"Ночь игуаны" - читать интересную книгу автора (Уильямс Теннесси)

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Там же, несколько часов спустя. Третий, четвертый, пятый номера слабо освещены. В третьем номере мы видим Ханну, а в четвертом дедушку. За столиком на веранде Шеннон, сняв рубашку, пишет письмо епископу. Все столики, кроме этого, сложены и составлены к стене. Мэксин вешает на веранде гамак, снятый на время обеда. Электричество все еще не зажглось, в номерах горят керосиновые лампы. Небо совсем очистилось, светит полная луна, и вся веранда залита ослепительно ярким-серебряным светом, отражающимся в каждой капле недавнего дождя. Тропический ливень проник всюду, и даже на веранде здесь и там поблескивают серебром небольшие лужицы. В стороне горшок с углями от москитов, которые особенно злобствуют после тропического дождя, как только ветер поутихнет. Шеннон лихорадочно быстро пишет и то и дело хлопает себя по голове, спине, груди, убивая москитов. Он весь в поту, дышит как бегун после длинной дистанции и что-то шепчет про себя, то и дело шумно вздыхая и откидывая назад голову; в отчаянии глядит в ночное небо. За москитной сеткой, на стуле, очень прямо сидит Ханна с маленькой книжкой в руках, делая вид, что читает. Но глаза ее устремлены на Шеннона – словно она его ангел-хранитель. Волосы ее распущены. Дедушка, слегка раскачиваясь взад и вперед, сидит на узкой кровати, явно пытаясь вспомнить строфы новой поэмы, которую пишет уже «двадцать с чем-то лет» и которая, он это знает, будет для него последней.

По временам слышится музыка из приморского ресторанчика.

Мэксин. Что, ваше преподобие, готовите проповедь на будущее воскресенье?

Шеннон. Я пишу очень важное письмо, Мэксин. (Прямой намек, чтобы ему не мешали.) Мэксин. Кому, Шеннон?

Шеннон. Декану школы богословия, в Сьюэни.

Мэксин про себя повторяет: «Сьюэни».

И был бы вам очень признателен, дорогая Мэксин, если бы вы еще сегодня послали его с Педро или Панчо в город, чтобы оно могло уйти рано утром.

Мэксин. А мальчики уже удрали в пикапе в ресторан пить холодное пиво и обнимать горячих потаскушек.

Шеннон. Фред умер… и тем лучше для него…

Мэксин. Дитя мое, вы неправильно понимаете мое отношение к Фреду. Мне его очень недостает. Но последнее время мы уже не только не спали вместе, но даже и не разговаривали по-людски. Никаких ссор, никаких недоразумений. Но если за весь день мы перекинемся парой слов – то уже длинный разговор.

Шеннон. Фред знал, когда меня преследовали мои призраки, ему все бывало ясно без слов. Посмотрит и скажет: «Ну что, Шеннон, опять навалилось?»

Мэксин. Ну вот, а со мной только «да» и «нет».

Шеннон. Может быть, он понимал, что вы стали свиньей?

Мэксин. Ха! Вы прекрасно знаете, как мы с Фредом уважали друг друга. Но вы же понимаете… такая разница в возрасте…

Шеннон. А Педро и Панчо на что?

Мэксин. Слуги… Они недостаточно уважают меня. Если дашь слугам слишком много воли, они перестают вас уважать, Шеннон. А это, как бы вам сказать… унизительно.

Шеннон. Тогда почаще ездите в город на автобусе, чтобы мексиканцы побольше вас тискали и щипали. Или уж пусть герр Фаренкопф вас уважит как следует…

Мэксин. Ха! Вы меня убиваете… Я уж подумывала, а не распродать ли все и вернуться в Штаты, в Техас? Открыть неподалеку от какого-нибудь бойкого городишка – Хьюстона или Далласа, например, – туристский кемпинг и сдавать внаем кабинки деловым людям, когда им срочно потребуется уютный и укромный уголок, где можно сверхурочно подиктовать миленькой секретарше, которая не умеет писать на машинке и не знает стенографии, несколько деловых писем… Ром-коко бесплатно, в ванной – биде… Я хочу ввести в Штатах биде…

Шеннон. Неужели вам только это и нужно в жизни, Мэксин?

Мэксин. И да и нет, беби. Любить человека – одно дело, а только спать с ним – совсем другое. Даже я это понимаю.

Шеннон встает.

Но мы оба подошли уже к тому перевалу, когда надо устраиваться в жизни основательно, а не витать в облаках.

Шеннон. Я не хочу заживо гнить.

Мэксин. Зачем же? Разве я допущу! Я помню один ваш разговор с Фредом на этой веранде. Вы рассказывали, с чего пошли все ваши напасти. Вы сказали, что мама укладывала вас в кроватку, когда вам еще не хотелось спать, и тогда вы предались пороку маленьких мальчиков. Но однажды она застукала вас на месте преступления и здорово отлупила. Вы сказали, что мама вынуждена была вас наказать, потому что, как видно, Бог прогневался не меньше, чем она. И уж лучше, что она сама вас наказала, а то Бог наказал бы еще строже.

Шеннон. Я ведь рассказывал Фреду!

Мэксин. А я все слышала. По вашим словам, вы так любили и Бога, и маму, что перестали грешить, дабы их не огорчать. Но грех доставлял вам тайные радости, и вы затаили зло и на маму, и на Бога за то, что они вас лишили такого удовольствия. И вы отомстили Богу своими безбожными проповедями, а маме – тем, что принялись портить молоденьких девушек.

Шеннон. Я не произнес ни одной безбожной проповеди и никогда не произнесу, не смогу произнести, когда вернусь в лоно церкви.

Мэксин. А вы не вернетесь. Кстати, вы упомянули в своем письме декану школы богословия, что вас обвиняют в совращении, наказуемом законом?

Шеннон (так сильно оттолкнув стул, что тот опрокинулся). Да оставите вы меня в покое в конце концов? С тех пор как я здесь, у вас, вы ни минутки не дали мне передохнуть. Пожалуйста, оставьте меня в покое! Ради Бога!

Мэксин (безмятежно улыбаясь его ярости). О беби…

Шеннон. Что значит: «О беби»? Что вам нужно от меня, Мэксин?

Мэксин. Только вот это… (Нежно тормошит волосы Шеннона.) Шеннон (отбрасывая ее руку). О Боже… (Покачивая головой, с беспомощным смешком, спускается с веранды.) Мэксин. Мой повар-китаец всегда твердит одно: «Не надо потеть!.. Не надо потеть!» Он говорит, что в этом вся философия. Вся его китайская философия в трех словах: «Не надо потеть!» С вашей-то репутацией, да еще под угрозой судебного преследования за совращение, где уж вам вернуться в церковь! Разве что к «Святым вертунам», если в их секте будут молоденькие вертушки, а на полу их святилища найдется охапка сена.

Шеннон. Съезжу в город на автобусе и сегодня же отправлю письмо. Сам! (Идет к тропинке, но слышит внизу голоса, раздвигает листву, осматривает путь.) Мэксин (спускаясь с веранды). Не забудьте о призраке, он где-нибудь здесь.

Шеннон. Мои дамы что-то замышляют. Собрались на дороге, возле автобуса.

Мэксин. Объединились против вас, Шеннон. (Подходит к нему.)

Он отодвигается в сторону.

Мэксин смотрит вниз. В своей комнате Ханна встает из-за стола (она освободила его, чтобы писать письма), снимает с крючка халат, который носят в театре Кабуки, и надевает его, как актеры надевают костюм в своей уборной. Комната дедушки слабо освещена. Он все еще раскачивается взад и вперед, сидя на краешке кровати, и еле слышно бормочет строфы неоконченной поэмы.

Да… А вон еще какой-то маленький толстячок, сдается мне – Джейк Лэтта. Ну да, Джейк Лэтта. Видно, послали принять у вас группу, Шеннон.

Шеннон взглянул вниз и дрожащими руками пытается зажечь сигарету.

Ну и пусть. «Не надо потеть!» Вон идет сюда… Поговорить с ним вместо вас?

Шеннон. Я и сам могу. Не вмешивайтесь, пожалуйста. (Старается взять себя в руки.)

Во время последующей сцены Ханна стоит неподвижно за москитной сеткой – кажется, будто эта фигура написана на холсте.

Лэтта (появляется снизу, запыхавшись, но сияя приветливой улыбкой. Подымается по ступеням веранды). Привет, Ларри.

Шеннон. Здорово, Джейк. (Вкладывая только что написанное письмо в конверт.) Миссис Фолк, дорогая, это надо отправить воздушной почтой.

Мэксин. Но раньше надо написать адрес.

Шеннон. О! (Смеясь, выхватывает у нее письмо. Шарит по карманам, ищет записную книжку, силясь справиться с волнением; пальцы дрожат.) Лэтта (подмигивая Мэксин). Как он тут, Мэксин?

Мэксин (с легкой улыбкой). Заставить бы его выпить, лучше бы себя почувствовал.

Лэтта. А вы не можете?

Мэксин. Нет, даже ром-коко не пьет.

Лэтта. Выпьем ром-коко, Ларри.

Шеннон. Пейте сами, Джейк, а у меня группа дам, о которых надо заботиться. Я-то знаю, в нашей работе бывают моменты, требующие хладнокровия и абсолютной трезвости. А вы, Джейк? Еще не сделали этого открытия? Кстати, каким ветром вас занесло сюда? Вы здесь с группой?

Лэтта. Я приехал, Ларри, принять вашу.

Шеннон. Интересно! По чьему же распоряжению, Джейк?

Лэтта. Получил в пути телеграмму с предложением принять вашу группу и присоединить к моей… поскольку у вас легкий нервный припадок и…

Шеннон. Покажите телеграмму. Ну?!

Лэтта. Шофер сказал, вы забрали ключ от зажигания.

Шеннон. Верно. Ключ у меня… это моя группа, и ни автобус, ни группа не двинутся с места, пока я не распоряжусь.

Лэтта. Ларри, вы больны, дорогой. И не доставляйте мне неприятностей.

Шеннон. Из какой тюрьмы, жирное вы ничтожество, вас выручили под залог?

Лэтта. Отдайте ключ, Ларри.

