"Побратимы меча" - читать интересную книгу автора (Северин Тим)

ГЛАВА 4

Под пасмурным дождливым небом Лондон предстал сырым и жалким. Я вернулся туда через неделю после дня святого Михаила. Я все еще не мог поверить в смерть Эдгара. Пиршества в бурге были невеселы, эрл изувечился, Эдгар умер, а ранние непогоды и сильные ливни напомнили нам, что английская деревня — не то место, где стоит проводить зиму. Смерть Эдгара сильно потрясла меня. Этот жилистый егерь, столь знающий, столь уверенный в себе, казался несокрушимым. Я твердил себе, что угроза смерти для него была неотделима от его ремесла, что он погиб с честью и займет место в Валгалле, или там, где его боги вознаграждают тех, кто умирает достойной смертью. Однако его жену Джудит эта потеря совершенно убила. Утратив сначала дочь, а теперь и мужа, она обезумела от горя. Эрл Эльфхельм поступил благородно. Когда мы доставили тело Эдгара в дом егеря, он обещал Джудит, что не забудет о жертве, принесенной ее мужем. Она может и дальше жить в своем доме, а сын Эдгара получит место помощника того, кто будет назначен на должность нового королевского егеря. Если молодой человек окажется столь же способным, как и его отец, ничто не помешает ему конце концов заместить своего отца. В тот день, когда Эльфгифу и ее свита отправлялась в Лондон, я пришел проститься с Джудит, и она смогла только сжать мою руку и пробормотать:

— Торгильс, береги себя. Не забывай, как ты жил с нами. Помни, как Эдгар… — но сказать то, что хотела, она была не в силах и захлебнулась рыданиями.

Дождь шел почти непрерывно, пока мы двигались на юго-восток, пока наш унылый обоз тянулся вспять по той же дороге, которая привела нас весной в Нортгемптон. А у меня появилась еще одна забота. «Далеко от двора, далеко от забот» — то была одна из многих поговорок Эдгара, и по мере того, как столица приближалась, я впервые начал осознавать опасность моего романа с Эльфгифу. Я по-прежнему был от нее без ума, жаждал увидеть ее, обнять. Но уже понимал, что в Лондоне риск быть обнаруженными гораздо больше, чем в безлюдном деревенском крае. Ходили слухи, что Кнут теперь, когда летняя военная страда миновала, скоро должен вернуться в Англию. Ясное дело, Эльфгифу как его королева, или точнее, одна из его королев, должна быть здесь, чтобы встретить его. Она решила ждать в Лондоне, потому что Эмма, вторая жена, расположилась в Винчестере, который Кнут считал своей английской столицей. И само собой, шли досужие сплетни о том, в какой город и к какой жене он вернется, если вернется. Оказалось же, что той зимой он в Англию не вернулся, и по-прежнему всеми делами своего королевства велел ведать совместно эрлу Торкелю Длинному и архиепископу Вульфстану.

Пока прислуга разгружала повозки перед дворцом, я подошел к управляющему Эльфгифу и спросил, есть ли какие приказания относительно меня, а в ответ услышал, что никаких указаний он не получал. Мое имя отсутствовало в служебном списке свиты королевы. Он велел мне вернуться в мое прежнее жилище, в дом скальдов, куда он и пошлет за мной, если я понадоблюсь.

Сетуя на свою ненужность, я побрел по размокшим немощеным улицам, обходя разливы грязи и пригибаясь, чтобы уклониться от потоков воды, стекающих с тростниковых крыш. Добравшись до дому, я обнаружил, что двери его заперты и ставни закрыты. Я стучал в дверь до тех пор, пока какой-то сосед не крикнул, что владелица дома уехала навестить свою семью и должна вернуться сегодня к вечеру. К тому времени, когда она наконец вернулась и впустила меня, я вымок до нитки. Она же сказала, что все придворные скальды, работающие на Кнута, по-прежнему сидят в Дании. А те, кто, вроде моего рассеянного Херфида, не получил места при дворе, собрали вещички и уехали. Я упросил ее пустить меня пожить в доме сколько-то дней, пока мое будущее не прояснится.

