"Вазкор, сын Вазкора" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)

Глава 1

Однажды летом, когда мне было девять лет, змея укусила меня в бедро.

Я очень мало помню из того, что было после, только отрывочное ощущение времени и безумный жар, как будто все тело в огне, и как я метался, чтобы избавиться от него. А потом все кончилось, и мне стало лучше, и я снова бегал по зеленым склонам среди белых камней. Позже я узнал, что должен был умереть от яда змеи. Тело мое стало от него серо-голубым и желтым; хорошенькое зрелище я, должно быть, представлял собой. Однако я не умер, и от укуса не осталось даже шрама.

И это был не единственный случай, когда я соприкоснулся со смертью Когда меня отлучили от груди, я отрыгивал все, что мне давали, кроме козьего молока. Судьба другого ребенка на этом бы и закончилась, ибо жители крарла великодушно оставляют своих слабых на съедение волкам. Но я был сыном вождя дагкта от его любимой жены и, несомненно, мольбы моей матери спасли меня. Вскоре я окреп, и терпение моего отца было вознаграждено.

Я выжил в борьбе, и мои дни были наполнены ею. Когда я не сражался за свою жизнь, я сражался со всеми детьми мужского пола в крарле, поскольку, хоть я и был сыном Эттука, моя мать не была женщиной этого племени, а я с первого дня жизни был во всем похож на нее. Иссиня-черные волосы, шелковистые у нее и как львиная грива у меня, и ее черные глаза, глубокие как покров ночного неба.

Мои самые ранние воспоминания – о матери. Как она сидела и расчесывала мои волосы, раскинутые по плечам. Она снова и снова погружала деревянный гребень в эти космы, исполненная чувством собственничества всех матерей. Она гордилась мной, а я был горд тем, что она гордится мной. Она была красивая, Тафра, и она любила, как я облокачивался на ее колени, пока она расчесывала меня, и даже тогда, я помню, костяшки моих пальцев были покрыты кровью. Я порезал их о чьи-то зубы, которые я расшатал за то, что они обзывали ее. С самого начала я сознавал свою необычность и то, что выделяюсь из общей массы. Я не забывал об этом ни на час. Это укрепило и закалило меня, и научило держать язык за зубами, что потом очень пригодилось. Моя мать Тафра сверкала как звезда среди краснокожих и желтокожих людей. Даже ребенку, каким я тогда был, было ясно, что они ненавидят ее за ее обаяние и положение, а меня они ненавидели как символ. Когда я сражался с ними, я сражался за нее. Она была скалой за моей спиной. Моей мечтой было превзойти их всех, чтобы утвердить ее права и заслужить ее одобрение. Это мое желание превосходства и нелюбовь распространялись и на отца.

Эттук был грубым краснокожим мужчиной. Красная свинья. Когда он входил в палатку, меня охватывало раздражение. Другим он говорил: «Вот мой сын», хвастался моим ростом, моими крепнущими мускулами, хвастался, потому что это он сделал меня, как хорошее копье. Но когда я вызывал его неудовольствие, он бил меня, однако не совсем так, как воин бьет своего сына, чтобы вложить разум или выбить дурь через задницу, в зависимости от того, что требуется; Эттук бил меня с удовольствием, потому что я был его собственностью и он мог меня бить, но не только поэтому. Позже, когда я стал старше, я понял, что каждый из этих ударов говорил: «Завтра ты станешь сильнее меня, так что сегодня я буду сильнее тебя, и если я сломаю тебе спину, это только к лучшему».

Кроме того, я совсем не был похож на него. Его свиной мозг терзало неясное подозрение, что Тафра зачала меня от кого-то из ее племени еще до того, как он сжег их крарл и взял ее в качестве военной добычи. У него были сыновья от других женщин, но Тафру он высоко ценил. Я видел, как он стоял и смотрел на какой-то из награбленных браслетов, который он собирался надеть на нее, и его член вздыбливал леггинсы на нем только от этого. Я мог бы убить его тогда, этого красного борова, хрюкающего от желания обладать белым телом моей матери. Возможно, это самая древняя, но всегда новая ненависть мужчины к мужчине. Одним словом, он и я не были друзьями.

