"Ответный удар" - читать интересную книгу автора (Тертлдав Гарри)

Глава IV

Бобби Фьоре до некоторой степени жалел, что ему пришлось покинуть космический корабль. Во-первых, ему гораздо больше нравилась еда, которой его там кормили. Во-вторых, все собранные на борту люди представляли собой подопытных кроликов, и ящеры относились к ним, как к чужакам. Оказавшись в лагере среди китайцев, Бобби чувствовал себя инопланетянином среди людей. Он поморщился и громко сказал: — Я тут единственный кролик.

Он произнес эти слова по-английски, обращаясь к самому себе, но все равно получил колоссальное удовольствие. Теперь ему практически не удавалось поговорить на родном языке, в то время как кое-кто из ящеров, находившихся на борту космического корабля, его понимал. Здесь же никто. Исключение составляла только Лю Хань — если, конечно, можно так сказать.

Бобби нахмурился. Ему не нравилось, что приходится зависеть от женщины, возникало ощущение, будто он вернулся в Питсбург, к маме, и ему снова восемь лет. Впрочем, изменить он все равно ничего не мог. Если не считать Лю Хань, на многие мили вокруг не было ни одной живой души, знавшего его родной английский язык.

Он потер подбородок — нужно побриться. Когда ящеры привезли его в лагерь, он первым делом достал бритву и избавился от бороды. Во-первых, бритье помогло ему сделаться хотя бы чуть-чуть похожим на всех остальных, а во-вторых, бритва очень полезная вещь, если дело дойдет до драки — Бобби видел достаточное количество сражений в барах, да и сам пару раз участвовал в пьяных разборках.

Больше всего Бобби поразило, что на него никто не глазеет на улицах и не показывает пальцем. Как и китайцы, он носил широкие штаны и рубашки, похожие на пижаму (но даже и в них почти все время мерз — после пребывания на корабле он отвык от холода). Впрочем, большинству местных жителей было просто некогда обращать на него внимание: они целыми днями работали на ящеров — делали что-то для них из соломы, лозы, кожи, кусочков металла и одному только Богу известно из чего еще.

Но самым удивительным оказалось то, что внешне он не особенно отличался от окружающих. Да, конечно, у него длинный итальянский нос, слишком круглые глаза и вьющиеся волосы. Но они темные, а блондин, вроде Сэма Иджера торчал бы здесь, точно бельмо на глазу. Да и оливковая кожа у Бобби почти такого же оттенка, что и у местных жителей. Нужно только постоянно бриться — и тогда никто не будет бросать на тебя изумленных взглядов.

— Я даже стал высоким, — проговорил он, улыбаясь.

В Штатах пять футов восемь дюймов — считай ничего, а здесь… он, конечно, не казался великаном, но уж выше среднего роста был определенно.

Неожиданно Бобби услышал громкие возмущенные крики и повернулся, чтобы посмотреть, что происходит Поскольку он был выше многих, толпа ему не мешала, и он увидел, что в его сторону бежит мужчина с двумя цыплятами под мышками, а за ним с воплями, напоминающими визг кошки, которой прищемили дверью хвост, мчится тощая женщина. Вор явно уходил в отрыв.

Фьоре бросил взгляд на землю у себя под ногами и заметил всего в нескольких шагах хороший круглый камень. Он его поднял, отошел в сторонку, чтобы получше прицелиться, и метнул снаряд в вора.

Когда он играл на второй базе за «Декатур Коммодоре», ему приходилось бросать мяч на первую, причем как можно точнее, да еще не обращая внимания на пинчраннера. Здесь даже не нужно было делать поворот. С тех пор, как ящеры забрали его на свой космический корабль, Фьоре ни разу ничего не бросал, но играл в профессиональной команде достаточно долго, чтобы навыки сохранились. Его движения остались уверенными и точными, словно вдох и выдох.

Камень угодил вору прямо в живот, и Фьоре ухмыльнулся. Лучше и не придумаешь. Неудавшийся грабитель выронил добычу, и сложился пополам. На лице у него появилось весьма комичное выражение удивления — он так и не понял, что с ним произошло.

Цыплята, громко вереща, разбежались в разные стороны, а их хозяйка, продолжая визжать, налетела на парня и принялась пинать его ногами. Ей следовало броситься в погоню за своей собственностью, но она, по-видимому, решила сначала отомстить обидчику, который не мог даже дать ей сдачи. Он просто лежал на земле и пытался сделать вдох. « Один из цыплят промчался мимо Фьоре и исчез между двумя хижинами, прежде чем тот сообразил, что его можно поймать.

— Вот проклятье, — выругался Бобби и пнул ногой комок грязи на дороге. — Принес бы Лю Хань добычу.

Теперь кто-нибудь другой — вне всякого сомнения, не хозяйка — полакомиться мясом беглеца.

— Плохо, — проворчал Бобби.

С тех пор, как его сюда привезли, ему пришлось попробовать несколько поразительных блюд. Бобби казалось, он знал, что представляет собой китайская кухня. В конце концов, он множество раз бывал в китайских ресторанах во время своих разъездов по стране. Порции «чоп-суи» note 7 были огромными и всегда стоили дешево.

Единственным знакомым блюдом оказался простой рис. Никакого рагу с грибами, никакой хрустящей лапши, никаких маленьких мисочек с кетчупом и острой горчицей. И никаких жареных креветок, впрочем, это как раз неудивительно, поскольку лагерь, похоже, располагался далеко от океана.

Интересно, владельцы китайских ресторанов на самом деле китайцы, или, может быть, вовсе нет? — подумал Бобби.

Здешние овощи выглядели необычно и имели очень странный вкус, а Лю Хань упорно настаивала на том, что их следует подавать к столу пока они еще жесткие — сырыми с точки зрения Фьоре. Ему нравилось, когда фасоль — если бы здесь была фасоль — вела себя во рту тихо, а не норовила выскочить на свободу, стоит только на мгновение зазеваться. Мать Бобби готовила овощи до тех пор, пока они не становились мягкими, и он считал, что иначе и быть не должно.

Однако мать Лю Хань придерживалась совсем других взглядов на кулинарию. Впрочем, Бобби не собирался брать на себя бремя приготовления пищи и потому ел то, что ставила на стол Лю Хань.

Овощи были мало съедобными, но мясо оказалось еще хуже. Отцу Фьоре пришлось несладко, когда он жил в Италии; пару раз он забывался и называл кота чердачным кроликом. Кролик… это звучало гораздо соблазнительнее того, чем торговали на здешнем рынке: собачье мясо, тушки крыс, тухлые яйца. Бобби давно перестал спрашивать, что подает ему Лю Хань с полусырым гарниром — решил, что лучше ему этого не знать. Вот почему он пожалел, что не схватил цыпленка — по крайней мере, знал бы, что ест — для разнообразия.

Женщина перестала лягать несчастного вора и бросилась догонять другого цыпленка, который проявил здравый смысл и помчался в противоположную от Фьоре сторону. Женщина завыла. Она производила столько шума, что Фьоре пожалел бедных цыплят и решительно перешел на их сторону. Впрочем, он знал, что беднягам это вряд ли поможет. Если они останутся на территории лагеря, им суждено закончить свои дни в чьей-нибудь кастрюле.

Фьоре пробирался по заполненным людьми узким улочкам, радуясь тому, что природа наделила его способностью ориентироваться в пространстве. В противном случае он никогда не решился бы выйти из дома. Здесь вообще не существовало такого понятия, как указатели или названия улиц. Впрочем, даже если бы таковые и имелись, их написали бы на незнакомом ему языке — прочесть он все равно ничего не смог бы.

Войдя в хижину, Бобби обнаружил, что Лю Хань болтает с какими-то китаянками. Как только они его увидели, на их лицах появились любопытство и тревога одновременно. Бобби поклонился, что считалось здесь хорошими манерами, и сказал, с трудом выговаривая слова на чужом языке:

— Здравствуйте. Добрый день.

Женщины захихикали, наверное, их развеселил его акцент, а может быть, необычное лицо. С их точки зрения всякий, кто не был китайцем, мог спокойно считаться нефом или инопланетянином. Все дружно что-то залопотали на своем диковинном наречии, и Фьоре уловил слова «иностранный дьявол» — так они называли всех чужаков.

«Интересно, что они обо мне сказали?» — подумал Бобби.

Женщины почти сразу собрались уходить. Попрощавшись с Лю Хань, поклонились Бобби — он, конечно иностранный дьявол, но ведет себя вежливо

— и разошлись по домам. Бобби обнял Лю Хань. Ее беременность еще не стала заметной — по крайней мере, в одежде — но, прижимая ее к себе, он почувствовал маленький округлый животик.

