"Тридцать лет среди индейцев: Рассказ о похищении и приключениях Джона Теннера" - читать интересную книгу автора (Теннер Джон)

Глава XV Деятельность агентов «Американской пушной компании» в районе Лесного озера. – Предательство индианки. – Безуспешные попытки вернуть моих детей из страны индейцев.

Лишенный какой бы то ни было работы, я принял предложение м-ра Стьюарта (агента «Американской пушной компании») сопровождать торговцев при их поездках к индейцам. Это казалось мне лучше, чем работа подручным в кузнице, которую мне предлагал представитель по делам индейцев. Компания обещала платить мне 250 долларов в год и одевать за свой счет.

Я оставил детей в маккинакской школе, а сам отправился с м-ром Моррисоном, одним из главных агентов компании, в Со-Сент-Мари. Оттуда меня с несколькими французами послали по реке в Фон-дю-Лак. Я был мало знаком с обычаями этих людей и, вероятно, умер бы у них с голоду, если бы, к счастью, мне иногда не удавалось покупать продукты у команды. Из Фон-дю-Лака мы поехали с м-ром Котом на Рейни-Лейк. Моя неопытность в служебных делах часто ставила меня в неприятное положение. Я захватил с собою несколько капканов и во время поездки поймал много мускусных крыс[104]. Каково же было мое удивление и огорчение, когда я узнал, что шкурки мне не принадлежат. У меня не только отобрали шкурки, но еще отправили одного на каноэ, тяжело нагруженном диким рисом. К тому же меня вынуждали выполнять самую черную работу, на что я шел скрепя сердце.

Когда мы прибыли на озеро Рейни-Лейк, я отправился на охоту, но ничего не подстрелил. Вскоре меня послали к быстринам реки Рейни-Лейк, где, до того как вода замерзла, я добыл 150 осетров. Вначале зимы м-р Кот отправил меня к индейцам с одним служащим и четырьмя французами, отпустив нам небольшое количество товаров, всего на 160 долларов. Никаких продуктов, кроме дикого риса (18 кварт на человека), мы не получали, но нам было приказано не возвращаться до тех пор, пока все товары не будут обменены на пушнину. Зная, что путь в страну индейцев очень долог, я попросил у м-ра Кота разрешения немного задержаться, чтобы приготовить постромки для двух хороших собак, которые у меня были, и сделать лыжи-ракетки, но он и слышать не хотел о малейшей задержке.

Через четыре дня после выезда мы попали в сильную метель; запас дикого риса уже кончился, и тогда служащий компании вместе с тремя французами, бросив меня, вернулся в форт. Со мной остался только один старый француз, по имени Вейаж, хороший человек, очень смелый и выносливый. Вдвоем с тяжелым грузом мы продолжали пробиваться вперед по снегу.

Через несколько дней, совершенно обессилев от недоедания, мы наткнулись на несколько индейских палаток, обитатели которых тоже чуть не умирали с голоду. Я оставил здесь Вейажа, а сам, захватив часть товаров, отправился к другой стоянке, находившейся поблизости, но и там царил страшный голод. Вернувшись на то место, где я расстался со своим спутником, я не нашел там ни палаток, ни индейцев.

Меня покинули последние силы, и я сел на землю в ожидании неминуемой смерти, так как ночь была очень холодной. Но тут вернулся какой-то индеец, чтобы проверить свои капканы; он разжег костер и помог мне добраться до своей палатки. Ему удалось поймать бобра, которого предстояло разделить на 20 человек, причем ни у одного из них два дня не было ни крошки во рту. Всем нам грозила голодная смерть.

Вскоре после этого я собрался с силами и двинулся дальше; тут мне посчастливилось натолкнуться на палатку своего друга Ото-пун-не-бе, некогда отомстившего за меня Вау-бе-бе-наис-се. Его жена расплакалась, увидев меня, ибо голод и усталость совсем изменили мой облик. В это время к нам присоединились восемь еле живых от голода французов, которых м-р Кот послал за мной, предположив, что я нашел бизонов и у меня должно быть много мяса. Когда одна из моих собак издохла, мы ее тут же съели. Шли мы по старой индейской тропе, уже занесенной глубоким снегом, после того как по ней прошли люди. Под снегом мы нашли несколько погибших собак и брошенные индейцами вещи – изношенные мокасины, обрывки кожи, кости. Это помогло нам не умереть с голоду. Пришлось убить и съесть мою последнюю собаку. Но до местности, где паслись бизоны, было еще далеко. Слабея с каждым днем, мы, посовещавшись, решили убить одну из собак пушной компании. Это помогло нам добраться до бизонов, где наши мучения на время прекратились.

