Свифт ГрэмБлизорукость

Грэм Свифт

БЛИЗОРУКОСТЬ

У Грэма Свифта репутация писателя проницательного и своеобразного, хотя пока что он издал лишь два романа - "Владелец кондитерской" и "Волан" - и сборник рассказов "Уроки плавания". К произведениям Г. Свифта в Англии относятся с большим вниманием, и британские критики в своих рецензиях не скупятся на похвалы в адрес молодого писателя: "удивительное чувство пропорции", "захватывающе, глубоко, едко", "изящно как по форме, так и по содержанию".

Г. Свифт родился в 1949 году в Лондоне, где он живёт и поныне. Главным образом, пишет рассказы - для различных изданий и для радио. Рассказ "Близорукость" был впервые опубликован в юмористическом журнале "Панч".

Ничего уж тут не поделаешь. Это неизбежно. С каждым годом ты становишься старше. Возраст даёт о себе знать. В тот день, например, (спустя месяц после того, как мне стукнуло сорок три), когда я пошёл на приём к глазнику. Моя прогрессирующая близорукость.

Близорукость? Я бы и не знал о ней, я бы даже не произносил этого унизительного слова, если бы не заметил, что люди, стоящие на автобусной остановке, намного раньше меня различают номер приближающегося автобуса; если бы не знакомые лица на улице, которые улыбались и приветствовали меня ещё до того, как я замечал, что они знакомые; если бы прошлым летом на берегу моря мой десятилетний сын не разглядел где-то на горизонте какой-то танкер и я, глядя в ту сторону, куда указывал его палец, вынужден был сказать "О да, молодец, что заметил!", не видя на самом деле ничего; если бы, наконец, не ворчание Хелен: "Тебе бы надо сходить к глазнику".

Видите ли (видите?), я думал, что всё, что я вижу: смазанные лица, неразборчивые буквы на вывесках, какая-то туманная мутная даль - именно таким и должно быть. Мой глазник улыбнулся: - Со всеми случается. У нас только одна пара глаз. И мы вполне довольствуемся тем, что наши глаза нам показывают. Откуда же нам знать, что мы чего-то не видим? Ну, а сейчас давайте-ка проверим. . .

Глазник включил свой фонарик. Сидя в чёрном кожаном кресле в кабинете врача, я вдруг почувствовал панический ужас. Каждый человек живёт в соразмерном самому себе мире, в своём коконе или скорлупе. Глазник спустился с небес на землю с таблицей и офтальмоскопом: ну, теперь посмотрим, что там у вас.

- Откройте-ка пошире.

Я выпучил глаза, как бы выдавливая своё глазное "А-а-а".

Честно говоря, не смазанные лица и не острота зрения моего сына, и даже не ворчание Хелен (всё это можно было вынести) привели меня в кабинет окулиста. Скорее, я оказался здесь из-за того, что моя жена более чем старательно стала посещать занятия "Группы здоровья", занятия, которые вёл господин Хоган. Видите ли (вы ведь видите), я вдруг подумал: а не следует ли мне открыть глаза во всех смыслах. И действовать в соответствии с тем, что вижу. Так что я сказал самому себе: если хочешь разобраться с этим Хоганом, прежде всего обзаведись очками.

- Угум, - неопределенно промычал глазник, пряча фонарик. - А теперь попробуем почитать таблицу.

Он затемнил освещение в кабинете, включил флуоресцентную таблицу и прикрыл мне глаза какой-то тяжёлой многопластинчатой штуковиной.

- Читайте, пожалуйста, буквы.

Я прочел первый ряд, второй, третий. Без всякого труда. С последними рядами было посложнее, но я всё же управился. Потом линза опустилась только на левый глаз.

- Всё сначала.

Я прочел первую строчку. Потом - нет, погодите-ка, вторая уже пошла вкривь и вкось. И третья, и четвёртая. Как будто я смотрел на буквы сквозь пелену или слёзы. Я запнулся и . . . замолчал.

