"Чо-Ойю – Милость богов" - читать интересную книгу автора (Тихи Герберт)

Глава XI СПУСК

Последний взгляд на божественную картину грандиозного горного мира, и мы начали спуск по своим следам. Снова каждый идет по-своему. Мы спускались значительно быстрее, чем рассчитывали. На этих высотах разница во времени подъема и спуска значительно больше, чем в наших горах. Вскоре мы подошли к плечу и собрали оставленное нами при подъеме снаряжение.

Мы уже знали, что мое предчувствие не исполнится. Если во время спуска ничего не случится, то к вечеру мы будем в лагере IV. Лагерь – маленькая, почти незаметная точка в ледяной пустыне под нами.

Трудно даже себе представить, что эта точка означает для нас жизнь и безопасность, но это именно так. Через несколько часов мы уже будем лежать в спальных мешках и, все еще возбужденные пережитым, говорить: «А помнишь…» Пережитое на вершине станет уже только воспоминанием.

Я старался сохранить эти переживания в себе как можно дольше. Мне неизвестно, смогу ли я второй раз в своей жизни пережить такое, когда пространство и время объединяются в единое, стираются границы между воспоминаниями и действительностью, а все сливается, в одно незабываемое целое.

Спускаясь в этом величественном бескрайнем безмолвии, я вдруг почувствовал, что те двадцать лет, которые я путешествовал по Гималаям, уже не являются воспоминаниями прошедшего, а стали переживанием настоящего. Желание покорить Чо-Ойю стало не более значительным, чем мое первое желание увидеть Гималаи. Одно немыслимо без другого.

Сознательно медленно, шаг за шагом, я ставил кошки на снег. Но сейчас не для того, чтобы сэкономить силы, мне хотелось как можно дольше продлить этот день.

Я вспомнил свое первое знакомство с Гималаями. Мы с другом ехали на мотоциклах по Индии и недалеко от города Патиала воспользовались гостеприимным предложением немецкого лесничего. Он взял нас с собой в охотничий домик магараджи, расположенный в горах: тогда мы увидели далеко на севере тонкую белую линию – это были снежные вершины Гималаев. Я в тот момент был очень счастлив, но еще не знал, что уже никогда не смогу освободиться от тоски по этим вершинам.

Потом были годы учебы на геологическом факультете Венского университета. Мой учитель, профессор Эдуард Суесс, дал мне свободу в выборе темы и места работы над докторской диссертацией. Я, конечно, сказал: «Гималаи».

Профессор Суесс посмотрел на меня задумчиво и приветливо: «У меня еще не было учеников, писавших диссертационную работу о Гималаях; я был бы рад этому». И после долгого молчания: «Только Гималаи очень далеко, и путешествие туда стоит немало денег. Как вы с этим справитесь?» «Легко, – сказал я, – очень легко, господин профессор: я ведь журналист».

Профессор кивнул головой и заключил: «Хорошо, значит решено. Вы привезете свою докторскую диссертацию с Гималаев». Я улыбался и кивал головой.

Хотя газеты и опубликовали несколько моих статей о путешествии на мотоцикле, но даже при самой большой фантазии я не мог назвать себя журналистом. Одно происшествие, которое произошло со мной в Берлине незадолго до разговора о диссертации, должно было бы предостеречь меня от такого хвастовства.

Тогда многомиллионным тиражом издавалась немецкая иллюстрированная газета, и там платили невероятно большой гонорар. Из своего путешествия на мотоцикле по Индии я привез восемьсот прекрасных экзотических фотоснимков, сделанных «Лейкой». Я был убежден,, что они могут служить мне капиталом для нового путешествия.

Благодаря связям моих друзей, мне было дозволено показать эти снимки человеку, который считался тогда королем журнальной фотографии.

Я ярко помню эту встречу.

«Один час моего времени, молодой человек, стоит двадцать марок, – сказала мне эта величина, – но вы очень молоды, и я хочу подарить вам немного моего драгоценного времени, чтобы посмотреть ваши кадры». Снимки были отпечатаны контактным способом, аккуратно наклеены в альбом, и я ими очень гордился. Я ожидал, что меня тут же «откроют» как талантливого фоторепортера. Я знал, что все репортеры во всех странах света ведут интересную жизнь.