После того как я убил большое количество бизонов и мяса в лагере стало много, французы совсем разленились и обнаглели: они отказывались перетаскивать добычу или тюки и не хотели оказывать мне никакой помощи. На обратном пути к фактории французы заявили, что не будут ничего нести, кроме своих одеял и запаса продовольствия для себя. Помогал только Вейаж, и мы разделили между собой все меха, весившие 600 фунтов. Разумеется, ушло много времени, чтобы перенести тяжелый груз в форт.

По прибытии я отчитался за все. Все доверенные мне товары были обменены на соответствующее количество пушнины; на себя мы истратили только немного пороха и пуль для охоты, их стоимость с меня удержали при окончательных расчетах с компанией. За собаку, которую мы вынуждены были убить, у меня вычли еще 10 долларов, хотя она спасла жизнь не только мне, но и девяти французам, ездившим со мной. К тому же м-р Кот остался недоволен полученным барышом и упрекал меня в том, что я отказался взять с собой виски, за которое мог бы наменять больше мехов.

Я возразил, что на виски можно было действительно выменять больше пушнины, но мне не по душе торговля с опьяневшими индейцами и я не хочу быть повинным в их спаивании. Тем не менее м-р Кот решил снова послать меня в торговую поездку, настаивая, чтобы я захватил виски. Наконец я уступил ему, сказав, что решил один-единственный раз полностью следовать его указаниям: «применить все возможные способы, чтобы по самой низкой цене получить как можно больше мехов».

Я направился к Лесному озеру с запасом товаров на 200 долларов и, пустив в ход виски, наменял в два раза больше мехов, чем в прошлый раз. М-р Кот остался доволен моими успехами, но я заявил ему, чтобы для такой торговли он нанял кого-нибудь другого, так как сам никогда больше не пойду на обман и несправедливость. Я так долго прожил среди индейцев, что многие из них стали моими близкими друзьями. Мне было хорошо известно, к каким последствиям приводят спиртные напитки, и я решил сделать все, что было в моей власти, чтобы препятствовать их употреблению. Я не хотел способствовать распространению среди индейцев этого яда, кроме всего прочего, и потому, что опасался пользоваться тем преимуществом, которое давала мне их ненасытная жадность к спиртному. Хотя обмануть индейцев вначале было легко, никакое мошенничество не оставалось потом неразгаданным. Отсюда возникали обида и ненависть, такие же глубокие, как их страдания. Какую же ненависть должно было вызывать у них мое поведение, ведь меня-то они считали своим.

Я пробыл на службе «Американской пушной компании» 15 месяцев и в течение всего этого времени только 13 раз провел ночь в фактории – так тяжелы были возложенные на меня обязанности. В договоре с м-ром Стьюартом было оговорено, что я смогу поехать к реке Ред-Ривер, чтобы повидаться с оставшимися там детьми и попытаться взять их с собой. Меня отпустили туда, когда подошло время ежегодного посещения торговцами Маккинака. Но м-р Кот обманул меня, не дав обещанных мокасин и другого снаряжения, и мне пришлось испытать много мучений, когда я плыл один в маленьком каноэ.

Дети, которых я хотел навестить, – две дочери и сын – долго жили в разлуке со мной еще до того, как я в первый раз покинул страну индейцев. У меня было рекомендательное письмо к м-ру Кларку из «Компании Гудзонова залива», обосновавшемуся на реке Ред-Ривер, но он отказался помочь мне в розысках детей. Утром в день приезда я оставил свое одеяло в его доме в надежде, что мне по крайней мере разрешат там переночевать. Но когда с наступлением ночи я хотел войти в дом, Кларк выслал мне одеяло. Этот поступок не оставил сомнения в том, что меня вышвырнут за дверь, если я еще раз попытаюсь переступить порог, и я решил искать место для ночлега в лесу. Но м-р Брус, переводчик, о котором я уже говорил, увидев это, пригласил меня в свою палатку и отнесся ко мне с большим радушием и благожелательностью.

Не рассчитывая на помощь Кларка, который к тому же собирался покинуть эту страну, я обратился к военному начальнику, капитану Балджеру. Он отнесся ко мне по-дружески и внимательно выслушал. С первых же слов капитан спросил, где я провел ночь, так как ему уже было известно о моем приезде накануне. Узнав, что в фактории мне отказали в приюте, он тотчас пригласил меня пообедать и предложил жить в своем доме, пока я буду здесь находиться. Капитану было известно, по какому делу я прибыл, и он спросил, знаю ли я, где мои дети.