Теперь наступил черёд правого глаза.

- Ещё раз. -Е, С, К, Б...-Тишина. Беспомощность.

Такого со мной никогда не бывало. Какая жестокость. Я не в состоянии разобрать даже самого элементарного. Что может быть унизительней?! Внезапно мой глазник перестаёт быть глазником. Он уже безжалостный учитель, вбивающий в нас, первоклашек, азы, тыкающий на написанные на доске буквы, а я, строптивый ученик, избегаю его взгляда.

-Ааа, Буу, Куу, Дуу...

Пожалуйста, учитель, не заставляй меня читать . . .

Эти занятия в "Группе здоровья" в Институте для взрослых начались минувшей осенью. Тогда я ещё ничего не знал о Хогане. В программе Института значился курс утренних занятий для женщин. Моя жена выбрала занятия по вторникам и четвергам. Я не возражал. Я вполне одобрял её желание. В конце концов, это означало, что её здоровье, её тело тоже стало сдавать. Она тоже чувствовала, что стареет.

- Отлично. Замечательная мысль, -сказал я.

Но когда я узнал, что по вторникам и четвергам утренние занятия с моей женой ведёт г-н Хоган - господин Хоган - я заинтересовался. В своем воображении я рисовал себе этакую мускулистую преподавательницу физкультуры; со стальным ежиком волос и крикливым голосом. В общем, "он" представлялся мне в женском облике. Но когда в конце концов я узнал, что "он" был не только "он", но и "он" по образу и подобию киноактера Чарлтона Хестона, я начал нервничать.

Пока я не увидел его - Хогана - воочию, меня ничто не мучило. Его имя звучало уж слишком брутально, по-мужски и по-спортивному, чтобы таковым оказаться в реальности. Но как-то в январе в субботу, когда, сделав закупки на неделю, Хелен вела машину домой, она заметила на тротуаре господина Хогана.

- Взгляни-ка, - сказала она и просигналила. -Господин Хоган.

Я вытянул шею и искоса поглядел поверх щитка. Не нужно было быть дальнозорким, чтобы разглядеть, что господин Хоган сложён как богатырь, что он не шел, а надвигался, плыл, что он башней возвышается над толпой и что лицо его - отдельные черты, как всегда сливались, но кое-что я видел вполне отчётливо - было из тех волевых мужественных лиц, которые покрыты загаром в любое время года и в любую погоду.

Мы застряли на перекрёстке, ожидая зелёного света. Хоган стоял поодаль, на противоположном тротуаре. Хелен опустила стекло. Выражения её лица я не видел, так как она повернулась ко мне затылком. Хогана я тоже не видел - из-за близорукости. Потом Хелен вновь повернулась, окинула меня быстрым пронзительным взглядом, на мгновение остановила глаза на своих коленях и снова перевела взгляд на Хогана. Не знаю даже почему, но эта серия мимолётных жестов и движений обеспокоила меня, и мне очень захотелось увидеть лицо Хогана. Я наклонился, чтобы поглядеть через плечо Хелен. Моё зрение было напряжено, но я ничего не видел. Ничего не мог разобрать. Зажёгся зелёный свет. Хелен легко оттолкнула меня в сторону. И именно тогда, уже после того, как мы тронулись, она сказала, с диким раздражением:

- Тебе бы надо сходить к глазнику.

- М-да, - глазник подымает шторы, снимает с моих глаз пластины, - без очков вам не обойтись.

Он что-то пишет.

- Я полагаю, вы не водите машину, господин Шарп?

- Нет. Жена водит.

- Зрение у вас ниже нормы.

Он продолжает писать. Сидя в чёрном кожаном кресле, я отваживаюсь задать вопрос. Он звучит жалко:

- Эта самая близорукость . . . прогрессирует?

Он подымает глаза.

