"Девушка с амбициями" - читать интересную книгу автора (Веденская Татьяна)

Глава 4 Уже почти на луне, по крайней мере, на орбите

Мой материнский пофигизм порой пугал и меня саму, потому что я ни на чем не заостряла внимания, кроме любви. Не было ни на что остальное ни времени, ни сил, ни желания. Я любила моего мальчишку, и не видела возможностей и способов заставить его вести себя как-то иначе чем как ему самому приходило в голову себя вести. Воспитать. Начать с того, что мне, глупой куриной мамаше, казалось, что все, что он ни сделает – идеально. Я не видела в нем ни одного недостатка. Он прекрасно плевался кашей, великолепно игрался в дверцы шкафов (подумаешь, они после этого ломались. А надо было крепче делать), отлично дрался, когда кто-то брал его на руки и уносил с места выполнения важного задания. Я не нашла в нем ничего такого, чего мне бы хотелось в нем изменить. Что такого, что малыш питается не по часам, а тогда, когда голоден? Разве я позволила бы накормить себя против воли? И он не позволял, размахивая головушкой из стороны в сторону и выбрасывая миску под стол. Мы смирились и кормили его тогда, когда он подбегал как галчонок с открытым ротиком и лопал все, что мы могли ему предложить. И насчет сна тоже. Почему это он должен дрыхнуть именно тогда, когда вся семья пьет чай и смотрит интересное кино? Не будет он спать! И он сидел порой на коленях в нашем гостеприимном обществе, пока не отрубался прямо в полете. Я брала его на руки и клала в кроватку, тихо умирая от нежности, видя спящее безмятежное детское лицо. А когда Максимка начал говорить, меня вообще охватил дикий и неописуемый восторг.

– Мама дай, – сказал он, и протянут руку к зубной пасте. Я чистила зубы и от неожиданности чуть не подавилась пеной.

– Что? – вытаращилась я. Макс с досадой тряхнул головой и повторил.

– Мама дай. – И снова вперил свой пальчик в пасту. Я дала ее ему и стала смотреть. Он обсосал тюбик. На лице было выражение брезгливой покорности. Дескать, гадость, конечно, но что делать. Надо!

– Нравится? – спросила я.

– Не, – коротко бросил он и протянул мне тюбик обратно.

– Извини. Если хочешь, я куплю пасту повкуснее, – засуетилась я. Максим развернул корму и направился на выход, потом обернулся и добавил.

– Пасиба!

– Пожалуйста! – умилилась я. – Какой хороший вежливый мальчик.

– Когда твой вежливый мальчик писать в горшок начнет? – все придиралась ко мне мама. Я мучилась совестью, она у меня на тему горшка ныла как больной зуб. Я понятия не имела, что делать. Памперсы были основой комфорта, действительно уже было пора с этим что-то делать.

– Наверное, после двух лет, – неуверенно отвечала я матери. Но жизнь в очередной раз подтвердила, что ей виднее. И мой мальчик сам, добровольно отказался ходить в памперсах. Этот переворот произошел одновременно с обретением способности сказать спасибо. Собственно, я самого переворота так и не видела, потому что была на работе. И вообще, мой метод ни о чем не думать и полагаться на природу сработал еще раз, к вящему моему удовольствию. Для меня все выглядело так. Однажды вечером ко мне подошла моя непередаваемая няня.

– Ларис, послушай, – сделала стандартный кивок перед боем она. Я запаниковала и прикинула, куда можно сбежать. Бежать было некуда, позади Москва.

– Ну? – грубо, чтобы не провоцировать вежливостью, кивнула я.

– Прям не знаю, что и делать. Максим-то в памперсе ходить не хочет! Беда.

– Как это? – не поняла я. – Как ты узнала, что не хочет?

– А так, что он его стаскивает. Только оденешь, он убежит. Трах-бах, а он возвращается уже без него. Что делать? Может, скотчем обматывать? – предложила она.

– Ни в коем случае, – воскликнула я, представляя, как моя нянька обматывает сына скотчем и с облегчением идет дальше смотреть ток-шоу «Месим и жрем вместе». Или что-то навроде этого.

– А как? – не поняла она.