Время Обряда для мальчиков наступило для меня, когда мне было четырнадцать. Обряд всегда приходится на месяц Серого Пса, второй из месяцев Пса, во время зимней стоянки.

Весной племена уходили в поисках плодородных земель за пределы Змеиной Дороги; во время листопада они возвращались и поднимались в горы. Долины, расположенные высоко в горах и укрытые между зазубренными вершинами, меньше страдали от резких ветров и снега. В некоторых местах долины лежали ниже линии снегов; там цвели травы и вечнозеленые растения, и стремительно летели вниз водопады, слишком быстрые, чтобы замерзнуть. Здесь паслись олени и бродили медведи, медлительные и неповоротливые, легкая добыча для охотничьих стрел.

Эттук зимовал обычно по соседству с другими крарлами, отличавшимися от дагкта. Это были краснокожие скойана и хинга и желтоволосые моуи, располагавшиеся на расстоянии не более пяти миль, все в состоянии натянутого мира. Это время было слишком холодным для ведения войн. Мужчины строили длинные тоннели из уплотненного снега, камней, козьих шкур, глины и веток, и палатки ютились под ними или в пещерах, напоминавших перегородки в подножии гор. Зимой занятий было мало. Время проходило главным образом за рассказами, выпивкой, азартными играми, едой и сексом. Иногда эту монотонность нарушали стычки между соперничающими охотничьими группами. Если один мужчина убивал другого во время перемирия, он должен был платить Кровавый Выкуп, поэтому воины убивали друг друга с оглядкой и редко. Ритуал крарла был единственным оживляющим событием.

Обряд для мальчиков был одним из таинств мужской жизни. Ни один мужчина не становился воином, не пройдя через него. С тех пор, как себя помню, я знал, что это мне предстоит, эта веха моей жизни, и я испытывал ужас, совершенно не понимая почему. Но я скорее проглотил бы язык, чем признался в этом. Даже матери я не признавался. Я не мог допустить, чтобы она видела мою слабость.

В листопад я овладел одной девушкой. Она была примерно на год старше меня и заигрывала со мной, а потом страстно раскаялась в этом, когда я принял ее кокетничанье всерьез. Она преследовала меня, чтобы опозорить, так как больше всего ненавидели Тафру женщины и передали эту ненависть своим дочерям. Девушка, несомненно, думала, что я еще не созрел, но она ошибалась. Она кричала от боли и гнева и кусала мои плечи, пытаясь сбросить меня, но шайрин – ее женская вуаль-маска – притуплял зубы, а мне все это доставляло слишком много удовольствия, чтобы отпустить ее.

Когда я кончил и обнаружил, что у нее идет кровь, мне на мгновение стало жаль ее, но она сказала: «Ты, подонок вне племени, ты тоже будешь истекать кровью и вопить, когда в тебя войдут иглы. Я надеюсь, они, может быть, убьют тебя».

Вообще женщины боялись и почитали мужчин крарла, но по отношению ко мне она испытывала некоторую храбрость, потому что я был сыном Тафры. Я держал ее за волосы, пока она не захныкала.

– Я знаю об иглах. Так наносятся знаки воина. Не думай, что я буду скулить под ними, как девица с ключом в ее замке.

– Ты, – прошипела она, – будешь извиваться. Ты распухнешь и умрешь от этого. Я попрошу Сил-На наслать на тебя проклятье.

– Давай проси. Ее проклятья воняют, как она сама. А что до тебя, так ты должна поблагодарить меня. Я оказал твоему будущему мужу услугу, ты оказалась труднопроходимой сукой.

Тут она попыталась выколоть мне глаза, и я ударил ее, заставив передумать. Ее звали Чула, мою первую жену, как потом вышло; так что изнасилование было в каком-то отношении пророческим.

Все же ее слова привели меня в угнетенное состояние. Татуировка, которая была частью Обряда, тревожила меня давно – Чула лишь высказала эту тревогу.