- Сколько вам лет, господин Шарп? - (Ну ладно, ладно, не стоит углубляться). Он смотрит в мою регистрационную карточку. - Сорок три. Нет, едва ли. Видите ли, близорукость, обычно, даёт о себе знать в отрочестве. (Ага, значит это у меня уже давно, но значит я никогда не видел мира таковым, каков он есть на самом деле.) - И достигает своего предела после двадцати. К ней привыкаешь. - (Привычка - вторая натура.) - Думаю, ваше зрение не ухудшится в ближайшие годы. - Он откидывается на спинку стула. - В общем-то, принимая во внимание возраст, ваше зрение может улучшиться. Видите ли, с годами люди видят всё хуже на близком расстоянии - очки для чтения и прочее. Таким образом, они становятся, в какой-то мере, дальнозоркими. Но если у вас близорукость, то один дефект зрения как бы компенсирует другой. Так что, в целом, зрение улучшается.

Я вымученно улыбаюсь глазнику. Он почему-то начинает мне нравиться.

И вот тогда-то, после той встречи с Хоганом, я задумался. Я начал, как говорится, шевелить мозгами. Дети в школе; домой уже могут вернуться сами; я на работе; весь вторник и четверг - делай, что хочешь. Допустим, Хелен никуда не торопится после занятий, и Хоган тут как тут:

- Как насчёт ленча, госпожа Шарп?

Допустим, они перекусили, а что потом? . . Или это ещё один симптом приближающейся старости? Прогрессирующая паранойя. Эта преувеличенная настороженность ко всему, что не способен толком различать, ко всему, что ускользает от тебя. Как на службе, где мне всё время кажется, что стоит мне выйти, как они начинают шептаться:

- Бедолага Шарп . . . всё проморгал . . . так и просидит за своим столом до пенсии ...

Это навязчивое чувство, что на глаза тебе надели шоры . . .

Случайное ли это совпадение, что как раз в это время Хелен, казалось, была постоянно погружена в собственные мысли, и чтобы дождаться её ответа на любой вопрос, мне приходилось дважды, а то и трижды переспрашивать? Всего-навсего совпадение, что на мои ласки в постели она отвечала обычной отговоркой: я, мол, устала? Хотя на самом деле она имела в виду вовсе не свою усталость (в конце концов она посещала "Группу здоровья"), а мою.

А может, она и впрямь была усталой. Выжатой как лимон. Особенно вечером в четверг . . .

Хоган. Разве можно допускать подобное? Все эти домашние хозяйки среднего возраста, обтянутые гимнастическим трико.

Знаете, что я решил? Я решил воспользоваться собственным носом. Что ещё остаётся, если глаза беспомощны? Я обнюхивал жену, её одежду, нашу постель, диван в гостиной, заднее сидение нашей машины. Носом, носом, носом, как собака, забыв про всякий стыд. Такова судьба всех, кого снедают подозрения. Даже тех, у кого острое зрение.

- Да, господин Шарп, ваше зрение вполне может исправиться . . . но пока что. . .очки.

Глазник обнадеживающе улыбнулся, взглянул в регистрационную карточку.

- Вот ваш рецепт. Через две недели будут готовы. Мой секретарь поможет вам выбрать оправу . . .

Ну что ж, пора и мне вставать с чёрного кожаного кресла. Но я медлю. Мне нравится этот кабинет; его атмосфера конфиденциальности; его полутьма - как в чреве; головоломная таблица с подсветкой.

Все еще с улыбкой на лице, слегка нетерпеливой, слегка насмешливой, словно желая сказать: "ну, а теперь поговорим, что же вас в самом деле тревожит".

- Чем могу ещё служить, господин Шарп?

Внезапно кабинет вновь преображается. На этот раз это уже не классная комната с доской. Кто-то словно нажимает на невидимую кнопку, и чёрное кресло обретает форму кушетки. Место полки с инструментами занимает полка с фолиантами в кожаных переплётах. Там, где висела таблица, виднеется неброская картина - натюрморт или пейзаж в мягких тонах. Он сидит возле кушетки, подперев кулаками подбородок.

