"Тридцать лет среди индейцев: Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера" - читать интересную книгу автора (Теннер Джон)

Глава XI Жадность торговцев. – Откровения, ниспосланные Манито-о-гизику. – Утверждения Аис-кау-ба-виса. – Легковерность индейцев. – Колония торговцев «Компании Гудзонова залива» у Ред-Ривер. – Большой отряд воинов собирается у Черепашьей горы. – Недисциплинированность.

Десять лет торговлей в Пембине занимался м-р Генри; его сменил, правда на небольшой срок, м-р Мак-Кензи, за которым последовал м-р Уэллс. Индейцы прозвали этого купца Гах-се-моаном (Парус) за его толщину и округлые формы. На Ред-Ривер, неподалеку от устья Ассинибойна, Уэллс построил хорошо защищенный форт. У «Компании Гудзонова залива» в то время не было факторий в этой местности, и индейцы вскоре поняли, как выгодна была для них конкуренция между двумя компаниями. В начале зимы м-р Уэллс собрал нас всех вместе, поставил 10-галлонный бочонок рома, дал немного табаку и предупредил, что не отпустит в кредит даже иголки. Но если ему принесут пушнину, он купит ее и снабдит охотников необходимыми на зиму вещами и продовольствием.

Меня не было среди индейцев, когда он сделал это сообщение. Но, узнав о нем, я отказался принять свою часть подарков и стал упрекать индейцев в трусости, заставившей их согласиться на такие невыгодные условия.

Уже много лет охотники обычно брали осенью в кредит все, что им было необходимо. В это время они остро нуждались в одежде, боеприпасах, ружьях и капканах. Как могли они прокормить себя и свои семьи в течение надвигавшейся зимы без привычной помощи торговцев?

Через несколько дней я пошел к м-ру Уэллсу и сказал ему, что беден, должен прокормить большую семью и если он не предоставит мне кредита, который я обычно получал осенью, то мне придется очень тяжело, больше того, я могу погибнуть. Но он не стал слушать моих доводов и грубо предложил убираться из его дома. Тогда я достал восемь серебряных изображений бобра, которыми женщины обычно украшают свою одежду. В прошлом году я заплатил за них ровно в два раза больше, чем стоил непромокаемый плащ. Положив эти украшения на стол, я попросил торговца дать мне взамен плащ или по крайней мере принять их в залог, пока я не смогу расплатиться с ним мехами. Но он схватил украшения, бросил их мне в лицо и запретил появляться в его доме.

Так как сильные морозы еще не наступили, я тотчас отправился на охоту, убил несколько болотных лосей и велел жене сшить из шкур одежду на зиму. Ведь теперь нам предстояло носить одежду из шкур вместо одеял-накидок и шерстяных вещей, которыми нас раньше снабжали торговцы.

Мне везло на охоте, а в разгаре зимы я узнал, что в Пембину прибыл м-р Хейни, торговец «Компании Гудзонова залива». Я тотчас пошел к нему, и он предоставил мне весь необходимый кредит, в размере 70 бобровых шкурок. Тогда я направился к Маскрат-Ривер и здесь до конца зимы добыл много куниц, бобров и выдр.

Ранней весной я через проходивших мимо индейцев передал м-ру Хейни, что спущусь к устью Ассинибойна, чтобы встретиться с ним и рассчитаться за полученный кредит. Мехов для этого у меня было более чем достаточно.

Прибыв к устью Ассинибойна, я узнал, что м-р Хейни еще не приезжал, и остался ждать его напротив фактории Уэллса. Один старый француз приютил меня в своем доме, и я спрятал свою пушнину под тем местом, которое он предоставил мне для сна[90].

Узнав о моем приезде, Уэллс трижды посылал за мной. Наконец я уступил просьбам своего шурина, пытавшегося нас помирить, и переправился через реку.

Уэллс, видимо, очень обрадовался моему прибытию, принял меня очень любезно, предложил вина, еды и все что было в его доме. Я взял лишь немного табаку, как вдруг увидел француза, входившего со связками моей пушнины. Их пронесли мимо меня в спальню Уэллса, который тут же запер дверь и положил ключ в карман. От его вежливости и предупредительности сразу же ничего не осталось. Я промолчал, но почувствовал себя в крайне затруднительном положении. Мне тяжко было смириться с мыслью, что я не могу рассчитаться с м-ром Хейни и должен расстаться со своим добром без согласия, по принуждению. Я начал бродить вокруг дома и наконец сумел прокрасться в спальню, когда Уэллс вынимал что-то из чемодана. Он, правда, попробовал испугать меня и вытолкнуть за дверь, но не справился со мной.

Когда дело дошло до такой крайности, я, уже не колеблясь, взял свои связки мехов. Он вырвал их у меня из рук, а я снова их отобрал. Во время этой борьбы шнурки, стягивавшие связки, порвались и шкурки рассыпались по полу. Когда я начал их собирать, Уэллс выхватил револьвер, взвел курок и приставил его к моей груди. В первое мгновение я боялся пошевелиться, думая, что торговец убьет меня, так как он обезумел от ярости. Но наконец я схватил его за руку и отвел ее от своей груди. Затем, выхватив из-за пояса длинный нож, который крепко держал в правой руке, я обхватил своего противника левой. Поняв, что находится полностью в моей власти, Уэллс позвал сначала жену, а затем переводчика и приказал выбросить меня из дома. Но переводчик ответил ему: «Ты можешь это сделать с таким же успехом, как и я». Несколько находившихся в доме французов тоже отказались прийти на помощь Уэллсу. Поняв, что силой здесь ничего не сделаешь, торговец пустился на хитрость. Он предложил мне поделить шкурки, чтобы я смог отдать половину торговцам из «Компании Гудзонова залива». «Ты всегда был связан с „Северо-Западной компанией“, почему же теперь ты порываешь с нами из-за скупщиков Гудзонова залива?» С этими словами он начал пересчитывать шкурки и делить их на две связки. Но я заявил Уэллсу, что делать это ни к чему, так как он все равно не получит ни одной шкурки.

