"Их было семеро…" - читать интересную книгу автора (Таманцев Андрей)
Глава четвертая. Объект внимания
I
С наступлением темноты на южное побережье Кипра обрушивался звон цикад. Из многочисленных уличных кафе и баров на набережной доносились звуки музыки, к полуночи они слабели, а позже исчезали вовсе. Оставались лишь цикады, редкие гудки буксиров на рейде Ларнаки и мерный шум волн, лениво накатывавших на пустые пляжи с выпирающими из песка ноздреватыми каменными глыбами. В легких струях ночного бриза с жестяным шелестом терлись друг о друга листья дубов, покачивались вершины кипарисов и ветви алеппских сосен, в купах которых белели обнесенные террасами виллы, делающие курортные предместья похожими на гавань, где у причалов теснятся дорогие яхты и многопалубные пассажирские теплоходы. А потом все поглощала ночь — мертвая, прекрасная, страшная.
Аркадий Назаров, человек, обозначенный в оперативной разработке Управления по планированию специальных мероприятий как объект внимания, полулежал в белом кожаном шезлонге во дворе одной из вилл в фешенебельном пригороде Ларнаки. Двор был надежно укрыт от внешнего мира высоким каменным забором и плотным строем кипарисов, по всему периметру ограды постоянно дежурила охрана — молодые смуглые турки, специально выписанные из Анкары. Они не говорили по-гречески и чувствовали себя в этой части острова, населенного греко-киприотами, как во вражеском окружении.
Рядом с шезлонгом Назарова стоял низкий белый стол с квадратной бутылкой виски «Уайтхолл» и серебряным ведерком со льдом, в метре от стола и шезлонга за невысоким мраморным бортиком чернела вода в овальном бассейне, в ней отражались круглые садовые фонари… Проклятая бессонница!
Проклятая ночь!..
А ведь ночь когда-то была его временем. Ночью отпускало нервное напряжение дня, снисходило глубокое успокоение.
Привычку к ночному образу жизни Назаров приобрел еще в юности, во время учебы на экономическом факультете МГУ. С матерью и младшей сестрой он жил в двенадцатиметровой комнате в огромной коммунальной квартире на Тишинке, и в сутках было всего несколько часов, когда он мог спокойно, без помех, заниматься на общей кухне: с часу ночи, когда в квартире засыпали, и до начала шестого утра, когда принималась греметь чайником и кастрюлями соседка, работавшая на швейной фабрике в первую смену. Позже, после университета и двух лет бессмысленного нищенского прозябания в плановом отделе Минцветмета, он попал на Колыму, в старательскую артель, мывшую золото на отработанных приисках. Летний сезон был короткий, работали по двенадцать часов в сутки без выходных, и молодой, крепко сбитый, высокий и сильный Аркадий Назаров уставал не от тяжелого промывочного лотка, не от перелопачивания отвалов, а оттого, что некуда было укрыться от беспощадного солнца долгого полярного дня. Даже в балок, где старатели спали, сменяя друг друга на деревянных топчанах, сквозь тряпье на оконцах проникали солнечные лучи, не давая забыть про море света и режущее глаза сверкание наледей на обступивших прииск гольцах. И когда после первого сезона он вернулся в Москву и вышел из самолета на ночной внуковский аэродром, словно бы тяжелый рюкзак спал с его плеч. Груз, привычный, как горб, о котором он даже не подозревал. И тогда он понял, чего хочет: быть свободным, диктовать времени свой счет. И чтобы всегда в его полном владении была ночь. Царица ночь.
А это означало: быть богатым.
Свои первые деньги Аркадий Назаров заработал на Колыме. После трех сезонов на сберкнижке у него было около двадцати тысяч рублей. По тем временам, когда двести рублей в месяц считались очень приличной зарплатой, двадцать тысяч — это было немало, с ними можно было начать присматриваться к какому-нибудь делу. Но тут жена, отношения с которой разладились уже через год семейной жизни, а после рождения сына стали и вовсе невыносимыми, подала на развод и по решению суда о разделе совместно нажитого имущества ополовинила его счет. Он уже собрался на Колыму на четвертый сезон, но тут его нашел Борис Розовский, бывший его сокурсник, и уговорил его ехать командиром ССО — студенческого строительного отряда — в Дудинку на сооружение причалов. К тому времени ССО выродились в бригады умелых шабашников, составлявшиеся не из студентов, а из аспирантов, младших научных сотрудников и молодых инженеров: к отпуску накапливали отгулы, всеми правдами и не правдами брали еще месяц-полтора за свой счет и отправлялись на Крайний Север или в Сибирь, чтобы подработать к своим инженерским или мэнээсовским ста двадцати.