Шеннон. Где вас откопали? Никакой группы у вас нет! С тридцать седьмого года вам не поручали никаких групп.

Лэтта. Отдайте мне ключ от автобуса, Ларри, и поскорей!

Шеннон. Этакому свиному рылу?!

Лэтта. Миссис Фолк, где комната его преподобия?

Шеннон. Ключ у меня. (Хлопнув себя по карману.) Здесь, вот в этом кармане! Хочешь взять? Попробуй достань, жирная харя!

Лэтта. Миссис Фолк, какие слова употребляет его преподобие…

Шеннон (вынимая ключ). Видел? (Снова прячет ключ.) А теперь проваливай туда, откуда явился. Моя группа остается здесь еще три дня, потому что не все леди в состоянии сейчас продолжать путешествие, так же… так же, как и я…

Лэтта. Они уже садятся в автобус.

Шеннон. А как вы собираетесь его завести?

Лэтта. Ларри, не заставляйте звать шофера, чтобы подержать вас, пока я выну ключ. Хотели посмотреть телеграмму компании? Вот, пожалуйста. (Показывает.) Прочтите.

Шеннон. Вы сами послали эту телеграмму.

Лэтта. Из Хьюстона?

Шеннон. Попросили кого-нибудь послать из Хьюстона. Что это доказывает? А «Бюро Блейка» – что оно собой представляло, до того как заполучило меня? Ровно ничего! Ничего! И вы полагаете, меня отпустят? Хо-хо! Эх, Лэтта, вся текила, которую вы в жизни выпили, и все ваше распутство кинулись вам в голову.

Лэтта громко зовет Хэнка.

Вы что, не понимаете, что значит моя работа для фирмы? Не видели проспектов, в которых специально упоминается – подчеркивается! – что гидом особых групп является его преподобие Лоренс Шеннон, доктор богословия, путешествующий вокруг света, лектор, сын священнослужителя и внук епископа, прямой потомок двух губернаторов колониальных времен?

На ступенях веранды мисс Феллоуз.

Мисс Феллоуз читала проспект и помнит, что там сказано обо мне.

Мисс Феллоуз (Лэтте). Взяли ключ?

Лэтта (зажигая сигарету грязными дрожащими пальцами). Сейчас придет шофер, леди, и отберет у него.

Шеннон. Ха-ха-ха-ха… (Так смеется, что вынужден прислониться к стене веранды.) Лэтта (касаясь пальцем лба). Свихнулся…

Шеннон. Ну что ж, у этих леди… во всяком случае, у некоторых из них, если не у всех… в первый раз в жизни была возможность лично свести знакомство с джентльменом и по рождению, и по воспитанию, с которым при других обстоятельствах им бы вовек не познакомиться; не говоря уже, конечно, о возможности оскорблять его, обвинять и…

Мисс Феллоуз. Шеннон! Все девушки уже в автобусе, и мы хотим немедленно уехать. Сию же минуту отдайте ключ!

На тропинке показался Хэнк. Весело насвистывает, но его не замечают.

Шеннон. Не будь у меня такого чувства ответственности за группы, которыми я руковожу, я бы с удовольствием уступил вашу – она мне достаточно неприятна – этому дегенерату, Джейку Лэтте. Да, я бы отдал ключ, который у меня в кармане, даже этому подонку Лэтте… Но, к счастью для вас, я не настолько безответствен. Нет, нет… Вне зависимости от того, как относятся ко мне члены группы, я всегда чувствую себя ответственным за них до той минуты, пока не привожу их к конечному пункту путешествия.

На веранду поднимается Хэнк.

Привет, Хэнк! Вы мне друг или враг?

Хэнк. Ларри, я должен получить у вас ключ, надо уезжать.

Шеннон. Значит, враг! А я на вас надеялся, Хэнк. Думал, вы мне друг.

Хэнк скручивает ему руки, Лэтта изымает ключ. Ханна закрывает глаза рукой.

Ладно, ладно, отняли. Силой. И это освобождает меня от всякой ответственности. Забирайте всех леди в этом автобусе и сматывайтесь. Эй, Джейк, а вам приходилось видеть в Техасе этаких мегер? (Кивает в сторону мисс Феллоуз.)

Она подскакивает к нему и дает пощечину.

Благодарю вас, мисс Феллоуз! Лэтта, минуточку! Я не хочу остаться на мели. У меня в этом маршруте были всякие непредвиденные расходы. И не осталось денег на билет до Хьюстона и даже до Мехико. Если компания действительно предложила вам принять мою группу, они, конечно… (почти задыхаясь) я в этом совершенно уверен! – должны были дать вам кое-что для меня в счет… выходного пособия? По крайней мере столько, чтобы доехать до Штатов…

Лэтта. Я не получал для вас денег.

Шеннон. Мне неприятно не верить вам, но…

Лэтта. Мы довезем вас до Мехико. Сядете с шофером.

Шеннон. Вы бы на моем месте, конечно, так и сделали, Лэтта… Но я нахожу это унизительным. Ну! Отдавайте мои деньги.

Лэтта. Компания вынуждена возместить этим леди половину стоимости их тура. На это и пойдет ваше выходное пособие. И мисс Феллоуз говорит, что вы и так повыманили деньжат у девушки, которую совратили…

Шеннон. Мисс Феллоуз, вы действительно сказали такую…

Мисс Феллоуз. В ту ночь, когда Шарлотта пошла с вами в город, она потратила двадцать долларов.

Шеннон. После того как я истратил все свои деньги…

Мисс Феллоуз. А на что? На проституток в притонах, куда вы ее водили?

Шеннон. Мисс Шарлотта потратила свои двадцать долларов после того, как я истратил все, что у меня было с собой. И мне никогда не нужны были… я никогда не хотел иметь ничего общего с проститутками…

Мисс Феллоуз. Вы водили ее в такие притоны, как…

Шеннон (перебивая). Я показал ей то, что ей хотелось увидеть. Спросите сами. Я показал ей Сан-Хуан-де-Летран, показал ей Тенампа и другие места, не обозначенные в проспекте. Я показал ей не только висячие сады, дворец Максимилиана, часовню безумной императрицы Карлотты, мадонну из Гваделупы, памятник Хуаресу, остатки цивилизации ацтеков, меч Кортеса, головной убор Монтесумы, но и кое-что другое – все, что она просила показать. Где она? Где мисс… О, она там, в автобусе. (Перегибается через перила и кричит вниз.) Шарлотта! Шарлотта!

Мисс Феллоуз (хватая его за руку и оттаскивая от перил). Не смейте!

Шеннон. Чего не сметь?

Мисс Феллоуз. Звать ее, говорить с ней, приближаться к ней, подлый вы человек…

С торжественностью и быстротой кукушки, выскакивающей из часов, чтобы возвестить время, в углу веранды появляется Мэксин. Появляется и стоит здесь, некстати улыбаясь, смотрит, не мигая, своими большими, словно нарисованными на круглом улыбающемся лице глазами.

Ханна неподвижно держит одной рукой позолоченный японский веер, другой откидывает сетку на двери, будто хочет броситься на помощь Шеннону. В ее позе есть что-то напоминающее танцовщиц театра Кабуки.

Шеннон (вновь становится отменно вежлив). Ну что ж, и не надо. Я только хотел, чтобы она подтвердила мои слова: что я показывал ей все это по ее просьбе, а не по собственной инициативе. Я только предложил свои услуги, когда она сказала, что ей хотелось бы посмотреть достопримечательности, не обозначенные в проспекте… которые не всегда показывают туристам. Например…

Мисс Феллоуз. Например, ваш номер в отеле? И что еще? Она вернулась вся искусанная блохами.

Шеннон. Ну, ну, пожалуйста, не преувеличивайте. От Шеннона еще никто блох не набирался.

Мисс Феллоуз. Но ее платье пришлось отдать в дезинфекцию.

Шеннон. Я понимаю ваше раздражение, но вы все-таки слишком далеко заходите, давая понять, что Шарлотта у меня набралась блох. Я не отрицаю того…

Мисс Феллоуз. Подождите, пока фирма получит мое письмо!

Шеннон. Я не отрицаю, вполне возможно, что могут искусать блохи, когда осматриваешь ту часть города, которая обычно скрыта от глаз публики, далека от больших бульваров, от элегантных ночных клубов и даже от фресок Диего Риверы, но…

Мисс Феллоуз. Это вашему преподобию, лишенному сана, надо произносить с кафедры.

Шеннон (угрожающе). Вы это слишком часто повторяете. (Хватает ее за руку.) И на этот раз при свидетелях. Мисс Джелкс! Мисс Джелкс!

Ханна (приподнимая москитную сетку). Да, мистер Шеннон! В чем дело?

Шеннон. Вы слышали, что эта…

Мисс Феллоуз. Шеннон! Уберите руку!

Шеннон. Мисс Джелкс, скажите только, вы слышали, что эта… (Голос вдруг срывается странным рыдающим звуком. Подбегает к стене и начинает колотить по ней кулаками.) Мисс Феллоуз. Я потратила сегодня весь вечер на междугородные переговоры – больше двадцати долларов извела, чтобы выяснить личность этого самозванца.

Ханна. Только не самозванца. Вы не смеете так говорить!

Мисс Феллоуз. Вас выгнали из церкви за атеизм и совращение девушек!

Шеннон (оборачиваясь). Перед Богом и людьми – вы лжете, лжете!

Лэтта. Мисс Феллоуз, я хочу, чтобы вы знали – наша компания была введена в заблуждение насчет прошлого этого типа. И теперь фирма, конечно, позаботится, чтобы Шеннона внесли в черный список и не допускали к работе ни в одной туристической компании в Штатах.

Шеннон. А как насчет Африки, Азии, Австралии?! Я ведь путешествовал по всему свету, Джейк, по всему Божьему свету. И никогда не придерживался в точности маршрутов, обозначенных в проспектах. Всегда говорил тем, кто хотел: смотрите! смотрите! Побывайте и на дне больших городов! И если сердцам их были еще доступны хоть какие-то человеческие чувства, я бесплатно предоставлял им эту возможность – чувствовать и проникаться состраданием. Никто из них никогда этого не забудет! Никто! Никогда!

