"Карьера Никодима Дызмы" - читать интересную книгу автора (Доленга-Мостович Тадеуш)

ГЛАВА 18

Строгость и элегантность, хороший вкус и изящество — все эти качества сочетались в богато обставленном кабинете адвоката, отражая, казалось, как в зеркале, черты его владельца, седеющего господина с квадратной стриженой бородкой, светила бракоразводных процессов, члена городского муниципального совета, камергера его святейшества.

За письменным столом напротив хозяина сидел Никодим и внимательно ловил каждое его слово. А тот все говорил, говорил, спокойно, неторопливо, и речь его была похожа на реку, которая плавно струится по своему руслу.

Над головой адвоката в широкой золоченой раме висел большой портрет папы римского.

Адвокат отпер ящик стола, вынул папку, ни на минуту не закрывая рта, достал из нее сложенный вчетверо, написанный на пергаменте документ, развернул.

На белых шелковых шнурах к нему были прикреплены две большие восковые печати. Одну из них адвокат благоговейно поцеловал, подал документ Дызме.

Документ был написан по-латыни, тем не менее Дызме хорошо было известно, что он собой представляет.

Это было свидетельство о том, что брак Нины аннулирован.

Теперь, когда бумага была у него в руках, ему пришло в голову, что вся эта процедура недешево обошлась ему.

«Интересно, сколько теперь заломит адвокат?» — подумал он.

Как бы в ответ на этот вопрос адвокат вынул из папки небольшой лист бумаги, золотым карандашиком набросал какие-то цифры и заявил:

— Мой гонорар — четыре тысячи двести злотых. Дызма даже вскочил со стула.

— Сколько?

— Четыре тысячи двести, пан председатель.

— Вы шутите?! Я думал — тысяча, ну две!..

— Пан председатель, я имел честь с самого начала предупредить вас, что берусь за это дело только при условии, что вы согласны заплатить мне мой обычный гонорар и, кроме того, покрыть побочные расходы.

— Но четыре тысячи! В общей сложности это влетело мне почти в шестьдесят тысяч!

— Имейте в виду, пан председатель, никакой другой адвокат в этих условиях не смог бы добиться того, чтобы брак аннулировали. Мне пришлось израсходовать значительные суммы на… дополнительные показания свидетелей…

— Но ведь свидетелей нет уже в живых!

Адвокат кисло улыбнулся.

— Это правда. Но не думаете ли вы, что показания покойников стоят дешевле?

Никодим понял.

— Значит?.. — спросил он.

— Значит, — подхватил адвокат, — другого выхода не было.

Сунув руку в карман, Никодим вынул пачку ассигнаций, отсчитал деньги и встал.

Проводив посетителя в переднюю, адвокат долго объяснял ему, какие осталось еще выполнить формальности, какие внести изменения в книгу актов гражданского состояния. На прощание он с достоинством поклонился.

От адвоката Никодим поехал прямо к Нине.

Настроение у него было отличное. Последние дни все шло как по маслу. Манька исчезла с горизонта. Первые три дня его мучило беспокойство, не попытается ли она сделать еще один донос в полицию или прокурору. К счастью, она, видимо, успокоилась.

Теперь у Никодима в руках был документ, открывающий возможность жениться на Нине и уехать из Варшавы.

Сегодня утром он получил телеграмму: Кшепицкий извещал его о приезде. Это было крайне важным обстоятельством, так как в среду должно было состояться заседание экономического комитета Совета министров. На повестке дня стоял острый вопрос: министр финансов намеревался выступить с требованием продать за границу все запасы хлеба. Никодиму придется выступить и подать голос либо за, либо против. Как поступить, он еще не знал. Поэтому приезд Кшепицкого был ему на руку.

За последнее время он часто сам брал на себя смелость высказаться по тому или иному вопросу, о котором спорили газеты.

Он выбирал обычно ту точку зрения, которая казалась ему наиболее правильной, и выдавал ее за свою. Но теперь все должно было совершиться в строжайшей тайне.

У пани Пшеленской царило волнение. Лицо у хозяйки пошло красными пятнами, Нина была бледна.

— Что случилось? — с удивлением спросил Никодим.

— Ах, пан председатель, — затараторила Пшеленская, — представьте себе: Хелля выпустили из тюрьмы.