Я был уверен, что они живут недалеко от волока Прерии. Индейцы из окрестностей форта сказали мне, что люди из той группы, в которой находились мои дети, узнав о моем прибытии, решили убить меня, если я буду настаивать на возвращении ребят. И все же я отправился к ним, как только мне удалось туда проехать, и зашел в палатку их предводителя, принявшего меня по-дружески. Там я провел некоторое время в палатке своих детей, которые, видимо, обрадовались встрече со мной. Но нетрудно было догадаться, что индейцы твердо решили не отпускать детей со мной. Ги-ах-ге-ва-го-мо, укравший некогда моего сына и избитый мною за это, тот самый Ги-ах-ге-ва-го-мо, чью лошадь я тогда зарезал, вел себя со мною нагло и угрожал лишить меня жизни. Я сказал ему: «Будь ты мужчина, ты уже давно убил бы меня, вместо того чтобы угрожать мне теперь. Не боюсь я тебя!» Но я был совсем один, и мне ничего другого не оставалось, как уговорить группу переселиться поближе к форту на реке Ред-Ривер. Путешествие было довольно длительным, и все время и меня и моих детей заставляли переносить тяжелый груз и относились к нам, как к рабам. При этом мне лично никакой ноши не давали, но детей нагружали так, что, когда я забирал у них все, что был в состоянии перенести, им тоже оставалось немало. Когда мы разбили лагерь недалеко от форта, я потребовал отдать мне детей, но индейцы наотрез отказались это сделать. Особенно яростное сопротивление я встретил со стороны Ги-ах-ге-ва-го-мо, и наш спор грозил перейти в драку. Но, поразмыслив, я решил, что не имею права проливать кровь, не посоветовавшись сначала с капитаном Балджером, который так благожелательно отнесся ко мне.

Итак, я отправился к капитану, объяснил ему, как обстоит дело, и высказал свое убеждение в том, что без применения силы Ги-ах-ге-ва-го-мо, вероятно, не отдаст детей. Капитан был доволен оказанным ему доверием и тотчас поручил Брусу привести детей в форт. Они действительно пришли туда и остановились перед входом в дом капитана, но их сопровождало 10—12 индейцев, расположившихся так, чтобы дети все время находились среди них. Я представил детей капитану, и он приказал дать им поесть. Им принесли какие-то блюда с его стола, из-за которого он только что встал. Но индейцы тотчас же отняли еду у детей, не оставив им ни кусочка. То же самое произошло с караваем хлеба. Тогда капитан распорядился открыть склад и велел мне взять там что-нибудь съестное. Найдя там несколько мешков пеммикана, я вытащил один, неполный, в котором было около 20 фунтов, и, усадив всех индейцев, распределил между ними угощение.

Но индейцы отказали в выдаче детей капитану Балджеру, как раньше отказали в этом мне. Тогда он созвал у себя на следующее утро всех влиятельных людей, среди которых был и Ги-ах-ге-ва-го-мо, чтобы держать совет. Вождь группы считал, что детей нужно отдать мне, и на заседании сел между капитаном Балджером и мною, давая этим понять, что четверо остальных индейцев, не соглашавшихся на выдачу детей, действуют вопреки его воле.

Были принесены подарки на сумму 100 долларов и разложены на полу между обеими сторонами, после чего капитан Балджер обратился к индейцам:

«Дети мои, я приказал положить здесь перед вами трубку, набитую табаком, не для того, чтобы купить у вас право этого человека взять то, что ему принадлежит, а чтобы показать вам, что рассчитываю на внимание к моим словам. Этот человек пришел к вам и говорит с вами не только от своего имени, но и от имени вашего Великого отца, живущего по ту сторону от Воды, и Великого духа, в руках которого мы все находимся и который дал ему этих детей. Итак, вы должны не мешать этому человеку, возвратить ему детей и принять в знак полного согласия между нами эти подарки!»

Индейцы начали совещаться, но не успели они дать ответ, как увидели большую группу солдат, выстроившуюся около дома. Поняв, что они окружены, индейцы приняли подарки и обещали возвратить детей.

Мать этих моих детей уже состарилась[105], она высказала желание сопровождать нас, с чем я охотно согласился. Старший сын уже достиг того возраста, когда мог сам распоряжаться своей судьбой. Он предпочел остаться у индейцев, и я согласился с этим, так как было уже слишком поздно дать ему образование и приучить к другому образу жизни.