- Так вы полагаете, ваша жена на самом деле . . . с этим Хоганом. . . . Понимаю, понимаю . . . продолжайте.

Какие чудеса открываются глазам благодаря двум кусочкам стекла! Две недели назад, в субботу, я забрал очки. Весь уикенд я чувствовал себя человеком, которого чудом исцелили. Я был одержим лишь одним желанием - вдоволь насмотреться. Прежде я никогда не замечал, что зимой у деревьев так много веток и веточек. Не замечал, что трава - вовсе не сплошной зелёный ковёр, а ряды маленьких отточенных копий. Не замечал, что очертания крыш и труб на фоне февральских сумерек могут быть такими изящными . . .

Не замечал, что у каждого человека свой силуэт - отчётливый, ни с чем не сливающийся .. .

До чего ж великолепное изобретение: очки. Даже лучше сказать - окуляры. Как быстро с ними завязываются отношения. Как быстро они становятся твоими спутниками, верными друзьями - защитниками, оружием, утешением. Как быстро ты овладеваешь всеми маленькими хитростями: смотреть поверх очков, из-под очков, снимать их, а сняв, помахивать ими, протирать их, дышать на них, насаживать на нос . . . Куда там сигаретам!

Но, нет, я вовсе не забыл. Очки были также ярлыком, биркой, объектом презрения. В понедельник, придя на службу, я ожидал услышать: "Привет, четырёхглазый! Только костылей твоим глазам и не хватало".

А потом наступил вторник. Я всё рассчитал. На работе взял выходной, но Хелен об этом не сказал. Одел костюм, в котором я всегда хожу на службу. Вышел из дому, как всегда, утром. Но к поезду не пошёл. Четыре бесконечно длинных часа я проболтался, убивая время - сперва в кафе потом в библиотеке. Но в 12.15, когда занятия в "Группе здоровья" заканчиваются, я был на месте (очки тщательно протёрты, вместо маски - газета), у окна паба "Корона", как раз напротив ее института.

Появились одноклассницы моей жены. Их можно было узнать сразу: нелепые, преувеличенно резвые создания. Счастливые женщины, вновь почувствовавшие себя школьницами. Они о чём-то оживлённо говорили и совсем не спешили разойтись. Их было пятнадцать или чуть больше. Трое из них прямиком направились к пабу. Вскоре они уже стояли позади меня, попивая лимонный сок и пиво. Хелен не было. Я взмок. Внезапно одна из вращающихся дверей Института открылась, и из проёма выскользнула Хелен, почти робко, слегка наклонив голову, словно животное, выпущенное из клетки. И чья же рука придерживала дверь? Из-под чьей мощной груди вынырнула моя жена? Это был Хоган. Троица за моей спиной, увидев Хелен и Хогана, оживлённо заверещала. На моей спине проступил холодный пот.

Неужели они тоже зайдут в паб? Нет, они повернули направо и пошли рядом по тротуару. Левой рукой Хоган держал спортивную сумку, правой помахивал в воздухе. Я встал, так и не допив пива, неуклюже протиснулся сквозь толпу женщин с кружками и вышел на улицу.

Они шли по противоположному тротуару; я крался за ними. Благодаря машинам, припаркованным вдоль тротуара, меня не было видно. Или новые очки делали меня невидимым? Пройдя три десятка метров, Хоган засунул руку в карман и вытащил ключи. До чего всё точно и просто! Они остановились возле машины, такой приземистой, компактной и миниатюрной что, казалось, Хоган в нее не влезет. Хоган обошёл машину и открыл дверцу. Он бросил сумку на заднее сидение и устроился у руля. На мгновение поднял голову и повернулся вполоборота ко мне. Моё новое оптическое оружие не выявило никаких изъянов в его лице, покрытом стойким загаром. Решительные губы. Мужественная челюсть. О, господин Хоган был господином Идеалом, да, господином Всегда-в-Расцвете.

