь над горизонтом, солнце постепенно добавляло красок, и боевые одеяния солдат воинственно разгорались под его лучами. Калхас чувствовал себя невыспавшимся, раздраженным. Силы возвращались к нему столь же медленно, как начинался день. Вчера вечером аркадянин долго провалялся без сна. А когда Морфей смежил-таки его веки, пришел Иероним и будил прорицателя, пока тот не пришел в себя. Спустя некоторое время они, схоронив под полами одежд кожаные мешочки с золотыми монетами, выехали из лагеря. Эвмен решил припрятать часть своих денег на случай, если ему или его друзьям придется скрываться.

Они направили лошадей на север. Перебравшись через высохшую реку и убедившись, что вокруг нет никого, Иероним выбрал длинный, причудливо изогнутый можжевеловый куст и отмерил от него десять шагов в сторону лагеря.

Затем он достал из седельной сумки миниатюрные лопатки. Калхас восхитился тонкой работой, но выразил сомнение, что они пригодны для копания ямы.

— Ничего, должны выдержать, — буркнул историк.

Словно желая подбодрить спутника, Иероним принялся долбить холодную, мерзлую землю. Спустя короткое время его руки, непривычные к такому занятию, оказались натертыми. Тогда аркадянин отодвинул историка в сторону.

— Кровавые волдыри на твоих ладонях вызовут завтра излишние вопросы.

Калхас в одиночку закончил яму. Они побросали туда мешочки, завалили землей и долго утаптывали грунт, чтобы он не отличался от окружающих участков. После этого стряхнули с одежды пыль и вернулись в беспокойно спящий лагерь.

Сейчас это ночное путешествие казалось сном. Особенно нереальной была тишина, окружавшая их ночью. Вокруг Калхаса громогласно трубили слоны, скакала конница, мерно ударяла ногами о землю пехота и раздавались команды на множестве разных языков. А лагерь порождал все новые отряды, широкой лентой направлявшиеся к месту грядущей битвы.

Иеронима рядом с Калхасом не было. Стратег все-таки заставил того остаться в лагере, дав под его начало половину телохранителей Тиридата и приказав не подпускать никого к своей семье. Историк повиновался, но выглядел расстроенным. Его большое, круглое лицо вытянулось, под глазами лежала печать невеселых мыслей.

— С ними ничего не случится, — обещал он стратегу. — Но я не хотел бы отсиживаться за спинами у солдат.

— А, оставь! — ободряюще улыбнулся Эвмен. — Ты делаешь большое дело. Уже по той причине хотя бы, что теперь я могу сражаться не думая о тех, кто за моей спиной.

Иероним понимающе кивнул, потом сам изобразил бодрую улыбку и поднял руку, прощаясь со всеми.

Калхас махнул ему рукой в ответ с тяжелым сердцем — словно перед долгим расставанием. Эвмен же выехал из лагеря уверенным и даже радостным. Иным он и не мог быть — на него смотрели солдаты, от него они заряжались энергией. Мрачный, скучный военачальник — предвестник проигрыша сражения. Веселый, беззаботный — гарантия отчаянной храбрости его войска.

Однако бодрость стратега была не показной. Ожидание битвы разгорячило его, и в облике Эвмена не осталось ничего от недавней нерешительности. Он прямо, ровно сидел на лошади, без усилий разбираясь во внешне беспорядочных, пересекающихся движениях колонн, выходивших из лагеря. Войска с воодушевлением приветствовали его — и глаза Эвмена горели не меньшим воодушевлением.

Постепенно фронт армии становился все шире. Передовые отряды расходились в стороны, а промежутки между ними занимали те, кто шел позади. Когда половина пути между лагерями была пройдена, беспорядок отдельных колонн превратился в порядок ровного, продуманного строя. Армия остановилась; она была готова к битве.

Место здесь было совершенно ровное, только за правым крылом Эвмена находился холм с длинными пологими склонами. Скучно-одинаковая, гипсового цвета земля простиралась вплоть до горизонта. Когда ноги солдат, или лошадиные копыта ударяли по ней, поднимались маленькие облачка белесой пыли. Армия Антигона начала движение позже, ее колонны, окутанные той же пылью, еще только приближались к полю битвы. Если бы Эвмен приказал начать атаку именно сейчас, то фригиец был бы смят, его войска, не успевшие развернуться, обратились бы в бегство. Но Калхас понимал, что стратег не пойдет на это, что он ни в коем случае не даст повода упрекнуть себя в нечестности. Вызов требует открытого боя, в котором решающими аргументами являются сила и умение, а не внезапность и хитрость.

Ожидая, пока враг приготовится к сражению, стратег, сопровождаемый Калхасом и телохранителями, объезжал войска. Все свои лучшие конные отряды он расположил на левом фланге. Эвмен знал, что Антигон, подражая Александру, ставит отборные части справа и находится вместе с сыном Деметрием при них. Сегодня стратег хотел сам противостоять Фригийцу. Если ему будет сопутствовать успех, то и пехота, стоявшая в центре, и Филипп, командовавший на противоположном крыле, серьезного сопротивления не встретят.

Чтобы как можно лучше прикрыть левый фланг, Эвмен расположил на расстоянии стадия перед ним половину слонов и большинство своих легковооруженных. Здесь был Гифасис, его огромная туша в алой боевой попоне выделялась среди других животных. На лбах слонов находились овальные медные щиты, увенчанные коротким мощным острием. Они придавали животным сходство с единорогами. Где-то среди окружавших зверей полуголых лучников, пращников, метателей дротиков находился и Дотим. Калхас так и не разглядел его, ибо Эвмен двинулся вдоль фронта всадников.

Прежде всего пастух увидел гетайров, отряд, составленный из воинов, которые хранили верность автократору еще со времен смерти Царя. Восседавшие на тяжелых, мощных боевых конях, облаченные в тяжелые доспехи, вооруженные сариссами и большими щитами, они приветствовали Эвмена сдержанно, сурово. Сегодня каждый из них надел золотые пряжки, полученные на память о сидении в крепости Нора. Македоняне, эллины, варвары — здесь не делились по племенам и верам: друг друга они понимали без всяких слов, ибо общим языком здесь была верность.

За ними следовали «царские юноши»— юные эллины, дети участников походов Александра, украшение армии. Они сопровождали во время всяческих церемоний, парадов повозку с доспехом Царя, но сегодня готовились сражаться рядом с отцами. Одетые в расточительно дорогое платье, вооруженные скорее пышно, чем серьезно, они нетерпеливо переговаривались, ожидая первой крови и первой славы.

Дальше шли конные части сатрапов, которым Эвмен приказал располагаться поблизости от себя. Прежде всего — чернодоспешные паропамисады, похожие на грозовую тучу. Даже их щиты были обтянуты черной материей. Этих диких воинов, вооруженных боевыми секирами — сагариссами, прислал престарелый тесть Александра, варварский князь Оксиарт.

