"Призрак Мими" - читать интересную книгу автора (Паркс Тим)

Глава тридцать третья

Во Дворце правосудия Азедин и Фарук выглядели бледно. Пожилой марокканец казался одновременно озлобленным и безразличным ко всему, как нередко случается с париями. На нем были джинсы и черный пиджак. Молодой красавчик в белой рубашке, длинноволосый, с тонкими чертами смуглого лица, словно сошел с картин прерафаэлитов. Проходя мимо по коридору, – Морис захотел их подбодрить, сказать, что все будет хорошо. Это просто вопрос времени. Господь все расставит по местам. Или, если угодно, Аллах. В том, что касается религии, Моррис был кем угодно, только не догматиком. Не надо бояться. Виновные будут наказаны, то есть они уже наказаны, непорочных ждет награда. «Грешников преследует зло, а праведникам воздается добром». Только вчера, сразу после похорон, Антонелла читала ему из Книги Притчей Соломоновых. Ее стремление утешить Морриса в горе, забывая о собственных утратах, было наилучшим подтверждением священного текста.

– Азедин, – крикнул он, – corragio!

Но они уже исчезли за дверью зала суда, Морриса же проводили в комнату для свидетелей. Ладно уж, пускай подергаются педрилы, им не повредит, а скорее послужит к очищению. Видит Бог, как часто этого требовали от него самого.

Какое хорошее слово – очищение, думал Моррис, позволяя вести себя по шумным коридорам, где писаки без конца пытались поймать за рукав или сунуть под нос микрофон. Да, есть в этом слове есть что-то от возрожденной невинности. Теперь, когда Паолы не стало, такое казалось вполне реальным. В конце концов, случившееся можно рассматривать и так – через все ужасы ему пришлось пройти для того, чтобы навсегда избавиться от мерзости жизни. Наверняка отныне он чист как первый снег, потому и на душе становится все легче.

У дверей свидетельской комнаты устроил засаду репортер какого-то бульварного листка – вооруженный диктофоном и огромной камерой. Этот, конечно, интересуется Паолой и негром – журналисты обожают грязь. Моррис категорически отказывался говорить или фотографироваться, кто бы ни попросил. Хватит и того, что он ответит суду на все вопросы. Прикрывая израненное лицо, он проскочил за спину охранника.

Форбс уже был там, и, как показалось Моррису, волновался куда больше, чем следовало. На низкой скамье расселись три или четыре эмигранта, были также двое рабочих дневной смены и цеховой мастер. Когда пресса осталась за закрытыми дверями, Моррис тепло приветствовал их всех. Не обращаясь ни к кому конкретно, он сообщил, что собирается расширять разливочный цех, поскольку фирма получила множество новых заказов, главным образом из Англии. Ему хотелось, чтобы эти люди почувствовали себя единым целым, независимо от цвета кожи, поняли, что с ними считаются и советуются, что все они – члены одной большой семьи, и он заботится об их будущем. Но и итальянцы, и эмигранты лишь отстранились от него, сбившись двумя кучками, и смотрели исподлобья. Может, оттого, что у дверей дежурит полицейский при оружии? Как бы то ни было, Моррис не ощутил угрызений совести, презрев их трусоватую осторожность. Однако даже Форбс не смог выдавить из себя ничего, кроме односложных реплик на расспросы, как продвигается реставрация на Вилле Катулл.

– А может, назовем ее просто – Иль-Колледжо?

Изобразив самую ослепительную улыбку, Моррис подумал, что на теперешнем лице его голубые глаза сияют особенно ярко (может быть, это и напугало рабочих – вид у него, словно только что из фронтового госпиталя). – В тусклых глазах Форбса читалось сомнение, он растерянно моргал бесцветными ресницами. Моррис улыбнулся и подмигнул ему, хотя галстук в цветочек, который нацепил на себя старик, казался манерным до неприличия.