В словах его такая страсть, что все некоторое время безмолвствуют.

Лэтта. Ну что ж, валитесь опять в гамак и лежите, – на большее вы не способны, Шеннон. (Подходит к краю тропинки и кричит.) Все в порядке. Трогаемся! Привязывайте багаж на крышу. Сейчас идем!

Лэтта и мисс Феллоуз спускаются по тропинке.

Голос дедушки (вдруг – диссонансом ко всему происходящему).

Ветвь апельсина смотрит в небо Без грусти, горечи и гнева…

Шеннон глубоко, шумно вздыхает и бежит с веранды вниз по тропинке. Ханна протягивает к нему руку, зовет его. На веранде появляется Мэксин. Внизу какая-то суматоха – негодующие выкрики, визгливый смех.

Мэксин (бросаясь к тропинке). Шеннон! Шеннон! Вернитесь! Вернитесь! Pancho! Pedro, traerme a Shannon! Que esta hasiendo alli?[25] Ради Бога, верните его кто-нибудь!

Тяжело дыша, возвращается вконец измученный Шеннон. За ним следует Мэксин.

Мэксин. Шеннон, ступайте к себе в комнату и не выходите, пока они не уедут.

Шеннон. Не распоряжайтесь!

Мэксин. Делайте что сказано, не то я вас отправлю… сами знаете куда.

Шеннон. Не толкайте меня, Мэксин, не тащите меня.

Мэксин. Хорошо, а вы делайте, что вам говорят.

Шеннон. Шеннон повинуется только Шеннону.

Мэксин. По-другому запоете, когда опять упрячут туда, где вы были в тридцать шестом. Помните, что было в тридцать шестом?

Шеннон. Ладно, Мэксин, дайте только… вздохнуть, оставьте меня, прошу вас. Никуда я не уйду, полежу здесь, в гамаке.

Мэксин. Пойдите в комнату Фреда – там вы будете у меня на глазах.

Шеннон. Потом, Мэксин, только не сейчас.

Мэксин. Почему вы всегда заявляетесь сюда именно перед припадком, Шеннон?

Шеннон. Из-за гамака, Мэксин, из-за этого гамака в зарослях джунглей…

Мэксин. Подите к себе в комнату и оставайтесь там, пока я не вернусь. О Господи, деньги! Они же не разочлись еще со мной, черт бы их драл! Надо бежать получить с них по этому проклятому счету, пока они… Панчо, vijilalo, entiendes?[26] (Бежит вниз и кричит.) Эй, вы там! Подождите минуточку!

Шеннон. Что я наделал? (Ошеломленно покачивает головой.) Что я там натворил, не припомню?!

Ханна приподнимает москитную сетку в своей комнате, но не выходит. Ее фигура мягко освещена и снова напоминает средневековую скульптуру святой. На светлом золоте ее волос отблески света, в руках – серебряная щетка, которой она расчесывала волосы.

Боже милостивый, что я наделал? Что же я там натворил? (Обращаясь к мексиканцам, вернувшимся снизу.) Que hice? Que hice?[27]

Оба мексиканца заливаются смехом.

Панчо. Tu measte en las maletas de las senoras![28]

Шеннон пытается посмеяться вместе с мексиканцами, которые корчатся от хохота, но его смех быстро сменяется всхлипами. Снизу слышится сердитый голос Мэксин – она препирается с Лэттой.

Потом резкий крик мисс Феллоуз и общая перебранка, покрываемая гудением мотора.

Шеннон. Вот и отбывают мои дамы… Ха-ха-ха… Уезжают мои… (Оборачивается и, встретившись с серьезным, сочувственным взглядом Ханны, снова пытается засмеяться.)

Она слегка качает головой и жестом останавливает его.

Потом опускает сетку, и теперь ее неясно освещенная фигура видна как в тумане.

…дамы, последние мои дамы… ха-ха-ха… (Наклоняется над парапетом веранды и вдруг рывком выпрямляется и с нечеловеческим воплем начинает рвать на себе цепь, на которой висит золотой крест.)

Панчо безучастно смотрит, как цепь врезается ему в шею.

Ханна (подбегает к Шеннону). Мистер Шеннон, перестаньте! Вы пораните себя. А это вовсе не обязательно, сейчас же перестаньте! (Панчо.) Agarrale los manos![29]

Мексиканец не очень охотно пытается выполнить ее просьбу.

Но Шеннон бьет его и яростно продолжает себя истязать.

Шеннон, позвольте мне, я сама сниму с вас крест. Можно?

Он опускает руки, она старается расстегнуть застежку, но у нее дрожат пальцы, и ничего не получается.

Шеннон. Нет, нет, так его не снять. Я сам должен разорвать эту цепь.

Ханна. Подождите, я уже расстегнула. (Снимает с него крест.) Шеннон. Спасибо. Возьмите его себе. Прощайте. (Бежит к кустам, скрывающим тропинку.) Ханна. Куда вы? Что вы задумали?

Шеннон. Хочу сделать заплыв. Прямо в Китай!

Ханна. Нет, нет, только не сегодня, Шеннон! Завтра… завтра, Шеннон.

Но он уже раздвигает кусты, усеянные цветами, напоминающими колокольчики, и устремляется вниз. Ханна бежит за ним, крича на ходу: «Миссис Фолк!»

Слышится голос Мэксин, зовущий мексиканцев: «Muchachos, cogerlo! Atarlo! Esta loco. Traerlo aqui!»[30] Через несколько мгновений Мэксин и мексиканцы уже тащат Шеннона сквозь кусты на веранду. Связывают и укладывают в гамак.

Сейчас он борется уже больше для виду. Но Ханна, наблюдая, как его связывают, ломает руки.

Ханна. Веревки режут ему грудь!

Мэксин. Ничего, ничего. Он только представляется, играет. Ему это нравится. Знаю я этого ирландского ублюдка, никто его так не знает! А вы, дорогая моя, не вмешивайтесь. Он разыгрывает такие штуки регулярно, будто по календарю. Каждые полтора года… А два раза ухитрился разыграть здесь свои припадочки, и мне пришлось платить врачу. Сейчас позвоню в город, вызову доктора. Пусть впрыснет ему что-нибудь покрепче… А если завтра ему не станет лучше, придется отправить в тот же сумасшедший дом, где он уже был в прошлый раз, когда тут у нас заболел. (Выходит.)

Пауза.

Шеннон. Мисс Джелкс!

Ханна. Да?

Шеннон. Где вы?

Ханна. Здесь, у вас за спиной. Могу я вам чем-нибудь помочь?

Шеннон. Сядьте, чтобы я видел вас. И говорите что-нибудь все время, не переставая. Я должен побороть этот страх.

Пауза. Ханна придвигает стул к его гамаку. С пляжа возвращаются немцы. В восторге от сцены, которую разыграл перед ними Шеннон, они, почти нагие, маршем последовали за ней на веранду, собрались вокруг связанного Шеннона и смотрят на него, словно на зверя в клетке. Болтают меж собой по-немецки, кроме тех случаев, когда обращаются к Шеннону или Ханне. Их крупные, умащенные лосьоном тела блестят в свете луны. Они все время хихикают.

Ханна. Будьте добры, оставьте его, пожалуйста, в покое.

Немцы делают вид, будто не понимают ее.

Фрау Фаренкопф (наклоняется над Шенноном. и говорит громко и медленно на языке, который плохо знает). Правда, что вы сделали пи-пи на чемоданы этих леди из Техаса? Ха-ха-ха… Подбежали к автобусу, и прямо перед дамами сделали пи-пи на их чемоданы?

Негодующий протест Ханны покрывается раблезианским хохотом немцев.

Фаренкопф. Das ist wunderbar! Wunderbar![31] Ха? Какой жест! А?! Вот и показали этим леди, что вы есть настоящий американский джентльмен! Ха? (Поворачивается к остальным и шепчет что-то неприличное.)

Обе женщины в полном восторге. Хильда, задыхаясь от смеха, падает в объятия мужа.

Ханна. Миссис Фолк! Миссис Фолк! (Устремляется к появившейся на веранде Мэксин.) Попросите, пожалуйста, этих людей оставить его в покое. Они издеваются над ним, как над зверем, попавшим в западню.

Смеясь, весело дурачась, немцы уходят с веранды.

Шеннон (вдруг громко кричит). Возвращение к детству… ха-ха… Возвращение к детству… Инфантильный протест… ха-ха-ха-ха… инфантильное озлобление против мамы и Бога, ярость против проклятой детской кроватки, ярость против всего… всего… Возвращение к детству!

Все ушли. Ханна и Шеннон остались с глазу на глаз.

Шеннон. Развяжите меня.

Ханна. Пока нельзя.

Шеннон. Я не могу этого вынести.

Ханна. Придется немного потерпеть.

Шеннон. Меня охватывает страх.

Ханна. Я знаю.

Шеннон. От страха можно умереть.

Ханна. Те, кому это нравится, как вам, мистер Шеннон, не умирают. (Вошла в свой номер.)

Он как раз позади гамака. Комната освещена, и мы видим, что она вынимает из чемодана, стоящего на кровати, чайник, жестянку с чаем и спиртовку.

Возвращается с ними на веранду.

Шеннон. Что вы хотели сказать своей оскорбительной фразой?

Ханна. Какой фразой, мистер Шеннон?

Шеннон. Будто мне нравится.

Ханна. Ах… этой!

Шеннон. Да, этой.

Ханна. Я не хотела вас оскорбить, просто наблюдение. Я ведь не сужу людей – рисую их, и все. Только рисую… Но, чтобы верно изобразить, приходится очень внимательно наблюдать их, не правда ли?

Шеннон. И вы заметили, верней, вам кажется, мисс Джелкс, что вы заметили, будто мне нравится лежать в этом гамаке связанным, как свинья, которую повезут на бойню?

Ханна. А кому бы не захотелось пострадать, искупить свои грехи и грехи всего человечества, мистер Шеннон, если это можно сделать, лежа в гамаке, на котором вас распяли не гвоздями, а всего лишь веревками, да еще на горе, которая куда привлекательней Голгофы. Мне видится даже, как вы изгибаетесь и стонете в этом гамаке… И ведь ни гвоздей, ни крови, ни смерти… Не слишком мучительное распятие за грехи всего мира, мистер Шеннон! (Чиркает спичкой и зажигает спиртовку.)