– В горшок, – пояснила я. – Раз мальчик не хочет ходить в памперсах, значит, придется приучать.

– Это ж сколько стирать, – ужаснулась она. Я прикинула, что если бы у нас не было стиральной машины-автомата, ее грусть и была бы оправдана, а так…

– Ничего. Электричество не кончится. Все не высосем, – отрезала я. Галя загрустила. Я так и видела ее мысли. Она обдумывала, не проще ли в таком случае уволиться. Я тоже этого боялась, но виду не подала. В конце концов, должна же она хоть что-то делать кроме уничтожения содержимого моего холодильника. Галя помолчала, повздыхала и смирилась. Дальше сбылась моя мечта. Максим как-то сам собой приучился ходит на горшок. Совершенно без моего участия. В его возрасте процесс занял всего неделю. Через неделю он вежливо подходил ко мне и говорил:

– Пи.

– Ван момент, – отвечала я и неслась исполнять приказ. Возможность вербально общаться с тем, кого ты меньше двух лет назад самолично произвела на свет потрясала меня. Я уже сейчас, при еще относительно небольшом словарном запасе ребенка умудрялась вести с ним долгие содержательные беседы. Что же будет дальше? А вдруг мы с ним станем настоящими друзьями?

Дело Маши Оливейры набирало обороты. Хотя именно после опеки ничего особенного не происходило. Все просто ждали суда. Вернее, не суда еще, а досудебного разбирательства, где всем придется столкнуться и попытаться склонить судью в ту или иную сторону. Как ни крути, а дела о лишении родительских прав достаточно сложные. Судьи не любят удовлетворять подобные иски в случаях когда ответчик отдавать права не хочет. Есть много подобных дел технического характера, когда отцовства лишают отца, о местонахождении, роде занятий и прочих обстоятельствах жизни которого ничего не известно. Может быть, он вообще уже умер. Или лишение прав в связи с неспособностью нести обязанности. Алкоголики, выносящие из дома последние вещи, чтобы похмелиться, тоже не будут с пеной у рта отбивать право воспитывать своих детей. Но вот иски, где в наличии условно приличные родители, которые в силу тех или иных причин выбрали тропу войны и перетягивают детей как канаты, в судах не любят. Я это знала, Дементьев это знал. И никто не мог с уверенностью сказать, каким видит исход процесса. Если мы выиграем, то МУЖ будет вынужден убраться и забыть о мечте купить домик в деревне на деньги бывшей женушки. Если мы проиграем… Если мы не сможем выиграть, из Оливейры будут тянуть деньги на каждый чих. Сколько это продлится, какие еще взаимные претензии будут мучительно портить жизнь, истощать кошелек и кормить адвокатов – неизвестно. Поэтому все замерли в нервозном ожидании.

Я стояла в охране. Когда ты на посту, твои мозги светлы и прозрачны, как чистое стекло и пусты как детские погремушки-обманки. Вроде бы в них что-то шуршит, скрежещет, но это одна видимость. А на самом деле внутри труха или какие-нибудь бесполезные камешки. В середине марта организм, измотанный зимой, авитаминозом и работой, страстно мечтает забиться куда-то и отдохнуть. Нет сил даже трепаться. Просто нет сил. Ни на что. Особенно учитывая, что памперсов, обеспечивающих здоровый детский сон, тоже больше нет и я почти каждую ночь подскакиваю, чтобы что-то там поменять и что-то там помыть, потому что спящий мальчик не всегда в состоянии сдержать порыв. Так что ни мысли о процессе, ни планы покорения сердца Дементьева меня на посту не мучили. Я стояла на внешнем периметре в оцеплении, мечтала о перерыве, кружке горячего чая, мягкой булочке с корицей и ничто более не смущало мой мозг. Именно в этот момент прямо передо мною как лист перед травою нарисовался Дементьев. Я обалдело уставилась на него, не понимая, откуда он взялся.

– Лариса Дмитриевна? Здравствуйте! – с не меньшим удивлением рассматривал меня он, видимо, решая, то ли я нацепила наряд зимней капусты, то ли просто умудрилась за пару недель набрать так лишних килограмм тридцать. По его лицу, во всяком случае, бродили всякие неприглядные мысли.