Свидетели молча сидели в комнате ожидания, пока Азедина с Фаруком судили по обвинению в убийстве. Мастер закурил, но Моррис решил не делать ему замечаний. Один за другим в зал суда вызывали эмигрантов, потом дневных рабочих. Не больше десяти минут на каждого. Форбс разохался, что все идет гораздо быстрей, чем он думал, и арабов, наверное, приговорят уже сегодня. Моррис решительным тоном посоветовал ему сохранять спокойствие. Даже если их признают виновными, то все равно выпустят, как только правда выйдет наружу. Или по амнистии. Такова Италия – ничего-то в ней нет definitivo, определенного, окончательного. Просто ребятам придется отсидеть пару месяцев за решеткой, пока бюрократическая машина придет к верному решению. Кроме того, им с Форбсом не в чем себя винить. Здешняя полиция так чертовски медлительна – в любой другой стране все нужные улики были бы собраны до того, как прозвучат слова «пожизненное заключение». Они уже сделали все от них зависящее, чтобы помочь парням. Если на то пошло, Форбс даже перестарался, совершенно напрасно запутал ситуацию. И все из-за того, что увлекся смазливым арапчонком, который в результате его же и выдал с головой. Тоже мне, неуловимый мститель Рудольф Красный, и как там дальше было… flabello di satana e tutti frutti le operette – надо ж такое учудить! Форбс, видно, совсем сдвинулся. Тут старик начал причитать, что, мол, зря он вообще впутался в эти дела, закрыл лицо руками, кажется, даже всплакнул. Моррис почувствовал себя неизмеримо выше компаньона. Ведь это ему предстоит самый суровый перекрестный допрос под занавес, ему адвокаты подсудимых и карабинеры заранее отвели роль козла отпущения. Покосившись на полицейского у входа, он довольно злорадно напомнил Форбсу, что «эти дела», худо-бедно, сулят ему не одни неприятности, но и возможность заниматься реставрацией, развращать под этой роскошной вывеской глупых мальчишек, о чем он так долго мечтал, да еще попутно обучать всему, что так ему дорого. До встречи с Моррисом Форбс сам был наполовину отщепенцем, нищим пенсионером, и не стоит об этом забывать, n'est ce pas? Разве нет? По правде говоря, Форбс мог бы его уничтожить одним малейшим намеком; но в то же время именно Моррис оставался хозяином положения. А с тех пор, как он узнал, что Форбс гомосексуалист, – Кваме и Паола до своей гибели успели сообщить достаточно подробностей, – последние остатки былого почтения, больше того, преклонения перед учителем испарились без следа. И какой бардак тот устроил со злосчастными письмами!

– Audentes fortuna iuvat,[22] – пробормотал Форбс.

– Так-то оно лучше, – смилостивился Моррис. И спросил, желая напомнить о старых добрых временах: – А что на самом деле означает эта ваша латынь?

– То, что вы правы, – ответил Форбс, затем встал с места и спросил полицейского, нельзя ли ему воспользоваться la toilette.

После обеденного перерыва приехала Антонелла. Моррис поспешил навстречу, они обнялись.

– E allora? – взволнованно спросил он. – Ну что, полиция их схватила?

– Никто не пришел. Я прождала полтора часа.

– Может, они узнали про засаду?

– Но откуда? – удивилась Антонелла. – Ведь знала я одна.

Форбс снова куксился на дальней скамейке, даже не поздоровался с дамой.

– Я думаю, это была просто уловка, чтобы отвлечь внимание от арабов, – сказал Моррис. – На самом деле никто не брал Бобо в заложники, иначе прислали бы какое-нибудь подтверждение, что он находится у них.

К немалому удовольствию Морриса – хотя в устах Антонеллы такое звучало, пожалуй, чересчур жестко – она ответила:

– Если честно, после всего, что я узнала о Бобо, это не слишком меня огорчает.

В ее словах была безнадежная горечь, которую смогло бы исцелить только море тепла и заботы.

И тут полицейский вызвал «Мойриса Дэкуорса».

Моррис поднялся со скамьи и по каменным плитам коридоров прошел в просторное, аскетичное и словно пустоватое, невзирая на публику, помещение. На высоких сводах сохранились остатки фресок. Разрозненные фрагменты полустертых лиц, крыло ангела и тут же рядом пышные розовые ляжки – все было разбросано по потолку в причудливом беспорядке, словно напоминание о том, как сложно восстановить реальные события во всей их полноте. На мраморном полу стояли угловатые пластиковые стулья, из угла доносился треск пишущей машинки. Очевидно, современность проникла и сюда, подобно жалкому моллюску, поселившемуся в благородной древней раковине. Трое судей – пожилой мужчина во главе и совсем молоденькие заседательницы смотрели на него с кафедры. На стене за их спинами, рядом со сломанным светильником и пластмассовым распятием, виднелся полустертый девиз: «LA LEGGE И UGUALE PER TUTTI». Ну конечно, закон для всех един…

Морриса подвели к предмету, больше всего напоминавшему кухонный стул с кое-как приделанным микрофоном. Однако он восполнил эту прискорбную нехватку солидности, и когда председательствующий привел его к присяге, произнес слово «Клянусь» самым серьезным и торжественным тоном, на какой был способен. Опустившись на стул, он внимательно оглядел публику напротив и понял, что может без помех демонстрировать уверенность в себе и снисходительность: бояться ему было нечего, равным образом он ничего не имел против бедных ребят, уныло сидевших за соседним столом со своими адвокатами.