Специалист медленно листал мой альбом. Он детально рассматривал каждый фотоснимок. Иногда он брал лупу, чтобы лучше рассмотреть деталь. Он не произносил ни одного слова и перевертывал страницу за страницей. После трехчасового просмотра эта пытка кончилась.

Он закрыл альбом и сказал: «Снимок 637 среднего качества, остальные – больше чем плохо. Не лучше ли будет, если вы останетесь геологом?»

Несмотря на такую оценку моих «способностей», я финансировал свое следующее путешествие за счет этих фотографий. Еще более удивительно то, что снимок 637 вышел, как мне казалось, не особенно удачным. К счастью, мне не пришлось разочаровать профессора Суесса тем, что я просто хвастун. Я нашел газету, которая дала аванс, достаточный для поездки в Гималаи.

Потом я познакомился с Тибетом. Прелесть долгих месяцев уединения среди высочайших вершин мира, проведенных с Китаром, никогда не забудется.

Китар – первый шерп, с которым я путешествовал. Между прочим, он приходится дальним родственником нашему Аджибе, ожидавшему нас сейчас несколькими сотнями метров ниже. Тогда, двадцать лет назад, шерпы только начинали свою большую карьеру. Они имели еще мало опыта в обслуживании западных экспедиций и были технически неподготовлены к альпинистским восхождениям. Они были тогда такими же прекрасными людьми, может быть более примитивными, чем сегодня, когда они уже критически разбираются в качестве нейлона, перлона и гриллона. Многие из них носили длинные косы. Китар, правда, носил коротко остриженные волосы, но в остальном был истинным сыном своего народа. Это был обаятельный, любезный человек, его просто нельзя было не любить. Китар был, как говорится, мой первый шерп, с которым я делил уединение ночей в палатке, и я его никогда не забуду.

Пока я медленно спускался, долины заполнились туманом надвигавшейся ночи. Китар ушел из моих воспоминаний, и я увидел Свена Гедина.

Его книги вызвали у меня желание самому посмотреть места его путешествий. После моего возвращения из Тибета он был столь любезен, что написал предисловие к моей книге, но познакомился я с ним только в Стокгольме незадолго до его смерти.

Мы долгими часами сидели вместе. Гималаи, святая гора Кайлас и озеро богов Манасаровар воскресли в его памяти более близкими и прекрасными, чем когда я их видел. Он их видел полвека назад. Когда мы расставались, я знал, что мы больше не увидимся. Хотя он и выглядел здоровым и свежим, но уже дожил до тех границ, которые являются пределом для человека.

Во время расставания я не нашел нужных слов благодарности. Какие слова мог я найти, чтобы поблагодарить его за переживания в Гималаях?


Ветер ослабел, солнце опустилось низко. Тибетское нагорье, которое только что светилось в нежно-красных лучах заходящего солнца, лежало под багровой вуалью медленно спускающейся ночи. Лагерь IV уже стал хорошо виден под нами. Несомненно, что мы дойдем до него без особых трудностей. Пазанг был уже далеко впереди. Безусловно, он жаждал отдыха после сверхчеловеческой нагрузки последних дней. Сепп шел сзади меня. Наверное, он тоже переживал не только настоящее, но и еще более ранние события. Но не только эти двое друзей были рядом со мной; со мной были все те, кто показал мне путь или помогал мне в его осуществлении: я их не видел, но близость их я чувствовал.

Я вижу перед собой Свена Гедина, его энергичную манеру говорить так, что все время приходится опасаться, что пенсне свалится с его носа. Я вижу доброжелательного профессора Суесса. Он, конечно, знал, что только любовь к приключениям, а не научная работа звала меня в Гималаи, но тем не менее считался с моими желаниями и стал мне лучшим другом.

Я вижу своего отца. Ему мой образ жизни безусловно принес много бессонных ночей. Он прочитал не одну молитву за мое благополучие, но никогда не протестовал против моих путешествий.

Я вижу всегда веселое лицо Китара и чувствую его близость, как во время ночевок в палатке, установленной высоко под вершиной Гурла Мандхата, когда ураган прилагал все усилия, чтобы сбросить нас со стены.

Всех этих людей уже не было в живых. Но когда я на скалах Чо-Ойю шел к лагерю IV, они ожили и были со мной. Этот день покорения вершины был бы невозможен без них. Все это – результат их величия, дружбы и бескорыстия.