«Прошлой осенью, – сказал я ему, – когда я пришел к тебе голодный и беспомощный, ты прогнал меня от своей двери, как собаку. Боеприпасы, которыми я пользовался, добывая эту пушнину, мне дал в кредит м-р Хейни, и теперь меха принадлежат ему. Но если бы даже дело обстояло иначе, ты все равно не получил бы ни одной шкурки… Ты трус, смелости у тебя меньше, чем у ребенка. Будь у тебя даже сердце женщины, ты убил бы меня, раз, уже приставил револьвер к моей груди. Моя жизнь была в твоих руках, и ничто не мешало тебе взять ее; даже моих друзей тебе нечего было бояться, ибо ты знал, что я здесь чужой и никто из здешних индейцев не поднимет руку, чтобы отомстить за мою смерть. Ты мог бы бросить мое тело в реку, как труп издохшей собаки, и никто не потребовал бы у тебя ответа. Но у тебя не хватило духу даже на это».

Тогда Уэллс заявил, что ведь у меня в руке был нож. Я показал ему два ножа, большой и маленький, и предупредил, чтобы он не вынуждал меня воспользоваться ими. Наконец наша словесная перепалка ему надоела. Торговец отошел в сторону и сел напротив меня. Комната была большая, но, хотя он находился далеко от меня, я слышал, как билось его сердце, – так сильно он разволновался. Посидев некоторое время, Уэллс вышел и начал прогуливаться по двору. Я собрал меха, и переводчик помог мне связать их. Взвалив связки себе на спину, я вышел из дома, прошел мимо Уэллса, сложил пушнину в каноэ и переправился на другой берег к дому француза. На следующее утро Уэллс, еще раз обдумав все происшествие, видимо, отказался от применения насилия. Он прислал ко мне своего переводчика о предложением принять от него в подарок дорогую лошадь и забыть о том, что произошло.

«Передай ему, – сказал я переводчику, – что он ведет себя, как ребенок, который сам затевает ссору и в тот же день забывает о ней. Но я не похож на него. У меня есть своя лошадь, и пушнина ему не достанется. Но я никогда не забуду, что у него не хватило смелости застрелить меня, когда он уже приставил револьвер к моей груди».

На следующее утро явился один из служащих фактории «Северо-Западной компании» на Маус-Ривер. Узнав о том, что произошло, он предложил отобрать у меня пушнину. М-р Уэллс тщетно пытался отговорить его от такой попытки. Было около полудня, когда француз, выглянув из окна своего дома, сказал мне: «Друг мой, кажется, тебе все-таки придется расстаться со своими мехами. Сюда едут четверо хорошо вооруженных мужчин, и я не думаю, чтобы у них были добрые намерения».

Услышав это, я сложил связки мехов посередине комнаты, уселся на них и взял в руки бобровый капкан. Войдя в сопровождении трех молодых людей, служащий фактории без лишних слов потребовал пушнину. «По какому праву ты требуешь ее у меня?» – спросил я.

«Ты мой должник!»

«Разве был такой случай, чтобы я взял что-нибудь у „Северо-Западной компании“ и не расплатился в назначенный срок»?

«Десять лет назад, – заявил служащий, – твой брат Ва-ме-гон-э-бью взял у меня аванс, а отдал в счет него только 10 шкурок. Надеюсь, что ты вернешь мне долг».

«Хорошо, – ответил я, – долг будет уплачен. Но и ты должен заплатить мне за четыре связки мехов, которые мы послали тебе с Большого волока. Твоя квитанция, как известно, сгорела в Ке-ну-кау-не-ши-вай-боанте вместе с палаткой, и ты ничего не заплатил ни мне, ни другому члену моей семьи».

Увидев, что такими уловками меня не проведешь, и зная справедливость моего требования, этот человек попытался, как и Уэллс накануне, применить силу. Но это ему тоже не удалось, и он так и вернулся в форт, не получив от меня ни одной шкурки.

Так как приезд м-ра Хейни задерживался, я отправился к Дед-Ривер и, ожидая его, убил там 400 мускусных крыс. Наконец м-р Хейни прибыл в то место, где я ждал его вместе с одним индейцем. Он рассказал мне, что в полдень, проплывая на каноэ мимо фактории Уэллса у устья Ассинибойна, его гребцы распевали песни. Когда Уэллс услышал их, он тотчас отправился в погоню на своем каноэ, захватив с собой хорошо вооруженных людей. Заметив преследователей, м-р Хейни велел своим гребцам пристать к берегу, оставил их в каноэ, а сам отошел примерно на 20 ярдов от реки в открытую прерию. Туда же направился и Уэллс в сопровождении нескольких вооруженных людей. Когда расстояние между ними сократилось примерно до 10 ярдов, м-р Хейни приказал преследователям остановиться. После длительных переговоров м-ру Хейни в конце концов разрешили следовать дальше. В свою очередь я рассказал ему, как подло поступил со мной Уэллс, и заплатил свой долг. Оставшиеся меха я променял ему на различные товары. По заключении торговой сделки я получил от м-ра Хейни несколько хороших подарков, в том числе и дорогое ружье. Поднимаясь вверх по Ред-Ривер, я опять встретился с Уэллсом. Он очень нуждался тогда в свежем мясе и попросил его у меня. Будь у меня мясо, я не отказал бы торговцу. Но он приписал мой отказ злопамятности. Позднее, хотя я находился тогда довольно далеко, Уэллс послал мне в подарок свою лошадь, затем он еще раз хотел мне отдать ее в Пембине, но я неизменно отказывался.

Позднее мне сообщили, что Уэллс все же считал эту лошадь моей собственностью, несмотря на повторные и настойчивые отказы. Через три года он умер, и многие торговцы уверяли меня, что я вправе взять лошадь себе. Но я не захотел этого сделать, и она перешла в руки одного старого француза. Только после смерти Уэллса я снова, как и раньше, начал вести дела с «Северо-Западной компанией». Если бы он тогда выстрелил в меня, пусть даже тяжело ранил, я был бы на него в меньшей претензии, чем за то, что он, приставив револьвер к моей груди, не осмелился спустить курок.