Да, его имя Моррис Альберт Дакворт, родился в Актоне, Лондон, Соединенное Королевство, 19 декабря 1960 года. Да, сейчас он проживает в провинции – Верон, коммуна – Квинцано, по адресу Аре-Дзово, 10. Да, он знает обоих обвиняемых, хотя ему известны только их имена: Фарук и Азедин. Они подрабатывали на предприятии, совладельцем коего он является. Оба проживали в общежитии, которое он организовал как часть программы помощи социально незащищенному населению, нуждающемуся в работе и крыше над головой. Сам будучи в какой-то мере иммигрантом, он всегда сочувствовал тем, кто пытается наладить новую жизнь в незнакомом окружении.

Венето – не провинция, а «историческая область», в систему административного деления она входит лишь условно, как макрорегион. Включает несколько провинций; Верона – одна из них, а те, в свою очередь, делятся на коммуны. Никаких кварталов там нет. Как можно понять из текста, Монторио и то место, где жил Бобо (кажется, Сперанца) – нечто типа отдельных поселков внутри муниципалитета, а Квинцано – пригородный населенный пункт с собственной мэрией.

Это было хорошо сказано. По аудитории, состоявшей главным образом из католиков, пробежал шепоток лицемерного одобрения. Вряд ли кто из них хоть раз в жизни помог несчастным изгоям.

На этом вступительная часть закончилась. Последовали вопросы обвинения – что же произошло в то утро, когда было совершено преступление, точнее, предполагаемое преступление. Когда Моррис появился в офисе; что он там обнаружил, какой суммы денег не хватало в сейфе? Моррис отвечал толково и по существу. Он подробно описал обстановку: перевернутые стулья, следы крови на полу, разбитый телефонный аппарат. Рассказал, что с утра ему звонил Форбс и сообщил об увольнении двух эмигрантов. Он признал, что в тот момент не сумел сопоставить факты, так как накануне похоронил тещу, и рассудок его был затуманен.

Ничто из сказанного не противоречило предыдущим показаниям. Вот разве теперь он еще припоминает, что в помещении было сильно накурено.

– Скажите, у Роберто Позенато раньше были конфликты с обвиняемыми?

Моррис поколебался, прикусив губу, словно решился выложить всю правду, хотя куда – уместнее было бы промолчать. Он был уверен, что ни с кем не встретится глазами. Потом разъяснил, что раньше на заводе было принято запирать в ночную смену все туалеты.

– По ночам работают только эмигранты, а часть персонала заражена расистскими предрассудками. К сожалению, мой зять Бобо, Роберто Позенато, даже не пытался с этим бороться. Рабочим разрешили пользоваться туалетами в ночное время лишь после моего прямого вмешательства. С другой стороны, надо признать, мне и в голову не приходило, что некоторые рабочие подвержены гомосексуализму – иначе, боюсь, могли бы проявиться мои собственные убеждения.

– Вы настроены против гомосексуалистов?

Всем своим видом свидетель показывал, что серьезно обдумывает это предположение.

– Давайте скажем так, – заявил он наконец. – Я прекрасно понимаю решение Бобо уволить этих двоих, которые в рабочее время занимались анальным сексом в его офисе. С другой стороны, я вполне способен представить, что после долгих лет эксплуатации со стороны белых у них мог сформироваться своего рода комплекс жертвы, и они сочли, что с ними обошлись несправедливо.

– То есть вы предполагаете, они из-за этого могли пойти на убийство?

– Как можно, – Моррис решил по возможности подыграть обвинению, – я вообще ничего не предполагаю. Просто надо признать, что такое случается время от времени. Двоих парней уволили, они рассказали об этом товарищам. Потом собрали вещи и объявили, что немедленно уедут. Но, возможно, в последний момент они решили попытаться еще раз уговорить Бобо, вернулись, спор перешел в ссору и… – Моррис пожал плечами, давая понять, что эта версия событий ему крайне неприятна, тем не менее вполне правдоподобна.

– Это все, – заявил прокурор. – У меня больше нет вопросов к свидетелю.

– Защита? – спросил председатель.

Послышался шум сдвигаемых стульев: один садился, другой вставал. Судя по всему, один из адвокатов будет вести допрос как от себя, так и по поручению коллеги. В задних рядах кто-то поднялся и вышел из зала. Моррис позволил себе бегло оглядеть публику. Не окажется ли среди этих сорока или пятидесяти человек по-настоящему опасных, вроде Стэна? Слава Богу, вроде бы нет. К удивлению Морриса, в зале обнаружился дон Карло в сутане и с распятием на груди. Он грустно улыбнулся старику и уловил в ответ нечто вроде утомленного понимания. А уж затем Мориис переключил все внимание на человека, приготовившегося задавать ему вопросы.