Паропамисадов сменили месопотамцы в льняных панцирях, со щитами, дротиками и деревянными палицами, покрытыми железными шишками.

Месопотамцев — карманийские всадники в голубых плащах, с бычьими рогами на шлемах и скальпами врагов у пояса.

Карманийцев — вечно пьяные, одержимые кровью фракийцы, со щитами, напоминающими луну во второй четверти. Все в волчьих, лисьих мехах, остро пахнущие зверем и жаждой убийства.

Далее Калхас увидел персов — надменных и величественных, разительно отличающихся от других солдат. На них были войлочные тиары, чешуйчатые кольчуги, в руках они держали короткие копья и луки. Персидские прямоугольные щиты, оплетенные кожей и медью, словно звезды, украшали шляпки золотых гвоздей. Золотом и драгоценностями горели уздечки, серебряным шитьем — плащи и похожие на доспехи попоны лошадей. Певкест не жалел денег на свою гвардию. Рядом с персами даже тонкой ионийской работы доспех стратега казался удивительно скромным. А Калхасу на мгновение стало стыдно своей латной куртки и потертых варварских штанов. Но он забыл о стыде, когда увидел овечье лицо Певкеста, выражавшее саму любезность. Ненависть забурлила в нем, и пастух поспешно отвернулся, чтобы не выдать ее случайным словом или движением.

За персами следовали пестрые отряды других сатрапов. Число воинов, входившее в них, оказалось невелико, но Эвмен и не гнался за числом. Он приказал поставить на левом фланге самых лучших.

Левое крыло обрывалось на всадниках Эвдима. Стратег обменялся с бледным, тревожно сжавшим губы индийским сатрапом безмолвным взглядом и преувеличенно радостно ответил на приветствие македонян, служивших своему господину в индийских джунглях.

Пеший строй открывали нагловато глядящие греческие наемники. Их шлемы украшали султаны из конских хвостов, а панцири были размалеваны красной и черной красками. Самое удивительное зрелище представляли вожди наемников, увенчанные гирляндами из виноградных лоз. На щитах вождей виднелись рельефные изображения головы Медузы Горгоны и остробородый профиль хмельного Диониса.

Далее, окруженные гипаспистами, подкрепленные варварами, вооруженными по македонскому образцу, находились аргираспиды. Среди других отрядов их строй казался не таким уж и большим, но они составляли стержень войска, они принимали на себя главный удар и первыми наносили удар ответный. Сегодня оружие ветеранов было начищено, щиты сверкали серебром, а шлемы украсили полузабытые гребни из белых перьев. Старики возбужденными криками встретили стратега. Несмотря на взаимную неприязнь, сегодня они чтили его. Эвмен остановил свой маленький кортеж и поднял руку, прося от ветеранов тишины.

— Те, против кого вы будете сражаться, — не варвары. Но они страшнее варваров. Ибо, если победят они, будет погублено то, чему вы посвятили свою жизнь. Ваши раны, ваша доблесть, смерть ваших друзей, — все останется втуне. Фригиец заставит забыть о вас, он отвернется даже от Александра!

Возмущенный рев ответил ему.

— Но Фригиец не одолеет! Я знаю, что победите вы. Вы всегда побеждали; неужели те, кто еще не появились на свет, когда вы уже были покрыты кровью врагов и славой, смогут противостоять таким солдатам!

Рев стал восторженным. Кричал даже Тевтам. Лицо его было мрачным, но Калхас чувствовал, что вождь македонян не думает сейчас ни о каких каверзах.

В среде аргираспидов возникло какое-то движение. Эвмен, собравшийся было ехать дальше, задержал коня.

— Лошадь! — кричали македоняне. — Пусть дадут нам лошадь!

Они хотели отправить посланника к армии Антигона. Сразу же сочинили текст, который тот должен был огласить. Он начинался с проклятий: «Безбожные головы! Вы хотите биться против своих отцов, которые вместе с Филиппом и Александром покорили весь мир и которые, как вы увидите, достойны своих царей и прежних богов!..»

Эвмен приказал одному из телохранителей спешиться. Македонянин, взявшийся прочитать послание, взобрался на лошадь и рысью отправился к неприятельским рядам. Слоны и легковооруженные воины перед центром стояли реже, чем перед левым крылом, поэтому Калхас видел, как он приблизился к строящимся фалангитам Фригийца, как стал читать послание и даже услышал ропот, пронесшийся по неприятельским рядам.

Улыбаясь, Эвмен двинулся дальше. Варвары, эллинские наемники сменяли друг друга. Рассчитывать на какую-то особенную их стойкость не приходилось, но стратег надеялся, что они хотя бы отвлекут на себя часть сил Антигона. Главное дело сделают аргираспиды.

Правое крыло опять составляла конница. Калхас увидел давних знакомцев сакаскинов, лично возглавляемых Филиппом. Рядом с сакаскинами находились сухие, гибкие саки в высоких, островерхих тюрбанах, с тростниковыми луками и кинжалами. Там были и арахосийцы в разноцветных шутовских нарядах, но всех остальных иначе, чем сбродом, назвать было нельзя. Всадники в деревянных шлемах и вовсе без оных, в доспехах, сделанных из конских копыт и просто голые по пояс, мелко дрожащие, синеющие от холода. Калхас заметил в руках у некоторых из них простые ясеневые палки, обожженные и заостренные на концах. Вооруженные чем попало, они напоминали банды разбойников и были пригодны только для преследования врага, да грабежа обоза.

Стратег скептически осмотрел это, с воодушевлением приветствовавшее его воинство.

— Я об одном тебя прошу, — сказал он Филиппу: — Не ввязывайся в серьезную схватку, покуда есть такая возможность. Мне не нужно от тебя победы. Прикрывай пехоту и не давай разбегаться своим… смельчакам.

Филипп явно был обескуражен ролью, которая ему отводилась.

— У тебя сложная задача, — объяснял Эвмен. — Отвлекай на себя конницу, если будет туго — уступай, отходи, но отвлекай ее от аргираспидов. Если ты справишься, я уверен в победе.

— О чем речь! — смиренно отвечал Филипп.

Обратно стратег ехал быстро, не задерживаясь перед отрядами. Опять его сопровождала волна приветствий, но теперь она звучала резче, яростней. Вот-вот должна была начаться битва. Воины лупили себя по щекам, лица наливались кровью, глаза горели ненавистью.