Аркадии согласился. Но не потому, что подряд был выгодным. Причиной послужила случайно прочитанная статья в «Литературной газете», автор которой, позже ставший видной фигурой в экологическом движении, выступал за немедленный запрет молевого и котельного сплава леса по Лене, Оби, Ангаре и Енисею: запани прорывает, плоты-"кошеля" разбивает на перекатах, огромное количество леса тонет и гниет, отравляя великие сибирские реки. В подтверждение масштабности экологического бедствия приводился пример: в водах Карского моря и моря Лаптевых на долготе устьев Енисея, Оби и Лены вовсю промышляют финские предприниматели, наладившиеся вылавливать вынесенные течением бревна, грузить их на лесовозы и отправлять на свои целлюлозно-бумажные комбинаты.
Угроза флоре и фауне великих сибирских рек оставила Назарова безучастным, а вот информация о финских предпринимателях очень даже заинтересовала. Если они вылавливают столько леса вдалеке от устьев, что на этом почти дармовом сырье могут работать целые комбинаты, сколько же можно собирать в самих устьях?
За время работы студенческого отряда в Дудинке Аркадий досконально изучил обстановку, свел знакомство с нужными людьми из руководства порта и Енисейского пароходства. А вернувшись в Москву, всю зиму потратил на пробивание кооператива экологической направленности. В те годы законами кооперативный способ производства был предусмотрен, но создание кооперативов было обставлено таким количеством ограничений, что пройти сквозь них было не легче, чем провести котельную сплотку по ангарским и енисейским порогам. Добрая половина денег, скопленных Назаровым, и все, что сумел заработать и достать в долг Борис Розовский, ушло на подарки, коньяки и рестораны для чиновничьей сошки, а остальное — на подмазку деятелей из Центробанка за разрешение на кредит. Когда же, наконец, производственный кооператив «Экология-лес» обрел официальный статус и на счету его появились сто тысяч кредита, дело пошло живее. Назаров заключил с Дудинским портом договор на очистку акватории порта от топляков, таранивших моторки и иногда даже пробивавших обшивку судов, оговорив отдельным пунктом, что извлеченный в ходе работ лес становится собственностью кооператива, арендовал на месте несколько буксиров и три баржи-самоходки, и как только прошел ледоход, кооператив приступил к работе.
Результаты первого сезона оказались ошеломляющими. За три с половиной месяца навигации кооператив «Экология-лес» поставил Игаркскому лесокомбинату около трехсот тысяч кубометров древесины — столько, сколько дает за год средних размеров леспромхоз. И хотя госрасценки были мизерные, чистая прибыль кооператива — после возвращения кредита, оплаты аренды и щедрого расчета с рабочими — составила около шестисот тысяч рублей.
В следующую навигацию в низовьях работало уже двенадцать самоходных барж и лесовоз класса «река—море» водоизмещением в тридцать тысяч тонн. Расчетная прибыль переваливала уже за миллион, но Назаров понимал, что это не те деньги, которые может дать дело. Нужно было искать выход на заграницу. Это было настолько сложной проблемой, что Борис Розовский, коммерческий директор кооператива, только руками замахал, когда Назаров изложил ему свою идею: «И думать брось! Ничего из этого не выйдет!» Но ему не удалось переубедить друга и компаньона.
В те годы западный рынок был наглухо закрыт для мелких российских товаропроизводителей, даже найти возможного партнера было задачей не из простых.
В один из дней на арендованном вертолете он прилетел на Диксон и свел знакомство с командиром погранотряда, базировавшегося на острове. Имя Назарова в этих краях было уже известно, быстрому сближению способствовал и ящик армянского коньяка, запасы которого Аркадий держал как раз для таких случаев. Преисполнившийся к гостю самыми дружескими чувствами, пожилой майор, дотягивавший на Диксоне до пенсии, охотно выполнил его просьбу: разрешил пойти на сторожевике в патрулирование и даже сам вызвался его сопровождать.
Расчет Назарова оказался верным. Уже на втором часу был замечен финский лесовоз, промышлявший сбором топляка. Командир погранотряда объяснил, что это дело обычное и они ограничиваются в таких случаях приказом судну-нарушителю немедленно прекратить незаконный промысел. Но на этот раз — по настоятельной просьбе Назарова — командир сторожевика приказал капитану судна оставаться на месте и подать трап для пограничной проверки. Вместе с патрульной группой на борт поднялся и Назаров. Перепуганный капитан беспрекословно предъявил пограничникам все документы, выслушал строгое предупреждение о недопустимости незаконной деятельности в территориальных водах СССР и, едва патруль вернулся на сторожевик, лесовоз на полном ходу ушел на север. Но своей цели Назаров достиг: выяснил, что лесовоз зафрахтован фирмой «Энсо», которой принадлежало несколько деревообрабатывающих и целлюлозно-бумажных комбинатов в Финляндии. Генеральная дирекция фирмы размещалась в Хельсинки, а имя владельца было Урхо Хямяляйнен.