Покорение вершины и наш успех были их покорением вершины и их успехом. Возможно, что и то и другое показалось бы им незначительным, не стоящим того, чтобы тревожить их во время их мирного сна, но они помогли мне познакомиться с тем ощущением, когда стираются границы нашего мира, когда все становится величественным, а сам оказываешься очень маленьким. Мы вдруг стали опять близкими друзьями и спутниками, как это было раньше, когда мы еще не были разделены условной стеной, называемой смертью. Они были со мной или я был с ними. И пусть они простят меня за то, что на этом тяжелом и уединенном пути я хотел иметь их в числе друзей, идущих рядом.


Я подошел к гранитному поясу, где несколько часов назад едва не потерпел поражение. Эти часы показались мне таким огромным отрезком времени, в течение которого я увидел то, в чем мне до сих пор было отказано. Спуск по этому поясу гораздо проще, чем подъем, и я без особых трудностей преодолел это препятствие.

Около скал стоял Гельмут. Он вместе с Аджибой поднялся сюда, чтобы принести нам палатку на случай, если мы спустимся поздно. Он уже знал от Пазанга, что мы были на вершине, и встретил меня радостно. Мы едва обменялись несколькими словами. Я еще был полон впечатлениями от вершины, и мне кажется само собой понятным, что мы поцеловались.

Я продолжил спуск. Гельмут остался ожидать Сеппа, который спускался следом за мной. Я восхищался Гельмутом: без единого слова упрека или возражения он принял на себя неблагодарную задачу страховать наш спуск. И эту задачу он выполнил.

Теперь я был полностью убежден, что напряженный день закончится благополучно. Я почти не чувствовал усталости, хотя она, видимо, и была, так как я иногда спотыкался и падал на самом несложном месте. Но мне всегда удавалось затормозить падение в бездну ледорубом.

День кончился так же, как и начался, – в красных тибетских сумерках. Из глубины ущелий тени ползли все выше. Я должен был торопиться, чтобы избежать их ледяных объятий, и пройти оставшийся путь до лагеря, пока еще светло.

Лагерь IV был уже совсем близко. Ветер прекратился. Перед палаткой виднелось яркое пламя, вероятно, это Аджиба варил для нас горячий напиток.

Идти по этим холодным склонам нам осталось еще час, максимум – полтора. Я уже радовался, что скоро буду рядом с Аджибой. Он не любит много говорить, возможно, он даже ничего не скажет. Аджиба молчаливее, чем Пазанг, а тот несколько часов назад только мог лепетать: «Вершина, вершина», – но я радостно ждал крепкого, искреннего рукопожатия моего друга Аджибы.

Аджиба в этот момент был для меня одним из тех чудесных шерпов, без помощи которых я никогда бы не смог наслаждаться красотой Гималаев.

Аджиба – ветеран высокогорных экспедиций: он участвовал в пяти экспедициях на Эверест, вынес со склонов Аннапурны Мориса Эрцога, получившего там тяжелые обморожения. Он был совсем рядом с высочайшими вершинами мира, но у него никогда не проявлялось тщеславия. Он видел, как в вечных снегах умирали «сагибы», видел смерть своих братьев шерпов, однако никогда не усомнился в том, что Гималаи именно та страна, где он должен жить и работать. Я прожил много недель совместно с Аджибой. Дважды я его видел с серым лицом умершего, окоченелой маской примирения с судьбой. Я никогда не забуду сине-серую кожу, цвет которой свидетельствует о том, что внутри смерть уже свершилась.

Когда мы пересекали Западный Непал, Аджиба почти истекал кровью от дизентерии. Мои медикаменты ему не помогали, жизнь уходила из него. С его бледного лица на меня смотрели задумчивые глаза, без тени упрека.

Точно такими же глазами смотрел он на меня в лагере IV, когда на нас обрушился ураган, едва не стоивший нам жизни. И тогда я в них не прочел обвинения. Он мог бы бросить мне не один упрек, так как только по моему желанию он поднимался наверх, в этот ад разбушевавшейся стихии. В его же глазах я прочитал лишь воспоминания о хороших днях нашей дружбы.