Спустя некоторое время в Пембину прибыл в сопровождении 40 молодых людей Эш-ке-бук-ке-ку-ша, вождь с озера Лич. По его приглашению я вместе с другими пошел послушать сообщение о некоторых особенностях нового откровения, ниспосланного Великим духом Манито-о-гизику. Как-то вечером мы все собрались в большой специально сооруженной палатке, чтобы попировать, поплясать и послушать, речь вождя. Вдруг со стороны фактории «Северо-Западной компании», где тогда не было никого, кроме двух французов, до нас донесся звук двух ружейных выстрелов, последовавших один за другим. Старые индейцы переглянулись в тревоге и недоумении. Кто-то предположил, что французы стреляли в волков. Но Эш-ке-бук-ке-ку-ша сказал: «Я узнаю звуки выстрелов из ружей воинов сиу». Стояла очень темная ночь. Все молодые индейцы тотчас побежали за ружьями и бросились к фактории. Я присоединился к ним. Многие запутались в кустарниках и в свисавших вниз ветках деревьев, но я обнаружил тропу и шел некоторое время впереди отряда, как вдруг мимо меня промелькнула тень и я услышал голос Черной Утки: «Нин-доу-ин-нин-не!» («Я – мужчина!») Мне часто приходилось слышать о геройстве этого человека, и я уже однажды сам видел, как он шел во главе отряда, когда мы собирались напасть на деревню сиу у горы Вождя. Вот почему и теперь я старался держаться поближе к нему.

Мы уже подкрались к форту на ружейный выстрел, как вдруг Черная Утка начал продвигаться прыжками, отскакивая то направо, то налево. Стремительные зигзаги привели его к входу в крепость. Я последовал его примеру и видел, как он с необычайной ловкостью, подпрыгнув почти на два ярда, влетел в открытые ворота.

Внутри крепости окна и двери дома были ярко освещены. Накинутая на плечи Черной Утки темная бизонья шкура помогла ему прокрасться незамеченным мимо часового, стоявшего у окна. Но мое присутствие выдало белое одеяло-накидка, и я почувствовал прикосновение ружейного дула к своей голове. Но выстрела не последовало: Черная Утка успел схватить за руку перепуганного француза, принявшего меня за сиу и собиравшегося выстрелить.

Второй француз вместе с женщинами и детьми сидел на корточках в углу комнаты, и все они плакали от страха. Мы узнали, что более храбрый из двух, который стоял на страже у окна, незадолго до этого решил напоить свою лошадь и вышел с ней за ограду. Притаившийся у входа человек застрелил несчастное животное. Сначала француз принял нас за тех, кто убил его лошадь, но вскоре понял свою ошибку. А мы даже не заметили лошади, лежавшей у входа, так как перепрыгнули через нее. Этот француз не хотел уходить из форта, но Черная Утка, приходившийся родичем одной из находившихся там женщин, настоял на том, чтобы все они отправились в индейский лагерь. Несколько наших юношей один за другим прибыли на место происшествия, и мы решили стоять на страже в крепости всю ночь. На следующее утро были обнаружены следы двух индейцев, переправившихся через Пембину, на другой стороне которой находился целый отряд. Оказалось, что ночную вылазку предпринял сам знаменитый вождь янктонов Вах-не-тау вместе со своим дядей. Они притаились у входа в укрепление с намерением пристрелить любого, кто войдет или выйдет из нее. Случайно первой через ворота прошла лошадь француза, и они подстрелили ее, а затем переправились через реку, не зная точно, в кого попали, в человека или в животное.

Установив, что в отряде сиу не так уж много воинов, некоторые из нас решили преследовать его, но Эш-ке-бук-ке-ку-ша заявил: «Нет, друзья, Манито-о-гизик, пославший меня к вам, говорит, что мы не должны больше устраивать походов против своих врагов. Разве вам не ясно, что в этом случае нас защитил Великий дух. Ведь если бы сиу появились у наших палаток, когда мы пировали невооруженные, они легко могли бы всех нас перебить. Но их ослепили, и они приняли лошадь француза за оджибвея. Так будет случаться всегда, если мы последуем новым заветам».

Я начал волноваться о семье, оставшейся в моей палатке, опасаясь, как бы сиу на обратном пути не нагрянули к ней в гости. Когда я поделился своими опасениями с вождем, он сказал: «Иди, но не бойся, что сиу причинят зло твоей жене и детям. Я отпускаю тебя с тем, чтобы на обратном пути ты захватил свои священные связки, и покажу, что надо сделать с их содержимым».

Я выполнил указание вождя, и он велел мне выбросить все в огонь, за исключением охотничьих и военных амулетов.

«Вот так мы будем делать впредь, – сказал он. – Когда кто-нибудь заболеет, нужно взять миску из бересты и немного табаку; сам больной, если он в состоянии ходить, или его ближайший родич отправится с этим к проточной воде. Табак нужно принести в жертву реке, а миской следует провести вниз по течению реки и зачерпнутую воду принести домой и дать немного попить больному. Если недуг тяжелый, то миску надо погружать в воду так глубоко, чтобы дно ее дотронулось до ила на дне реки».

С этими словами он дал мне маленький деревянный обруч, который я должен был носить на голове как повязку. На одной его стороне была нацарапана змея, которой, по словам вождя, поручено охранять воду, а на другой – фигура мужчины, изображающая Великого духа. Обручем нельзя было пользоваться ежедневно, его полагалось носить только в тех случаях, когда шли за водой для заболевшего родича или друга. Я был очень недоволен уничтожением содержимого моих «священных связок», так как в них хранились корни и другие снадобья, полезное действие которых я испытал на себе при различных болезнях. Особенно рассердил меня запрет применять эти средства в будущем, так как я хорошо знал их целебные свойства. Но, поскольку все индейцы подвергались таким же запретам, мне не оставалось ничего другого, как подчиниться.

В начале весны я пустился в путь, чтобы, как мы договорились прошлой осенью, встретиться с Ша-гвау-ку-синком. В назначенный срок я прибыл к условленному месту, а вскоре появился и старик, пришедший пешком. В течение двух дней он ждал меня в своей палатке, разбитой примерно в двух милях от этого места. У него был изрядный запас свежего мяса, что пришлось весьма кстати, так как сам я за последнее время добывал мало дичи.