Минула неделя, прежде чем Эльфгифу прислала за мной гонца, и я, воспарив надеждами, вспоминая нашу последнюю встречу в ее дворцовом покое, бросился туда. Однако на этот раз меня провели в приемную комнату, а не в ее личные покои. Эльфгифу сидела у стола, перебирая украшения в шкатулке.

— Торгильс, — начала она, и по ее голосу мне сразу же стало ясно, что говорить она намерена о делах. А любовного свидания не будет. И все-таки, я заметил, она выждала, пока гонец, посланный за мной, не выйдет из комнаты. — Мне нужно поговорить с тобой о жизни в Лондоне. — Она замолчала, и я понял, что она пытается найти срединный путь между чувством и осторожностью. — Лондон — не Нортгемптон. У этого дворца много ушей и глаз, и немало тех, кто из ревности или из своей корысти готов на все, чтобы навредить мне.

— Госпожа, я никогда не сделаю ничего, что могло бы поставить вас в двусмысленное положение, — выпалил я.

— Знаю, — сказала она. — Но ты не умеешь скрывать свои чувства. Твоя любовь начертана на твоем лице. Именно это мне особенно нравилось, когда мы были в деревне. Разве не помнишь, как Эдгар подшучивал над тобой — он говаривал: «Любовь и кашель не скроешь». У него было множество таких поговорок. — И она, задумавшись, помолчала немного. — Стало быть, сколько бы ты ни пытался скрыть свою любовь, полагаю, тебе это не удастся. А если эта любовь будет постоянно маячить передо мной, я не уверена, что не отзовусь и не раскрою перед всеми нашу тайну.

Я страдал, и на миг мне подумалось, что она вообще запретит мне видеть ее, однако я неверно ее понял.

Она продолжала.

— Вот я и размышляла о том, как можно было бы нам встречаться время от времени — не часто, но хотя бы тогда, когда это для нас безопасно.

Моя душа воспарила. Я готов был на все, лишь бы видеться с ней. Я готов был подчиниться ее воле, скольких бы мук это мне ни стоило.

Эльфгифу перебирала содержимое шкатулки с украшениями, поднимала то ожерелье, то подвеску, пропуская их сквозь пальцы, то, взявши кольцо или брошку, поворачивала ее так и эдак, рассматривая на свету красоту работы или камней. На мгновение она как будто отвлеклась.

— Способ есть, но тебе придется быть очень осмотрительным, — сказала она.

— Пожалуйста, скажи. Я сделаю все, что ты пожелаешь, — ответил я.

— Я устроила тебя к Бритмаэру. Ты его еще не знаешь, но это тот человек, который поставляет мне большую часть моих украшений. Он приходил ко мне сегодня утром показать новые вещицы, и я сказала ему, что на будущее предпочитаю иметь своего посредника, человека, который будет жить у него в доме, который знает мои вкусы, — она сказала это без всякой насмешки, — так что, если что-то интересное привезут из-за границы, я бы могла увидеть это без промедления.

— Я ничего не понимаю в ювелирных изделиях, но конечно, я сделаю все, что понадобиться, — пообещал я.

— Я попросила Бритмаэра научить тебе кое-чему. У тебя хватит времени на обучение. Разумеется, не он сам станет наставлять тебя, но кто-нибудь из его мастеров станет. А теперь иди. Я пошлю за тобой, когда это будет безопасно.

Один из слуг Эльфгифу проводил меня до дома Бритмаэра, что было очень кстати, ибо дом этот стоял довольно далеко от дворца, в самой сердцевине города, рядом с новой каменной церковью Святого Павла, на склоне, ведущем к берегу Темзы. Приречный Лондон напоминал мне Дублин, только был он гораздо больше. Тот же смрад, исходящий от зловонной отмели, затопляемой приливом, та же теснота и путаница грязных переулков, идущих вверх от причалов, то же промозглое скопище серых домов. Однако лондонские дома были основательнее, со стенами из бруса вместо дублинских мазанок. Слуга провел меня по переулку, спускающемуся к реке, и остановился у дверей одного из домов — я бы принял дом Бритмаэра за склад, притом весьма обширный.

