"Император Крисп" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

Глава 9

Мокрые стены, крыши, улицы, молодая листва – все блестело в лучах яркого солнца и от этого казалось Криспу ярче и четче, чем на самом деле, словно весенний ливень умыл весь мир.

Тучи, пролившиеся над столицей дождем, теперь серыми пухлыми комочками уходили за горизонт на востоке. Остальное небо блистало той сияющей голубизной, которую мастера по эмали давно и тщетно пытаются воспроизвести.

С настороженностью человека, привыкшего связывать с прогнозом погоды виды на урожай, Крисп смотрел не на восток, куда уплывали дождевые тучи, а на запад, откуда приходит погода. Втянув ртом воздух, он попробовал его на вкус. Ветер был солоноватым, потому что прилетел с моря. В крестьянской молодости он не знал этого привкуса, потому что жил от моря вдали, но это было давно. Вдохнув еще раз через рот, он принял решение.

– Весна пришла окончательно, – объявил он.

– В прошлом ваше величество делали подобные предсказания с замечательной точностью, – отозвался Барсим, позволив себе тончайшее признание неимператорского происхождения Криспа.

– В этом году для меня это важнее, чем прежде, потому что, как только я буду уверен, что дороги останутся сухими, я двину армию против фанасиотов. Чем меньше у них окажется времени и возможностей грабить и убивать, тем лучше будет для западных провинций и всей империи.

– Хвала Фосу, после дня солнцестояния в городе все было спокойно.

– Да. – Всякий раз, вознося молитвы, Крисп не забывал поблагодарить за это благого бога. Все же он не до конца верил в спокойствие, продержавшееся в городе всю зиму до самой весны, и все время спрашивал себя, не идет ли он по тонкому льду – образ ада Скотоса казался здесь особенно подходящим. Если ледок треснет, его может утянуть в бездну. Но пока что он держался.

– Я считаю, что ваше величество справились с делом священника Дигена со всем возможным благоразумием, – сказал вестиарий.

– Вы имеете в виду то, что я позволил ему догореть, как коптящему огарку.

Диген хотел только одного – поднять бунт. И я не мог отомстить ему лучшим способом, чем дать ему тихо подохнуть. Если Фос проявит благосклонность, хроникеры забудут его имя, как люди – пока что – забыли, что выходили на улицы после его проповедей.

Барсим взглянул на Криспа, и это был взгляд много повидавшего человека.

– А когда вы отправитесь воевать, ваше величество, то оставите столицу без гарнизона?

– О, конечно, – ответил Крисп и расхохотался, давая понять вестиарию, что шутит. – Вот стало бы здорово, если бы я одолел фанасиотов на поле боя, а вернувшись в столицу, натолкнулся бы на запертые ворота! Нет, такому не бывать!

– Кого вы назначите командующим столичным гарнизоном? – спросил Барсим.

– Знаете, почитаемый господин, я подумываю поручить эту работу Эврипу, произнес Крисп намеренно равнодушно. Если Барсим захочет привести доводы против кандидатуры Эврипа, то Крисп не хотел невольно затыкать евнуху рот.

Барсим задумался над словами Криспа с той же основательностью, с какой император оценивал погоду. После долгой паузы, потраченной на размышления, вестиарий ответил:

– Может получиться весьма неплохо, ваше величество. Его младшее величество во всех отношениях хорошо проявил себя в западных провинциях.

– Проявил, – согласился Крисп. – Кроме того, за ним шли солдаты, а это магия, которой научить невозможно. Я оставлю с ним и какого-нибудь хладнокровного офицера, который, возможно, удержит Эврипа и не даст ему броситься куда-нибудь сломя голову.

– Разумно, – ответил Барсим, подразумевая, что счел бы Криспа тупицей, поступи он иначе. – Это станет ценным опытом для младшего величества, особенно если… если другие дела завершатся не так, как нам хотелось бы.

– Фостий еще жив, – внезапно сказал Крисп. – Магия Заида продолжает это подтверждать, и он совершенно уверен, что Фостий сейчас в Эчмиадзине, где у мятежников, кажется, находится штаб. С тех пор как мы поняли, что маскировочная магия имеет макуранские корни, Зайду удалось продвинуться далеко вперед. Недолгий энтузиазм Криспа угас. – Но он, разумеется, не может мне сказать, во что ныне верит Фостий.

Крисп, что было для него характерно, изложил суть проблемы одной фразой.

Автократор покачал головой. Фостий еще так молод; кто может предсказать, какие еще идеи он способен с восторгом подхватить? Крисп в его возрасте имел гораздо больший запас здравого смысла. Правда, он оставался крестьянином и тогда, когда ему перевалило за двадцать, а где еще человек может получить более крепкую порцию жизни, как не на земле? Фостий же вырос во дворцах, где любые прихоти легко удовлетворяются. К тому же он всегда находил удовольствие в том, чтобы следовать советам Криспа с точностью до наоборот.

– А Катаколон? – спросил Барсим.

– Его я возьму с собой… один спафарий мне в любом случае нужен. Он неплохо проявил себя в западных провинциях и гораздо лучше во время бунта в день солнцестояния. За последние несколько месяцев я понял, что мои сыновья должны как можно больше учиться командовать. А уповать на милость Фоса, вместо того чтобы самому заботиться о будущем, глупо и расточительно.

– Лишь немногие могут обвинить ваше величество в непредусмотрительности по сути, никто.

– А за это, уж поверьте, я должен поблагодарить вас, – сказал Крисп. Отыщите, пожалуйста, Эврипа и пришлите его ко мне. Я еще не успел сообщить ему о своем решении.

– Разумеется, ваше величество.

Барсим вошел в императорскую резиденцию, а Крисп остался на улице, наслаждаясь солнышком. Вишневый сад вокруг уже покрывался листвой; вскоре» на две-три впечатляющие недели, здесь наступит буйство сладко пахнущих бело-розовых цветов. Мысли Криспа как-то незаметно переключились на вопросы сбора войск, перемещения войск, снабжения войск…

Он вздохнул. Быть Автократором означало ломать голову над проблемами, на которые гораздо приятнее плюнуть и пустить на самотек. Интересно, а бунтовщики, против которых он выступает в поход, вообще представляют, насколько в действительности тяжело управлять империей? Уж он точно этого не представлял, когда вырвал ее из рук Анфима.

«Если бы я был уверен в том, что Ливаний не наломает дров, то мне следовало бы нахлобучить ему корону и посмотреть, как она ему понравится», сердито подумал он. Крисп знал, что такого никогда не будет: Ливаний мог завладеть короной, лишь вырвав ее из пальцев мертвого императора.

– Что случилось, отец? – спросил Эврип, подходя к нему. В его голосе ощущалась настороженность, но не такая, какую Крисп привык слышать от Фостия.

Они с Фостием просто-напросто не соглашались друг с другом при первой же подвернувшейся возможности. Эврипа возмущало то, что он родился вторым; это сразу делало его мнение не стоящим серьезных возражений.

Но так было прежде. Крисп объяснил сыну, что намерен ему поручить.

– Дело очень серьезное, – подчеркнул он. – И если начнутся реальные проблемы, я не хочу, чтобы ты швырялся приказами направо и налево. Вот почему я оставляю с тобой опытного капитана и ожидаю, что ты прислушаешься к его советам в военных вопросах.

Услышав, какое доверие оказал ему Крисп, Эврип гордо выпятил грудь, но после этих слов спросил:

– А если мне покажется, что он ошибается, отец? «Подчинись ему в любом случае», – едва не произнес Крисп, но удержал слова при себе. Он вспомнил, как Петроний интригами добился для него должности вестиария Анфима. Дядя тогдашнего Автократора весьма ясно дал ему понять, что ждет от Криспа безоговорочного послушания. И тогда Крисп задал Петронию вопрос, очень похожий на только что прозвучавший вопрос Эврипа.

– Командовать будешь ты, – медленно ответил Крисп. – Если ты сочтешь, что твой советник не прав, то поступай так, как считаешь нужным и правильным. Но ты должен помнить, сын, что вместе с властью приходит и ответственность. Если ты поступишь не так, как посоветует мой офицер, и окажешься не прав, то будешь отвечать передо мной. Это понятно?

– Да, отец, понятно. Ты хочешь сказать, что я должен быть уверен в своих решениях – и даже если я буду в них уверен, они должны оказаться правильными.

Ты это имел в виду?

– Именно это, – согласился Крисп. – Я тебе поручаю не в солдатики играть.

Это пост не только реальный, но и очень важный. И ошибки здесь тоже очень важны – в том смысле, насколько большой ущерб они наносят. Поэтому если ты решишь действовать самостоятельно, не прислушавшись к совету человека, который старше и мудрее тебя, то мне остается лишь ради тебя и империи пожелать, чтобы твои поступки не привели к беде.