Торопясь вместе со стратегом, Калхас старался незаметно избавиться от пустого комка, образовавшегося в его желудке. Породил комок не страх, а обычное волнение перед схваткой, но сегодня оно было каким-то слишком болезненным. Чтобы отвлечься, Калхас посматривал на армию Фригийца. Там было меньше слонов, зато больше конницы, меньше легковооруженных пехотинцев, зато больше тяжеловооруженных, меньше варваров, зато больше македонян. У Антигона было меньше пестроты и красок, зато больше дисциплины. И все же из прошлых столкновений победителем выходил Эвмен.

Гетайры расступились, и Эвмен вместе с телохранителями оказался в середине их.

— Ну, предсказатель, что говорят боги?

Калхас машинально потрогал шарик.

— Пока ничего.

— Будем считать это добрым признаком.

Эвмен достал из ножен меч и поднял его над головой. Солнце вспыхнуло, отразившись от лезвия. Ослепленный на мгновение вспышкой, Калхас закрыл глаза и тут же услышал резкий зов боевых труб.

Казалось, что вся армия поднялась на цыпочки, глядя как окутанные роями легковооруженных слоны ринулись в атаку. Сразу же пропала их внешняя неуклюжесть, звери стали похожи на алые тараны. Земля вздрогнула и застонала, когда они врезались в строй слонов Антигона.

Страшное это было зрелище. Животные, люди смешались друг с другом, калечили, топтали, убивали. Слоны старались распороть бивнями, медным рогом брюхо соперника, ударом исполинского плеча повалить его на бок, хоботом сорвать со спины вражеского погонщика. Погонщики метали друг в друга дротики или целились в глаза неприятельских слонов, или, сбитые стрелой, пущенной каким-нибудь варваром, медленно сползали по широким алым спинам. А внизу резались легковооруженные, отчаянно пробиваясь сквозь вражеские ряды, чтобы полоснуть мечом по сухожилиям на задних лапах живых колоссов.

Калхас увидел, как первый из гигантов рухнул на колени. Тут же бившийся с ним слон опрокинул соперника на спину. Туча легковооруженных бросилась добивать поверженную гору. Потом рухнул еще один слон. Пастух не мог разобрать, свой это или чужой. Одинаковые алые попоны, одинаковые медные рога делали животных похожими друг на друга. Их очертания все больше скрывали клубы пыли. Только Гифасис, сокрушавший все вокруг себя, выделялся среди сражающихся, и по его продвижению можно было судить о перипетиях битвы.

Увлеченный сценой схватки колоссов, Калхас на сразу заметил, что перед ним возникли новые действующие лица. Отекая слева массу сражающихся, показались конные отряды Фригийца. Темные, какие-то однообразные, они образовали длинную, ощетинившуюся оружием колонну. Ни пестрых лент, ни высоких султанов над рядами противников Калхас не увидел; перепончатые фригийские шлемы делали их похожими на оседлавших коней ящериц. Поначалу Калхас решил, что антигоновцы хотят охватить их с фланга. Раздались команды, и гетайры начали перестраиваться, чтобы атакой задержать движение врагов. Однако те неожиданно повернули вправо. Словно река, нашедшая новое русло, темный поток антигоновцев устремился в пространство между слонами Эвмена и его конницей.

— Остановиться! — прогремел стратег. — Пусть их затянет сюда! Не мешать им разворачиваться!

Фригийцев было много, они все прибывали, но Калхас не боялся их количества, ибо неприятель совершал самоубийственный маневр. Зажатый между слонами и ударными всадниками стратега-автократора, он неминуемо должен был погибнуть. Стиснув поводья, готовые в любой момент атаковать, гетайры ели глазами длинную безмолвную колонну, двигавшуюся в какой-то сотне шагов от них. Удивительно — лица врагов были совершенно спокойны.

То, что произошло вслед за этим, напоминало бред сумасшедшего. Антигоновцы направили удар головы своей колонны против гвардии Певкеста. Персы подняли было луки, но затем, подчиняясь какому-то приказу, опустили оружие, развернули коней и, сверкая драгоценностями, обратились в бегство.

Прежде, чем гетайры поняли, что случилось, бегство охватило большую часть левого крыла. Сатрапы удирали, некоторые отряды даже не скрестили оружия с врагом. Ретирада Певкеста убийственно подействовала на всех. В одно мгновение Эвмен оказался отрезан от пехоты и с двух сторон охвачен превосходящими силами.

— Негодяй! — только и произнес стратег, глядя на спины удаляющихся персов.

Замешательство гетайров было недолгим. Единственное, что оставалось сейчас делать — это пробиваться к слонам. Пробиваться в надежде на удачливость Дотима и Гифасиса.

Гетайрия нанесла удар как одно большое тело. Перепончатые шлемы подались назад, расступаясь словно глина под кулаком гончара. Их лошади наскакивали друг на друга, грызлись, а пронзенные сариссами всадники падали. Раздался восторженный клич «Элелей!»— это «царские юноши» врубились в ряды фригийцев и, щедро оплачивая молодой кровью каждый шаг, стремились не отстать от гетайров. За их головами были видны тяжкие взмахи сагарисс: значит, и черные варвары не поддались панике.

На какое-то время Калхас почувствовал себя лишним среди гетайров. Они не подпускали фригийцев на то расстояние, где пастух мог бы пустить в дело меч. Они работали слаженно и просто. Вдох — рука с тяжелым копьем отводится назад. Выдох — и широкое жало сариссы распарывает грудь, живот, бедро новой жертвы. Вскоре сариссы до половины оказались черны от крови, а Калхас не видел, чтобы кто-либо из гетайров был даже ранен. Мерно, короткими рывками отряд пробивался вперед.

Однако постепенно делать это становилось все сложнее. Среди перепончатых шлемов появились гладкие круглые каски фессалийцев. Стало так тесно, что лошади хрипели, отчаянно пытаясь вырваться из давки, а мертвым было некуда падать. Сариссы вязли в этой человеческой массе, вырывать их обратно оказалось так же тяжко, как вытаскивать ноги из болота.

Фессалийцы и македоняне с алыми гребнями, вооруженные такими же сариссами, что и гетайры, стали доставать эвменцев. Копья оставляли широкие, ужасные раны, а в этой тесноте от них невозможно было увернуться. Эвмен что-то кричал, пытаясь перекрыть шум битвы, и указывал мечом за свою спину.

Гетайры поняли его. Они подались назад, выбираясь из ловушки. Вокруг Калхаса стало свободнее, но тут же в освободившееся пространство хлынули антигоновцы. Строй оказался нарушен, стена сарисс больше не сдерживала неприятеля. Гетайрам пришлось взяться за мечи, и сражение превратилось во множество единоборств, где уже никто не думал о сплочении.