У меня было странное тело, и это я уже знал благодаря укусу змеи и другим вещам. Я темнел на солнце и бледнел зимой, как и все люди, но на коже никогда не было пятен, и ничто не оставляло на ней шрамов. Как бы желая уравновесить эти свойства, мой организм не переносил ничего незнакомого, что попадало внутрь, даже пищи. Сочное жареное мясо вызывало у меня рвоту, если я съедал больше одного-двух крошечных кусочков; их пиво было для меня отравой. Я наконец начал задавать себе вопрос, как на меня подействуют яркие чернила жрецов и иглы, введенные в руки и грудь. В результате мне пришло в голову, что я, вероятно, умру, как сказала эта девушка, и это вызвало неистовую злость. Было невыносимо думать, что я погибну из-за чего-то презренного и оставлю мать одну в палатке Эттука. И я ничего не мог сказать, так как выковал из себя железного человека. Накануне дня Обряда я пошел охотиться один, поднимаясь и спускаясь по заснеженным краям долины под покровами скрежещущего ветра. Несмотря на мои четырнадцать лет никто лучше меня не владел стрелой и копьем.

У заводи паслись две коричневые самки оленя. Я убил их одну за другой почти за секунду. Когда я подошел выпустить из них кровь, чтобы облегчить их вес, что-то оборвалось у меня внутри как камень, сорвавшийся с горы. Впервые, убив, я понял, что отнял чью-то жизнь, нечто, что принадлежало кому-то. Олени, которых приходилось волочить по снегу, были тяжелыми, как свинец, и дряблыми, как мешки, из которых вылили вино. Я пожалел, что сделал это; у нас было достаточно мяса. Однако я чего-то добивался и вскоре, возвращаясь назад с добычей, я увидел зайца и убил его тоже и принес к палаткам.

Мужчины смотрели на то, что я принес, с возмущением, а некоторые из молодых женщин не удержались от восклицаний. Кое-кому на женской половине я начинал немножко нравиться. После Чулы были другие, более благосклонные, но тоже готовые вопить и жаловаться потом. Однако, как я заметил, они приходили снова.

Эттука не было. Он пил с другими вождями дагкта на южной стороне лагеря. Он не заходил к моей матери, пока не возвращался к вечерней еде или не напивался до буйства, или и то и другое вместе. Тафра сидела в своей темно-синей палатке и ткала на станке, вымененном у моуи. Они говорили, что получили его от людей из города, что к западу от гор, где отшумели и закончились войны, оставив после себя только руины.

Война шла между древними городами с незапамятных времен, но это была величественная война, с правилами, как в танце. Потом появился кто-то, кто все изменил. Племена знали об этом из отрывочных рассказов беженцев, которые переходили через горы, чтобы избежать сражений. Одна сказка, сразу подвергнутая сомнению, была о богине, выросшей на земле. Населению племен больше приходилась по вкусу история о могущественном и честолюбивом муже, который втянул города в битву за свои собственные цели, был убит и предоставил войне полыхать самой по себе, неуправляемой и никем не возглавляемой. В первые пять или шесть лет после моего рождения города нападали друг на друга, как умирающие драконы, и были разодраны в клочья. После этого оставшиеся в живых бродяжничали кучками, пираты в своих родных местах, ожесточенные, безумные и безрассудно гордые. Таких банд было больше тысячи, и у каждой своя вера и какой-нибудь сумасшедший командир или принц. Иногда проходил слух об их налете на селения за горами и о том, что они увели в рабство мужчин из племен. Городские господа всегда считали себя выдающимися; никто из людей не был им ровней. Моуи, однако, вели с ними торговлю у сожженных руин, которые жители крарлов называли Эшкир. Городские воины странно выглядели. По слухам, их лица всегда скрывали маски, как у наших женщин, только их маски были из бронзы, железа или даже серебра и золота, хотя одеты они были в шкуры животных и лохмотья. Из потертых поводьев их коней сыпались драгоценные камни, а у лошадей от голода торчали ребра. Рассказывали также байку, будто эти городские мужчины не едят и обладают волшебными силами. Их никогда не видели зимой, потому что проходы были засыпаны глубоким снегом, и в любое время они редко углублялись на восток.