Отсветы чистого синего пламени создают в той части веранды, где идет сцена, какое-то совершенно особое освещение. Голубое пламя спиртовки мягко отражается нежным, блеклым шелком синего халата, подаренного Ханне актером театра Кабуки, который позировал ей в Японии.

Шеннон. Именно в эту минуту, когда вы мне так нужны, вы против меня. Почему?

Ханна. А я не против вас, мистер Шеннон. Просто я пытаюсь сделать с вас набросок, только не пастелью, не углем, а словами.

Шеннон. У вас вдруг появились повадки старой девы из Новой Англии, которых я раньше в вас не замечал. Я ведь считал вас этакой эмансипированной святошей, мисс Джелкс.

Ханна. Кто же бывает совсем… святым?

Шеннон. Мне казалось – вы бесполое существо, а вы вдруг обернулись женщиной. И знаете, как я об этом догадался? Именно вам, а не мне, нет, не мне доставляет удовольствие то, что я связан. Всем женщинам – сознательно или бессознательно – хочется видеть мужчину связанным. Над этим только они всю свою жизнь и трудятся – связывают мужчину. И считают свою жизненную миссию выполненной и чувствуют удовлетворение только тогда, когда удается связать мужчину – одного или стольких, на сколько хватит сил.

Ханна отходит от спиртовки, охватывает руками стойку веранды и делает несколько глубоких вдохов.

Вам не нравится мое наблюдение? Если башмак жмет ногу не другому, а самому, мисс Джелкс, это уже не так приятно? А? Опять глубокие вдохи? Страшно стало?

Ханна (беря себя в руки и возвращаясь к чайнику). Я бы очень хотела развязать вас сейчас, но надо подождать, пока у вас пройдет. Вы все еще играете… в распятие… Слишком потакаете себе.

Шеннон. Когда же я себе потакал?

Ханна. А хотя бы вся эта история с учительницами из техасского колледжа. Они мне так же малосимпатичны, как и вам. Но ведь, в конце концов, затем ли девушки целый год копили гроши на Мексику, чтобы спать в душных гостиницах и есть всю ту стряпню, которой их там потчевали?! Вдали от дома им хотелось чувствовать себя хорошо, а вы… вы больше потакали себе, мистер Шеннон, обращались с группой как вам заблагорассудится, жили в свое удовольствие.

Шеннон. А какое, к черту, удовольствие жариться в этом аду?

Ханна. Да, но вас-то все-таки хоть утешала маленькая канарейка, которая путешествовала под крылышком своей учительницы пения.

Шеннон. Забавно! Ха-ха! Забавно! Оказывается, старые девы из Нантакета не лишены чувства юмора?

Ханна. Да, как видите, тоже не лишены. Без юмора еще труднее.

Шеннон (ее спокойствие мало-помалу передается ему). Я не вижу, чем вы там заняты, дорогая мисс Джелкс, но готов присягнуть, что вы решили напоить меня чаем.

Ханна. Именно это я и собираюсь сделать.

Шеннон. Вам кажется, сейчас самое время чаи распивать?

Ханна. А это не совсем чай – маковый настой.

Шеннон. Что, пристрастились к опиуму?

Ханна. Очень мягкое снотворное, помогает от бессонных ночей. Я готовлю для дедушки, для себя, а заодно и для вас, мистер Шеннон, – ночь будет для всех нас нелегкой. Слышите, как дедушка все бормочет строфы новой поэмы? Он как слепой, карабкающийся по лестнице, которая никуда не ведет и обрывается где-то в пространстве. И мне страшно подумать, что это… (Не договорила и снова делает несколько глубоких вдохов.) Шеннон. А вы прибавьте ему сегодня капельку яду в маковый настой, чтоб ему не просыпаться завтра – избавиться от переезда в меблированные комнаты. Совершите акт милосердия. Подсыпьте яду, а я освящу это питье, обращу его в кровь Господню… Черт! Да освободи вы меня сейчас, я бы сам это сделал, стал бы вашим соучастником в этом акте милосердия. Я бы сказал ему: «Вот, пейте кровь нашего…»

Ханна. Замолчите! И не будьте таким ребячески жестоким! Тяжело, мистер Шеннон, когда человек, которого уважаешь, говорит и ведет себя, как жестокий младенец.

Шеннон. А что вы нашли во мне достойного уважения, мисс Будда… Будда в юбке?

Ханна. Я уважаю человека, которому пришлось бороться за чувство собственного достоинства… и свое…

Шеннон. Какое еще достоинство?

Ханна. Да, за свое достоинство и свое великодушие. Уважаю гораздо больше, чем счастливчиков, которым все дано от рождения и у которых потом ничего не отнимают ценою невыразимых страданий. Я…

Шеннон. Хотите сказать – уважаете меня?

Ханна. Да.

Шеннон. Но только что сами говорили, что мне нравится… быть распятым без гвоздей! Нравится… как вы сказали?.. не слишком мучительное искупление…

Ханна (прерывая его). Да, но я думала…

Шеннон. Развяжите меня!

Ханна. Скоро, скоро. Потерпите.

Шеннон. Сию минуту!

Ханна. Нет еще, мистер Шеннон. Не могу, пока не буду уверена, что вы не поплывете в Китай. Видите ли, мне кажется, для вас и этот дальний заплыв до Китая – тоже довольно безболезненное искупление грехов. И вы не думаете, что, прежде чем заплывете за риф, заплыв может быть прерван первой же акулой или меч-рыбой. Боюсь, что вы и вправду поплывете. Все очень просто, если вообще что-то может быть просто.

Шеннон. А что бывает просто?

Ханна. Ничего. Все просто только для нищих духом, мистер Шеннон.

Шеннон. И поэтому человека нужно держать связанным?

Ханна. Только чтобы он не пустился вплавь до Китая.

Шеннон. Хорошо, мисс Будда в юбке, прикурите и дайте мне сигарету, и выньте, когда я задохнусь, если и это не покажется вам удобным способом искупления грехов.

Ханна (оглядываясь). Сейчас… только куда же я их положила?

Шеннон. У меня в кармане есть еще пачка.

Ханна. В каком кармане?

Шеннон. Не помню. Придется устроить обыск.

Ханна (ощупывая карманы пиджака). В пиджаке нет.

Шеннон. Поищите в карманах брюк.

Какое-то мгновение она колеблется, такая интимность ее смущает.

Но затем вынимает сигареты у него из кармана брюк.

Теперь прикурите и дайте сигарету мне.

Она повинуется, Шеннон почти сразу закашлялся от дыма, сигарета выпала.

Ханна. Уронили на себя. Где она?

Шеннон (извиваясь в гамаке). Да подо мной, подо мной! Жжет! Развяжите, ради Бога, развяжите! Она меня жжет сквозь брюки.

Ханна. Приподнимитесь, чтобы я могла…

Шеннон. Не могу, веревки режут! Развяжите, развяжи-и-и-те меня-а-а…

Ханна. Нашла! Вот она!

Крики Шеннона привлекли внимание Мэксин.

Мэксин (вбегает на веранду и садится на ноги Шеннону). Слушайте вы, сумасшедший, несчастный ирландец! Я позвонила Лопесу – доктору Лопесу. Помните? Тот самый, в грязной белой куртке, что приходил, когда вы у нас прошлый раз заболели. Который потом отвез вас в сумасшедший дом, где вас бросили в одиночку – там была только параша, солома на полу да водопроводный кран. Вы тогда доползли до крана, грохнулись головой об пол и заработали сотрясение мозга… Так вот, я сказала ему, что вы опять явились сюда и, видно, опять тронулись и что, если вы к утру не уйметесь, придется отправить вас туда же.

Шеннон (прерывая ее звуками, похожими на крики испуганных диких гусей). Уфф, уфф, уфф, уфф, уфф…

Ханна. Миссис Фолк, мистер Шеннон не успокоится, если его не оставить в покое в этом гамаке.

Мэксин. Так почему же вы не оставляете его в покое?

Ханна. Но я не раздражаю его… и надо же… кому-нибудь позаботиться о нем.

Мэксин. И этот «кто-нибудь» – вы?

Ханна. Много лет назад, миссис Фолк, мне довелось ухаживать за человеком в таком же состоянии. И я знаю, как важно дать им время успокоиться.

Мэксин. Но он что-то не был покоен, я слышала, как он орал.

Ханна. Сейчас успокоится. Я готовлю ему снотворное, миссис Фолк.

Мэксин. Вижу! Потушите немедленно! Здесь никому не разрешается готовить, кроме китайца на кухне.

Ханна. Но ведь это маленькая спиртовочка, миссис Фолк.

Мэксин. Сама знаю. Тушите! (Тушит спиртовку.) Шеннон. Мэксин, дорогая. (Спокойно.) Отстаньте вы от этой леди. Вам ее не запугать. Куда уж сучке до леди!

Слышны крики немцев.

Вольфганг. Eine Kiste Carta Blanca.[32] Фрау Фаренкопф. Wir haben genug gehabt… vielleicht nicht? [33] Фаренкопф. Nein! Niemals genug!.. [34] Хильда. Mutter, du bist click… aber wir sind es nicht. [35] Шеннон. Мэксин, вы пренебрегаете своими обязанностями официантки. (Тон его обманчиво мягок.) Немцы требуют ящик пива на пляж. Ну и пошлите им пива… а когда луна зайдет, то я, если только вы выпустите меня из гамака, попытаюсь представить вас себе юной нимфой…

Мэксин. Много от вас радости в теперешнем состоянии.

Шеннон. Да и вы тоже не в том уже возрасте, дорогая моя, не будьте слишком разборчивы.

Мэксин. Ха! (Не очень лестное предложение все-таки приятно этой простой и трезвой душе. Она возвращается к немцам.) Шеннон. А теперь, мисс Джелкс, дайте попробовать вашего макового чаю.

Ханна. У меня вышел сахар, но есть немного сладкой имбирной настойки. (Наливает чашку питья, пробует.) Еще не настоялся. Но все-таки выпейте немного. (Зажигает спиртовку.) А следующая чашка будет покрепче… (Наклоняется над гамаком и подносит чашку к его губам.) Шеннон (приподымает голову, пьет, но сразу захлебнулся). Тень великого Цезаря! Это надо запивать варевом ведьм из «Макбета».