На обратном пути несколько индейцев сопровождали нас в течение четырех дней, а затем я остался с женой и двумя дочерьми.

Возвращаясь к Лесному озеру, я решил идти не через Бегвионуско Се-бе, а [предпочел ехать по Недоброй Реке, что должно было сократить дорогу на несколько миль. Близ устья реки Осетра в то время стоял табор или деревня из шести или семи хижин. Тут находился молодой человек, по имени Ом-чу-гвут-он. Он был высечен, по приказанию американского начальства, за настоящую или мнимую вину и глубоко за то злобствовал. Узнав о моем приезде, он приехал ко мне на своем челночке.

Довольно странным образом стал он искать разговора со мною и вздумал уверять, что между нами существовали сношения семейственные; ночевал с нами вместе, и утром мы с ним отправились в одно время. Причаля к берегу, я приметил, что он искал случая встретиться в лесу с одной из моих дочерей, которая тотчас воротилась, немного встревоженная. Мать ее также несколько раз в течение дня имела с нею тайные разговоры; но девочка всё была печальна и несколько раз вскрикивала,

К ночи, когда расположились мы ночевать, молодой человек тотчас удалился. Я притворно занимался своими распоряжениями, а между тем не выпускал его из виду; – вдруг приближился к нему и увидел его посреди всего снаряда охотничьего. Он обматывал около пули оленью жилу длиною около пяти вершков. Я сказал ему: «Брат мой (так называл он меня сам), если у тебя недостает пороху, пуль или кремней, то возьми у меня, сколько тебе понадобится». Он отвечал, что ни в чем не нуждается, а я воротился к себе на ночлег.

Несколько времени я его не видал. Вдруг явился он в наряде и украшениях воина, идущего в сражение. В первую половину ночи он надзирал за всеми моими движениями с удивительным вниманием: подозрения мои, уже и без того сильно возбужденные, увеличились еще более. Однако ж он продолжал со мною разговаривать много и дружелюбно, и попросил у меня ножик, чтобы нарезать табаку; но вместо того, чтоб возвратить его, сунул себе за пояс. Я полагал, что он отдаст мне его поутру.

Я лег в обыкновенный час, не желая показать ему свои подозрения. Палатки у меня не было, и я лежал под крашеной холстиной. Растянувшись на земле, я выбрал такое положение, что мог видеть каждое его движение. Настала гроза. Он, казалось, стал еще более беспокоен и нетерпелив. При первых дождевых каплях я предложим ему разделить со мною приют. Он согласился. Дождь шел сильно; огонь наш был залит; скоро потом мустики (род комаров) напали на нас. Он опять разложил огонь и стал обмахивать меня веткою.

Я чувствовал, что мне не должно было засыпать, но усыпление начинало овладевать мною. Вдруг разразилась новая гроза, сильнее первой. Я оставался как усыпленный, не открывая глаз, не шевелясь и не теряя из виду молодого человека. Однажды сильный удар грома, казалось, смутил его. Я увидел, что он бросал в огонь немного табаку в виде приношения. В другой раз, когда сон, казалось, совершенно мною овладевал, я увидел, что он стерег меня, как кошка, готовая броситься на свою жертву; однако ж я всё противился дремоте.

Поутру он с нами отзавтракал, как обыкновенно, и ушел вперед прежде нежели успел я собраться. Дочь моя, с которой разговаривал он в лесу, казалась еще более испуганною, и долго не хотела войти в челнок; мать уговаривала её, и старалась скрыть от меня ее смятение. Наконец мы поехали. Молодой человек плыл у берега, не в дальнем от нас расстоянии, до десяти часов утра. Тогда при довольно опасном и быстром повороте, откуда взору открывалось далекое пространство, и он и челнок его исчезли, что очень меня удивило.

На сем месте река имеет до 80 вержей ширины, а в десяти – от поворота, о котором я упоминал – находится маленький, утесистый остров. Я был раздет и с усилием правил челноком против бурного течения (что заставляло меня жаться как можно ближе к берегу), как вдруг вблизи раздался ружейный выстрел; пуля просвистала над моей головою. Я почувствовал как бы удар по боку. Весло выпало у меня из правой руки, которая сама повисла. Дым выстрела затемнял кусты, но со второго взгляда я узнал убегающего Ом-чу-гвут-она.