И теперь, когда выполнена самая большая задача нашей экспедиции, я шел навстречу человеку, который дважды был готов умереть за меня и со мной.

Как мало я в сущности знал о мыслях и желаниях, волновавших Аджибу и других шерпов. Месяцами я путешествовал с ними, спал в одной палатке, ел из одной миски, но по какому пути шли их мысли? Какие желания определяли их жизнь? Мне было стыдно, что я так мало знаю о своих друзьях. Потом я стал утешать себя, что и в моей жизни были желания и тоска по чему-то новому. Эти желания появлялись неожиданно, как птицы другого мира, и пленяли меня. Я не был властен над ними: они вдруг возникали, их большие крылья затмевали ясное небо спокойной жизни и заставляли мои мысли и тело идти в новое странствие. Как же я мог думать, что смогу хорошо знать жизнь и стремления своих друзей, когда о себе самом я знаю очень мало!


Осталось еще двести метров до лагеря, уже находившегося в тени, и вершина станет только воспоминанием. Еще можно наслаждаться последними минутами радостного дня покорения вершины; бескрайним чарующим видом на вечерний Тибет, над которым солнце уже стелет свой багровый ковер; сверкающими высокими вершинами, все еще освещенными последними лучами заходящего солнца; большой, окружающей нас тишиной, сменившей ветер – нашего постоянного спутника этих памятных дней; сильным переутомлением моего тела, торопящегося в лагерь так, будто оно принадлежит не мне; мыслями, не признающими законов времени и пространства, открывающими далекий, до сих пор только желанный мир.

Я знал, что прощаюсь со всем этим навсегда, даже в том случае, если мне суждено побывать еще раз в Гималаях. Этот пейзаж я больше никогда не увижу. Второй раз мне уже не придется спускаться от вселенной к Крыше Мира. Теперь это станет только далеким, несбыточным желанием.

Аджиба прервал ход моих мыслей. Он покинул палатку и бросился ко мне навстречу. Он прижимает меня к себе, говорить он может только одно слово: «Сагиб», повторяя его снова и снова. Было уже темно, но я замечаю его влажные от радости глаза.

Он снял с огня кастрюлю и передал ее мне. В течение всего дня нам пришлось довольствоваться только несколькими глотками кофе, и сухой воздух так высушил горло, что я едва могу выдавить из себя пару слов. Наконец-то жидкость, и главное теплая.

Большими глотками я выпил кастрюлю до конца. Аджиба смотрел на меня с такой гордостью и торжественностью, как будто он выполнил чрезвычайно важное дело. Оказалось, что это была горячая рисовая водка, которая сразу разогнала усталость и вернула меня из величественных холодных просторов к теплу жизни. Я влез в палатку. Пазанг уже спал. Подошли Сепп и Гельмут. Мы снова лежали без сна, но на этот раз нам не давал уснуть избыток счастья. Все снова мы спрашивали друг друга: «а ты помнишь…?»

Счастливый день, подаривший нам покорение вершины, окончился.

Чтобы подняться на вершину, потребовалось большое физическое и душевное напряжение.

Я изложил здесь только свои личные переживания и чувства. Чтобы дать читателю полную картину впечатлений всей группы, я приведу рассказы Сеппа и Гельмута о том, что они перенесли в этот день. Мне очень хотелось бы передать здесь и впечатление Пазанга, но он уже снова, с другой экспедицией штурмует «очень высокую вершину» – Дхаулагири.


Теперь рассказывает Сепп.

«Наконец, я снова чувствую в себе подъем. Последние три дня и три ночи, проведенные нами в пещере, где мы находились, как пленники, неумолимый ледяной ветер и безуспешная попытка выйти в лагерь IV сделали меня вялым. Я давно знаю, что победить восьмитысячник одной силой нельзя. Прежде всего нужно, чтобы боги, господствующие над высочайшими вершинами, благосклонно относились к человеку, который осмелился вторгнуться в их мир и приблизиться к их престолу. Сегодня я отчетливо чувствую – настроение богов изменилось. Хотя сильный ветер все еще проносится над нашим лагерем IV, грозя сорвать крепления палаток, я тихо лежу с открытыми глазами и мысленно готовлюсь к испытаниям следующего дня. Я чувствую себя а этот момент почти так же, как перед восхождением по сложному стенному маршруту в Западных Альпах: сначала я боюсь – мне страшно подумать о предстоящих опасностях, потом появляется смелость, и все это не дает мне уснуть.