Ханна. Да, я знаю, горько.

Из-за угла появляются немцы и идут вниз на пляж поплавать при луне и устроить пикник с пивом. Даже в темноте их кожа светится почти фосфорическими красно-золотистыми тонами. Они тащат с собой ящик пива и фантастически раскрашенную резиновую лошадку, поют марш. Появление их похоже на дурной сон.

Шеннон. Демоны ада… с голосами… ангелов.

Ханна. Да, у них это называется «гармонией», мистер Шеннон.

Шеннон (рванувшись вдруг вперед и освобождаясь от ослабевших пут). Вырвался! Освободился! И без посторонней помощи!

Ханна. А я и не сомневалась, что вы сами сможете освободиться, мистер Шеннон.

Шеннон. Во всяком случае, благодарю за участие. (Подходит к столику с вином.) Ханна. Куда вы идете?

Шеннон. Недалеко. К спиртному – приготовить ром-коко.

Ханна. О!

Шеннон (у столика). Кокос? Есть. Мачете? Есть. Ром? Двойную порцию. Лед? Ах ты, пустое ведерко. Ну что ж, сегодня ночь теплых напитков. Мисс Джелкс? Хотите причитающееся вам бесплатно ром-коко?

Ханна. Нет, благодарю вас, мистер Шеннон.

Шеннон. Но вы не против, если я выпью?

Ханна. Что вы, мистер Шеннон!

Шеннон. Не станете порицать меня за эту слабость, за то, что я потакаю себе?

Ханна. Алкоголь – не главный вопрос для вас.

Шеннон. А какой же главный, мисс Джелкс?

Ханна. Самый старый в мире – потребность верить во что-нибудь или в кого-нибудь… в кого угодно и во что угодно…

Шеннон. И в тоне вашем полная безнадежность?

Ханна. Нет, я не смотрю на это безнадежно. Я открыла для себя нечто, во что можно верить.

Шеннон. Нечто, вроде… Бога?

Ханна. Нет.

Шеннон. А что же?

Ханна. В распахнутые настежь двери, в открытые двери от человека к человеку… пусть они будут открыты на одну только ночь.

Шеннон. Остановка на одну ночь?

Ханна. Настоящая близость между людьми…. вот так, на веранде, возле… их комнат, хотя бы на одну ночь, мистер Шеннон.

Шеннон. Физическая близость?

Ханна. Нет.

Шеннон. Я так и думал. Но тогда какая же?

Ханна. Я говорю о близости, которая помогает понять друг друга, о готовности помочь друг другу в такие ночи, как эта.

Шеннон. Кто был человек, о котором вы говорили вдове?.. Тот, кому вы помогли во время такого же припадка, как у меня?

Ханна. Ах, это… Я сама.

Шеннон. Вы?

Ханна. Да. Я могу помочь вам, потому что сама прошла через то, что у вас теперь. И у меня был свой призрак. Только я по-другому называла его. Я звала его «синим дьяволом»… И у нас бывали настоящие битвы, жестокие состязания.

Шеннон. В которых вы явно одержали победу.

Ханна. Да. Я не могла позволить себе быть побежденной.

Шеннон. И как же вы побороли своего «синего дьявола»?

Ханна. Я доказала ему, что в состоянии не поддаваться ему, и заставила его уважать свою стойкость.

Шеннон. Каким образом?

Ханна. Просто не сдавалась, только и всего. И призраки, и «синие дьяволы» уважают стойкость и чтут все хитрости, на которые пускаются испуганные бедняги, чтобы вынести и побороть свои страхи.

Шеннон. Вроде макового настоя?

Ханна. И маковый настой, и ром-коко или просто несколько глубоких вдохов – все что угодно, все, что мы делаем, чтобы ускользнуть от них и продолжать свой путь.

Шеннон. Куда?

Ханна. Куда-нибудь… вот к такой пристани после долгих, томительных странствий, к такой веранде над морем и зелеными зарослями. Я говорю не только о странствиях по свету, по земле, но и о тех скитаниях, которые выпадают на долю всех, кого преследуют призраки и «синие дьяволы»… – по темным глубинам самих себя.

Шеннон (сардонически улыбаясь). Только не рассказывайте, что и у вас есть такие темные глубины.

Ханна. Я уверена, что такому искушенному и образованному человеку, как вы, мистер Шеннон, и без слов ясно, что во всем, решительно во всем есть своя теневая сторона.

Бросив на Шеннона взгляд, замечает, что он не слушает ее, а пристально всматривается куда-то. Это та сосредоточенная отрешенность, которая иногда наблюдается при тяжелых нервных расстройствах. Она поворачивается, чтобы разглядеть, что привлекло его внимание, затем на минуту закрывает глаза, глубоко вздыхает и продолжает говорить тоном гипнотизера – Шеннон не слушает, что она говорит, она понимает это, и на него может подействовать только тон и ритм ее речи.

Все, что существует под солнцем, имеет теневую сторону, кроме самого солнца… Солнце – единственное исключение. Но вы не слушаете…

Шеннон (будто отвечая ей). Он там, мой призрак, в зарослях! (И вдруг с силой запускает скорлупой кокоса вниз; слышны крики встревоженных птиц.) Вот это удар! Прямо в морду! Все зубы выбил, как зерна из кукурузного початка.

Ханна. И он помчался к зубному врачу?

Шеннон. Сейчас он временно отступил, но завтра – только сяду завтракать, снова появится со своей улыбочкой, от которой молоко в кофе скисает, а смердеть от него будет, как от пьяного гринго в мексиканской каталажке, проспавшего ночь в собственной блевотине.

Ханна. Если проснетесь раньше, чем я уйду, я принесу вам кофе… только позовите.

Шеннон (его внимание снова обращается к ней). Нет, даст Бог, вы уже уедете к тому времени.

Ханна. Может быть – да, может быть – нет. Надо что-то придумать, как-то задобрить вдову.

Шеннон. Она не из тех, кого можно задобрить, дорогая моя.

Ханна. А мне кажется, я что-нибудь придумаю, именно потому, что это необходимо. Не могу же я допустить, чтобы дедушка оказался в тех меблированных комнатах, мистер Шеннон. Так же, как не могла позволить вам плыть в Китай. Вы это знаете. И если, чтобы все это предотвратить, нужно поломать себе хорошенько голову, то за изобретательностью дело не станет.

Шеннон. А как вы справились со своим нервным припадком?

Ханна. А у меня никогда его и не было. Я не могу себе позволить такой роскоши. Правда, однажды я чуть было не поддалась. Когда-то и я была молода, мистер Шеннон, но я из тех, кто был молод, не зная молодости. А не чувствовать себя молодой, когда молода, – очень печально. Но мне повезло. Моя работа – рисование, эта терапия трудом, которую я себе прописала, – рисование заставило меня смотреть не только внутрь, но и вокруг себя, и постепенно в дальнем конце туннеля, из которого я так стремилась вырваться, я увидела слабый, еще очень неясный серый свет – свет мира, который был вне меня, и я что было сил продолжала пробиваться к нему. Нужно было…

Шеннон. Он так и остался серым, этот свет?

Ханна. Нет, нет, стал белым.

Шеннон. Только белым и никогда не был золотым?

Ханна. Нет, всегда белым. Но ведь белый свет так ярок… и его далеко видно в длинном темном туннеле, которому, кажется, конца не будет, и только Бог или смерть могут вывести из него… тем более если человек… как я, к примеру… не очень уверен в том, что есть Бог на свете.

Шеннон. А вы все еще не очень уверены?

Ханна. Может быть, не так не уверена, как прежде. Видите ли, при моей работе я должна пристально и вблизи вглядываться в лицо человека, чтобы что-то схватить в нем прежде, чем он забеспокоится и крикнет: «Официант, счет! Мы уходим». Конечно, иногда – случается и такое – видишь только круглый комок теста, в котором вместо глаз торчат кусочки желе, и это сходит за лицо человеческое. Тогда я намекаю дедушке, чтобы он почитал стихи, – я не могу рисовать такие лица. Но они не так уж часто встречаются. И мне кажется, что это не настоящие лица. Большей частью мне удается что-то увидеть в лице человека, и я могу это схватить, могу… так же, как я что-то схватила и в вашем лице, когда рисовала вас сегодня… Вы слушаете?

Он присел на пол возле ее стула, напряженно глядя на нее.

В Шанхае, мистер Шеннон, есть место, которое называется Дом умирающих, – для старых нищих, для умирающих бедняков. Их дети и внуки – бедняки и приводят их туда… умирать на соломенных матах. В первое посещение меня это потрясло, и я убежала. Но потом снова пришла и увидела, что их дети и внуки и сторожа дома положили на соломенные маты возле их смертного ложа вещи, которые должны были их утешить, – цветы, трубки опиума, какие-то религиозные эмблемы. Это дало мне силу прийти снова и рисовать лица умирающих. У некоторых оставались живыми только одни глаза. Но, поверьте, мистер Шеннон, эти глаза умирающих бедняков, возле которых лежали последние маленькие знаки внимания к ним, глаза, с последними неясными проблесками жизни, – уверяю вас, мистер Шеннон, – светили ясно, как звезды Южного Креста. А теперь… я сделаю вам признание, на которое, пожалуй, только старая дева, внучка поэта-романтика, и способна… За всю свою жизнь я не видела ничего прекраснее, чем эти глаза… включая даже вид с этой веранды между небом и морем… и последнее время… последнее время дедушка смотрит на меня такими глазами. (Резко поднимается и подходит к краю веранды.) Скажите, что это за звуки я все время слышу оттуда?

Шеннон. Джаз в ресторане, на берегу.

Ханна. Я не о том. Я спрашиваю, кто там царапается и все время шуршит под верандой?

Шеннон. Ах, это… Мексиканцы поймали игуану и привязали к столбу под верандой. Ну а она, само собой, рвется на волю… натянет веревку до отказа, и – стоп. Ха-ха-ха, вот и все… (Повторяет строки дедушкиной поэмы: «Ветвь апельсина смотрит в небо…» и т д.) Скажите, мисс Джелкс, у вас есть какая-нибудь личная жизнь? Кроме акварелей, рисунков, путешествий с дедушкой?

