"Император Крисп" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

Глава 5

Прожив всю жизнь под шум морских волн, Фостий обнаружил немало странностей в холмистой местности, через которую они ехали. Ему был непривычен постанывающий гул ветра, который даже пахнул не правильно, принося с собой запахи земли, дыма и животных вместо привычного привкуса морской соли, которого он не замечал, пока не лишился.

Прежде он мог выглянуть из высокого окна и увидеть горизонт далеко за голубым простором, ныне же тот сузился до нескольких сот шагов серых скал, серовато-коричневой земли и серовато-зеленых кустов. Фургон, в котором он находился, петлял по дорогам столь узким, что по ним, казалось, и лошадь не пройдет, а уж тем более нечто на колесах.

И, конечно же, никто не обращался с ним так, как Сиагрий и Оливрия. Всю жизнь окружающие выполняли, а то и предвосхищали любое его желание и прихоть.

Единственными исключениями были отец, мать, когда была жива, и братья – а как старший брат он научился добиваться своего и от Эврипа с Катаколоном. И ему даже в кошмарном сне не могло привидеться, что дочь главаря мятежников и какой-то головорез станут не только поплевывать на его желания, но и командовать им.

Им же и в голову не приходило, что они не имеют права поступать иначе.

Когда дорога приблизилась к очередному из бесчисленных поворотов, Сиагрий сказал:

– Эй, ты, ложись. Если тебя кто и увидит, это наверняка окажется кто-то из наших, но никто еще не дожил до старости, полагаясь на авось.

Фостий улегся на дно фургона. Когда Сиагрий в первый раз велел ему так поступить, он заартачился, и Сиагрий тут же влепил ему затрещину. Выпрыгнуть и убежать Фостий не мог, потому что запястья ему стягивала веревка, привязанная другим концом к фургону. Он мог, конечно, подняться и закричать, призывая на помощь, но, как сказал Сиагрий, большинство местных жителей были фанасиотами.

Когда он попробовал не подчиниться, Сиагрий сказал еще кое-что:

– Слушай, парнишка, ты, наверное, думаешь, что сможешь высунуться из фургона и погубить нас. Возможно, ты и прав. Но советую тебе запомнить вот что: обещаю, что тебе не доведется увидеть наши головы на кольях возле Вехового Камня.

Блефовал ли он? Вряд ли. Несколько раз мимо проезжали другие фургоны или всадники, но Фостий лежал спокойно. В большинстве случаев, когда ему приказывали лечь на дно фургона перед поворотом, где дорога не просматривалась, на ней никого не оказывалось. Вот и сейчас через минуту-другую Сиагрий бросил ему через плечо:

– Ладно, парень, можешь лезть обратно.

Фостий вернулся на свое место между силачом возницей и Оливрией и спросил:

– Да куда вы меня везете, в конце концов?

Он задавал этот вопрос со дня похищения. Как и всегда, Оливрия ответила:

– Не будешь знать – не проболтаешься, если тебе повезет сбежать. – Она поправила упавшую на щеку прядь волос. – Если ты, конечно, решишь, что стоит попробовать.

– Может, мне этого меньше хотелось бы, если бы вы мне больше доверяли, возразил Фостий. Его религиозные убеждения почти не отличались от догм фанасиотов, но ему было трудно заставить себя полюбить людей, которые его опоили, похитили, избили и лишили свободы. Он решил рассмотреть эту проблему с теологической точки зрения. Быть может, ему следует одобрить их действия, потому что они избавили его от отвратительно комфортабельного мира, в котором он проживал?

Нет. Пусть он небезупречно религиозен, но тех, кто его мучает, он и сейчас воспринимал как врагов.

– Не мне решать, можно ли тебе доверять, – сказала Оливрия. Это сделает мой отец, когда ты предстанешь перед ним.

– И когда это случится? – в несчетный раз спросил Фостий.

– Когда надо, – отрезал Сиагрий, опередив Оливрию. – Тебе не кажется, что ты задаешь чертовски много вопросов?

Фостий промолчал, надеясь, что делает это с достоинством, и опасаясь, что со стороны он выглядит вовсе не так, как ему хотелось бы. Легко сохранять достоинство, когда его подкрепляют роскошные одеяния с золотым шитьем, неоспоримая власть и пышный дворец со множеством слуг. Гораздо труднее выглядеть достойно в драной занюханной тунике и со связанными ногами, а еще труднее было делать это несколько дней назад, когда Фостий, весь загаженный и вонючий, оказался во власти тех, на кого хотел произвести впечатление.

Громыхая колесами, фургон приближался к очередному повороту, а это означало, что Фостию предстояло вновь прятаться – или, может, правильнее сказать «быть спрятанным»? Даже его учитель грамматики не ответил бы с ходу на такой вопрос – на полу фургона. Однако на сей раз, когда поворот был без происшествий преодолен, Сиагрий удовлетворенно хмыкнул, а Оливрия негромко захлопала в ладоши.

– Эй, ты, вставай, – велел Сиагрий. – Считай, почти приехали.

Фостий все еще думал, что его привезли в порт Питиос, хотя запаха моря не ощущал. Питиос он никогда не видел, но представлял городом вроде Наколеи, только, вероятно, еще меньше и замызганнее.

Показавшийся впереди городок был и в самом деле меньше и замызганнее Наколеи, но на этом сходство с представлениями Фостия кончалось. Это был никакой не порт, а кучка домов и мастерских в долине, чуть более широкой, чем большинство из попадавшихся ему на пути.

Угрюмый форт со стенами из серого известняка возвышался над окружающими домишками, словно Собор в столице над остальными зданиями.

– А это еще что за дыра? – спросил Фостий и сразу пожалел о своем тоне, ясно подразумевавшем, что городишко недостоин того, чтобы в нем жили. Именно так он и считал – да как мог человек захотеть прожить всю свою жизнь в какой-то паршивой долине? И как мог после этого утверждать, что прожил ее достойно?

Впрочем, глупо выкладывать похитителям подобные мысли.

Сиагрий и Оливрия переглянулись.

– Он все равно узнает, – сказала Оливрия. Сиагрий неохотно кивнул, и тогда Оливрия ответила Фостию:

– Этот город называется Эчмиадзин.

На мгновение Фостию почудилось, будто девушка чихнула, потом до него дошло.

– Похоже, это васпураканское слово.

– Правильно, – подтвердила Оливрия. – Мы тут совсем рядом с границей, и немало принцев называют его своим родным городом.

Но главное то, что именно в Эчмиадзине начал проповедовать святой Фанасий, поэтому для его последователей он стал главным городом .

Если Эчмиадзин считался столицей фанасиотов, то Фостий мог только радоваться, что его не привезли в какую-нибудь отдаленную деревушку. В столице он выболтал бы эту мысль, не задумываясь, а друзья и приятели Фостия – иногда он с трудом мог отличить одних от других – наверняка бы расхохотались. При нынешних же обстоятельствах молчание вновь показалось Фостию самым разумным поведением.

Жители Эчмиадзина неторопливо шагали по своим делам, не обращая внимания на появившегося среди них инкогнито младшего Автократора. Оливрия оказалась права – многие из прохожих выглядели как васпуракане: от своих видесских соседей они отличались более широкими плечами и мощным торсом. Старенький священник-васпураканин, облаченный в темно-синюю рясу иного покроя, чем у клириков-ортодоксов, ковылял по немощеной улице, опираясь на посох.

Судя по внешности часовых у ворот форта, они сделали все возможное, чтобы отличаться от халогаев в позолоченных кольчугах, но при этом иметь право называться солдатами.

Вооружены они были каждый по-своему и стояли, прислонясь к стенам или опираясь на копья, как угодно, но только не прямо.

Но Фостию был хорошо знаком такой по-волчьи оценивающий взгляд – так всматривались халогаи в любого, кто приближался к дворцу.

Однако едва узнав Сиагрия и Оливрию, часовые оживились, запрыгали, завопили и принялись хлопать друг друга по спинам.

– Клянусь благим богом, вы сцапали-таки этого мелкого педика! – заорал один из них, тыкая пальцем в Фостия. Так… судя по всему, его репутация упала еще ниже.

– Прошу вас, друзья, сообщите моему отцу, что он здесь, – попросила Оливрия. Сорвавшись с ее губ, как, впрочем, и с губ Дигена, фанасиотское обращение показалось Фостию свежим и искренним.

Грубые мужики заторопились выполнить ее просьбу. Сиагрий натянул вожжи и спрыгнул с козел.

– Вытяни наружу ноги, – сказал он Фостию. – Отсюда тебе не убежать. – И, словно прочитав мысли пленника, добавил:

– Если ты собрался ударить меня в лицо, мальчик, то знай: я тебя не просто изобью. Я тебя так истопчу, что ты целый год не сможешь дышать без боли. Ты мне веришь?