На станке из Эшкира моя мать ткала алое полотно с каймой из затейливого переплетения черного, темно-бордового и желтого цветов. Это будет для него. Мой гнев вспыхнул с новой силой от вида матери, работающей на Эттука в мои последние часы в этом мире. Я чувствовал, что она должна принадлежать исключительно мне, потому что я был уверен, что завтрашний день означал мой конец, и старался до отказа заполнить делами сегодняшний. Ее волосы, когда она работала, были распущены. Они были цвета чернослива, а кожа ее была по-зимнему белой, как теплый снег. Когда я стану воином, по закону племени она должна будет закрывать лицо передо мной, как перед всеми другими мужчинами за исключением мужа. Но пока это еще не было нужно. По обычаям племени она была старой для невесты, она родила меня в двадцать девять лет; но в полусвете палатки она выглядела совсем молоденькой девушкой. Глаза ее были полузакрыты под действием ритмичного шума станка, и только браслеты на руках слабо позванивали, когда она передвигала челнок.

Я долго стоял и наблюдал за ней и не думал, что она меня видит, но вдруг она сказала:

– Я слышала, он охотился, Тувек, мой сын, и принес добычу, которой этой палатке хватит на много дней.

Я ничего не ответил, поэтому она повернулась и стала смотреть на меня своим особым способом, опустив голову и глядя снизу вверх, полусмеясь. Даже когда она стояла и была выше меня, эта ее манера смотреть создавала ощущение, что я возвышаюсь над ней. И когда ее глаза останавливались на мне, они зажигались особым светом, что не было игрой. Когда это случалось, в ее обнаженной до дна душе было видно, что вся ее радость во мне.

– Подойди, – говорила она, протягивая руку, – подойди сюда и дай мне посмотреть на это дитя от плоти моей, подобное богу. Может ли это быть, что я выносила тебя?

И когда я подходил к ней, она опускала руки, легкие, как лепестки, мне на плечи и смеялась надо мной и над своим восхищением мной, пока я не начинал смеяться схоже.

Ни один другой мальчик крарла не потерпел бы такого от своей матери, и поэтому они изобрели для меня несколько дополнительных прозвищ. Начиная с семилетнего возраста мальчик принадлежит отцу. Он во всем ему подражает, ест с мужчинами и спит в палатке для мальчиков, и с пренебрежением относится к женщинам с их стряпней и шитьем. Если женщина прикасается к нему, он стряхивает ее руку, хмурясь, как будто это птичий помет упал на него с неба, если только ему не терпится отправиться в путь между ее бедрами. Но другие женщины были не такие, как Тафра, их костлявые лапы были подобны тискам, не то что легкие руки Тафры, их лица без шайрина, конечно, не были похожи на ее прекрасное лицо, и их затхлый женский запах был зловонным, как кошачий. От Тафры всегда пахло ароматной свежестью, усиливаемой разными благоуханиями. Даже после того, как боров бывал с нею, она оставалась чистой, как ключевая вода.

– Ах, мой сын, – произнесла она сейчас, – мой прекрасный сын. Завтра тебя сделают воином.

Перед ней я не позволил себе даже проглотить комок в горле. Я с легкостью ответил: «Да», как будто не придавал этому никакого значения.

– Нет никого, подобного тебе, – сказала она. Она запустила пальцы в мои волосы, которые давно уже не напоминали спутанные мальчишеские космы. Она никогда не могла оставить мои волосы в покое, и, как я уже обнаружил к тому времени, другие женщины тоже, как будто цвет или само качество волос притягивали их пальцы, как магнит. Комок в моем горле разрастался; я взглянул на ткань на станке, чтобы вернуть свою злость и так облегчить свою боль. Она заметила мой взгляд. – Я готовлю твое воинское одеяние.

Это меня сломило.