– А откуда ты знаешь, что назначенный тобой офицер окажется умнее меня? с юношеской обидчивостью ощетинился Эврип.

– Я этого не говорил. Умнее, чем есть, сын, ты уже не станешь, и у меня нет повода сомневаться в том, что ты очень умен. Но ты сейчас не настолько мудр, как станешь, скажем, через двадцать лет. Мудрость начинается тогда, когда человек оценивает свои поступки и принимает решения на основании жизненного опыта, а ты еще слишком молод и не успел накопить достаточный его запас.

Весь вид Эврипа красноречиво свидетельствовал о том, что слова отца его не убедили. Крисп не винил его за это; в возрасте Эврипа он тоже не верил, что жизненный опыт что-то значит. Теперь, когда опыта накопилось много, он понимал, что ошибался, – но и Эврип сможет прийти к такому же заключению только после многих лет. Так долго Крисп ждать не мог.

– Допустим, твой офицер предложит мне решение, которое я посчитаю ошибочным, но я его выполню из страха перед тем, что ты мне сказал.

Предположим, решение и в самом деле окажется ошибочным. Что тогда, отец?

– Может, тебе лучше рассматривать дела в суде, а не командовать людьми? спросил Крисп. Однако вопрос оказался по существу, и шуткой на него не ответишь. Автократор медленно продолжил:

– Если я поставил тебя на эту должность, то командовать будешь ты. Когда придет время, ты сам станешь принимать решения. А это самая тяжелая ноша, которую только можно возложить на человека. И если ты не сможешь ее нести, то скажи об этом сейчас.

– Смогу, отец. Я просто хотел убедиться, что понял, о чем ты меня просишь.

– Хорошо. Хочу дать тебе совет – только один, потому что знаю, что ты пропускаешь мои советы мимо ушей. А совет такой: если приходится решать, делай это твердо. Как бы ты ни сомневался, как бы ни боялся и дрожал – не смей этого показывать. Когда ведешь за собой людей, половина успеха зависит от того, решительно ли ты выглядишь.

– Такой совет стоит запомнить, – сказал Эврип. Крисп знал, что большего признания своей правоты он вряд ли дождется. – А чем займется Катаколон, раз я остаюсь в столице?

– Он станет моим спафарием и отправится со мной в западные провинции.

Думаю, еще одна кампания пойдет ему на пользу.

– А-а. – Если Эврипу и хотелось оспорить такое решение, он не смог подыскать предлог и после паузы – чуть более долгой, чем сделал бы человек более опытный, – резко кивнул и сменил тему. – Надеюсь, я оправдаю твои ожидания, отец.

– Я тоже на это надеюсь. И не вижу причин, из-за которых ты можешь не справиться. Если владыка благой и премудрый услышал мои молитвы, ты спокойно проведешь время. Пойми, я вовсе не хочу, чтобы тебе действительно пришлось здесь сражаться. Чем меньше прольется крови, тем счастливее я буду.

– Тогда зачем ты выводишь армию в поход? Крисп вздохнул:

– Потому что иногда это необходимо, и ты прекрасно это понимаешь. Если я не выйду летом сражаться, то сражение само ко мне придет. А при таком раскладе я лучше проведу его на своих условиях или как можно ближе к ним.

– Да, в этом есть смысл, – признал Эврип после секундного раздумья. Иногда мир не позволяет человеку жить так, как ему хочется.

Вероятно, он говорил о своем разочаровании – ведь он не стоял первым в очереди к трону. Тем не менее Криспа тронуло его признание, и он опустил ладонь на плечо Эврипа:

– Это важная истина, сын. Будет очень хорошо, если ты ее запомнишь. – Это та самая истина, подумалось Криспу, которая еще не дошла окончательно до Фостия… но Фостию, первенцу, не было нужды об этом думать. Его сыновья такие разные… – А где Катаколон, не знаешь?

– В одной из комнат в этом коридоре, – показал Эврип. – Кажется, во второй или третьей по левой стороне.

– Спасибо.

Позднее до Криспа дошло, что он не спросил, чем занят его младший сын.

Если Эврип и знал, то промолчал – эту полезную привычку он вполне мог перенять у отца. Крисп пошел по коридору. Вторая комната по левой стороне, туалет для дворцовых служанок, оказалась пуста.

Дверь в третью комнату по левой стороне была закрыта. Крисп взялся за ручку. Он увидел переплетение голых рук и ног, услышал женский визг и торопливо захлопнул дверь. Посмеиваясь в бороду, он подождал в коридоре, пока через пару минут к нему не вышел раскрасневшийся Катаколон в мятой тунике.

Он позволил Катаколону отвести себя в конец коридора и без всякого удивления услышал, как за его спиной открылась и тут же закрылась дверь. Он не стал оборачиваться, но засмеялся.

– Что смешного? – процедил Катаколон и сверкнул глазами.

– Ты, – ответил Крисп. – Извини, что прервал тебя.

Взгляд Катаколона еще больше помрачнел, но раздражение в нем явно боролось со смущением.

– И это все, что ты хочешь мне сказать?

– Пожалуй, да. В конце концов, я ничего нового не увидел. Вспомни, ведь я был вестиарием Анфима. – Он решил не вдаваться в подробности оргий, которые закатывал Анфим. Катаколон, скорее всего, захочет ему подражать.

Глядя на лицо младшенького, Крисп с трудом удержался от нового приступа смеха. Катаколону явно было нелегко представить, что его отец – седобородый мужчина с заметным животиком – некогда веселился вместе с Автократором, чье имя даже поколение спустя служило символом разврата всяческого рода. Крисп похлопал сына по спине:

– Имей в виду, парень, что я не всегда был дряхлым, скрипучим стариканом.

И когда-то хорошее вино и скверные женщины привлекали меня не меньше, чем любого юношу.

– Да, отец, – пробормотал Катаколон. Ему все еще не верилось.

– Если тебе трудно представить меня любителем радостей жизни, – сказал Крисп, вздохнув, – то попытайся представить Яковизия ну… скажем, молодым мужчиной. Это упражнение пойдет тебе на пользу.

Надо отдать Катаколону должное: юноша честно напряг воображение. Через несколько секунд он свистнул:

– Он, должно быть, был еще тот типчик, верно?

– О, и еще какой, – подтвердил Крисп. – Если на то пошло, он и сейчас еще тот типчик.

Крисп внезапно задумался, не пытался ли Яковизий соблазнить Катаколона.

Вряд ли старый прохиндей чего-либо добился бы; все три его сына интересовались только женщинами. Если Яковизий когда и пробовал обольстить Катаколона или других сыновей Криспа, То они никогда об этом не рассказывали.

– А теперь я скажу, почему прервал тебя в столь ответственный момент… Крисп объяснил Катаколону, чего он от него хочет.

– Конечно, отец. Я поеду с тобой и помогу как смогу, – ответил Катаколон, когда отец договорил; из троих сыновей он был самым сговорчивым. Даже характерное упрямство, присущее ему наравне с братьями и Криспом, было у него каким-то добродушным. – Вряд ли я буду занят делами постоянно, а некоторые из провинциальных девиц, которых я отведал прошлым летом, оказались вкуснее, чем я ожидал встретить столь далеко от столицы. Когда мы выступаем?

– Как только высохнут дороги. Так что тебе еще не очень скоро подвернется возможность разбивать сердца деревенским девушкам.

– Ладно, – отозвался Катаколон. – В таком случае извини…

И он зашагал по коридору – куда более целеустремленно, чем когда выполнял поручения отца. Крисп призадумался – неужели и он сам был настолько горяч в семнадцать лет? Вполне вероятно, только сейчас ему было столь же трудно в это поверить, как Катаколону представить Криспа одним из собутыльников Анфима.

– Скоро мы двинемся вперед, – обратился Ливаний к своим бойцам, – чтобы и сражаться, и шагать по светлому пути. И мы не будем одиноки. Клянусь владыкой благим и премудрым, у нас будет лишь одна проблема – не раствориться среди тех, кто присоединится к нам. Мы разойдемся по всей стране, как степной пожар, пожирающий сухую траву; никто и ничто не сможет нас остановить.

Мужчины радостно закричали. Судя по их внешности, многие были пастухами с центрального плато: худощавые, с обветренными лицами, пропеченные солнцем люди, хорошо знакомые со степными пожарами. Вместо пастушьих посохов теперь они держали копья. Их нельзя было назвать самым дисциплинированным войском в мире, но фанатизм цементировал и куда более разрозненные отряды.

Фостий закричал вместе со всеми. Если бы он стоял в толпе молчаливый и угрюмый, его бы сразу заметили, а это в его планы не входило. Он взращивал в себе умение быть незаметным, как крестьянин выращивает редиску, и страстно мечтал, чтобы Ливаний позабыл о его существовании.