Фостий поверил – столь же искренне, как верил во владыку благого и премудрого, и в немалой степени из-за того, что вид у Сиагрия был такой, словно ему очень хотелось выполнить свою угрозу. Поэтому наследник престола сидел спокойно, пока Сиагрий разрезал ему веревку на лодыжках. Возможно, они с Сиагрием и разделяли фанасиотскую веру, но это никогда не сделает их друзьями.

Когда Фостий был ортодоксом, у него появлялись враги-ортодоксы, и он не видел причин, почему один фанасиот не может презирать другого как человека, пусть даже вера у них одинаковая.

Часовые к тому времени уже возвращались к воротам беспорядочной группой, один даже отстал на несколько шагов.

Тип, первым вернувшийся на свой пост, махнул рукой, приглашая Оливрию, Сиагрия и Фостия войти в крепость. Сиагрий подтолкнул Фостия в спину, не выказав особой нежности:

– Давай, топай.

Фостий подчинился. Во внутреннем дворике другие солдаты – наверное, их вернее было бы назвать воинами, потому что при всей внешней свирепости они и понятия не имели о дисциплине – фехтовали, пускали стрелы в насаженные на колья тюки сена или просто, рассевшись, болтали между собой. Они махали рукой Сиагрию, уважительно кивали Оливрии и не обращали ни малейшего внимания на Фостия. И то сказать, в простой и дешевой тунике он не выглядел достойной внимания персоной.

Обитая снаружи железом дверь в главную башню стояла открытой нараспашку.

Подгоняемый толчками Сиагрия, Фостий нырнул во мрак за дверным проемом и споткнулся, не зная, куда и как ставить ноги в темноте.

– Сверни налево в первом же проходе, – негромко сказала Оливрия.

Фостий с благодарностью воспользовался подсказкой и, лишь оказавшись во внутреннем помещении, неожиданно задумался над тем, действительно ли Сиагрий настолько груб, а Оливрия настолько мягка, как ему кажется. До него дошло, что швырять его из одной крайности в другую, словно губку в бане, – неплохой способ избавления пленника от остатков былой решительности.

– Заходи, младшее величество, заходи! – воскликнул приземистый худощавый мужчина, сидящий в кресле с высокой спинкой в дальнем конце палаты. Значит, это и есть Ливаний. Голос его прозвучал сердечно, словно они с Фостием старые друзья и никакой он не пленник. Улыбка его была теплой и радушной – фактически улыбкой Оливрии, только перенесенной на лицо, окаймленное аккуратной седеющей бородой и помеченное парой сабельных шрамов. Фостию сразу захотелось ему довериться – и перестать из-за этого верить себе.

Сама палата была обставлена так, чтобы как можно точнее имитировать насколько это возможно для крепости в захолустном городке – Тронную палату столичного дворца. Тому, кто никогда не видел настоящую Тронную палату, эта даже могла показаться впечатляющей. Выросший же во дворце Фостий счел ее нелепой. Где упирающаяся в трон двойная мраморная колоннада?

Где стоящие вдоль нее элегантные придворные в богатых одеяниях?

Вряд ли их могла заменить горстка нагло пялящихся на Фостия солдат. А священник в поношенной рясе и непонятный тип в полосатом кафтане никак не могли сойти за вселенского патриарха и величественного севаста, стоящих перед высоким троном Автократора.

Фостий с некоторым усилием напомнил себе, что намерен презреть окружающие его отца пышность и показуху. Он также задался вопросом, почему предводитель радикально эгалитаритских фанасиотов решил имитировать эту пышность.

Впрочем, Фостию предстояли заботы посерьезнее. Ливаний привлек к себе его внимание, внезапно спросив:

– А много ли твой отец согласится отдать за твое возвращение?

Я говорю не о золоте; мы, вступившие на светлый путь, презираем его. Но он, конечно же, уступит часть земель и своего влияния, лишь бы вернуть тебя.

– Уступит? Сомневаюсь. – Горечь Фостия была отчасти искренней. – Мы с отцом всегда ссорились. И мне кажется, он только обрадовался, отделавшись от меня. А почему бы и нет? У него ведь осталось еще два сына, которые ему больше по душе.

– Ты недооцениваешь себя в его глазах, – сказал Ливаний. – Разыскивая тебя, он перевернул вверх дном всю местность вокруг имперской армии.

– Он искал тебя также с помощью магии, и с неменьшей решимостью, произнес мужчина в кафтане. В его видесском ощущался едва заметный акцент.

Фостий пожал плечами. Возможно, ему сказали правду, а может, и солгали.

Какая разница?

– Кстати, что заставляет вас думать, будто я желаю вернуться к отцу? Я достаточно знаю о вас, фанасиотах, и предпочел бы провести остаток своих дней с вами, чем погрязнуть среди вещей во дворце.

Он сам не понимал, говорит ли правду, полуправду или отъявленную ложь. Его мощно притягивали доктрины фанасиотов – в этом он, по крайней мере, не сомневался. Но как могли люди, придерживающиеся столь благозвучных принципов, скатиться до похищения? А почему бы и нет, если вера позволяет им ради самосохранения прикидываться ортодоксами? И если это так, то они непревзойденные актеры. Они одурачили даже его.

– Я слышал нечто подобное от своей дочери и святого Дигена, – сказал Ливаний. – Возможности здесь открываются… интересные.

Ты действительно предпочел бы прожить свою жизнь в нужде вместе с нами, а не в привычной тебе роскоши?

– Душа заботит меня больше, чем тело, – ответил Фостий. – Тело мое лишь одеяние, которое скоро обветшает. И если оно будет выброшено в навозную кучу, то какая разница, если некогда оно было расписано яркими красками? Но моя душа… она будет жить вечно. – И Фостий очертил на груди солнечный круг.

Ливаний, священник, Оливрия и даже Сиагрий быстро повторили его жест.

Человек в кафтане этого не сделал, и это удивило Фостия. Недостаточно набожный фанасиот не вписывался в общую картину. А может, и нет – он сам подходил под такое определение. Вдруг он изображает больше веры, чем испытывает, лишь бы Ливаний обращался с ним помягче? Фостию было трудно разобраться в собственных чувствах.

– Так что же нам с тобой делать? – задумчиво пробормотал Ливаний. Судя по его тону, Фостий был готов поспорить, что предводитель фанасиотов размышляет над тем же вопросом, который он только что задавал себе. – Считать тебя одним из нас или же просто фигурой на игровой доске, которую следует поместить в подходящий момент на самое выгодное поле?

Фостий кивнул, оценив аналогию; Ливаний умел проводить сравнения. В видесской стратегической игре, имитирующей сражение, снятая с доски фигура не имела никакой ценности, но могла быть снова введена в игру на стороне захватившего ее игрока. Это правило затрудняло приобретение мастерства в игре, но одновременно точнее отражало хитроумную запутанность видесской политики и государственного устройства.

– Можно мне сказать, отец? – спросила Оливрия.

– Разве я когда-нибудь мог тебе отказать? – рассмеялся Ливаний. – Говори.

– Есть и третье решение, – сказала она. – Никто сильный духом, причем неважно, вступил он уже на светлый путь или нет, не станет хорошо к нам относиться, раз мы его похитили и насильно привезли сюда. Но разве может порядочный человек не увидеть, оказавшись здесь, как праведно мы живем в соответствии со святыми заветами Фоса?

– Многие не смогут этого увидеть, – сухо возразил Ливаний. – Например, Крисп, его солдаты и священники. Но, как я вижу, ты еще не договорила. Так говори же.

– Я вот что хочу предложить. Не надо запирать Фостия в тюрьме. Потому что, если мы когда-нибудь захотим вернуть его на игровую доску, нам вовсе не нужно, чтобы он переметнулся на сторону противника при первой же возможности.

– Но дать ему полную свободу мы тоже не можем, – отметил Сиагрий. – Он однажды уже пытался сбежать, и наверняка не раз думал о побеге. А то, о чем просишь ты, позволит ему ускакать к папочке, едва он незаметно раздобудет лошадь.

Фостий мысленно дал себе пинка за попытку бегства с фермы.

Правда, тощий тип уже врезал ему за это, и гораздо больнее.

– Я вовсе не прошу предоставить ему полную свободу, – возразила Оливрия. Ты прав, Сиагрий, это опасно. Но если мы покажем ему Эчмиадзин и другие места, где светлый путь силен, то он своими глазами увидит ту жизнь, к которой уже почти склонился перед похищением. И как только он ее увидит, как только примет сердцем, он может истинно стать одним из нас, и уже будет неважно, как он к нам попал.