Я провел с ним все лето. Сам Ша-гвау-ку-синк был уже слишком стар и слаб, чтобы охотиться; но его сопровождало несколько юношей, которые снабжали старика всем необходимым, пока можно было найти дичь. Но поздней осенью наши охотничьи угодья истощились. Было очень холодно, земля глубоко промерзла, но снег все не выпадал. Поэтому выследить болотного лося было трудным делом. Шагая по затвердевшей земле и сухим листьям, мы не могли двигаться бесшумно, и лоси получали своевременное предупреждение о нашем приближении. Погода не менялась, и мы все страдали от сильного голода. Это вынудило нас прибегнуть к последнему средству – охотничьей магии.

Первую половину ночи я провел в песнопениях, после чего лег спать. Во сне я увидел прекрасного юношу, спустившегося ко мне через верхнее отверстие палатки. Он остановился рядом со мной.

«Что означают шум и плач, которые доносятся до меня, – спросил он, – разве я не знаю, когда ты голодаешь и бедствуешь? Я всегда смотрю на тебя сверху, и совсем не надо взывать ко мне с такими воплями». Затем он указал прямо туда, куда заходит солнце, и сказал: «Видишь эти следы?» – «Да, – ответил я, – это следы двух болотных лосей». – «Я даю тебе в пищу этих лосей». Потом юноша протянул руку в противоположном направлении, туда, где восходит солнце, и показал на медвежий след: «И этого я даю тебе».

С этими словами гость покинул палатку через вход; когда он приподнял завесу, я увидел, что начал падать снег.

Вскоре я проснулся и, почувствовав, что не смогу больше заснуть от волнения, пригласил старого Ша-гвау-ку-синка покурить со мной, а затем приготовил свой муц-цин-не-нин-сук[91], то есть изображение тех животных, которых видел во сне.

Я вышел из палатки, когда заря еще только начала заниматься; землю уже покрывал глубокий снег. Последовав в указанном мне направлении, я еще задолго до полудня обнаружил следы двух болотных лосей и пристрелил их. Это были самец и самка, притом очень жирные.

Песнопения, к которым прибегают при охотничьей магии, связаны с верованиями индейцев. Они зачастую обращены к духу, по имени На-на-бу-шу, или На-yа-буш[92], которого просят быть посредником и передать мольбу Великому духу[93]. Иногда взывают к Ме-сук-кум-мик О-кви, то есть к Земле, Великой праматери всех живых существ. В песнопениях рассказывается о том, как На-на-буш, выполняя приказание Великого духа, создал Землю, и как все, что необходимо для поддержания жизни теток и дядей На-на-буша, то есть мужчин и женщин, было поручено охране и заботе Великой праматери. На-на-буш, оставаясь неизменно доброжелательным посредником между Высшим существом и людьми, создал на благо индейцам всех животных, мясо которых служит им пищей, а шкура и кожа – для изготовления одежды. Он дал также людям корни и лечебные травы, обладающие сверхъестественной силой, чтобы больные могли исцеляться от болезней, а охотники в голодные времена успешно промышлять зверя.

Все это было вверено попечительству Ме-сук-кум-мик О-кви. А чтобы тетки и дяди На-на-буша никогда понапрасну не взывали к Великой праматери, ей было приказано во веки веков не выходить из своей палатки. Поэтому уважающий себя индеец никогда не выкопает целебных корней, не положив в землю жертвы Ме-сук-кум-мик О-кви.

Индейцы рассказывают в своих песнях и о том, как некогда, в незапамятные времена, Великий дух убил брата На-на-буша и как последний рассердился и восстал против Гич-е-манито. Злоба На-на-буша была так велика, что для его успокоения Великий дух поведал ему таинства религии мидевивин. Это очень обрадовало На-на-буша, и он принес на Землю новую веру своим теткам и дядям.

Многие песни записываются на бересте или на плоских дощечках – способ, видимо, применяемый только индейцами. Для выражения своих мыслей прибегают к символам, вроде фигурок, о которых уже упоминалось. Так же передают и обычные сообщения.

Примерно за два года до того времени, о котором я рассказываю, у члена нашей группы Аис-кау-ба-виса, миролюбивого, ничем не выделявшегося человека и довольно плохого охотника, умерла жена. Его дети начали голодать еще сильнее, чем раньше. Смерть его жены произошла при странных обстоятельствах, и Аис-кау-ба-вис впал в подавленное, унылое состояние, что мы приписали слабости его характера. Но однажды он собрал всех вождей и весьма торжественно заявил им, что Великий дух отличил его, избрав выразителем своей воли. Индеец показал нам сделанный из земли гладкий, покрытый красной краской шар диаметром 4—5 дюймов. Он был немного меньше половины человеческой головы. «Много дней я провел в молитвах, рыданиях и песнопении, – рассказывал он, – как вдруг ко мне в палатку вошел Великий дух со словами: „Аис-кау-ба-вис, я услышал твои молитвы! Я видел, как ты орошал слезами циновки в своей палатке, и внял твоим просьбам. Даю тебе этот шар, как видишь, чистый и новый. Даю его тебе с тем, чтобы ты сделал всю Землю чистой и новой, такой, какой она была, когда ее сотворил На-на-буш. Все старые вещи следует выбросить и уничтожить; все нужно сделать заново, – и эту великую работу, Аис-кау-ба-вис, я поручаю тебе!“

Я был в числе тех, кого собрал Аис-кау-ба-вис, чтобы впервые рассказать о своем откровении. В его присутствии я молчал, но потом, беседуя с товарищами, поделился с ними своими сомнениями.

«Очень хорошо, что мы так просто можем узнать о намерениях и воле Великого духа. Но почему-то такие озаренные свыше люди начинают во множестве появляться среди нас, и не случайно все они ни к чему другому не способны. Пророк шауни живет далеко от нас; и хотя Ке-цхик-о-венинне и Манито-о-гизик принадлежат к нашему племени, божественное откровение снизошло на них, когда они находились в другом месте. Но это были все же мужчины. Теперь же мы имеем дело с человеком, таким убогим, ленивым и жалким, что он не может даже прокормить свою собственную семью. И он-то хочет убедить нас, что Великий дух именно его избрал для обновления всей Земли».

