"Их было семеро…" - читать интересную книгу автора (Таманцев Андрей)
Глава вторая. Пастухов и другие
И когда этот кривоногий ублюдок в полевой форме с погонами генерал-майора Российской армии нехотя так, с ленцой поднял свой пистолет Макарова и я понял, что он сейчас, без шуток, выстрелит прямо мне в голову — вот и палец уже шевельнулся на спусковом крючке, — я скоренько откатился в сторону, на ходу подхватил брошенный Тимохой «калаш» и, как был, лежа на спине, высадил в эту зеленую гниду полмагазина. Его «Макаров» с визгом, как осколок мины, улетел куда-то к чертям собачьим, а на серой от времени дощатой двери в овечий загон, против которой он стоял, нарисовался его силуэт — свежими выщербинами белого дерева, обнаженного пулями из-под слоя гнили и грязи.
Аккуратный такой силуэт, мне даже самому понравился, четкий, почти сплошной линией. Только очертания головы были немного несимметричны — все-таки левое ухо я ему отстрелил, не все, конечно, чуть-чуть. На память о нашей встрече на гребне над ущельем Ак-Су, квадрат 17-25, Республика Ичкерия. Очень поманивало и яйца отстрелить. Но подумал: черт с ним, мужик не старый еще, пусть себе живет и радуется жизни, пока из всех мужских удовольствий у него не останется только удовольствие бриться.
Ребята между тем тоже времени не теряли. При первых моих выстрелах они запрыгали на каменистом плато, как клоуны в цирке, похватали автоматы, и не успел я долюбоваться силуэтом этого генерал-ублюдка, как четыре амбала, прибывшие вместе с ним в открытом «лендровере» и ни с того ни с сего, без единого слова объяснения, уложившие нас на землю под дулами своих коротких десантных «Калашниковых» какой-то новой, последней, видно, модели, уже сидели у глинобитного дувала овчарни со скрученными за спиной их же ремнями руками и только ошарашенно вертели головами, не понимая, как же это вышло: только что были в полном порядке, а и трех секунд не прошло… А чего тут понимать. Это вам не в бункерах вашей вшивой спецслужбы штаны просиживать и строчить рапорты о своих героических подвигах. Лучше бы просто сидели. А то стоит выйти на задание, спланированное по их разведданным, так обязательно в какое-нибудь дерьмо вляпаешься.
Суки.
Ладно. У меня накопилось несколько вопросов к этому бравому генералу по фамилии Жеребцов, я только ждал, когда он слегка очухается. Он стоял, прислонясь к своему силуэту, скорчившись в три погибели: правую руку, отсушенную после того, как я выбил из нее «Макарова», сжимал между ляжками, а левой держался за ухо — между пальцами сочилась кровь. Наконец вроде бы начал соображать, на каком он свете. Я уже хотел задать ему первый вопрос, но в этот момент ко мне обратился Артист.
Вообще-то он был лейтенант Семен Злотников, но все называли его Артистом: мужика призвали со второго или третьего курса то ли Щукинского, то ли ГИТИСа, каким-то боком оказался в училище ВДВ, дело у него неожиданно пошло — да так, что через полгода после училища он уже получил лейтенанта и оказался в моей команде.
И вопросов у меня к нему не было: очень грамотно работал. Сноровки еще, правда, не всегда хватало, но это дело наживное. Главное: нутром совпал с нашим делом. А это нечасто бывает. Другой, бывает, вроде и тренированный малый, во всех делах натасканный, растяжка, как у Брюса Ли, из двух автоматов на бегу сажает пуля в пулю, чего еще? А нутром не совпадает. Я таких к себе никогда не беру. Раза два прокололся, чутьем угадываю. Такого взять — себе дороже. В операции либо сам подставится, либо еще хуже — других подставит. Артист не такой был. Не знаю, получился бы из него второй Смоктуновский, но спецназовец получился. Впрочем, артист, наверное, из него тоже был бы неплохой, если бы он доучился. Верно говорят: если человек талантливый, то он во всем талантливый. Единственное, что меня в нем раздражало, — это его привычка к уставному обращению. Кайф какой-то он через это пижонство ловил. Как гусары раньше звенели шпорами. Или как морская пехота выпендривается со своими кортиками.
Вот и теперь Артист повернулся ко мне и сказал:
— Товарищ капитан!
— Ну? — отозвался я.
— Товарищ капитан, там… — Ложись! — рявкнул Боцман, он же старший лейтенант Дмитрий Хохлов. Вот он-то как раз пришел к нам из морской пехоты — потому и Боцман, хотя на самом деле боцманом никогда не был.
Ну, о таких вещах нас два раза просить не надо. Мы с Артистом одновременно плюхнулись в сухое овечье дерьмо, а сам Боцман блохой стебанул в сторону, дав на лету короткую очередь поверх глинобитного дувала. И еще с земли я увидел, как на дувале повис какой-то борец за независимость доблестной Ичкерии, а из его рук на землю по эту сторону дувала вывалилась американская скорострельная «М-16». Где они, подлюки, берут такие винтовки?
Я встал и отряхнул со своего добела выгоревшего хабэ остатки овечьей жизнедеятельности.
— Ну? — спросил я Артиста. — Что ты хотел мне сказать?
— Да это и хотел. Мне показалось, что там мелькнул кто-то.
— Артист, твою мать! Какое счастье, что я не гвардии генерал-полковник!
— Почему? — задал он идиотский вопрос.
— Да потому! Пока ты выговаривал бы мое звание, этот «дух» из всех нас мозги бы вышиб!
— Виноват, товарищ капитан.
— Отставить! — заорал я. — Пастух! Понял? Пастух. Повтори!
— Как-то неудобно.
— Ничего неудобного! Фамилия у меня Пастухов. Дед был пастухом. И отец. И я сам после школы коров пас. И еще, может быть, придется.
Надо же, как в воду глядел!
— И как раз очень удобно, — продолжал я. — Потому что Пастух произносится в три раза быстрей, чем «товарищ капитан». На секунду как минимум. А за секунду знаешь, что может случиться?
— Все, — согласился Артист. — Больше не повторится… Пастух.
— Так-то лучше, — одобрил я и обратился, наконец, к генералу:
— Товарищ генерал-майор, не будете ли вы любезны объяснить нам, что происходит?
Он уже пришел в себя и начал раздуваться от дерьма.
— Вы пойдете под трибунал! Вы не выполнили боевой приказ! Я возразил:
— Мы получили приказ уничтожить бандформирование, обнаруженное вашей службой в ущелье Ак-Су. Там вон! — кивнул я за его спину, где за гребнем, далеко внизу, по дну ущелья протекал жидкий ручеек под названием Ак-Су, который, как говорили, во время таяния снегов превращается в ревущий поток. Но время таяния уже прошло. — Мы это сделали. Два боевика убиты, остальные восемь обезоружены и связаны. Лежат там сейчас рядком.
— Вам был о приказано уничтожить бандитов, а не связывать их! Для этого вам был выделен БТР, миномет и гранатометы!
— Кроме десяти чеченских боевиков там оказались и восемь наших. Их захватили боевики, обезоружили и тоже связали. Мы не могли в этих условиях использовать миномет и гранаты.
— Какие наши?! — завизжал он. — Там нет никаких наших!
— Это по-вашему, — сказал я. — А мы их своими глазами видели. Капитан медицинской службы и с ним еще семь человек. В нашей форме, только без знаков различия. И все без документов.
— Дурак ты, капитан! Это не наши, а их боевики, переодетые в нашу форму!
Я все еще старался разговаривать вежливо, хотя это становилось все труднее.
— Прошу прощения, генерал. Академию Генштаба я, конечно, не кончал, но отличить чеченца от русского все же могу. Все эти восемь — русские. И даже если они работали на чеченцев, зачем боевикам нападать на них и обезоруживать? Я по рации доложил обстановку и попросил срочно прислать транспорт и солдат, чтобы вывезти всех в наше расположение. Вместо этого являетесь вы со своими мордоворотами и без всяких объяснений укладываете нас в овечье дерьмо. Да еще и целите из своей пукалки мне в голову. Это что, нынче такие шутки у вас в ходу?
— Отставить разговоры! — прикрикнул он. — Я даю вам последний шанс избежать трибунала. Немедленно выполняйте приказ!
Тут уж я не выдержал:
— Но там же наши! Ты что, идиот? Не слышал, что я сказал? За этот приказ ты пойдешь под трибунал, а не я!
— Капитан Пастухов! Вы обращаетесь к старшему по званию!
— Да пошел бы ты знаешь куда, — вежливо сказал я ему.
— Ладно, — кивнул он. — Мы сами выполним этот приказ. Прикажите освободить моих людей и вернуть им оружие!