– Да, есть надежда, что такое сработает, – признал Ливаний, и сердце Фостия дрогнуло. Однако ересиарх обладал истинно видесской способностью распознавать предательство прежде, чем оно созрело. – Но это же может предоставить ему повод для лицемерия, а заодно позволит выбрать место и время для побега.

– Истинно так, клянусь благим богом, – прорычал Сиагрий.

Сплетя пальцы, Ливаний повернулся к Фостию:

– А что скажешь ты, младшее величество? – В его устах титул Фостия прозвучал если и не издевательски, то по меньшей мере недостаточно уважительно.

– В конце концов, это тебя касается.

– Действительно. – Фостий попытался воспроизвести тон Ливания. Если бы он полагал, что неискренние обещания спасут его от маленькой, темной и сырой тюремной камеры, то обязательно прибегнул бы к ним. Но он предположил, что Ливаний воспримет подобные обещания как ложь, и потому пожал плечами и ответил:

– Решайте сами. Если вы мне не верите, то все равно не поверите любым моим словам.

– А ты умен. – Сидящий в кресле с высокой спинкой Ливаний напоминал Фостию хитрого кота, самозванно назначившего себя судьей над мышами. Фостий никогда прежде не был мышью, и это ощущение ему не понравилось. – Ладно, поживем увидим.

Хорошо, младшее величество, обойдемся без кандалов. – «Пока что», – угадал Фостий невысказанные слова. – Мы позволим тебе увидеть нас – разумеется, под надлежащей охраной, – и сами присмотримся к тебе. А потом решим, что с тобой в конце концов делать.

Стоявший перед Ливанием священник широко улыбнулся и вновь очертил на груди солнечный круг. Мужчина в кафтане справа от Ливания обернулся к нему и спросил:

– Ты уверен, что это мудро?

– Нет, – честно ответил Ливаний; кажется, его вовсе не раздражало, что его решения подвергают сомнению. – Но, как мне кажется, возможная выгода пересиливает риск.

– У нас не стали бы так рисковать в…

Ливаний поднял руку:

– Неважно, как поступил бы ты в другом месте. Ты здесь и, надеюсь, не станешь об этом забывать.

Ливаний мог выслушать мнение советника, но цепко держал власть в своих руках. Мужчина в кафтане сложил перед собой руки и низко поклонился, признавая его право решать.

– Если он будет пользоваться хотя бы относительной свободой, то где нам его поселить? – спросила отца Оливрия.

– Отведите его в комнату на самом верхнем этаже в этой башне, – решил Ливаний. – Если поставить в коридоре часового, ему оттуда не убежать, разве что он отрастит себе крылья.

Сиагрий, когда он будет ходить по городу и вокруг, ты будешь его главным охранником. Ты отвечаешь за то, чтобы он не сбежал.

– Не убежит. – Сиагрий взглянул на Фостия так, словно надеялся, что юноша попытается убежать. Прежде Фостию не доводилось встречать людей, столь желающих причинить ему боль, и он непроизвольно напрягся.

– Сейчас мне никуда не хочется идти, разве что поспать, – заявил он.

– Ты говоришь, как солдат, – рассмеялся Ливаний. Сиагрий покачал головой, считая, что Фостий не имеет право так называться. Фостий сам этого не знал. Он мог это выяснить, если бы его не похитили фанасиоты. Но смог бы он сражаться против них? Он не знал и этого, а потому сделал вид, будто старательно игнорирует присутствие Сиагрия. Заметив это, Ливаний расхохотался еще пуще.

– Если он хочет спать, так пусть идет, – заметила Оливрия. – С твоего позволения, отец, я отведу его в одну из комнат наверху, о которых ты говорил.

Сиагрий помахал рукой, словно Автократор, снизошедший до любезности.

Наблюдая всю жизнь за Криспом, Фостий видел и лучшее исполнение этого жеста.

Оливрия повела его вверх по винтовой лестнице. Сиагрий вытащил из-за пояса неприятно длинный и неприятно острый нож и последовал за ними. Этот злодей, решил Фостий, не любит тонких намеков.

Притворившись, будто Сиагрий вовсе не существует, Фостий обратился к Оливрии:

– Спасибо хотя бы за то, что спасла меня от тюрьмы.

Ему было интересно, почему она приняла его сторону; для молодого человека, выросшего во дворце, расчетливость была столь же естественной, как и дыхание.

– Причина достаточно проста: я думаю, что, если тебе предоставить шанс, ты обязательно вступишь на светлый путь.

Как только ты простишь нас за весьма невежливое похищение, то увидишь – а я уверена, что ты увидишь, – как мы живем в соответствии с заповедями Фоса гораздо честнее тех, кто гордится размером своего живота или количеством лошадей или любовниц.

– Да как можно сомневаться в позорности излишеств? – спросил Фостий.

Оливрия просияла. Но Фостий усомнился и во вреде достатка: обжорство, безусловно, заслуживало осуждения, но что хорошего, если желудок человека круглые сутки бурчит от голода?

Он знал, как ответил бы на этот вопрос отец, но при этом сохранил уверенность и в том, что отцу неизвестны ответы на все вопросы.

При нормальных обстоятельствах он мог бы насладиться теологической дискуссией, особенно с привлекательной юной женщиной. Однако нож, который Сиагрий держал всего в нескольких дюймах от его почек, быстро напомнил Фостию о ненормальности этих обстоятельств. Теологические диспуты подождут.

Он добрался до верхнего этажа, пошатываясь от слабости, и это также напомнило ему, что он сейчас далеко не в лучшей форме. К тому же желудок громко подсказывал, что уже давно пуст.

Помещение, куда привела его Оливрия, отличалось откровенной простотой. Там лежал соломенный тюфяк, прикрытый льняной холстиной, поверх нее лежало одеяло, явно видавшее лучшие времена, стояли два трехногих стула и ночной горшок в комплекте с парой драных тряпок. Стены, пол и потолок были сложены из блоков неоштукатуренного серого камня. И если даже Фостию удалось бы отрастить крылья, Ливаний мог не беспокоиться: юноша все равно не смог бы протиснуться в узкое окошко, служившее здесь единственным источником света.

У двери не имелось задвижки снаружи, но внутри ее тоже не было.

– Почти все время в коридоре кто-нибудь будет, – сказал Сиагрий. – И ты никогда не узнаешь, охраняют тебя или нет. Но даже если тебе повезет, тебя обязательно сцапают на лестнице, в зале или во дворе. Тебе не убежать. Так что привыкай.

– Мы надеемся, что ты не захочешь убегать, Фостий, – добавила Оливрия. И, оказавшись здесь, найдешь то, что искал, позабыв о тяготах путешествия сюда.

Когда ты увидишь Эчмиадзин, узришь светлый путь, ведущий к Фосу и его вечной жизни, то сам захочешь стать одним из нас.

Голос ее звучал весьма искренне. Фостию не верилось в ее актерство… но она уже обманывала его прежде. Интересно, а ее отцу и в самом деле хочется, чтобы он вступил на светлый путь?

Сейчас фанасиотов возглавляет Ливаний – по крайней мере на поле битвы. Но сын Автократора мог претендовать на лидерство уже по праву рождения. Может, Ливанию и кажется, будто Фостий станет его послушной марионеткой, но у Фостия на этот счет имеется свое мнение.

– Отдохни пока, – сказала Оливрия. – А завтра ты своими глазами увидишь, как живут последователи набожного и святого Фанасия.

Оливрия и Сиагрий вышли, закрыв за собой дверь. Не очень-то впечатляющая преграда, но уж какая есть. Фостий осмотрел свою келью – ему пришло в голову, что это более подходящее слово, чем «комната», и действительно, даже монаху не пришло бы в голову назвать ее обстановку роскошной. Однако же это не тюрьма, за что он и в самом деле должен поблагодарить Оливрию.

Он улегся на тюфяк. Сухая солома зашуршала под тяжестью его тела. От нее попахивало плесенью, кое-где соломинки протыкали тонкую льняную ткань, а местами и его тунику. Фостий поерзал, устраиваясь так, чтобы не чувствовать уколов, потом натянул одеяло до самой шеи. Пятки сразу оказались неприкрытыми.

Он поерзал вновь и наконец ухитрился накрыться целиком. Страхи и тревоги громыхали в его голове столь громко, что скоро слились в неразборчивый шум, и Фостий почти сразу заснул.

Лицо Криспа заливал дождь. Он поднял его к небесам и получил за это пригоршню воды в глаза.

– Что ж, – хмуро бросил он, – по крайней мере голодать мы не будем.