Адвокат был молод, высок и, пожалуй, красив типично римской красотой – орлиный нос, гордый лоб, темные глаза. Это раздражало Морриса: он привык чувствовать себя на коне в стычках с пошлыми уродами – Бобо, колченогим Джакомо (давно, еще в Римини), с Марангони. Ну, да ладно. Адвокат, кажется, собирался расспросить о приезде в Италию и первом знакомстве с семьей Тревизан. Моррис постарался подать себя как можно любезнее и обаятельней, с особым тщанием выговаривая итальянские слова. И вот уже одна из судей, крашеная блондинка с личиком слишком рано созревшего подростка, начала поглядывать с интересом, несмотря на заштопанное лицо, а может быть, и благодаря ему. Когда пристав подвинул микрофон поближе, к Моррису вернулось приятное ощущение всеобщего внимания, даже симпатии.

– Naturalmente, – внезапно пошел в наступление адвокат, – во время первой встречи с семейством Тревизанов вы наговорили им с три короба лжи.

Моррис молчал в надежде, что остатки его лица в должной мере выразят благонадежность, коей он был преисполнен.

– Так что вы на это ответите? – нажимал адвокат.

– Очень сожалею, но в ваших словах практически не содержится вопроса. А на безапелляционное утверждение трудно ответить что-либо.

– Сформулирую иначе: верно ли, что вы солгали семье Тревизанов о своей работе, родственниках, материальном положении, когда впервые встретились с ними?

– Да, – кротко ответил Моррис. – В противном случае я бы все отрицал.

Правда была в том, что они так и не нашли его машину, где теперь лежали использованные Паолой и Кваме презервативы и прочие сокровища, захваченные из дома, и Моррис наслаждался, блистая на этом представлении, хотя, конечно, открыто демонстрировать радость было бы неразумно.

– Из этого я могу сделать вывод, что вы склонны ко лжи.

– Конечно, можете, но ваш вывод будет ложным, – Моррис приостановился. Он не хотел слишком поспешных оправданий. Надо подождать, пока адвокат начнет выбивать из него ответ, с какой целью Моррис тогда солгал. И вот тут, очень любезно и со всей готовностью, он им все расскажет. Пожалуй, надо в этот момент сосредоточить внимание на самой симпатичной – из судей. Сейчас!

– Signori giudici! – он посмотрел на них просветлевшим взором. – Уважаемые судьи! В те дни я был страстно влюблен в младшую дочь Тревизанов, Массимину. И, желая понравиться ее матери, чтобы та разрешила нам чаще видеться, наговорил ей по глупой неосторожности кучу вещей, которые, как мне показалось, она ожидала от меня услышать. Тогда я был моложе и наивнее. Но почтенная дама все-таки узнала правду, и мне в результате, хм… – отказали от дома.

По лицу хорошенькой судьи пробежала тень невольной улыбки. Моррис не пытался проследить, как подействовали его слова на остальных. К его большому неудовольствию, – ход допроса нарушил обвинитель, осведомившись, какое отношение к делу имеют эти лирические отступления, и призвав защиту не отклоняться от темы.

Однако старый судья придерживался иного мнения. Ясно ведь, заявил он, что защита ставит вопрос о надежности главного свидетеля, который первым очутился на месте преступления и сообщил в полицию. Такой подход следует признать полностью обоснованным. Моррис поднял глаза к потолку и обнаружил прямо над собой нарисованные ляжки – будто ему собрались усесться на голову. Сразу ожили неприятные воспоминания. Но напротив, над усердно стучавшей по клавишам секретаршей, он разглядел изображение бюста, достойного Мими или Антонеллы. Шоколадные соски вздымались над пышными облаками, однако выше шеи фреска осыпалась. Моррис ждал.

– Известно ли вам, каким образом семья уличила вас во лжи?

– Видимо, проверили что-то из моих слов.

– Если говорить конкретно, «проверял» вас именно исчезнувший, и с тех пор вы возненавидели Роберто Позенато.

– Нет, – возразил Моррис, – вот здесь позволю себе с вами не согласиться. Я не имел ни малейшего представления, кто и как проверял мои слова, – собственно, это меня никогда не волновало. И уж тем более я не держал и не держу зла против кого-либо. Ведь очень скоро семью постигла ужасная трагедия: Массимину похитили. Как можно таить мелочные обиды против людей, с которыми приключилась страшная беда.

Сегодня его итальянский был гладок как никогда, до сих пор ни единой обмолвки.