Вернувшись после окончания навигации в Москву, Назаров купил в «Интуристе» для себя и Бориса Розовского путевки в Финляндию и в Хельсинки встретился с господином Хямяляйненом. Генеральный директор и он же владелец фирмы "Энсо* вежливо выслушал предложение молодых русских господ поставлять его фирме необходимое количество леса на десять процентов дешевле, но интереса к их предложению не проявил: его вполне устраивала существующая схема. Это не обескуражило Назарова. Он оставил владельцу «Энсо» свою визитную карточку на двух языках, русском и английском, и попросил связаться с ним, если господин Хямяляйнен изменит свое решение. Он знал, как заставить его это сделать.
Самым сложным оказалось, как и предупреждал Борис, получить разрешение на внешнеэкономическую деятельность. Пришлось проникать в верхние эшелоны власти.
Но у Назарова уже был широкий круг деловых знакомых, выйти через них на нужных людей не составило особого труда. В ход пошли не рестораны и коньяки, а суммы с тремя и четырьмя нулями. Алчность чиновничества могла равняться лишь его трусливости. Редко кто отваживался брать просто деньги. Приходилось изворачиваться: в порядке дружеской услуги подсовывались «Жигули» и «Волги», якобы купленные Назаровым по госцене, дорогие мебельные гарнитуры за полцены — якобы с браком. На самом же деле Назаров покупал все это на черном рынке и переплачивал вдвое, а то и втрое. И как это издревле повелось на Руси, взятки брались не за нарушение закона, а за его исполнение.
Все это вызывало у Назарова раздражение, переходившее в бешенство. Не денег было жалко, деньги были, после двух сезонов кооператив «Экология-лес» имел уже больше трех миллионов чистой прибыли. Бесила необходимость стелиться перед министерскими и партийными шишками, к каждому искать подход, помогать этим рвачам влезть на елку и ж… не ободрать. Как говорили раньше купцы: «И капитал приобрести, и невинность соблюсти». «Знаешь, как я представляю себе правовое государство? — в один из таких моментов сказал Назаров Борису. — Вот как: окошечко, над ним надпись — „Прием взяток“, а рядом — прейскурант: кому, сколько, за что, когда, до того или после». А в другой раз приказал документировать все взятки, переговоры вести под скрытый магнитофон, записи расшифровывать и вместе с пленками хранить в сейфе.
Так или иначе, но разрешение на внешнеэкономическую деятельность было получено, и последний этап комбинации реализовался уже практически без труда. В конце июня, когда на Енисее возобновилась навигация, Назаров вновь прилетел на Диксон. Никто не знал, о чем он полночи проговорил с начальником погранотряда, но уже через несколько дней произошли события, которые едва не привели к международному скандалу. По приказу майора пограничными сторожевиками были задержаны три финских крупнотоннажных лесовоза, промышлявших сбором бревен, отконвоированы на Диксон, груз конфискован, а капитаны и члены экипажей арестованы. О чем начальник погранотряда специальным рапортом и поставил в известность вышестоящее начальство. И хотя все было сделано строго по закону, руководство погранокруга даже растерялось от такой самодеятельности тихого майора, а когда дело дошло до Москвы, там и вовсе за голову схватились.
Отношения СССР с Финляндией были самые что ни на есть дружественные, Хельсинки отводилась главная роль в проведении политики детанта на Западе, и осложнять эту чрезвычайно выгодную для Москвы дружбу из-за каких-то трех паршивых лесовозов, вылавливавших никому не нужные топляки, — это было черт знает что: не просто глупость, а настоящая провокация.
Поэтому, не дожидаясь официального запроса из Хельсинки, капитанов и экипажи освободили из-под ареста, вернули груз и разрешили покинуть Диксон, что финны и сделали. А ретивого майора отправили на пенсию. И хотя, продержись он еще полгода, пенсия его была бы рублей на пятьдесят больше, увольнение его не огорчило. Он дал роскошный прощальный ужин своим сослуживцам и вместе с семейством улетел на материк, в Подмосковье, где его ждал просторный дом с участком, купленный на его имя и отремонтированный кооперативом «Экология-лес».
И хотя до дипломатических осложнений дело не дошло, в Финляндии эта история получила огласку. В итоге все судовладельцы, сотрудничавшие с фирмой «Энсо», аннулировали контракты, других желающих получить этот подряд не нашлось. И не прошло и недели, как в московскую контору кооператива «Экология-лес» пришла телеграмма из Хельсинки, в которой господин Хямяляйнен предлагал господину Назарову встретиться и обсудить условия делового сотрудничества между кооперативом и фирмой «Энсо». И уже в том же сезоне половина выловленного в устье Енисея леса ушла в Финляндию, а затем поставки леса в Игарку и вовсе были прекращены.
К середине восьмидесятых годов «Экология-лес» представлял собой уже мощное многопрофильное предприятие. Десятки его буксиров и лесовозов промышляли сбором топляков не только на Енисее, но и в устьях Оби и Лены. В отдельное структурное подразделение входило восемь крупных старательских артелей золотоискателей — кооператив обеспечивал их бульдозерами и другой техникой, что для старателей всегда было самой острой проблемой, финансировал сезонные работы, оплачивал перевозку рабочих и закупку продовольствия, за что получал изрядный процент прибыли. Дело стремительно разрасталось. Оборот «Экологии-леса», преобразованного в многопрофильный кооператив «Практика» с правом внешнеэкономической деятельности, исчислялся десятками миллионов рублей в год.