– Верно, ваше величество, – отозвался ехавший слева Саркис. – Наш отряд успел добраться до Аптоса как раз вовремя, чтобы отогнать фанасиотских бандитов. Это была победа.

– Тогда почему я не ощущаю себя победителем? – поинтересовался Крисп.

Дождь просачивался между шляпой и плащом и заливал шею.

Интересно, хватит ли на его кольчуге позолоты и смазки, чтобы она не заржавела? У него было предчувствие, что скоро он это узнает.

Вид у ехавших справа Эврипа и Катаколона был мрачный. Даже более, чем мрачный – сейчас они напоминали двух вытащенных из воды котов. Катаколон пытался держаться мужественно. Поймав взгляд Криспа, он сказал:

– Обычно я купаюсь в теплой воде, отец.

– Если ты выехал воевать, то должен договариваться об этом с Фосом, а не со мной.

– Но ты же его наместник на земле. Разве ты не можешь шепнуть ему пару слов?

– Да, я его наместник – так про меня говорят. Но ты нигде не прочтешь о том, что Автократору подчиняется погода. О, да, я могу приказать облакам не поливать меня дождем, но послушают ли они? До сих пор они не слушали ни меня, ни всех моих предшественников.

Эврип негромко выругался. Крисп взглянул на сына. Тот потряс головой, что-то пробормотал и отъехал подальше, чтобы не пришлось разговаривать с отцом.

Крисп поразмыслил, не стоит ли на него надавить, но потом решил, что незачем тратить силы на споры, и промолчал.

– Если бы вы могли командовать погодой, ваше величество, – сказал Саркис, – то сделали бы это еще осенью того года, когда сели на трон и Петроний выступил против вас. В том году дожди тоже начались рано.

– Верно. Лучше бы не напоминал, – буркнул Крисп. Тогда дожди не дали ему развить успех, а Петроний перегруппировал свои войска и на следующий год продолжил войну. Крисп надеялся, что ему удастся одержать решающую победу над фанасиотами прежде, чем ливни сделают всякие боевые действия невозможными.

– Я ожидал, что к этому времени еретики выйдут нам навстречу и начнут сражаться по-настоящему, – сказал Катаколон.

Казалось, он разочарован тем, что этого не случилось; в свои семнадцать лет он не имел истинного представления о реальном сражении. Сам Крисп испробовал битву на вкус примерно в таком же возрасте и нашел его отвратительным. Интересно, покажется ли он Катаколону таким же? Впрочем, сын сейчас задал разумный вопрос.

– Я тоже думал, что они выйдут и станут сражаться, – сказал Крисп. – Но этот их Ливаний – продувная бестия. Он знает, что получит преимущество, если продержится этой осенью.

– Ему же станет хуже, если мы отобьем Питиос, – заметил Саркис.

Конь Криспа опустил копыто в залитую водой ямку и споткнулся. Вновь выпрямившись в седле и успокоив жеребца, Крисп сказал:

– Я начинаю думать, что если дождь не прекратится, то нам не доехать до Питиоса.

– Даже если фанасиоты нападут, это будет не схватка, а одно посмешище, добавил Саркис. – Не успеют лучники выпустить пару стрел, как тетива настолько намокнет, что стрелять больше не придется. А после этого ни о какой тактике и речи быть не сможет – только сабли наголо и вперед.

– Солдатская битва, так, что ли? – уточнил Крисп.

– Да, так их называют уцелевшие, – подтвердил Саркис.

– Верно, – согласился Крисп. – Если дело доходит до такой свалки, значит какой-то болван генерал заснул на работе.

Солдатские битвы были частью видесской военной традиции, но далеко не самой почитаемой. Как и во всем прочем, видессиане уважали в боевых действиях ум и сообразительность; перед полководцем ставилась задача не просто победить, но победить с минимальными потерями со своей стороны. После такой победы необходимость в следующем сражении обычно отпадала сама собой.

– В этой кампании солдатская битва для нас выгоднее. Если не считать банды солдат-перебежчиков, перешедшей к фанасиотам вместе с Ливанием, почти вся их армия состоит из всякой швали, у которой не хватит дисциплины, чтобы выдержать длительное сражение.

– Твоими бы устами да шепнуть благому богу… – заметил Крисп.

– Все они трусливое отребье, – прорычал Эврип; выходит, он все же прислушивался к разговору. Судя по его тону, доктрины фанасиотов вызывали у него куда меньшую ненависть, чем то, что из-за них ему приходится мокнуть и мерзнуть.

– Вряд ли они окажутся трусами, младшее величество; я вовсе не это имел в виду, – откровенно сказал Саркис. – Если я правильно их оценил, то огня и воодушевления им не занимать. Я сомневаюсь лишь в их стойкости. И если они не сломят нас в первом же сражении, то они наши.

Эврип вновь хмыкнул, но на сей раз промолчал. Крисп вгляделся сквозь завесу дождя в местность впереди. Она ему не понравилась: дорогу на Питиос окаймляло слишком много холмов.

Наверное, лучше было бы идти по прибрежной дороге. Он не ожидал, что дожди начнутся так скоро. Но армия зашла слишком далеко, чтобы теперь возвращаться; оставалось лишь упрямо двигаться вперед и надеяться, что в конечном итоге все завершится хорошо.

Эта стратегия, однако, была и самой грубой. Крисп не сомневался, что справится с разномастным воинством фанасиотов, о котором говорил Саркис. Но Ливаний уже доказал, что он умело играет в военные игры, и теперь Крисп мог лишь гадать, каким станет его ответный ход и насколько удачным он окажется.

– И это тоже мне придется выяснять на собственной шкуре, – пробормотал Крисп. Саркис, Катаколон и даже Эврип удивленно взглянули на императора. Тот ничего не стал пояснять. Сыновья вряд ли поймут его полностью, а командир кавалеристов, наверное, понимал его даже слишком хорошо.

Лагерь в тот вечер пришлось устраивать среди грязи и луж.

Повара так и не смогли разжечь костры, и солдатам пришлось обходиться хлебом, сыром и луком. Увидев протянутую ему черствую буханочку черного хлеба, которую раздатчик достал из промасленного кожаного мешка, Эврип презрительно скривился.

Откусив разок, он бросил хлеб в грязь.

– Сегодня вечером ты больше ничего не получишь, – распорядился Крисп. Быть может, к завтраку нагуляешь аппетит.

Оскорбленный Эврип разошелся почище поливающего его дождя.

Крисп, давно привыкший игнорировать докучливых просителей, во весь голос выкрикивающих свои просьбы, игнорировал и вопли Эврипа. Сам Автократор считал армейский хлеб вполне съедобным.

Фос наградил его хорошими зубами, и он грыз его без проблем.

Хлеб был, конечно, не столь вкусен, как белый, подаваемый во дворце, но сейчас-то он не во дворце. В походе нужно пользоваться тем, что у тебя есть. До Эврипа эта простая истина еще не успела дойти.

Катаколон, то ли из благоразумия, то ли, что вероятнее всего, опасаясь разгневать отца, съел свой паек без всяких жалоб, а потом, с необычной для его юного возраста задумчивостью, спросил:

– Интересно, что сегодня на ужин ел Фостий?

– А мне интересно, ужинал ли он сегодня вообще, – отозвался Крисп. Теперь, когда вечерние приказы отданы, а маршрут завтрашнего марша утвержден, ничто уже не могло отвлечь его от тревожных мыслей о судьбе старшего сына. Подобная беспомощность оказалась для него невыносима, и он, сдерживая свои чувства, оправился к шатру Заида поинтересоваться, узнал ли маг хоть что-нибудь.

Сунув голову в шатер, он обнаружил в нем Заида, соскребающего грязь с сапог. Застав друга за столь прозаичным занятием, он усмехнулся и спросил:

– А разве нельзя сделать это с помощью магии?

– О, добрый вечер, ваше величество. Да, полагаю, что можно, – ответил волшебник. – Но эта процедура, скорее всего, займет втрое больше времени, и еще дня два я буду, словно выжатый лимон. Если человек обучен магии, то он должен среди прочего знать и то, когда можно обойтись без нее.

– Это тяжкий урок для любого человека, не говоря уже о маге, – сказал Крисп. Заид встал и разложил для императора складной холщовый стул. Крисп уселся. – Наверное, я сам его не до конца усвоил, иначе не пришел бы к тебе выспрашивать, узнал ли ты что о Фостии.

– Никто не посмеет бросить в вас за это камень, ваше величество. – Заид развел руки. – Жаль, что не могу сообщить вам ничего нового – вернее, совсем ничего. Ваш старший сын до сих пор укрыт от моего магического взора.