— Ага, разбежался! — сказал я ему. По моему знаку Артист собрал их модернизированные «калаши» и отволок к БТР, а Муха (лейтенант Олег Мухин, я нашел его в ставропольской бригаде совершенно случайно и сумел всеми правдами и не правдами перетащить к себе) развязал наших непрошеных гостей и кинул их ремни им на колени.
— А теперь, генерал, берите азимут сто семь и дуйте вдоль Ак-Су, имея солнце в правом глазу. Через тридцать два километра — наш блокпост. И постарайтесь не нарваться на «духов», мне почему-то кажется, что ничего хорошего вам эта встреча не принесет.
Генерал подождал, пока его орлы заправят ремни и подтянут штаны, и решительно направился к «лендроверу». Но возле него, лениво прислонясь спиной к заднему борту, уже стоял Трубач, старший лейтенант Коля Ухов, и поигрывал американским револьвером кольт-коммандер 44-го калибра, который казался детским пугачом в его огромной лапище. Этот кольт он добыл в одной из операций, когда мы вызволяли в Грозном двух американских журналистов, захваченных дудаевцами (Дудаев был тогда еще жив). Журналистов охраняли чеченцы вместе с турками и иранцами. У одного из них и был этот кольт. Коля как вцепился в него, так и не расставался — даже ночью совал под подушку. Боялся — уведут. И пытались.
По-всякому. То начальство приказывало сдать трофейное оружие, то свои пробовали выменять или даже купить. Уж больно хороша была игрушка. Начальству Коля заявил, что кольт он положит на стол вместе с рапортом об увольнении (он был контрактником), а всем показал огромную дулю. Когда кто-то притащил в офицерский клуб видеокассету с фильмом «Грязный Гарри», где Клинт Иствуд играет крутого копа с такой же устрашающей пушкой, Колю даже начали называть Грязным Гарри. Но прозвище не привилось, так и остался он Трубачом. А потому Трубачом, что когда-то закончил музыкальное училище по классу духовых, играл на всем, во что нужно дуть. И хотя больше всего любил саксофон, Трубач — это было проще. И короче. Так и прилипло.
Так вот, он стоял у «лендровера» и вертел на указательном пальце правой руки любимую свою игрушку, а сам вроде бы даже любовался высокими перистыми облаками и низко над землей пролетающими стрижами. К непогоде примета. Но облака были красивые, белоснежные и прозрачные. Как кисея, фата невесты.
Генерал остановился перед ним и приказал:
— Прочь с дороги!
Трубач даже глаз от облаков не оторвал, только кольт в его руке замер, как впаянный в ладонь, и сухо щелкнул взведенный курок.
Очень убедительно прозвучало. Генерал даже растерялся и оглянулся на меня.
— Да, именно так, — подтвердил я. — Ваш «лендровер» может нам пригодиться. А вам придется топать пехом. Это полезно, жирок растрясете.
— Но если нас захватят… — Мы вас освободим, — успокоил я его.
— Но если убьют… — Мы похороним вас со всеми почестями.
Он, видно, понял, что спорить со мной бесполезно, кивнул своим и зашагал по азимуту 107, имея солнце в правом глазу. Когда они отошли метров на десять, я окликнул его:
— Генерал! А свой портрет не хотите захватить? — Стволом «калаша» я показал на калитку овчарни. — Хороший, по-моему, портрет. И выполнен в нетрадиционной манере. Может, вас смущает, что он без подписи? Так это мы сейчас исправим.
Двумя короткими очередями я нарисовал в нижнем правом углу калитки свои инициалы: "С" и "П" (Сергей Пастухов). Немного подумал и после каждого инициала поставил по точке. Калибром 7,62.
— Вот и авторская подпись на месте. Повесите у себя в кабинете или в гостиной на даче. Будете сами любоваться и рассказывать внукам о своих геройских делах. А?
Но он, похоже, не одобрял авангардистов. Предпочитал, видно, классическую манеру живописи. Поэтому молча повернулся и зашагал со своими кадрами в заданном направлении.
— Не ценится в наше время искусство, — с сожалением констатировал я.
Ладно. Теперь нужно было разобраться с нашими пленниками. Что-то с ними было не то. Иначе с чего бы этому генералу-ублюдку так беситься?
— Артист, Боцман, Муха — остаетесь здесь, — приказал я. Красная ракета — сигнал тревоги. Форс-мажор — две красных. Отбой — зеленая. Остальные за мной!
Мы начали ссыпаться по крутому каменистому откосу на дно ущелья. Ловчее всех получалось у Тимохи. Он был верткий, как обезьяна, прыгал кузнечиком с одного каменного выступа на другой. Ничего удивительного — каскадер. На «Мосфильме» когда-то работал. Лейтенант Тимофей Варпаховский. Тимоха в нашей команде был единственным, к кому никакое прозвище не приклеилось. «Каскадер» — слишком длинно. А как еще? Так и осталось: Тимоха.
Трубач спускался по крутому откосу, как молодой слон. Не опасался, видно, что к месту назначения прибудет с голой задницей. Мне как-то жалко было свои заслуженные штаны, я старался цепляться за кустики. Хуже всего дело шло у Дока.
Неудивительно — ему было уже тридцать пять. Не вечер, но мышцы все же не те. Не совсем те. Док был, как и я, капитаном. Прозвище его к нему пристало по делу. Он в самом деле был врачом, хирургом, закончил Военно-медицинскую академию, с самого начала чеченской кампании работал в полевом госпитале. Однажды их обложили дудаевцы. Док, как рассказывали, вынул пулю из плеча какого-то бедолаги, велел ассистентке наложить швы, а сам, как был, в зеленом халате и в зеленой хирургической шапочке, не снимая с рук резиновых перчаток, взял из-под операционного стола свой «Калашников» и за двадцать минут перебил человек пятнадцать нападавших. Причем укрыться там было практически негде — три палатки да две санитарные машины. Темноту, правда, он задействовал очень грамотно.
Когда мы подоспели на выручку, делать там было уже нечего. Я прямо обалдел, когда утром проанализировал ситуацию. И главное — ничему он специально не учился, ни на что такое его никто не натаскивал. Нутро было соответствующее. И тут я понял, что наша команда без него существовать просто не может. Да и врач в такой группе, как наша, а тем более хирург, — человек далеко не лишний. Я предложил ему перейти к нам. К моему удивлению, Док легко согласился — видно, и сам чувствовал, что не хирургом родился. И с тех пор не пропустил ни одной нашей операции. И как заговоренный — без единой царапины. Мы, правда, его подстраховывали, но и сам он работал очень даже грамотно и быстро набирал хватку. Возраст, конечно, был не тот, чтобы из него получился такой скорохват, как Боцман или Трубач. Но зато у него было еще одно золотое качество, которое по-настоящему я оценил лишь позже.
Он был не просто добродушным человеком, но еще и как бы умиротворяющим. В его присутствии на корню засыхали мелкие стычки, готовые вспыхнуть между нашими же ребятами, — а это бывает, когда люди подолгу на нервном пределе. Он любил нас, как младших братьев, а мы любили его. Такой вот он был, наш Док — капитан медицинской службы Иван Перегудов.
Когда мы спустились, наконец, на дно ущелья, все там оставалось таким же, как час назад, когда, заметив приближающийся «лендровер», нас вызвал красной ракетой оставленный наверху, на стреме, Артист. Рядком лежали спеленутые боевики, поодаль — наши, все восемь, тоже связанные. Два трупа мы оттащили в сторону и прикрыли каким-то рваньем.
Наших мы не то чтобы не успели развязать, на это времени хватило бы, но что-то помешало мне это сделать сразу. Не знаю что. Понятия не имею. Внутренний голос. А своему внутреннему голосу я привык доверять.
Трубач встал в сторонке со своим кольтом и «Калашниковым» на плече — страховал. Тимоха — с другой стороны. Док принялся осматривать вещи наших — какие-то сумки, вроде спортивных, коробки с ручками — как автомобильные холодильники, только светло-желтого цвета. А я подсел к их старшему.
— Кто вы? — спросил я.
— Капитан медицинской службы Труханов. Прикажите нас развязать.
— Сейчас развяжем, — пообещал я. — Что за люди с вами?
— Моя команда, медики.
— Почему у вас нет документов?
— Мы выполняем особое задание командования.
— Мы тоже выполняем особое задание, но документы у нас есть.
— У нас задание максимальной секретности.
— Какое?
Он даже позволил себе повысить голос:
— Вы что, не поняли, что я сказал? Задание сверхсекретное!
Ему было лет сорок. Мужик как мужик. Лицо круглое, сильно обветренное и загорелое, как у людей, которые все время проводят под открытым небом.
Нормальный вроде мужик, но чем-то он мне не нравился. Гонор — само собой. Но что-то еще было. Взгляд бегающий какой-то. С чего бы?
— Кому непосредственно вы подчиняетесь? — спросил я.
— Этого я не имею права вам сказать.
— Тогда скажите то, на что имеете право.