Ханна. Мы с дедушкой создаем друг другу дом. Вы понимаете, что я хочу сказать? Не то, что это значит для всех, – не крыша над головой, не свой очаг. Для меня дом – это… не место, не здание… не постройка из дерева, кирпича, камня. Мой дом – это то, что связывает двух людей, то, в чем каждый из них… находит себе приют и покой… Может быть, звучит чуть приподнято, но вы ведь понимаете меня, мистер Шеннон?

Шеннон. Да, и очень хорошо, но только…

Ханна. Опять вы недоговариваете…

Шеннон. Лучше недоговорю… А то могу брякнуть такое, что причиню вам боль.

Ханна. Я не так чувствительна, мистер Шеннон.

Шеннон. Ну что ж, тогда скажу. (Подходит к столику со спиртным.) Если птице надо свить гнездо, чтобы жить в нем, она не станет его вить на дереве, которое может упасть.

Ханна. Я не птица, мистер Шеннон.

Шеннон. Это только метафора, мисс Джелкс.

Ханна. И, кажется, уже вторая порция ром-коко?

Шеннон. Верно. Так вот, когда птица вьет гнездо, ей кажется, что она вьет его надолго… что вьет его во имя великой цели спаривания, продолжения рода.

Ханна. Повторяю, мистер Шеннон, я не птица. Я принадлежу к роду человеческому – так неужели, когда одно существо этой фантастической породы свивает себе гнездо в сердце другого, надо прежде всего думать – надолго ли? Неужели без этого нельзя?.. Только так?.. В последнее время и дедушке, и мне все напоминает о недолговечности всего сущего. Едем в гостиницу, где бывали не раз, – а ее уже нет. Снесли. И на ее месте один из этих холодных отелей-модерн из стекла и железа. А если старая гостиница на месте – хозяина или метрдотеля, которые всегда сердечно встречали нас, уже заменил другой, и он смотрит на нас так подозрительно.

Шеннон. Да, но вы вдвоем…

Ханна. Вдвоем.

Шеннон. А когда старый джентльмен уйдет из мира?

Ханна. Да?..

Шеннон. Что вы будете делать? Остановитесь?

Ханна. Остановлюсь… или буду продолжать путь… Вероятно, буду жить дальше…

Шеннон. Одна? Одна приезжать в отели, в одиночестве есть в углу за столиком на одного?

Ханна. Благодарю за участие, мистер Шеннон, но моя профессия учит быстро находить общий язык с чужими и быстро превращает их в друзей.

Шеннон. Заказчики – не друзья.

Ханна. Становятся друзьями, если в них есть дружелюбие.

Шеннон. Да, но каково вам будет путешествовать одной после стольких лет путешествий с…

Ханна. А вот испытаю – тогда и буду знать каково. И потом, не говорите об одиночестве так, будто оно неведомо другим людям. Например, вам.

Шеннон. Я всегда разъезжал с целым вагоном, самолетом, автобусом туристов.

Ханна. Но это вовсе не значит, что вы не были одиноки.

Шеннон. Мне всегда удавалось сблизиться с кем-нибудь в группе.

Ханна. Да, с какой-нибудь туристочкой помоложе. Я была на веранде, когда последняя из них продемонстрировала здесь, до какой степени вы оставались одиноким в этих сближениях… Этот эпизод в холодном, неприютном номере отеля, после которого вы презирали девушку не меньше, чем самого себя!.. А как вы были с ней вежливы! От любезностей, которые вы оказывали в благодарность за удовольствие, должно быть, мороз подирал по коже. Ваши истинно джентльменские манеры, благородство, которое вы выказали по отношению к ней… Нет… Нет, Шеннон, не обманывайте себя, будто были не одиноки. Вы тоже всегда путешествовали в одиночестве. Разве что ваш призрак составлял вам компанию. А больше у вас никогда никого и не было.

Шеннон. Спасибо, мисс Джелкс, на добром слове…

Ханна. Не стоит благодарности, мистер Шеннон. А теперь надо согреть маковый настой для дедушки. Только хороший отдых может дать ему силы – ведь завтра снова в путь.

Шеннон. Ну что ж, если разговор кончен, пойду поплаваю…

Ханна. В Китай?

Шеннон. Нет, не в Китай. Поближе… вон на тот островок с маленьким баром «Кантина серена».

Ханна. Зачем?

Шеннон. Видите ли, я не особенно хорош в пьяном виде, и сейчас у меня так и вертится на языке один не очень приличный вопрос.

Ханна. Спрашивайте. Сегодня – вечер вопросов без всякой цензуры.

Шеннон. А ответы тоже не подвергаются цензуре?

Ханна. В разговоре между нами именно так, мистер Шеннон.

Шеннон. Ловлю на слове.

Ханна. Пожалуйста.

Шеннон. Договор уже вступил в силу.

Ханна. Только прилягте в гамак и выпейте еще чашку макового настоя. Сейчас он горячий и немного послаще от имбирной настойки – легче проглотить.

Шеннон. Хорошо! А вопрос вот какой: неужели у вас ни разу не было любовной истории?

В позе Ханны на мгновение появляется напряженность.

Вы, кажется, сказали, можно задавать любые вопросы…

Ханна. Давайте, действительно, заключим договор: я отвечу на ваш вопрос, когда вы выпьете полную чашку настоя, чтобы хорошенько выспаться, – сегодня вам это тоже совершенно необходимо. Он такой горячий сейчас (пробует настой) и – вполне сносный.

Шеннон (беря чашку). Надеетесь, меня сразу начнет клонить ко сну и удастся увильнуть, не уплатив по договору?

Ханна. Я не такой мелкий жулик. Пейте. Всю, всю, до дна.

Шеннон (с гримасой отвращения пьет). О тень великого Цезаря! (Бросает чашку за парапет веранды и, посмеиваясь, падает в гамак.) Яд, которым на Востоке травили неповинные души, да? Сядьте, дорогая мисс Джелкс, чтобы я мог вас видеть.

Она садится поодаль, на стул с прямой спинкой.

Так, чтобы видеть! У меня на затылке нет рентгеновского аппарата, мисс Джелкс.

Она подвигает свой стул к гамаку.

Ближе, ближе, сюда!

Она повинуется.

Вот так. А теперь отвечайте, дорогая мисс Джелкс.

Ханна. Может быть, вы будете добры повторить свой вопрос?

Шеннон (медленно и с ударением). Неужели за всю вашу полную скитаний жизнь не было хоть одного случая, хоть одной встречи, которая на языке этого психа, Ларри Шеннона, называется любовной историей?

Ханна. С людьми случаются вещи похуже целомудрия, мистер Шеннон.

Шеннон. Да, сумасшествие и смерть, может быть, даже хуже. Но ведь целомудрие – не западня, в которую красивую женщину или привлекательного мужчину завлекают обманом. (Небольшая пауза.) Мне кажется, вы все увиливаете от выполнения условий договора, и я… (Приподымается в гамаке.) Ханна. Мистер Шеннон, для меня эта ночь – такая же мука, как и для вас. Но это вы не выполняете договора – не лежите в гамаке. Ложитесь сейчас же… Ну… да… Да, у меня было два таких случая в жизни, вернее, две такие встречи.

Шеннон. Вы сказали – две?

Ханна. Да, две… и я не соврала. Только не говорите сразу: «Фантастика!», не выслушав. Когда мне было шестнадцать, – кстати, ваш любимый возраст, мистер Шеннон, – дедушка давал мне каждую субботу тридцать центов – мое жалованье за секретарскую работу и за ведение хозяйства. Двадцать пять центов на билет на утренник в кино в Нантакете и пять – на кулек воздушной кукурузы. Садилась я в задних рядах полупустого кинотеатра, чтобы не было слышно, как я грызу свою кукурузу. Однажды рядом сел молодой человек и… прижался своим коленом к моему. Я пересела через два кресла, он – тоже и опять рядом со мной и жмет мне колено. Я вскочила и закричала, мистер Шеннон. Его тут же арестовали за то, что приставал к несовершеннолетней.

Шеннон. И что же, он так все еще и сидит в нантакетской тюрьме?

Ханна. Нет. Я его выручила. Сказала в полиции, что показывали фильм ужасов… и мне уже Бог знает что померещилось.

Шеннон. Фантастика!

Ханна. Да, пожалуй. Второй случай – совсем недавно, всего два года тому назад. Мы с дедушкой жили в Сингапуре, в отеле «Рэффлс». Мы очень хорошо зарабатывали, ни в чем себе не отказывали. Там и познакомились с одним австралийцем, коммивояжером, – человек средних лет, совершенно безликий. Толстый, лысый, с убогими претензиями на светскость, навязчивый. Выглядел он довольно одиноким. Дедушка прочел ему свои стихи, я – сделала портрет, польстив ему без зазрения совести. Он заплатил мне больше, чем обычно, и дал дедушке пять малайских долларов. И купил еще акварель. Дедушке пришло время ложиться. Коммивояжер пригласил меня покататься в сампане. Ну что ж, он был так щедр… Я согласилась. Да, согласилась. Дедушка пошел спать, а я поехала кататься с этим коммивояжером, торговавшим дамским бельем. Я заметила, что он все больше и больше…

Шеннон. Что?

Ханна. Ну, словом, приходил в возбуждение… когда солнце стало заходить, и его отблеск стал тускнеть на воде. (Грустно посмеивается.) И вот он наконец придвинулся ко мне… мы сидели в лодке друг против друга… и напряженно и страстно стал глядеть мне в глаза… (Снова смеется.) И тут он сказал: «Мисс Джелкс! Можете оказать мне услугу? Пожалуйста, сделайте это для меня!» – «Что?» – спросила я. «Я повернусь к вам спиной и не буду смотреть, а вы… пожалуйста, снимите с себя что-нибудь… и дайте мне подержать. Только подержать!»

Шеннон. Фантастика!

Ханна. «На несколько секунд», – сказал он. «А зачем?» – спросила я. (Снова грустно смеется.) Он не сказал зачем, но…

Шеннон. И как же вы повели себя в подобной ситуации?