Ересиарх тем временем разошелся:

– Пиявки, засевшие в столице, думают, что смогут вечно сосать кровь нашей жизни. Клянусь благим богом, мы докажем им, что они ошибаются, и если светлый путь поведет нас через дымящиеся развалины дворцов, построенных на крови бедняков, то что ж – мы пройдем по этому пути.

Новые крики. На сей раз, присоединившись к ним, Фостий ощутил себя меньшим лицемером: именно чванливое богатство столицы подтолкнуло его к заигрыванию с доктринами фанасиотов. Однако речь Ливания была лишь разглагольствованием и ничем больше. Если какой император за последние несколько поколений и прислушивался к мольбам крестьян, то это был именно Крисп. Фостия тошнило, когда отец в очередной раз пересказывал, как сборщики налогов выжили его из деревни, но Фостий знал также, что этот опыт заставил Криспа желать, чтобы такое не произошло с другими.

– Мы и толстых священников подвесим за большие пальцы, – распалялся Ливаний. – Ведь это они подчищают то золото, до которого не дотянулся император. Разве Фосу нужно столько роскошных домов?

– Нет! – взревела толпа, и Фостий вместе со всеми. Несмотря ни на что, он до сих пор сочувствовал тому, что проповедовал Фанасий. Интересно только, сможет ли то же самое честно сказать Ливаний? Фостию теперь еще больше хотелось знать, насколько велика власть Артапана над лидером мятежников. В этом направлении он не продвинулся ни на шаг с того дня, когда они с Оливрией стали любовниками.

Едва мысль о ней мелькнула в голове, кровь быстрее побежала в жилах. Диген выбранил бы его за такие мысли или, скорее всего, отказался бы от такого неисправимого грешника и сенсуалиста. Но Фостию было все равно. В каждым днем он желал Оливрию все больше и больше – и знал, что она тоже его желает.

После того первого раза они ухитрились уединиться еще дважды: поздно ночью в клетушке Фостия, когда охранник храпел внизу, и в укромном коридорчике, высеченном в скале под крепостью. Обе встречи прошли почти с той же отчаянной торопливостью, как и первая;

Фостий совсем не так представлял себе, как они с Оливрией станут заниматься любовью. Но эти украденные минуты уединения лишь еще больше воспламенили их.

Были ли его чувства любовью, которую воспевали в романах? Он мало что мог узнать о любви из первых рук; во дворце обычными явлениями были обольщение и гедонизм. Отец и мать, кажется, неплохо ладили, но Фостий был еще мальчиком, когда Дара умерла. Идеальной парой называли Заида и Аулиссу, но волшебнику – не говоря уже о том, что он любимчик Криспа, что само по себе вызывает подозрения, – было почти сорок: разве может такой старик любить по-настоящему?

Но влюблен ли он сам, Фостий сказать не мог. Он знал лишь, что отчаянно тоскует по Оливрии, что каждое мгновение их разлуки тянется как час, а каждый украденный и проведенный вместе час пролетает как мгновение.

Заплутав в своих мыслях, он пропустил последние фразы Ливания, после которых солдаты вновь завопили. Фостий тоже к ним присоединился.

В этот момент один из солдат, знавших, кто такой Фостий, обернулся и хлопнул его по спине.

– Так ты тоже идешь сражаться вместе с нами за светлый путь, друг? пробасил он и ухмыльнулся, продемонстрировав не меньше дырок между зубами, чем у Сиагрия.

– Иду куда? – глуповато переспросил Фостий. Дело было вовсе не в том, что он не поверил собственным ушам, а в том, что не захотел им верить.

– С нами, конечно, как сейчас сказал Ливаний. – Солдат наморщил лоб, пытаясь точно вспомнить слова командира:

– Обнажить меч против материализма… или что-то в этом роде.

– Материализма, – машинально поправил Фостий и лишь потом удивился стоило ли утруждаться?

– Да, точно, – радостно подхватил солдат. – Спасибо, друг. Клянусь благим богом, я так рад, что сын императора выбрал правильную дорогу.

Двигаясь словно в полусне, Фостий стал пробираться к цитадели. Солдаты те, кто его знал, – подходили и поздравляли, что он взялся за оружие на стороне фанасиотов. К тому времени, когда он вошел внутрь, его спина уже гудела от дружеских шлепков, а мысли пребывали в полном смятении.

Ливаний воспользовался его именем, чтобы поднять дух своих солдат: это понятно. Но жизнь во дворце хотя и сделала его невеждой в любви, научила проникать в суть интриг столь же непринужденно, как и дышать.

Его имя не только ободрит последователей светлого пути, но и смутит сторонников отца. И если Фостий станет сражаться в рядах фанасиотов, то может никогда не примириться с Криспом.

Более того, Ливаний может организовать для него геройскую смерть. Она уязвит императора не меньше, чем если бы Фостий остался жив и сражался, и еще больше навредит Криспу. Ливанию же его смерть окажется очень даже на руку.

Фостия отыскал Сиагрий. Фостию следовало догадаться, что бандит станет его разыскивать. Судя по зловещей ухмылке, Сиагрий знал о плане Ливания еще до того, как ересиарх объявил о нем своим людям. Фактически, подумал Фостий с настороженностью человека, которого реально преследуют, Сиагрий вполне мог и сам его придумать.

– Значит, ты решил вернуться к мамочке мужчиной, парнишка, так что ли? спросил Сиагрий, рубя ладонью воздух перед самым лицом Фостия, словно размахивая мечом. – Тогда иди и веди себя так, чтобы светлый путь гордился тобой, мальчик.

– Сделаю что смогу. – Фостий понимал, что ответ двусмысленный, но поправляться не стал. Он не хотел слушать, как Сиагрий говорит о его матери.

Ему хотелось ударить Сиагрия уже за то, что он вообще о ней заговорил. Только небезосновательное подозрение, что Сиагрий сам его изобьет, удержало Фостия от подобной попытки.

Вот вам и еще один нюанс, о котором умалчивают романы. В них герои всегда бьют злодеев только потому, что они герои. Фостий не сомневался, что ни один автор романов не сталкивался лицом к лицу с Сиагрием. Кстати говоря, обе присутствующие здесь стороны считали себя героями, а своих врагов – злодеями.

«Клянусь благим богом, я до конца жизни не прочту больше ни одного романа», подумал Фостий.

– Не знаю, что ты смыслишь в оружии, – сказал Сиагрий, – но в любом случае советую потренироваться. С кем бы тебе ни пришлось драться, им будет наплевать, что ты автократорское отродье.

– Пожалуй, да, – глухо ответил Фостий, после чего Сиагрий вновь ухмыльнулся. Кое-какой опыт владения оружием у него был; отец решил, что это ему не помешает. Но Фостий не стал об этом говорить. Чем больше его будут принимать за беспомощного сопляка, тем меньше станут обращать на него внимания.

Он поднялся по темной спиральной лестнице в свою каморку. Когда Фостий открыл дверь, его челюсть удивленно отвисла: внутри его ждала Оливрия.

Удивление, однако, не помешало ему как можно быстрее захлопнуть за спиной дверь.

– Ты что здесь делаешь? – потребовал он ответа. – Хочешь, чтобы нас застукали вместе? Оливрия улыбнулась.

– А разве можно найти более безопасное место? – прошептала она. – Все сейчас во дворе и слушают моего отца.

Фостий уже захотел броситься к ней и обнять, но упоминание о Ливании заставило его замереть.

– Верно. А знаешь ли ты, что сказал твой отец? – прошептал он и пересказал ей слова Ливания.

– О нет! – все еще шепотом выдохнула Оливрия. – Значит, он хочет твоей смерти. Я молилась, чтобы он этого не возжелал.

– Я тоже так думаю, – с горечью согласился Фостий. – Но что я могу поделать?

– Не знаю.

Оливрия протянула к нему руки. Фостий торопливо шагнул навстречу. Ее прикосновение заставило его если и не позабыть обо всем, то, по меньшей мере, счесть несущественным, пока он держит ее в объятиях. Но Фостий помнил, какую осторожность им необходимо соблюдать, даже тогда, когда бедра Оливрии сжимают его бока, и то, что должно было стать возгласами восторга, превратилось в еле слышимые вздохи.

Закончив, они уже привычно, как можно быстрее привели одежду в порядок.

Увы, удовольствие лениво поваляться после любви было не для них.

– Как же нам тебя отсюда вывести? – прошептал Фостий. Не успела Оливрия ответить, как он сам отыскал решение:

– Я пойду вниз. Тот, кто за мной присматривает – наверное, Сиагрий, – последует за мной. А когда мы уйдем, ты тоже сможешь спуститься.

– Да, прекрасный план, – кивнула Оливрия. – Должно получиться; в комнатах этого коридора почти никто не живет, так что вряд ли меня заметят, пока я не спущусь вниз. – Она взглянула на него с прежней расчетливостью. Нежные взгляды, которыми Оливрия одаривала его сейчас, нравились Фостию больше. – Когда мы только привезли тебя сюда, ты не придумал бы этот план так быстро, – сказала она.