— Я ни на что не имею права. А если будете продолжать свой допрос, пойдете под трибунал!
— Что-то больно часто сегодня у нас идет речь о трибунале, — заметил я. — Вы — второй, кто мне этим грозит. Всего за сорок минут.
— Вы развяжете меня, наконец, или нет?
— Пока — или нет. Не выступайте, капитан. Если бы мы не появились здесь, эти сыромятные ремешки были бы у вас не на руках и ногах, а на горле. Вам не кажется, что со своими спасителями следует обращаться поделикатнее?
Он хотел что-то ответить, но в этот момент меня окликнул Док:
— Сережа, взгляни-ка, что я тут нашел!
Док был единственным, кто не признавал прозвищ, а обращался ко всем по имени: Сережа, Сеня, Дима, Олежка. В обычное время, конечно. На операциях — там другое дело. Там не назовешь Трубача Колюней — он просто не поймет, что это к нему обращаются.
Я оставил капитана Труханова обдумывать ответ, а сам подошел к Доку. Он сидел на корточках возле разворошенной спортивной сумки.
— Что же ты нашел?
— Вот — рация.
— Понятно, рация. По ней они, видно, и вызвали помощь, когда увидели, что попали в засаду.
— А вот эта штука поинтереснее.
Он показал мне какой-то термос не термос, но что-то вроде термоса — только не с плоским дном, а с заоваленными углами.
— Что это такое? — спросил я.
— Это называется «сосуд Дьюара». В таких сосудах хранится сжиженный газ, обычно азот. При температуре, если мне не изменяет память, минус двести восемьдесят шесть градусов. Подставь ладонь.
Я подставил. Док нажал какую-то кнопку, из носика выл стела белесая струйка, и я ощутил, как мою руку словно бы ожгло кипятком.
Я судорожно зачесался, одновременно сообщая Доку все, что думаю о его манере разъяснять командиру научные вопросы.
— Ничего страшного, — успокоил меня Док. — А вот если подержать руку под такой струей минуту-другую, она остекленела бы и при ударе разлетелась, как ледышка.
— Только не доказывай! — прикрикнул я, на всякий случай убирая руки. — Я тебе и так верю. На хрена им этот Дьюар?
— Вообще-то он применяется в медицине для быстрой заморозки тканей. Живых тканей.
— А на кой черт их замораживать, если они живые?
— Чтобы сохранить жизнедеятельность. Например, при трансплантации органов, когда почку погибшего человека вживляют больному. При определенном температурном режиме жизнеспособность почки может сохраняться достаточно долго.
— Что все это значит? — спросил я.
— Полагаю, это мы сейчас выясним.
Док положил сосуд Дьюара в сумку и взялся за коробку, похожую на автомобильный холодильник.
Его остановил крик капитана Труханова:
— Не прикасайтесь к термостату! Я вам приказываю от имени командования: отойдите от термостата!
Лицо капитана было перекошено — то ли от гнева, то ли от страха. Но если тут еще можно было гадать, то выражение лиц остальных семерых не вызывало вопросов: в них был нескрываемый ужас.
— Эй, капитан, поды суда! — окликнул меня от группы чеченцев какой-то рыжебородый мужик с зеленой исламской перевязью на голове. — Говорю, поды! Важный дэло скажу!
Ну, почему бы и нет. Я подошел.
— Я — полевой командир Иса Мадуев, — назвался он. — Я тебя знаю. Ты от меня у Чойбалши еле ушел.
— Привет, Иса! — сказал я. — Какая приятная встреча. Только ты все перепутал: это ты от меня еле ушел, а не я от тебя.
Но его сейчас волновало другое — и как я понял, не на шутку. Он показал своей рыжей бородой в сторону капитана Труханова и его медиков.
— Эти люди — очень плохой люди. Очень, очень плохой!
— Зато ты очень хороший. Это ты хочешь сказать? — спросил я.
— Ты слушай, что тебе говорит старший человек! Я тебе говорю: это очень плохой люди, они у мертвых глаза вырезают!
— И уши обрезают — тоже они? И животы вспарывают? И головы отрубают? И кожу сдирают? Иса помрачнел.
— Это — гнэв моего народа, — хмуро объяснил он. — Нэт плотины его сдержать. И люди — совсем другой люди! Мы следили за ними восемь дней. Фотографии делал, скрытно, телевиком. На камеру снимали, тоже скрытно, издалека. Не веришь мне?
Посмотри в той сумка, сам увидишь. Там отпечатанные снимки есть, негативы есть, пленка в камера есть. Они не только у наших глаз брал, кровь брал, у русских тоже брал. Сам смотри, своими глазами смотри!
Я не заставил себя упрашивать. Быстро распотрошил содержимое хурджума, на который показал Иса. В нем действительно было три фотоаппарата с полуметровыми телеобъективами, японская видеокамера с крошечным монитором, с десяток непроявленных пленок и штук двадцать крупных снимков. Я перебрал снимки, и мне едва плохо не стало — на каждом из них, где отчетливо, а где не слишком, но было одно и то же: эти медики во главе со своим капитаном колдуют над трупами, лица прикрыты марлевыми полумасками, на руках хирургические перчатки, а в пальцах — то скальпель, то что-то вроде ножниц, то пила вроде маленькой ножовки. На двух снимках было отчетливо видно какое-то приспособление, похожее на аппарат переливания крови, — насмотрелся я на такие с год назад, когда валялся в госпитале после ранения.
Подошел Док, молча просмотрел снимки. Потом мы кое-как разобрались в кнопках на камере, отмотали назад пленку и дали запись на встроенный монитор.
Тут я уже просто смотреть не мог. Силой заставлял себя не отрывать взгляда. Там было то же самое, что на снимках, только в цвете. Док вполголоса комментировал:
— Удаление роговицы глаза… Изъятие желез… Полное обескровливание трупа… — А кровь-то зачем? — взревел я. — Роговицы — понимаю, почки — понимаю. Но — кровь?!
— Кровь мертвого человека в течение шести часов пригодна для переливания, — объяснил Док и выключил камеру. — Значит, так все оно и есть. У меня приятель работает в спецлаборатории экспертом. Вместе в академии учились. В этой лаборатории занимаются опознанием трупов. Еще с полгода назад он рассказывал: начали время от времени поступать трупы с профессионально удаленными роговицами глаз, железами, полностью обескровленные. Ясно: кто-то охотится за человеческими тканями. Думали — они, — кивнул он на боевиков. — Оказывается — нет, не они. Что же это такое, Сережа?!
— Зачем вы за ними следили? — спросил я у Исы. — Что вы хотели сделать со снимками и пленкой?
— Мы хотели передать все людям из ОБСЕ. Вместе с ними. Устроить большая пресс-конференция. Мы хотели сказать всему миру: не чеченцы — звер, а русские — хуже звер. Если ты честный человек, капитан, сделай так. Скажи всем. Такой не должен быть. Никогда. Ваш Бог говорит: так нельзя. Аллах говорит, так нельзя.
Сделаешь?
Я лишь пожал плечами.
— Иншалла, — сказал я, имея в виду не высокое звучание этих слов: «На то будет воля Аллаха», а вполне бытовое: «Как получится».
— Аллах акбар! — ответил мне полевой командир Иса.
Мы с Доком выгребли из хурджума все пленки и снимки. Кассету из видеокамеры вытащить не получилось, пришлось брать кассету вместе с камерой. На обратном пути Док приостановился и открыл крышки всех пяти термостатов. Я даже заглядывать в них не стал, только махнул рукой:
— Закрой!
— Бесполезно. Терморежим уже нарушен, ткани непригодны к употреблению.
И просто захлопнул крышки, не защелкивая.
Мы подошли к капитану Труханову и выложили перед ним фотографии.
— Это и есть твое сверхсекретное задание? — спросил я.
Он не ответил.
— От кого ты его получил? Он продолжал молчать.
— Ладно, — сказал я. — Когда вы обнаружили засаду?
— Около полудня.
— И сразу связались по рации со штабом?
— Да. Они обещали срочно прислать помощь.
— Кто именно?
— Этого я сказать не могу.
— Тогда я скажу. Генерал-майор Жеребцов.
— Откуда вы знаете?
— От верблюда. В двенадцать десять мою группу подняли по тревоге, доставили на ближайший к этому месту блокпост, дали БТР и под завязку — мин и гранат.
Приказ был: уничтожить бандформирование в этом ущелье, засыпать минами.
— Но он же знал, что мы здесь!
— Поздравляю, начинаешь соображать. Когда мы стреножили Ису и его джигитов и нашли вас, я сообщил об этом по рации в штаб, потребовал срочно транспорт и солдат, чтобы доставить всех к нам. Вместо них через час прикатил сам генерал и потребовал, чтобы я выполнил ранее полученный приказ.
— Но он же знал, что мы здесь! — с отчаянием повторил этот трюханый капитан.