Я всегда был плохого мнения об этом человеке, так как он считался самым бесполезным среди индейцев, и мне претила его попытка выдать себя за избранника Великого духа. Я не упускал случая высмеять претензии этого человека, но, хотя неудачи буквально преследовали его до этих пор, он стал оказывать сильное влияние на умы индейцев[94]. Непрерывный барабанный бой, который он поднимал по ночам, распугал всю дичь в окрестностях, а его наглое лицемерие возбудило во мне ненависть. И все же этот человек нашел секрет, как расположить в свою пользу многих из нас, и мое противодействие его влиянию оказалось тщетным.

Во время нашего пребывания в этой местности случилось так, что после длительного голода мне удалось на охоте ранить болотного лося. Вернувшись, я рассказал об этом и добавил, что лось, видимо, так тяжело ранен, что наверняка погибнет. На следующее утро спозаранок ко мне в палатку явился Аис-кау-ба-вис и весьма торжественно объявил, что Великий дух навестил его и рассказал о раненном мною болотном лосе. «Теперь лось пал, – добавил он, – и ты найдешь его в таком-то месте. Великий дух изъявил желание, чтобы этот лось был приготовлен для жертвоприношения». Я считал вполне вероятным, что лось действительно пал, и отправился за ним, но застал его живым. У меня был повод еще раз посмеяться над претензиями Аис-кау-ба-виса, но этот случай отнюдь не поколебал веры индейцев. Вскоре я снова ранил лося. «Вот этого-то лося и показал мне Великий дух», – сказал Аис-кау-ба-вис.

Я отправился за добычей, принес ее и, так как многие индейцы сильно голодали, решил устроить праздничный пир, но совсем не для того, чтобы угодить предсказателю. Нас было немного, и мы не могли сразу съесть все мясо, поэтому, срезав мясо с костей, мы сложили их, как и полагается, не разрубая, перед Аис-кау-ба-висом. Затем мы отнесли кости в надежное место и подвесили достаточно высоко, чтобы их не достали волки или собаки: ведь кости жертвенного животного нельзя дробить. Когда я на следующий день снова убил жирного болотного лося, Аис-кау-ба-вис произнес длинную речь, обращаясь к Великому духу, а потом сказал мне: «Видишь, мой сын, какую награду ты получил за твое праведное поведение. Ты отдал первую добычу Великому духу, и теперь он позаботится о том, чтобы ты ни в чем не нуждался». И на следующий день мы с шурином убили каждый по болотному лосю. Аис-кау-ба-вис на все лады похвалялся тем, какую пользу принесло жертвоприношение, сделанное по его настоянию, и еще больше укрепил свое влияние на суеверных индейцев. И этот человек благодаря своей хитрости пользовался теперь всеобщим уважением, хотя в прошлом, сильно голодая, съел свою жену, а такое преступление у индейцев обычно карается смертью.

В начале весны, когда поверхность снега начала отвердевать, несколько человек из нашей группы, в том числе мы с Ша-гвау-ку-синком, Вау-це-гау-маиш-ку-мом, Ба-по-вашем и Киш-кау-ко ушли, чтобы разбить неподалеку охотничий лагерь и там провялить мясо. Женщины остались с Аис-кау-ба-висом. Мы добыли много дичи, так к ак в это время года очень легко подстрелить обычных и болотных лосей. Снежный покров хорошо выдерживает тяжесть человека, но обрекает этих животных на почти полную неподвижность.

Как-то Киш-кау-ко пошел навестить свою семью. Возвратившись, он передал мне немного табаку от Аис-кау-ба-виса и сообщил: «Твоя жизнь в опасности». – «Моя жизнь, – ответил я на это, – не принадлежит ни Аис-кау-ба-вису, ни мне, а находится в руках Великого духа. Если он захочет подвергнуть ее опасности или совсем прервать, то мне не полагается роптать. Но я не верю, чтобы Великий дух открыл свои намерения такому ничтожному человеку, как Аис-кау-ба-вис».

Но все индейцы, бывшие со мной, испугались его предупреждения и с величайшей поспешностью возвратились к стоянке, где находился Аис-кау-ба-вис с женщинами. Мне пришлось сделать крюк, так как я хотел проверить несколько поставленных капканов. В одном из них оказалась выдра, я взвалил ее на спину и прибыл в лагерь несколько позже других.

Тут я увидел, что все наши палатки были соединены в одну большую, между тем как женщины, дети и пришедшие до меня мужчины сидели у огня, разведенного на открытом воздухе, и дрожали от холода. Расспросив, что все это означает, я узнал, что Аис-кау-ба-вис готовится к принятию важного сообщения, которое Великий дух хочет вложить в его уста. Он много времени затратил на сооружение большой палатки, откуда все, кроме него, были изгнаны. По определенному знаку Ба-по-ваш должен был начать пляску, после чего к нему присоединятся все остальные. Четырежды обойдя палатку, они войдут в нее и рассядутся по своим местам. Не обратив на это никакого внимания, я тотчас вошел в палатку, сбросил пойманную выдру и сел около огня.

Аис-кау-ба-вис метнул на меня злобный взгляд, а затем закрыл глаза, продолжая молитву, прерванную моим появлением. Вскоре он начал бить в барабан и громко петь. После третьего перерыва, который и был условленным знаком, Ба-по-ваш, приплясывая, вошел в палатку, а за ним последовали мужчины, женщины и дети. Четырежды они обошли вокруг палатки, а затем расселись по местам.

Некоторое время царила полная тишина; Аис-кау-ба-вис с закрытыми глазами сидел на небольшом возвышении из очищенной от растительности земли, таком же, какое устраивают военные вожди для гадания. Затем он начал вызывать поочередно всех мужчин, приглашал их занять место рядом с ним. Я был вызван и усажен последним. «Шоу-шоу-уа-не-ба-се, сын мой, – сказал он мне, – ты, вероятно, испугаешься, ибо мне придется сообщить тебе печальное известие. Великий дух, как вы знаете, уже давно отличил меня тем, что сообщает мне о своей воле и намерениях. В последний раз он поведал мне, что ждет всех вас в будущем. Вы, мои друзья, – добавил он, обращаясь к Ша-гвау-ку-синку и другим индейцам, – с готовностью и почтением выполняли волю Великого духа, и за это он даровал вам полный срок жизни мужчины, как показывает эта длинная и прямая линия. Но ты, Шоу-шоу-уа-не-ба-се, сошел с истинного пути и не внял моим предостережениям; эта короткая и кривая линия изображает твой жизненный путь. Ты проживешь лишь половину срока мужской жизни. Третья линия, загибающаяся в противоположную сторону, говорит о судьбе молодой жены нашего Ба-по-ваша». Произнося эти слова, он показывал нам линии, начерченные им на земле. Длинная прямая линия (A) соответствовала, по словам Аис-кау-ба-виса, жизни индейцев Ша-гвау-ку-синка, Вау-це-гау-маиш-кума и др. Короткая извилистая линия отражала мою неправильную и недолговечную жизнь (B), а резко обрывающаяся по другую сторону – жизнь любимой жены Ба-по-ваша.