— Ты в порядке? — спросил он по-английски и прибавил в конце вопросительное покашливание, принятое у ящеров.

— В порядке, — ответила она и утвердительно кашлянула.

Некоторое время они могли общаться только на языке ящеров. Никто, кроме них двоих, не понимал диковинной смеси, на которой они разговаривали. Лю Хань указала на чайник и вопросительно кашлянула.

— Спасибо, — ответил Бобби по-китайски.

Чайник был старым и дешевым, а чашки и того хуже, одну из них даже украшала трещина. Хижину и все, что в ней имелось, им выделили ящеры. Бобби старался не думать о том, что случилось с ее прежними обитателями.

Он пил чай и мечтал о большой кружке кофе с сахаром и сливками, за которую мог бы многое отдать. Чай — тоже хорошо, время от времени. Но каждый день… Ладно, забудь о кофе. Он рассмеялся.

— Почему смешно? — спросила Лю Хань.

— Там наверху… — так они называли космический корабль. — …ты ела мою еду. — Большинство консервов, которыми их кормили ящеры, прибыли из Америки или Европы. Фьоре поморщился, чтобы напомнить Лю Хань, как ей не нравилось то, что им давали. — Теперь я ем твою еду. — Он снова состроил гримасу отвращения, но на сей раз показал на себя.

Неожиданно появилась мышь, пробежала по комнате и устроилась погреться возле очага. Лю Хань, в отличие от большинства американок, молча показала Бобби на незваную гостью.

Фьоре взял медную курильницу и метко швырнул ее в мышь. Снаряд угодил зверьку в бок, и тот лежал на полу, мелко подергиваясь. Лю Хань взяла мышь за хвост и вынесла на улицу.

— Ты… — Она сделала вид, будто бросает что-то. — Хорошо.

— Да, — согласился он, а потом на трех языках и при помощи жестов рассказал о том, как попал камнем в вора, укравшего цыплят. — Рука еще работает. — Он попытался объяснить Лю Хань, что такое бейсбол, но она ничего не поняла.

Она снова повторила свой жест и проговорила:

— Хорошо.

Бобби кивнул. Он не в первый раз поймал мышь. В лагере было полно паразитов. После стерильного космического корабля он никак не мог привыкнуть к царившей здесь грязи. Вот еще одна причина, по которой Бобби не хотел знать, что ест. Дома, в США, он никогда особенно не задумывался о том, чем занимаются службы санитарного контроля, но сейчас, убедившись воочию, что бывают, когда ее нет, смотрел на многие вещи иначе.

— Нужно деньги делать, рука такая хороший, — сказала Лю Хань. — Не здесь быть.

— Вот уж точно, — проговорил Фьоре, отвечая на последнюю часть ее заявления. Большинство китайцев бросали, как женщины, без хорошего замаха и не прицеливаясь. Рядом с ними он выглядел, точно Боб Феллер. Но тут Бобби обратил внимание на одно слово, сказанное Лю Хань. — Деньги?

В лагере Бобби практически ни в чем не нуждался. Они с Лю Хань по-прежнему оставались подопытными кроликами ящеров и потому не платили за хижину, а на рынке с ними предпочитали не торговаться. Но деньги никогда не бывают лишними. Он немного зарабатывал, выполняя разного рода тяжелую физическую работу — копал канавы, носил дрова — от которой сбежал дома, когда начал играть в бейсбол. Кроме того, ему часто везло в азартные игры. И тем не менее…

Среди людей, уставших от однообразия жизни, огромной популярностью пользовались клоуны, жонглеры, фокусники и паренек с дрессированной обезьянкой, которая казалась умнее некоторых знакомых Бобби. Его умения бейсболиста — все, чему он научился в профессиональных командах — здесь были в диковинку. Бобби никогда не приходило в голову, что бейсбол можно превратить в театральное действие.

Он наклонился, чтобы поцеловать Лю Хань. Ей нравилось, когда он это делал — не столько сам поцелуй, сколько свидетельство того, что он по-прежнему хорошо к ней относится.

— Ты гениальна, крошка, — сказал он.

Затем ему пришлось потратить некоторое время на то, чтобы объяснить ей, что значит слово «гениальный», но оно того стоило.

* * * Уссмак без особого энтузиазма покидал уютные теплые бараки в Безансоне. От холода у него тут же защекотало в носу, и он поспешил к своему танку, в котором имелся обогреватель.

— Мы прикончим всех Больших Уродов, трепещите, дойче тосевиты, и не попадайтесь нам на глаза! А потом вернемся сюда и как следует отдохнем. Много времени у нас это не займет, — заявил Хессеф.

Командир танка с грохотом захлопнул крышку люка.

«В нем говорит имбирь», — подумал Уссмак.

Хессеф и Твенкель приняли небольшую дозу прежде чем отправиться выполнять новое задание: здесь во Франции имбирь стоил дешево и достать его не составляло никакого труда. Они оба долго потешались над Уссмаком, когда тот отказался к ним присоединиться. Он тоже употреблял имбирь, чтобы скрасить долгие часы ожидания, но считал, что перед сражением этого делать не следует.

Большие Уроды, конечно, самые настоящие дикари, но воевать они умеют. Уссмак множество раз видел, как гибнут танки Расы, а вместе с ними и отважные самцы — он уже потерял нескольких своих товарищей. А дойче тосевиты считались более опасными, чем русские, так что ему совсем не хотелось вступать с ними в бой, находясь под воздействием дурманящего мозг зелья.

— И чего ты волнуешься, — фыркнул Твенкель. — Танк отлично умеет сражаться сам по себе.

— Делайте что хотите, — ответил Уссмак. — Обещаю, что приму хорошую дозу, когда мы вернемся.

Ему не хватало уверенности и подъема, который давал имбирь, но он не считал, что наркотик делает его умнее — ему так только казалось. Совсем не одно и то же! Многие в отличие от Уссмака так и не сумели этого понять.

По приказу Хессефа он завел мотор. Влившись в длинную колонну, их машина с грохотом выехала из крепости и покатила по узким улицам Безансона. Большие Уроды в своих идиотских одеяниях стояли на обочинах и пялились им вслед, многие выкрикивали что-то совсем недружелюбное. Уссмак не знал ни одного слова по-французски, но тон не вызывал сомнений в том, что им тут не рады.

Самцы Расы с помощью тосевитов в касках остановили движение на дорогах, чтобы пропустить колонну. В основном оно представляло собой пеших Больших Уродов или двухколесные штуковины; тосевиты сидели на них и смешно дергали ногами. Другие восседали на телегах, которые тянули за собой животные — прямо картинка из видеоучебника по археологии.

Одно из животных наделало кучу прямо посреди дороги, однако ни один из Больших Уродов и не подумал убрать грязь. Более того, никто, казалось, даже не обратил на происшествие внимания.

— Какие мерзкие существа! — сказал Хессеф, включив интерком. — Они заслуживают того, чтобы мы подчинили их себе, верно? Мы так и поступим! — В его голосе звучала неестественная уверенность.

Если не считать танков, в Безансоне имелось всего два автомобиля. У обоих в задней части находились огромные металлические цилиндры.

— Какая необычная штуковина, — проговорил Уссмак. — Мотор, наверное?

— Нет, — ответил Твенкель. — Эта необычная штуковина предназначена для сжигания побочных продуктов бензина — так же, как в танках тосевитов. Но сейчас Большие Уроды не могут получать необходимые им побочные продукты. Приспособление, которое ты видишь, извлекает горючий газ из дерева. Отвратительное устройство, как и все, что делают Большие Уроды, но оно как-то работает.

— Понятно.

Находясь в крепости, расположенной рядом с Безансоном, Уссмак успел привыкнуть к чужим запахам. Теперь же, увидев, откуда они берутся, он начал опасаться за свои легкие.

В приказе сообщалось, что танки должны проследовать на северо-восток от Безансона. Однако проезжая через город, они повернули на северо-запад. Уссмак сомневался в том, что это правильно, но решил промолчать. Он старался всегда следовать за самцом, идущим впереди — лучший способ избежать неприятностей и проблем.

Самец, идущий впереди — и все самцы в колонне, включая водителя переднего танка, которому приходилось самостоятельно принимать решения — казалось, знали, что делают. Тяжелые машины уверенно проехали по мосту (к огромному облегчению Уссмака, сомневавшегося в том, что он выдержит их вес), миновали земляные заграждения очередного форта и выбрались на дорогу, уходящую в нужном направлении.

Уссмак открыл люк и, высунув голову наружу, огляделся по сторонам. Отлично все видно, а холодный ветер в лицо не такая уж невозможная плата за превосходный обзор.