Крисп задумался: уж не означает ли это, что Фостий и в самом деле кукушонок в его гнезде. Но нет, магия Заида искала Фостия самого по себе, не опираясь на их родственные связи.

– Удалось ли тебе выяснить, что за колдовство скрывает его местонахождение?

Заид прикусил губу; иногда даже другу опасно говорить Автократору, что он не смог выполнить его поручение.

– Ваше величество, должен признаться, что большую часть усилий я направлял на поиски самого Фостия, а не на выяснение того, почему я не в силах его отыскать.

– И насколько удачными оказались твои усилия? – Вопрос был риторическим; если бы Заиду удалось хоть немного продвинуться вперед, он возвестил бы об успехе фанфарами и грохотом барабанов. – Почтенный и чародейный господин, я весьма рекомендую тебе отказаться от прямых поисков именно потому, что они оказались безуспешными. Узнай все возможное о противостоящем тебе маге. Если в этом ты окажешься более удачлив, то можешь вернуться к поискам Фостия.

– Разумеется, я последую совету вашего величества, – ответил Заид, прекрасно понимая, что совет императора равносилен приказу. Помедлив, волшебник добавил:

– Но вы должны понимать, что я не гарантирую успеха, особенно в полевых условиях. Для столь деликатной работы книги и субстанции, собранные в Чародейской коллегии, стали бы бесценным дополнением.

– Я все понял. Сделай все, что сможешь. Я ни от кого не могу просить большего.

– Сделаю, – пообещал Заид и протянул руку к толстенному кодексу, словно собираясь немедленно произносить заклинания.

Не дожидаясь, пока волшебник продемонстрирует свое рвение, Крисп вышел из его шатра и направился к своему. Он был разочарован в своем главном маге, но не до такой степени, чтобы высказать Заиду более того, что уже сказал: Заид, по его же словам, сделал все, что смог. А император, упрекающий собственных экспертов в невежестве, рискует вскоре оказаться без экспертов вовсе.

По промасленному шелку барабанил дождь, под ногами чавкала грязь. В шатре было тоскливо, и Крисп явственно ощутил тяжесть каждого прожитого года. При всей роскоши, связанной с его рангом, – просторный шатер, где можно стоять и ходить, койка вместо спального мешка, – находиться с армией в боевом походе ему в таком возрасте было трудновато. Однако не выступи он в поход, неприятностей и неудобств вскоре стало бы гораздо больше.

Именно это он мысленно произнес, когда задул лампы, улегся на койку и попытался заснуть. Именно это всегда говорят люди, отправляясь на войну. И это же, несомненно, говорит себе Ливаний не очень далеко отсюда. И лишь через много лет, оглянувшись назад, можно будет рассудить, кто был прав, а кто ошибался.

Снаружи у входа о чем-то разговаривали на своем неторопливом и звучном языке телохранители-халогаи. Криспу очень хотелось знать, одолевают ли их когда-нибудь сомнения, когда они укладываются спать. Халогаи были не столь просты, какими их представляли видессиане, но им действительно нравилось сражаться, в то время как Крисп, если мог, избегал сражений.

Последней его мыслью перед тем, как он поддался усталости, оказалось желание, чтобы жизнь не была столь сложной. А когда он проснулся на следующее утро, она снова всплыла в сознании, словно Крисп и не спал. Он оделся и пошел разделить с солдатами завтрак, столь же отсыревший и жалкий, каким был накануне ужин.

Сворачивание лагеря помогло ему изгнать из головы угрюмость, или, по меньшей мере, отвлекло. Но теперь солдаты управлялись с этой операцией гораздо эффективнее, чем когда вышли из Наколеи, и ныне погрузка палаток и прочего имущества на лошадей, мулов и в фургоны проходила вдвое быстрее прежнего. Но все в мире уравновешено, и дожди замедляли и затрудняли передвижение армии сильнее, чем Крисп рассчитывал. Выйдя из Аптоса, он планировал добраться до Питиоса за шесть или семь дней, но в этот срок они уже не укладывались.

Армия шла через деревню. Кроме нескольких собак, бродивших по грязи между домами, в ней не оказалось ни души. Крестьяне и пастухи, называвшие ее домом, укрылись в горах – так всегда поступают крестьяне и пастухи при подходе вражеской армии.

Крисп прикусил губу – его охватил смешанный с отчаянием гнев и сожаление при мысли, что его подданные считают императорскую армию вражеской.

– Наверное, почти все они тут фанасиоты, – ответил Эврип, когда Крисп высказал это вслух. – И знают, что их ждет, когда мы начнем выкорчевывать здесь ересь.

– И что бы ты сделал с ними после нашей победы? – спросил Крисп. Ему стало любопытно, как юнец намерен справится с проблемой, решение которой было не до конца ясно ему самому.

– Как только мы разгромим в сражении их армию, – уверенно начал Эврип, то обдерем эти места, словно шкурку с апельсина.

Потом выясним главных предателей и подвергнем их такому наказанию, что остальные навсегда запомнят, как дорого обходится бунт против императора. – И он погрозил кулаком пустым домам, словно именно из-за них он сейчас мокнул в седле под дождем.

– Может дойти и до этого, – проговорил Крисп, медленно кивнув. Ответ Эврипа оказался по-солдатски прямым и наверняка мало отличался бы от решения, выскажи его Саркис. Парень мог ответить и хуже, подумалось Криспу.

По-юношески уверенный в том, что он дал не просто ответ, а самый правильный из возможных, Эврип вызывающе спросил:

– Разве ты поступил бы иначе, отец?

– Если мы сможем вернуть людей к истинной вере убеждением, а не страхом, то избавимся от риска через поколение начать новую войну, – ответил Крисп.

Эврип лишь фыркнул; он измерял время неделями и месяцами, но не поколениями.

Тут и Криспу пришлось позабыть о поколениях и даже неделях: разбрызгивая грязь, в их сторону скакал разведчик из авангарда, громко выкрикивая:

– Эти сволочи решили попытаться перекрыть нам проход между холмами впереди!

«Наконец-то открытая схватка, хвала Фосу», – подумал Крисп.

Саркис уже выкрикивал команды, музыканты сыграли команду развернуться к бою. Двигаясь на марше вытянутой колонной, армия сражаться не могла, и теперь начала перестраиваться в боевую линию.

Выехав вперед, чтобы осмотреть поле будущего боя, Крисп увидел, что широкой эта линия быть не сможет. Фанасиоты выбрали свою позицию хитроумно: боковые склоны прохода оказались слишком круты для кавалерии, особенно в дождь, а в самом его узком месте враги возвели баррикаду из бревен и камней. Атакующих она не остановит, но сильно замедлит продвижение… к тому же по ту сторону барьера во многих местах виднелись покрытые полотном навесы, напоминающие приземистые поганки.

Крисп указал на них подъехавшему Саркису:

– Если я правильно понял, они укрыли под навесами лучников.

Баррикада остановит наших солдат, и лучники примутся за дело.

– Похоже, вы правы, ваше величество, – угрюмо согласился генерал. Ливаний все же профессионал, прах его побери.

– В таком случае вышлем два отряда пехоты в обход баррикады.

Надо проверить, не удастся ли выбить их оттуда с тыла, – решил Крисп. Это был единственный маневр, доступный в такой ситуации, но особенно полагаться на его успех не приходилось.

Отряды пехотинцев были самой слабой силой в его армии, как по боевым качествам, так и буквально: в них набирали крестьян, которые не могли сами или с помощью односельчан обеспечить себя лошадью и кавалерийским снаряжением.

Будучи всадником с детства, Саркис разделял и даже более чем разделял недоверие Автократора к пехоте. Но он кивнул, потому что лучшего плана предложить не мог. К музыкантам поскакал посыльный. Прозвучал сигнал, и пехота двинулась вперед, охватывая с флангов фанасиотов, которые размахивали копьями и выкрикивали из-за баррикады угрозы.

– Если вы не возражаете, ваше величество, то сразу пошлем в атаку и кавалерию, – предложил Саркис. Крисп кивнул. Атака не даст противнику бездельничать, но до победы будет еще очень далеко.

Выкрикивая «С нами Фос!» и «Крисп!», имперцы двинулись в атаку. Как и предполагали Крисп и Саркис, лучники, укрытые от дождя под навесами, принялись обстреливать солдат, которые не могли отвечать им тем же. Тут и там в линии наступающих солдаты начали падать из седел. Ржали раненые лошади, отказываясь повиноваться всадникам.

И тут навесы фанасиотов словно встряхнуло резким порывом ветра. Некоторые из них рухнули, накрыв фанасиотских лучников полотнищами мокрой липкой ткани.

Поток стрел сразу ослабел.