– Респект, – мрачно кивнула я. – Чего надо? Случайно гуляем мимо места моей дислокации?

– Неслучайно. Правда, я не думал, что будет так легко вас найти, но видимо, это судьба.

– Судьба – это когда все говорит о том, что день удался, но потом тебя сбивает машина. А ваш визит сюда – просто нетактичный поступок, – вдруг выдала я и захлопнула рот от удивления.

– Почему? – не понял он.

– Потому что, очевидно, что я не планировала предстать перед вами в служебном прикиде. И не планировала вести переговоры у стен родной конторы. И в этих травмирующих меня условиях вы появляться не должны были. Но вот вы стоите передо мной и у меня почти нет надежды, что это галлюцинация.

– Что? – переспросил он обалдело. Я не стала повторять. Мне захотелось уйти, но я не имела права покидать вверенную мне точку. Тогда я захотела заплакать. Этого тоже было никак нельзя сделать. Поэтому я стояла и угрюмо молчала, глядя на роскошного Дементьева, и думая о том, что после того, как он увидел меня такой, я сама не захочу иметь с ним ничего общего. Женская гордость дороже.

– Лариса, я вам звонил. Мне сказали, что вы будете только поздно ночью и сразу ляжете спать. А мне нужно с вами поговорить. Вот я и поехал. Хоть убейте, я не понимаю, что вас так расстроило.

– Ничего, – буркнула я. Не говорить же ему, что я хотела остаться в его глазах прекрасной летящей женщиной из маленького Пежо. Что я не хотела при нем стоять в армейских ботинках и вещать в рацию о плановых проверках периметра.

– Тогда скажите, что вы со мной поговорите, – ласково сказал он.

– Не поговорю. Нам не о чем говорить, – отвернулась я.

– Нет, есть. Я вас прошу, мне надо с вами обсудить возможности заключения мирового соглашения.

– Действительно? – усмехнулась я. – Вы хотите мира? Не хотите суда?

– Ну, того суда, что вы затеяли, мы уж точно не хотим. Каким бы ни был мой клиент, он все-таки действительно отец и очень переживает сейчас.

– Это вы по его просьбе сейчас здесь? – уточнила я.

– Нет. Я по собственной воле, – отрицательно помахал головой без шапки он.

– А, по собственной дури, – передразнила его я.

– Так что? – спросил он. У меня было странное ощущение. Вот он говорит все это, но имеет в виду совершенно другое. И я отвечаю ему, мы разговариваем про какую-то там мировую, но при этом оба отлично знаем, что никакой мировой быть не может. И непонятно тогда, о чем мы тут говорим и что вообще мы тут делаем. Но никто не уходит, никто не произносит вслух, что говорить не о чем, потому что, конечно же, говорить есть о чем. Просто эти разговоры совершенно никак не связаны с делом Оливейро, а с чем они связаны, мы пока тоже не знаем, а только догадываемся. Но ни он, ни, тем более, я не говорим об этом вслух. Наоборот, вслух я произношу:

– Если вам так надо обсудить мировой соглашение, я готова. Где, как?

– Вы когда заканчиваете, – спрашивает он, вкладывая в голос максимальное уважение. Он явно боится меня обидеть. Мы танцуем как фарфоровые статуэтки, и боимся неосторожным словом или жестом разбить друг друга. Ведь все так сложно и все так страшно. И все мы много раз в жизни обжигались, и никто не хочет снова испытать боль.

– Через час, – отвечаю я и жду. Я бы хотела провести с ним побольше времени. Сколько я смогу выдержать, прежде чем скажу, что ничего не выйдет? Час, два? Десять минут?

– Я буду ждать. Где вас встретить? – аккуратно уточнил он.

– А где вы будете ждать? В машине? – спросила я. В принципе, спросила просто так, но он дернулся и сказал:

– Если хотите, я могу тут с вами постоять. – Он, наверное, испугался, что я обижусь на то, что он будет сидеть в теплой машине, пока я буду подпирать ледяные стены забора. Он смотрел на меня с плохо скрытой жалостью и недоумением. Я сама смотрела на себя также, потому что не понимала, как жизнь забросила меня в таком виде к такому забору и, главное, как я умудрилась привыкнуть к этому и смириться. Почему я не рассылаю свои резюме, ведь кризис уже давно прошел и адвокаты наверняка уже нужны. Почему я тихо пью по вечерам и не думаю о том, что впереди еще длинная, полная теплых и прекрасных лет жизнь?

– Не надо стоять со мной. Это глупо. Идите в машину и подходите к вот тем воротам через час и пятнадцать минут, – ответила я. Я хотела, чтобы он сейчас ушел. И он развернулся и тихо пошел по мартовской слякоти в сторону платной стоянки. Слезы все-таки полили из моих глаз. Хорошо, что они были не накрашены.

Через час и пятнадцать минут я стояла у ворот и смотрела сквозь прутья решетки на маятно переступающего с ноги на ногу Дементьева. Весь его облик говорил, что он и сам не понимает, что он здесь делает.

– Привет! – выдавив из себя улыбку, подошла я к нему.

– Привет, вы уже закончили? – спросил он. Вопрос был нелепый и я не стала на него отвечать.

– Где машина? – огляделась я. Я ездила на работу на метро, поэтому принялась комплексовать до кучи еще и по этому поводу. Настоящие адвокаты на метро не ездят. Они даже забывают о том, что существуют подземные железные червяки, которые переносят огромные тучи людей с одного места на другое. И на вопрос кроссворда: слово из пяти букв, обозначающее железный поезд, движущийся по рельсам под землей, ответят «Трамвай». Пожмут плечами и скажут: не знал, что трамваи ездят под землей.

– Вон там стоянка. Пять минут, – он смешно суетился, словно бы боялся, что я за эти пять минут возьму и передумаю. Передумаю что? Обсудить мировую? Разве сейчас между нами вообще дело в мировой? Я шла и пыталась понять, что происходит. Одно дело мои женские галлюцинации о настоящей любви и другое дело вот такой взъерошенный красивый мужчина, который, кажется, сам не понимает, что делает. Мы сели в Мерседес. Он открыл мне дверцу и помог разместиться так, словно бы я была в вечернем платье и норковой шубе, а не в ватных форменных штанах и пуховике из ткани, напоминающей брезент.

– Отсюда, кстати, совсем недалеко до Кропоткинской, – непонятно зачем поставил он меня в курс. Как будто хотел показать, что и в будущем мне будет удобно добираться. Зачем? Я кивнула, осматриваясь в его салоне. По внутренностям автомобиля можно узнать о человеке столько же, сколько и взглянув на содержимое его шкафа с личными вещами. Дементьев был аккуратен, на панели приборов лежал дорогой письменный прибор на липучке. И ручка, которая у меня, например, терялась в течение суток после приобретения подобной чепухи, у него лежала на своем месте, хотя по прибору было понятно, что им пользуются довольно давно. Сидения были обтянуты чистыми и практичными чехлами, приборная панель натерта каким-то ароматным средством. Рафинированность этой стерильной барокамеры нарушалась только, пожалуй, сильным запахом табака. Нет ничего омерзительнее вонючей пепельницы, которой провонял весь салон. Сколько не заглушай ее запах, она всегда одержит верх. Наконец-то в Максиме Дементьеве нашелся хоть один недостаток, который поможет мне удержаться от необдуманных действий. С ним рядом невозможно дышать чистым воздухом. Кажется, по такому же признаку отвадил от себя не один десяток девушек Ричард Бах.

– О чем задумались? – снова перешел на вы он.

– О курящих людях, – честно призналась я.

– И что? Позор? – улыбнулся он.

– Да нет. Просто очень плохая привычка.

– От вас не так просто дождаться комплимента, – проговорил он и резко прибавил скорость. – Что еще вы про меня можете сказать плохого?

– А вы ждете комплиментов? У вас хороший костюм, – решила «порадовать» его я. – И машина.

– И счет в банке. Это ни для кого не секрет. А человек вас не интересует? – взвился он.

– А вас? Ведете процесс по разведению на деньги честной женщины. Матери двоих детей! – не осталась в долгу я.

– Я веду те дела, за которые мне платят, – обиделся он. – У вас другая практика?

– Мне платят за то, чтобы я охраняла бетонный забор, – огрызнулась я. – Ну что, может, прямо здесь поговорим о мировой. Чего ехать в ваш пижонский офис?

– Почему пижонский? – возмутился Максим.

– Все в вас пижонское. Мне кажется, что вы ходите по миру в тонких кожаных перчатках и маске. Чтобы не дышать с простыми людьми одним воздухом, – я сама не понимала, что я несу. Я так не думала, ей-богу. Господи, отпили мне язык!

– Да о чем вы? Что во мне такого? Я же не виноват, что веду дело с другой стороны. Что же мне теперь, нарушить все договоренности только ради вашего личного удовольствия? Да еще когда его «бывшая» завела такого активного адвоката.

– А! Значит, вы все-таки признаете, что я адвокат, а не охранник, – сделала неожиданный вывод я. Максим в ярости нажал на тормоза, да так, что я чуть не вылетела в лобовое стекло.

– Приехали, прошу, – тоном змеи, готовящейся к укусу, произнес он.

– Спасибо. Только я думаю, что наш разговор не продлится и минуты, – продолжала источать агрессию я.

– Пусть. Раз уж я вас сюда привез, то, по крайней мере, имею право поговорить.

– А зачем вы меня сюда привезли? – продолжила строить из себя капризную девчонку я. Он не ответил, только набрал код и мы зашли в подъезд. В пылу нелепой перепалки я не успела оценить по достоинству небольшой свежеотреконструированный особняк на Пречистинке. А ведь там было чего оценить. Аганесов со своим Ленинским проспектом был просто мальчишкой по сравнению с роскошью, которой владел (или просто работал, я ведь не знаю, кто там у них в конторе платит за офис) Дементьев. Мрамор переливался на свету, стекла огромных самооткрывающихся дверей блестели от чистоты, лестницы гулко перекликались под каблуками посетителей. Максим открыл какой-то магнитной картой красивую тяжелую дверь, обшитую дорогим деревом. Она беззвучно пропустила нас внутрь, в тишину и темноту кондиционированного помещения. Я вспомнила, что часы перевалили за конец рабочего дня еще тогда, когда я покидала раздевалку охраны, так что теперь уже, наверное, около семи.

– А что, тут никого нет? – уточнила я.

– Секретарша уходит в шесть. Со мной здесь работают еще двое адвокатов и два наших общих помощника, но они, наверное, уже разъехались по домам, – с открытым и честным лицом ответил он, а я подумала, что вряд ли могу рассчитывать на изнасилование в тиши кабинетов. А жаль. Но на маньяка Максим Эдуардович не тянул даже вечером в темном помещении без свидетелей.

– Ну, давайте поговорим, – я села в кресло, держа осанку королевы, и милостиво кивнула. А что, надо же мне как-то компенсировать мой неженственный наряд.

– Давайте, – согласился он, но так ничего и не сказал по делу. – Чай, кофе? Может, коньяку?

– Вы что, предлагаете мне выпить? – засмеялась я. – Подпоите меня и заставите подписать мировую?

– А что, это идея, – одобрил он и на полном серьезе достал бутылку Мартеля. Я запаниковала. А вдруг все-таки изнасилует. Хотя, что я говорю, изнасиловать можно того, кто планирует сопротивляться. А я что? Планирую? Или нет?

– Я бы предложил вам вина, но у меня ничего нет, только коньяк, – смущенно извинился он, разливая Мартель по бокалам. Интересно, он что, всерьез считает, что я буду с ним пить?

– Вы думаете, что я действительно буду с вами пить? – решила прекратить это безумие я.

– Вы знаете, Лариса, с тех пор, как мы с вами вляпались в это дело…

– Это вы вляпались, а я веду нормальный процесс, – уточнила я.

– Ну, хорошо. Я вляпался. Я все думал, как я могу заставить вас поговорить со мной по-человечески.

– О мировой? – подколола его я.

– В том числе. Лучшего способа, чем вместе выпить, я не нашел.

– Неплохая фантазия, – одобрила я.

– Если бы мы с вами познакомились на какой-нибудь вечеринке и имели возможность оценить друг друга объективно…

– Сквозь призму искрящегося бокала, – мне начал нравиться наш разговор, и я все-таки взяла из его руки бокал.

– Да. Но мы смотрим друг на друга из противоположных окопов. И я в своем окопе выгляжу не самым лучшим образом. Так что предлагаю выпить за знакомство, – мы чокнулись и выпили. Или мы просто чокнулись, но останавливаться не хотелось. Я сидела в кресле и пристально рассматривала такое прекрасное, освещенное неровным светом настольной лампы, лицо Максима. Его цыганские глаза искрились так, как они, наверное, сияют перед кражей, когда молодой цыган крадется по опушке леса, пробирается к конюшне и тихо гладит нервную кобылу по гриве, чтобы она не вырывалась. Он ее гладит, нашептывает ей на ухо какие-то слова, она при этом фыркает и косит глазом, а у цыгана замирает сердце в страхе, что сейчас поймают и глаза горят от куража и азарта.

– Я на своих подступах иностранной державы тоже смотрюсь не лучшим образом. Жаль, что мы не столкнулись, когда я работала у Аганесова, – поддержала его я.

– Еще? – спросил он. Я кивнула. Он налил, мы выпили. Он налил, открыл коробку конфет «Коркунов». Теплая волна коньячного жара поплыла по моему телу, выжигая холод и тяжесть всего дня.

– Как получилось, что вы стали адвокатом? – спросила я где-то после третьей рюмки. Не смотря на всю странность нашей встречи, мы сидели в креслах друг напротив друга, смотрели друг на друга пристальными, немного нетрезвыми глазами и нам было хорошо. Так очевидно хорошо, что каждая минута была ценной, каждый миг хотелось растянуть. Говорить о делах не было правильным. О жизни – в самый раз.

– А что, я смотрюсь, как совершенно нетипичный адвокат? – тихо засмеялся он.

– Ну что вы, как раз как заправский адвокат. Просто интересно.

– Ну, я много думал, кем быть. Хотел быть космонавтом, но боялся высоты. Тем более такой. Хотел быть кузнецом.

– Правда? – удивилась я.

– Да. Я как-то был у родственников в деревне и видел, как они работают. Нечто завораживающее. И потом, когда перед тобой ложится нож или меч, который ты сам выковал… Это непередаваемо.

– А я мечтала быть учителем русского языка и литературы. Я стащила из библиотеки методическое пособие и преподавала его своим куклам. Мне было восемь лет, – пьяно покачивая ногой в армейском ботинке, поделилась я.

– Прямо не верится, что когда-то вам было восемь лет.

– А что тут такого? И я носила коричневое платье с черным фартуком, между прочим. И кстати, может, раз уж мы почти допили ваш Мартель, то перейдем на ты? – предложила я.

– Не вопрос. Ты знаешь, я вспомнил, когда я решил быть юристом или чем-то в этом духе.

– И? – я склонилась вперед, изображая интерес всем телом. Все-таки, как мало мне надо, чтоб напиться.

– Я ходил тогда в седьмой класс и страшно увлекался боксом. Смотрел все бои, знал боксеров поименно. Даже составлял таблицы.

– Серьезно.

– И записался в секцию. Я мечтал быть чемпионом. Так и видел у своих ног поверженных соперников. А когда я туда пришел, мне поставили синяк. Тренер поставил. Я заплакал и спросил, почему нельзя обойтись без этого. Тренер мне сказал: «Ты должен держать удар».

– А ты? – уже по настоящему заинтересовалась я.

– А я подумал, что не готов позволять кому попало быть меня по моей ценной и умной голове.

– И красивой, – поспешно добавила я.

– Спасибо. Хоть один комплимент за вечер, – улыбнулся он. – В общем, я решил, что работа, где надо получать удары по голове, не для меня. И выбрал ту, в которой мне никогда не придется испытать боли.

– Интересная история, – прокомментировала я.

– И вот я хочу тебе сказать, что так все и было. Я работаю уже десять лет и все десять лет чувствовал себя в полной безопасности. А с этим дурацким делом…

– Что с этим дурацким делом? – навострила уши я.

– У меня такое чувство, что я опять стою на ринге и сейчас мне дадут по морде. И я ничего не могу с этим поделать.

– И дам. Обязательно дам. Тут ничего изменить нельзя, – патетично кивнула я.

– Я не об этом, – замотал он головой. – Гори оно огнем, это дело. Ты ж ведь не пойдешь не на какую мировую?

– Нет, конечно, – кивая пьяной головой, согласилась я.

– И черт с ним. Но я бы хотел, чтобы ты…

– Что?

– Ну… Как-то осталась в моей жизни после этой истории.

– Как? – решила уточнить я.

– Как угодно. Вообще как угодно. Можно, мы еще встретимся и поговорим? Куда-нибудь сходим? В театр или, там, цирк.

– В цирк лучше всего, – зачем-то подколола его я.

– Смеешься? – расстроился он.

– Я думаю, что я могу остаться в твоей жизни, но сначала нам все-таки придется завершить начатое.

– Конечно, – кивнул он.

– Пора домой, – глядя в пол, тянула время я.

– Без сомнения, – подтвердил он и так улыбнулся, что домой мне захотелось меньше всего.

– Я так понимаю, что ты меня туда не отвезешь, – закончила я и кривыми шагами пошла к выходу. Я решила, что если не уйду прямо немедленно, то через пять минут или через еще один бокал я начну пошло вешаться ему на грудь и заваливать теми комплиментами, от которых до сих пор смогла удержаться. Он молча смотрел на меня, словно бы чего-то ждал. Я подергала ручку двери, посмотрела на замок и повернулась.

– Открой.

– Да, сейчас, – он встал, достал магнитную карту и подошел ко мне. – Я тебя провожу. Возьмем такси.

– Я сама возьму такси. Спасибо за коньяк, – я необратимо трезвела, мне становилось грустно оттого, что сейчас я выйду и перестану видеть его, слышать его голос. Выйду и меня закрутить вуалью омут моей настоящей жизни, в которой есть одна только проза и никаких чудес.

– Я не могу тебя так просто отпустить, – вдруг твердо проговорил он и посмотрел мне в глаза. Его твердость, укрепленная хорошей дозой коньяка, вдруг ударила в меня, как ударяет волна прибоя в того, кто лезет купаться в шторм. Я задержала дыхание. Я почувствовала кожей то, что произойдет через минуту, но эту долгую минуту, пока между нами еще стоял вопрос «что будет дальше», мое сердце вдруг застучало как сумасшедшее.

– Можешь, – попыталась вынуть свою ладонь из его руки я. – Таких, как я, тысячи.

– Не могу, – он обхватил руками мое лицо и приблизил свои губы с моим. Я закрыла глаза и поплыла. Хоть десять раз говори мне, что это напрасно, непрофессионально, несвоевременно, неэтично… Как угодно. Я целовала его, я плюнула на свои страхи по поводу штанов, курток, посольства. Я целовала его, а он меня. Я его, а он меня. Мы целовали друг друга, раздевали друг друга в тишине дорогой кожаной мебели.

– Это сумасшествие какое-то, – шептала я.

– Да, да, конечно. Именно так, – смеялся от счастья он и целовал мою грудь. – И все-таки ты здесь. Со мной. Я именно за этим и заманил тебя сюда, как птичку в клетку. И именно об этом мечтаю уже черт знает сколько времени. Может быть, сегодня мне удастся наконец нормально уснуть, потому что я уже неделю не сплю, а только думаю о тебе.

– А я о тебе, – ответила я, хотя совершенно не понимала, что происходит. Понимала только, что снова я лежу обнаженная в объятиях мужчины, с которым меня связывает только общий судебный процесс, и лицо которого я теперь буду помнить всегда. Его потемневшее от страсти, агрессивное мужское лицо. И сияющие победой цыганские глаза, жадно глядящие в мои, словно в попытке впитать меня навсегда. Нет, я решительно не понимала, что происходит.

– Как ты?

– Не знаю. Ничего не знаю. Ты прекрасен, – ахала я. Через три часа я сидела дома и ошарашено вспоминала его слова, глаза, руки. Всего, всего, всего…