Клинки злобно пели, сталкиваясь друг с другом. Наточенные, начищенные, в первое мгновение они сверкали, щедро разбрасывая вокруг солнечные блики. Но затем потемнели, окунувшись в пыль и кровь. Звуки стали глуше, свирепее. Настало то время, когда сражающиеся забыли о времени, забыли обо всем, кроме туго натянутой струны клинка, сливавшегося с рукой, кроме будоражащей тяжести щита, да неясных теней, пляшущих перед глазами. Эти тени грозили синеватой, раздирающей плоть смертью, их нужно было поразить первым. Почти бесформенные, но невероятно быстрые, тени появлялись со всех сторон, и меч сам устремлялся к ним. Он был живым существом, владыкой тела, самой его чувствительной и разумной частью.

Калхас все видел, все слышал, но ни в чем не отдавал себе отчета. Только надсадный скрип металла, скользящего вдоль металла, да тяжкие удары о щит, да мягкий, почти не ощущаемый хруст разрываемой плоти имели теперь роль. Где-то впереди бился легкий и ловкий Эвмен. Он хотел сойтись с Антигоном лицом к лицу и несколько раз вызывал криком того на поединок. Но вражеский вождь хоронился за спинами своих воинов. Справа, слева, со спины стратега прикрывали телохранители; волны сражающихся то приближали Калхаса к нему, то разбрасывали их в стороны. Неясно было, кто побеждает; такие схватки либо продолжаются до тех пор, пока последние силы не покинут последнего бойца, либо все решает случайность, неожиданная паника, страх, который порой охватывает сердца даже сильнейшего противника.

И все же численное превосходство фригийцев в конце концов начало сказываться. Постепенно гетайры, «царские юноши», паропамисады стали бессознательно искать плечо соратника, прижимаясь друг к другу, стягиваясь в плотный клубок. Чувствуя, что остается один, Калхас несколькими беспорядочными, но отчаянными ударами заставил отступить своего соперника и, пока кольцо фригийцев не сомкнулось вокруг него, поспешил присоединиться к отряду Эвмена.

На короткое время в схватке наступило затишье. Гетайры не могли прорваться к слонам. Но и у антигоновцев сил, чтобы справиться с ними, не хватало. И те, и другие опустили оружие, словно ожидая какого-либо события, которое перетянуло бы чашу весов на их сторону. Калхас имел возможность оглядеть поле битвы. Белесый туман теперь стоял повсюду. Огромные массы войск, приведенные в движение, подняли пылевую завесу и почти скрыли друг от друга, что происходит на других участках битвы. Только один слон все еще выделялся, точнее — угадывался в глинистом полумраке. Это был Гифасис, все такой же несокрушимый и непобедимый…

Нет, Калхас не поверил своим глазам! Он закричал от ужаса и тут же его крик подхватили остальные. Гифасис пал! Почему это произошло, не видел никто. Но огромная серо-алая скала пошатнулась и стала оседать вправо. Вначале медленно, потом быстрее, пока совсем не скрылась из глаз. Через мгновение донесся глухой, словно раскат подземного грома, удар.

Смерть Гифасиса потрясла не только гетайров. Из облака пыли стали появляться люди, затем животные. Воины Дотима бежали! Воодушевленные этим зрелищем, антигоновцы с удвоенной энергией обрушились на отряд Эвмена.

Руки теперь слушались с трудом. Уныние и слабость лишили клинки жизни. Демоны Керы, управлявшие оружием, исчезли вместе с решительностью. Теперь справиться с оружием пытался неуклюжий разум. Никто вроде бы не искал спасения, но то один, то другой воин поглядывал назад, где еще было открытое пространство, не охваченное неприятелем. Только Эвмен упорствовал:

— Держаться! Держаться! Сейчас мы ускользнем от них!

Калхас не понимал, где стратег видит спасение, но послушно старался устоять на месте. Меч его описывал круги справа и слева от крупа лошади. Несложный прием, требовавший привычки и соратников, прикрывавших спину. Он давал возможность — пусть недолгую — сосредоточиться. И Калхас отчаянно копил в душе гнев, готовясь дорого продать свою жизнь.

Однако Эвмен недаром призывал их держаться. Слоны бегущие, перемешанные со слонами преследующими, широкой лавой надвигались на сражающихся и неминуемо должны были растоптать их. Фригийцы вовремя заметили это. Зазвучали тревожные команды, и неприятель, дабы избежать столкновения с ослепленными кровью животными, стал выходить из боя.

Только что жала мечей, копий, рвались к плоти Калхаса — и вдруг они пропали. Пастух видел только спины спешно удаляющегося неприятеля. Но и гетайрам оставаться на месте было нельзя. В отличие от антигоновцев, устремившихся влево, Эвмен повел свой отряд направо, в ту сторону, где перед сражением находилась пехота. Гетайры нахлестывали лошадей; слоны были уже близко, они в любой момент могли пересечь путь. Остатки многоплеменного воинства Дотима, словно вспугнутые птицы, брызгали из-под копыт. На них уже никто не смотрел, их никто не жалел. Выбрав роль беглецов, они обрекли себя на всеобщее отвращение. Останавливаться, пропускать их стратег не имел ни возможности, ни желания. Легковооруженным приходилось проявлять чудеса быстроты, уворачиваясь от лошадей. А гетайры заставляли тех скакать на бешеной скорости, ибо широкий пылевой вал, поднятый слонами, надвигался неотвратимо, словно в кошмарном сне.

Чувствуя, как вдоль хребта течет холодный пот, Калхас прижимался лицом к гриве лошади. Он молился о том, чтобы не отстать самому, и о том, чтобы стратег правильно рассчитал путь. В последний момент клубы пыли от приближавшихся животных ударили по ним так, словно были подняты ураганным ветром. Пастух зажмурился, вжал голову в плечи, но они-таки успели. Эвмен ускользнул — и от превосходящих сил фригийцев, и от ярости потерявших управление животных.

Теперь можно было замедлить шаг, осмотреться. Подсчитать свои силы труда не составило. Отряд гетайров уменьшился наполовину. Еще большие опустошения бой произвел среди паропамисадов. А от «царских юношей» вообще остались считанные единицы. Эвмен беззвучно заплакал, взглянув на их растерянные лица, на юные, покрытые ранами тела. Однако тут же лицо стратега исказила гримаса яростной радости:

— Вы слышите?

Он указал рукой на то место, где должны были находиться аргираспиды. Сейчас его — как и все вокруг — окутывали облака пыли. Оттуда доносился звон оружия, воинственные крики, там угадывалось ожесточенное сражение. И звуки эти постепенно передвигались к западу: ветераны не бежали, они вступили в бой и, похоже, одолевали пехоту Фригийца.

— Все еще поправимо! — торжествующе прокричал стратег.

Предательство, глупость, трусость — что было главным в этот день? А, может быть, пыль, царившая над полем? После столкновения с кочевниками на Евфрате Калхас забыл о своем предсказании. И сейчас безутешно корил себя за то, что не напомнил утром стратегу: «Бойся пыли!»