Испустив радостный клич, солдаты Криспа вновь двинулись вперед. Автократор повернул голову, отыскивая Заида.

Волшебника он не увидел, но не сомневался, что с навесами поработал именно он. Против людей боевая магия малоэффективна, но предметы – совсем другое дело.

Но все же фанасиоты не пали духом. Вражеские солдаты вышли из-за баррикады, преграждая путь пехотинцам Криспа, стремящимся обойти заслон с флангов. Император впервые услышал боевой клич еретиков: «Путь! Светлый путь!»

Их ярость и упорство тоже оказались для него неприятным сюрпризом. Они сражались так, словно гибель была им безразлична до тех пор, пока врагу наносится урон. Их безрассудная атака остановила пехотинцев Криспа. Часть из них продолжала сражаться, но многие выбирались из схватки и бежали назад, оскальзываясь и падая в грязь.

– В лед этих засранцев! – выругался Крисп. – Благой бог свидетель, что я не ждал от них многого, но такого… – Он поперхнулся от ярости.

– Быть может, бунтовщики совершат ошибку, – предположил Саркис, решив хоть чем-то успокоить императора. – Если они бросятся преследовать наших бедных парней, то кавалерия сможет зайти им с тыла и подрезать поджилки.

Но фанасиоты удовлетворились тем, что отогнали имперских солдат. В этой их сдержанности Крисп вновь распознал волю профессионального воина: неопытные новобранцы, воодушевленные успехом, и в самом деле могли броситься вперед и подставить себя под контрудар. Сегодня на такое рассчитывать не приходилось.

Имперские кавалеристы попытались пробиться через возведенную мятежниками баррикаду. В ясный день они засыпали бы своих почти не имеющих доспехов противников градом стрел и заставили бы их отступить. Под дождем такой прием оказался невозможен.

Приходилось сражаться лицом к лицу, пытаясь саблями и легкими пиками достать противника, вооруженного тем же. Фанасиоты, хотя и не сидели в седлах, использовали вместо кольчуг баррикаду.

– А упорства в них больше, чем мне думалось, – поморщившись, признался Саркис. – Или они поставили оборонять центр настоящих солдат, или…

Саркис не договорил, но Крисп без труда завершил его мысль: «или мы влипли сильнее, чем предполагали».

Не в пример пехотинцам, имперские кавалеристы не отступили и продолжали сражаться, но и им никак не удавалось выбить из-за баррикады упрямых еретиков.

Сквозь звон стали и шорох дождя доносились отчаянные проклятия, крики раненых и ржание лошадей. Целители бросились спасать пострадавших больше всего, но вскоре выбились из сил и повалились в грязь.

Казалось, время остановилось. Серая завеса облаков была такой плотной, что у Криспа не оказалось лучшего способа определения времени, кроме урчания в желудке. Если тот не лгал, полдень уже давно миновал.

И тут Крисп услышал неподалеку крики – сперва со стороны отряда халогаев, затем из-за баррикады. К беспорядочному шуму сражения добавился новый боевой клич: «Ко мне! За империю!»

– О благой бог! – ахнул Крисп. – Это же Эврип!

Сыну Автократора, возглавившему группу из двух дюжин всадников, удалось со своим отрядом пробить брешь в баррикаде.

Оказавшись среди еретиков, он отчаянно заработал саблей, возмещая недостаток умения яростью. Следом за ним сквозь брешь просочилась и половина халогаев – равно чтобы защитить Эврипа и воспользоваться открывшимся преимуществом.

Результат оказался достаточно удовлетворительным. Отброшенные наконец от баррикады, еретики стали более уязвимы для дисциплинированных имперских солдат, и их уверенные крики внезапно сменились возгласами отчаяния.

– Давите их! – закричал Крисп. – Если мы разобьем их здесь, то откроется дорога на Питиос!

«Как сможет восстание продолжаться, если мы захватим главный город мятежников?» – подумал Крисп.

Но фанасиоты продолжали упорно сражаться даже перед лицом явного поражения. Крисп вспомнил пленника, которого приказал пытать, и презрение, высказанное юношей к материальному миру.

Теперь он понял, что оно не было бахвальством. Солдаты в арьергарде отступавших фанасиотов сражались куда упорнее, чем он мог представить, и бились насмерть, прикрывая отход своих товарищей. И даже некоторые из тех, кому непосредственная опасность уже не грозила, сами возвращались и бросались на имперских солдат, ища на остриях их сабель и пик вечного избавления от земного существования, которое фанасиоты называли ловушкой Скотоса.

Из-за этого фанатичного сопротивления имперская армия продвигалась вперед медленнее, чем хотелось бы Криспу. Даже новые безрассудные атаки всадников Эврипа не смогли разорвать линию еретиков.

– Смотрите, ваше величество, – показал Саркис, – они убегают через тот мост.

– Вижу, – ответил Крисп. Десять месяцев в году вода в ручейке, через который был переброшен этот хлипкий деревянный мостик, не замочила бы переходящему его вброд человеку даже голеней.

Теперь, после дождей, она не только заполнила русло, но и грозила наводнением. Если людям Криспа не удастся захватить мост, преследование придется прекратить.

– А ведь они рисковали, заняв позицию перед рекой и спровоцировав нас на драку, – сказал Саркис. – Так пусть теперь за это заплатят.

Все новые и новые фанасиоты оказывались на безопасном другом берегу, однако горстка храбрецов-фанасиотов преградила имперским солдатам подступы к мосту. И вскоре, когда несмотря на все усилия еретиков, они вот-вот должны были на него ворваться, деревянное строение внезапно вспыхнуло даже под дождем.

– Магия? – спросил Крисп, с ужасом наблюдая, как над мостом клубится густой черный дым.

– Может, и магия, ваше величество, – рассудительно отозвался Саркис. – Но скорее всего они намазали мост жидким огнем и только сейчас его подожгли. А этой штуке, когда она горит, вода не страшна.

– Да, ты прав, не повезло, – проговорил Крисп.

Сделанная из нафты, серы, вонючего каменного масла, которое в некоторых районах империи сочилось из трещин в скалах, и других ингредиентов (названия некоторых хранились в секрете), смесь под названием «жидкий огонь» была самым мощным зажигательным средством в видесском арсенале. Она продолжала гореть, даже разлитая по поверхности воды. Неудивительно, что дождь не оказался ей помехой.

Последние из остававшихся на восточном берегу фанасиотов упали под ударами сабель.

– Вперед! – воскликнул Эврип, обращаясь к своему сборному отряду. – В лед это пламя! Мы все равно переберемся!

Не все последовали за ним на мост, и не только люди, но и лошади отказались повиноваться. Когда Эврип заставил свою лошадь приблизиться к потрескивающей стене огня, та заржала и испуганно попятилась. Эврипу удалось справиться с животным, но больше он не пытался ступить на мост.

Как оказалось, он поступил разумно, потому что через две-три минуты мост рухнул. Обугленные бревна упали в реку, и некоторые, все еще горящие, унесло потоком. Фанасиоты на дальнем берегу радостно закричали и вскоре скрылись за завесой дождя.

Мрачный Крисп сидел на коне, прислушиваясь к плеску капель в лужах и стонам раненых. Потом расправил плечи и, насколько мог, собрался с духом.

– Немедленно вышли несколько отрядов захватить все оставшиеся свободными ближайшие переправы на восток, – велел он Саркису.

– Да, ваше величество, я отдам приказ немедленно. Мы победили, ваше величество.

– Победили, – глухо подтвердил Крисп. Голос Саркиса тоже прозвучал глухо.

Казалось, каждый из них убеждает другого в том, что все хорошо, но сам в это не верит. Крисп выразил общую тревогу словами:

– Если мы быстро не отыщем другую переправу, то двигаться вперед станет очень тяжело.

– Верно. – Казалось, Саркис съежился, словно надутый свиной пузырь, проткнутый булавкой. – Победа, которая ничего нам не дает, не стоит потраченных на нее усилий.

– Я думаю так же. Уж лучше бы мы остались в столице и начали кампанию весной, а не оказались вынуждены прервать ее на середине, как сейчас. Так что давай разобьем лагерь, окажем помощь раненым и решим, что делать дальше.

– Это во многом зависит от того, что выяснят разведчики, – заметил Саркис.

– Знаю, – сказал Крисп, стараясь сохранить оптимизм. – Может, фанасиоты и не успели разрушить все мосты на несколько миль вокруг.

– Может быть, – с сомнением произнес Саркис. Крисп тоже в этом сомневался.

Он сохранил бы больше надежд, если бы выступил против каких-нибудь взбунтовавшихся крестьян. Но Ливаний уже показал себя умелым профессионалом, и не стоит рассчитывать, что он не предусмотрит столь очевидный маневр.