– Возможно, и нет, – признал он. – Мне пришлось научиться очень многим вещам, которые я не имел привычки делать сам. – На мгновение он коснулся через ткань туники ее груди. – А некоторые из них мне нравятся больше остальных.

– Неужели ты хочешь сказать, что я у тебя первая? – Эта мысль едва не побудила Оливрию повысить голос, и Фостий тревожно взмахнул рукой. Но она уже покачивала головой:

– Нет, быть такого не может.

– Нет, конечно. Но ты первая женщина, которая мне нужна.

Подавшись вперед, она нежно коснулась губами его губ:

– Мне так приятно это слышать. Тебе, наверное, нелегко было в этом признаться, если учесть, где ты рос.

Фостий пожал плечами. Пожалуй, проблема заключалась в том, что он слишком много думал. Эврип и особенно Катаколон, казалось, без всяких проблем наслаждались жизнью на всю катушку. Но все это так, между прочим. Фостий встал.

– Сейчас я тебя покину, – сказал он. – Внимательно слушай и не выходи, пока не убедишься, что все тихо. – Он шагнул к двери, остановился и повернулся к Оливрии:

– Я люблю тебя.

Полукружия ее бровей приподнялись.

– Прежде ты такого не говорил. И я люблю тебя – но ты и так об этом наверняка знаешь, ведь иначе я не пришла бы сюда, несмотря на отца.

– Да. – Фостий тоже думал, что знает про любовь Оливрии, но он привык всюду искать заговоры, поэтому иногда отыскивал их даже там, где ими и не пахло. Но сейчас ему приходилось – и хотелось – рисковать.

Он вышел в коридор. Там, само собой, сшивался Сиагрий, который без промедления одарил Фостия ехидным взглядом:

– Что, парень, понял, что спрятаться тебе не удастся, верно? И что ты собираешься делать? Может, спуститься вниз и отпраздновать начало своей солдатской карьеры?

– Вообще-то да, – ответил Фостий и с удовлетворением отметил, как отвисла челюсть Сиагрия. Запалив фитиль на огарке свечи, чтобы не кувыркнуться вниз головой на темной лестнице, Фостий стал спускаться на нижний этаж башни.

Сиагрий выругался себе под нос, но все же отправился следом. Фостий едва удержался, чтобы не начать насвистывать прямо на лестнице: незачем Сиагрию знать, что его обвели вокруг пальца.

К югу от мощной двойной стены, преграждающей сухопутный доступ к столице, находился широкий луг, где отрабатывала маневры имперская кавалерия. Когда Крисп приехал туда понаблюдать, как упражняются солдаты, он увидел, что из земли сквозь сероватый покров прошлогодней травы уже пробивается новая.

– Солдат нельзя нагружать упражнениями слишком быстро, – предупредил Саркис. – Всю зиму они провели в четырех стенах, и мышцы у них заплыли жирком.

– Знаю, знаю… Мы с тобой это уже несколько раз проходили, – довольно дружелюбно ответил ему Крисп. – Но мы выступим в поход сразу, как только позволят погода и припасы, и если солдаты не будут к тому времени готовы, это будет нам стоить утраченных жизней, а может, и проигранной битвы.

– Будут, – с угрюмой уверенностью пообещал Саркис. Крисп улыбнулся; именно эти интонации он и надеялся услышать.

К поставленным торчком тюкам соломы, изображавшим врага, галопом приближался отряд кавалеристов. Недоскакав ярдов девяносто или сто, они осадили коней и начали стрельбу из луков по мишеням, выпуская стрелы с максимально возможной частотой, а затем по команде офицера выхватили сабли и с яростными криками атаковали воображаемого противника.

Стальные клинки сверкали на ярком солнце, превращая кавалерийскую атаку в воинский спектакль. Тем не менее Крисп повернулся к Саркису и заметил:

– Война стала бы неизмеримо более легким занятием, если бы фанасиоты сопротивлялись не больше, чем эти тюки соломы.

Рыхлое лицо Саркиса украсила ухмылка:

– Истинная правда, ваше величество. Любой генерал хочет, чтобы каждая его кампания превращалась в прогулку, но если такое случится хотя бы раз за всю карьеру, то полководцу уже не приобрести репутацию, которая переживет его на века. Проблема-то в том, что парень на другой стороне тоже хочет просто прогуляться, а на наши желания ему начхать. Какая грубость и невнимательность с его стороны!

– По меньшей мере, – согласился Крисп. Когда отряд лучников удалился от тюков соломы на безопасное расстояние, к мишеням приблизился другой отряд и начал метать в них дротики. Еще дальше кавалерийский полк разделился пополам и практиковался в более или менее реалистичном фехтовании верхом. Во время таких тренировок солдаты старались не поранить друг друга, но Крисп знал, что сегодня вечером у лекарей появится дополнительная работа.

– Похоже, настроение у них весьма боевое, – рассудительно заметил Саркис.

– Во всяком случае, они без колебаний выступят на новую схватку с еретиками. Он произнес это слово без всякой иронии, хотя его собственная вера была какой угодно, только не ортодоксальной.

Крисп не стал попрекать его этим, по крайней мере, сегодня. После недолгих размышлений он установил для себя разницу между васпураканской и фанасиотской гетеродоксиями. «Принцы» не желали иметь никакого отношения к той версии веры, что исходила из столицы империи, но в то же время не были заинтересованы и в навязывании Видессу своей версии. Такое Криспа вполне устраивало.

– Как по-твоему, где объявятся фанасиоты в этом году?

– Там, где смогут нанести нам наибольший ущерб, – не раздумывая, ответил Саркис. – В прошлом году Ливаний доказал, насколько он опасен. И он не станет нас лишь слегка покусывать, если в его силах нанести мощный удар.

Поскольку высказанное Саркисом совпало с оценкой ситуации самого Криспа, то он лишь хмыкнул в ответ. Не очень далеко от них к соломенным мишеням подъехал юноша в позолоченной кольчуге и стал метать в них легкие копья.

Меткость Катаколон показал неплохую, но мог бы и получше. Крисп сложил ладони воронкой и крикнул:

– Все знают, что твое копье не ржавеет без дела, сын, но тебе не помешает освоить и дротики!

Катаколон резко обернулся, заметил отца и показал ему язык. Всадники, слышавшие слова Криспа, разразились ехидными воплями. Саркис сухо усмехнулся, не скрывая изумления:

– Вы ему таким способом создаете репутацию. Полагаю, именно это вы и задумали.

– Честно говоря, да. Над распутником моего возраста все потешаются, а молодые люди гордятся тем, насколько они крепки, образно говоря.

– Ив самом деле – образно говоря. – Саркис вновь усмехнулся, только еще суше. Потом вздохнул. – Нам и самим нужно потренироваться. Ход сражений иногда делает весьма неожиданные повороты.

– Значит, нужно. – Крисп тоже вздохнул. – Один благой бог знает, как долго у меня все болит после того, как я начинаю упражняться. Еще немного, и я вообще не смогу выезжать с армией в поход.

– Вы? – Саркис огладил ладонью свою внушительную фигуру. – Вы еще стройны.

Это в мою кольчугу можно засунуть двоих таких, каким я был в молодости.

– Я начну упражняться… только завтра, – принял Крисп императорское решение. Неприятная особенность работы правителя заключалась в том, что ему нельзя было сосредоточиться на чем-то одном. Щели в корпусе государственного корабля необходимо затыкать повсюду одновременно, или некоторые из них, оставленные без присмотра, станут настолько большими, что затыкать их будет уже поздно.

Крисп вернулся во дворец – нужно было поработать, чтобы не слишком отстать от текущего положения дел в торговле и коммерции. Он изучал таможенные отчеты из Присты, имперского пограничного города на северном побережье Видесского Моря, когда в дверь его кабинета кто-то постучал. Крисп поднял голову, ожидая увидеть Барсима или другого евнуха, но ошибся. Возле двери стояла Дрина.

Крисп нахмурился, почти оскалился. Неужели у нее не хватает ума понять, что его нельзя отвлекать во время работы?

– Да? – грубовато бросил он.

Вид у Дрины был не просто нервный, а по-настоящему испуганный. Она упала на колени, а потом простерлась на животе. Крисп на несколько секунд задумался о том, уместно ли женщине, которая согревает его постель, простираться перед ним ниц. Когда он решил, что у нее, пожалуй, в этом нет необходимости, девушка уже вставала. Не отрывая глаз от пола, она тихо и запинаясь заговорила:

– Да в-возрадуется ваше величество…

После такого начала радоваться, вероятно, не придется. Крисп едва не произнес это вслух, и удержало его лишь сильное подозрение, что девушка попросту убежит, если он начнет слишком на нее давить. А поскольку она осмелилась прервать его работу, значит, хочет сказать ему что-то очень важное.