Укрытые пыльной завесой мидийцы и тарентинцы захватили лагерь Эвмена. Стратег узнал об этом, когда после долгого, осторожного скитания через моря пыли, постоянно опасаясь оказаться в лапах фригийцев, гетайры наконец натолкнулись на воинов Филиппа.

— Я отбил две атаки, — срывающимся голосом оправдывался командир правого крыла. — Потом поднялась эта гадость, сражаться стало невозможно, и мы отошли немного назад, к холму. Тут вдруг появляются обозные и кричат, что тарентинцы грабят лагерь!

— Проклятье! — Эвмен мучительно запрокинул голову. — Сколько же несчастий может принести один день!

Они поднялись на вершину холма, но оттуда все равно мало что было видно. В центре, похоже, еще продолжалась битва. Чувствовалось, что пыль скрывает передвижения каких-то отрядов, но чьи они, какой численности, куда направляются было неизвестно.

— Возможно, это наши и не наши, — говорил Филипп. — Все запуталось. Сомневаюсь, что там есть хоть какой-то порядок. Носятся слоны, свои атакуют своих…

— Не вечно же это будет продолжаться! — зло кусал губы Эвмен. — Пыль должна осесть!.. Где сатрапы? Куда бежал Певкест?

Калхас испытывал ту же боль, что и стратег. Потеря лагеря означала, что и Иероним, и семья Эвмена попали в руки солдат Фригийца. Благодарение Зевсу, если имя автократора заставило антигоновцев отнестись к ним с уважением. Но станут ли мидийцы разбираться с теми, кто оказался в шатре стратега?

И какова судьба Дотима? Калхас был уверен, что наемник пытался удержать своих воинов от бегства, а если они все же бежали — не означает ли это, что он пал рядом с Гифасисом?

Почему произошла эта катастрофа? Что теперь делать? Как помочь тем, кто еще сопротивляется?

— Надо ждать, — отговаривал Эвмена от поспешных шагов Филипп. — Бросаться туда сломя голову самоубийственно. Пыль осядет — и станет ясно, что делать.

Постепенно душевную тревогу дополнила физическая боль. Ярость, которая во время сражения и бегства позволяла не замечать ран, теперь утихла, и Калхас обнаружил, что оружие антигоновцев в нескольких местах прорвало его латную куртку. Ему все еще везло: раны были неглубоки, но из них сочилась кровь. Засыхая, она слипалась с курткой, и потому каждое резкое движение заставляло пастуха раздраженно шипеть. Калхасу казалось, будто он отдирает от себя целые лоскуты кожи. На этой голой земле было невозможно найти даже несколько засохших былинок полыни, чтобы разжевать их и смазать раны. Поэтому приходилось терпеть.

Калхас сосредоточился, сопротивляясь боли и раздражению. Кончиками пальцев он поглаживал шарик, убеждая себя, что это приносит облегчение. Он настолько сосредоточился, что не заметил, как пыль начала рассеиваться. Только возбужденные голоса Эвмена и Филиппа заставили его посмотреть по сторонам.

Поле сражения стало видно совершенно отчетливо. Там, где недавно колыхалось белесое месиво, теперь лежали мертвые люди, лошади, слоны со вспоротым брюхом. Прислужники Ареса вволю нагулялись под покровом пыли. Калхас не ожидал такого количества жертв. Но он тут же забыл о них, ибо увидел ровный, чуть поблескивающий щитами строй аргираспидов. Похоже, бог войны миловал македонян. К ним жались остатки гипаспистов и греческих наемников. Остальные исчезли, как это и бывает в большинстве сражений. Одни бежали после первого же столкновения, другие — при виде слонов, третьи явно были перепуганы пылью. Сейчас орды этих беглецов, шарахаясь от взбешенных животных, беспорядочно бродили по округе, ожидая известий от тех немногих, что должны были решить исход битвы.

Но если из армии Эвмена на поле боя остались только аргираспиды, то пехота Антигона оказалась сметена с него полностью. Груды тел обильно устилали путь, который прошли ветераны. Калхас мог угадать по этим грудам, как мерно и неспешно они шествовали посреди глинистого тумана, одолевая одного противника за другим. Однажды антигоновцы бросили на них слонов — и Тевтам со своими соратниками отметил эту атаку бесформенными, громоздкими трупами зверей. В конце концов антигоновцы бежали: пастух успел заметить нестройные пешие толпы, удалявшиеся к лагерю Фригийца.

Однако битва еще не была закончена, ибо конница Антигона чувствовала себя хозяйкой ситуации. Неприятель объединил оба конных крыла и теперь расположился всей своей массой между аргираспидами и холмом. Фригиец мешал объединиться Эвмену и Тевтаму, так что тем оставалось стоять на месте и ждать непонятно чего.

«Непонятно что» появилось с тыльной стороны холма. Отвлеченные зрелищем битвы, стратег и Филипп не сразу заметили большой конный отряд, стоявший там. Когда им указали на него, Эвмен едва не подпрыгнул на месте:

— Персы! Филипп, это же Певкест!

— Вот уж не знаю, радоваться ли, — мрачно произнес военачальник.

— Я еду к нему! — Эвмен приказал подать коня. — Ты, Филипп, оставайся, а я должен с ним говорить!

При виде стратега физиономия Певкеста вытянулась.

— Почему ты стоишь? — не давая опомниться, Эвмен обрушился на сатрапа. — Неужели ты простоял здесь все время?

— И что? — овечье лицо стало злым. — Простоял здесь, и что?

— Следуй за мной! Есть еще возможность исправить ошибку! Если сейчас мы атакуем Антигона!..

— А ты знаешь, что лагерь захвачен? — Певкест говорил с каким-то сладострастным самоунижением. — И после того, как бежал я, бежали остальные сатрапы?

— Знаю. Но если мы атакуем…

— Все потеряно! — перебил сатрап.

— Неправда! Аргираспиды целы, гетайры при мне, нужна лишь решительность! Певкест, вспомни о мужестве, вспомни, чьим ты был телохранителем!

Лицо сатрапа налилось крысиной яростью.

— Воюй! Атакуй! Только один, без меня! Ненавижу!

Он истерически повернулся к воинам:

— Все потеряно, мы уходим!

Персы невнятно загудели.

— Нечего мяться! Живей, живей!

Певкест обнажил меч и, словно овечье стадо, погнал своих гвардейцев прочь от холма.

— Все кончено! — сатрап не желал слушать никаких возражений.

Эвмен долго молча смотрел на спины в расшитых серебром плащах. Губы его стали тонкими и серыми.

— Ладно, — наконец произнес он. — Проклинать и ругаться мне уже надоело. Едем обратно!

Они подоспели как раз в тот момент, когда всадники Антигона начали атаку на аргираспидов. Половина фригийцев по-прежнему сторожила холм, а остальные, сбившись в несколько плотных волн, приближались к серебряным щитам.