Проблема денег как гаранта личной свободы давно уже осталась для Назарова далеко позади. Он купил хорошую трехкомнатную квартиру для матери и сестры, помог удачно, хоть и с очень большой доплатой, разменяться бывшей жене, которая успела за несколько лет после их развода сменить двух мужей и обзавестись двумя дочерьми от разных отцов. Один из ее мужей был модный поэт, другой телевизионный режиссер. Они то исчезали, то возвращались, и когда Назарову случалось звонить или заезжать за сыном, чтобы взять его к себе на выходные, он никогда не мог заранее угадать, с кем из них он столкнется. В конце концов, обремененная малолетними дочерьми и своими утонченными и чрезвычайно сложными отношениями с мужьями, жена согласилась отдать Назарову двенадцатилетнего Сашку, который без присмотра начал отбиваться от рук.
К тому времени у Назарова была удобная двухкомнатная квартира в Сокольниках, где он жил со своей второй женой Анной. Она была на десять лет моложе его. После окончания Красноярского цветмета и раннего неудачного брака она взяла распределение на Колыму и работала в геологическом отделе треста «Магаданзолото», куда Назаров прилетал, чтобы определить дислокацию старательских бригад на очередной сезон. Там они познакомились и сошлись — случайно, без признаний в пылкой любви, как сходятся одинокие, душевно неприкаянные люди, благодарные друг другу за временное тепло и не строящие никаких планов на совместное будущее. Но встреча эта не стерлась, как чаще всего бывало, из памяти Назарова. Через полгода он приказал Борису Розовскому срочно вылететь в Магадан, предложить Анне работу в центральном офисе кооператива и привезти ее в Москву. При этом — не упоминая ни словом, что инициатива эта исходит от Назарова, который был для Анны обычным командированным, занесенным в магаданскую тьмутаракань служебными обязанностями.
Борис все понял. В отличие от Назарова, совершенно равнодушного к житейской мишуре, он знал толк в красивой жизни. И обставил появление Анны в Москве в соответствии со своими представлениями о том, как это должно произойти. На руку ему оказалось, что начался отпускной сезон, аэропорт Магадана был битком забит желающими вылететь на материк, за билетами записывались в очередь на месяц вперед. Не долго думая, Розовский закупил коммерческий рейс, и на борту «Ту-154» единственными пассажирами, вокруг которых крутились шесть бортпроводниц, были лишь он и Анна. Через восемь с половиной часов самолет приземлился во Внуково-2 и подрулил к стеклянному павильону, предназначенному для приема правительственных делегаций к самых высоких гостей. От павильона к трапу самолета тянулась красная ковровая дорожка. На ней стоял Назаров в своем лучшем костюме и с огромным букетом белых роз.
Через два часа заведующая Сокольническим загсом зарегистрировала их брак.
Когда они остались одни, Анна сказала:
— Я чувствовала себя Золушкой на королевском балу. Не знаю, как сложится, но эту сказку я никогда не забуду. Спасибо, Аркадий.
Назаров был тронут.
К его удивлению, Анна проявила недюжинные деловые способности. Она закончила курсы стенографии, быстро вникла в дела кооператива и вскоре стала заведующей канцелярией и личной секретаршей Назарова. При ней дела в канцелярии были в идеальном порядке, не терялась ни одна бумага, не оставались без ответа ни одно письмо и ни один телефонный звонок. Она сопровождала Назарова во всех деловых поездках, а на его возражения отвечала: «Хватит с нас случайных встреч».
Единственное, что омрачало их семейную жизнь, было то, что Анна — из-за неудачного первого аборта — не могла иметь детей. Не смогли помочь даже лучшие специалисты. Поэтому она обрадовалась, когда Назаров сказал ей, что Сашка будет жить с ними.
Очень непросто складывались их отношения. Парень был зажатый, безвольный, хотя и с унаследованным от матери гонором. Отца он побаивался, зная его крутой и взрывной характер, Анну в грош не ставил. Она поднималась в половине седьмого утра, чтобы приготовить ему завтрак и проводить в школу, до позднего вечера просиживала с ним за уроками, в ответ же получала трусливо-неявное и изощренное хамство, на которое способны только дети в период ломки голоса и характера.
Иногда, застав на кухне жену с опухшими от слез глазами, Назаров готов был схватиться за ремень, но Анна вставала между ним и сыном взъерошенной квочкой.