— Старый ты выродок! — проговорил я. — Как же у тебя рука поднялась на такое?
— Приказ есть приказ. Приказы не обсуждают, а выполняют.
— Вот ты и выполнил. Но что-то я сомневаюсь, что тебе дадут Звезду Героя.
— Что вы собираетесь сделать?
— То, что и собирался. Доставить всех вас в штаб. Только не к Жеребцову, а в штаб армии. Пусть они и думают, что теперь с вами делать. Сейчас мы выведем вас наверх… Я не успел договорить. Послышался приглушенный хлопок, и над Ак-Су повисла красная ракета. И тут же — еще две, подряд. Это был даже не форс-мажор, а что-то еще серьезнее. Спускались мы минут пятнадцать, а тут взлетели на гребень минуты за три, не больше. И вовремя.
— Пастух! — истошно завопил Артист из-под БТРа и отчаянно замахал рукой. И только мы успели втиснуться между гусеницами, как со стороны солнца на нас спикировал вертолет и по броне прогрохотали пули крупнокалиберного пулемета.
Вертолет заложил вираж и пошел на второй боевой заход. Пока пулеметная очередь буравила камни и дувал овчарни, я высунулся на полсекунды и увидел, как в открытом люке вертолета к пулеметной турели припал генерал-майор Жеребцов и поливает на все деньги, при этом, возможно, что-то крича.
— Как они могли так быстро обернуться? — удивился я.
— Наверное, рация у них была, — предположил Боцман. — Отошли километра на два и вызвали вертолет.
«Вертушка» уже делала третий заход. На наше счастье, вертолет был легкий, транспортный, без пушек и ракет, а то все мы давно уже плавали бы в небе вместе с обломками БТРа. Не целиком, конечно, плавали, а частями. Третий заход мы спокойно пересидели под укрытием бронированной туши БТРа, а на четвертый Трубач выдвинулся из-за боковины, вскинул свой «кольт-коммандер» и выстрелил три раза подряд по этой злобной, ревущей двигателем и плюющейся трассирующими очередями стрекозе. И вроде попал. Или мне показалось?
— Фонарь я ему высадил, — сообщил Трубач, усовываясь под бронетранспортер и вкладывая в барабан новые патроны вместо истраченных. — Упреждение слишком большое взял. Сейчас будет нормалек.
И он занял выжидательную позицию.
Но пятого захода не последовало. То ли Трубач действительно разбил смотровой фонарь, то ли Жеребцов понял, что пулеметом нас из-под БТРа не выковырнешь. Вертолет заложил обратный вираж и ушел к западу, растаял в лучах склоняющегося к закату солнца.
Я кубарем выкатился из-под БТРа.
— Ребята, ходу! Сейчас здесь будут «Черные акулы». Заводи БТР! — крикнул я Тимохе, который у нас был самым большим спецом по всему, что двигалось, — от мотоцикла до танка. Вторым таким после него умельцем был Боцман.
— На БТРе не уйдем, — возразил Тимоха. — Мишень. С первого же захода возьмут.
Все в «ровер»! — скомандовал он.
— А в «ровере» уйдем? — спросил я, переваливаясь через борт круто разворачивающейся машины.
— Он хоть верткий!
Тимоха оглянулся, чтобы убедиться, что все сели, и дал по газам, только щебень брызнул из-под колес.
По моим прикидкам у нас было минут тридцать или тридцать пять форы: пока «акулы» поднимутся, пока дотрюхают до квадрата 17-25, пока раздолбают БТР и будут прочесывать окрестности, отыскивая нас. Полный резон был, конечно, прямиком двинуться на запад, к нашим блокпостам. Всего тридцать два километра. И уже оттуда послать какой-нибудь транспорт, чтобы забрать повязанных боевиков и наших «медиков». Но простые решения — далеко не всегда лучшие решения. Это я уже давно хорошо усвоил. А что, если этот ублюдочный Жеребцов выставит там своих и нас встретят шквальным огнем? Не исключено. Совсем не исключено. Учитывая важность информации, которая у нас была. Даже если Жеребцов усомнится в том, что мы сумели ее получить. Это не американский суд, где сомнения толкуются в пользу обвиняемого. Ему надо чистым, как стеклышко, выйти из этого грязного дела, а для этого он не остановится ни перед чем.
Второй момент был такой: если мы двинем на запад, то окажемся на курсе «акул» уже через четверть часа. И тут — туши огни.
Оставалось одно направление — на восток. Весь этот район контролировался боевиками. Но встреча с отдельными группами нас не очень волновала. То ли встретим, то ли не встретим. Зато, судя по карте, там были лесополосы и мелкие овраги. Если бы удалось добраться до них и спрятать там «ровер» до темноты — лучшего и не придумать. Ночью мы бы вышли к своим без проблем. На худой случай — километрах в двадцати пяти там был мост через ущелье Ак-Су. Метров сто длиной.
Легкий, тяжелая техника там не пройдет, а «лендровер» проскочит запросто. Эту сторону моста охраняли чеченцы, а другую — наши. Можно было бы попытаться прорваться.
Я в трех словах изложил ребятам свои соображения, и мы рванули на восток.
«Ровер» швыряло на бездорожье так, что приходилось обеими руками держаться за скобы, — иначе выкинуло бы из машины, как пустую бочку из кузова грузовика. Так мы двигались минут десять, а потом услышали надвигающийся сзади свист реактивных двигателей. Но это были не «Черные акулы». Это были три истребителя-бомбардировщика «Су-25». Этот сучий Жеребцов решил, видно, что не стоит терять времени с боевыми «вертушками». И может быть, был по-своему прав.
Для нас это было и хорошо, и плохо. От «акул», конечно, трудней уворачиваться.
Но и под ковровое бомбометание попасть — тоже не сахар.
Я тронул Тимоху за плечо, показал назад. Но он уже и сам все понял и заметно сбавил скорость. Я не уловил смысла, но Тимоха всегда знал, что делает.
Из самолетов нас, конечно, давно заметили, но неожиданно ведущий сменил курс, его маневр повторили и оба ведомых. Они прошли над ущельем Ак-Су, затем резко взяли вниз и скрылись за каменистой гривкой. А еще через минуту показались вновь. И там, где они только что прошли, вспухло огромное багрово-черное пламя, не вместившееся в широкий проран ущелья и перевалившее за его откосы.
— Напалм! — прокричал Артист.
А чего тут кричать. Ясно, что напалм. Суки. «Не применяем, не применяем, международные конвенции! Суки». И ясно было, и к бабке не ходи, что проблема Жеребцова с его засекреченными медиками и джигитами Исы Мадуева решена, и довольно кардинальным образом. Теперь они примутся за нас.
И они принялись. Единственная крошечная наша надежда была только на то, что напалма у них больше нет. И, кажется, она оправдалась. В первый заход они полили нас из пушек. Причем атаковал только один самолет, а два других шли за ним в верхнем эшелоне. Решили, видно, что с нас и одной «сучки» хватит. Но плохо они знали, с кем имеют дело. Точно в ту секунду перед тем, как нас должен был разнести в клочья первый же снаряд — ни полсекундой раньше, ни полсекундой позже, — Тимоха резко крутанул руль, дал на полную, и «ровер» словно бы отпрыгнул метров на пятьдесят в сторону. Первый снаряд разорвался точно в том месте, где мы только что были, а остальные перепахали плоскогорье не меньше, чем на километр, прежде чем стрелок сообразил, что тратит боезапас впустую.
Это, видно, летунов разозлило. Они сделали боевой разворот, причем не кругом, а через мертвую петлю, и вышли на нас уже втроем, сомкнутым строем. Тут уж в сторону не отпрыгнешь. Тимоха зачем-то снова сбросил скорость. Он висел над рулем обезьяной, а спина словно бы превратилась в одно огромное ухо. И в какой-то Момент, когда свист реактивных двигателей стал нестерпимым, рванул машину вперед, мгновенно дернул ручник и, выкрутив рулевое колесо резко влево, дал полный газ и тотчас отпустил ручник. «Ровер» развернулся на месте и понесся в обратную сторону — словно бы нырнул под пушки наших доблестных асов. И уже не одна, а три снарядные борозды пропахали каменистую землю Ак-Су.
Ну, тут они уже просто взбесились. Вот сейчас и будет ковровое бомбометание, понял я. Да и все поняли. Но и Тимоха не позволил себе расслабиться. Пока истребители выстраивались на очередной боевой заход, он неожиданно свернул с довольно ровного плоскогорья и погнал «ровер» к торчавшему метрах в ста в стороне каменному зубу. Ямы по пути были такие, что я ждал: вот-вот разлетится шасси. Но «ровер» был сделан на совесть, недаром генералы его любили. На последней яме мы просто каким-то чудом не перевернулись, метров десять шли на двух колесах, но успели притиснуться к восточной стороне зуба как раз в тот момент, когда из всех трех «Су» посыпались мелкие фугасные бомбы, и от пыли, земли, от поднятых на десятки метров вверх камней стало темно, как во время солнечного затмения. Одна из бомб угодила точно в верхушку зуба, разнесла его в клочья, на полметра бы в сторону — и уже все проблемы этого генерала-подонка были бы благополучно разрешены, точно бы в «ровер» врезалась.