— Его арестовали по ошибке, — поспешила добавить Нина. — Перед ним извинились. Он ни в чем не виноват.

Дызма помрачнел и нахохлился.

— Я думала, у меня будет сердечный припадок, — продолжала, бурно жестикулируя, пани Пшеленская. — Представьте себе: полчаса назад звонит Янек Карчевский — знаете, теннисист — и говорит, ему позвонил Хелль, сказал, что это было недоразумение, попросил его сообщить об этом нам, Чарским и вообще всем. Мало того, он предупредил Янека, что намерен явиться к нам и лично объяснить положение дел. Что вы на это скажете?! Не знаю, как быть… Можно ли принять такого человека? Ведь он сидел в тюрьме по обвинению в шпионаже!

— Да, но обвинения не подтвердились, — робко возразила Нина.

— Что делать?! Пан председатель, что вы посоветуете? Что вы слышали об этом деле?

Никодим напустил на себя серьезный вид.

— Я располагаю самыми точными данными, Хелля выпустили лишь потому, что он сумел вовремя уничтожить все улики.

— Что вы говорите, пан председатель!

— Да, да. Мне сказал об этом начальник второго отдела штаба. Хелль является главарем большевистской шпионской шайки, за ним долго следили. Когда у него произвели обыск, то вместо компрометирующих его бумаг нашли горсточку пепла. Тогда для видимости пришлось извиниться перед ним, выпустить из тюрьмы, с тем чтобы потом накрыть окончательно. Начальник второго отдела специально звонил и мне и другим людям, имеющим доступ к государственным тайнам, и предупредил, чтоб мы были поосторожнее с этим фруктом.

— Ну, тогда все ясно, — заявила Пшеленская. Нина молчала.

Внезапно раздался звонок. Пшеленская встала и поспешно прикрыла дверь из передней в гостиную, — на всякий случай.

Вошел лакей и доложил:

— Пан Оскар Хелль.

Тогда Пшеленская во весь голос, с таким расчетом, чтоб в передней можно было расслышать каждое слово, произнесла:

— Скажи ему, что нас нет дома, что для подобных господ нас никогда не будет дома.

Послышался стук запираемых дверей.

— Как люди злы! — вздохнула Нина. Никодим отвернулся, сделав вид, будто разглядывает безделушки в серванте. В стекле он увидел свою улыбающуюся физиономию и улыбнулся еще шире.

Кшепицкий внимательно прочитал шесть отпечатанных на машинке страниц с предложением министра финансов, просмотрел бюллетени иностранных и польских хлебных бирж, пожал плечами.

— Гм… Как вы на все это смотрите, пан председатель? Никодим наморщил лоб.

Как я смотрю?.. Хм… Думаю, что это не самая мудрая мера.

— Это худшая мера. Это просто самоубийство! При теперешней конъюнктуре продавать хлеб! Да ведь заранее известно, что на сделке мы потеряем от тридцати до сорока процентов! Это безумие! Выбросить, наконец, на внешний рынок такое количество хлеба — это означает понизить цены, следовательно, они и у нас упадут. Мало того! Хлебным облигациям после этого тоже грош цена. Никодим покачал головой.

То же самое я сказал вчера Яшунскому. Предупредил, что самым решительным образом выступлю против предложения.

— Разумеется. Вы совершенно правы.

— Впрочем, мне хотелось услышать и ваше мнение. Рад, что мы сходимся. Ну, Кшепицкий, пригласите машинистку и продиктуйте ей наши возражения против проекта. Уж я им задам перцу!

Через два часа бумага была готова. Заседание экономического комитета назначили на семь, поэтому в распоряжении Дызмы и Кшепицкого был еще целый час. Они провели его в беседе о коборовских делах, о женитьбе Никодима.

Больше всего Никодима беспокоил вопрос, что делать с Жоржем Понимирским после свадьбы. Он был уверен, что Нина потребует перевести его из павильона в дом.

Она уже не раз говорила ему об этом. В сущности, Дызма ничего не имел против: Жорж не так уж болен, чтобы отправлять его в Творки.[28] Но Никодим боялся, что тот проболтается насчет Оксфорда.