Назарова поражало ее упорство и педагогическое чутье. Она связалась с одним из московских туристических клубов и вытаскивала Назарова с сыном в походы — пешие и на байдарках, записалась на курсы английского языка — раз в неделю втроем они изображали из себя лондонских туристов в Москве (метод обучения был ситуационный) и хохотали над идиотскими текстами, которые вынуждены были произносить. Потом вычитала в газете, что приглашаются желающие помочь в восстановлении храма Сергия Радонежского: ездили туда по воскресеньям, разбирали завалы, таскали мусор с такими же, как они, добровольцами, а после работы, сложив припасы, пили чай в трапезной. Как ни странно, но все это, в конце концов, дало результат: Сашка стал лучше учиться, сблизился с отцом, а когда Анна подхватила однажды воспаление легких и на две недели слегла в постель, почти не отходил от нее, бегал за лекарствами по аптекам, мерил температуру, кормил с ложечки, сам варил для нее бульоны и каши, даже стирал что-то. Назаров предложил нанять сиделку, но Сашка так резко запротестовал, что стало ясно: Анна выиграла эту нелегкую житейскую битву.
Они давно уже жили не в Сокольниках, а в просторной квартире на Котельнической набережной, окнами на Москву-реку, с кухней-столовой, комнатами для Сашки и Анны, спальней и кабинетом Назарова, обставленными так, как он когда-то мечтал: глубокие кожаные кресла, такой же диван, камин с решеткой каслинского фигурного литья, старинные напольные часы, гулко отбивающие в ночи невозвратимые кванты жизни.
За порогом этого кабинета оставалась дневная мельтешня, молчал отключенный телефон, ночь приглушала шумы огромного города. Здесь Назаров оставался наедине с собой. Иногда он читал — то, что случайно попадалось под руку в его обширной, хорошо подобранной библиотеке, реже смотрел телевизор, а чаще просто сидел, откинув голову на спинку кресла, положив руки на подлокотники и вытянув длинные ноги. И ни о чем не думал. И в этом бездумье, незашоренности конкретными делами каким-то странным образом являлись ему решения главных, глобальных для его жизни и для его дела проблем. А если не решения, то сами проблемы — в их общем, абстрагированном от конкретики виде.
Его положение становилось уязвимым, даже в чем-то опасным. Мысль эта, явившаяся в одну из таких ночей, была неожиданной и вместе с тем абсолютно верной. И дело было не в том, что в финансовой отчетности кооператива и его филиалов постоянно рылись целые бригады ревизоров из КРУ и местных финотделов, мечтая изобличить в преступных махинациях новоявленного миллионера. Опасность была в другом — в его обособленности, неучастии в политической борьбе, втягивающей в свою орбиту все более широкие пласты общества. Борьба эта была неявной, как болезнь в раннем инкубационном периоде, проявлялась перестановками ключевых фигур в ЦК и правительстве, безадресной полемикой в газетах и журналах на общеэкономические темы. К Назарову обращались за разрешением написать о его кооперативе. Либеральная «Литгазета» — чтобы на примере трудностей его становления проиллюстрировать коренные пороки существующей экономической системы. «Правда» — наоборот: чтобы доказать огромные резервы социалистической плановой экономики, в рамках которой могут успешно сосуществовать и развиваться все формы собственности и способы производства.
Назаров отклонил оба предложения. Но чувствовал, что бесконечно долго сохранять нейтралитет ему не удастся. Так вполне можно было оказаться между двух огней. Каким бы разным богам ни поклонялись коммунисты и либералы, в основе своей они были совками и принцип «Кто не с нами, тот против нас» сидел в каждом из них неискоренимо. Да и вообще, пора было выходить из тени.
Проблемы выбора для Назарова не существовало. Как ни претило ему краснобайство и самолюбование либеральной интеллигенции, но будущее было за свободной рыночной экономикой, идеи которой она робко, с многочисленными оговорками озвучивала на «круглых столах» и в проблемных статьях. Убежденность свою Назаров черпал не из этих статей и даже не из аналитических докладов, которые готовились для Политбюро социологическими центрами (эти доклады втихаря давал читать Назарову один из его знакомых, занимавших заметное место в правительстве). Нет, опорой ему служил собственный опыт. На своей шкуре он испытал носорожью непрошибаемость государственного аппарата, полнейшую его неспособность воспринимать проблемы реальной жизни, продажность и карьеризм всей номенклатуры — советской и партийной, столичной и местной. Он своими глазами видел полуразворованные заводы, поголовно спившиеся деревни. Но видел он и другое: как преображаются люди, когда им дают настоящую работу и платят за нее настоящие деньги. И при всем своем неприятии высоких слов и пафоса в любых его формах на вопрос, верит ли он в возможность возрождения России из коровьей апатии, беспробудного пьянства и смрада, ответил бы без колебаний: да, верю.
Похоже, пришла пора подкрепить эту веру делом. Не делом даже, для дела еще не было опоры, — жестом. Но и жест в смутной политической ситуации тех лет мог быть весомым поступком.
Но лишь в том случае, если бы он был замечен, а не остался фигой в кармане.
Как это сделать — об этом следовало подумать.
И так случилось, что долго раздумывать Назарову не пришлось.