Постаравшись сделать голос хотя бы нейтральным, он спросил:

– Что тебя так встревожило, Дрина?

– Ваше величество, я беременна, – пробормотала она.

Крисп открыл рот, чтобы ответить, но не смог произнести ни слова. Через некоторое время до него дошло, что вовсе не обязательно заставлять Дрину рассматривать его открытый рот, и с третьей попытки ему удалось поставить нижнюю челюсть на место.

– Ты хочешь сказать, что он мой? – спросил он наконец.

Дрина кивнула:

– Ваше величество, я не… я хочу сказать, что кроме… так что получается… – И она развела руками, словно это помогло бы ей объяснить ситуацию лучше, чем язык, заплетающийся не меньше, чем у Криспа.

– Так-так, – произнес Крисп, потом повторил, потому что так он мог производить звуки, не наделяя их смыслом:

– Так-так. – После паузы ему удалось выдать целых две осмысленных фразы:

– Я не ожидал, что такое случится. И если это произошло в ту ночь, о которой я думаю, то я в тот раз вообще ни на что не рассчитывал.

– Люди никогда в таких делах не рассчитывают заранее. – Дрина робко улыбнулась, но до сих пор вела себя так, словно была готова в любой момент убежать. – Но это все равно происходит, иначе через какое-то время на свете не осталось бы людей.

«Фанасиотам это понравилось бы», – подумал он и покачал головой. Дрина слишком любила свое тело и его желания, чтобы стать фанасиоткой – впрочем, как и он сам.

– Побочный отпрыск императора, – произнес он больше для себя, чем для нее.

– Это ваш первый, ваше величество? – спросила она. Теперь в ее голосе смешались страх и какая-то странная гордость. Дрина чуть приподняла подбородок.

– Ты имеешь в виду, первый ли это мой ребенок после смерти Дары? Нет.

Такое случалось дважды, но в одном случае у матери был выкидыш, а во втором ребенок прожил лишь несколько дней. Это Фос сделал выбор, а не я – если у тебя появились сомнения. Оба этих случая произошли много лет назад; я думал, мое семя давно уже остыло. Надеюсь, тебе повезет больше.

Лицо Дрины после этих слов расцвело, словно цветок, который внезапно согрело своими лучами солнце.

– О, спасибо, ваше величество! – выдохнула она.

– Ни ты, ни ребенок не будут ни в чем нуждаться, – пообещал он. – И если ты не знаешь, как я забочусь о том, что принадлежит мне, то не знаешь меня вовсе. – Последние двадцать с лишним лет ему принадлежала вся империя. Быть может, именно поэтому Криспа так волновали мельчайшие детали ее жизни.

– Все знают, что ваше величество добры и щедры, – сказала Дрина и улыбнулась еще шире.

– Далеко не все, – резко бросил Крисп. – Поэтому, чтобы ты уяснила все правильно, запомни две вещи, которые я делать не стану. Первое: я на тебе не женюсь. Я не хочу, чтобы этот ребенок, если он окажется мальчиком, исказил цепочку престолонаследия. И если ты попытаешься заставить меня нарушить это обещание, это будет самый быстрый способ меня разгневать. Тебе все понятно?

– Да, – прошептала она. Ее улыбка немного потускнела.

– Извини, что говорю с тобой столь откровенно, но я не хочу оставлять тебе никаких ложных надежд. Теперь второе; если у тебя найдется толпа родственников, которые заявятся ко мне в поисках местечка, где можно много получать и ничего не делать, то все они отправятся восвояси со шрамами от плетей на спинах. Я уже сказал, что не поскуплюсь, обеспечивая тебя, а ты, разумеется, можешь делиться с кем захочешь. Но казна не игрушка и не бездонная бочка. Договорились?

– Ваше величество, разве могут такие, как я, перечить вашим решениям? испуганно ответила Дрина.

Откровенным ответом стало бы «нет». Но Крисп не произнес это слово; оно встревожило бы ее еще больше. Вместо этого он сказал:

– Пойди и расскажи Барсиму то, о чем рассказала мне. И передай также, что я велел заботиться о тебе, как полагается.

– Передам, ваше величество. Спасибо. Э-э… ваше величество…

– Что еще? – спросил Крисп, когда дальше «э-э» дело не двинулось.

– Вы и дальше будете меня хотеть? – робко произнесла Дрина и сжалась, словно ей хотелось провалиться сквозь мозаичный пол. Как и у большинства видессиан, кожа у нее была оливкового оттенка, но Крисп все равно разглядел, как Дрина покраснела.

Он встал, вышел из-за стола и обнял ее за плечи.

– Да, буду – время от времени, – ответил он. – Но если тебя, образно говоря, ждет под Амфитеатром некий молодой человек для следующей гонки, то не стесняйся мне об этом сказать. Я не стану заставлять тебя делать что-либо против твоего желания. – Он вспомнил, как Анфим пользовался преимуществом своего положения и затаскивал в свою постель столько женщин, сколько хотел, так что по сравнению с ним Криспу нетрудно было прослыть умеренным.

– У меня никого нет, – быстро сказала Дрина. – Я просто… испугалась, что вы обо мне забудете.

– Я уже сказал, что не забуду. А свое слово я держу. – Подумав, что Дрина нуждается в ободрении не только словами, он похлопал ее по заду. Дрина вздохнула и прижалась к нему. Крисп позволил ей постоять так немного, потом сказал:

– А теперь иди к Барсиму. Он о тебе позаботится.

Шмыгнув носом, Дрина вышла. Крисп стоял в кабинете, слушая, как затихают в коридоре ее шаги. Когда они окончательно смолкли, он вернулся за стол и вновь занялся таможенными отчетами, однако вскоре отодвинул пергаменты в сторону: он никак не мог сосредоточиться.

– Императорский бастард, – тихо произнес он. – Мой бастард. Так-так, и что мне теперь с ним делать?

Он был человеком, который верил в планы столь же безоговорочно, как и в Фоса. И он не собирался становиться отцом в таком возрасте. Что ж, ничего не поделаешь. Придется составлять новые планы.

Он знал также, что, возможно, это и не понадобиться; очень многие дети умирали, не повзрослев. Впрочем, когда дело касается детей, то тут, как и во многом другом, лучше иметь и не нуждаться, чем нуждаться и не иметь. Кроме того, родители всегда надеются, что их дети выживут, – если только они не фанатичные фанасиоты, полагающие, что вся жизнь на свете должна прекратиться, и чем скорее, тем лучше.

Если родится дочь, все окажется очень просто. Когда девочка вырастет, Крисп постарается, чтобы она вышла замуж за преданного ему человека. В конце концов, для чего еще нужны свадьбы, как не для объединения семей, которые могут оказаться полезны друг другу.

Однако если родится сын… Крисп щелкнул языком. Да, это здорово все усложнит. Некоторые Автократоры превращали своих бастардов в евнухов; некоторые даже поднялись до высоких должностей в храмах или во дворце. Безусловно, то был единственный способ, гарантирующий, что мальчик не бросит вызов законным наследникам престола: будучи физически несовершенными, евнухи не могли претендовать на императорскую корону ни в Видессе, ни в Макуране, ни в любой известной ему стране.

Крисп вновь щелкнул языком. Он вовсе не был уверен, что у него хватит духу так поступить, каким бы удобным это решение ни казалось. Император уставился на мраморную крышку стола, пронизанную тончайшими прожилками, размышляя о будущем.

Он настолько погрузился в свои мысли, что вздрогнул, когда в дверь постучали.

На этот раз пришел Барсим.

– Насколько я понял, вас можно поздравить, ваше величество? – осторожно спросил вестиарий.

– Спасибо, почитаемый господин. До меня это уже дошло. – Крисп печально усмехнулся. – У жизни есть привычка идти собственным путем, а не тем, какой человек для себя выбирает.

– Совершенно верно. Как вы и просили, будущую мать окружат заботой.

Полагаю, вы захотите обеспечить, пока это удобнее всего, чтобы у нее не создалось преувеличенного представления о своем положении и статусе ребенка.

– Вы попали точно в мишень, Барсим. Можете ли вы представить, как я, например, лишаю наследства своих сыновей в пользу этого случайного отпрыска?

Никакому повару не придумать лучшего рецепта гражданской войны после моей смерти.

– Все, что вы сказали, верно, ваше величество. И все же… – Барсим шагнул в коридор и осмотрелся по сторонам. Но даже будучи уверен, что никто, кроме Криспа, его не услышит, он понизил голос:

– И все же, ваше величество, вы можете потерять одного из сыновей, к тому же никто из них не удовлетворяет вас полностью.

– Но с какой стати мне ожидать, что следующий окажется лучше? – возразил Крисп. – Кроме того, мне придется прождать двадцать лет, чтобы выяснить, какой он человек, а кто сказал, что я проживу еще двадцать лет? Возможно, и проживу, но шансов на эти не так уж и много. Так что я скорее причиню неудобство одному юному бастарду, чем троим старшим и законным сыновьям.