Разумеется, своих опасений Кшепицкому он не поверял. Секретарь, в свою очередь, был уверен, что надо удовлетворить желание Нины. Если окажется, что Жорж невыносим, следует поместить его потом в какой-нибудь санаторий. На том и порешили.

Кшепицкий отвез Дызму в Совет Министров, а сам отправился к Пшеленской.

Усевшись за длинный стол, Никодим исподлобья поглядывал на премьера, который устроился на председательском месте, на министра финансов, начавшего уже свою речь, на остальных сановников. Сбоку, за маленьким столиком, сидели две стенографистки.

Министр финансов в краткой, сухой речи мотивировал свое предложение. Он заявил, что единственное средство покрыть дефицит в бюджете — продать скупленный хлеб. Тем временем международное положение улучшится, не исключено, что можно будет добиться займа за границей. В заключение министр добавил, что по образованию он филолог, в экономической жизни разбирается настолько, насколько этому мог его научить опыт последних лет, в министерское кресло он сел против воли, тем не менее министром-марионеткой оставаться не намерен, и поэтому, если его предложение отвергнут, он немедленно подаст в отставку.

Взявший затем слово премьер заверил министра финансов, что его заслуги ценятся высоко и что предложение должно быть принято.

Со всех сторон посыпались возгласы одобрения.

Во время заседания все то и дело поглядывали на Дызму, а тот упорно молчал. От него ожидали какого-то сюрприза и не ошиблись. Когда улыбающийся премьер обратился к нему с просьбой высказаться, Никодим встал и начал:

— Вы уж меня извините, болтать я не мастер. Скажу кратко. Речь идет не о нас — о благе государства, тары-бары разводить некогда. Что тут говорилось, ни к черту не годится. Я зачитаю свою декларацию.

Он разложил перед собой заготовленный Кшепицким текст и принялся читать.

По залу прошло движение. Едва Никодим кончил, министр финансов вскочил, возмущенный, замахал руками, стал протестовать.

Поднялся шум, присутствующие принялись возражать друг другу, ссориться, однако мало-помалу премьеру удалось их утихомирить, и началась нормальная дискуссия.

Яшунский с раздражением бросил Дызме:

— Почему вы сегодня стали на такую непримиримую позицию? Еще позавчера в беседе со мной вы уверяли, что в принципе не возражаете против предложения.

Дызма побагровел.

— Ничего подобного я не говорил!

— Говорили, что это может оказаться хорошим выходом.

— Неправда!

— Нет, это вы говорите неправду! — загорячился Яшунский. — Может быть, вы употребили другие выражения, но так или иначе, вы были согласны с проектом.

— Неужели вы не понимаете, коллега, — язвительно заметил министр финансов, — что пан Дызма прибег к этой уловке, чтобы захватить нас своими возражениями врасплох.

Никодим встал.

— Мне нечего долго распространяться. Я сказал, что надо было сказать. А вы, господа, поступайте как вам угодно.

Предложение министра было принято.

— Мне все трын-трава, — говорил Никодим в тот же вечер Кшепицкому, когда они вместе возвращались от Пшеленской, — все равно подаю в отставку.

— Жаль банка!

Дызма пожал плечами.

— Ваша идея! Ваше детище!

— Ну их к черту!

— Ну и шум поднимется завтра!

— Какой шум?

— Да в печати. Ведь это сумасбродство. Наверняка многие газеты будут за вас.

— Мне-то что от этого?

— Конечно, выгода платоническая, но завтра… Пан председатель, у меня есть одна идея.

— Ну?

— Выдался блестящий случай для вас: завтра же подайте в отставку.

— Стоит ли? Я собирался сделать это перед свадьбой. Зачем терять несколько тысяч злотых?

— Вы были бы правы, если б у них была на это место замена. Они не захотят отпустить сразу такого человека, как вы. Дело наверняка затянется. Моральный выигрыш вам обеспечен.

— В чем же он состоит?

— Да очень просто. Вы заявляете об отставке, не указывая причин. Всем становится ясно, что вы не хотите нести ответственность за решение правительства, которое намерено угробить хлебный банк.

— Ага!

— Видите, пан председатель, я прав. Общественное мнение будет за вас.

Никодим рассмеялся, потрепал Кшепицкого по плечу.

— Ну и ловкач же вы, Кшепицкий!

— К вашим услугам, пан председатель.