Через несколько дней Борис Розовский привел в его служебный кабинет, располагавшийся на втором этаже старинного дворянского особняка, снятого Назаровым под офис своего кооператива, невысокого молодого парня в джинсовом костюме и с длинными, по моде тех лет, волосами. Лицо у него было цыганистое, живое, на носу вызывающе поблескивали очки.
— Ефим Губерман, — представил его Борис. — Наш отдел по связи с прессой.
— Разве у нас есть такой отдел? — удивился Назаров.
— Уже два месяца. Я решил, что не помешает. У Фимы есть кое-какие идеи. На мой взгляд, любопытные. Поговори с ним.
Назаров кивнул:
— Слушаю.
— Я социальный психолог, — начал парень, не смущенный присутствием большого начальства (а Назаров, от которого зависела работа и благополучие нескольких тысяч человек, был для него, бесспорно, большим начальством).
— Это что — такая профессия? — уточнил Назаров.
— Нет, мироощущение. По профессии я журналист. За два месяца я прочувствовал ситуацию, в которой находится кооператив «Практика», и пришел к некоторым выводам. Но прежде два вопроса. У вас обширные связи в правительственных и околоправительственных кругах. И вы наверняка имеете свое мнение о первых лицах. Видите ли вы в ком-нибудь из них сильного лидера, который будет востребован в ближайшие годы? Я сам могу ответить на этот вопрос: никого, кроме первого секретаря МГК Ельцина.
— А Горбачева вы уже в расчет не берете? — с усмешкой поинтересовался Назаров. Парень был, конечно, наглец, но ему нравился.
— Как и вы, — последовал короткий ответ. — Второй вопрос. Видите ли вы в нынешнем политическом бомонде авторитетных людей, на которых сможет опереться Ельцин? Я имею в виду не теоретиков, а сильных практиков.
— Ну, разве что Федоров, директор «Микрохирургии глаза».
— А кроме него?
— С ходу и не назовешь.
— Не с ходу — тоже не назовете. Не кажется ли вам, что одним из таких людей должны стать вы? Хотите того или нет.
— Вот как? Даже если и не хочу? — переспросил Назаров.
— Да. По своей психофизике вы человек, лишенный честолюбия. Свой творческий потенциал вы реализуете в своем деле. Но вам придется стать заметной политической фигурой. Во-первых, чтобы своим авторитетом защитить маленький капиталистический анклав, который вы создали в зоне советской плановой экономики. Вторая причина более общего свойства. В первом веке до новой эры в Афинах был такой законодатель — Солон. О нем есть у Плутарха в «Сравнительных жизнеописаниях». Один из законов Солона гласил: «Человек, не примкнувший во время междоусобия ни к той, ни к другой партии, лишается гражданских прав».
— Странный закон, — заметил Назаров.
— Плутарх тоже называет его странным. Но к нашей ситуации он применим.
Развитие вашего дела невозможно обеспечить взятками — даже крупными. Настоящий импульс может дать только принципиально новая экономическая политика. А до тех пор дело может держаться лишь на вашем личном авторитете. Поэтому вы и не можете в междоусобице занимать позицию стороннего наблюдателя.
Поразительно, но этот Фима говорил именно то, о чем совсем недавно думал сам Назаров.
— По-твоему, междоусобица будет? — спросил он, невольно переходя на «ты» и тем самым как бы приближая «социального психолога» к себе.
— Обязательно и очень скоро.
— Интуиция?
— После университета я работал около года в информационном отделе одного НИИ. Оборонка, военная электроника. Переводил с английского разные материалы, тоже по электронике. И когда я приносил переводы ведущим специалистам, они даже понять не могли, о чем идет речь. Тогда я и понял, что совдепии приходят кранты.
И значит, междоусобица неизбежна. И сейчас, не теряя времени, вы должны заявить о себе. Причем достаточно эффективно.
— Как?
Губерман усмехнулся:
— Только не отвергайте мою идею с порога. Насколько я знаю, вы член КПСС?
На учете в какой организации вы состоите?
— По месту жительства, в ЖЭКе.
— Там же платите членские взносы?
— Само собой.
— Какая у вас зарплата? Я спрашиваю не из праздного любопытства.
Назаров обернулся к Борису:
— Какая у меня зарплата?
— Две тысячи рублей в месяц.
— Так мало? — удивился Губерман.
— Пока хватает. Нужно будет больше — попрошу Бориса Семеновича о прибавке.
Надеюсь, не откажет.
— Можно ли сделать так, что ваша зарплата хотя бы на один месяц станет пять, а еще лучше — десять миллионов рублей?
Назаров слегка пожал плечами:
— Теоретически — да. Но зачем?
— Чтобы заплатить парторгу вашего ЖЭКа триста тысяч рублей членских взносов.
У Назарова даже брови полезли на лоб.
— Триста тысяч? Вот так просто взять и отдать? С каких фигов? Это же десять новых «Волг» по ценам черного рынка!
— А вы подумайте, — невозмутимо посоветовал Губерман.