Ханна. Я… выполнила его просьбу. А он сдержал слово. Сидел отвернувшись, пока я не сказала, что готова, и бросила ему… часть своей одежды…

Шеннон. А он?

Ханна. Он не двинулся, лишь подхватил то, что я бросила. И пока он держал это в руках, я смотрела в другую сторону.

Шеннон. Значит, надо опасаться коммивояжеров на Дальнем Востоке – такова мораль, мисс Джелкс?

Ханна. О нет, мораль – восточная. Надо смириться с тем положением, которое ты не в силах исправить.

Шеннон. Если это неизбежно, не сопротивляйся и получай удовольствие, – так, что ли?

Ханна. Он купил у меня акварель. Конечно, все это было противно, но не жестоко. Я ушла, и он не приставал. А самое смешное – когда мы вернулись в отель, он вынул из кармана эту часть моего туалета, как застенчивый мальчишка, который хочет подарить учителю яблоко, и попытался в лифте всунуть мне в руку. Я не хотела брать и шепнула: «Оставьте, пожалуйста, себе, мистер Уиллоби!» Он же заплатил за акварель, сколько я спросила, и весь этот случай был даже трогательным, то есть там было так одиноко, в этом сампане, – и эти лиловые полосы в небе, и низенький пожилой австралиец, который так дышал, словно умирал от астмы! И Венера, всходившая из-за облака над Малаккским перешейком…

Шеннон. И этот случай вы называете…

Ханна. Любовной историей?.. Да, так и называю.

Он недоверчиво смотрит, впиваясь в нее взглядом, она смущена и готова воспротивиться.

Шеннон. Этот… этот печальный, грязный эпизодик вы называете…

Ханна (резко перебивая). Конечно, печальный для того чудака. Но почему вы называете его грязным?

Шеннон. А как вы почувствовали себя, когда вошли к себе в спальню?

Ханна. Смущенной… да, немного смущенной… Я знала, что такое одиночество… но не в такой степени… не такое бездонное…

Шеннон. И это не вызвало у вас отвращения?!

Ханна. Ничто человеческое не вызывает во мне отвращения, кроме злобы и жестокости. Я же говорила, он был очень мягок, чувствовал себя виноватым и вел себя деликатно. Все это было скорей уж фантастично.

Шеннон. Вы…

Ханна. Что я? «Фантастика»?

Во время их разговора то и дело слышится бормотание дедушки.

И вдруг голос его становится отчетливым и громким.

Дедушка.

…а затем На землю ляжет, тих и нем…

И снова – только неясное бормотание. Стоя позади Ханны, Шеннон кладет руку ей на шею.

Ханна. А это зачем? Решили меня удавить, мистер Шеннон?

Шеннон. Вы не выносите простого прикосновения?

Ханна. Поберегите их для вдовы. Это не для меня.

Шеннон. Вы правы. (Снимает руку.) С миссис Фолк, с этой неутешной вдовой, все просто, а с вами нет.

Ханна (сухо, но весело). Старые девы проигрывают, а вдовушки выигрывают, мистер Шеннон.

Шеннон. Или вдовушки проигрывают, а старые девы выигрывают. Похоже на старомодные игры в какой-нибудь гостиной на острове в Нантакете. Или в Виргинии. Но вот о чем я думаю…

Ханна. О чем?

Шеннон. А что, если бы нам вместе… странствовать? Только странствовать? Вместе?

Ханна. А как вам кажется? Смогли бы мы?

Шеннон. Почему бы и нет?

Ханна. Мне кажется, утром безрассудность этой идеи станет для вас гораздо яснее, мистер Шеннон. (Складывает веер и встает.) Утро всегда помогает нам вернуться к действительности… Спокойной ночи, мистер Шеннон. Пока я не слишком устала, соберу вещи.

Шеннон. Не уходите, не оставляйте меня здесь одного…

Ханна. Нужно сложить вещи сейчас, тогда на рассвете можно сходить попытать счастья на площади.

Шеннон. Да не продадите вы завтра ни одной акварели, ни одного рисунка в этом пекле, на площади. Мисс Джелкс, дорогая, по-моему, вы рассуждаете не очень реалистически.

Ханна. А если бы я думала, что мы сможем странствовать вместе, я была бы бoльшим реалистом?

Шеннон. Все еще не вижу, почему это так уж невозможно.

Ханна. Мистер Шеннон, вы недостаточно здоровы, чтобы вообще… сейчас ехать куда-нибудь… с кем бы то ни было. Это жестоко сказано?

Шеннон. По-вашему, я завяз здесь навеки? И смирюсь с неутешной вдовой?

Ханна. Все мы в конце концов смиряемся с чем-то или с кем-то. И хорошо еще, может быть, это даже счастье – если с кем-то, а не с чем-то. (Хочет войти к себе, но на пороге останавливается.) А завтра… (Касается пальцами лба не то от смущения, не то от усталости.) Шеннон. Что завтра?

Ханна (с трудом). Мне кажется, завтра… пожалуй, нам лучше не проявлять особого интереса друг к другу… Миссис Фолк болезненно ревнива.

Шеннон. Вот как?

Ханна. Да, и, кажется, неверно поняла наш… интерес, наше участие друг к другу. И лучше уж избегать долгих бесед на веранде. То есть пока она не успокоится окончательно, может быть, хорошо бы ограничиться только пожеланиями друг другу доброго утра или спокойной ночи.

Шеннон. Можно и этого не говорить.

Ханна. Я буду говорить, а вы можете и не отвечать.

Шеннон (взбешенный). А не начать ли нам перестукиваться, как заключенным в тюрьме? Как в одиночных камерах, через стенку? Один раз стукнешь: я здесь. Два раза: вы здесь? Три: да, я здесь. Четыре раза: как хорошо, значит, мы вместе. Боже мой!.. Вот, держите! (Выхватывает из кармана золотой крест.) Берите крест и заложите его. Вещь червонного золота.

Ханна. Что вы делаете, вы…

Шеннон. Здесь дорогой аметист, за него дадут столько, что сможете вернуться в Штаты.

Ханна. Бог знает что вы говорите, мистер Шеннон.

Шеннон. И вы тоже, мисс Джелкс. Вы говорите о завтрашнем дне и…

Ханна. Я только сказала, что…

Шеннон. Завтра вас здесь не будет! Вы забыли? Не будет!..

Ханна (смущенно и чуть растерянно улыбаясь). Да, забыла.

Шеннон. Вдова хочет, чтобы вас здесь не было, и вас не будет, даже если бы вы продавали свои акварели, как горячие пирожки на площади. (Смотрит на нее, безнадежно качая головой.) Ханна. Пожалуй, вы правы, мистер Шеннон. Просто я очень устала и плохо соображаю… или заразилась от вас малярией. Мне вдруг показалось на минуту, что…

Голос дедушки (неожиданно). Ханна!

Ханна (подбегает к его двери). Да! Что случилось, дедушка?

Он не слышит ее и зовет еще громче.

Я здесь, здесь!

Голос дедушки. Не входи, но будь рядом, чтобы я мог позвать тебя.

Ханна. Да, да… Я услышу тебя, дедушка. (Делает глубокий вдох и поворачивается к Шеннону.) Шеннон. Слушайте, если вы не возьмете этот крест, который я уже никогда не надену, я запущу им с веранды прямо в призрака в джунглях. (Размахивается.) Ханна (хватает его за руку). Хорошо, мистер Шеннон, я возьму. И сберегу для вас.

Шеннон. Заложите его, дорогая, вы должны это сделать.

Ханна. Хорошо, но тогда я пошлю вам закладную квитанцию, чтобы вы могли выкупить. Он вам понадобится, когда вы одолеете свою лихорадку. (Идет как слепая и чуть не входит не в свою комнату.) Шеннон (мягко). Это не ваша. Вы прошли мимо.

Ханна. Да, действительно, простите. Никогда еще не чувствовала себя такой разбитой. (Опять оборачивается посмотреть на него.)

И он пристально смотрит на нее.

(Словно слепая, глядит куда-то мимо Шеннона.) Никогда!

Небольшая пауза.

Что это за шум все время из-под веранды, словно кто-то скребется?

Шеннон. Я уже говорил вам.

Ханна. А я не слышала.

Шеннон. Сейчас возьму фонарик и покажу. (Быстро скрывается в своей комнате и возвращается с электрическим фонариком.) Это игуана. Я вам ее покажу. Видите?.. Игуану. На привязи. Видите, как она рвется на волю, а эта проклятая веревка не пускает ее? Как и вас… Как меня!.. Как дедушку с его последней поэмой…

Пауза. Слышится пение с берега.

Ханна. А что это… что это – игуана?

Шеннон. Такая ящерица… очень большая, гигантская. Ребята-мексиканцы поймали и привязали.

Ханна. Зачем?

Шеннон. Они всегда так делают, привязывают игуану, она у них жиреет, а когда разжиреет как следует – съедают. Это ведь деликатес. Мясо напоминает белое куриное. По крайней мере так кажется мексиканцам. А потом для ребят забава – выкалывают палками глаза, спичкой поджигают хвост. Понимаете? Смешно, да? Нравится вам?

Ханна. Мистер Шеннон, ради Бога, пойдите отпустите ее.

Шеннон. Не могу.

Ханна. Почему?

Шеннон. Миссис Фолк желает полакомиться. А я должен угождать миссис Фолк. Я в ее власти. К ее услугам!

Ханна. Не понимаю, не понимаю, как человек может есть ящерицу.

Шеннон. Не будьте так строги. Будете голодны по-настоящему, тоже не откажетесь. Вы плохо себе представляете, на что способен человек, когда голоден, до чего может дойти. А в мире пока что так много голодных. Много, без счета, поумирало, но сколько еще живет и голодает. Поверьте мне. Да вот, вез я как-то группу своих… дам по стране, которую не стану называть, но она существует. Ехали мы вдоль побережья, в тропиках, и вдруг увидели большую кучу отбросов… вонь была чудовищная! Одна из моих дам спрашивает: «Ларри, что это?» Меня зовут Лоренс, но кое-кто из дам предпочитает просто Ларри. Я не употребил того слова, которое бы точно обозначило содержимое этой кучи. Я считал, что уточнение излишне. Но вдруг эта дама, а вслед за ней и я заметили возле этой кучи двух стариков – туземцев этой неназванной страны. Они были почти голые, если не считать жалких лохмотьев, не прикрывавших их наготы. Еле передвигая ноги, они тащились вокруг этой кучи, что-то в ней выискивая.