На наш стук в двери открылось сторожевое окошко. Когда слуга назвал себя, тяжелая дверь отворилась, и едва я вошел, плотно закрылась за мной. Дворцового же слугу и вовсе не пустили.

Я щурился, привыкая в полумраку. Это были сени. А тьма стояла потому, что окна с засовами, расположенные высоко, под самым потолком, были слишком малы. Человек же, впустивший меня, походил скорее на простого кузнеца, чем на изящного ювелирных дел мастера, и мне сразу стало ясно, что он тут скорее стражник, чем привратник. Он фыркнул, когда я сообщил ему свое имя, и жестом велел следовать за собой. Проходя по полутемной комнате, я услышал приглушенный звук. Какое-то беспрерывное постукиванье и позвякивание, металлический звук, не ровный, но настойчивый, доносившийся как будто от дальней стены. Что это такое, я не мог понять.

Маленькая боковая дверь вела на узкую лестницу, а та в свою очередь привела нас на верхний этаж. Снаружи дом казался нежилым и мрачным, но на втором этаже обнаружились удобства большие, чем даже во дворце, откуда я только что явился. Меня провели в первый, судя по всему, из многих просторных, светлых покоев. Это была явно приемная горница, дорого обставленная. На стенах висели искусно вытканные ковры приглушенных золотых и зеленых тонов, и мне подумалось, что их, похоже, привезли из франкских земель. Стулья были простые, но дорогие, на столе лежал узорный ковер — такой манеры я никогда еще не видел. Фигурные бронзовые подсвечники, даже несколько стеклянных пластин в окнах — вместо обычных роговых, — говорили о богатстве и сдержанном хорошем вкусе. Один-единственный человек сидел в комнате у стола — старик, спокойно евший яблоко.

— Значит, это тебя прислала королева, — сказал он. Судя по платью и манерам, он был хозяином заведения.

На нем была темно-серая рубаха старинного кроя и удобные просторные штаны. На ногах сильно поношенные, но красивые вышитые домашние туфли. Стоя, он вряд ли бы достал головой до середины моей груди, а заметив, как он клонится вперед, я понял, что он очень стар. Голова втянута в плечи, а рука, державшая яблоко, — в старческих пятнах. Однако его маленькое, узкое лицо со слегка крючковатым носом и глубоко сидящими глазами оставалось юношески-розовым, словно он никогда не подставлял его ветру и дождю. Волосы, которые он сохранил, несмотря на возраст, были совершенно белыми. На вид он очень неплохо сохранился. Его водянистые ярко-синие глаза, совершенно лишенные какого-либо выражения, проницательно смотрели на меня.

— Ты что-нибудь понимаешь в ювелирном деле и металлах высокой пробы? — спросил он.

Я уже был готов сказать этому изящному человеку-гному, что прожил два года в ирландском монастыре, где мастер ремесленник выделывал во славу Божью выдающиеся вещи — ковчеги, столешницы, епископские кресты и прочее, — выделывал из золота и серебра, выкладывал эмалью и драгоценными камнями. Но, взглянув в эти безучастные наблюдательные глаза, я решил ответить только:

— Я с радостью бы научился.

— Очень хорошо. Естественно, я счастлив исполнить просьбу королевы. Она одна из лучших моих покупательниц. Ты получишь стол и жилье — разумеется, бесплатно, хотя о жаловании ничего не было сказано. — Потом, обратившись к привратнику, стоявшему рядом со мной, он сказал: — Позови Турульфа. Скажи ему, на пару слов.

Слуга вышел через другую дверь, не ту, в которую мы вошли, и когда он отворил ее, тот же непонятный звук зазвучал в горнице куда громче. Казалось, доносится он снизу. И тут я вспомнил, на что похож этот звук. Мальчишкой я подружился с Тюркиром, кузнецом, и помогал ему в его кузне. Отбивая тяжелый кусок железа, Тюркир перемежал удары легким постукиванием молота по наковальне. Это был тот самый звук. Как будто дюжина Тюркиров легко и неторопливо постукивают — непрерывно и вразнобой. Очередной взрыв этого звука сопроводил появление молодого человека, вошедшего в приемную. Турульф был примерно моего возраста, лет восемнадцати-девятнадцати, только ростом выше. Крепкого сложения парень с веселым лицом, обросшим клочковатой рыже-оранжевой бородой, которая возмещала преждевременное облысение. Лицо у него было красноватое и потное.