– Я не сомневался в вашей логике; мне просто хотелось убедиться, что ваше величество всесторонне оценили ситуацию. Вижу, что это так. Значит, все в порядке. – Вестиарий провел бледным языком по еще более бледным губам. – Я также гадал, не увлеклись ли вы будущей матерью?

– Хотите спросить, не начну ли я совершать глупости ради ее удовольствия?

– уточнил Крисп. Барсим кивнул. Крисп едва не рассмеялся, но вовремя сдержался, не желая оскорблять Барсима. – Нет, почитаемый господин. Дрина весьма приятная особа, но головы я не потерял.

– Ах, – выдохнул Барсим. Он редко проявлял сильные эмоции, и этот момент не стал исключением; тем не менее Криспу показалось, что он уловил в голосе вестиария облегчение.

«Я не потерял головы». Эти слова могли стать девизом его правления и всей жизни. И пусть характер его стал более холодным и расчетливым, зато он подарил империи Видесс более двух десятилетий размеренного и разумного правления.

Криспу вспомнилась одна мысль.

– Почитаемый господин, можно мне задать вопрос, который способен вас смутить? Прошу вас понять, что цель его не в том, чтобы причинить вам боль, а чтобы понять.

– Спрашивайте, ваше величество, – без колебаний ответил Барсим. – Вы Автократор, у вас есть на это право.

– Что ж, очень хорошо. Известно, что Автократоры, дабы не возникали проблемы с престолонаследием, делали из своих незаконных сыновей евнухов. А вы знаете свою жизнь так, как ее может знать лишь проживший ее. Что вы скажете о ней?

Как и обычно, вестиарий тщательно обдумал ответ:

– Конечно, боль от кастрации не вечна. Я никогда не знал желания, поэтому не особенно об этом сожалею, хотя подобное справедливо не для всех таких, как я. Но прожить всю жизнь на обочине дороги, по которой движется человечество, вот в чем истинное проклятие евнуха, ваше величество. Насколько мне известно, лекарства против него не существует.

– Спасибо, почитаемый господин. – Крисп добавил мысль о кастрации к складу неудачных идей и ощутил неудержимое стремление сменить тему. – Клянусь благим богом! – воскликнул он со всей возможной в тот момент искренностью. Барсим вопросительно приподнял бровь, и Крисп пояснил:

– Как бы гладко все ни прошло, сыновья меня будут дразнить до конца моих дней. Я немало накрутил им хвосты за разные интрижки, а теперь и сам дал маху и посадил пирожок в служанкину печку.

– Молю, ваше величество, простить меня, но вы кое о чем забыли, – сказал Барсим. Теперь настала очередь Криспа теряться в догадках. – Подумайте, что скажет почтенный Яковизий.

Крисп подумал. Через секунду он отпихнул кресло и спрятался под стол. Ему редко удавалось заставить Барсима смеяться, но сегодня удалось. Крисп вылез из-под стола, смеясь вместе с Барсимом, но при этом с ужасом думая о том, что произойдет во время очередной встречи с его чрезвычайным и полномочным послом.

Фостий убедился, что сабля легко выходит из ножен. Это было не то разукрашенное оружие с золотой насечкой на рукоятке, которое он носил на поясе перед похищением: просто изогнутое лезвие, обитая кожей рукоятка и железная гарда. Впрочем, рубить плоть оно могло не хуже любой другой сабли.

Лошадь ему дали такую, что в императорской конюшне на нее не сочли бы разумным тратить овес – тощего вихлявого жеребца со шрамами на коленках и злобным блеском в глазах. Рот у него был словно сделан из кованого железа, а нрав хуже, чем у Скотоса. Но все же то была лошадь, и фанасиоты позволили Фостию на нее сесть, а это значило – изменение в лучшую сторону.

Правда, стало бы еще лучше, если бы к отряду, к которому приписали Фостия, не присоединился Сиагрий.

– Что, решил уже, что избавился от меня? – проревел он, когда Фостий не проявил радости, заметив его. – Это не так-то просто, мальчик.

Фостий пожал плечами, снова взяв себя в руки.

– По крайней мере, будет с кем посидеть за доской.

– Когда я выезжаю драться, то никогда не связываюсь с этим дерьмом, рассмеялся ему в лицо Сиагрий. – Игра хороша только во время затишья, когда нельзя пролить настоящую кровь. – И его узкие глаза предвкушающе вспыхнули.

Тем же днем отряд человек в двадцать пять выехал из Эчмиадзина на юго-восток, в направлении тех территорий, которые сторонники светлого пути не контролировали. Все были возбуждены; всем не терпелось хотя бы на шаг приблизить фанасиотские доктрины к реальности, уничтожая материальное добро тех, кто к ним не присоединился.

Командир отряда, суровый на вид тип по имени Фемистий, казался столь же ненасытным, как и Сиагрий. Он изложил теологические принципы словами, понятными для всех:

– Жгите дома, жгите монастыри, убивайте животных, убивайте людей. Они отправятся прямиком в лед. А если погибнет кто-то из нас, то он пройдет по светлому пути к солнцу и навеки останется с Фосом.

– Светлый путь! – взревели бандиты. – Да благословит Фос светлый путь!

Фостий задумался о том, сколько таких банд сейчас выезжает из Эчмиадзина и других фанасиотских крепостей, сколько фанасиотов сейчас бросилось на штурм империи, думая лишь об убийствах и поджогах. Интересно, а куда отправились основные силы Ливания? Сиагрий это знал. Но Сиагрий, несмотря на свою страсть к похвальбе, знал, когда и как следует держать язык за зубами, если речь шла о реальных секретах.

Вскоре заботы Фостия стали более приземленными. Не последней из них стало желание проверить, нельзя ли потихоньку смыться из банды. Оказалось, что нельзя. Со всех сторон его окружали остальные всадники, а Сиагрий и вовсе прилип не хуже пиявки. «Быть может, удастся, когда дело дойдет до драки», подумал Фостий.

Первые полтора дня они ехали по фанасиотской территории. Крестьяне на полях махали им руками и выкрикивали лозунги. Через некоторое время всадники стали реже откликаться: напомнили о себе мышцы, которым не приходилось напрягаться с осени. Фостия уже несколько лет так не ломало после пребывания в седле.

Проехав еще день, они оказались в местах, где крестьяне вместо приветствий разбегались, едва завидев фанасиотов. Это породило спор среди компаньонов Фостия: одни предлагали рассеяться и перебить крестьян, а их хижины спалить, другие настаивали, что надо ехать дальше. В конце концов Фемистий склонился на сторону второй группы:

– Возле Аптоса есть монастырь, по которому я хочу ударить, – заявил он, и пока мы его не разгромим, я не желаю тратить время на всякую мелочь. Крестьян мы сможем прихлопнуть и на обратном пути.

Представив себе большую и лакомую цель, бандиты перестали спорить. В любом случае, чтобы возражать Фемистию, нужно было иметь немалую смелость.

Они подъехали к монастырю незадолго до заката. Несколько монахов еще работали в поле. Завывая, как демоны, фанасиоты бросились на них. Взметнулись сабли, опустились и вновь взметнулись уже обагренными. Вместо молитв Фосу в краснеющее небо вознеслись вопли.

– Сожжем монастырь! – крикнул Фемистий. – Даже у монахов до хрена добра.

Зачем им столько?

Пришпорив лошадь, он направил ее к воротам монастыря и оказался во дворе быстрее, чем ошеломленные монахи успели их захлопнуть. Его сабля отпугнула кинувшегося было к воротам монаха, и секунду спустя к Фемистию присоединилось несколько других его волков.

Некоторые бандиты везли с собой тлеющие фитили. Быстро вспыхнули пропитанные маслом факелы. Сиагрий сунул один из них в руку Фостия.

– Держи, – прорычал он. – Сделай что-нибудь стоящее. – «А иначе будет плохо», – об этом говорили глаза Сиагрия и то, как он держал саблю.

Фостий бросил факел в стену, надеясь, что он погаснет, но он подкатился к деревянной стене. Пламя затрещало, занялось и начало расползаться. Сиагрий хлопнул его по спине, словно посвящая в братство поджигателей и бандитов.

Содрогнувшись, Фостий понял, что это действительно так.

Что-то неразборчиво крича, на него бросился монах с дубиной. Фостию хотелось сказать бритоголовому святому человеку, что произошла чудовищная ошибка, что он не хотел оказаться здесь и причинять какой-либо вред монастырю.

Но монаха это совершенно не волновало. Ему хотелось лишь одного – убить ближайшего к нему бандита, каковым оказался Фостий.

Он отбил первый яростный удар монаха, затем второй.

– Да руби же его, клянусь благим богом! – с отвращением рявкнул Сиагрий. Ты что думаешь, он устанет и сам уйдет?