«Вряд ли здесь опасно», — подумал он.

С тех пор, как они прибыли в Безансон, не произошло ничего необычного, и Уссмак уверовал в то, что здесь они находятся в полной безопасности.

Где-то впереди раздался знакомый грохот. Уссмак слышал такой в СССР: кто-то нарвался на мину. Танки начали съезжать на обочину, чтобы обогнуть поврежденную машину.

— Вы только посмотрите! — проговорил с командирского кресла Хессеф.

— Гусеницу сорвало начисто!

Земля по обе стороны дороги оказалась мягкой и рыхлой.

«Не удивительно», — подумал Уссмак, — «ведь шоссе идет параллельно реке, которая протекает через Безансон».

Только когда один танк, а за ним и другой завязли в грязи, он забеспокоился.

Из леса к северу от дороги донесся еще один звук, который Уссмак так хорошо узнал в СССР: резкий, громкий треск пулеметных очередей. Он быстро захлопнул люк.

— Нас обстреливают! — крикнул он. — Из пулемета! По броне танка застучали пули.

— Клянусь Императором, я вижу вспышки, — восторженно завопил Хессеф.

— Вон там, Твенкель, смотри! Поверни башню… так, правильно. Ну-ка, сначала угости его из пулемета, а потом пальни фугасной бомбочкой. Мы покажем Большим Уродам, как с нами связываться!

Уссмак удивленно зашипел. Невнятные приказы и диковинное поведение Хессефа не имели ничего общего с тем, чему учили экипажи танков во время бесконечных тренировок и учебных боев Дома. Уссмак сообразил, что командира их танка подчинил себе имбирь. Если бы кто-нибудь вел контрольную запись действий Хессефа, он лопнул бы от негодования.

Однако, несмотря на весьма нетрадиционную формулировку приказов, они оказались очень точными и привели к желаемому результату. Башня медленно, с шипением, повернулась, застрочил пулемет. Изнутри выстрелы казались совсем тихими.

— Будете еще с нами связываться, будете? — вопил Твенкель. — Я вам покажу, кому принадлежит весь мир! Расе — вот кому!

Твенкель выпустил длинную очередь. Со своего места Уссмак не видел Больших Уродов с пулеметом и не знал, насколько эффективно стреляет его товарищ. Но тут пули снова начали отскакивать от брони, точно камешки от металлической крыши: стрелки Больших Уродов по-прежнему продолжают вести огонь.

— Ну-ка, врежь им как следует, — крикнул Хессеф. И снова толстая броня смягчила грохот выстрела, хотя танк содрогнулся от отдачи.

— Вот так, им конец, — с удовлетворением заявил Твенкель. — Мы не пожалели снарядов на пулемет Больших Уродов, в следующий раз они подумают прежде чем беспокоить тех, до кого им как до звезд.

Словно в подтверждение его слов, пулемет Больших Уродов замолчал.

Уссмак выглянул в смотровую щель и увидел, что некоторые танки снова продолжили путь вперед. А через минуту Хессеф приказал:

— Вперед!

— Будет исполнено, недосягаемый господин.

Уссмак отпустил тормоз, включил первую передачу, и танк покатил по дороге. Он проехал совсем рядом с машиной, потерявшей гусеницу, прижимаясь к асфальтированной дороге и стараясь не завязнуть в мягкой грязи. Миновав изувеченный танк, он прибавил скорость, чтобы компенсировать хотя бы часть времени, которое они потеряли, стреляя в Больших Уродов.

— Совсем не плохо, — заявил Хессеф. — Командир колонны сообщает, что у нас две небольшие царапины. Зато мы уничтожили наглых тосевитов.

«И снова за него говорит имбирь», — подумал Уссмак.

Бронемашины Расы не должны нести потери от какого-то тосевитского пулемета. Кроме того, Хессеф, похоже, забыл о танке, оставшемся на дороге, и о времени, которое они потеряли, начав перестрелку с неприятелем. Затуманенному имбирем сознанию такие вещи кажутся несущественными мелочами. Если бы Уссмак тоже принял дозу тосевитского зелья перед тем, как сесть в танк, он бы считал, что все идет просто отлично. Но ясное сознание упорно твердило ему, что их дела идут далеко не так хорошо, как кажется его товарищам.

«Интересно, как меняются мои умственные способности после приема хорошей дозы наркотика?» — подумал он.

Неожиданно по обшивке танка снова застучали пули — на сей раз Большие Уроды поливали огнем башню и заднюю часть машины. Значит, им все-таки удалось пережить массированный обстрел.

— Стой! — выкрикнул Хессеф. Уссмак послушно нажал на тормоза. — Так, пять очередей! Фугасными снарядами! — приказал командир. — Ты меня слышишь, Твенкель? Я хочу превратить этих маньяков в кровавое месиво.

— Я тоже, — ответил стрелок.

Они с командиром прекрасно понимали друг друга — как того и требовали инструкции, касающиеся экипажей танка. Только вот их тактика представлялась Уссмаку абсолютно безумной.

Громыхнуло главное орудие танка, потом еще раз, и еще. Впрочем, приказ остановиться отдал своему экипажу не только Хессеф. Уссмак видел, как еще несколько танков принялось обстреливать тосевитов, которые имели наглость доставить им некоторые неудобства. Наверное, их командиры тоже приняли дозу имбиря, прежде чем сесть в свои машины.

Когда все было закончено, Хессеф проговорил с явным удовлетворением в голосе:

— Вперед!

Уссмак снова подчинился. Довольно скоро колонна подъехала к огромной яме, красовавшейся прямо посреди дороги.

— Большим Уродам не остановить нас такими примитивными средствами, — заявил Хессеф.

Бронемашины одна за другой начали съезжать с дороги. Танк, за которым двигался Уссмак, напоролся на мину и потерял гусеницу. Как только он остановился, прячущиеся неподалеку тосевиты открыли огонь из пулемета. Колонна снова начала отстреливаться.

В конце концов, они прибыли к месту назначения намного позже запланированного времени.

* * * Гейнрих Егер бродил по улицам Гехингена. Вдалеке на склоне горы виднелась крепость Гогенцоллерна. Ее башни, окутанные туманом, напомнили ему средневековые легенды о милых красавицах с золотыми локонами и злобных драконах, которые на них охотятся, следуя своим собственным драконьим законам чести.

Впрочем, сейчас неприятности людям доставляли ящеры, а вовсе не драконы. Егер хотел бы снова оказаться на фронте, где он приносил очевидную пользу в борьбе с мерзкими тварями. Но он застрял здесь, оказавшись в одной команде с самыми способными учеными Рейха.

Егер ничего против них не имел — как раз наоборот. Он верил в то, что они сумеют спасти Германию — и все человечество. Но ученые считали, что нуждаются в его помощи… и жестоко ошибались.

Гейнрих множество раз видел, как точно такую же ошибку совершали солдаты на фронте. Если по приказу интенданта прибывала новая модель полевого телефона, считалось, будто тот, кто его доставил, является специалистом и знает, как им следует пользоваться. Даже если он всего лишь тягловая сила.

Вот так и сейчас. Он принимал участие в операции, целью которой было отобрать у ящеров хотя бы часть их запаса взрывного металла, затем сопровождал ценный груз через территорию Украины и Польши. И все решили, будто Егер знает, что представляет собой диковинное вещество. Как и множество других предположений, это оказалось неверным.

Егер увидел, что навстречу ему идет Вернер Гейзенберг. Несмотря на то, что он с удовольствием жевал кусок черного хлеба, принять Вернера за кого-нибудь, кроме ученого, было невозможно: высокий, чрезвычайно серьезный, пышные волосы зачесаны назад, лохматые брови, а на лице такое выражение, точно он находится где-то за сотни километров отсюда.

— Герр профессор, — окликнул его Егер и прикоснулся рукой к своей фуражке: правила хорошего тона соблюдать необходимо.

— А, здравствуйте, полковник Егер, я вас не заметил, — извинился Гейзенберг. Как правило, он совсем не походил на рассеянного профессора, витающего в облаках, и потому, естественно, смутился. До сих пор он производил на Егера впечатление человека острого ума, даже гениального. Гейзенберг продолжал: — Знаете, я рад, что мы с вами встретились. Мне хочется еще раз поблагодарить вас за вещество, которое вы нам доставили.

— Служить Рейху мой долг, и я делаю это с удовольствием, — вежливо ответил Егер.

Вряд ли Гейзенберг знает, что такое настоящее сражение. Ученый благодарил Егера за то, что тот добыл взрывчатый металл, но не имел ни малейшего представления о том, сколько пролито крови ради того, чтобы он получил ценное вещество для своих экспериментов. Это стало ясно, когда он сказал:

— Жаль, что вам удалось добыть так мало. Теоретические расчеты указывают на то, что имеющегося у нас количества едва хватит, чтобы сделать урановую бомбу. Еще три или четыре килограмма заметно изменили бы ситуацию.