Но и на этот раз нам повезло. На машину обрушилась лавина камней, земляных комьев и щебня; камни падали довольно увесистые, меня неслабо долбануло по темечку, Боцману, как я успел заметить, тоже обломилось булыжиной по плечу.
Эти три «сучки» еще раз прошли над нами, явно оценивая результаты своей работы. Представляю, какой мат стоял в их ларингофонах, когда они увидели, что все их старания дали нуль-эффект. Если бы у них оставались бомбы, они наверняка устроили бы нам еще один ковер. Но это были «Су», а не тяжелые бомбардировщики, бомбовые отсеки у них уже опустели. Можно было, конечно, попытаться достать нас пулеметами, но укрытием от пулеметов нам могла служить каждая яма, а их тут, слава Богу, было навалом. Ракет же на их фюзеляжах не было, не прицепили — решили, видно, что мы не та цель, на которую стоит тратить эти дорогие игрушки класса «воздух — земля». Так что пришлось им умыться и в таком вот умытом виде возвращаться на базу. Они наверняка сразу же связались со штабом, и следующим номером нашей программы теперь уж наверняка были «Черные акулы». Я будто своими глазами видел, как экипажи «акул», поднятые по боевой тревоге, несутся по аэродромной бетонке, на ходу натягивая шлемы, и как начинают раскручиваться лопасти их тяжелых машин.
Твою мать. Мечты, мечты, где ваша сладость? Ухнули наши мечты отсидеться в какой-нибудь рощице или в складках местности до темноты. Нужно было срочно прорываться к своим. Путь был только один — через мост. И на все про все нам отпущено не больше сорока минут. А может, и меньше.
Срывая до крови ногти и кожу на ладонях, мы разгребли завалы перед «ровером» и повыкинули камни и землю из кузова. Пока Тимоха выруливал из пересеченки на более-менее ровную гривку вдоль ущелья, очистили от грязи «Калашниковы» — и наши, и те, что мы забрали у жеребцов генерала Жеребцова.
Досадно, конечно, что не успели поднять наверх автоматы бойцов Исы и этих долбаных медиков, но стволов у нас и так хватало. И магазинов к ним тоже. Нам одного только сейчас не хватало — удачи. Чуть-чуть не хватало, самой малости.
Удачей нас сегодня Бог не обидел, грех жаловаться. И боевиков Исы Мадуева взяли чисто, и с Жеребцовым разобрались, и от «Су» увернулись. Но осталась ли еще хоть крошка от лимита удачи — хоть пара капель на донышке? Так вот иногда в горячем деле мучительно соображаешь: хоть пара-тройка патронов в магазине твоего «калаша» еще есть или все, финиш? И ведь пока не выстрелишь, не узнаешь.
Но лимит вроде мы еще не весь выбрали — к мосту мы подъехали довольно быстро и остались при этом незамеченными. Патруль у моста был небольшой — человек пять.
Они сидели у небольшого костерчика и курили, отложив в сторону свои автоматы.
Правда, въезд на мост преграждал поставленный поперек грузовик. Это было хуже, с ходу не прорвешься. Но и обратного пути у нас не было — вот-вот должны появиться «акулы».
Тимоха оглянулся на меня. Я кивнул: начинаем. Никаких приказов мне отдавать не пришлось, все и без меня знали, что делать. На широкое переднее сиденье втиснулись Муха и Боцман, пристроились поудобнее, положив стволы на нижнюю рамку лобового стекла. Благо, самого стекла не было — его разбило камнями. Мы с Доком скорчились по правому борту, а Артист и Трубач — на левом. Артист был левшой, ему это было в масть, а Трубачу без разницы — он и с левой, и с правой руки навскидку жало у осы отстреливает.
Тимоха газанул, «ровер» рванулся к мосту. Те, у костра, услышали нас метров за сто. Повернули головы и начали вглядываться, недоумевая, что бы это могло быть. С тыла они опасности не ожидали. Когда мы были уже метрах в пятидесяти, они начали медленно подниматься, в тридцати — суматошно похватали свои автоматы.
Но было уже поздно. Двумя короткими очередями Муха и Боцман уложили всех пятерых вокруг костра. «Ровер» резко затормозил перед грузовиком, Тимоха соскочил с водительского сиденья и залег с «Калашниковым», страхуя нас, а мы вшестером навалились на «зилок», пытаясь откатить его в сторону. Хрена с два — ни с места.
Муха метнулся в кабину, снял «зилок» со скорости и с ручника. Теперь он легко пошел, но секунды четыре мы потеряли. Я обложил себя предпоследними словами, но что толку? Удача — барышня капризная, небрежности она не прощает. И точно: только мы собрались попрыгать в «ровер», как из блокпоста, стоявшего метрах в тридцати от моста, высыпало не меньше двух десятков «духов», и такая пальба пошла, что нечего было и думать уходить на «ровере». У них тоже стрелки были не из последних, а битком набитый открытый джип — лучше цели и не бывает. Так что пришлось нам распластаться под прикрытием грузовика и железных мостовых ферм и уйти в глухую оборону. Под нашим огнем они тоже залегли и начали короткими перебежками брать мост в полукольцо.
Худо дело. Продержаться мы могли столько, на сколько хватит патронов. А этого добра у них было намного больше. Прорваться к ним в тыл — нечего было и думать, с блокпоста подвалило еще человек десять. Скатиться в ущелье Ак-Су — тоже не выход. Пока мы будем пластаться по крутым откосам, они с моста выбьют нас поодиночке, как на учебных стрельбах.
Был только один выход. Плохой, но другого не было.
Тимоха оглянулся, крикнул мне:
— Валите по одному! Я прикрою. Потом прикроете меня.
Это и был тот самый единственный выход. Я приказал:
— Док, пойдешь первым! Пленки береги! Артист — за ним! Потом Муха, Боцман, Трубач!.. Начали!
Огнем из шести стволов мы заставили всех «духов» воткнуться носами в землю. Док двигался грамотно, от одной несущей двутавровой стойки к другой.
Когда он оказался на той стороне моста, мы дали «духам» возможность поднять головы и немного пострелять, а потом повторили. Артист нормально ушел, Боцман тоже. Муху, по-моему, зацепило — в ногу, к последней ферме он уже перебегал, прихрамывая. Но все же перебежал. Трубача мы прикрывали уже только из четырех стволов: я из двух, с обеих рук, Тимоха тоже из двух. Тут очень кстати пришлись жеребцовские «калаши». Когда подошла моя очередь, я подтащил Тимохе все четыре автомата и оставшиеся магазины, положил ему под руку. Похлопал по спине. Он коротко оглянулся, кивнул: «Давай, Пастух!» И начал поливать из двух стволов без передышки.
Боевики уже разгадали наш маневр и старались стрелять прицельно. Пока я короткими перебежками и перекатами по деревянному настилу моста передвигался от фермы к ферме, пули вокруг меня так и ярились, стальные тавры и двутавры гудели от рикошетов, будто бы кто-то резко дергал гитарные струны, из-под ног летела щепа. Но мне все же удалось выскочить в более-менее безопасную зону. Ребята уже заняли позиции и ждали команды. Я пристроился за какой-то балкой и махнул рукой.
Влупили в шесть стволов, не жалея патронов. И хотя пальба была неприцельной, нужный эффект произвела. «Духи» примолкли на несколько секунд, этого Тимохе хватило, чтобы прыгнуть за руль «ровера» и резко взять с места. Тут уж «духи» повскакивали и начали поливать на всю катушку. И многие поплатились за это.
Далеко не далеко, но в стоящего человека даже издалека попасть можно, «ровер» уже шел по мосту, быстро набирая скорость. Еще метров сорок… И тут вдруг средний двадцатиметровый пролет моста вздыбился от мощного взрыва и стал медленно валиться вниз. Подорвали, гады! Видно, взрывчатка была заранее уложена — как раз на случай попытки прорыва. И кто-то на их блокпосту успел нажать на кнопку. Я ожидал, что Тимоха затормозит, но «ровер» явно набирал скорость. На что он рассчитывал? С ходу перелететь через двадцатиметровый провал? Если бы хоть маленький трамплинчик был — мог бы, на трюковых съемках на «Мосфильме» он и не такое проделывал. Но трамплинчика-то не было, никакого!
Мы даже стрелять перестали. И «духи» тоже. Стояли, опустив автоматы, и смотрели.