Дело в том, что Ба-по-ваш совсем недавно провялил лучшие части жирного медведя, чтобы весной устроить большой праздник[95]. Когда мы еще находились в охотничьем лагере, Аис-кау-ба-вис сказал старой теще Ба-по-ваша: «Великий дух сообщил мне, что не все идет так, как должно быть: пошли кого-нибудь посмотреть, на месте ли все части жирного медведя, которого твой сын хранит для праздника». Старуха сходила и увидела, что медвежьи лапы исчезли. Их украл сам Аис-кау-ба-вис, любивший хорошо поесть.

Когда расстроенный предстоящим несчастьем Ба-по-ваш услыхал о пропаже, он отдал Аис-кау-ба-вису, чтобы тот отвел от него беду, не только всю медвежатину, но и большую часть мозга, которую припрятал для праздника, а также другие ценные подарки.

После этого происшествия мы переселились на остров Ме-нау-цхе-тау-наун у Лесного озера, где на сей раз решили посеять кукурузу, которую раньше возделывали на наших старых полях у Дед-Ривер. По дороге мы разбили лагерь, чтобы заняться приготовлением сахара, а затем отправились к купцу и вторично оставили женщин с Аис-кау-ба-висом. Случилось так, что жена Киш-кау-ко забыла свой котел в лагере, где мы варили сахар, неподалеку от новой стоянки, в которой они ждали нашего возвращения. Аис-кау-ба-вис поселился отдельно в маленькой палатке под предлогом, что его святость не позволяет ему жить в общем шалаше и принимать участие в повседневных заботах. Вскоре после ухода мужчин он послал за женой Киш-кау-ко и, когда она явилась к нему, сказал : «Великий дух недоволен тем, что ты так обращаешься со своим имуществом и бросаешь его где попало. Поэтому ступай за котлом, который ты оставила на стоянке, где мы варили сахар». Женщина послушалась, но едва она покинула лагерь, как Аис-кау-ба-вис взял ружье и тоже ушел, правда, в другом направлении, якобы на охоту. Но, оказавшись на таком расстоянии, что его уже нельзя было увидеть из палаток, индеец обходной тропой вышел на дорогу, которую выбрала жена Киш-кау-ко. Аис-кау-ба-вис и раньше досаждал этой женщине своими приставаниями. Поэтому она догадывалась, с какими намерениями он послал ее за котлом, и была настороже. Заметив, что он быстро ее догоняет, она бросилась наутек. Как раз в это время я вместе с другими индейцами возвращался из фактории. Обнаружив издали это преследование, мы очень испугались, решив, что сиу проникли в нашу страну и убивают наших жен и детей. Но как только мы приблизились, самозванный пророк прекратил погоню за женщиной, подошел к нам и сел распивать принесенный из фактории ром, которым мы его щедро угощали. Однако после возвращения в лагерь от женщины потребовали, чтобы она объяснила этот бег вперегонки. Она призналась, что Аис-кау-ба-вис часто искал подходящего случая остаться с ней наедине. Но она так боялась его, что никогда не отваживалась рассказать об этом и оказать ему какое-либо другое сопротивление, кроме бегства.

Впрочем, это происшествие не вызвало никаких недоразумений и отнюдь не умалило влияния Аис-кау-ба-виса. Мы хотели отдать ему значительную часть принесенного рома, но, когда наш предводитель послал за Аис-кау-ба-висом, чтобы тот пришел за подарком, он ответил, что не может этого сделать. «Скажите вождю, что если у него есть ко мне дело, то пусть сам придет в мою палатку». И ром действительно понесли к нему. Но действие рома оказалось благотворным и индеец стал общительнее и дружелюбнее. Во всяком случае в полночь он, совсем голый, пошатываясь, пришел к моей палатке. Это появление показалось мне таким забавным, что я не мог удержаться от непочтительного смеха.

Позднее мы переселились к Лесному озеру, где я проохотился около месяца, а затем возвратился в ту местность, откуда мы прибыли. Все другие индейцы остались в Ме-нау-цхе-тау-науне, чтобы расчистить участки под кукурузу. Дело в том, что я начал ощущать козни Аис-кау-ба-виса. Он так настроил против меня индейцев, и особенно родичей жены, что пребывание в Ме-нау-цхе-тау-науне стало невыносимым, и мне волей-неволей пришлось вернуться к Ред-Ривер.

Как раз в то время сюда прибыли около 100 шотландцев, решивших поселиться у Ред-Ривер под защитой «Компании Гудзонова залива». Именно среди них я впервые, после того как стал взрослым мужчиной, увидел белую женщину. Меня приняли на работу в «Компанию Гудзонова залива», и ее уполномоченный, м-р Хейни, послал меня с м-ром Хессом, несколькими другими мужчинами и переводчиками охотиться на бизонов. Бизоны в тот период ушли далеко от фактории, и шотландцы очень нуждались в мясе. Мне посчастливилось выследить двух самцов совсем поблизости и подстрелить их; отправив мясо в факторию, я начал преследовать стадо.