Крисп решил выбросить из головы мысли о будущем – все равно он не может даже строить планы, пока не вернутся разведчики с нужной информацией. Он медленно поехал через армию, хваля солдат за то, что они хорошо сражались, и поздравляя их с победой. Солдаты тоже не были болванами и сами понимали, что добились в бою гораздо меньшего, чем могли. Тем не менее Крисп, насколько смог, представил исход сражения как успех:

– Мы отогнали негодяев и доказали им, что против нас им не выстоять. И теперь они еще не скоро начнут вертеться вокруг нас и хватать за пятки, словно голодные собаки.

– Ура его величеству! – крикнул кто-то из капитанов. Солдаты повторили его клич – не столь громко, чтобы от холмов отразилось эхо, но достаточно бодро и без ехидства. В подобной ситуации это Криспа вполне удовлетворило.

Он подъехал к мосту. Там еще кое-где дымились уцелевшие опорные бревна.

Эврип стоял на берегу реки, глядя в ту сторону, куда ушли фанасиоты. Услышав постукивание копыт, он повернул голову и кивнул отцу, как солдат солдату.

– Прости, отец. Я сделал все, чтобы перебраться через мост, но моя глупая лошадь не захотела идти вперед.

– Может, оно и к лучшему. Ты оказался бы в ловушке на том берегу, когда мост обрушился. А я не могу себе позволить столь расточительно терять сыновей.

– Помедлив, он наклонился и хлопнул Эврипа по обтянутой кольчугой спине. – Ты очень хорошо сражался – лучше, чем я от тебя ожидал.

– Я тоже… ожидал совсем другого. – Лицо Эврипа осветила улыбка. – И не испугался, хотя думал, что мне будет страшно.

– Вот и прекрасно. А я в своем первом бою испугался. Меня даже потом вырвало, но я не стыжусь в этом признаться. – Крисп с некоторым изумлением взглянул на сына. – Неужели я породил нового Ставракия? Я всегда ждал от тебя многого, но и думать не думал, что ты покажешь себя бесстрашным воином.

– Бесстрашным? – Улыбка Эврипа стала еще шире, и он, несмотря на бороду и заляпанное грязью лицо, сразу показался Криспу прежним мальчишкой. – Ты сказал, бесстрашным? А мне это нравится, клянусь благим богом!

– Смотри, не перестарайся, – предупредил Крисп. – Любовь к кровопролитию вещь настолько дорогая, что не по кошельку даже императору. – Поняв, что немного перестарался, он тут же добавил:

– Но я был рад видеть тебя впереди. И если ты прогуляешься сегодня по лагерю, то поймешь, что не я один это заметил.

– В самом деле? – Эврип явно не привык быть героем, но, судя по тому, как юноша расправил плечи, идея показалась ему привлекательной. – Пожалуй, я так и поступлю.

– Постарайся, чтобы тебя не очень напоили, – предупредил Крисп. – Ты офицер и должен сохранять ясную голову.

Эврип кивнул. Вспомнив себя в таком возрасте, Крисп засомневался, что сын всерьез последует его совету. Зато он посадил семена этой мысли в его голову, а на большее он и не рассчитывал.

Затем он пошел поинтересоваться, как перенес свое первое серьезное сражение Катаколон. Узнав, что его младший сын уже исчез среди палаток обозников, Крисп мысленно отложил подальше заготовленную лекцию о достоинствах умеренности. Отыскав нескольких офицеров, видевших Катаколона в бою, он узнал от них, что тот сражался достаточно хорошо, хотя и без проявленной братом пылкости. Убедившись в этом, Крисп решил не отвлекать младшенького от удовольствий. Он их заслужил.

Крисп посоветовал Эврипу прогуляться по лагерю, чтобы искупаться в лести.

Сам же отправился в повторный обход с более прозаической целью: оценить настроение солдат после мало что решившей победы. При этом он испытывал определенное облегчение, поскольку ни один из полков не совершил попытки переметнуться на сторону врага.

Один из солдат, не заметивший, что неподалеку от него стоит подошедший Автократор, говорил своим товарищам:

– Вот что я вам скажу, парни: с такими темпами мы целую вечность будем ползти к Питиосу. И если не завязнем в грязи, то об этом позаботятся проклятые еретики.

Его друзья закивали, соглашаясь.

Когда Крисп отошел от солдат, настроение у него испортилось, и он прошептал молитву Фосу, попросив у него, чтобы разведчики сумели отыскать неохраняемые переправы через реку. Если солдаты не верят, что смогут выполнить требование командира, то скорее всего окажутся правы.

Хотя Крисп и не сражался сам, бой сильно его вымотал.

Повалившись на койку, он сразу заснул и проснулся лишь тогда, когда забрезжил серый рассвет еще одного пасмурного дня. Выйдя из шатра он пожалел, что не остался на койке, потому что Саркис встретил его грустным известием:

– По последним сведениям, мы недосчитались э-э… тридцать семь человек, ваше величество.

– Что значит «недосчитались»? – переспросил еще не совсем проснувшийся Крисп.

Саркис повторил новость, отбросив всяческие намеки:

– Это значит, что именно столько солдат сбежали ночью из лагеря, скорее всего переметнувшись к фанасиотам. И это число еще увеличится, когда все офицеры закончат перекличку в своих отрядах.

Не успел он договорить, как подошедший солдат что-то ему сообщил. Кивнув, Саркис отпустил посыльного и повернулся к Криспу:

– Мне очень жаль, ваше величество, но теперь их уже сорок один.

– Если половине армии придется сторожить другую половину, – нахмурился Крисп, – то через несколько дней мы уже не сможем сражаться.

– Вот именно, – согласился Саркис. – И как вы сумеете заранее определить, кто кого будет сторожить?

– Сегодня утром у тебя восхитительный взгляд на события, верно, Саркис? Крисп взглянул на небо из-под широких полей своей шляпы. – Ты радостен, как погода.

– Что есть, то есть. Полагаю, вам хочется, чтобы вам говорили правду, а не только приятные новости. Вот я и говорю: если мы не отыщем хорошую дорогу сегодня – ну, можно и завтра, но лучше сегодня, – то можно считать, что нынешняя кампания уже мертва и воняет, как недельная рыбная похлебка.

– Полагаю, ты прав, – уныло проговорил Крисп. – Разведчиков мы выслали, и это все, что мы сейчас можем сделать. Но если им не повезет… – Он недоговорил, не желая накликать неудачу.

После завтрака из лагеря выехали дополнительные отряды разведчиков.

Разбрызгивая грязь, всадники скрылись за пеленой дождя и клубящегося тумана.

Как и Крисп, солдаты провели долгий и скучный день, по возможности не выходя из палаток, спасая оружие и кольчуги от ржавчины, а себя – от сырости и холода, но без особого успеха.

Под вечер вернулись первые отряды разведчиков. Одного взгляда на их лица Криспу хватило, чтобы понять – новости плохие.

Офицеры разведчиков дополнили это впечатление скверными подробностями: реки от дождей вот-вот выйдут из берегов, почва с каждым часом все больше напоминает болото, а все пригодные для переправ места охраняют вооруженные отряды фанасиотов.

– Если бы переправу было можно найти, ваше величество, мы бы ее нашли, подытожил один из офицеров. – Но правда такова, что сделать это невозможно – не здесь и не сейчас.

Крисп шумно выдохнул, словно его ударили в живот. Одно дело соглашаться с Саркисом в том, что подчиненные должны говорить пусть горькую, но правду. И совсем другое – выслушивать слова, перечеркивающие все его планы. Но Крисп не продержался бы двадцать лет на троне, если бы выдавал желаемое за действительное: еще один урок, которым он обязан бедному покойному Анфиму.

– Вперед мы идти не можем, – сказал он, и командиры разведчиков дружно подтвердили его слова. – И владыке благому и премудрому известно, что оставаться здесь мы тоже не можем. Хор согласных голосов прозвучал еще громче. И Крисп, хотя горькие слова душили его, произнес то, что должен был сказать:

– В таком случае у нас нет другого выбора, кроме как возвращаться в столицу. – Офицеры вновь согласились, и настроение Криспа это отнюдь не улучшило.

Фанасиоты, бредущие через крепостные ворота Эчмиадзина, не очень-то походили на возвращающуюся с триумфом армию. Фостий наблюдал триумфальные процессии, шествующие по Срединной улице, свидетельство мощи солдат его отца и хитроумия его генералов, и сам принимал в них участие.

Глядя из своей комнатушки на верхнем этаже цитадели, он не видел ни блеска, ни надменности, отличавшие привычные ему процессии. Идущие внизу вооруженные люди выглядели грязными, оборванными и до смерти усталыми, некоторые с повязками разной степени чистоты на руке, ноге или голове.