Эвмен крикнул Филиппу, чтобы сакаскины завязали бой с отрядами, оставшимися у подножия. Он надеялся отвлечь внимание Антигона, но Калхас ясно видел, что только сами ветераны могут сейчас помочь себе.

Искусство, копившееся десятилетиями, въевшееся в душу и жилы как привычка есть, спать, любиться, в мгновение ока сделала строй среброщитых похожим на ощетинившегося ежа. Первый ряд воинов встал на колено, упершись древками копий в землю, второй положил сариссы на плечи первого, третий — на плечи второго, четвертый пропустил оружие под локтями вторых и третьих. Это произошло настолько быстро, неожиданно, что атакующие стали натягивать поводья, сдерживая лошадей. Несколько десятков пращников, прибившихся к ветеранам, швырнули во фригийцев последние ядра и, припадая к земле, ползком, забрались под густой, недвижный ряд копий.

Видя, что зрелище многочисленной конницы, во весь опор скачущей в атаку, не смутило ветеранов, антигоновцы растерялись. Вздымая клубы пыли перед самыми жалами сарисс, их отряды стали поворачивать в сторону. Те, кто не успел этого сделать, оказался выброшен прямо на копья. Таких даже не пытались выручить. Темные волны фригийцев отхлынули, оставив потерявших всадников лошадей безумно носиться вокруг непроницаемого прямоугольника серебряных щитов.

Обрадованный легкостью, с которой ветераны отбили атаку, Калхас вытащил меч из ножен. Он решил, что если сейчас все — и гетайры, и варвары, и аргираспиды ударят по противнику, тот не выдержит натиска. Однако Эвмен распорядился отозвать лениво пускавших стрелы сакаскинов. На недоуменные вопросы аркадянина он ответил:

— Фригиец только и ждет, что мы тронемся с места. Пока подоспеют македоняне, он нас раздавит. Нет, на холме мы хоть в какой-то безопасности. Терпи, день короток, скоро он уведет свои отряды.

Сумерки подступили быстро. Для Калхаса, потерявшего во время сражения чувство времени, — даже неестественно быстро. Словно боги спешили задернуть траурный занавес над полем, впитавшем в себя столько крови. Опять стало холоднее. Редкие медлительные снежинки опускались из пустых небес и таяли, оставляя на голой коже ощущения ледяных ожогов. Серебряные щиты вспыхнули багровой зарницей и потухли вместе с последними лучами солнца. Почти сразу после этого темнота скрыла ветеранов. Но томительно-недвижимые, молчаливые фригийцы все не покидали изножия холма.

— Может, они здесь и заночуют? — нервно посмеиваясь, спросил Калхас у Эвмена.

— Не останутся. Они устали и голодны не меньше нашего, — сказал стратег и, криво усмехнувшись, добавил: — Сейчас они думают о лагере, о пище, об огне и о мидийцах, которые набивают пояса золотом автократора.

Вопреки его словам фригийцы еще долго оставались без движения. Лишь когда Калхас перестал уже надеяться на их уход, послышались голоса командиров антигоновцев. Темные, почти слившиеся с ночью конные массы двинулись с места. Сразу послышался многоязыкий гомон. Посмеиваясь, с облегчением переговариваясь, звякая сбруей и оружием, антигоновцы растворились в темноте.

Убедившись, что неприятель действительно покинул поле сражения, Эвмен послал к аргираспидам Филиппа. Через некоторое время тот привел ветеранов — злых и раздосадованных. Эвмен почувствовал это и не стал произносить перед македонянами речей.

— Рад, что ты жив, — сказал он Тевтаму. — Вы сражались выше всяких похвал.

— Да. Даже под началом Александра мы не сражались так, как сегодня, — согласился ветеран. — Но где наши семьи?

Даже в темноте Калхас догадался, что стратег побледнел.

— Спроси об этом у Певкеста. У тех, кто бежал вместе с ним. — Эвмен наполовину отвернулся от македонянина. — Спроси у тех, кого сейчас рядом с нами нет. Где твой друг Антиген? Где наши друзья сатрапы?

— Они не друзья мне, — отрезал Тевтам. — Я не хочу о них говорить. На ком была ответственность — на них или на тебе? Имей в виду, сейчас мои воины способны на все…

— Ладно, пусть ворчат, — тяжело вздохнул Эвмен, когда вождь ветеранов отправился располагать свой отряд на ночь. — К утру они свыкнутся с положением.

Калхас постелил на вершине холма попону со своей лошади и сел, по-сакски поджав под себя ноги. Тиридат сложил для стратега из плащей и попон что-то напоминающее воронье гнездо. Но тот не желал опускаться на землю. Он медленно прохаживался рядом с аркадянином: пять шагов в одну сторону, пять — в другую. Калхас понимал, что стратега мучило состояние неопределенности. С солдатами, безусловно подчиненными его воле, он мог еще рассчитывать на удачу. Но куда повернет аргираспидов утро? Сейчас от ветеранов доносились звуки горячих споров. Пастух старался не прислушиваться к ним, словно его внимание могло нарушить шаткое равновесие, сложившееся на холме.

Отряды Филиппа, гетайры молча дремали, прижимаясь спиной к спине. Калхас с тоской вспоминал о шерстяном гиматии, оставленном в лагере. Впрочем, спать ему не хотелось. Холод возбуждал в той же мере, что и опасность, бродившая где-то поблизости.

Внезапно Эвмен остановился, повернулся к пастуху и безжизненным голосом произнес:

— Македоняне не простят мне Кратера. И сам Кратер не простит.

Калхас смутно вспомнил рассказы Дотима:

— Это тот военачальник Александра, которого ты убил?

— Я не убивал! — встрепенулся стратег. — Я сражался в другом месте, против Неоптолема. Его убил какой-то фракиец. Наемник, чьего имени я не знаю — и благо, что не знаю, ибо сомневаюсь, что из моих рук он получил бы награду… Понимаешь, Кратер был мне другом. Настоящим — не то, что эти — Певкест и прочие: старшим другом. Я почитал его как учителя и проклинал злосчастную судьбу, которая привела Кратера в лагерь врагов. Но уж совсем не мог предполагать, что все закончится так скверно. Я как раз расправился с Неоптолемом, когда мне сообщили, что он умирает. В каком-то бреду скакал к нему — через все поле, на котором сражались армии. Очень хорошо помню его лицо: бледное с горько поджатыми губами.

Эвмен приложил руки к вискам и покачал головой.

— Он так и не сказал ни слова. Я плакал, ругал Неоптолема, протягивал руку, просил его о примирении. А он молча умирал. Мне было жутко и холодно.

Эвмен просительно посмотрел на Калхаса:

— Может быть, все-таки он меня простил — там, после смерти?