Третий удар ему не удалось отбить полностью. Дубина скользнула по его голени, и Фостий прикусил губу от боли. Он осознал со все нарастающим отчаянием, что ему не удастся просто держать монаха на расстоянии, потому что тому хочется лишь одного – убить его.

Монах замахнулся снова. Фостий рубанул и ощутил, как сабля рассекла плоть.

За его спиной радостно взревел Сиагрий. Фостий охотно убил бы бандита уже за то, что тот поставил его в ситуацию, когда ему пришлось или убить монаха, или позволить тому искалечить или убить его самого.

Остальных бандитов подобные тонкости не волновали. Некоторые спешились, чтобы было удобнее мучить схваченных монахов. Под сводами, где прежде звучали гимны Фосу, теперь разносились вопли. Наблюдая фанасиотов за работой – или, вернее, за развлечением? – Фостий почувствовал, что его мутит.

– Прочь! Прочь! – гаркнул Фемистий. – Монастырь и так догорит, а у нас остались и другие дела.

«Что он задумал?» – удивился Фостий. Быть может, после монастыря он решил спалить приют для нищих вдов и сирот? В столице имелось несколько таких приютов. Но есть ли такой приют в Аптосе?

Он так и не успел это узнать, потому что, едва он вместе с фанасиотами выехал за стены монастыря, из ворот Аптоса в их сторону галопом вырвался отряд имперских солдат. Поначалу слабо, но .затем все громче и громче Фостий слышал их боевой клич, никогда прежде не казавшийся ему столь сладостным:

– Крисп! Автократор Крисп! Крисп!

Почти все фанасиоты кроме сабель имели еще и луки и теперь принялись обстреливать имперцев. Солдаты гарнизона, как практически все имперские кавалеристы, тоже были лучниками, и они стали пускать стрелы в ответ.

Преимущество было на их стороне, потому что их защищали кольчуги и шлемы, а фанасиотов – нет.

Фостий развернул коня и погнал его в сторону имперских солдат. Он думал лишь о том, чтобы сдаться в плен и отмолить любую епитимью, которую патриарх или другое духовное лицо наложит на него за прегрешения в монастыре. Он совсем позабыл, что до сих пор сжимает в правой руке саблю.

Кавалеристам Криспа он наверняка показался очередным фанасиотским фанатиком, решившим сразиться с ними в одиночку и после смерти оправиться по светлому пути прямиком к солнцу. Мимо уха Фостия свистнула стрела. Другая вонзилась под ноги его коня. Третья угодила Фостию в плечо.

Сперва он ощутил только удар, словно в него попал брошенный камень.

Опустив глаза, он увидел торчащее из тела светлое ясеневое древко с серыми гусиными перьями на конце. «Глупость какая, – подумал он. – Меня подстрелили солдаты моего отца».

Внезапно на него обрушилась боль, а вместе с ней и слабость. Кровь горячей струйкой потекла по груди и стала расплываться пятном по тунике. Фостий пошатнулся в седле. Свистнуло еще несколько стрел. К нему галопом подскакал Сиагрий. – Ты что, рехнулся? – заорал он. – Ты же не сможешь сражаться с ними один. – Когда он заметил рану Фостия, его глаза расширились. – Видишь, я же тебе говорил? Надо сматываться отсюда.

Тело и голова повиновались Фостию не очень хорошо, и Сиагрий это тоже заметил. Он выхватил у Фостия поводья и заставил его коня бежать рядом со своей лошадью. Конь оказался мерзавцем и попытался брыкаться. Сиагрий доказал коню, что он мерзавец покруче, и быстро привел его в чувство. Еще два фанасиота отстали от общей группы, прикрывая их отход.

Отяжеленные кольчугами, имперские кавалеристы не могли скакать быстро и долго. Бандитам удалось продержаться в отрыве до темноты, а затем и ускользнуть от преследователей. К тому времени некоторые оказались ранены, а еще двое остались позади, когда их лошади пали.

Весь мир сосредоточился для Фостия на боли в плече. Все остальное казалось далеким и неважным. Он едва заметил перемену, когда фанасиоты остановились на берегу небольшого ручья, хотя то, что больше не надо было держаться в седле, напрягая последние силы, стало для него несомненным облегчением.

Сиагрий подошел к нему с ножом в руке.

– Надо заняться твоей раной, – сказал он. – Ну-ка, ложись.

Никто не осмелился разжечь костер. Приблизив лицо к телу Фостия, Сиагрий разрезал тунику вокруг стрелы, осмотрел рану, неопределенно хмыкнул и вытащил какой-то предмет из мешочка на поясе.

– Что это? – спросил Фостий.

– Ложка для извлечения стрел, – ответил Сиагрий. – Проклятую хреновину нельзя просто взять и вытащить, потому что у нее зазубренный наконечник, А теперь держись и помалкивай. Когда я начну ковырять ложкой, будет больно, но все же поменьше, чем если бы я просто вырвал стрелу из раны. Начали…

Несмотря на предупреждение Сиагрия, Фостий застонал. К безучастному темному небу вознеслись не только его крики – налетчики делали что могли для своих раненых товарищей. Сейчас темнота особо не мешала – погружая в рану вдоль древка узкий закругленный конец ложки, Сиагрий действовал практически на ощупь.

Фостий ощутил, как ложка по чему-то чиркнула.

Сиагрий удовлетворенно хмыкнул:

– Вот и готово. Теперь можно вытаскивать. Тебе повезло – неглубоко вошла…

Фостий ощутил вкус крови; он прикусил губу, когда Сиагрий начал извлекать стрелу. Запах крови он тоже чувствовал.

– Если бы мне повезло, – прохрипел Фостий, – стрела пролетела бы мимо.

– Ха, – отозвался Сиагрий. – Тут ты, пожалуй, прав. А теперь держись.

Идет… идет… идет… есть! – Он извлек из раны стрелу вместе с ложкой и вновь хмыкнул, – Кровь не брызжет, только сочится. Думаю, жить будешь.

Вместо фляги у него на поясе болтался мех, и он щедро плеснул вина в рану.

После ковыряния ложкой и извлечения наконечника рассеченная плоть стала такой чувствительной, что Фостию показалось, будто ему налили в рану жидкого огня.

Корчась от боли, он выругался и неуклюже попытался ударить Сиагрия левой рукой.

– Полегче, лед тебя побери, – буркнул Сиагрий. – Лежи и не дергайся. Ежели промыть рану вином, меньше шансов, что она загниет. Тебе что, нужны гной и лихорадка? Имей в виду, ты их все равно можешь подцепить, но разве не лучше подстраховаться?

Он скомкал тряпку, прижал ее к плечу, чтобы она впитывала все еще сочащуюся из раны кровь, и закрепил ее полоской ткани.

– Спасибо, – пробормотал Фостий, только чуть медленнее, чем следовало бы: он еще не освоился с иронией ситуации, когда ему оказывает помощь человек, которого он презирает.

– Не за что. – Сиагрий опустил ладонь на его здоровое плечо. – Мне бы такое и в голову не пришло, но ведь ты и в самом деле хочешь пойти по светлому пути, верно? Того монаха ты зарубил просто здорово, а потом и вовсе кинулся в одиночку сражаться со всеми имперцами разом. Может, ума у тебя оказалось меньше, чем храбрости, но иногда – в лед умников. Я даже не мечтал, что у тебя так здорово получится.

– Иногда – в лед умников, – слабым голосом повторил Фостий. Наконец-то он понял, какой ценой удовлетворил Сиагрия: сперва он оказался слишком труслив, чтобы отказаться от приказанного, а потом выдал дезертирство за храбрость.

Подобная мораль оказалась для него слишком скользкой. Он испустил долгий усталый вздох.

– Да, спи, пока можно, – сказал Сиагрий. – Завтра нам придется много скакать, пока мы не убедимся, что окончательно оторвались от вонючих имперцев.

Но мне придется отвезти тебя в Эчмиадзин.

Теперь-то я уверен, что ты с нами, и ты нам очень даже пригодишься.

Спать? Разве можно спать, когда так больно? И хотя самая мучительная боль кончилась, когда извлекли стрелу, рана ныла, словно гнилой зуб, и пульсировала в такт с ударами сердца. Однако вскоре, когда возбуждение от скачки и схватки угасло, на Фостия широкой черной волной накатила усталость. Жесткая земля, болящая рана – не все ли равно? Он заснул как убитый.

Он проснулся, не досмотрев сон, в котором его попеременно то бил, то кусал волк, и увидел трясущего его Сиагрия. Плечо все еще отчаянно болело, но Фостий сумел кивнуть, когда Сиагрий спросил, сможет ли он ехать верхом.

Впоследствии он изо всех сил старался позабыть возвращение в Эчмиадзин.