И тут Егер не на шутку разозлился, куда только подевалась скука, от которой он еще минуту назад не знал как избавиться?

— Доктор Дибнер благодарен за то количество, что вы получили. Кроме того, ему хватило здравого смысла вспомнить, господин профессор, — Егер произнес последние слова с презрением, — сколько жизней мы потеряли, чтобы его получить.

Он надеялся заставить Гейзенберга устыдиться своих жалоб, однако, оказалось, что он всего лишь задел его тщеславие.

— Дибнер? Ха! Да у него даже степени настоящей нет. Если вас интересует мое мнение — он всего лишь ремесленник, а до физика ему далеко.

— Зато, в отличие от вас, он знает, что несет с собой война. Да и по всем показателям его группа добилась гораздо более значительных результатов, чем ваша. Они уже практически завершили создание прибора, при помощи которого мы сможем получать свой собственный взрывчатый металл после того, как израсходуем тот, что забрали у ящеров.

— Его работа абсолютно не обоснована с точки зрения теории, — заявил Гейзенберг так, словно обвинял Дибнера в подлоге.

— А мне на теорию наплевать, меня интересует результат, — по-солдатски отреагировал Егер. — Теория без результата никому не нужна.

— Без теории не может быт никаких результатов, — возразил Гейзенберг.

Они обменялись сердитыми взглядами, и Егер пожалел, что поздоровался с физиком. Судя по выражению лица Гейзенберга, его посетили точно такие же мысли.

— Металл для вас реальнее людей, которые отдали свои жизни, чтобы его достать, — выкрикнул Егер.

Ему хотелось стащить Гейзенберга с облака, на котором тот так удобно устроился, и заставить взглянуть, хотя бы издалека, на мир, существующий вне уравнений. А еще у него ужасно чесались руки — взять бы, да и врезать напыщенному наглецу по морде!

— Я просто с вайи вежливо поздоровался, полковник Егер, — ледяным тоном заявил Гейзенберг. — То, что вы стали на меня нападать, да еще с таким яростным ожесточением, говорит о вашей неуравновешенности. Даю вам слово, полковник, я больше не стану вас беспокоить.

Физик быстро развернулся и зашагал прочь. Кипя от негодования, Егер двинулся в противоположном направлении.

— Ну-ну, полковник, что такое? — удивленно спросил кто-то, когда Егер, вздрогнув от неожиданности, выхватил из кобуры пистолет.

— Доктор Дибнер! — проговорил Егер, убирая оружие. — Вы меня напугали.

— Постараюсь в дальнейшем соблюдать осторожность, — пообещал Курт Дибнер. — Не хочу подвергать свое здоровье опасности.

В то время как Гейзенберг во всем походил на книжного профессора, Дибнера можно было легко принять за самого обычного фермера, лет тридцати. Широкое лицо с пухлыми щеками, редеющие, смазанные жиром и зачесанные назад волосы, мешковатый костюм, словно предназначенный для прогулок по полям, и только толстые очки, говорящие о близорукости, указывали на его принадлежность к миру науки.

— Я немного… поспорил с вашим коллегой, — сказал Егер.

— Да, я заметил. — В глазах за толстыми стеклами появилась искорка веселья. — Я еще ни разу не видел доктора Гейзенберга в такой ярости; он гордится своим олимпийским спокойствием. Я завернул за угол как раз, когда вы заканчивали ваш… спор, так, кажется, вы сказали? Мне ужасно интересно, что явилось его причиной.

Полковник несколько мгновений колебался, поскольку именно его комплимент, высказанный в адрес Дибнера, так возмутил Гейзенберга, но потом все-таки проговорил:

— Мне не понравилось, что профессор Гейзенберг не до конца понимает, с какими трудностями нам пришлось столкнуться, когда мы добывали взрывчатый металл, чтобы ваши физики могли впоследствии его изучать.

— А, понятно. — Дибнер быстро огляделся по сторонам. В отличие от Егера и Гейзенберга, его беспокоило, кто услышит их разговор. Толстые стекла очков в темной оправе делали его похожим на любопытную сову. — Иногда, полковник Егер, — сказал он, когда удостоверился, что поблизости никого нет, — тот, кто находится в башне из слоновой кости, не в состоянии увидеть людей, копошащихся внизу, в грязи.

— Может быть, и так. — Егер внимательно посмотрел на Дибнера и продолжал: — Однако… прошу меня простить, герр профессор, но мне, полковнику, танкисту, ничего не понимающему в проблемах ядерной физики, кажется, что вы тоже живете в башне из слоновой кости.

— Вне всякого сомнения. Конечно, живу — Дибнер рассмеялся, и его пухлые щеки забавно заколыхались. — Только не на самом верхнем этаже. До войны, прежде чем уран и все, что с ним связано, стало играть такую важную роль, профессор Гейзенберг занимался, главным образом, вопросами математического анализа материи и ее поведения. Вы, наверное, слышали о «принципе неопределенности», который носит его имя?

— К сожалению, нет, — ответил Егер.

— Ну и ладно. — Дибнер пожал плечами. — Заставьте меня командовать танком, и через несколько минут мне конец. Мы все специалисты в своей, конкретной области. Я тоже занимаюсь физикой, но меня интересует экспериментальная сторона — я хочу знать, что нам дают возможности материи. А потом теоретики, среди которых доктор Гейзенберг самый лучший, используют полученные нами данные, чтобы развивать свои сложные идеи.

— Спасибо. Вы помогли мне понять, как обстоят дела на самом деле.

Егер говорил совершенно серьезно — теперь он знал, почему Гейзенберг назвал Дибнера ремесленником. Разница между ними примерно такая же, как между самим Егером и полковником генерального штаба. Егер не обладал стратегическим видением, которое сделало бы его человеком с лампасами — широкими красными полосами на форменных брюках, отличавших представителей генерального штаба. С другой стороны, офицер штаба вряд ли владел необходимыми знаниями и навыками для того, чтобы командовать танковым подразделением.

— Пожалуйста, попытайтесь смириться с нашими слабостями, полковник. Перед нами стоят невозможно трудные задачи, которые не становятся легче от того, что мы находимся под невероятным давлением времени и стратегии, — сказал Дибнер.

— Я понимаю, — ответил Егер. — Мне бы хотелось вернуться в свое подразделение, чтобы я мог употребить знания, полученные в сражениях с ящерами, на пользу Рейху и, тем самым, помочь вам быстрее закончить вашу работу. Я здесь не на месте.

— Если благодаря вам работа над созданием урановой бомбы продвинется вперед, вы окажете Рейху гораздо более неоценимую помощь, чем на поле боя. Поверьте, я говорю истинную правду. — Дибнер произнес свою речь так серьезно, что мгновенно напомнил Егеру фермера, расхваливающего урожай свеклы.

— Если.

Егер по-прежнему не верил в то, что может принести пользу здесь, в Гехингене: проку от него столько же, сколько от весел, когда едешь на велосипеде. Впрочем, ему в голову пришла идея, и он улыбнулся. Дибнер улыбнулся ему в ответ.

«Кажется, он приличный человек», — подумал Егер, которому даже стало немного неудобно от того, что он решил поступить наперекор совету физика.

Вернувшись к себе, он написал прошение о переводе на фронт. На вопрос о причинах, заставляющих его об этом просить, Егер ответил: «Я не приношу физикам никакой пользы. Если вам требуется подтверждение, пожалуйста, обратитесь к профессору Гейзенбергу».

Он отправил прошение с посыльным и стал ждать ответа, который прибыл достаточно быстро. Его прошение было удовлетворено даже скорее, чем он ожидал. Профессор Дибнер и еще несколько физиков выразили сожаление по поводу того, что он их покидает. Профессор Гейзенберг промолчал. Вне всякого сомнения, он сказал свое веское слово, когда ему позвонили, или телеграфировали с соответствующим вопросом.

Наверное, он думал, что отомстил Егеру. Сам Егер считал, что знаменитый профессор оказал ему неоценимую услугу.

* * * «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня».

Глядя на Лодзь, Мойше Русси постоянно вспоминал Двадцать третий псалом и долину смертной тени. Впрочем, Лодзь вошел в нее, да так там и остался. Тень смерти по-прежнему витала над городом.

Перед приходом ящеров тысячи евреев погибли в варшавском гетто от голода и болезней. Голод и болезни прошли и по улицам Лодзи. Нацисты помогали им изо всех сил. Именно отсюда они начали отправлять евреев на фабрики смерти. Наверное, воспоминания о бесконечных поездах, уходящих в концентрационные лагеря, и создавали ощущение, будто город погрузился в пучины кошмара, из которых нет пути назад.