«Ровер» пересек обрез моста и словно бы завис в воздухе. Инерция у него была что надо, но и с законом всемирного тяготения не поспоришь. Все шло к тому, что «ровер» врежется в опору моста метрах в десяти ниже настила. Но в тот момент, когда джип должен был начать терять высоту, Тимоха вскочил ногами на сиденье и резко прыгнул вверх. Так они и летели: «ровер» вниз, а Тимоха над ним, с расставленными в стороны руками. Как обезьяна, перелетающая с ветки на ветку.
Или как Икар, у которого уже не было крыльев. И расчет его оправдался.
Почти.
Ему удалось вцепиться обеими руками в край поперечной балки уже на нашей стороне пролета. И будь эта балка поуже, он наверняка удержался бы. Но двутавр был широкий, был наверняка в ржавчине и грязи. Пальцы Тимохи соскользнули, и он тряпичной куклой полетел вниз, вдоль опорного мостового быка. Господи, он летел целую вечность, а мы стояли на мосту, смотрели и ничего не могли сделать.
Шестьдесят метров высоты. У него не было ни единого шанса. Наконец он упал на камни между остатками мостового пролета и горящим «ровером», у которого при ударе о землю рванул бензобак.
Шевельнулся и затих. Навсегда.
Лейтенант спецназа Тимофей Варпаховский.
Не сговариваясь, мы рванулись было скатиться по откосу в ущелье, но внизу из расселины появилось человек десять боевиков, блокировавших, видно, подходы к мосту снизу; они сгрудились над телом Тимохи, потом вчетвером взяли его за руки и за ноги и быстро, оглядываясь в нашу сторону, утащили в расселину, в которой, скорее всего, были вырублены ступеньки наверх.
Финиш.
Мы повернулись и, не обращая никакого внимания на боевиков, столпившихся на той стороне моста, пошли к нашему блокпосту, кто — закинув «калаш» на плечо, а кто и просто волоча его за ремень. Муха прихрамывал. Док остановил его, вспорол ножом штанину и осмотрел рану.
— Ничего страшного, касательное по мякоти. Сейчас дезинфицируем и перевяжем.
Въезд на мост с нашей стороны, как и с той, был перекрыт грузовиком, только здесь «КамАЗом». По бокам громоздились мешки с песком. Из-за них нам приказали:
— Стоять на месте! Бросить оружие! Руки за голову!
Мы послушно выполнили приказ. Из-за бруствера появился средних лет майор-эмвэдэшник, а с ним — человек пять солдат с автоматами на изготовку.
— Кто такие?
— Капитан Пастухов, — представился я. — Командир оперативной группы специального назначения. Вот мои документы.
Он внимательно изучил удостоверение и вернул мне, понимающе протянув:
— А-а, спецназ! То-то мы гадали: кто это там такую заварушку устроил?.. — Он кивнул в сторону моста. — Этот был ваш?
Я подтвердил:
— Наш.
— Воздух! — истошно завопил один из солдатиков.
Мы поспешно юркнули за бруствер.
С запада сначала донеслось характерное полуфырканье-полубульканье вертолетных винтов, затем на фоне заходящего солнца прорисовались три черные хищные тени. Это и были «акулы». Я удивился: неужели всего полчаса прошло?
Взглянул на свои «командирские»: точно, всего тридцать две минуты. А казалось — полдня! И вторая мысль мелькнула: три «акулы», три «Су-25». Чтобы задействовать их, генерал-майором быть мало, какую бы должность этот Жеребцов ни занимал.
Здесь командовал кто-то калибром покрупнее. Намного крупнее. И мне это, честно сказать, не очень понравилось.
«Акулы» прошли над ущельем и мостом туда, потом обратно, зависли, рассматривая то, что внизу: обломки пролета и догорающий «ровер», потом покрутились над чеченским блокпостом. Кто-то из джигитов не выдержал, пальнул по ним ракетой. «Акулы» снизились и высыпали на блокпост десятка полтора фугасок, явно припасенных для нас. Потом прошили предмостье из крупнокалиберных пулеметов и, довольно похрюкивая двигателями и лопастями, ушли на запад. Им было что доложить: мост взорван, «лендровер» свалился вниз и сгорел, задание выполнено.
Только вот кому они это будут докладывать? Это меня сейчас интересовало больше всего.
Я сообщил майору МВД, что имею сверхважную оперативную информацию, которую нужно срочно доставить в штаб. В какой, я уточнять не стал. Он помялся, покряхтел, но свой «УАЗ» все-таки дал, только слезно просил вернуть без задержки. Я клятвенно пообещал.
— Куда? — спросил шофер, когда мы набились, как селедки в бочку, под брезентовый тент «уазика».
Я помедлил с ответом. По правилам я должен был бы явиться и доложить обо всем своему непосредственному командиру, полковнику Дьякову. Он был мужик что надо, я вполне ему доверял. Но сможет ли он что-нибудь сделать? Не поставлю ли я его в сложное и даже опасное положение, нагрузив этой информацией, источающей смерть, как клубок ядовитых гадюк? Нельзя этого делать, понял я и скомандовал водителю:
— В штаб армии!
Через час с небольшим он высадил нас на окраине Грозного и поспешил обратно, чтобы успеть добраться до своего блокпоста засветло. Внешнюю охрану мы прошли довольно легко. Сработало: спецназ, опергруппа особого назначения. А вот на входе в здание школы, где размещался командный пункт командарма и его штаб, получился полный затык. Капитан, дежуривший у входа с четырьмя солдатами, и слышать ничего не хотел: есть у тебя непосредственный начальник — к нему и иди. Я уж и так, и эдак — ни в какую. Единственное, чего я добился: он позвонил адъютанту командующего, доложил о моей просьбе и, повесив трубку, приказал мне:
— Кру-гом! И на выход. Или я сейчас вызову комендантскую роту и будешь ночевать на «губе»!
Ничего не поделаешь, пришлось привести более веские аргументы. Мы очень деликатно обезоружили капитана и его команду, связали, заткнули кляпами рты и оттащили в дежурку. Пока мы шли по широкому школьному коридору, отыскивая приемную командарма, штабные майоры и подполковники, попадавшиеся нам на пути, очень подозрительно нас рассматривали, но остановить и спросить, какого хрена нам тут нужно, никто из них не решился. Почему-то. Зато довольно молодой адъютант в звании подполковника даже в лице изменился, увидев нас на пороге приемной.
— Вы па-чему… — недоговорив, он схватил телефонную трубку. Я вырвал шнур из розетки и мирно сказал:
— Товарищ подполковник, доложите командующему, что капитан спецназа Пастухов просит принять его по делу государственной важности. — И, видя, что он не шевелится, так же мирно добавил:
— Иначе, товарищ подполковник, я вышибу вам мозги. И вставить их на место будет довольно трудно. Идите и докладывайте. И оставьте в покое кобуру, вы не успеете даже достать свою пукалку.
Он дико посмотрел на меня и метнулся к двери в смежную комнату. Когда дверь за ним закрылась, Док поинтересовался:
— Сережа, а ты уверен, что выбрал верный тон для разговора с адъютантом командующего?
Я отмахнулся:
— Без разницы! Мы по уши в дерьме. Чуть больше или чуть меньше… Обе створки двери кабинета распахнулись, на пороге появился кряжистый мужик с иссеченным крупными морщинами нестарым лицом, в камуфляже, с погонами генерал-лейтенанта. Из-за его плеча настороженно выглядывал адъютант.
Мы вытянулись по стойке «смирно».
Он с интересом оглядел нас, спросил адъютанта:
— Эти, что ли?
— Так точно, они.
— Капитан спецназа Пастухов, — представился я.
— А что, капитан Пастухов, ты и вправду грозился вышибить мозги моему адъютанту?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
— И вышиб бы?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!
— А не врешь?
— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант!
— Что ж, дело у тебя, похоже, действительно государственной важности. Ну, заходите.
Он посторонился, пропуская нас в кабинет. В прошлом это была, наверное, учительская или кабинет директора школы. И мебель здесь осталась старая, школьная. Только на стенах висели не географические карты и анатомические атласы, а подробные планы и схемы театра военных действий. Адъютант задернул их черной шторой.
— Докладывай, — приказал командующий, усаживаясь на хлипкий учительский стул.
Я кивнул на адъютанта:
— Пусть он уйдет.
— Не доверяешь?
— Нет.
— Очень интересно. Выйди, — приказал он адъютанту.
Когда за ним закрылись двери, Док по моему знаку выложил из сумки на стол фотографии, пленки и видеокамеру.
Командующий стал внимательно рассматривать снимки, один за другим. А я старался по выражению его лица понять, в курсе он или нет. Если в курсе — нам всем кранты. От снимка к снимку он хмурился все больше и больше. Отложив последнюю фотографию, он спросил:
— Что это?