Назаров подумал. И даже засмеялся, представив эффект, который эта его акция произведет, когда о ней станет известно. А в том, что слух о ней пройдет по Москве, как лесной пожар по верхушкам сухостоя, сомнений не было.
— Вот вы и сами все поняли, — констатировал Губерман. — Всего за триста тысяч деревянных вы получаете мощный информационный повод для интереса к своей персоне. О газетах и телевидении я позабочусь. Через несколько дней вы станете самым популярным человеком в стране. Эту популярность нужно использовать с максимальным эффектом. К вам придет мой знакомый из «Литгазеты» — с ним будьте откровенны. В разумных пределах. С остальными — по обстоятельствам. Ваш основной тезис: «Я создавал свое дело не благодаря, а вопреки. Мне противостояли не отдельные чиновники, а вся экономическая и политическая система. Я хочу, чтобы на примере моего кооператива все увидели, какие огромные резервы таятся в частной инициативе людей, не скованных колодками государственного регулирования и диктата партийного аппарата».
— После чего меня немедленно вышибут из партии, — заметил Назаров.
— Это было бы для вас небольшим, но очень приятным подарком. Вы снова окажетесь в центре внимания. Даже если они этого не сделают, вы сами объявите о прекращении своего членства в КПСС.
Назаров задумался. Этот социальный психолог был прав: честолюбие было чуждо его характеру. Но если не существовало других способов защитить свое дело, этот был — при всей его экстравагантности — наиболее эффективным. И Назаров сказал:
— Я согласен.
Борис Розовский заулыбался:
— Я же говорил, что у этого еврейского мальчика на плечах хорошая голова.
— Сколько он у нас получает? — спросил Назаров.
— Триста.
— С этой минуты — шестьсот. И внеси в первый список.
— Что такое первый список? — спросил Губерман.
Розовский объяснил:
— Люди, которые могут входить в этот кабинет без доклада. Их всего одиннадцать человек. Ты — двенадцатый.
— Пустячок, а приятно, — оценил Губерман. — А что нужно сделать, чтобы получить право открывать эту дверь ногой?
— Ты можешь сделать это прямо сейчас. Но это будет в первый и последний раз. Больше в этот кабинет ты не войдешь никогда. Здесь позволено хамить только одному человеку.
— Кому? — с невинным видом спросил Губерман.
— А ты догадайся, — предложил Розовский. — Сообразил?
— С трудом.
— Тогда выметайся!..
— Нахал, а? — проговорил Розовский, когда за Губерманом закрылась дверь. — Новая генерация! Никаких табу! Твой Сашка такой же?
— Не такой развязный. Но если что-то в голову возьмет — ничем не выбьешь.
— Прорезалась-таки твоя натура?
— Надеюсь.
— Сколько ему сейчас?
— Этой весной школу кончает. Будет поступать в МГИМО.
— Почему именно в МГИМО?
— Связи на будущее.
— Резонно, — согласился Розовский. — Нужно искать ходы. С улицы туда не берут.
— Никаких ходов, — возразил Назаров.
— А если не поступит?
— После армии поступит.
— А если загремит в Афган?
— Значит, загремит. Чем он лучше других?
— Суровый ты, Аркадий, человек! Не хочешь, чтобы он был папенькиным сынком?
— Очень не хочу, — согласился Назаров. — Но я сейчас думаю о другом. Коль уж мы решили вступить в политическую игру, неплохо бы иметь информацию о других игроках. Нужны досье.
— На кого?
— На всех.
— Большая работа.
— Окупится.
Розовский был не из тех, кому нужно разжевывать один раз сказанное.
— Один канал — люди, которые у нас на крючке, — предположил он. — Немало расскажут. Без всякого шантажа, конечно. Дружеская доверительная беседа.
— КГБ, — подсказал Назаров. — У них есть досье на всех.
Сценарий, предложенный социальным психологом Фимой Губерманом, реализовался в наилучшем виде. Отставной полковник, секретарь жэковской парторганизации, лишился дара речи, когда Назаров вывалил перед ним тридцать тугих пачек в банковской упаковке, в каждой по десять тысяч рублей, и попросил тиснуть штампиком «Уплачено» в партбилете. Отставной полковник тут же помчался в райком, оттуда кинулись в МГК, там уже крутились репортеры из «Вечерки» и «Известий», требовавшие подтвердить или опровергнуть разнесшийся по чиновной Москве слух о необычных партвзносах доселе никому не известного предпринимателя. В этот же день информация появилась в «Вечерней Москве» и в московском вечернем выпуске «Известий», наутро — почти во всех центральных газетах, а вечером — в конце программы «Время». Огромный, в полторы полосы, материал в «Литературной газете» и интервью, данное Назаровым московскому корреспонденту «Радио Свобода», вызвали сдержанно-осуждающий отклик в «Правде» и откровенно злобный — в «Советской России».