Направляясь на рынок Балут, чтобы купить немного картошки для своей семьи, Русси шагал на юго-восток по улице Згиерской. Навстречу ему попался полицейский еврей из Службы охраны порядка. На красно-белой нарукавной повязке красовалась черная шестиконечная звезда с белым кругом посередине — низший офицерский чин. На поясе дубинка, на плече винтовка. С таким шутки плохи!

Но когда Русси прикоснулся к полям шляпы, приветствуя его, полицейский кивнул ему и пошел дальше. Осмелев немного, Мойше повернулся и крикнул ему вслед:

— Как там сегодня с картошкой? Полицейский остановился.

— Не так чтобы очень хорошо, но бывало и хуже, — ответил он, а потом, сплюнув на обочину, продолжал: — Например, в прошлом году.

— Да, такова печальная правда, — согласился с ним Мойше.

И представитель охраны порядка отправился дальше по своим делам.

На рыночной площади Русси заметил еще нескольких полицейских — в их задачу входило следить за порядком и предотвращать воровство. И, конечно же, поживиться чем-нибудь у торговцев. Как и офицер, которого встретил Мойше, они по-прежнему носили знаки отличия, введенные нацистами.

Возможно, еще и по этой причине ему казалось, что город наполнен привидениями. В Варшаве Judenrat — совет, который поддерживал порядок в гетто от имени нацистов, перестал существовать еще до того, как ящеры изгнали немцев. Полицейское управление пало вместе с советом. Сейчас порядок в Варшаве поддерживали борцы еврейского сопротивления, а не всеми презираемая и внушающая лютую ненависть полиция. Как и в большинстве польских городов.

Но не в Лодзи. Здесь стены домов, окружавших рыночную площадь, украшали плакаты, изображавшие лысеющего, седого Мордехая Хайяма Рамковского, который стал старейшиной евреев Лодзи при нацистах — и, естественно, послушной марионеткой в их руках. Как ни странно, Рамковский остался старейшиной и при ящерах.

Русси плохо понимал, как ему это удалось. Наверное, в самую последнюю минуту умудрился пересесть из одного поезда в другой. В Варшаве ходили слухи о том, что он сотрудничал с нацистами. Попав в Лодзь, Русси таких вопросов старался не задавать. Ему совсем не хотелось привлекать к себе и к своей семье внимание Рамковского. Он не сомневался, что старейшина без малейших колебаний сдаст его Золраагу и местному правительству ящеров.

Он встал в очередь, которая двигалась достаточно быстро, за этим следили представители Службы охраны порядка. Они держались злобно и одновременно суетливо — наверное, научились у немцев. Кое-кто из них все еще носил немецкие армейские сапоги — в сочетании с еврейскими звездами на рукавах они производили жуткое впечатление.

Когда Русси подошел к прилавку, все посторонние мысли отошли на второй план — сейчас еда была самым главным. Он протянул продавцу мешок и сказал:

— Десять килограммов картошки, пожалуйста.

Парень у прилавка взял мешок, наполнил картошкой и поставил на весы. Ровно десять — вот что значит практика! Однако прежде чем отдать Мойше его покупку, он спросил:

— Чем будете расплачиваться? Купоны ящеров, марки, злотые, рамковы?

— Рамковы.

Русси вытащил из кармана пачку купюр. Паренек, что привез их из Варшавы в Лодзь, снабдил его таким количеством денег, что, казалось, их хватит, чтобы набить матрас. Мойше считал себя богачом, пока не обнаружил, что местная валюта практически ничего не стоит.

Продавец картофеля поморщился.

— Если так, с вас четыреста пятьдесят.

В польских злотых — второй с конца по шкале значимости валюте — картошка стоила бы в три раза меньше.

Русси начал отсчитывать темно-синие двадцатки и сине-зеленые десятки, в верхнем левом углу которых красовалась Звезда Давида, а по всему полю шли водяные знаки с изображением маген-доида. На каждой банкноте имелась подпись Рамковского, отчего и пошло их насмешливое прозвище.

После того, как Мойше протянул продавцу деньги, тот принялся их снова пересчитывать. И хотя все сошлось, вид у него был явно недовольный.

— В следующий раз приходите с настоящими деньгами, — посоветовал он.

— Не думаю, что мы еще долго будем брать рамковы.

— Но… — Русси показал на огромные портреты еврейского старейшины.

— Он может делать все, что пожелает, — ответил продавец. — Но рамковы годятся только для того, чтобы задницу подтирать, что бы он там ни говорил.

Парень выразительно пожал плечами, и Русси отправился домой. Они поселились на углу Згиерской и Лекарской, всего в нескольких кварталах от колючей проволоки, отгораживающей гетто Лодзи… или Лидсманштадта — так нацисты называли город, когда присоединили Польшу к владениям Рейха.

Большая часть проволоки оставалась на месте, хотя кое-где в ней зияли огромные дыры. В Варшаве бомбы ящеров разрушили стену, которую построили немцы. Она очень походила на военное укрепление — в отличие от простой колючей проволоки. Впрочем, здесь все совсем не так просто. Рамковский может хозяйничать и устанавливать свои порядки в гетто — так заявил продавец картошки. Он явно хотел продемонстрировать презрение, но, сам того не желая, сказал чистую правду. У Мойше сложилось впечатление, что Рамковскому нравится обладать властью — пусть и на совсем крошечной территории.

Ладно, по крайней мере, есть картошка, которой вполне достаточно, чтобы нормально существовать. В лодзинском гетто евреи голодали так же жестоко, как и в варшавском, может быть, даже сильнее. Они по-прежнему поражали своей худобой и болезненным видом, в особенности по сравнению с поляками и немцами, составлявшими остальное население города. И, тем не менее, они больше не страдали от недоедания. По сравнению с тем, что было год назад, их жизнь заметно изменилась. Казалось, произошло чудо.

Русси услышал, как у него за спиной застучала колесами по мостовой телега, и отошел в сторону, чтобы ее пропустить. Телега была нагружена диковинными предметами, сплетенными из соломы.

— Что это такое? — спросил Русси у возницы.

— Вы, наверное, недавно у нас в городе, — мужчина натянул вожжи и притормозил, чтобы перекинуться с прохожим несколькими словами. — Вот везу ботиночки, чтобы ящеры не морозили свои цыплячьи лапки каждый раз, когда им приходится выходить на снег.

— Цыплячьи лапки — здорово! — обрадовался Русси. Возница ухмыльнулся.

— Как только я вижу сразу нескольких ящеров, мне на ум приходит витрина мясной лавки. Так и хочется пройтись по улице с криком: «Суп! Покупайте все, что нужно, на суп! Заходите, не пожалеете!» — Неожиданно он сказал уже серьезнее. — Мы делали соломенную обувь для нацистов перед тем, как прилетели ящеры. Пришлось только изменить форму и размер.

— Намного лучше работать на себя, а не на какого-нибудь господина, — печально проговорил Мойше; его руки еще не забыли, как ему пришлось шить форменные брюки.

— Да, конечно, лучше. Разве может человек не дышать? Нет! — Возница закашлялся. «Туберкулез», — поставил диагноз Русси, который помнил все, чему его учили на медицинском факультете. А его собеседник тем временем продолжал: — Наверное, так и будет, когда явится Мессия. А сегодня, незнакомец, я учусь радоваться малому. Моя жена больше не вышивает маленьких орлов для типов из Люфтваффе, холера их забери, и я уже счастлив.

— Да, конечно, это замечательно, — согласился с ним Мойше. — Но недостаточно.

— Если бы Бог решил посоветоваться со мной, когда занялся сотворением мира, я уверен, что сумел бы лучше позаботиться о Его народе. К сожалению, складывается впечатление, что Он был занят чем-то другим.

Снова закашлявшись, возница дернул за поводья, и телега покатила дальше по улице. Теперь, по крайней мере, он имел право покидать гетто.

Дом, в котором жил Русси, украшали очередные плакаты с изображением Рамковского. Под его морщинистым лицом стояло всего одно слово — РАБОТАЙТЕ

— на идише, польском и немецком языках. Старейшина надеялся, что трудолюбивые евреи Лодзи станут настолько незаменимы, что немцы перестанут отправлять их в лагеря смерти. У него ничего не получилось: нацисты вывозили евреев из Лодзи до того самого дня, пока их не прогнали ящеры.

«Интересно, знал ли об этом Рамковский?» — подумал Русси.