– Мистер Дэкуорс, с тех пор, как вы познакомились с семьей Тревизан, с ней приключилось очень много страшных бед, – сухо заметил адвокат.

Моррис закрыл глаза. Лицо оставалось совершенно спокойным, но он давал понять, каких титанических усилий ему стоит держать себя в руках. Он почувствовал, как задергался и запульсировал шрам около глаза. Наконец он заговорил:

– Да, Массимину, которую я любил, похитили и убили. Два года спустя от старости и болезней скончалась ее мать. Бобо Позенато, мой зять, с которым мы весьма успешно работали вместе в семейном бизнесе, о чем недвусмысленно свидетельствуют финансовые отчеты компании «Вина Тревизан», исчез вскоре после того, как уволил двоих рабочих, которых сейчас судят. Совсем недавно моя жена умерла от отравления газом в обстоятельствах, которые не перестает смаковать пресса, став жертвой нападения расистов на ее любовника, одного из эмигрантов, кому я старался помочь. – Он выдержал паузу. – Прошу достопочтенный суд меня извинить, если, с вашей точки зрения, я веду себя неподобающим образом, воздерживаясь от публичной демонстрации скорби. Но события последних месяцев, включая пребывание под арестом и несчастный случай, изуродовавший мне лицо, повергли меня в состояние глубокого шока и внутренней опустошенности. Я просто уже не знаю, что думать обо всем этом. Собственно, и сейчас я держусь только на лекарствах.

Это было явным преувеличением, но иногда стоит слегка смирить гордыню ради пользы делу. Так или иначе, вряд ли его сейчас отправят на анализ крови.

– Из сказанного вами следует, что в семье Тревизан остается еще немало невыясненных загадок.

– Боюсь, я не смог бы выразиться точней, – печально ответил Моррис. Образовалась небольшая пауза. Он улыбнулся хорошенькой судье, ожидая, когда игра возобновится.

– Мистер Дэкуорс, – встрепенулся адвокат. – И ваша покойная жена, и ее сестра Антонелла Позенато заявили полиции, что у вас были непростые отношения с Роберто Позенато.

Моррис ничуть не смутился.

– Мы расходились во мнениях по некоторым вопросам управления компанией. Видите ли, когда фирмой руководят сразу двое, и неясно, кто главнее, возникают определенные трудности. Порой каждый начинает тянуть одеяло на себя. Однако во всем, что не касалось – бизнеса, мы прекрасно ладили. В одном из маленьких кафе в Квинто вы встретите немало людей, которые вам расскажут, как часто мы забегали туда поболтать за чашечкой капуччино.

– Ми-истер Дэкуорс, в то утро, когда умерла ваша теща, вы бросились к ней домой и начали рыться в ящиках ее стола. За этим занятием вас застала Антонелла Позенато. Не расскажете ли, что вы там искали?

Моррис почувствовал, что постоянное повторение его плебейской фамилии, да еще с искажениями, начинает его раздражать. Однако твердо решил не показывать виду. Он не раз замечал, что итальянцам просто невдомек, как пошло это звучит по-английски: «Ценой-в-утку». Гадкий утенок! Может, именно поэтому он и решил жить за границей. Моррис тяжело вздохнул.

– К моему большому стыду и сожалению, я искал завещание синьоры Тревизан. Но в этот момент в комнату вошла сестра моей жены, и я сразу понял, что мое поведение непростительно.

– Может быть, вы объясните суду причины такой спешки?

– Жена настояла, чтобы я немедленно попытался найти завещание.

– А, так вы его искали не для себя?

Поколебавшись, Моррис ответил:

– Одна из самых больших ошибок в моей жизни – то, что я слишком стремился потакать всем прихотям жены.

– Каковая, смею напомнить суду, приходилась родной сестрой девушке, в которую вы «были страстно влюблены» всего за год до женитьбы.

Моррис снова закрыл глаза. По залу пробежал отчетливый шепоток. Тихо, без выражения, сквозь сжатые зубы, он произнес:

– Мой психоаналитик объяснил, что я подсознательно испытывал вину перед женой, поскольку больше любил ее сестру. – Он помолчал. – Так или иначе, если эти подробности не слишком важны для вашей линии защиты, я бы попросил не обсуждать их далее. – Голос его вдруг дрогнул, почти сорвался: – Мне кажется, – за последние недели я вынес уже достаточно унижений и издевательств.

Открыв глаза, он нарочно не стал смотреть на блондинку-судью, а уперся взглядом в потолок, в тот угол, где колыхались пышные груди. На миг почудился между ними крестик на цепочке. Быть может, все превратности судьбы в конце концов выйдут ему во спасение.