Пастух с усилием улыбнулся.

— Надеюсь. Нужно молиться богам.

— А не поздно?.. Кратер, Кратер, зачем ты тогда поднял оружие?

— Не поедай своего сердца, — Калхас осторожно тронул Эвмена за локоть. — Странные слова. Ты говоришь так, словно ожидаешь… что-то страшное. Не надо так говорить.

— Мы и так над краем пропасти. Или ты не замечаешь этого?

Безнадежный тон стратега поверг Калхаса в уныние. Однако к полуночи пастух с облегчением списал тревогу автократора на крайнее утомление. Произошло событие, которого не ожидал никто: на холме собрались оставившие поле боя сатрапы. Все: Амфимах, Стасандр, Тлеполем, Андробаз, Эвдим, Антиген. Каждый из них привел по две-три сотни конных воинов. Не было только Певкеста.

— И не жди его, — мрачно сказал Эвдим. — Он запутался настолько, что бежит ото всех сломя голову.

— Может быть, он давно уже под крылом Антигона? — предположил Филипп.

— Едва ли, — покачал головой стратег. — Сегодня у него была масса возможностей, чтобы ударить нам в спину. Похоже его предательство дальше бегства не распространяется.

Эвмен внимательно посмотрел на окружавших его сатрапов и военачальников.

— Я рад, что вы нашли возможность вернуться ко мне. Я не буду спрашивать, почему вы покинули поле боя, и где были. Но теперь мы доведем дело до конца. Завтра, когда поднимется солнце, мы сомнем Антигона…

— Сомнем? — с недоумением посмотрел на стратега Антиген. — На что ты надеешься?

— Нужно бежать, — почти хором сказали Тлеполем и Стасандр.

— К чему испытывать судьбу? — грустно произнес Эвдим. — Сейчас мы еще можем бежать. А если завтра ввяжемся в бой — едва ли.

От гнева Эвмен даже закашлялся.

— Сколько же можно бояться? Даже сегодня мы не проиграли сражения. Аргираспиды прогнали всех, кто пытался сопротивляться им. Филипп устоял. И только пыль, да трусость украли из наших рук окончательную победу! Если Фригиец завтра сумеет вывести остатки пехоты, аргираспиды опять опрокинут ее. Что до конницы, то вместе с вашими отрядами мы достаточно сильны, чтобы одолеть антигоновцев. Это не мы ослаблены, а они — разделением по двум лагерям, грабежом. Слабые разбежались; здесь, на холме, остались только сильные. Сильные не уступят, и позор сегодняшнего дня будет отомщен!

— Но мы потеряли лагерь, — тихо сказал Тевтам. — Потеряли жен и детей.

— Моя семья тоже была в лагере, — живо обернулся к нему стратег. — Я печалюсь не меньше вашего. Но верю, что завтра мы сможем освободить близких.

— Только не говори с нами тоном, которым обвиняют в трусости, — буркнул Стасандр.

— Да не в этом дело! — взмахнул руками Эвдим. — Одна гордыня, а надо говорить о насущном. Я считаю, что необходимо спасаться. Если Тевтам хочет — пусть торгуется из-за семей. А мы отправимся к Каспийским воротам — и дальше, в Верхние Сатрапии. За Каспийские ворота Антигон не пойдет!

— Без семьи я тоже отсюда не уйду, — сказал Эвмен. — А если Антигон сделал хоть что-то жене или детям — доберусь до него и задушу собственными руками… Я не понимаю вашей боязни перед завтрашним сражением!

— Вспомни согдийцев, которые гнали перед собой своих же стариков и жен, — мрачно произнес Тевтам. — Сам Александр не знал, как побудить воинов к бою. А если фригийцы поставят перед строем наших детей?

— Чушь. Антигон никогда не поступит так, — убежденно сказал Эвмен.

Тевтам опустил голову.

— Хотел бы верить. Но мои люди не поверят.

— Твои люди совсем потеряли голову. — Голос стратега был гневным. — Кто их сглазил? Днем они не были похожи на трусливых баб.

К удивлению Калхаса Тевтам не рассвирипел.

— Каждый думает о своем, — пожал он плечами. — Я не стану винить их за заботу о семьях.

— Послушайте, послушайте! Мы загнали себя в тупик! — опять тревожно вмешался Эвдим. — Всех заботят собственные интересы, но ведь нужно что-то предпринять вместе!

— Правильно. Соберем остатки мужества и вступим завтра в бой. Тогда никакого тупика не будет, — сказал Эвмен.

Сатрапы внезапно замолчали: подавленно и одновременно упрямо. Калхас напряженно ждал их реакции. Эвмен упирал на стыд, на здравый смысл, но аркадянин все меньше верил, что ему удастся побудить этих людей к действию. Правда, пока они возражали, пока пытались отвечать, была еще какая-то надежда. А что значит молчание? Что значит отсутствие сопротивления?

— Я жду вашего слова, — произнес через некоторое время стратег. — Но вытягивать клещами его не стану… Молчите? Хорошо, тогда я приказываю вам, пользуясь правом Автократора, утром приготовить солдат к сражению. Ослушание буду понимать как предательство памяти Царя и нашему делу. Предателей начну наказывать, жестоко наказывать.

Стратег решительно раздвинул сатрапов и вышел из их круга:

— А теперь возвращайтесь к своим отрядам и думайте.

Те молча и, как будто, даже покорно двинулись в разные стороны. Филипп не удержался, чтобы не крикнуть в спину Тевтаму:

— Хорошо бы Антигон додумался передушить всех этих наполовину персидских выблядков! Глядишь — старики из баб опять станут воинами.

Тевтам на мгновение задержался, обернулся к военачальнику, но так ничего и не ответил.

— Опять я ошибся, — печально сказал Эвмен, глядя на Калхаса. — На холме — не сильные, а слабые. Слишком много слабых вокруг нас.

Почти всегда молчащий Тиридат откашлялся и хрипло проговорил:

— Они не выполнят твоего приказа. Стратег, собери тех, кто верен тебе и спасайся.

— Спасаться? — яростно воскликнул Эвмен. — Бежать прямо из расположения своего войска? И ты мне это предлагаешь? Ну уж нет. Я добьюсь своего и еще поведу их утром в бой. Не уговорами — так кнутом, как когда-то делали персидские цари.

Стратег гордо вздернул голову. Тиридат посмотрел на Калхаса, но тот только беспомощно развел руки. Как Эвмен надеялся добиться своего, он не понимал, но видел, что стратег будет оставаться на холме до последнего.

— Тогда позволь сказать еще несколько слов, — осторожно продолжил Тиридат. — Мне кажется, что сейчас кто-нибудь из сатрапов может отправить людей к Фригийцу. Не из подлости, а просто от страха перед нелепостью положения… Или опасаясь, что другой сделает это раньше его.