Нам нужно преодолеть до вершины 1300 метров по высоте. Я вспоминаю невероятное достижение Германа Буля на Нанга-Парбат и сомневаюсь, что мы благополучно спустимся. Но Пазанг убежден, что все пройдет нормально. Он в такой отличной спортивной форме, что я уже ясно себе представляю, как мне будет трудно поспевать за ним. Но одно ценно – Герберт, несмотря на свои тяжелые обморожения, тоже решил подниматься с нами на вершину. Во время нашего длительного подхода я часто мечтал, что мы двое и Пазанг достигнем цели. Может быть, мои мечты превратятся в действительность?

Во второй палатке лежат Герберт, Гельмут и Гиальцен. То здесь, то там слышатся стоны и кашель – никто не спит, как следует.

В три часа утра в нашей угнетающе тесной палатке пробуждается жизнь. Аджиба, эта золотая душа, начинает варить завтрак, а Пазанг, со стонами, пытается надеть замерзшие ботинки. Я пока обречен на бездействие. Можно себе представить: в двухместной палатке три тяжело одетых человека, три рюкзака и два больших свертка – естественно, что мы не можем двигаться все одновременно. Я наблюдаю, как Аджиба с железным спокойствием и хладнокровием варит кашу из овсяных хлопьев. Все шерпы изумительные и прекрасные люди, умеющие добросовестно и радостно выполнять свою работу в любых условиях.

В шесть часов утра покидаем палатку. Еще темно и очень холодно. Я прощаюсь с Гельмутом, который желает всем нам счастья. Понятно, что я еще раз иду к своему другу Аджибе. Он пожимает мне руку и совсем, совсем тихо говорит: «Хочу Вам большого счастья, сагиб, большого счастья». Потом он находит в своей штормовке несколько таблеток глюкозы и кладет их мне в карман. По его лицу я вижу, что эти пожелания идут от самого сердца. Меня так трогает его чистосердечность, что я оставляю ему свои двенадцатизубые кошки, так как он оставил свои в лагере III, и иду на вершину в оковках [15].

Мы взяли с собой две веревки, крючья, карабины, молоток, палатку, мешок, продукты и два термоса с кофе. Сразу же за палатками переходим по снежному мосту широкую трещину и поднимаемся по крутому, жесткому фирновому склону. Медленно, но непрерывно движутся закутанные фигурки в мире вечного снега. Воздух уже «жидкий», и дышать трудно. Высокие вершины, окружающие нас, тонут в золоте восходящего солнца, и свет медленно наполняет широкое, таинственное Тибетское нагорье.

При виде однообразных цветов этой страны меня всегда охватывает тоска. И сегодня тоже. Но скоро я отворачиваюсь от этого величественного вида, так как ходьба по крутым склонам, покрытым спрессованным снегом, требует особого внимания. Мы поднялись по тенистому холодному склону уже высоко и стараемся как можно быстрее выйти на солнце. Правда, это будет еще не скоро, ведь мы находимся на северо-западных склонах горы. Холод проходит сквозь одежду. С некоторого момента я переставал чувствовать пальцы на ногах и вскоре перестаю чувствовать ступню правой ноги.

Герберт советует мне вернуться. Должен ли я в последний день трехнедельной борьбы отказаться от восхождения на вершину, отказаться от всего? Я пытаюсь найти правильное решение. Ради восьмитысячника я не хочу жертвовать ногами. Счастье победы и несчастье обморожения я уже испытал на северной стене Эйгера. Пазанг и Герберт идут своей дорогой. Полуобмороженными руками я ослабляю фитили оковок, глотаю горсть таблеток, ускоряющих кровообращение, и продолжаю подъем. Я все же не могу отказаться от покорения вершины.

Пазанг, который идет первым, смело прокладывает путь к единственному уязвимому месту каменного пояса. Он поднимается по довольно крутым скалам пояса. Герберта, которому трудно лезть из-за обмороженных рук, Пазанг поднимает на веревке.