— Турульф, будь добр, проводи нашего молодого друга Торгильса в гостевую комнату — в крайнюю, я полагаю. Он поживет у нас некоторое время. Позже к вечеру отведешь его вниз в меняльную контору.

Он с привычной любезностью подождал, пока я не вышел за дверь, а потом отвернулся и снова откусил от яблока.

Передо мной маячила широкая спина Турульфа, мы шли по внутренней галерее, тянувшейся по всей длине здания, а внизу наблюдалась любопытнейшая картина.

Сверху я увидел длинную мастерскую. Она была не меньше сорока шагов в длину и шагов, пожалуй, десять в ширину, с такими же маленькими, защищенными тяжелыми решетками высоко расположенными окнами, что и в прихожей на первом этаже. Только теперь я заметил, что наружная стена по меньшей мере три фута толщиной. Тяжелый узкий верстак на прочных высоких подставках тянулся вдоль всей стены. У верстака на табуретах сидели с дюжину мужчин. Сидели они лицом к стене, склонившись над своей работой, так что издали я мог видеть только затылки и не мог разглядеть, чем они заняты. У каждого — это я заметил — в одной руке был маленький молоточек, а в другой нечто, походившее на тяжелый, тупой колышек. И каждый повторял одни и те же движения снова, снова и снова. Из короба, стоящего рядом, человек доставал нечто столь малых размеров, что приходилось держать его, сжав между указательным и большим пальцем, и затем укладывал на стол перед собой. После чего, уперев колышек в это самое нечто, ударял по тупому концу молоточком. Этот металлический звук размеренных ударов, повторяемых дюжиной мужчин, я и слышал с того момента, как вошел в дом Бритмаэра.

Глядя вниз на ряд работников, склонившихся над верстаком и постукивающих молоточками, выбивая каждый свой ритм, я пожалел, что рядом здесь со мной нет скальда Херфида. Я в точности знал, как это было бы: он глянул бы на них и выпалил:

— Сыны Ивальди!

Потому что они напомнили бы ему о цвергах, которые сотворили копье для Одина, молот для Тора и золотые волосы для Сиф, жены Тора, после того как ее остриг злокозненный Локи.

Турульф провел меня по галерее до последней двери по правую руку и ввел в спальную каморку. Там имелись две деревянные кровати, встроенные в стену, вроде яслей, и я кинул свою кожаную суму на одну из них, чтобы закрепить за собой место. Эта потрепанная сума — все, что у меня было.

— Чем заняты все эти люди с молоточками? — спросил я Турульфа.

Он, казалось, был сбит с толку моим невежеством.

— Ты хочешь сказать — с чеканами?

— Люди там, внизу, в мастерской.

— Они делают деньги. — Должно быть, вид у меня был ошарашенный, потому что Турульф продолжил: — Разве ты не знаешь, что мой дядя Бритмаэр — главный монетчик короля?

— Я думал, он королевский ювелир.

Турульф рассмеялся.

— Он и ювелир тоже, в некотором смысле. Но на делании денег, скажем так, он делает гораздо большие деньги, чем на поставках драгоценностей во дворец. Пойдем, я покажу тебе.

Он снова повел меня на галерею и дальше, вниз по деревянной лестнице, спускавшейся прямо в мастерскую.

Мы подошли к тяжелому верстаку и встали рядом с одним из мастеров. Он не поднял головы, не прервал своих размеренных движений, как будто вовсе и не заметил нашего появления. В левой руке он держал металлический колышек, который Турульф назвал «чеканом». Я увидел, что это что-то вроде тупого зубила дюймов пяти длиной, квадратное в сечении и с плоским обушком. Не выпуская чекана, человек потянулся к деревянному коробу, стоявшему на скамье рядом с ним, указательным и большим пальцем ухватил тонкую металлическую кругляшку, осторожно уложил ее на плоскую наковаленку перед собой. Уложив кругляшку, мастер наставил на нее эту железяку, чекан, и резко ударил молоточком точно по обушку. Отняв чекан, правой рукой ухватил металлическую кругляшку и бросил ее на деревянный поднос, стоящий справа от него.

Турульф достал одну кругляшку из первого короба и подал мне. Она была размером с мой ноготь, и тут я понял, что это простое серебро без всякого на нем узора. Турульф отобрал ее у меня, бросил обратно в короб и взял другую — с подноса справа от чеканщика. И тоже подал мне, и тут я увидел на одной стороне кругляка изображение — голову короля, а по краю круга оттиск букв КНУТ, маленький крест и древесный лист. Перевернул кружок, а на другой стороне — тот же отпечаток и оттиснутый поверх него крест побольше. И другая надпись — БРТМ, верно, сокращение от имени Бритмаэра. Я держал в руке пенни Кнута.

Турульф отобрал у меня пенни, бережно уложил в короб с готовыми монетами и, взяв за руку, отвел подальше от чеканщика, чтобы непрерывный стук молоточков не так мешал нам беседовать.

— Чеканку монеты король отдал на откуп моему дяде, — сказал он. Ему все равно приходилось говорить громко, иначе не было слышно. — На самом же деле его назначили мастером-чеканщиком, так что он главный монетчик в Лондоне.

— Ты хочешь сказать, что есть и другие подобные мастерские?

— Ну да, в Лондоне их еще не меньше дюжины. А сколько именно, я и сам не знаю. А по всей Англии в разных городах их наберется несколько десятков, и все делают то же, только каждый монетчик на монетах, которые он чеканит, ставит свою марку. И в случае ошибки или подделки королевские чиновники могут выяснить, кто их отчеканил. Моя семья — монетчики в землях англов, начинающихся от Норвича, и меня прислали сюда набраться опыта у дядюшки.

— Наверное, королю это стоит недешево — держать столько монетчиков, — удивленно сказал я.

Турульфа рассмешила моя наивность.

— Вовсе нет. Как раз наоборот. Он им не платит. Они платят ему.

Видя мое недоумение, Турульф продолжал:

— Монетчики платят чиновникам короля за право чеканить монету, и они берут подряд на все монеты, которые производят.

— Тогда кто же платит за работу и кто поставляет серебро, из которого делают монеты?

— В том-то и вся соль, — сказал Турульф. — Король частенько велит сменить рисунок на его монетах и удаляет из обращения старые. Его подданным приходится сдавать монетчикам все свои старые монеты. Их переплавляют и чеканят по-новому — появляются новые, но не той же стоимости, по какой были отданы. На пятнадцатую, а то и на пятую часть они дешевеют. Это что-то вроде королевской пошлины — действует просто и безотказно, и само собой, монетчики получают свою долю.

— Почему же люди не хранят старые пенни и не пользуются ими между собой — разве это не деньги?

— Некоторые так поступают, оценивают старые монеты по их весу серебра, когда они совершают сделки. Но советники короля, люди умные, нашли способ обойти и это. Когда ты платишь королевские подати, либо как пеню, либо за право на торговлю, или еще за что, мытари принимают монеты только новой чеканки. Так что приходится пользоваться новыми монетами, а ежели не сумеешь заплатить мытарям, тут они, само собой, назначат еще большую пеню, и это значит, что тебе потребуется еще больше монет нового образца. Это дело беспроигрышное.

— Отчего же люди не жалуются и не пытаются, к примеру, расплавить старые и начеканить из того серебра монеты по новому образцу?

Тут уже Турульф слегка опешил.

— Да ведь это же подделка! Всякому, кого поймают на делании фальшивых монет, отрубят правую руку. Такое же наказание, между прочим, полагается и любому монетчику, пойманному на подделке или недовесе. И купцы не жалуются на такой порядок, потому что королевский чекан на монете — залог качества. По всей Европе монеты из Англии считаются самыми надежными.