Идеологическому отделу ЦК понадобилась почти неделя, чтобы выработать свое отношение к этому социально-политическому феномену. Зато потом верноподданная пресса как с цепи сорвалась. Всех перещеголяла «Советская Россия», фельетон о новоявленном нуворише Назарове и его сомнительных махинациях назывался «Пришествие Хама». Либеральные «Литгазета» и «Московские новости» вяло отбрехивались. Всего за несколько дней, как и предсказывал Фима Губерман, имя Назарова стало известно всей стране. И не только стране. Западногерманский «Штерн» поместил обстоятельную статью о кооперативе «Практика» и его создателе, а нью-йоркский «Тайм» опубликовал на первой обложке портрет Назарова под рубрикой «Человек недели».
Это была уже не известность. Это была слава.
Секретариат Назарова был завален приглашениями на «круглые столы», теоретические конференции и симпозиумы. Назаров выбирал наиболее представительные, терпеливо отсиживал на них, в кулуарах пожимал руки видным ученым-экономистам, социологам, известным писателям и журналистам, которые хотели с ним познакомиться. Пришло несколько приглашений и из-за рубежа.
Большинство из них Назаров вежливо отклонил, сославшись на загруженность делами, а во Франкфурт-на-Майне решил слетать. И не прогадал. Сам международный симпозиум, посвященный взаимоотношениям Востока и Запада, показался ему нудным и малоинформативным, но там он познакомился с несколькими немецкими и английскими бизнесменами, всерьез интересовавшимися ситуацией в СССР с его неисчерпаемыми запасами сырья и необъятным, еще ни кем не занятым рынком. Деловые предложения, обсуждавшиеся во время этих встреч, были очень заманчивыми.
Вернувшись из Франкфурта, Назаров вызвал Фиму Губермана и в присутствии Розовского сказал ему:
— Девятьсот. И можешь открывать дверь ногой.
В тот же день Назарову позвонил помощник первого секретаря МГК и передал просьбу Бориса Николаевича Ельцина приехать к нему часам к семи вечера.
«Просьбу». «Часам к семи». Это дорогого стоило.
Ельцин принял Назарова в комнате отдыха, примыкавшей к его огромному кабинету, налил «Смирновской» и долго, вникая в детали с цепкостью опытного прораба, расспрашивал о делах. Прощаясь, сказал:
— Такие люди, как вы, скоро будут очень нужны. Понадобится моя помощь — звоните!..
Но помощь понадобилась не Назарову, а самому Ельцину. Когда опальный реформатор, ошельмованный, вышвырнутый с партийного Олимпа, покинутый всеми жополизами, сидел сычом в кабинете зампреда Госстроя, мимо приемной чиновный люд пробегал, словно боясь подцепить чуму, Назаров позвонил его референту и с соблюдением всех тонкостей этикета попросил узнать, не сможет ли Борис Николаевич принять его в любое удобное для него время.
Время нашлось в тот же день. Встреча была короткой. Назаров спросил:
— Чем я могу вам помочь?
Ельцин долго молчал, потом ответил:
— Спасибо, что пришел.
И крепко пожал ему руку.
На другой день Назаров связался по телефону с московским корпунктом «Радио Свобода» и предложил интервью о своем отношении к Ельцину. Корреспондент «Свободы» охотно согласился: тема была горячая, а Назаров уже занимал прочное место среди самых авторитетных общественных деятелей.
В интервью он сказал:
— То, что произошло с Борисом Николаевичем, я считаю позорищем для Горбачева и его прихлебателей. Но для самого Ельцина это было полезным испытанием. Он должен был через все это пройти, чтобы избавиться от иллюзий, что эту партию с насквозь прогнившей и коррумпированной верхушкой можно реформировать изнутри.
— Но вы сами являетесь членом этой партии, — напомнил корреспондент.
— Уже нет. Вчера я отослал в райком свой партбилет и заявление о выходе из КПСС.
— Значит, вы не считаете политическую карьеру Ельцина законченной?
— Я убежден: она только начинается, — ответил Назаров.
Он верил в то, что говорил. И потому без колебаний принял участие в финансировании предвыборной кампании Ельцина, когда тот баллотировался в Верховный Совет СССР — последний, как выяснилось, в семидесятилетней истории страны. Но сам выдвигать свою кандидатуру отказался. И лишь позже, когда ему предложили стать кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР по списку «Выбора России», Назаров, поколебавшись, дал согласие.
Но думал он не о своей политической карьере.
Он заглядывал на очень много лет вперед.
Он думал о сыне… Проклятая бессонница!
Проклятая ночь!
Проклятые цикады!..
Из виллы, шлепая задниками сандалет по мраморным плитам, вышел Борис Розовский — с лоснящейся от загара лысиной, в цветастой гавайской рубашке, в дурацких шортах-"бермудах", из которых торчали короткие волосатые ноги. Он придвинул к столу шезлонг, сел на край, плеснул виски в пузатый хрустальный фужер. Сделав глоток, он откинулся на спинку шезлонга, сказал, помолчав: