"Повести" - читать интересную книгу автора (Тендряков Владимир Федорович)14Пять человек на скамье под фонарями, тесно друг к другу, и Генка нависает над ними. – До донышка! Правдивы!… Ты сказала – я черств. Ты – я светлячок-себялюбец. Ты – в предатели меня, нож в спину… А ты, Натка… Ты и совсем меня – даже предателем не могу, жалкий трус, тряпка! До донышка… Но почему у вас донышки разные? Не накладываются! Кто прав? Кому из вас верить?… Лгали! Все лгали! Зачем?! Что я вам плохого сделал? Тебе! Тебе, Натка!… Да просто так, воспользовались случаем – можно оболгать. И с радостью, и с радостью!… Вот вы какие! Не знал… Раскрылись… Всех теперь, всех вас увидел! Насквозь!… Накаленный Генкин голос. А ночь дышала речной влагой и запахами вызревающих трав. И густой воздух был вкрадчиво теплым. И листва молодых лип, окружающая фонари, казалось, сама истекала призрачно-потусторонним светом. Никто этого не замечал. Подавшись всем телом вперед, с искаженным лицом надрывался Генка, а пять человек, тесно сидящих на скамье, окаменело его слушали. – Тебя копнуть до донышка! – Генка ткнул в сторону Веры Жерих. – Добра, очень добра, живешь да оглядываешься, как бы свою доброту всем показать. Кто насморк схватит, ты уже со всех ног к нему – готова из-под носа мокроту подтирать, чтоб все видели, какая ты благодетель-ница. Зачем тебе это? Да затем, что ничем другим удивить не можешь. Ты умна? Ты красива? Характера настойчивого? Шарь не шарь – пусто. А пустоту-то показной добротой покрыть можно. И выходит – доброта у тебя для маскировки! Вера ошалело глядела на Генку круглыми, как пуговицы, глазами, и ее широкое лицо, каза-лось, покрылось гусиной кожей. Она пошевелилась, хотела что-то сказать, но лишь со всхлипом втянула воздух, из пуговично-неподвижных глаз выкатились на посеревшие щеки две слезинки. – Ха! Плачешь! Чем другим защитить себя? Одно спасение – пролью-ка слезы. Не разжало-бишь! Я еще не все сказал, еще до донышка твоего не добрался. У тебя на донышке-то не так уж пусто. Куча зависти там лежит. Ты вот с Наткой в обнимочку сидишь, а ведь завидуешь ей – да, завидуешь! И к Юльке в тебе зависть и к Игорю… Каждый чем-то лучше тебя, о каждом ты, как обо мне, наплела бы черт-те что. Добротой прикрываешься, а первая выскочила, когда разрешили, – можно дерьмом облить… Вера ткнулась в Наткино плечо, а Юлечка выкрикнула: – Гена! – Что – Гена? – Ты же не ее, ты себя позоришь! – Перед кем? Перед вами? Так вы уже опозорили меня, постарались. И ты старалась. – Сам хотел, чтоб откровенно обо всем… – Откровенно. Разве ложь может быть откровенной? – Я говорила, что думала. – И я тоже… что думаю. – Не надо нам было… – Ага, испугалась! Поняла, что я сейчас за тебя возьмусь. И без того бледное точеное личико Юлечки стало матовым, нос заострился. – Давай, Гена. Не боюсь. – Вот ты с любовью лезла недавно… – Ты-ы!… – А что, не было? Ты просто так говорила: пойдем вместе, Москву возьмем? – Как тебе не стыдно! – А притворяться любящей не стыдно? – Я притворялась?… – А разве нет?… Сперва со слезами, хоть сам рыдай, а через минуту – светлячок-себялюбец. Чему верить – слезам твоим чистым или словам?… И ты… ты же принципиальной себя считаешь, Очень! Только вот тебя, принципиальную, почему-то в классе никто не любил. – Как-кой ты!… – Хуже тебя? Да?… Я себялюбивый, а ты?… Ты не из себялюбия в школе надрывалась? Не ради того, чтоб первой быть, чтоб хвалили на все голоса: ах, удивительная, ах, необыкновенная! Ты не хотела этого, ты возмущалась, когда себялюбие твое ласкали? Да десять лет на голом себялюбии! И на школу сегодня напала – зачем? Опять же себялюбие толкнуло. Лезла, лезла в первые и вдруг увидела – не вытанцовывается, давай обругаю. – Как-кой ты!… Бледная от унижения Юлечка – осунувшаяся, со вздрагивающими веками, затравленным взглядом. Не выдержал Игорь: – Совсем свихнулся! И Генка качнулся от Юлечки к нему: – Старый друг, что ж… посчитаемся. Игорь криво усмехнулся: – Не до смерти, не до смерти, пожалей. Генка с высоты своего роста разглядывал Игоря, сидящего на краешке скамьи бочком, с вызывающим изломом в теле – одно плечо выше другого, крупный нос воинственно торчит. – А представь, – сказал Генка, – жалею. – Вот это уж и вправду страшно. – Нож в спину… Я – тебе?! Надо же придумать такое. А зачем? Вот вопрос. Игорь, не меняя неловкой позы, презрительно отмолчался. – Да все очень просто: на гениальное человек нацелен. Искренне, искренне о себе думаешь – Цезарь, не меньше! – Тебе мешает, что кто-то высоко о себе… – Цезарь… А любой Цезарь должен ненавидеть тех, кто в нем сомневается. Голову отрубить, Цезарь, мне не можешь, одно остается – навесить что погаже: такой-сякой, нож в спину готов, берегитесь! – Ты же ничего плохого за моей спиной обо мне не говорил, дружил и не продавал? – Да почему, почему сказать о тебе плохо – преступление? Неужели и в самом деле ты думаешь, что тебя в жизни – только тебя одного! – станут лишь хвалить? И никого не будет талантливей тебя, крупней? Ты самый-рассамый, макушка человечества! Да? – Я себя и богом представить могу. Кому это мешает? – Тебе, Цезарь! Только тебе! Уже сейчас тебя корчит, что не признают макушкой. А вот если в художественный институт проскочишь, там наверняка посильней тебя, поспособней ребята будут. Наверняка, Цезарь, им и в голову не придет считать тебя макушкой. Как ты это снесешь? Тебе же всюду ножи в спину мерещиться станут. Всюду, всю жизнь! От злобы сгоришь. Будет вместо Цезаря головешка. Ну, разве не жалко тебя? Генка нависал над Игорем; тот сидел, вывернувшись в неловком взломе, выставив небритый подбородок. – Ловко, Генка… мстишь… за нож в спину… – Больно нужно. И незачем. Ты же сам с собою расправишься… Под забором умру… Не знаю, может, и в мягкой постели. Знаю, от чего ты умрешь, Цезарь недоделанный. От злобы! Игорь коченел в изломе, блуждал глазами. – Ну, спасибо, – сказал он сипло. – За что, Цезарь? – За то, что предупредил. Честное слово, учту. Генка оскалился: – Исправишься? Гениальным себя считать перестанешь? – Хотя бы. – Давно пора. Какой ты, к черту, Цезарь. Матовые фонари висели в обложных сияющих облаках листвы, лицо Генки под их сильным, но бесцветным светом, отбрасывающим неверные тени, было бескровно-голубым, кривящиеся губы черными. Изломанно сидящий Игорь перед ним. – Рад?! – наконец выдохнул Игорь. Генка сильней скривил рот и ничего не ответил. – Рад, скотина?! И Генка оскалился. Тогда Игорь вскочил, задыхаясь закричал в смеющееся голубое лицо: – Я же не палачом, не убийцей мечтал!… Мешаю! Чем! Кому?! Генка скалил отсвечивающие зубы. – И ты мечтай! Кто запрещает?! Хоть Цезарем, хоть Наполеоном, хоть Христом-спасителем! Не хочешь! Не можешь! И другие не смей!… Скотина завистливая!… Взлохмаченный носатый Игорь, дергаясь, выплясывал перед долговязым Генкой. Тот слушал и скалил зубы. |
||
|