Не ответив, я перемотал в видеокамере пленку на самое начало и включил воспроизведение. Командарм так и впился глазами в экран монитора.
Запись длилась минут двадцать. Когда пленка кончилась, я выключил камеру.
— Докладывай, капитан. Со всеми подробностями.
«Не знал», — понял я, и у меня чуть отлегло от сердца.
Командарм слушал, не перебивая. Только когда я упомянул генерал-майора Жеребцова, он жестом остановил меня и приказал адъютанту немедленно разыскать Жеребцова и доставить к нему.
— Продолжай, капитан!
Второй раз он прервал меня, когда я привел слова Дока о том, что ему рассказал его знакомый из лаборатории по опознанию трупов.
— Соедините меня с начальником спецлаборатории номер 124! — бросил он в трубку. Дождавшись ответа, спросил:
— К вам поступали трупы с удаленной роговицей глаз, с вырезанными железами, обескровленные?.. С какого времени?.. Как часто?..
Это были наши солдаты?.. Спасибо, все.
Как раз в ту минуту, когда я закончил доклад, в кабинет всунулся адъютант:
— Жеребцов прибыл.
— Давай его сюда!
В кабинет бодро вошел Жеребцов. Левое ухо его закрывал внушительных размеров марлевый тампон, прилепленный лейкопластырем.
— Товарищ генерал-лейтенант, генерал-майор Жеребцов по вашему приказанию… Тут он увидел нас, и челюсть у него так и отвисла.
— …прибыл, — еле выдавил он из себя.
— Вольно. Что у тебя с ухом?
— В меня стрелял капитан Пастухов.
— В самом деле? — повернулся ко мне командующий.
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
— Зачем?
— Чтобы убить, — ответил вместо меня Жеребцов.
— Почему же не убил?
— Не попал, товарищ генерал-лейтенант!
— Странные дела. Что это у нас за спецназ такой? Со скольких метров он в тебя стрелял?
— Примерно с шести.
— С шести?! — Он повернулся ко мне. — Сколько ты на стрельбах выбиваешь?
— Сто из ста.
— Из какого оружия?
— Из любого.
— С какого расстояния?
— С любого.
— Из какого положения?
— Из любого.
— И с шести метров в него не попал?
— Почему не попал, — сказал я, — как раз попал.
— Ладно… А теперь иди сюда, Жеребцов, — приказал командующий и разложил на столе снимки. — Знаешь, что это такое?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант.
— Твоя работа?
— Я выполнял приказ, товарищ генерал-лейтенант.
— Чей?
— Я не могу говорить об этом при посторонних.
— Почему я ничего обо всем этом не знал?
— Я не могу говорить об этом при посторонних, — повторил Жеребцов.
— Выйди и жди!
Жеребцов, пятясь, вышел. Командующий встал из-за стола и заходил вдоль своего кабинета. От стены до стены было метров семь, за это время он успевал произнести примерно пять или шесть фраз, включая междометия. И честно скажу: такого черного мата я никогда в жизни не слышал. Даже не подозревал, что такой существует. Правда, в армии я всего шесть лет, а он — лет на двадцать, а то и на тридцать больше. Или у них в Академии Генштаба такой спецкурс читают?
Только на пятом или шестом витке генерал-лейтенант начал слегка повторяться. Видимо, он и сам это почувствовал. Поэтому вернулся к столу и долго сидел, закрыв лицо руками. Потом сказал:
— Иди, капитан, отдыхай. И вы, ребята, тоже. Дальше я уж сам этим делом займусь. Только никому об этом — ни слова. Понимаете, надеюсь?
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант, — ответил я за всех.
Вернувшись в часть, мы сгоняли Артиста за бутылкой — это у него в любой ситуации хорошо получалось — и помянули Тимоху.
Бывшего каскадера «Мосфильма». Лейтенанта Тимофея Варпаховского. Светлая ему память.
* * *
Такой вот у нас денек получился. И я чувствовал, что этим дело не кончится.
Внутренний голос мне это подсказывал. А он мне никогда не врет. Даже когда я сам себе пытаюсь врать. И на этот раз не соврал.
На следующий день, как всегда после операции, нам полагался, как говорят на гражданке, отгул. Но уже в десять утра к нам в казарму вошел наш полковник Дьяков. Лицо у него было как после тяжелого боя с большими потерями с нашей стороны.
— Что у вас там вчера случилось? — спросил он меня.
— Я же представил рапорт.
— А кроме того, что в рапорте?
— Николай Дементьевич, мало у вас своих проблем? Ничего хорошего не случилось. А что случилось — об этом доложено командующему армией.
— Выходит, вы у него вчера были?
— Пришлось.
— Ладно. Не хочешь — не говори.
— Не имею права.
— Я так и понял. Собирайтесь, он вас вызывает. К одиннадцати ноль-ноль. — Он помолчал и добавил:
— Без оружия.
— Форма одежды парадная? — поинтересовался Артист.
— Парадная? — переспросил полковник. — Не думаю. Нет, не думаю, — повторил он.
Мы побрились, надраились, навели марафет и в десять пятьдесят шесть были уже на КПП штаба армии: подобранные, подтянутые струночкой, словно бы облитые полевой камуфляжкой, — не на всяком и парадная форма так сидит, с боевыми наградами — у кого что было. А у всех было — от медали «За отвагу» у Мухи и Трубача до «Ордена Мужества» и американского «Бронзового орла» у меня; «Орла» вручил мне посол США за освобождение их журналистов. Я взглянул на нашу группу как бы со стороны, и мне понравилось. Как раньше говорили: военная косточка. Или как полковник Дьяков иногда говорит: «Элита!» Правда, говорит он это только тогда, когда делает нам втык за какой-нибудь прокол, и добавляет при этом: «Мать вашу!»
На КПП нас встретили, как делегацию НАТО: полная корректность и нуль эмоций. Один дежурный офицер передал нас другому, тот — третьему, и ровно в одиннадцать ноль-ноль адъютант открыл перед нами двери кабинета командующего:
— Вас ждут.
Командарм, похоже, эту ночь на спал — таким тяжелым и обрюзгшим было его лицо. В кабинете сидел еще один человек — лет пятидесяти, с бледным сухим лицом, в очках с тонкой золоченой оправой. Он был в штатском, но темно-синий костюм на нем сидел, как форма на кадровом офицере.
— Товарищ генерал-лейтенант, по вашему приказанию… — Вижу, что прибыли. Это товарищ из Управления по планированию специальных мероприятий. Ему представьтесь.
— Капитан Пастухов, — назвался я.
А за мной и ребята, по старшинству.
Док:
— Капитан медицинской службы Перегудов.
Боцман:
— Старший лейтенант Хохлов.
Трубач:
— Старший лейтенант Ухов.
Артист:
— Лейтенант Злотников.
Муха:
— Лейтенант Мухин.
— Вольно. Садитесь, — кивнул командующий.
Но гостя нам так и не представил. Товарищ из Управления по планированию специальных мероприятий. И будет с вас. Я и не подозревал, что такое управление существует. А какие специальные мероприятия оно планирует — об этом только сейчас стал догадываться.
— У меня к вам, товарищи офицеры, несколько вопросов, — начал штатский. — Скажите, капитан Пастухов, эти материалы, которые вы вчера доставили… У них есть копии?
Я сразу понял, куда он клонит. И ответил:
— У нас — нет.
— А у них?
— Думаю, нет. Кассета не доснята, многие пленки не проявлены. Негативы снимков наверняка есть. Но снимки мелкие, даже погон не видно. А лица в марлевых полумасках.
— У вас не было намерения сделать копию видеопленки?
— Зачем? Если бы дело касалось только генерал-майора Жеребцова, эти материалы мы отнесли бы прямо в ОБСЕ. И прославили бы его на весь мир.
— Почему же вы так не сделали?
— Потому что на весь мир прославилась бы и Российская армия. А она и так прославлена с головы до ног.
— Значит, вы думали о чести Российской армии?
— А вы? — неожиданно вмешался Док. — Когда планировали это мероприятие? Если планировали его вы.
Таким я Дока никогда не видел. Он с трудом сдерживал бешенство.
Штатский словно бы не услышал его вопроса.
— Спасибо, — сказал он. — Я удовлетворен вашими ответами.
— Анатолий Федорович, я хотел бы поговорить с моими офицерами наедине, — обратился к нему командующий.
«Анатолий Федорович — вот, значит, как его зовут», — взял я себе на заметку.
— Разумеется. Ничего не имею против, — ответил штатский и вышел.
Командующий проводил его тяжелым взглядом и повернулся к нам:
— Курит кто-нибудь? Угостите сигаретой.
Док выложил перед ним пачку «Мальборо» и зажигалку. Он был единственным, кто в нашей команде курил. Раньше Артист и Муха смолили, но после двух подряд тридцатикилометровых марш-бросков по горам с полной выкладкой, которые я специально для них устроил, как-то быстренько бросили. А вот у Дока не получалось.