Дочери мои закричали. Я обратил внимание на челнок: он был весь окровавлен. Я старался левою рукою направить его на берег, чтобы преследовать молодого человека; но течение было слишком сильно для меня: оно принесло нас на утесистый островок. Я ступил на, него, и, вытащив левою рукою челнок на камень, попробовал зарядить ружье, но не успел того сделать, и упал без чувств. Очнувшись, я увидел, что был один на острову. Челнок с моими дочерьми исчезал вдали, возвращаясь вспять по течению. Я снова лишился чувств; но наконец пришел в себя.

Полагая, что мой убийца надзирал за мною из какого-нибудь скрытого места, я осмотрел свои раны. Правая рука была в очень худом состоянии: пуля, вошедшая в бок близ легкого, осталась во мне. Я отчаялся в жизни и стал кликатъ Ом-чу-гвут-она, прося его прекратить мне жизнь и мучения: «Ты убил меня, – кричал я, – но хотя я и смертельно ранен, однако боюсь прожить несколько дней. Приди же, если ты муж, и выстрели в меня еще раз». Звал его несколько раз, но не получил ответа.

Я был почти гол: в минуту как меня ранили, на мне, кроме порт, была одна рубашка, и та вся разорванная во время усилий при плавании. Я лежал на голом утесе, на зное летнего дня; земляные и черные мухи кусали меня; в будущем видел я лишь медленную смерть. Но по захождении солнца сила и надежда возвратились; я доплыл до того берега. Вышел из воды, мог стать на ноги и испустил крик бранный, называемый сассакуи, в знак радости и вызова. Но потеря крови и усилия во время плавания снова лишили меня чувств.

Пришед в себя, я спрятался близ берега, чтобы наблюдать за моим врагом. Вскоре увидел я Ом-чу-гвут-она, выходящего из своей западни; он пустил в воду свой челнок, поплыл вниз по реке и прошел близехонько от меня. Мне сильно хотелось кинуться на него, чтоб схватить и задавить его в воде; но я не понадеялся на свои силы и таким образом пропустил его, не открываясь.

Вскоре пламенная жажда начала меня мучить. Берега реки были круты и каменисты. Я не мог ле жа напиться от раненой руки, на которую не в силах был опереться. Надлежало войти в воду по самые губы. Вечер свежел более и более, и силы мои вместе с тем возобновлялись. Кровь, казалось, лилась свободнее; я занялся своею раною. Несмотря на опухоль мяса, я постарался соединить раздробленные косточки; сперва разорвал на бинты остаток своей рубашки, потом зубами и левой рукою стал их обвивать около руки сначала слабо, а потом все туже, туже, пока, наконец успел ее порядочно перевязать. Вместо лубков привязал я прутики, и повесил руку на веревочку, накинутую на шею.

После того взял корку с дерева, похожего на вишневое, и, разжевав ее, приложил к моим ранам, надеясь тем остановить течение крови. Кусты, отделявшие меня от реки, были все окровавлены. Настала ночь. Я выбрал для ночлега мшистое место. Пень служил мне изголовьем. Я не хотел удалиться от берега, дабы наблюдать надо всем, что случится, и дабы в случае жажды иметь возможность ее утолить. Я знал, что лодка, принадлежащая купцам, должна была около того времени проехать в этом самом месте, ждал я от них-то помощи. Индийских хижин не было ближе тех, откуда к нам присоединился Ом-чу-геут-он, и я имел причину думать, что кроме него, дочерей моих и жены, никого кругом не было.

Простертый на земле, я стал молиться великому духу, прося его сжалиться надо мною и ниспослать помощь в час скорби. Оканчивая молитвы, заметил я, что мустики, которые роем облепили голое тело мое, умножая страдания, стали отлетать, покружились надо мною и наконец исчезли. Я не приписал этого непосредственному действию великого духа: вечер становился холодным, и следовательно, это было влияние воздуха. Я был однако ж уверен, как и всегда во время бедствий и опасности, что владыко дней моих невидимо находился близ меня, мощно мне покровительствуя. Я спал тихо и спокойно; но часто просыпался и всякий раз помнил, просыпаясь, что снилась мне лодка с белыми людьми.

Около полуночи услышал я на той стороне реки женские голоса, и мне показались они голосами моих дочерей. Я подумал, что Ом-чу-гвут-он открыл место, куда они скрылись, и как-нибудь их обижал, потому что крики их изъявляли страдание. Но я не имел силы встать и итти к ним на помощь.

На другой день, прежде десяти часов утра, услышал я по реке человеческие голоса, и увидел лодку, наполненную белыми людьми, подобную той, которую видел во сне. Эти люди вышли на берег, не в дальнем расстоянии от места, где я лежал, и стали готовить завтрак. Я узнал лодку г. Стюарта, гудзонского купца, которого ждали около того времени. Полагая, что появление мое произведет над ними впечатление неприятное, я дождался конца их завтрака.