– Мама, – сказал я, – может быть, оно мне не понадобится, – и тут же прикусил язык, я был очень собой недоволен.

– Тувек, – сказала она тихо, – теперь я понимаю. Что, по-твоему, с тобой сделают?

– Ни одна женщина не знает Обряда, – сказал я.

– Верно. Но женщина знает, что мужчины остаются в живых после этого.

Не должна ли я думать, что ты слабее их? Ты, лучший из всех?

– Я не боюсь ничего этого, – сказал я заносчиво, потому что она слишком много хотела от меня в этот момент, – но я думаю, что могу умереть. Вот и все.

Потом я увидел, что ей тоже нелегко, что она говорит так, потому что боится. Ее руки сжали меня.

– Котта, – сказала она, – ты слышишь?

Я резко обернулся, опять рассердившись. Я думал, мы были одни в палатке. Теперь я увидел тень позади станка, слепую женщину-целительницу.

Большие руки ее лежали на коленях. Странное дело было с Коттой: хотя глаза ее не были зрячими, казалось, она видит все. Мальчишки узнавали это очень рано, когда пытались украсть что-нибудь из ее вещей. Она была высокая, почти как мужчина, кожа да кости, ее слепые зрачки светились сквозь шайрин, как сланец. Она часто оказывалась там, где ее не думаешь встретить. Она помогала женщинам в родах, лечила болезни и раны и часто бывала с моей матерью. Среди женщин крарла ходили разговоры, что Тафра умерла бы вместе со своим отпрыском, если бы Котта не помогала при родах. Я появился наутро после победы дагкта Эттука в какой-то битве с одним из крарлов скойана, но Тафре при моем рождении пришлось труднее, чем любому воину в битве. Она не зачала больше ни одного ребенка, и кое-кто говорил, что это тоже дело рук Котты, так как вторые роды оказались бы роковыми для чужачки-суки, жены Эттука.

Эмалевые серьги Котты зазвенели, когда она пошевелилась и уставилась прямо на меня, как будто она видела каждую черту на моем лице.

– Ты сомневаешься насчет татуировки, – сказала она.

– Ни в чем я не сомневаюсь, – сказал я, взбешенный и холодный, каким можно быть только в четырнадцать лет.

– Ты хорошо делаешь, что сомневаешься, – сказала она, заставив меня почувствовать себя идиотом. – Как ты говоришь, но может плохо подействовать на тебя. Тем не менее я осмеливаюсь утверждать, что ты оправишься, как и после укуса змеи. Но мне интересно, не потратят ли они впустую свои чернила.

Я не понял. Я уже собирался бросить ей какие-то резкие слова и покинуть палатку, когда Котта, без какой-либо очевидной причины и связи, добавила:

– Этот станок из города Эшкир. Однажды среди палаток была женщина из Эшкира.

Я бы не придал этому никакого значения, но только Тафра как-то странно застыла неподвижным серым изваянием.

– Почему ты говоришь о ней? – вскоре спросила она. – Она была рабыней, которую украли воины, и она убежала. Что еще тут может быть?

– Верно, – сказала Котта, – но она видела, как он появился, – и она кивнула в мою сторону. – Она стояла на коленях позади тебя и держала тебя, а ты разодрала ей руки от боли. Она была молодая и сильная, но ей тоже предстояло выплеснуть в мир своего ребенка. Интересно, что с ней стало в этих дебрях.

Все это казалось мне невразумительным. Меня удерживало только натянутое, как кожа вокруг раны, лицо матери.

Потом Котта сказала мне:

– Ты не умрешь завтра, молодой самец. Не бойся. Если ты заболеешь, Котта позаботится о тебе.

Она как будто заколдовала меня. Все дневные тревоги исчезли, как исчезает мрак, когда солнце поднимается в небе.

Я вышел освежевать моих оленей, а потом, когда крыша из облаков над горами заиграла красной, пурпурной, желтой и черной красками, как на воинском одеянии, которое моя мать ткала для меня, я выбрал место у огня и в последний раз поел как мальчик.