Фактически они не были победителями, потому что армия Криспа в конце концов вытеснила их с позиции, которую они пытались удержать.

Но даже поражение не имело значения. Имперская армия, прервав наступление, сейчас возвращалась в столицу.

Фостий до сих пор пытался понять смысл этого события. Почти всякий его разговор с отцом заканчивался ссорой. Но Фостий, сколько бы он ни противопоставлял себя отцу и ни выступал против большинства его принципов, не мог игнорировать длинный перечень отцовских побед. В глубине души он полагал, что Крисп станет относиться к фанасиотам так же, как к многочисленным прочим врагам. Но ошибся.

Дверь за его спиной распахнулась. Фостий обернулся. Всегда неприятная ухмылка Сиагрия сейчас показалась ему отвратительной.

– Эй, ты, пошли вниз, – сказал головорез. – Ливаний хочет с тобой потолковать.

Фостию не очень-то хотелось толковать с предводителем фанасиотов, но Сиагрий не предоставил ему выбора. Отступив в сторону, он пропустил Фостия вперед – не из почтительности, а чтобы помешать ему сделать что-нибудь за его спиной. Фостию было приятно, что его считают опасным; он стал бы еще счастливее, если бы это соответствовало реальности.

Винтовая лестница не имела перил, и Фостий знал, что если споткнется, то скатится до самого низа. Сиагрий, конечно же, будет хохотать тем громче, чем больше костей Фостий переломает.

Поэтому юноша на каждом шагу ставил ногу с предельной осторожностью, твердо решив не давать Сиагрию поводов для веселья.

Оказавшись у подножия лестницы, он, как это вошло у него уже в привычку, прошептал благодарственную молитву Фосу, столь же привычно убедившись сперва, что его никто не слышит. За долгие годы Крисп несколько раз сумел добиться важных успехов, просто умалчивая о неудачах и недостатках. И хотя это была отцовская тактика, Фостий успел убедиться в ее действенности.

Когда они пришли, оказалось, что Ливаний все еще во внутреннем дворике, где разглагольствует перед своими войсками. Фостию пришлось ждать, и он, не привыкший подчиняться чьей-то прихоти, кроме собственной – и еще Криспа, медленно, но верно стал закипать.

Тут из одного из боковых коридорчиков, чьи запутанные повороты Фостий все еще осваивал, вышла Оливрия. Улыбнувшись, она сказала:

– Видишь, сам благой бог благословил наш светлый путь победой. Чудесно, правда? И оставшись с нами сейчас, когда мы сметаем со своего пути все старое, ты получишь возможность стать таким, каким тебе предназначено судьбой.

– Верно, я не тот человек, каким должен был стать, – сказал Фостий, поколебавшись. Если бы он сейчас находился в армии, то половиной сердца, а может, и больше чем половиной, стремился бы к фанасиотам. Оказавшись же среди них, он с удивлением обнаружил, как сильно ему хочется вернуться, и приписал это тому, что прибыл в Эчмиадзин не по собственной воле.

– Теперь, когда наши отважные солдаты вернулись, ты сможешь чаще выходить и сам увидишь, как прекрасен наш светлый путь, – продолжила Оливрия. Если она и заметила нерешительность в его ответе, то виду не подала.

Сиагрий, прах его побери, кажется, замечал все.

Продемонстрировав в ухмылке щербатый рот, он вмешался в их разговор:

– Да и сбежать тебе будет труднее.

– Для побега сейчас погода неподходящая, – как можно равнодушнее отозвался Фостий. – В любом случае, Оливрия права: мне хочется посмотреть, как живут люди, вступившие на светлый путь.

– Она не только в этом права, – заметил Сиагрий. – Твой проклятый папаша не сумел поколотить нас так, как собирался.

Готов поспорить, что к весне этими землями будет править Ливаний, и все пойдет плавно, как вода в реке.

Река, вода в которой не текла плавно, помогла фанасиотам больше, чем солдатские сабли – так Фостий понял, услышав новости. Но и эту мысль он оставил при себе.

– Что вы все о побеге да о побеге? – сказал Оливрия. – Хватит об этом, ведь мы хотим, чтобы ты остался и был доволен жизнью среди нас.

– А мне хочется, чтобы ты была мною довольна, – ответил Фостий. – Надеюсь, такое возможно.

– О, и я тоже! – Оливрия зарделась. А Фостий, впервые со дня похищения, с тоской вспомнил ее освещенное лампой обнаженное тело в тайной подземной комнатке где-то под столицей. И если бы он шагнул вперед, а не назад…

Ливаний завершил речь, и собравшиеся во дворе крепости солдаты радостно закричали. Сиагрий крепко ухватил Фостия за руку:

– Пошли. Теперь у него появилось время для таких, как ты.

Фостию захотелось вырваться, и не только из-за прозвучавшего в голосе Сиагрия пренебрежения, но еще и потому, что с ним обращались, словно с куском мяса. Если бы во дворце кто-либо осмелился так его схватить, то этот человек исчез бы в течение часа, а потом появился бы со шрамами от плетей на спине в награду за наглость. Но Фостий находился не во дворце, и жизнь каждый день напоминала ему об этом новым способом.

Сиагрий повел его к Ливанию, Оливрия пристроилась следом. Еще не ушедшие со двора фанасиоты расступались перед Сиагрием и дочерью Ливания. На Фостия они поглядывали с любопытством: некоторые, наверное, гадали, кто он такой, а другие, знавшие это, гадали, что он здесь делает. Фостий и сам не прочь был это узнать.

Улыбнувшись, Ливаний мгновенно превратился из сурового солдата в облеченного доверием лидера и обрушил на Фостия все свое обаяние.

– А вот и его младшее величество! – воскликнул он, словно Фостий был не пленником, а правителем. – Как поживаешь, младшее величество?

– Неплохо, почтенный господин, – ответил Фостий. Ему доводилось видеть придворных, которые изображали хамелеонов не хуже Ливания, но лишь считанные из них могли с ним сравняться.

– Оставь все эти пышные титулы для старого продажного двора, – сказал предводитель фанасиотов. – Я лишь простой человек, шагающий к Фосу по его светлому пути.

– Да, господин, – согласился Фостий и заметил, что на сей раз Ливаний не отверг этот уважительный титул.

– Отец, мне кажется, он захочет присоединиться к нам на светлом пути, заявила Оливрия.

– Надеюсь, – ответил Ливаний и повторил, обратившись к Фостию:

– Надеюсь.

Я уверен, что наши отважные и умелые солдаты не позволят твоему отцу в этом году затруднить нам жизнь. У нас будет вся зима, чтобы расти и строить. И могу заверить, что мы используем это время с толком.

– Не сомневаюсь, – сказал Фостий. – Ваши скромные владения уже напоминают мне императорский дворец.

– В самом деле? – Ливаний был польщен. – Может, ты поможешь мне вести дела должным образом? Зная твоего отца, я не сомневаюсь, что он многому тебя научил в смысле управления страной, хотя ныне ты отказался от этого ради правого дела.

– Да, кое-чему научил, – подтвердил Фостий, не осмеливаясь признаться, что терпеть не может административной работы. Ему хотелось, чтобы Ливаний представлял его полезной персоной, а не врагом или потенциальным соперником, от которого необходимо избавиться.

– Прекрасно, прекрасно, – просиял Ливаний. – Мы еще выкорчуем с лица земли жадность, скупость и ложные доктрины и установим такое царство добродетели, что победа Фоса над Скотосом станет скорой и несомненной.

Услышав слова отца, Оливрия радостно зааплодировала. Фостия они тоже возбудили – именно так говорил на проповедях Диген.

Прежде Ливаний казался ему лишь офицером, решившим обратить ситуацию себе на пользу, а не преданным фанасиотскому учению человеком. И если он действительно собрался воплотить слова в дела, то у Фостия появилась дополнительная причина присоединиться к их движению.

– Нам еще предстоит потрепать имперцев, – сказал Сиагрий. – И я хотел бы в этом поучаствовать, клянусь благим богом.

– Не волнуйся, на твою долю убийств хватит, – успокоил его Ливаний.

Вспыхнувшее было в Фостии рвение угасло столь же быстро, как и появилось.

Он задумался, как можно избавиться от жадности и одновременно сохранить жажду убийства? И как светлый путь способен совместить правильность и Сиагрия?

Но Фостий не сомневался: у него будет время это выяснить.

Теперь, когда наступление отцовской армии провалилось, он останется с фанасиотами надолго. А действительно ли он хочет этого так, как прежде? В этом ему тоже предстояло разобраться.