Вскоре к нам прибыло подкрепление: четверо служащих компании и около 20 рабочих. Последних наняли для переноски заготовленного мною мяса в палатку, откуда его на повозках отправляли в факторию. Все эти люди жили в моей палатке, причем один из служащих, по имени Мак-Дональд, всегда очень грубо обращался с моей женой и детьми. М-р Хесс неоднократно останавливал его, но, так как это не помогло, пожаловался м-ру Хейни. Тот приказал Мак-Дональду отправиться за несколько миль в местность, где индейцы только что убили около 20 бизонов, туши которых в то время года оттуда нельзя было доставить. Там Мак-Дональд провел около двух месяцев, шатаясь без дела; единственной его работой и развлечением было отгонять волков от мяса. Среди оставшихся со мной трех служащих находился и м-р Мак-Кензи, который был полной противоположностью Мак-Дональду. Через четыре месяца, когда большинство людей отозвали обратно в колонию, он спросил у м-ра Хейни разрешения остаться у меня еще на некоторое время, чтобы лучше освоить язык оджибвеев. М-р Мак-Кензи расстался со мной только после окончания сезона сахароварения.

За четыре месяца охоты для «Компании Гудзонова залива» я убил около 100 бизонов. Но большую часть мяса съели обитатели моей палатки, так что я мог сдать м-ру Хейни только 40 очень жирных бизонов и получил за них весной 310 долларов. О рабочих-шотландцах, с которыми мне пришлось тогда жить, я вспоминаю как о самых грубых и неотесанных людях из всех, кого я знал. Даже когда у нас было много пищи, они ели жадно, как голодные собаки, и всегда ссорились из-за мяса. Служащие наказывали и даже били их, но это не помогало: ссоры продолжались.

М-р Хейни и управляющий «Компанией Гудзонова залива» предложили мне постоянную работу и жилище, но я решил повременить с принятием их предложения, так как сомневался, что их попытка заселения этой местности удастся.

Несколько индейцев, с которыми я расстался у Лесного озера, присоединились ко мне. Мы провели вместе зиму, затем они возвратились домой. Я еще оставался в одиночестве у Ред-Ривер, когда меня навестил Ва-ге-то-та. Он прибыл из Ме-нау-цхе-тау-науна по поручению родителей моей жены. Они потеряли нескольких детей, и просили меня приехать к ним, чтобы утешить в их одиночестве. Так передал Ва-ге-то-та их просьбу в присутствии торговцев и нескольких посторонних людей, Но потом он вызвал меня из дома и сказал:

«Не верь, что тесть приглашает тебя в Ме-нау-цхе-тау-наун с добрыми и мирными намерениями. Когда дети заболели, он обратился к помощи Аис-кау-ба-виса. Тот сделал чис-сук-кон и затем утверждал, что вызывал тебя в свою палатку и вынудил к признанию, будто ты навлек беду на детей, хотя и находился в то время на Ред-Ривер. Он убедил твоего тестя, а также большинство индейцев нашей группы, что в твоей власти распоряжаться жизнью и смертью детей, и родители твоей жены считают, что их дети погибли из-за колдовства. Поэтому не сомневайся в том, что они вызывают тебя, чтобы убить».

Несмотря на это предупреждение, я тотчас отправился в путь; поступи я иначе, они бы только укрепились в своей нелепой вере, будто я во всем виноват.

Перед отъездом я купил себе новую рубашку у шотландцев с реки Ред-Ривер и надел ее. Вероятно, из-за этой рубашки у меня началось сильное и мучительное раздражение кожи и мне пришлось на целый месяц задержаться у реки Бегвионуско. Почти все это время я не мог передвигаться. Пришлось поставить палатку у самой реки, и, когда я не был в состоянии ходить, меня переносили в лодку, из которой я ловил рыбу, снабжая пищей всю семью. Иногда я не выходил из лодки по три-четыре дня; ночью я укрывался циновкой. Моя жена тоже тяжело заболела, но она по крайней мере могла ходить. Почувствовав себя немного лучше, я перепробовал все лекарства, какие мог достать. Самым лучшим средством оказался влажный порох, который я втирал в самые воспаленные места. Эта занесенная шотландцами болезнь распространилась среди индейцев, и многие от нее погибли.

После выздоровления я поднялся вверх по реке Бегвионуско и у небольшого озера, носившего то же название, настрелял много дичи. Однажды во время этой стоянки ко мне в палатку пришли четверо молодых людей из нашей деревни в Ме-нау-цхе-тау-науне. В одном из них, покрывшем лицо черной краской, я узнал своего шурина. Горе, которое причинила ему смерть трех его братьев и сестер, заставила его расстаться с родителями, чтобы примкнуть к какому-нибудь отряду воинов и благородно лишить себя жизни, ставшей ему нестерпимой. Трое других юношей не хотели отпустить товарища одного и добровольно к нему присоединились. Я отдал шурину свою лошадь и отправился к Лесному озеру, где пробыл у своего тестя несколько дней. Наступило время, когда дикие гуси линяли и не могли летать; я наловил их огромное количество. Через четыре дня я сказал старикам: «Я не могу оставаться здесь, зная, что мой младший брат удалился в слезах и нет никого, кто бы мог защитить его. Я знаю, что на тропе, которую он избрал, брата поджидают опасности и пойду за ним, чтобы оградить его. Он хочет присоединиться к группе воинов в поисках приключений, но несчастье часто подстерегает нас там, где мы меньше всего ожидаем». Мне было известно, что Ва-ме-гон-э-бью собирается напасть на юношу, чтобы оскорбить или даже убить его из-за того, что он состоял в дальнем родстве с человеком, ранившим Тау-га-ве-нинне в Маккинаке. Это было подходящим предлогом для ссоры. Узнав о моем решении и выслушав мои доводы, Ша-гвау-ку-синк захотел ко мне присоединиться. Дойдя до Ред-Ривер, мы узнали, что Ва-ме-гон-э-бью отобрал у шурина подаренную мною лошадь и даже угрожал ему смертью. Я тотчас направился к Ва-ме-гон-э-бью. Между нами завязалась ссора, которая, несомненно, закончилась бы жестокой дракой, если бы не вмешалась Нет-но-ква. Она остановила нас, когда мы уже были готовы броситься друг на друга. Тут мы все порешили присоединиться к кри и ассинибойнам и отправиться с ними в поход против сиу. Я посоветовал своему молодому шурину в течение всего похода остерегаться Ва-ме-гон-э-бью. Когда мы выступили от реки Ред-Ривер, в нашем отряде было 40 человек. Но еще задолго до того, как мы пришли к Черепашьей горе, к нам примкнуло так много воинов из деревень и лагерей кри и ассинибойиов, что наша группа увеличилась до 200 человек. Когда мы разбили лагерь около одной деревни племени кри, Ва-ге-то-ту и других предводителей пригласили на какое-то пиршество, а Ва-ме-гон-э-бью снова завел речь о моем шурине. Не желая его слушать, я ушел из лагеря, чтобы побродить по окрестностям. Наконец, думая, что вожди уже вернулись, я тоже пошел к лагерю и там по выражению лиц индейцев, смотревших на меня с тревогой и любопытством, тотчас догадался, что произошло какое-то необычайное событие. Прежде всего я стал разыскивать юношу, за которого больше всего тревожился, но, найдя его живым и невредимым, отправился в свою палатку. По дороге я увидел старика, державшего в руках мое ружье, недавно совсем новое, а теперь разбитое на куски. Старый индеец пытался его починить. Мне не трудно было догадаться, кто виноват в несчастном случае, происшедшем как раз в тот момент, когда я особенно нуждался в ружье. В порыве гнева я схватил ствол и бросился на Ва-ме-гон-э-бью, но Ва-ге-то-та помешал мне нанести удар, хотя сам, как и другие вожди, был очень недоволен поведением брата.