Теперь мы стоим на солнце. Оно не греет, но все же поднимает настроение. Мои глаза все время ищут слева гребень: он все еще выше нас. Вдруг, к своему ужасу, я понимаю, что мы поднимаемся очень медленно, на мой взгляд – слишком медленно. Я спрашиваю Пазанга – дойдем ли мы сегодня до вершины. Его «да, сагиб» звучит очень убедительно, и мои сомнения рассеиваются. Теперь перед нами траверс направо вверх по крутому, местами сорокапятиградусному, ледяному склону. Для преодоления восьмисот или девятисот метров по этому склону нам потребовалось более трех часов, и в полном изнеможении мы вышли на пологую часть. Ходьба с оковками требует больших усилий и неприятна, так как опасность соскальзывания в них больше, чем в двенадцатизубых кошках. На высоте 7500 метров довольно трудно рубить ступени и сохранять равновесие. Герберту тоже очень тяжело на этом участке, и мы оба с трудом выходим на плечо, где в свое время хотели установить лагерь V. Гельмут и Аджиба имеют задание подняться сюда с палаткой для того, чтобы избежать холодной ночевки, если мы поздно достигнем вершины. Дойдут ли они до этого места?

Глоток кофе, кусочек шоколада – и напряженная ходьба продолжается. Но теперь это прекрасная ходьба. Все окружающие нас вершины тонут в прозрачной синей дымке. Сказочный горный мир лежит у наших ног. Я не жалею, что нахожусь здесь и поднялся так высоко. Я чувствую себя сверхсчастливым среди моих гор, которые так много значат для меня. Здесь все так странно и свято.

Я не знаю были ли другие охвачены таким же чувством. Я думаю, что сказали бы мне мои близкие? Мой отец: «Ты уже достаточно высоко поднялся, спускайся!» – Моя мать: «Боже мой, лишь бы с тобой ничего не случилось!» – И моя жена: «Крепись и будь смелым. Я тебе помогу!» – До вершины уже не далеко, и, если боги не станут возражать в последний момент, мы скоро выйдем на их возвышенный престол.

Но все это не так просто. Крутые подъемы перед нами сглаживаются медленно. Когда мы подходим к высшей точке, перед нами опять крутой подъем. Мы находимся теперь в так называемой «зоне смерти». Кислорода уже очень мало; давление равно 270 мм. Шаги становятся все более медленными и неуверенными. На каждый шаг требуется примерно десять вдохов.

Мозг начинает фантазировать и рождает самые странные мысли. Вдруг я чувствую такую страшную боль в животе, что не могу двигаться; потом вдруг начинаю чувствовать такую легкость, что мне кажется, что кто-то ведет меня за руку, а неизвестная фея нежно подталкивает меня в спину, помогая подниматься вверх. Боли и хорошее самочувствие сменяют друг друга, я страдаю и вижу сны.

Вдруг стала видна вершина Эвереста, высочайшей горы мира. Пазанг, установив ледоруб с флагами, возвращается, и мы все трое, взявшись под руки, выходим на вершину Чо-Ойю. Мы обнимаемся, целуем друг друга и ищем слова, чтобы выразить свое счастье. Герберт, с мокрыми от слез глазами, говорит: «Сепп, я рад…»

И я очень рад! Из глаз Пазанга тоже катятся слезы. Мы сидим перед высочайшими вершинами мира и не способны воспринять все их величие. Я благодарю бога и горы за это счастье.

Три часа дня. Ледяной холодный ветер проносится через вершинное плато. На высочайшей точке реют знамена Непала, Австрии и Индии, рядом стоит мой ледоруб с вымпелами Тироля и клуба «Карвентел». Мы делаем несколько снимков, но слишком холодно, чтобы фотографировать как следует. В половине четвертого, после того как Герберт и Пазанг принесли свой дар богам (они закопали в снег немного снеди) и я установил в снег маленькое распятие, данное мне матерью, мы покинули вершину.

Нам нужно спешить, чтобы до наступления темноты спуститься как можно ниже. Я смотрю вниз, где маленькой точкой виден лагерь IV, и почти впадаю в отчаяние. Только опасность нашего положения гонит нас вперед. Я восхищаюсь Гербертом, который, несмотря на сильные обморожения, пошел на этот риск. Он всегда говорит, что он не альпинист. Но он страстно любит горы и чувствует себя в горах лучше, чем многие альпинисты с известными именами.