– А почему, мистер Дэкуорс, вашей жене было так важно первой увидеть завещание?

– Она опасалась, что синьора Тревизан оставит все имущество старшей дочери и ее мужу. У моей жены были сложные отношения с матерью. Они ссорились практически по любому поводу.

– То есть вы тоже были заинтересованы.

– Естественно, – согласился Моррис, – в той степени, в какой это касалось и меня. Но, повторяю, когда в комнату, рыдая, вошла моя невестка, я понял, как глупо и оскорбительно себя вел. Я почувствовал себя последним мерзавцем.

– Да уж, – процедил адвокат.

Моррис отлично понимал, что этот тип делает главную ставку на свою импозантную внешность. Однако именно Моррису удалось привлечь внимание самой симпатичной из судей. Возможно, как раз благодаря готовности признавать свои ошибки и посыпать голову пеплом?

– И как, нашли вы завещание?

– Нет.

– Почему же?

– Я признался Антонелле, и она сообщила, что завещание у Бобо.

– И вы тут же побежали ссориться с ним?

Моррис глубоко вздохнул – пусть все видят, как ему трудно удержаться в рамках.

– Не совсем «тут же». Скорее наоборот. Какое-то время я провел с Антонеллой: она очень переживала. Потом заскочил в кафе в Квинцано, что сейчас, насколько мне известно, достоверно установлено. Мне хотелось спокойно все обдумать. Затем я поехал на Вилла-Каритас, где живут эмигранты, чтобы выяснить, что там все-таки стряслось с увольнениями, и поговорил с одним из них, по имени Кваме…

– Которого впоследствии обнаружили мертвым в постели вашей жены, – поспешил перебить его адвокат.

На задних скамьях послышался шум. Моррис стиснул зубы.

– Как видно, в том, что касается оскорбительных манер, – обратился он к судьям, – мне далеко до господина адвоката.

Пожилой судья сочувственно заметил, что при разбирательстве столь неприятных дел невозможно избежать обид.

– Проявите терпение, синьор Дакуорт.

Адвокат опять раскрыл было рот, но тут уже Моррис его перебил:

– Позвольте мне закончить. Как было сказано, я побывал в нескольких местах и лишь затем поехал в офис побеседовать с Бобо об увольнениях и о завещании.

– И застали офис в том состоянии, которое позже описали полиции?

– А также присутствующим здесь.

Адвокат шваркнул об стол папку с документами, без особого успеха пытаясь придать ситуации драматизм.

– А скажите-ка нам, ми-истер Дэкуорс, почему вскоре после этих событий вас арестовали и продержали несколько недель в тюрьме?

Моррис изо всех сил старался следовать совету судьи – да-да, он будет терпелив. Он вновь возвел глаза к потолку и стал разглядывать пышную грудь Мими на небрежно отреставрированных ренессансных сводах. Поскольку изображение сохранилось лишь частично, использование столь ярких красок казалось неуместным. Бедра отъехали куда-то совсем в сторону, словно тело вырезали по кусочку из журналов, что так любил его папочка. И Кваме. С легкой улыбкой Моррис опустил глаза и заговорил. Видите ли, между полицией и карабинерами, похоже, существует нечто вроде соревнования – кто из них быстрей схватит преступника. А поскольку Моррис не стал объяснять, где он провел ночь, полковник Фендштейг произвел задержание. Так как Моррис и дальше отказывался отвечать на этот вопрос, считая его сугубо личным делом, его отправили в следственную тюрьму. Фендштейг полагал, что коль скоро Моррис вернулся домой только в третьем часу, он мог за это время избавиться от тела Бобо. В конечном счете, после недель, проведенных в заключении, все разъяснилось при содействии его психоаналитика, потому что сам Моррис ни за что бы не признался. После этого Фендштейг был вынужден его освободить.

– Хотя, должен вам сообщить, – продолжал Моррис, – ибо если этого не сделаю я, то обязательно напомнит синьор адвокат, полковник Фендштейг продолжает считать меня виновным в исчезновении Бобо. Он сказал, что просто ждет, пока будет доказано мое преступление. Вот в такой атмосфере я прожил весь последний месяц и, смею вас заверить, это очень изматывает.

Его заявление, само собой, вызвало ропот в аудитории. Наверняка многих в зале восхитили его мужество и откровенность. Но адвокат был хитер.

– Так может быть, теперь, ми-истер Дэкуорс, вы поведаете и суду, чем же все-таки занимались в ту ночь?

Впервые за все заседание на исполосованном лице появилось беспокойство.

– Синьоры судьи, вы все прочли полицейские рапорты. Вам известно, что я рассказал психоаналитику. Более того, я счел возможным поделиться с ним только по совету своего духовника. Неужто я обязан еще раз повторить это перед всеми? Разве я не имею права на молчание?