Я посмотрел на людей, работающих за верстаком, на грузчиков и слуг, снующих с мешками серебряных заготовок и готовых монет. Этих было, должно быть, не меньше трех десятков.

— А разве нет риска, что кто-то из мастеров украдет? В конце концов, за день они зарабатывают не больше одного пенни, а пару монет совсем нетрудно унести.

— Вот для того-то дядюшка, ставя этот дом, и построил галерею — чтобы он мог появиться из своих комнат в любое время и сверху видеть мастерскую, что тут происходит. Однако же счет — он гораздо вернее. Работа монетчика, может показаться, всего-навсего состоит в том, чтобы руководить множеством людей, которые чеканят монету, да терпеть этот шум. Однако настоящая работа его — это бесконечные подсчеты. Сложение и вычитание. Сколько заготовок выдано каждому мастеру, сколько готовых монет он вернул, сколько монет попорчено, сколько получено для переплавки и точный их вес, и прочее. Конца нет этим подсчетам и пересчетам, проверкам и перепроверкам, и все ценное хранится в кладовых, вон там, позади тебя.

Он указал на ряд маленьких клетей, расположенных прямо под покоями его дяди. Бритмаэр, подумал я, ест и спит на своих деньгах, как норвежский тролль, охраняющий свои сокровища.

Но тут мне пришло в голову, что в защитных мерах монетчика, пожалуй, имеется слабое место.

— А как же чеканы? — спросил я. — Разве не может кто-то скопировать или украсть и начать чеканить монету, неотличимую от настоящей?

Турульф покачал головой.

— Чтобы сделать чекан, нужно особое умение. Он ведь тяжелый — стержень из железа, а сама головка стальная. А чтобы правильно вырезать изображение, и вовсе требуется мастер. Новые чеканы выпускаются чиновниками короля, когда меняется рисунок на монете. Каждый монетчик покупает их у чеканщика, и он должен вернуть по счету все чеканы с прежним рисунком. Опять же складывай да вычитай. — Он вздохнул. — Но с недавних пор дядюшке было вменено в обязанность держать мастера-чеканщика здесь, в доме, и это большое облегчение. В конце концов, он служит монетчиком почти сорок лет.

— Ты хочешь сказать, что твой дядя был монетчиком при саксонских королях так же, как при Кнуте?

— Ну да, — ухмыльнулся Турульф. — Он был монетчиком при Этельреде Неблагоразумном задолго до того, как появился Кнут. Вот так дядюшка и скопил столько богатства. Короли сменяются, а монетчики остаются и продолжают исполнять свои обязанности.

Позже тем же вечером Турульф повел меня посмотреть, чем занимается его дядя в том помещении, что называлось «меняльной лавкой». Это был еще один крепкий дом, ближе к реке, у впадения ручья, называемого Уолбрук, в Темзу, рядом с причалами. Там я увидел Бритмаэра, сидящего за столом в задней комнате и записывающего цифры в толстую книгу. Он поднял голову, когда я вошел, и взгляд у него был все тот же — равнодушный и настороженный.

— Показал тебе Турульф кладовую драгоценностей?

— Еще нет, — ответил я. — Он показал мне монетчиков, а потом мы пошли поесть в таверне у причалов.

Бритмаэр отмахнулся.

— Это неважно. Коль скоро ты здесь, я объясню тебе, какое место занимают украшения и самоцветы в нашем деле, чтобы ты мог потрафить королеве.

На полу рядом с ним стояло три-четыре запертых сундука. Он кивнул на них.

— Вот здесь делаются предварительные оценки. Иноземные купцы, прибыв в Лондон, обычно первым делом приходят в эту лавку. Им нужно заплатить пошлины начальнику причалов, а поскольку это королевская пошлина, ее следует платить в английской монете. Если у них нет английских монет, они идут в мою лавку. Я даю им доброе английское серебро с вычеканенной головой короля в обмен на их чужеземные монеты или на то, что они могут предложить. Чаще всего это прямой обмен, и все происходит в передней лавке. Мои работники знают сравнительную цену фризской монеты, франкской монеты, монет из Дублина и так далее. Если монета неизвестна, ее взвешивают и оценивают по весу металла. Однако порой в обмен приносят и такие вот вещи.