Когда приготовились они к отплытию, я вошел в брод, дабы обратить на себя их внимание. Увидя меня, французы перестали грести, и все устремили на меня взор с видом сомнения и ужаса. Течение быстро их уносило, и зов мой, произнесенный на индийском языке, не производил никакого действия. Наконец я стал звать г. Стюарта по имени и, вспомнив несколько английских слов, умолял путешественников воротиться за мною. В одну минуту весла опустились, и лодка подъехала так близко, что я мог в нее войти.

Никто не узнал меня, хотя гг. Стюарт и Грант были мне очень знакомы. Я был весь окровавлен, и, вероятно, страдания очень меня переменили. Меня осыпали вопросами. Вскоре узнали, кто я таков и что со мною случилось. Приготовили мне постелю в лодке. Я умолял купцов ехать за моими детьми в то направление, откуда слышались их крики, и боялся найти их умерщвленными. Но все розыскания были тщетны…

Узнав об имени моего убийцы, купцы решились тотчас отправиться в деревню, где жил Ом-чу-гвут-он, и обещались убить его на месте, если успеют поймать. Меня спрятали на самое дно лодки. Когда причалили мы к хижинам, старик вышел к нам навстречу, спрашивая: «Что нового?» – Всё хорошо, – отвечал г. Стюарт, – другой новости нет. – «Белые люди, – возразил старик, – никогда нам правды не скажут. Я знаю, что в той стране, откуда вы прибыли, есть новости. Один из наших молодых людей, Ом-чу-гвут-он, был там и сказывал, что Сокол (индийское прозвище Д. Теннера), который дней несколько тому назад проезжал здесь с женою и с детьми, всех их перерезал. Но, кажется, Ом-чу-гвут-он сделал сам что-нибудь недоброе: он что-то неспокоен, а увидя вас, бежал».

Гг. Стюарт и Грант стали однако ж искать Ом-чу-гвут-она по всем хижинам и, удостоверясь в его побеге, сказали старику: «Правда, он сделал недоброе дело; но тот, кого хотел он убить, с нами; неизвестно, будет ли он еще жив…» Тогда показали меня индийцам, собравшимся на берегу.

Здесь мы несколько времени отдыхали. Осмотрели мои раны. Я удостоверился, что пуля, раздробив кость руки, вошла в бок близ ребра, и просил г. Гранта вынуть ее; но ни он, ни г. Стюарт на то не согласились. Я принужден был сам начать операцию левою рукою. Ланцет, данный мне г. Грантом, переломился. Я взял перочинный ножичек, и тот переломился, потому что в этом месте мясо очень отвердело. Наконец дали мне широкую бритву, и я вынул пулю; она была очень сплющена. Оленья жила и другие снадобья остались в ране. Коль скоро увидел я, что пуля ниже ребер не опустилась, стал надеяться на выздоровление; но, имея причину полагать, что рана моя была отравлена ядом, предвидел медленное выздоровление.

После того отправились мы в деревню, в которой старшиною был родной брат моего убийцы. Тут г. Стюарт имел предосторожность спрятать меня опять. Жители призваны были один за другим; им роздали табаку. Но все розыскания опять остались тщетны. Наконец меня показали, и сказано было старшине, что мой убийца был родной его брат. Он потупил голову, и отказался отвечать на вопросы белых людей. Но мы узнали от других индийцев, что жена моя с дочерьми останавливалисъ е этой деревне на пути своем к Дождевому Озеру.

Мы тотчас туда отправились и нашли их задержанных в конторе. Подозрение тамошних купцов было возбуждено их беспокойством и ужасом, также и моим отсутствием. Коль скоро меня завидели, старуха убежала в лес; но купцы послали за нею погоню; ее поймали и привели.

Гг. Стюарт и Грант предоставили мне самому произвести приговор над женою, явно виновной в покушении на мою жизнь. Они объявили ее преступление равным злодейству Ом-чу-гвут-она и достойным смерти или всякой другой казни. Но я потребовал, чтобы ее только прогнали из конторы без запасов и запретили б туда являться. Она была мать моих детей: я не хотел, чтоб она была повешена или забита до смерти (как предлагали мне купцы); но вид ее становился мне несносен: по просьбе моей, ее прогнали без наказания.