Пожилой судья и пристяжные барышни сдвинулись теснее. Прядь высветленных волос упала на щеку, но Моррис уловил быстрый взгляд в его сторону.

– Право на молчание, – в конце концов провозгласил председательствующий, – распространяется лишь на сведения, которые могут быть использованы против вас или членов вашей семьи. Здесь случай не тот. Посему ваше молчание будет расцениваться как неуважение к суду. Суд, несомненно, желает услышать, хотя бы с той целью, дабы развеять домыслы на сей счет, где вы находились в указанное время. Этого будет достаточно. Вопрос, чем именно вы там занимались, я отвожу как несущественный.

Торопливо и сбивчиво, словно желая скорее завершить испытание, Моррис заговорил:

– Я был на кладбище, плакал над гробом девушки, которую любил. Гроб тогда как раз выставили из семейного склепа, чтобы подготовить погребение матери.

Вновь по залу суда пробежал ропот. Моррис напряженно вглядывался в потолок. Все видели, что он переживает сильнейшее из возможных унижений, и готов дорогой ценой оплатить свою свободу.

Обождав, пока шум утихнет, адвокат негромко спросил:

– И вы ждете, что мы вам поверим?

– А если вы ждете, что я серьезно отнесусь к подобным вопросам, то вы просто наглец! – очень убедительно рявкнул Моррис, но тут же снова взял себя в руки. – Простите, я понимаю, что вы стараетесь для блага ваших клиентов, к которым я питаю искреннюю симпатию… – Ох, до чего любят итальянцы этакую выспренность. – Увы, после гибели Массимины я не могу отделаться от мысли, что потерял счастье всей своей жизни. Иногда такое чувство, будто она бросила меня, оставила в одиночестве. Я все время мысленно разговариваю с ней, словно она где-то рядом, опекает меня и руководит моими поступками. Кто знает, возможно, она одна и позволяла мне выдерживать то, что я могу охарактеризовать как во всех отношениях бесплодный брак.

Моррис посмотрел судье прямо в глаза и подумал: ничто так не помогает завоевать доверие, как способность публично признавать неприятные вещи. Кто бы усомнился. Его искренность была неподдельной. И в это время он услышал шепот: «Morri, grazie, grazie. Спасибо, что сказал при всех – ты любишь только меня».

По понятным причинам адвокат был раздражен.

– Мистер Дэкуорс, позвольте обратить ваше внимание, что по сравнению с – людьми, которых обвиняют в похищении или убийстве синьора Позенато, вы имели неизмеримо больше возможностей расправиться с родственником, отогнать машину с телом, а вернувшись, вызвать полицию. И затем, уже ночью, избавиться от трупа и машины, а только потом, сидя в тюрьме, продумать весь этот фарс с оплакиванием умершей возлюбленной. Трех недель для такого хватило бы с лихвой.

Вновь по залу суда пробежал взволнованный шепоток. Обвиняемые, судя по всему, с трудом понимали, о чем речь. Азедин грыз ногти.

– Именно такова, как я уже говорил, версия полковника Фендштейга. Хоть я и не совсем понимаю, каким образом мне удалось бы убрать машину и избавиться от тела без сообщников.

Адвокат начал было снова, но Моррис его перебил:

– Однако должен заметить, к чести полковника, что имеющихся улик, как против обвиняемых – не считая окровавленного ножа, – так и против меня, настолько недостаточно, что я удивляюсь, как вообще дело дошло до суда. В конце концов, можно рассматривать, хотя бы чисто условно, и другие версии. Скажем, что Бобо похитил или убил муж его любовницы, – если бы еще знать, кто это. Или что Бобо сам перевернул офис вверх дном и сбежал с подругой. Я хочу сказать, ведь ни тело, ни машина так и не найдены, и как можно судить кого-то…

– Позвольте, синьор Дакворт, – мягко вмешался пожилой судья, – вы здесь присутствуете в качестве свидетеля, а не для того, чтобы делиться собственными предположениями или догадками.

– Прошу прощения, господин судья, – Моррис был само смирение. – Я пытался объяснить, что вынужден защищать себя, но вовсе не желаю, чтобы этих парней посадили по ошибке.

Адвокат резко повернулся к судьям.