Пауза. Ханна издает звук, будто спазм перехватил ей горло, и бежит с веранды вниз.

(Продолжает говорить – самому себе, луне.) Почему я все это ей говорю? Потому что это – правда жизни? Однако, чтобы сообщить лишь это, не стоило и речь заводить… Да. Именно потому, что это правда, и не надо было ей говорить. Разве чтобы объяснить… что там, в этой неназванной стране, я впервые почувствовал это постепенное или внезапное, предопределенное или случайное… безумие… Безумие и распад юного мистера Лоренса Шеннона, да, тогда еще молодого мистера Лоренса Шеннона… То была его последняя группа дам, гидом которой он был в тропических странах… Почему я сказал в «тропических»? Черт возьми! Да! Я всегда возил своих дам в тропические страны. Может быть, это… может быть, а?.. что-нибудь да значит? Вполне возможно. В жарком климате, душном и влажном, распад идет быстрее, и я бросался на них, как… Недосказанная фраза!.. Каждый раз соблазнял одну, двух, а то трех или четырех в группе, но прежде я всегда опустошал ее душу, показывая ей… что?.. всякие ужасы? Да, ужас жизни… в тропиках… У меня путаются мысли, мозг отказывается работать… Так что ж, остаюсь здесь и до конца своей жизни буду при вдове?! Правда, она уже стара и, может быть, умрет раньше меня. Да, вполне возможно, она загнется первой, а я… если годика два буду заниматься тут ее ублаготворением… я, чего доброго, стану скорбеть об утрате… Жестокость?.. Или жалость?.. Не знаю! Знаю только…

Ханна (снизу). Разговариваете сами с собой?

Шеннон. Нет, с вами. Я знал, что вы меня слышите оттуда. А когда я вас не вижу, мне легче это сказать…

Дедушка.

И будет ствол еще годами Вступать с жарой и холодами Все в ту же сделку, а затем…

Ханна (подымаясь на веранду). Я все смотрела на эту игуану…

Шеннон. Да? Ну и как? Мила? Привлекательна?

Ханна. Нет, в этом создании нет ничего привлекательного. И тем не менее ее надо отпустить.

Шеннон. Знаете, если игуану привязать за хвост, она его откусывает, чтобы вырваться.

Ханна. Эту привязали за горло. Она не может откусить себе голову, чтобы убежать, мистер Шеннон. Можете вы посмотреть мне прямо в глаза и честно сказать, что вы не уверены в том, что она тоже способна испытывать страх и боль?

Шеннон. Вы хотите сказать, что и игуана – создание Божье?

Ханна. Да, если вы так ставите вопрос. Мистер Шеннон, развяжите, пожалуйста, веревку, отпустите ее на волю! Если вы этого не сделаете, я сама…

Шеннон. А можете вы посмотреть мне прямо в глаза и честно сознаться, что это пресмыкающееся, привязанное там внизу, не беспокоило бы вас так, если бы его мучения не напоминали бы вам, мисс Джелкс, предсмертные усилия вашего дедушки закончить свою последнюю поэму?!

Ханна. Да, я…

Шеннон. Можете не заканчивать фразу. Давайте поиграем сегодня в Бога, как детишки играют с поломанными ящиками и корзинками – в дом. Идет? Сейчас Шеннон с мачете в руках сойдет вниз и отпустит эту проклятую ящерицу на волю. Пусть себе бежит в кусты. Потому что Бог этого не сделает, не отпустит ее, так давайте мы с вами сыграем в Бога.

Ханна. Я знала, что вы это сделаете. Спасибо вам…

Шеннон спускается вниз с мачете в руках. Склоняется около кактусов, скрывающих игуану, перерубает веревку быстрым, сильным ударом мачете.

Смотрит, как убегает невидимая зрителю ящерица. Неясное бормотание, слышавшееся из третьего номера, становится громче, а затем вдруг прерывается громким криком.

Дедушка. Ханна! Ханна! (Выезжает в своем кресле на колесах.) Ханна (подбегает). Дедушка! Что случилось?

Дедушка. Мне кажется, я ее… закончил! Скорей! Пока не забыл! Карандаш! Бумагу! Скорей! Пожалуйста! Готово?

Ханна. Да. Все готово, дедушка.

Дедушка (громко, возбужденно).

Ветвь апельсина смотрит в небо Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня, Следит за угасаньем дня.

В какой-то вечер, с этим схожий, Она пройдет зенит свой тоже И канет в ночь, и вновь начнет История круговорот.

И будет ствол еще годами Вступать с жарой и с холодами Все в ту же сделку, а затем На землю ляжет, тих и нем.

А после дерево другое, Зеленое и золотое, Шатром листвы укроет вновь Земную грязную любовь.

И смотрит ветвь с плодами в небо Без грусти, горечи и гнева.

Она, безмолвие храня, Следит за угасаньем дня.

О сердце робкое, ужели Не выучилось ты доселе Отваге тихой и простой У этой ветви золотой?

Все записала?

Ханна. Да.

Дедушка. Ничего не пропустила?

Ханна. Все до единого слова.

Дедушка. Поэма закончена?

Ханна. Да.

Дедушка. О Боже! Наконец закончена?

Ханна. Да, наконец закончена. (Плачет.)

С берега слышно пение.

Дедушка. Долго мы ждали этой минуты.

Ханна. Да, долго.

Дедушка. Но ведь она хороша? Правда, хороша?

Ханна. Она… она…

Дедушка. Что?

Ханна. Прекрасна, дедушка! (Вскакивает, прижав к губам кулак.) О дедушка, я так счастлива за тебя! Спасибо тебе, ты написал такую чудесную поэму! Стоило так долго ждать. Теперь ты сможешь уснуть, дедушка?

Дедушка. А завтра ее отпечатают на машинке?

Ханна. Да, завтра ее перепечатают, и я пошлю в журнал.

Дедушка. А? Я не расслышал, Ханна.

Ханна (громко). Завтра она будет перепечатана, и я отошлю ее в журнал. Ты же знаешь, ее давно ждут.

Дедушка. Да… А сейчас я бы хотел помолиться.

Ханна. Спокойной ночи. Спи, дедушка. Ты закончил самую чудесную из своих поэм.

Дедушка (сникнув, тихо). Да, спасибо… благодарю… Бога.

На веранде появляется Мэксин в сопровождении Педро, который тихо наигрывает на губной гармонике. Мэксин приготовилась к ночному плаванию. На плечи наброшено яркое полосатое мохнатое полотенце, приближение ночи заметно смягчило ее. На губах блуждает слабая улыбка, напоминающая спокойную, безликую, всепонимающую улыбку высеченных из камня египетских или восточных головок.

Мэксин (подходит к гамаку, держа в руках ром-коко, но обнаруживает, что в гамаке – никого, а веревки валяются на полу. Тихо, Педро). Shannon ha escapado![36]

Педро невозмутимо продолжает играть.

(Откидывает назад голову и кричит.) Шеннон!

Эхо в горах повторяет ее крик.

Педро (подходит ближе и указывает вниз, под веранду). Mire! Alli esta Shannon.[37]

Из-под веранды появляется Шеннон, в руках мачете и обрывок веревки.

Мэксин. Шеннон! Что вы там делаете?

Шеннон. Обрубил веревку и отпустил на волю одно из созданий Божьих.

Ханна, стоявшая неподвижно, с закрытыми глазами, позади кресла, тихонько катит его к комнате дедушки и выходит из полосы лунного света.

Мэксин (спокойно, проявляя терпение). Зачем вы это сделали, Шеннон?

Шеннон. Чтобы хоть одно создание Божье могло целым, невредимым и свободным прибежать к себе домой… Маленький акт милосердия, Мэксин.

Мэксин (улыбаясь, но чуть сурово). Подите сюда, Шеннон, я хочу поговорить с вами.

Шеннон (подымаясь на веранду, пока Мэксин позвякивает кусочками льда в скорлупе кокоса). О чем нам говорить, вдова Фолк?

Мэксин. Спустимся к морю и поплаваем в этом струящемся лунном свете… (Посмотрев на Педро, бросает ему.) Vamos.[38]

Тот пожимает плечами и уходит. Звуки гармоники замирают вдали.

Шеннон. Где вы набрались таких поэтических выражений?

Мэксин. Я хочу, чтобы вы остались здесь, со мной.

Шеннон (отбирая у нее ром-коко). Нужен собутыльник?

Мэксин. Просто хочу, чтобы вы были здесь. Я теперь одна, нужен помощник… вести дело.

Ханна зажигает спичку, закуривает.

Шеннон (смотрит на нее). Я хочу запомнить это лицо… Я его больше не увижу…

Мэксин. Пойдемте на пляж.

Шеннон. Под гору я еще могу спуститься, Мэксин, но наверх… уже не взберусь…

Мэксин. Я сама поведу вас в гору. (Идут через заросли, к тропинке.) Еще каких-нибудь пять-десять лет я могу привлекать мужскую клиентуру… по крайней мере пожилых мужчин. А вы, Шеннон, сделаете наш отель более привлекательным для сопровождающих их дам. Вот зачем вы здесь нужны. Сами знаете, Шеннон.

Шеннон усмехается. Они идут вниз по тропинке. Мэксин ведет его, поддерживая под руку. Их голоса мало-помалу замирают. Ханна входит в комнату дедушки и, оставив там свою сигарету, возвращается с шалью. Останавливается между дверью и креслом деда.

Ханна (обращается к небу и самой себе). О Боже! Но теперь мы можем наконец остановиться? Совсем? Помоги нам! Здесь так тихо теперь… (Хочет укутать дедушку шалью.)

В этот момент голова его падает. Едва дыша, Ханна протягивает руку к его губам, чтобы ощутить, дышит ли он. Но дедушка уже не дышит. В ужасе Ханна оглядывается, хочет позвать на помощь. Вокруг – никого.

Склонившись, она прижимается щекой к голове дедушки.