Но, несмотря на все старания, не мог забыть мучительную боль, которая пронзала его каждый раз, когда на очередном привале в рану вновь наливали вино. Плечо стало горячим, но лишь вокруг раны, и он предположил, что эта процедура, хотя и мучительная, все же пошла ему на пользу.

Ему хотелось, чтобы на его рану взглянул жрец-целитель, но таковых среди фанасиотов не оказалось. Теологически все было логично: если тело, как и любой материальный предмет, есть порождение Скотоса, то какой смысл особо заботиться о нем? В качестве абстрактного принципа подобное отношение поддержать легко, но когда дело коснулось твоего конкретного тела с твоей конкретной болью, абстрактные принципы быстро показались ерундой.

Фостий с радостью увидел впереди холмы, и не только потому, что Эчмиадзин был домом, который фанасиоты надеялись сделать и домом для Фостия, но еще и потому, что их вид означал, что имперские солдаты не поймают их на дороге и не завершат начатое дело. К тому же, напомнил он себе, в крепости его ждет Оливрия, и лишь ноющая рана не позволила ему насладиться этой мыслью по-настоящему.

Когда отряд приблизился к долине, на дне которой стоял Эчмиадзин, Фемистий подъехал к Сиагрию и сказал:

– Теперь я и мои люди двинемся по светлому пути против материалистов. А вы езжайте по воле Фоса; дальше мы с вами ехать не можем.

– Отсюда я его легко довезу и сам, – ответил Сиагрий, кивнув. – Делай свое дело, Фемистий, и пусть благой бог присмотрит за тобой и твоими парнями.

Спев гимн с фанасиотскими словами, зелоты развернули лошадей и поехали обратно делать «святую» работу – жечь и убивать. Сиагрий и Фостий продолжили путь к крепости Эчмиадзина.

– Мы тебя сперва заштопаем, как полагается, и убедимся, что рука работает нормально, и лишь потом поедем сражаться снова, – пообещал Сиагрий, когда показалась серая каменная громада крепости. – Может, даже и хорошо, что я тоже побуду здесь, а то вдруг придется с чем-то разбираться, пока Ливания нет.

– Как скажешь. – Фостию сейчас хотелось только одного – слезть с коня и не забираться в седло ближайшие лет десять.

Когда они ехали по грязным улочкам к крепости, Эчмиадзин показался им странно просторным. Боль и усталость притупили ум Фостия, и он не сразу догадался о причине. Наконец до него дошло, что солдаты, переполнявшие город всю зиму, отправились прославлять владыку благого и премудрого, уничтожая все, что они считали порождением его злобного врага.

В воротах крепости стояли лишь двое часовых. Внутренний двор опустел, там больше не было солдат, стреляющих из луков, фехтующих или слушающих разглагольствования Ливания. Кажется, все главные приспешники ересиарха покинули город вместе с ним; по крайней мере, никто из них не вышел из башни выслушать доклад Сиагрия.

Фостий вскоре обнаружил, что и башня практически пуста. Шаги его и Сиагрия гулко раздавались в залах, где некогда было тесно от солдат. Но внутри все же осталась жизнь. Из палаты, где Ливаний давал аудиенции, словно Автократор, вышел солдат. Завидев Фостия, опирающегося на плечо Сиагрия, он спросил:

– Что с ним случилось?

– А ты как думаешь? – рявкнул Сиагрий. – Парень только что узнал, что его выбрали патриархом, и теперь даже ходить не может от радости.

– Фанасиот ахнул; Фостий старался не хихикать, наблюдая, как до типа постепенно доходит, что Сиагрий пошутил. Сиагрий указал на окровавленную повязку на плече юноши:

– Его ранили в драке с имперцами – а дрался он хорошо.

– Это понятно, только зачем ты его сюда привез? – поинтересовался солдат.

– Кажется, не так уж сильно он и ранен.

– Он такой грязный, что на вид не скажешь, но это сынок императора, пояснил Сиагрий. – И о нем нужно заботиться чуть побольше, чем об обычном солдате.

– Почему? – Подобно любому видессианину, фанасиот был готов из-за любого повода пуститься в теологический спор. – Мы все равны на светлом пути.

– Верно, да только у Фостия есть особая стоимость. И если мы правильно его используем, то он поможет очень многим людям встать на светлый путь.

Солдат принялся разжевывать сказанное, причем буквально – размышляя, он жевал нижнюю губу. Наконец он неохотно кивнул:

– Тут ты, пожалуй, прав.

Сиагрий повернул голову и прошептал Фостию в ухо:

– Знаешь, что самое забавное: я изрубил бы его в вороний корм, коли он сказал бы мне «нет». – Он вновь повернулся к солдату:

– На кухне остался кто живой? А то мы давно голодаем, да только не специально.

– Кто-то должен быть. – ответил солдат, хотя и нахмурился – ему не понравилась дерзость Сиагрия.

С тех пор как Фостия ранило, есть ему почти не хотелось. Зато теперь при мысли о еде желудок громко заурчал. Быть может, это означало, что ему стало лучше?

Доносящиеся с кухни запахи гороховой каши с луком и хлеба еще раз напомнили юноше, насколько он голоден. В столовой высокими стопками стояли миски – напоминание о едоках, которых здесь сейчас не было. За длинными столами сидела лишь горстка людей. Сердце Фостия встрепенулось – среди Них он увидел Оливрию.

Она обернулась посмотреть на вошедших. Фостий, должно быть, действительно оказался настолько грязен, как и говорил Сиагрий, потому что бандита она узнала первым. Затем ее взгляд переместился с лица Фостия на окровавленную повязку на плече и обратно. Фостий увидел, как глаза ее расширились.

– Что случилось? – тревожно воскликнула она, торопливо подходя к вошедшим.

– Меня ранили стрелой, – ответил Фостий. Стараясь говорить как можно более небрежно, он добавил:

– Наверное, жить буду.

Он не мог сказать больше ни слова, но мимикой постарался дать ей понять, чтобы она не выдала их. Если Сиагрий обнаружит – или хотя бы заподозрит, – что они любовники, то последствия окажутся гораздо фатальнее, чем пущенная в него стрела кавалериста.

Им повезло. Сиагрий, очевидно, ничего не подозревал и поэтому не насторожился, хотя Фостий и Оливрия наверняка хоть в мелочах, да выдали себя.

– Да, он сражался хорошо – даже лучше, чем я мог от него ожидать, госпожа, – пробасил он. – Он скакал навстречу имперцам, и один из них всадил в него стрелу. Я сам ее извлек и промыл рану. Заживает она, кажется, нормально.

Теперь уже Оливрия смотрела на Фостия с таким выражением, словно не знала, что с ним делать. Так оно, скорее всего, и было: ведь, уезжая, он не мечтал сражаться и уж тем более заработать похвалу Сиагрия. Но инстинкт самосохранения вынудил его поднять саблю против монаха с дубиной, а потом Сиагрий решил, что он помчался атаковать имперцев, а не сдаваться им. Мир иногда бывает весьма странным.

– Можно мне немного поесть, пока я не упал от слабости? – жалобно попросил он.

Сиагрий и Оливрия подхватили его под руки и едва не принесли к столу, усадили и поставили перед ним черный хлеб, твердый крошащийся сыр и вино, которое Фостий оценил как достойное лишь промывать солдатские раны. Тем не менее он сразу влил в себя солидную кружку и почувствовал, как оно бросилось ему в голову. Впиваясь зубами попеременно в хлеб и сыр, он рассказал Оливрии тщательно отредактированную версию того, как оказался на кончике стрелы.

– Понятно, – отозвалась девушка, когда он закончил. Фостий не был уверен, что она все поняла, но теперь он и сам не был уверен, какая из версий настоящая. Повернувшись к Сиагрию, она сказала, осторожно подбирая слова и таким тоном, словно Фостий не сидел рядом с ней:

– Когда его приказали взять с собой в набег, то я подумала, что это был план погубить его и тем самым принести горе его отцу.

– Так задумал ваш отец, госпожа, – согласился Сиагрий, также игнорируя Фостия, – но он сомневался, верит ли парень в светлый путь. Поскольку же вера его настоящая, то он стал для нас ценнее живой, чем мертвый. Так мне, по крайней мере, кажется.

– Надеюсь, ты прав, – ответила Оливрия, неплохо, на взгляд Фостия, имитировав безразличие.

Он сидел, дожевывая краюху хлеба, и размышлял. Чем фальшивее он станет себя вести в том, что приписывает ему Сиагрий, тем лучше ему будет. Какой отсюда урок? В том, что Сиагрий настолько злобен, что фальшь перед ним оборачивается добром? Тогда как объяснить то, что он о нем заботился, привез обратно в Эчмиадзин и теперь подливает ему в кружку кислого, но крепкого вина?

Фостий поднял кружку левой рукой:

– Выпьем за… то, чтобы я скоро мог пользоваться и правой рукой.

Все выпили.