Я подумал: сейчас он откроет дверцу Хелен. Но он не открыл. Хелен склонилась к окошку. Короткое прощание. Хоган махнул, пристегнулся ремнем. Значит, она не врала. Я спрашивал Хелен, ездит ли она на занятия. Она сказала, что нет, что ходит пешком в свою "Группу здоровья". Я тогда подумал: значит, пользуются машиной Хогана.

Хоган вырулил на дорогу. Хелен осталась на тротуаре в лёгком облачке выхлопных газов. Она не махала вслед. Она так и осталась стоять на месте, даже когда машина Хогана скрылась из виду. Я стоял позади фургона и, не отрываясь, глядел на неё. Ну, очки, что же вы там высмотрели?

Она стояла на месте, не двигаясь. Потом решительно засунула руки глубоко в карманы. Стоя на месте, она начала слегка покачиваться, как это иногда делают девочки.

И тогда-то я увидел всё. У Хелен ничего с Хоганом не было. Она вовсе не претендовала на этого гиганта в облике человека. Скорее, это было лёгкое платоническое увлечение. Она относилась к Хогану, как какая-нибудь тринадцатилетняя школьница к своему длинноногому учителю математики. Она словно сызнова вернулась в школу. Моя тридцативосьмилетняя жена была счастлива вновь почувствовать себя маленькой.

Я смотрел на неё сквозь мои новые очки. Боже, до чего это было трогательно. Только подумать: я вынашивал месть. Она стояла на тротуаре одна-одинёшенька, погруженная в себя. Каждый из нас живет в своём собственном мире. Я незаметно свернул в боковую улочку. . .

Как я закончил этот день, полный скрытности и бдительности? Ленч в другом переполненном пабе. Отчётливые лица людей. Проулка по парку, своего рода упражнения для моего обновленного зрения. Февральский полдень. Голубиные грудки в тон неба. Прохладные капельки воды, скатывающиеся с утиных спин. К половине четвёртого мне надоедает слоняться без дела, и я иду к школе, встречать детей.

Галдёж у школьных ворот. Без очков я никогда бы не узнал их. Но теперь я их сразу заметил. Кэти. Дэвид. Каждого отдельно.

- Папа, что ты здесь делаешь?

- Я сегодня рано вернулся с работы и решил встретить вас.

Кэти явно приятно удивлена. Она улыбается. Мне кажется, я нравлюсь Кэти в очках. От её улыбки день становится светлее. Дэвид выглядит угрюмым и держится особняком. Он не одобряет этого неожиданного посягательства на его независимость. Он мог бы прекрасно добраться до дому и сам. По пути Кэти берёт меня за руку и хитро, по-взрослому, смотрит снизу вверх, словно она уже выучилась искусству задавать щекотливые вопросы в нужный момент.

- Папа, мама куда-то ходит по вторникам, да? И по четвергам тоже. А куда она ходит?

- А разве ты не - я удивлён. Значит, Хелен никогда не говорила им, никогда не делилась с ними этим желанием вновь ходить в школу и иметь учителя -физрука, скажем, или глазника.

- Да, она посещает "Группу Здоровья" в школе для взрослых.

- Какого "здоровья", папа?

- Ну, об этом начинаешь думать с годами.

Мы стоим на тротуаре. Приходится ждать Дэвида, который топчется где-то позади и не желает нас догонять.

Кэти хмурится.

- Папа, почему мы стареем?

Я смотрю на дочь. Я думаю о тех переменах, о горестях и травмах, которые подстерегают её в недалеком будущем. Внезапно я ловлю себя на том, что повторяя избитый прием тех, кто собирается изречь нечто мудрое, я снял очки, словно пытаясь отделить себя от Кэти, от всего мира некой пеленой. Я не могу ответить на её вопрос.