Дочери сказали, что в ту минуту, как упал я без чувств на камень, они, почитая меня мертвым и повинуясь приказанию матери, пустились в обратный путь и предались бегству. В некотором расстоянии от островка, где я лежал, старуха причалила к кустарнику, спрятала там мое платье и после долгого перехода скрылась в лесу; но потом, размыслив, что лучше бы сделала, если б присвоила себе мою собственность, воротилась. Тогда-то услышал я крики дочерей, сопровождавших старуху, которая подбирала мое платье на берегу…]

М-р Стьюарт оставил меня у фактории на Рейни-Лейк, поручив заботам Симона Мак-Джилливрея (сын человека, некогда занимавшего влиятельное положение в «Северо-Западной компании»). Тот выделил мне небольшую комнату, где дочери готовили для меня еду и перевязывали раны. Я был очень слаб, рука страшно распухла, и время от времени из раны выходили осколки кости. Я находился в фактории уже 28 дней, когда туда прибыл офицер пограничных войск Соединенных Штатов майор Делафилд. Услышав о моих приключениях, майор предложил доставить меня в Маккинак в своем каноэ. Я с удовольствием принял бы его предложение, но был еще слишком слаб для такого длительного плавания. Делафилд и сам понял, что я еще не могу путешествовать, но, уезжая, оставил мне много хороших продуктов: два фунта чая, сахар и другую еду, а также палатку и одежду.

Через два дня мне удалось вытащить из руки оленью жилу, которая была привязана к пуле. Она была зеленого цвета, 5 дюймов в длину и толщиной с палец. Ом-чу-гвут-он, стреляя в меня, зарядил ружье двумя пулями. Одна из них пролетела близко от моей головы.

Тотчас после отъезда майора Делафилда отношение Мак-Джилливрея ко мне резко изменилось к худшему. Только из страха перед офицером он уделял мне какое-то внимание. Когда же тот уехал, он начал осыпать меня руганью и оскорблениями и под конец вышвырнул из дома. Но несколько французов сжалились надо мной, раздобыли шесты и ночью тайком от Мак-Джилливрея поставили мне палатку. Благодаря великодушию майора Делафилда у меня был достаточный запас всего необходимого, а дочери все еще оставались со мной, хотя Мак-Джнлливрей неоднократно грозил прогнать их. Даже после того, как я покинул форт, он продолжал меня преследовать и дошел до того, что разлучил с дочерьми, которых хотел заставить спать в мужском бараке. Но дочери оттуда убежали и скрылись в доме одного старого француза, тестя Мак-Джилливрея, с которым успели подружиться раньше.

Прошло уже 43 дня со времени моего приезда в факторию, и мне приходилось очень тяжко, так как я был лишен всякой помощи со стороны дочерей. Вдруг в моей палатке неожиданно появился мой старый друг м-р Брус. Вместе с несколькими другими белыми он сопровождал майора Лонга, возвращавшегося с озера Виннипег. Брус полагал, что этот офицер согласится вызволить моих дочерей из рук Мак-Джилливрея и даже перевезти их в Маккинак.

Едва держась на ногах, я все же трижды поздним вечером наведывался в лагерь майора Лонга. И каждый раз майор говорил мне, что его каноэ перегружены и что он ничего не может для меня сделать. Но потом, узнав более подробно мою историю, он как будто больше заинтересовался мною. Когда же я показал ему бумаги, полученные от губернатора Кларка и других лиц, он назвал меня глупцом за то, что не сделал этого раньше. Ведь майор принял меня за одного из тех никчемных белых, которые из-за лени и пороков убегают в леса, чтобы жениться там на индианках. Но теперь, поняв, кто я, он обещал мне помочь. Захватив с собою нескольких человек, майор сам отправился в факторию, чтобы найти моих дочерей. Он намеревался уехать на следующее утро после своего прибытия, но, посвятив почти всю ночь моим делам, решил задержаться в этом месте еще на один день, принимая все меры к розыску моих детей.

Но как мы ни старались разузнать что-нибудь в самой фактории и ее окрестностях, это ни к чему не привело; мы только пришли к убеждению, что из-за козней Мак-Джилливрея и семьи его тестя мои дети попали в руки Кау-бини-туш-квау-нау, старейшины нашей деревни в Ме-нау-цхе-тау-науне. Итак, мне пришлось отказаться от надежды забрать детей в этом году. В том отчаянном положении, в котором я находился, у меня осталось одно желание: добраться до Маккинака, чтобы спокойно провести зиму с белыми и с моими младшими детьми.