Командующий закурил и довольно долго молчал. Потом сказал:
— Плохие у меня для вас новости, ребята. Очень плохие. От меня потребовали, чтобы я отдал вас под трибунал.
— За что?! — вырвалось у Мухи.
— Невыполнение боевого приказа. Нападение на генерала Жеребцова… Что ж ты его не пристрелил, капитан? Сам же сказал: он тебе в башку целил. И свидетелей у тебя вон сколько! Пристрелил бы — и дело с концом. Тоже мне, спецназ хренов!
— В следующий раз так и сделаю, — пообещал я.
— Не будет у тебя следующего раза. И ни у кого из вас не будет. Вы разжалованы и уволены из армии. Вчистую.
Я даже засмеялся.
— Не складывается, товарищ генерал-лейтенант. Это все равно что приказать: отрубить голову и повесить. Если мы разжалованы и уволены, значит — мы штатские.
При чем здесь военный трибунал? А если трибунал, зачем увольнение? А вдруг трибунал решит, что правильней нас расстрелять?
— Трибунала не будет. Я сказал, что сяду рядом с вами, потому что тоже не выполнил бы такого приказа. А Жеребцов сядет — за то, что его отдал.
— Полегчало, — заметил я. — Трибунала, значит, не будет, а приказ об увольнении остается в силе?
— Да, — сказал он и погасил сигарету. И тут же закурил новую.
— Но за что? — снова спросил, почти крикнул Муха.
— Не за что, а почему, — поправил командующий. — Или зачем.
— Зачем? — повторил Муха.
— Вы слишком много знаете. Программа, по которой проводились эти дела, закрыта… — Так это была целая программа? — спросил я. — И, наверное, кодовое название у нее было? Безумно интересно — какое же?
— "Помоги другу".
— Как?! — заорал я. — «Помоги другу»?! Да там что, в этом Управлении по планированию специальных мероприятий, параноики сидят? А может — поэты? «Помоги другу»! Сразу и не сообразишь, что кощунственней — сама программа или ее название! «Помоги другу»! Это надо же до такого додуматься!
— Не забывай, капитан: благодаря этой программе многим нашим солдатам удалось спасти жизнь.
— Многим — это скольким? — спросил Док.
— У меня нет этой информации.
— Может, стоит поинтересоваться? И сравнить: сколько тканей и органов было получено в ходе реализации этой программы и сколько использовано в наших госпиталях. С учетом того, что этим занималась не только команда капитана Труханова.
Командующий нахмурился.
— Вы хотите сказать… — Ничего конкретного, — возразил Док. — Просто мысли вслух. Однажды я видел биржевой каталог. Меня интересовало хирургическое оборудование для полевых госпиталей. И случайно я обратил внимание на строчку: «Препарат Ф». Мне объяснили: это гормональная вытяжка из эмбрионов, которые получают при абортах.
И настоятельно советовали не вникать.
— При чем здесь аборты? — не понял командующий.
— Я не знаю, сколько стоит почка или роговица глаза, но цены могут быть сопоставимы с ценой препарата Ф. А цена его: сто тысяч долларов за один грамм.
— За один грамм?! — поразился командующий.
— Вот именно, — подтвердил Док.
— Мы произведем самую тщательную проверку. Мой адъютант лично этим займется. Он парень въедливый. И если что… — О чем вы говорите?! — вмешался я. — О другом нужно говорить: сколько матерей не смогли в последний раз увидеть лицо своего сына!
— Я повторяю: программа закрыта, — ответил командующий. — Продолжение ее признано нецелесообразным. Не без вашей помощи, — добавил он.
Я поправил:
— Скажите лучше: не без помощи полевого командира Исы Мадуева.
— Сейчас это уже не имеет значения. Программы нет. Но если о ней станет известно — даже задним числом… Вы задействованы на самых опасных заданиях. Нельзя исключать, что кто-то из вас может попасть к боевикам. И под пытками рассказать о ней. Ваше увольнение эту опасность нейтрализует.
— Товарищ генерал-лейтенант, это вы сами придумали? — изумился я.
Он хмуро покачал головой:
— Нет.
Мы молчали. Совершенно обалдели. Логика была — высший пилотаж. И единственный из нас, кто нашелся, был Артист. Он подошел к столу командующего и вежливо попросил:
— Можно на секунду вашу сигарету?
Взял из рук ничего не понимающего командарма дымящуюся «Мальборо», подсел к столу, поддернул обшлаг форменки на левой руке и приложил сигарету к коже повыше запястья. И эдак медленно, не торопясь, потушил. После чего вернул сигарету командующему, сказал «Извините» и сел на свое место.
Мы-то знали этот фокус Артиста, а командующий просто офонарел.
Собственно, это был никакой не фокус. Как-то в казарме мы заговорили о пытках. Ну, мало ли о чем говорят в казармах. Чаще, конечно, о бабах, но и другие темы проскальзывают. Вот и вывернулось из трепа: может ли человек выдержать пытку? Знали, конечно, из книг: может. Партизаны в войну, а еще раньше Джордано Бруно, ранние христиане, протопоп Аввакум. Но — как? Вот тогда Артист нам это и продемонстрировал. А потом рассказал. Он с детства жутко боялся боли.
Когда в школе объявляли, что завтра будут делать прививки, всю ночь не спал. А перед любым уколом вообще обмирал от ужаса. И однажды, он уже в театральном учился, вышло так, что его девушка сказала ему, что полюбила другого. Артист вспоминал: «Я понял, что схожу с ума. И чтобы хоть как-то отвлечься, случайно ткнул сигаретой в руку. И ощутил не боль, а облегчение. Боль, конечно, тоже была. Но это было — как комариный укус». Вот тогда, сказал он, я и понял, что есть кое-что сильнее любой боли. Ненависть, ярость, гордость, любовь. Только о них надо думать, а не о боли. Предложил: не хотите попробовать? И мы попробовали, каждый. И ничего, нормально выдержали. С того дня у каждого на левой руке, повыше запястья, по метке осталось. А у самого Артиста их было четыре. Не слишком-то, видно, ему везло в любви.
Командующий долго рассматривал потушенную сигарету, потом бросил ее в пепельницу и спросил:
— Что вы этим хотели сказать? Артист только плечами пожал:
— Да ничего.
Командующий жахнул по столу ладонью так, что на пол посыпались бумаги и карандаши.
— Не я этот приказ подписал, ясно? Не я!
Я спросил:
— А кто?
— На, капитан, читай!
Я взял листок приказа, отпечатанный на служебном бланке. Подпись на нем была: заместитель министра обороны. Я передал приказ Доку, он — Боцману, бумага обошла всех и вернулась на стол командующего.
— Теперь верите? — спросил он. — Я был категорически против. Самым категорическим образом!
— И ничего не смогли сделать? Он только развел руками:
— Ничего… Извините, ребята, но так получилось.
— Не расстраивайтесь, товарищ генерал-лейтенант, — успокоил я его. — Я все думал: почему у нас ничего не получается? В Афгане обосрались, в Чечне обсираемся на каждом шагу. А причина-то очень простая. Если боевой генерал, командующий действующей армией, бессилен против министерской вши — это не армия.
Это выгребная яма. И сидеть в ней по уши в говне — увольте!
Я содрал свои капитанские погоны, «Орден Мужества», первую мою медаль «За отвагу», которой очень гордился, и все это добро положил на письменный стол командующего. То же самое сделали Док, потом Артист, Боцман, Трубач и Муха.
Через минуту перед командующим уже лежала целая горка офицерских погон и боевых наград свободной России.
— А чего ж «Орла» не бросаешь? — хмуро поинтересовался он.
— Этот орден был мне вручен правительством Соединенных Штатов. А к нему никаких претензий у меня нет. Честь имею!
С порога я оглянулся. Командующий сидел за своим столом, невидяще глядя перед собой. Жалко мне было его? Нет. Тимоху мне было жалко. Других ребят, которые полегли в развалинах Грозного и на всех хасавюртах. И тех, кто из Афгана вернулся домой в цинке под условным шифром «груз 200». Вот их мне было до муки жалко. А его — нет.
* * *
Через два дня мы обменялись адресами и распрощались на Курском вокзале.
Артист, Муха и Трубач были коренными москвичами, тут были их родительские дома, и старики были еще живы. Боцман был из Калуги, там у него была жена и трехлетний сын, жили в двухкомнатной «хрущевке», которую дали жене от фабрики. У Дока была однокомнатная квартира в Подольске, он получил ее при разделе его двухкомнатной московской квартиры после развода с женой. А мне, моей жене Ольге и дочке Настене путь лежал сначала в Зарайск, а потом еще дальше — в деревню Затопино на берегу речки Чесны. Там догнивала изба-пятистенка, пустовавшая после смерти матери, всего на три года пережившей отца.