Когда мы начинаем траверс ледового склона, лучи солнца почти горизонтально ложатся на склон. Склон стал для нас более опасным, так как мы очень утомились. Мои спутники, идущие на кошках, по крайней мере имеют прочную опору, я же на своих оковках чувствую себя неуверенно.

Вероятно, сказывается усталость и бесчувственность моих ног. Мне нельзя сделать ни одного неправильного шага, поэтому я при каждом шаге мобилизую весь остаток сил и нервов. Эту привычку я приобрел еще раньше, во время сложных восхождений. Такое напряжение я выдерживаю до гранитного пояса, где нас ожидает с палаткой добрый Гельмут. Я буквально падаю на ступеньку, которую он приготовил для меня, и говорю ему, что очень устал. Он подкармливает меня вкусными вещами и с влажными от слез глазами говорит, что тоже очень рад нашему успеху.

И снова в путь, все дальше вниз. Солнце скрылось за острыми уступами гребня, и из глубины долин к нам крадется ночь. Наконец, уже в темноте на мульде мы увидели палатку лагеря IV. Туда стремились удовлетворенные люди, получившие сторицей за свою напряженную работу».


А вот что пережил в дни штурма вершины Гельмут:

«18 октября. Две темные палатки установлены на: фирновом поле выше ледопада – это лагерь IV. Смогут ли они на этот раз устоять под напором ветра и дать нам надежный приют?

Склоны выше нас не производят впечатления, что они опасны, но сама вершина еще возвышается над нами громадной горой. В один прием, без дополнительного лагеря, Сепп и Пазанг хотят достигнуть вершины, то есть преодолеть перепад высоты в 1200 метров. По нашим высотомерам к этой высоте нужно прибавить еще 200 метров. Завтра же вечером они хотят вернуться в лагерь. Я сомневаюсь. Не лучше ли было установить лагерь V на уступе выше пояса?

Но Пазанг не согласен изменять свой план. Мы все в хорошей спортивной форме, и он просто разрывается от избытка силы, энергии и нетерпения.

Ночь мы проводим в нашей палатке. Рядом со мной лежит Герберт. Между нами ноги маленького Гиальцена, лежащего головой к выходу. Мы, все трое, закутаны до неузнаваемости, и в палатке трудно ожидать удобства.

Герберт смотрит перед собой и молчит. В этом нет ничего удивительного, но все же я чувствую, что в его голове происходит что-то особенное.

Я обращаюсь к Герберту с вопросом – что случилось? Обращаясь больше к самому себе, чем ко мне, он начинает говорить: «Я спрашиваю себя, почему я не могу идти с ними? Если нет, то что же я тогда здесь потерял?»

И пока Герберт говорит все более и более возбужденно, я чувствую, что у него возникает решение пойти с Сеппом и Пазангом на вершину. Светлая цель стоит перед ним. Он уже один раз был близко к вершине. Сейчас он снова здесь, несмотря на обмороженные руки. Лазать им вряд ли придется, нужно будет только идти вверх, сегодня Герберт шел даже быстрее Сеппа.

Идти было бы просто сумасшествием. Моя первая мысль: «Руки Герберта! Нужно поступать разумно. Герберт снова полон идей и действия. Он знает хорошо, что делает и чем рискует». И несмотря на мое беспокойство, я понимаю, что он должен идти.

Герберт идет в другую палатку, чтобы сообщить о принятом им решении. Его долго нет. Неожиданное приобрело определенные формы. Теперь моя задача заключается в том, чтобы страховать спуск штурмовой тройки.

19 октября. Ветер треплет желтые палатки лагеря IV. Сейчас он бросит целые волны снежных крупинок на плато. Я снова прячусь с головой в спальный мешок. Сколько часов они уже в пути? Немного спустя, я решился посмотреть на часы. Была уже половина десятого! На этой высоте можно проспать все на свете. Что, уже полдесятого? Тут же вскакиваю.

– Аджиба!

– Сагиб?

С большим трудом я заставляю себя выйти из тепла и перейти в другую палатку. Там сидят с равнодушными лицами Аджиба и Гиальцен. Наш безотказный примус шумит под заполненной снегом кастрюлей.

– Гиальцен, ты принес из лагеря III еще одну палатку?

– Да, сагиб.