Я знал, что м-р Мак-Джилливрей, как почти все купцы «Северо-Западной компании», плохо относился ко мне, помня, что я был на стороне лорда Селкирка и принимал участие в захвате фактории на реке Ред-Ривер. Я понимал также, что мои своеобразные отношения с индейцами не позволят мне получить разрешение на пребывание в факториях той или другой компании или даже поблизости от них. Ведь я был тяжело ранен одним из индейцев и, согласно их обычаям, должен был отомстить своему обидчику или одному из членов его рода. По крайней мере индейцы этого от меня ждали, и, если бы стало известно, что я нахожусь в фактории одной из торговых компаний, вряд ли кто-нибудь из индейцев рискнул бы ее посетить.

Все эти соображения побудили меня принять любезное предложение майора Лонга и отправиться с ним в Соединенные Штаты в одном из его каноэ. Но не прошло и двух часов, как я убедился, что в таком состоянии не смогу выдержать столь длительного и тяжелого пути. Майор также это понял и, доверив заботу обо мне одному торговому служащему, отправил обратно в форт.

Зная, что двери фактории «Северо-Западной компании» для меня закрыты, я обратился к своим прежним хозяевам из «Американской пушной компания». Молодой м-р Девенпорт, управлявший в то время факторией, тотчас внял моим просьбам и предоставил мне комнату. Но так как на этой стороне реки с продовольствием было плохо, заботу о моем пропитании взял на себя Д-р Мак-Лофлин из «Северо-Западной компании», сменивший тем временем м-ра Мак-Джилливрея. Он ежедневно присылал продукты не только для меня, но и для м-ра Девенпорта и его жены.

Я прожил там совсем недолго, как явился м-р Кот, сменивший м-ра Девенпорта. Войдя ко мне в комнату и увидев меня в постели, он бросил только: «Вот что, всю эту кашу ты заварил только ради самого себя». Вечером он велел подать мне ужин, а на следующее утро выгнал из фактории. Но этого ему было мало. Он запретил мне не только жить в фактории, но и появляться на территории Штатов. Ни мои мольбы, на уговоры д-ра Мак-Лофлина не помогли.

Учитывая мое безвыходное положение, доктор решил впустить меня на британскую территорию и взял на себя заботы о моем пропитании и уходе за мной. Между тем он хорошо знал, что этот великодушный поступок повредит его зимней торговле. К началу зимы мои раны немного зажили, и я мог иногда охотиться, держа ружье в левой руке. Но за несколько дней до нового года, отправившись вечером за водой, я поскользнулся на льду и упал. Этот несчастный случай привел не только ко вторичному перелому руки на старом месте, но и к повреждению ключицы.

Тут д-р Мак-Лофлин взял на себя и все хлопоты по домашнему хозяйству, которым до этого я занимался, а мне пришлось пролежать так же долго, как осенью.

Весной я снова был в состоянии охотиться. Я добыл много зайцев и другой дичи, за шкурки которых д-р Мак-Лофлин мне щедро заплатил. Когда купцам пришло время покидать зимние стоянки, доктор сказал, что «Северо-Западная компания» не будет посылать судов в Маккинак, но что он заставит м-ра Кота доставить меня туда. Это дело было улажено, и м-р Кот обещал довезти меня до Фон-дю-Лака в своем каноэ, но посадил меня в лодку с несколькими французами.

По дороге из Фон-дю-Лака до Со-Сент-Мари я находился под начальством Моррисона. Однако команда лодки так грубо со мной обращалась, что я попросил высадить меня на берег за 35 миль до Со-Сент-Мари, куда добрался пешком.

Тут м-р Скулкрефт предложил мне работать у него переводчиком, но я не мог принять это предложение, так как узнал, что скромное состояние, оставленное мною в Маккинаке, было конфисковано, чтобы покрыть расходы на содержание моих детей. Их положение требовало моего присутствия в Маккинаке, и я решил туда отправиться. Там полковник Бойд принял меня на работу в качестве индейского переводчика; эту должность я занимал до лета 1828 года, когда, недовольный плохим обращением, выехал из Маккинака в Нью-Йорк, чтобы договориться об издании истории моей жизни. Когда я вернулся на север, м-р Скулкрефт, все еще исполнявший обязанности уполномоченного по делам индейцев в Со-Сент-Мари, предоставил мне работу переводчика. Я перевез туда детей и теперь живу там.

Трое моих детей все еще находятся среди северных индейцев. Как мне сообщили, обе дочери охотно приехали бы ко мне, если бы им удалось убежать. Старший сын любит охотничий образ жизни, к которому издавна привык. У меня есть кое-какие основания надеяться, что я смогу предпринять новую попытку вернуть своих дочерей.