– Ваша честь, перейдем к рассмотрению дела. Я сейчас попытаюсь показать не только то, что улики против моих клиентов явно недостаточны. Но также и то, что если все же совершилось убийство, преступником является не кто иной, как синьор Дэкуорс, имевший для этого не только целый ряд мотивов, но и неограниченные возможности. Разумеется, как признал сам синьор Дэкуорс, он не смог бы действовать в одиночку. В связи с этим резонно предположить, что сообщником был высокий негр, известный под именем Кваме, который впоследствии погиб вместе с Паолой Тревизан, женой синьора Дэкуорса. Свидетель признает, что разговаривал с Кваме на так называемой Вилла-Каритас сразу перед тем, как поехать в офис. Где находился и что делал упомянутый Кваме в течение последующих двух часов, нам неизвестно. Зато спустя всего несколько дней после исчезновения Роберто Позенато синьор Дэкуорс забирает этого молодого эмигранта из общежития и разрешает поселиться в его квартире. Он также дарит Кваме свой «мерседес» и поручает ему управлять фирмой в то время, пока сам находится в следственной тюрьме. Как следствие, возникли близкие отношения между Кваме и синьорой Дэкуорс, о чьей супружеской неверности знали все члены семьи Тревизан, да и многие посторонние. Я хотел бы подчеркнуть, что эти косвенные доказательства выглядят куда более весомыми, нежели факты, собранные обвинением против моих подзащитных, чья главная и единственная вина, как я подозреваю, в том, что они не принадлежат к европейской расе. А потому я призываю суд снять обвинения против них и продолжить расследование в отношении присутствующего здесь свидетеля.

Задние ряды зашумели. На самого Морриса заявление адвоката произвело ошеломляющее впечатление – словно тяжелый снаряд пролетел на волосок от головы. А может быть, это было прямое попадание. Кровь мгновенно отхлынула от щек, багровые рубцы побелели, сложенные на коленях руки отчаянно задрожали, и впервые в жизни он почувствовал, как непроизвольно задергался левый уголок рта.

– Есть еще один любопытный факт, – продолжал адвокат, – о котором уже говорилось на суде, но на это не обратили внимания. Как показали товарищи Кваме, на следующую ночь после преступления он опоздал на смену на четыре часа, объяснив, что работал во дворе, занимался тарой. А работы во дворе завода – никогда не проводились в ночное время, поскольку по ночам спускали с цепи сторожевую собаку, и она набросилась бы на любого, кто вышел во двор. Так что в ту ночь, когда синьор Дэкуорт, по его словам, рыдал над гробом девушки, Кваме находился неизвестно где. Словом, у этих двоих было достаточно времени и возможностей избавиться от тела.

Это в самом деле было прямое попадание. Странно только, что ждать пришлось так долго. «Мими», – прохрипел Моррис, но, к счастью, его голос потонул в шуме – публике наконец-то все стало ясно. Он почувствовал, что сил совсем не осталось. Это конец. Даже если он сейчас не сознается, это даст лишь несколько дней отсрочки, хватит только на то, чтобы привести в порядок бумаги да пару раз почитать Библию с Антонеллой.

– Ми-истер Дэкуорс, – повернулся к нему адвокат, – я заявляю, что вы использовали увольнение Азедина и Фарука как предлог для сокрытия убийства вашего партнера Роберто Позенато, совершенного вами во время ссоры из-за общего наследства и будущего семейной фирмы.

Моррис открыл рот. Нет, надо выждать. Он стиснул зубы и зажмурился. Они подобрались уже так близко, что нельзя ничего говорить, чтобы не сболтнуть лишнего. Пока не появится Мими, пока не подскажет – слово в слово, – что нужно сказать, и как Господь решит его судьбу. Даже если этого придется ждать сто лет. Тридцать секунд прошло. Минута.

– Отвечайте, мистер Дэкуорс!

Зал замер в ожидании. Перед глазами Морриса плыл густой красный туман, в висках стучала кровь. Еще немного, и он свалится без чувств. Скрипнул стул. В задних рядах начали переговариваться вполголоса. С судейской кафедры доносился еле слышный шелест бумаг. И когда молчаливая напряженность достигла высшей точки, двери распахнулись. Послышались торопливые шаги, кто-то прокричал: «Signor Giudice! Господин судья!»

Моррис открыл глаза. Его поташнивало, он с трудом узнал помощника инспектора Марангони, спешившего через зал. Тот направился прямиком к судьям и начал что-то тихо говорить. Троица переглянулась, потом к кафедре подозвали адвокатов. Люди в зале зашумели, старый судья призвал их к порядку. И тут наконец Моррис пришел в себя достаточно, чтобы расслышать:

– Господа, в связи с обнаружением новых, судя по всему, решающих, доказательств, суд удаляется на часовой перерыв. Тем временем государственный обвинитель обязан принять решение, намеревается ли он и далее поддерживать обвинение в адрес тех, кто сейчас находится на скамье подсудимых.