– Мы с тобой, Аджиба, возьмем эту палатку и наверху, над поясом, установим лагерь V.

– Да, – сагиб, – и после короткого молчания; – Сагиб, что мы возьмем с собой?

– Я думаю, что надо взять два надувных матраца, на них мы впятером сможем сидеть; спальный мешок, для самого слабого; примус, кастрюлю, яичный порошок и консервы, фонарь, свечи, спички…

Потом я достаю из аптечки некоторые медикаменты, в основном предназначенные против обморожения и переутомления. Между делом мы все смотрим на вершину. На твердом фирне следов не видно, и только многочисленные скальные выступы представляют широкий выбор темных точек…

Но вот что-то там наверху движется! Мы различаем только одну фигуру, она приближается к тому уступу, где мы хотели установить лагерь V, на случай, если они не успеют спуститься в лагерь IV или не дойдут до вершины. Они уже пять часов в пути. Нам тоже пора выходить. Но пока мы покушали и уложили замерзшую палатку в рюкзак, часы показывали уже половину двенадцатого.

В нескольких стах метров над нами «лента» опоясывает вершину. К ней примыкает фирновый склон; какое было бы удовольствие стоять там, наверху с лыжами, если бы хватало кислорода.

Аджиба и я идем по едва заметным следам, иногда мы видим только лунки, оставленные зубьями кошек, иногда – лунки от ледоруба. Каждый шаг требует большого усилия, идем вверх очень медленно. Рюкзак почти придавливает меня. Через каждые несколько шагов я останавливаюсь, так как совсем задыхаюсь. Рюкзак на спине у Аджибы кажется странным чудовищем, и я знаю, что он очень тяжелый. Но Аджиба идет легко и быстро. Он тоже пыхтит, и только из вежливости не уходит далеко от меня. Потом он все же уходит вперед, чтобы подогнать меня… «Сколько времени, сагиб?» – Я знаю, что мы не дойдем до места лагеря V.

Я использую последнее средство: после каждых двадцати шагов делаю маленькую передышку и после каждых ста шагов сажусь на короткий отдых. Так стало лучше. Вскоре я почувствовал, что наступило второе дыхание. Мы, хоть и медленно, но набираем высоту. Вокруг нас уже мало вершин, на которые мы не можем смотреть. На севере – Бассейн Тингри Дзонг тонет в дымке между коричневыми холмами. Я все считаю в отчаянии: 17… 18… 19… 20 – ах!

Теперь мы дошли до фирнового гребня, ограничивающего наш склон слева. Под северным плечом Чо-Ойю пересекаем большую мульду и подходим к тому месту гранитного пояса, где можно легче всего подняться. Аджиба предлагает связаться. Он тоже чувствует высоту, но главное, как мне кажется, беспокоится за меня.

Вдруг крик! Мы смотрим вверх. На стене стоит красная фигурка с поднятой рукой. Пазанг!

Он быстро спускается и спешит к нам: «Большое счастье, да, большое счастье, да!..»

Да, да, они втроем были на вершине!

Пазанг – этот строгий азиат с непроницаемым лицом – бросается ко мне на шею, его лицо дергается. Он возбужденно говорит слова радости.

Мы теперь знаем, что штурмовая группа спускается благополучно, и Аджиба спешит в лагерь IV, чтобы успеть приготовить горячий напиток.

Над стеной показывается длинная, одетая в синий костюм фигура – Герберт. Он идет медленно, осторожно неся перед собой свои обмороженные руки. Пазанг берет веревку и хочет подняться навстречу, но Герберт уже начинает спускаться. Он осторожно кладет руки на уступы и медленно скользит вниз. Шаг за шагом он приближается ко мне. Он чем-то напоминает пришельца из другого мира. Мы мало говорим, но вряд ли кто-либо из нас когда-нибудь забудет эту встречу.

Последним спускается Сепп, он идет тяжело и серьезно. Не доходя до меня два шага, он падает. Неожиданная слабость. Я даю ему шоколад. Мы почти не говорим о вершине, но только она в наших мыслях.

В лагерь IV пришли в темноте. Во время спуска, глиссируя, я растянул правую ногу.

Втроем, Сепп, Герберт и я, долго лежим в палатке без сна. Напряжение, счастье и возбуждение ослабевают в разговорах».