Потеряв ружье, я все же не хотел возвращаться. Вооружившись прикладом, как боевой палицей, я взял копье и пошел с отрядом. Через два дня наш отряд, состоявший уже из 400 человек, добрался до вершины Черепашьей горы. Это было условленное место встречи всех, кто хотел принять участие в военном походе. Мы думали, что наша группа будет самой многочисленной, но, к своему удивлению, застали там уже более тысячи ассинибойнов, кри и оджибвеев.

Мы остановились на известном расстоянии от других, чтобы вожди могли сначала договориться о церемонии приветствия. Дело в том, что при встрече соратников или отрядов, собирающихся предпринять совместный поход, принято обмениваться несколькими выстрелами, которые сопровождаются такими же воплями, прыжками и воем, как при настоящем сражении. Но две наши группы были так многочисленны, причем одна из них так явно превосходила другую, что наши вожди сочли более разумным отойти от обычного ритуала.

Верховный вождь, по имени Мач-а-то-ге-вуб (что означает на языке оджибвеев Много Сидящих Орлов) распорядился, чтобы все его молодые воины остались в своих палатках, а 20 воинов из нашей группы приветствовали их, изображая нападение на деревню.

Для церемонии соорудили большую палатку, которую предстояло расстрелять. Среди 20 воинов, выбранных для маневра, находился и я; ружье мне одолжил один из оставшихся в лагере индейцев. Только ценой неимоверных усилий мне удалось не отстать от своих товарищей в беге, прыжках, зарядке ружья и воплях. И хотя мы четыре раза останавливались, чтобы передохнуть, все же к тому моменту, когда палатка вождя была расстреляна, я совсем изнемогал от усталости. Один из воинов нашей группы по неосторожности во время церемонии приветствия оказался на месте атаки, не получив на это разрешения. С этого индейца сорвали одежду, сожгли его палатку, а самого сильно избили. Но так как он добровольно подверг себя опасности, то его несчастье сочли за геройский подвиг, и ему не на что было жаловаться.

В первую же ночь нашей встречи были убиты трое оджибвеев. На следующую ночь погибли две лошади ассинибойнов, а на третью ночь – еще три. Когда собирается так много людей из разных местностей, иногда разделенных довольно большими расстояниями, случайно могут встретиться и старые враги. Поэтому нет ничего удивительного в том, что вожди, пользующиеся слабым влиянием и недостаточной властью, часто не в состоянии предотвратить ссоры и кровопролитие.

На этот раз из всех уголков обширной территории собрались индейцы разного образа мысли, говорившие на различных языках. И никто из 1400 воинов не признавал распоряжений, шедших вразрез с его желанием. Надо сказать, что обычно индейцы проявляют некоторое почтение к вождям и в какой-то мере подчиняются их приказам, но в большинстве случаев повинуются они только до тех пор, пока воля вождя полностью совпадает с желаниями тех, кем он руководит. Среди нас были индейцы, которым пришлось добираться до места встречи целый год. В 200 палатках были женщины.

Вскоре после нашего присоединения к основной массе у Черепашьей горы один из кри, живший у форта Прерий, принял меня в свою семью, перенес мои вещи в свою палатку и пригласил поселиться у него. Он неизменно называл меня не-дже («мой друг») и относился ко мне очень заботливо. Многие другие воины, у которых, как и у меня, не было своей палатки, уже были приняты в семьи, располагавшие жильем.

Но не прошло и нескольких дней, как маленькие мальчишки, вначале небольшими группами, затеяли играть в войну. К несчастью, на одной стороне находились только дети ассинибойнов, а на другой – только дети кри и оджибвеев. Постепенно к каждой партии начали присоединяться на подмогу старшие мальчики, потом подростки и, наконец, взрослые мужчины. Игра грозила перерасти в кровопролитную битву. Тогда Мач-а-то-ге-вуб бросился в гущу, стараясь разнять и успокоить драчунов. Ва-ге-то-та и другие вожди пришли ему на помощь, но юноши не обращали на них почти никакого внимания. Всеобщее возбуждение перерастало в настоящее бешенство, и вожди, совсем потеряв голову, в панике метались по лагерю. Но тут вдруг появился старик с белой как снег головой. Он так согнулся от старости, что передвигался, опираясь на две палки, и скорее походил на собаку, чем на человека. Говорил старый индеец так тихо, что даже на небольшом расстоянии ничего нельзя было расслышать. Но едва он появился, как ассинибойны немедленно прекратили драку и ссора окончилась. Только двое из раненных в этой драке вскоре скончались, но многих пришлось отправить домой из-за тяжелых увечий. Если бы не то обстоятельство, что многие из участников драки не были вооружены, ее последствия оказались бы гораздо более тяжелыми.

Хотя я всячески старался выведать историю старика, чье своевременное вмешательство положило конец побоищу, я не узнал ничего определенного ни о его имени, ни о происхождении. Среди индейцев о нем ходили только смутные и, видимо, сильно преувеличенные слухи.