— Нельзя этого допустить, — понял Эвмен. — Филипп! Иди к сакаскинам и прикажи, чтобы они выставили дозоры вокруг холма. Пусть хватают любого… Лучше всего, если ты сам возглавишь варваров.

— Ясно. — Филипп бодро направился к сакаскинам, и Тиридат, похоже, немного успокоился.

Глаза Калхаса уже привыкли к темноте, но теперь он больше доверял не им, а слуху. В среде аргираспидов так и не наступило тишины. Наоборот, споры разгорались. Чем громче были звуки, доносившиеся оттуда, тем больше сердце пастуха сжимали предчувствия. Что-то должно было произойти. Калхас подсчитал: рядом с Эвменом находилось только полтора десятка армянских телохранителей. Гетайры стояли внизу, у подножия холма, и аркадянину вдруг до боли захотелось быть окруженным их тяжелыми конями и большими щитами.

— Нужно позвать еще кого-нибудь, — сказал он Эвмену.

— Кого? Зачем? — недовольно спросил тот.

— Например — гетайров. Для охраны.

— Отступись, — сморщился Эвмен. — Не нужно никого. Пусть они видят, что я их не боюсь!

Калхас чувствовал опасность всем телом. Закусив губу, он наблюдал, как толпа аргираспидов окружает стратега. Многие из ветеранов не взяли оружия, другие с показной небрежностью перекинули через плечо пояса с мечами, некоторые опирались на сариссы. Поведение их было необъяснимым — и это больше всего пугало пастуха.

Калхас не мог понять, чего они хотят добиться от Эвмена. Стоял гам как на базаре, когда все продавцы вдруг начинают ругаться друг с другом. Некоторые из аргираспидов кричали, что это по его, Эвмена вине они потеряли лагерь. Другие защищали автократора, третьи обвиняли в поражении сатрапов. Вначале стратег даже пытался разговаривать с воинами. Он обрадовался возможности убедить их в необходимости нового сражения. Однако ветераны слушали только своих. Подходили они небольшими группами, но постепенно толпа стала достаточно большой и шумной, чтобы Эвмен перестал слышать себя. Тогда он сложил руки на груди и с подчеркнуто бесстрастной улыбкой смотрел на стариков.

— Такое впечатление, что они дурачатся, — сказал Калхас Тиридату.

Тот пожал плечами:

— Впали в детство от переживаний.

Появление ветеранов у вершины холма было неожиданным. Прошло уже достаточно много времени с того момента, как Эвмен разговаривал с сатрапами. Измученный, Калхас впал в сонное отупение, веря, что холм надежно укрыт дозорами Филиппа и надеясь на пробуждение вместе с восходом солнца мужества у воинов. Ночь перевалила далеко за половину, когда гул от споров аргираспидов затих и македоняне двинулись к стратегу.

— Мне это не нравится, — поежился Калхас. — Обрати внимание: Тевтама нет среди них.

Лицо Тиридата выражало крайнюю озабоченность.

— Да, старики пришли сюда не просто так. — Тиридат взглянул на Калхаса: — Мне думается, нужно увозить стратега. Согласен?

— Согласен, — пастух многое отдал бы, чтобы все они оказались подальше от этого злосчастного холма.

— На этот раз спрашивать разрешения у хозяина не будем, — слабо усмехнулся армянин. — Спускайся к гетайрам, пусть они готовят лошадей. Да! Когда станешь возвращаться назад, захвати с собой хотя бы полсотни молодцов. Боюсь, моих людей будет мало, чтобы протиснуться между старыми притворщиками.

Калхас торопливо сжал руку Тиридата и стал пробираться сквозь толпу аргираспидов. Те смотрели на него нагло, с вызовом, уступали дорогу неохотно. Дважды пастуха толкнули так, что он с великим трудом удержался от желания обнажить меч.

Оказавшись наконец за спинами ветеранов, аркадянин вздохнул с облегчением, но не успел сделать и нескольких шагов, как его окликнул Антиген.

— Куда спешишь? — сатрап стоял в окружении вооруженных до зубов охранников.

— По делу, — коротко бросил Калхас и хотел проследовать мимо.

— Подойди сюда, — голос Антигена стал резким и властным. — Подойди, ты должен увидеть это.

— Что? — Калхас помимо своей воли послушался сатрапа.

— Покажите ему, — приказал Антиген охранникам.

Те расступились и пастух увидел лежащий на земле куль размером с человеческую фигуру. В попону с сакского коня было завернуто нечто, похожее на тугую связку хвороста. Один из телохранителей взял попону за край, потянул на себя — и к ногам Калхаса подкатилось тело Филиппа.

Аркадянин схватился рукой за горло. При слабом, мертвящем свете зимнего неба было видно, что грудная клетка военачальника буквально проломлена множеством страшных ударов. «Это сариссы!»— догадался пастух. Лицо Филиппа убийцы пощадили. Но его скрутила такая предсмертная судорога, что аркадянину стало жутко.

— Кто его? — зная уже ответ, прошептал Калхас.

— Страшные люди, — ответил Антиген.

Пастух обрел голос.

— И ты сам боишься их?

— Боюсь, — подтвердил сатрап.

— Тогда мне и правда надо спешить.

Калхас отвернулся от Антигона, но тот вцепился в его плечо.

— Да постой же! Я желаю тебе блага.

— Оставь! — Аркадянин сбросил руку сатрапа. — Лучше желай блага себе.

Калхас так и не успел спуститься к гетайрам. На вершине холма внезапно раздались крики. Обернувшись, пастух увидел, что аргираспиды вырвали из рук Эвмена оружие и вяжут его ремнями от щитов. Армяне отчаянно пытались пробиться к стратегу, но такая масса ветеранов навалилась на них, что телохранители не могли сделать шага. Тиридат отчего-то оказался оттеснен в сторону и — Калхас не успел даже вскрикнуть — поднят на сариссы. Силуэт армянина на несколько мгновений завис над головами сражающихся, а затем его поглотила радостно вопящая толпа македонян.

— Проклятые! — слезы брызнули из глаз аркадянина. — Антиген, что же ты стоишь? Ведь ты когда-то командовал ими! Ты можешь их остановить!

Армян рвали на куски.

— Так останови же, я умоляю тебя!

Антиген, по-стариковски поджав губы, молчал.

— Будь ты проклят! — Калхас плюнул ему в лицо. — Ты сам умрешь, скоро умрешь!

Выхватив меч, пастух бросился в толпу аргираспидов. Однако он не успел скрестить оружия ни с кем из них, ибо в его затылке вспыхнуло нестерпимое, жгучее черное пламя. Какое-то мгновение еще Калхас чувствовал выламывающую суставы боль, а потом перестал чувствовать что-либо вообще.