Он достал тяжелый железный ключ и отпер самый большой сундук. Открыв крышку, сунул руку и вынул богато украшенную пряжку, блеснувшую золотом в слабом вечернем свете.

— Как видишь, это вещь ценная, но какова ее цена? Чего она стоит в английской монете, как ты думаешь? Будь любезен, оцени ее.

Он протянул мне пряжку. Я понял, что он меня испытывает, и стал внимательно разглядывать пряжку. По сравнению с изделиями, которые я видел у себя в ирландском монастыре, это была вещь грубая. И к тому же, она была повреждена. Я взвесил ее на руке. Для вещи, походившей на золотую, она была странно легкой.

— О цене не скажу, — ответил я, — но надо полагать, стоит она не слишком много.

— Она ничего не стоит, — сказал старик. — Это не чистое золото, но позолоченная бронза. Я бы сказал, что когда-то она была частью конской упряжи, принадлежавшей вождю, который любил покрасоваться, скорее всего, перед своими вендами. Удивительно, чего только не бывает у этих купцов, особенно у тех, что прибывают из северных стран. Северяне славятся своими разбойными набегами. И вот купец, приплывший из Швеции, приносит на обмен кучку серебряного лома и малость какой-нибудь чужестранной монеты, а увидев, что этого не хватает на то, что ему требуется, лезет в свой кошель и достает вот такую вещицу…

Старик порылся в сундуке и вынул вещь, которую я тотчас узнал. Это был небольшой ковчежец, не больше моей ладони, сделанный в виде маленькой шкатулки, кованой из серебра и бронзы, и украшенный золотой инкрустацией. Вне всяких сомнений, ее унесли как добычу из какого-то ирландского монастыря. Это было совершенное произведение из металла.

— И как ты думаешь, чего стоит эта вещица?

Я снова напрягся. Что-то в поведении Бритмаэра насторожило меня.

— Прошу прощения, — проговорил я, — но я понятия не имею, сколько она может стоить. Не знаю, для чего она пользовалась и насколько ценен металл, из которого она сделана.

— Вот и тот невежественный варвар, принесший ее мне, тоже не знал, — сказал старик. — Для него это была всего лишь хорошенькая безделушка, а поскольку его жена или любовница не могли ее носить как фибулу или повесить себе на шею, он не знал, на что она годится.

— А почему вы ее купили?

— Потому что я хотел сделать выгодную покупку.

Бритмаэр снова опустил крышку сундука.

— Хватит. Я полагаю, твоя работа — сидеть здесь в меняльной лавке, и когда явится какой-нибудь купец или моряк с чем-то подобным, быть под рукой, чтобы решить, захочет ли королева прибавить это к своему собранию драгоценностей. Ступай в переднюю лавку, мои работники найдут для тебя место.

Так началось это долгое и скучное время в моей жизни. Я не рожден быть лавочником. У меня не хватает терпения сидеть часами и праздно смотреть из двери или, когда позволяет погода, стоять на улице и топтаться на месте, приветствуя возможного покупателя угодливой улыбкой. А поскольку было начало зимы и мореходная пора подходила к концу, совсем немного кораблей с грузами из Европы поднималось вверх по реке. Так что посетителей было тоже маловато. Можно сказать, в меняльную лавку Бритмаэра почти никто не заходил, не считая двух-трех купцов, которые, видно, были постоянными посетителями. Приходя, они имели дело не с работниками в передней комнате, их провожали прямо к Бритмаэру, в заднюю, и дверь за ними плотно закрывалась.

Всякий раз, когда скука становилась невыносимой, я ускользал из дома, крался к верфям и находил местечко, защищенное от ветра. Там я стоял и смотрел на воды Темзы, текущие мимо с их бесконечными узорами и рябью, отмерял медлительный ход времени по неумолимым подъемам и спадам уреза воды на илистом речном берегу, и — тосковал по Эльфгифу. Она ни разу не прислала мне ни словечка.