Кроме того, он не понимал, зачем Рамковский так активно виляет хвостом перед ящерами, если знает, что сотрудничество с нацистами не принесло его народу ничего, кроме несчастий. Может быть, он не хотел терять призрачную власть, которой обладал, будучи старейшиной. Или просто не мог вести себя иначе с могущества-ми господами. Ради него самого, Русси надеялся, что верно второе.

Годы недоедания и недели, проведенные взаперти, взяли свое — Мойше с трудом поднялся на четвертый этаж и, тяжело дыша, поставил мешок с картошкой возле своей двери. Подергал за ручку. Закрыто. Он постучал. Его впустила Ривка, а в следующее мгновение на него налетел маленький смерч в тряпочной кепке и обхватил за колени.

— Папа, папа! — вопил Ревен. — Ты вернулся!

С тех самых пор, как они покинули свой бункер — где все время проводили вместе, спали и бодрствовали — Ревен нервничал, когда Мойше уходил из дома по делам. Впрочем, похоже, он начал постепенно привыкать к новой жизни.

— Ты мне что-нибудь принес? — спросил он.

— Извини, сынок, сегодня ничего не принес. Я ходил за едой, — ответил Мойше.

Ревен огорченно заворчал, и его отец натянул ему кепку на самые глаза. Он решил, что шутка должна компенсировать отсутствие игрушек.

На рыночной площади продавалось много игрушек. Какие из них принадлежали детям, погибшим в гетто, или тем, что не вернулись из лагерей смерти? Когда радостное событие, вроде покупки игрушки для ребенка, омрачается печальными мыслями о том, почему она появилась на рынке, начинаешь нутром чувствовать, что сделали нацисты с евреями Польши.

Ривка взяла мешок с картошкой.

— Сколько ты заплатил? — спросила она.

— Четыреста пятьдесят рамковых, — ответил Мойше.

— За десять килограммов? — сердито заявила она. — На прошлой неделе я отдала всего триста двадцать. Ты что, не торговался? — Когда Мойше покачал головой, она подняла глаза к небесам. — Мужчины! Больше ты за покупками не пойдешь!

— Рамковы с каждым днем обесцениваются, — попытался оправдаться Мойше. — На самом деле, они уже почти ничего не стоят.

— Обращаясь к Ревену так, словно она хотела преподать ему полезный урок, Ривка сказала:

— На прошлой неделе торговец заявил, что я ему должна четыреста тридцать рамковых. Я рассмеялась ему в лицо. Тебе следовало сделать то же самое.

— Наверное, — согласился с женой Мойше. — Мне казалось, это не имеет значения, у нас ведь так много денег.

— На всю жизнь не хватит, — возмутилась Ривка. — Если так пойдет и дальше, придется работать на фабрике ящеров, чтобы не умереть с голода.

— Боже упаси! — вскричал Мойше, вспомнив телегу, заполненную соломенной обувью.

С него хватило работы на немцев. Делать обувь и одежду для инопланетян, которые собираются покорить весь мир, это уже слишком,, Хотя, кажется, тот человек на телеге думал иначе.

— Ладно, — проговорила, рассмеявшись, Ривка. — Я почти за бесценок купила лук у Якубовичей, что живут ниже этажом. Это компенсирует твою глупость.

— А откуда у них лук?

— Я не стала спрашивать. В наше время такие вопросы задавать не принято. Впрочем, у нее его столько, что она назвала вполне приемлемую цену.

— Отлично. А сыр у нас еще есть? — спросил Мойше.

— Да… на сегодня хватит, и на завтра останется немного.

— Здорово.

Мойше обрадовался. Сейчас на первом месте стояла еда. Этому научила его жизнь в гетто. Иногда он думал, что если ему суждено разбогатеть (очень сомнительное предположение) и если война когда-нибудь закончится (совсем уж маловероятно), он купит огромный дом, займет только половину, а остальное пространство заполнит мясом и маслом (будет хранить их в разных комнатах, разумеется), гастрономическими деликатесами и сластями. Может быть, откроет лавку. Даже во время войны люди, торгующие продуктами, никогда не голодают. По крайней мере, не так, как те, кому приходится их покупать.

Его знаний по диетологии хватало на то, чтобы понимать: сыр, картофель и лук — это как раз то, что поможет им выжить. Протеин, жир, витамины, минералы (жаль, конечно, что нет никакой зелени, но в Польше даже и до войны зелень в конце зимы была редкостью). Простая пища, но все-таки пища.

Ривка отнесла мешок с картошкой на кухню, Мойше отправился вслед за ней. В квартире практически не было мебели — лишь то, что осталось от людей, которые здесь жили и, наверное, погибли перед тем, как тут поселилась семейство Русси. Однако одна ценная вещь все-таки имелась — небольшая электрическая плитка. В отличие от Варшавы, электричество в Лодзи подавалось без перебоев.

Ривка принялась чистить и резать лук, и Мойше тут же отошел подальше от стола. Но ему это не помогло — из глаз обильно потекли слезы. Лук отправился в кастрюлю, а вслед за ним и полдюжины картофелин. Ривка не стала снимать с них кожуру.

— Кожура содержит питательные вещества, — взглянув на мужа, заявила она.

— Содержит, — согласился он с ней.

Картофель в кожуре отличается от чищенного. Когда ничего другого у тебя нет, приходится экономить и думать о том, чтобы ни крошки не пропадало зря.

— Ужин будет готов через некоторое время, — сказала Ривка.

Плитка работала еле-еле, вода грелась долго. Да и картошка еще должна свариться. Когда хочется есть, ожидание становится мучительным.

Неожиданно раздался такой оглушительный грохот, что зазвенели стекла в окнах. Ревен мгновенно расплакался. Ривка бросилась его успокаивать, и тут завыли сирены.

Мойше вышел вслед за женой из кухни. — Я боюсь, — сказал Ревен.

— Я тоже боюсь, — ответил его отец.

Он все время пытался заставить себя забыть, какими пугающими могут быть взрывы и бомбы, падающие прямо с неба. Неожиданно он вернулся в прошлое лето, когда ящеры изгнали немцев из Варшавы, а потом и в 1939 год, когда немцы подвергли яростной бомбардировке город, который не мог ничем им ответить.

— А я надеялась, что немцы нам уже больше ничего не сделают, — сказала Ривка.

— Я тоже. Наверное, на сей раз им просто повезло, — сказал Мойше, чтобы успокоить жену, да и себя тоже.

Каждому еврею в Польше хотелось верить в то, что они, наконец, освободились от фашистской угрозы.

Бум!

На этот раз громче и ближе. Дом содрогнулся. Из выбитого окна на пол посыпались стекла. Издалека донеслись громкие крики, которые вскоре заглушил вой сирен.

— Повезло, — с горечью проговорила Ривка.

Мойше пожал плечами. Если удача тут не при чем… Что же, лучше не думать о страшном.

* * *

— Дойче повезло, — заявил Кирел. — Они запустили свои ракеты, когда мы отключили противоракетную установку для профилактического ремонта. Боеголовки причинили нам несущественный урон.

Атвар сердито посмотрел на капитана корабля, хотя знал, что в его обязанности входит вести себя так, словно ничего особенного не произошло.

— Наша техника серьезно не пострадала. А как насчет престижа? — резко спросил адмирал. — Большие Уроды будут думать, что могут швырять в нас свои идиотские снаряды, когда им заблагорассудится?

— Благородный Адмирал, все совсем не так плохо, — проговорил Кирел.

— Не так плохо? — Атвар не желал успокаиваться. — Это еще почему?

— В течение следующих нескольких дней Большие Уроды выпустили еще три ракеты, и мы их все сбили, — доложил Кирел.

— Ну и что тут хорошего? — не унимался Атвар. — Насколько я понимаю, нам пришлось истратить три противоракетных снаряда?

— По правде говоря, четыре, — признался Кирел. — Один потерял управление, и нам пришлось его уничтожить.

— И сколько у нас осталось таких снарядов? — поинтересовался Атвар.

— Мне придется проверить по компьютеру, чтобы дать вам точный ответ, благородный адмирал. Атвар уже проверил.

— Ровно 357 штук, капитан. С их помощью мы можем сбить около трехсот вражеских ракет. После чего мы станем так же уязвимы, как и они.

— Не совсем, — запротестовал Кирел. — Их система наведения просто смехотворна. Они попадают в цель, имеющую военное значение, только по чистой случайности. Сами ракеты…

— Куски железа, — закончил за него Атвар. — Я знаю. — Он коснулся когтем кнопки на компьютерной клавиатуре, и тут же сбоку над проектором появилось голографическое изображение сбитой тосевитской ракеты. — Железо,

— повторил Атвар. — Корпус из листового металла, изоляция из стекловаты, никакой достойной упоминания электроники.

— И даже намека на точность попадания в цель, — добавил Кирел.

— Да, я понимаю, — согласился с ним Атвар. — Но чтобы сбить такую штуку, нам пришлось использовать оружие, напичканное сложной электроникой, заменить которую здесь мы не в состоянии. Даже один снаряд за железку Больших Уродов — по-моему, это слишком!

— Мы не можем научить тосевитов делать интегрированные цепи, — сказал Кирел. — Они находятся на таком примитивном уровне технологического развития, что просто не в состоянии производить для нас сложные детали. Но даже и в противном случае, я бы не рискнул знакомить их с этим искусством — если только через год мы не захватим контроль над планетой в свои руки.

— Да, придется решать вопросы импорта на Тосев-3, — проговорил Атвар.

— Я восхищен предусмотрительностью прежних Императоров. — Он опустил глаза к полу, и Кирел последовал его примеру. — Именно благодаря им мы взяли с собой противоракетные снаряды. Мы же не предполагали встретить здесь технологически продвинутых врагов.

— То же самое можно сказать о наземном и любом другом оружии, — согласился с ним Кирел. — Не имей мы его, и нашим проблемам не было бы конца.

— Да, конечно, — сказал Атвар. — Но я не понимаю одного: почему, несмотря на превосходство, мы не смогли разрушить промышленность Больших Уродов? У них примитивное оружие, но они продолжают его производить.

Ему снова представился новый тосевитский танк, мчащийся среди руин после того, как в сражении погибла последняя бронемашина Расы. А может быть, им вскоре предстоит познакомиться с новой ракетой, летящей в клубах дыма и пламени в расположение армии Расы. И никакой надежды ее сбить, прежде чем она успеет причинить им вред!

— Наша стратегия, направленная на уничтожение предприятий, выпускающих топливо, еще не принесла желаемого результата, — проговорил Кирел.

— К сожалению, — ответил Атвар. — Просто поразительно, как быстро и ловко Большие Уроды умеют исправлять повреждения. В то время как их машины и самолеты заправляются бензином, в тяжелой промышленности дело обстоит иначе, что значительно усложняет наши задачи.

— Мы начали производить на тосевитских заводах, расположенных на территориях, которые мы контролируем, значительное количество боеприпасов для огнестрельного оружия, — сообщил Кирел хорошую новость. — Уровень саботажа настолько незначителен, что о нем и говорить не стоит.

— Ну, вот, наконец, хоть что-то положительное. До сих пор тосевитские заводы доставляли нам одни неприятности, — сказал Атвар. — Боеприпасы, которые на них выпускаются, эффективны и могут причинить нам серьезный урон, но их качество и точность оставляют желать лучшего — мы не можем их использовать. Кроме того, Большие Уроды производят гораздо больше боеприпасов, чем мы. Следовательно, наши должны быть намного лучше.

— Совершенно верно, благородный адмирал, — согласился Кирел. — С этой целью мы недавно превратили военный завод, который нам удалось захватить, в производство боеприпасов нужного нам калибра. Тосевиты делают корпуса и пирозаряды. Наше участие заключается в том, что на конечном этапе мы снабжаем снаряды электронным устройством для наведения.

— Уже неплохо, — повторил Атвар. — А что будет, когда иссякнет запас электронных устройств… — Уродливый, окутанный клубами дыма танк тосевитов, выползающий из руин, снова появился перед мысленным взором Атвара.

— Ну, до этого еще далеко, — успокоил его Кирел. — Кроме того, у нас имеются заводы в Италии, Франции и на захваченных территориях СССР и США, где начато производство тормозных колодок и других деталей для машин.

— Отлично. Вы продвигаетесь вперед, — похвалил Кирела Атвар. — Насколько быстро, станет ясно в скором времени. К сожалению, Большие Уроды тоже не стоят на месте. Более того, их прогресс носит качественный характер, а нам приходится радоваться тому, что удается удерживаться на своих позициях. Меня по-прежнему беспокоит, как будет выглядеть Тосев-3, когда прилетит колонизационный флот.

— Вне всякого сомнения, к тому времени мы закончим покорение планеты,

— вскричал Кирел.

— Вы уверены? — Чем больше Атвар заглядывал в будущее, тем меньше ему нравилось то, что он видел. — Как бы мы не старались, капитан, боюсь, мы не сможем помешать Большим Уродам изобрести ядерное оружие. Я опасаюсь за судьбу Тосева-3.

* * * Вячеслав Молотов терпеть не мог летать. Вот одна из причин, по которой он люто возненавидел ящеров, если не считать, конечно, патриотизма и идеологии. Разумеется, на первом месте стояла идеология. Он презирал империализм и возмущался тем фактом, что ящеры намеревались сбросить все человечество — ив особенности Советский Союз — в яму древних экономических отношений, когда инопланетяне будут играть роль господ, а остальные станут рабами.

Но если на время забыть о законах марксистско-ленинской диалектики, Молотова переполняла жгучая ярость из-за того, что именно ящеры вынудили его отправиться в Лондон. Путешествие оказалось не таким ужасным, как предыдущее, когда ему пришлось лететь в открытой кабине биплана из Москвы в Берктесгаден, чтобы встретиться с Гитлером в его берлоге. Сейчас он проделал весь путь в закрытой кабине — но нервничал не меньше.

Конечно, бомбардировщик, на котором он перелетел через Северное море, гораздо удобнее маленького У-2. Но и уязвимее. Казалось, ящеры просто не замечают крошечный У-2, в отличие от машины, доставившей его в Лондон. Молотов знал, что если бы они свалились в серые холодные воды Северного моря, ему тут же пришел бы конец.

Но он все-таки благополучно прибыл к месту своего назначения и сейчас находился в самом сердце Британской империи. Для пяти держав, продолжавших оказывать сопротивление ящерам — и воевавших друг с другом до появления инопланетян — Лондон оставался единственным местом, где могли спокойно собираться их главы. Огромные территории Советского Союза, Соединенных Штатов, Германии и некоторых европейских стран находились в руках ящеров, в то время как Япония, остававшаяся свободной, была практически недосягаема для представителей Британии, Германии и СССР.

Уинстон Черчилль вошел в конференц-зал министерства иностранных дел, кивнул сначала Корделлу Халлу, американскому госсекретарю, затем Молотову, а потом Иоахиму фон Риббентропу и Шигенори Того. Поскольку до вторжения ящеров они были врагами, Черчилль ставил их на более низкую ступень, чем руководителей стран, объединившихся в борьбе против фашизма.

Однако вслух он обратился ко всем без исключения:

— Я приветствую вас, джентльмены, во имя свободы и по поручению Его величества короля Великобритании Переводчик повторил Молотову слова Черчилля. Заседания Большой Пятерки проходили на трех языках: Америка и Британия говорили по-английски, Риббентроп, занимавший пост посла Германии при королевском дворе, тоже свободно им владел. Получалось, что Того и Молотов оказались в лингвистической изоляции. Впрочем, к такой расстановке сил Молотов привык — будучи министром иностранных дел единственной марксистко-ленинской страны в мире, где правит капитализм, он прошел хорошую школу.

Послы ответили на приветствие. Когда подошел черед Молотова, он сказал:

— Рабочие и крестьяне Советского Союза просили меня передать вам, что они солидарны с рабочими и крестьянами всего мира в борьбе с общим врагом.

Риббентроп одарил его злобным взглядом. Однако Молотов никак на него не отреагировал, он считал Риббентропа простым торговцем шампанским, которому удалось занять положение, не соответствующее его способностям и возможностям. Зато круглое розовое лицо Черчилля оставалось непроницаемым. Молотов неохотно признавал, что министр иностранных дел Великобритании заслуживает некоторого уважения. Конечно, он классовый враг, но это не мешает ему быть талантливым и очень решительным человеком. Если бы не Черчилль, Англия сдалась бы фашистам еще в 1940 году. Кроме того, он без колебаний выступил в поддержку Советского Союза, когда, годом позже, Германия вероломно нарушила границы первого в мире государства рабочих и крестьян. Встань он на сторону Гитлера в крестовом походе против большевизма, СССР ни за что не смог бы выстоять.

— В настоящий момент избавление от ящеров не является единственной нашей задачей, — заявил Шигенори Того.

— Что может быть важнее? — сердито поинтересовался Риббентроп.

Он, конечно, пучеглазый, напыщенный дурак, но для разнообразия Молотов с ним согласился.

— Нам следует подумать о будущем, — проговорил Того. — Вне всякого сомнения, у вас есть пленные ящеры. Вы не заметили, что они все самцы?

— А какого еще пола должны быть воины? — удивленно спросил Черчилль.

Молотов не разделял викторианских взглядов англичанина на данный вопрос: женщины пилоты и снайперы участвовали в сражениях с немцами и ящерами — и показали себя с самой лучшей стороны. Но даже Молотов считал, что это делается, скорее, от отчаяния.

— Что вы имеете в виду? — спросил он премьер-министра Японии.

— Во время допроса попавший к нам в плен пилот-ящер сообщил, что огромный флот, вторгшийся на Землю, является всего лишь передовым отрядом другого флота — гораздо более значительных размеров — который направляется к нашей планете, — ответил Того. — Второй флот называется, если мы правильно поняли, колонизационным. В планы ящеров входит не только покорение, но и оккупация.

Наверное, он произвел бы меньшее впечатление, если бы бросил на блестящую поверхность стола из красного дерева настоящую гранату. Риббентроп что-то крикнул по-немецки; Корделл Халл треснул ладонью по столу и так сильно затряс головой, что старательно скрывавшие лысину волосы разлетелись в разные стороны; Черчилль подавился сигарным дымом и принялся отчаянно кашлять.

Только Молотов сидел совершенно неподвижно, словно новость его нисколько не удивила. Он подождал, пока стихнет шум, а потом спросил:

— А чему вы так удивляетесь, товарищи?

Он совершенно сознательно употребил последнее слово, с одной стороны, чтобы напомнить руководителям государств, что они участвуют в борьбе против общего врага, а с другой, насмехаясь над их капиталистической идеологией.

Разговор через переводчика имеет свои преимущества. Например, пока тот пересказывает его слова остальным, можно подумать над следующим заявлением. Риббентроп снова что-то крикнул по-немецки (с точки зрения Молотова это говорило об отсутствии самодисциплины), а затем перешел на английский:

— Но разве можно победить тех, кто только и делает, что нападает?

— Интересно, вы думали о том же, прежде чем напасть на Советский Союз?

— поинтересовался Молотов.

Халл поднял руку.

— Хватит, — резко проговорил он. — За нашим столом нет места взаимным упрекам, иначе я не сидел бы рядом с министром Того.

Молотов едва заметно наклонил голову, признавая правоту госсекретаря. Ему нравилось дразнить нациста, но удовольствия и дипломатия — разные вещи.

— Глубины космоса обширнее, чем может представить себе человек, а путешествие от одной звезды к другой, даже на скорости света, требует времени. По крайней мере, так утверждают астрономы, — сказал Черчилль и повернулся к Того: — Сколько осталось до прибытия второй волны?

— Пленный заявил, что колонизационный флот доберется до Земли примерно через сорок лет — по их исчислению, — ответил премьер-министр Японии. — Иными словами, меньше, чем через сорок наших, но точнее он не знает.

Переводчик наклонился к Молотову и прошептал по-русски:

— Насколько мне известно, два года ящеров примерно равняются одному нашему.

— Скажи им, — немного поколебавшись, приказал Молотов. Ему совсем не нравилось делиться информацией, но совместная борьба с общим врагом требовала откровенности.

Когда переводчик закончил говорить, Риббентроп заулыбался.

— Значит, у нас еще примерно лет двадцать, — сказал он. — Совсем неплохо.

Молотов с отвращением заметил, что Халл, соглашаясь с ним, кивнул. Похоже, они считают, что двадцать лет это огромный срок, и загадывать так далеко нет никакого смысла. Пятилетние планы Советского Союза имели своей целью будущее, как, впрочем, и постоянное изучение динамического развития диалектики истории. По мнению Молотова государство, не думающее о том, что его ждет через двадцать лет, не заслуживает будущего.

И тут он заметил, что Черчилль погрузился в сосредоточенные размышления. Англичанин не следовал законам диалектики — да и как он мог, ведь он представлял класс, чье место на помойке истории — но занимался изучением прошлого реакционного мира, а потому привык рассматривать многие вопросы в широком масштабе времени. Ему не составляло никакого труда заглянуть на много лет вперед и не почувствовать легкого головокружения от столь значительного расстояния.

— Я вам скажу, что это значит, джентльмены, — проговорил Черчилль. — После того, как мы одержим верх над ящерами, ползающими по зеленым полям нашей родной планеты, нам придется остаться соратниками, товарищами по оружию — пусть и не совсем в том смысле, в каком понимает товарищество комиссар Молотов — и начать подготовку к новому великому сражению.

— Согласен, — сказал Молотов Он был готов позволить Черчиллю язвительные замечания в свой адрес, если это способствовало укреплению коалиции против ящеров. Рядом с ними даже ископаемый консерватор Черчилль казался яркой прогрессивной личностью.

— Я тоже согласен с вашими словами, — заявил Риббентроп. — Однако должен заметить, что некоторым государствам, активно выступающим за сотрудничество, стоило бы что-нибудь сделать для его развития. Германии стало известно о нескольких случаях, когда сообщения о новых достижениях доходили до нас в неполном виде, причем часто после бесконечных переговоров, в то время как другие страны, представители которых собрались за нашим столом, делятся друг с другом своими открытиями добровольно и без ограничений.

Лицо Черчилля оставалось непроницаемым. Молотов тоже никак не отреагировал на слова Риббентропа — впрочем, он редко открыто демонстрировал свои чувства. Он прекрасно знал, что Риббентроп имеет в виду Советский Союз, но не испытывал никакой вины. Молотов не мог смириться с тем, что Германии удалось добыть взрывной металл — пусть и в два раза меньше, чем СССР — и доставить его на свою территорию. В планы Советского Союза это не входило. Да и Черчилль не испытывал желания делиться секретами с державой, которая практически поставила Британию на колени.

— Господин Риббентроп, я хочу вам напомнить, что когда речь идет об обмене новыми идеями и достижениями, в виду имеются обе стороны, — вмешался Корделл Халл. — Насколько мне известно, вы не поделились с нами секретом производства ракет дальнего радиуса действия, а также усовершенствованной системы наблюдения, которой вы оборудовали свои танки.

— Я займусь этим вопросом, — пообещал Риббентроп. — Наше сотрудничество с соседями должно быть полным и безоговорочным.

— А заодно вам следует обратить внимание на то, что происходит в ваших лагерях смерти, расположенных на территории Польши, — посоветовал ему Молотов. — Разумеется, ящеры весьма подробно осветили данную сторону вашей военной кампании, так что, мы все знаем.

— Рейх заявляет, что это грязная и злобная ложь, сфабрикованная инопланетянами и евреями, — сердито сказал Риббентроп и наградил Молотова взглядом, исполненным негодования. Министр иностранных дел СССР с трудом сдержал улыбку — ему удалось нанести удар в самое больное место. Германия может сколько угодно отрицать свое участие в зверских расправах над ни в чем не повинными людьми, им все равно никто не верит. Риббентроп продолжал: — Кроме того, герр Молотов, я сомневаюсь, что Сталину требуется совет по поводу эффективного уничтожения мирных граждан.

Молотов оскалился, он не ожидал, что слабоумный немец сумеет так быстро отреагировать. Впрочем, Сталин убивал людей за то, что они выступали против него или могли представлять для него опасность (с течением времени обе категории практически слились воедино), а вовсе не за их национальную принадлежность. Однако различие было таким тонким, что он решил не обсуждать его за этим столом.

— Нам не следует забывать о том, что, несмотря на прежнюю вражду, мы находимся по одну сторону баррикад, — напомнил Шигенори Того. — Все остальное необходимо забыть. Возможно, наступит день, когда мы снова рассмотрим свои прежние разногласия, но сейчас необходимо заняться решением более насущных проблем.

Министр иностранных дел Японии оказался единственным человеком, который мог разговаривать с Молотовым и Риббентропом, поскольку перед тем, как прилетели ящеры, его страна заключила союз с Германией и соблюдала нейтралитет по отношению к Советскому Союзу.

— Разумное предложение, — проговорил Халл.

То, что он согласился с Того, имело огромное значение, поскольку США и Япония ненавидели друг друга не меньше, чем русские и немцы.

— Насколько возможно, мы постараемся сохранять нашу прогрессивную коалицию и продолжим бороться против империалистических захватчиков, одновременно изыскивая пути сообщать союзникам о своих достижениях и открытиях, — проговорил Молотов.

— Насколько возможно, — подтвердил Черчилль.

Все собравшиеся дружно закивали. Молотов знал, что такая постановка вопроса ослабит их совместные усилия. Но он прекрасно понимал, что в противном случае Большая Пятерка, вообще, не станет делиться друг с другом своими секретами. Соглашение с известными недостатками все-таки лучше, чем договор, который может лопнуть в любой момент.

Борьба продолжается. А остальное не имеет значения.