Толмасов Владимир АлександровичСполохи (Часть 2)

ТОЛМАСОВ ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ

СПОЛОХИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СОЛЬ ЗЕМНАЯ

Глава первая

1

Долог путь от Белого моря до Москвы белокаменной. Каргопольский обоз, к которому пристал Бориска, двигался по древнему, проторенному новгородцами, исхоженному поморами торговому тракту. Скрипел обоз тележными колесами в дремучих лесах, чавкал по грязи моховых болот, катил вдоль берегов леших озер, плыл по Онеге-реке, бурливой и порожистой. Версты, версты... Мерились они, бесконечные, не полосатыми столбами, не дощечками с цифирью - знали путники, коли показалась изба Мокейки Дрючка, стало быть, отмахали от Кривого урочища десять верст, а минуют Дикое болото, значит, до заимки Будилки-охотника рукой подать - всего-навсего тридцать четыре версты. По дороге попадалось дичины всякой: пестовала птица своих птенцов, зверь - детенышей. Учуяв человека, звери со всех ног убегали в спасительную чащобу, да никто за ними не охотился - не подошло время. Зато на людей набрасывались тучи гнуса, и не было от него спасу ни днем, ни ночью.

Везли каргопольцы соль в рогожах с соловецких варниц и всю дорогу подсчитывали, какую корысть получат от продажи ее белозерцам да вологжанам. Сами деньгу немалую платили и продавать будут лишь за серебро с малой толикой меди. Не брать-то медь нельзя - живо в съезжую поволокут, а возьмешь маленько - и расспросных речей избежать можно...

В Каргополе распростился Бориска с обозниками, побрел искать попутчиков до Москвы либо, на худой конец, до Вологды. Одному пускаться в путь было опасно: озоровали по тракту лихие люди, не щадили ни купца, ни нищего...

От набегов воровских людей и неприятеля построен в Каргополе город деревянный с девятью башнями. Крепко рублены те башни, особливо Троицкая да Воскресенская, венцы выложены осьмериком, плотно посажены.

На берегу Онеги-реки грузно утвердился на века собор Рождества Христова. С высоты его во все стороны просматривается заонежская даль.

Бориска постоял на берегу, поглядел на сизые волны Онеги, вспомнил Ивана Исаича Болотникова, о котором слыхивал от своих родителей. Где-то здесь стрелецкий бердыш столкнул в прорубь человека, которого боялся сам царь...

На торговой площади, возле собора, где по понедельникам шумит торжище, сегодня тихо. Видно, придется бродить по городу да искать пристанища. Огляделся Бориска, увидел: выкатила из переулка телега, затарахтела колесами, за ней - другая, третья... В передней на груде пустых мешков сидел мужик в расстегнутом плисовом кафтане. Лицо у мужика тощее и злое, долгий нос на сторону сворочен, как кочерга. В других телегах - кули, бочонки, рогожи, на полвоза в каждой, правят мужики сумрачные, рослые, в длинных посконных рубахах и лаптях.

- Куда путь держите, православные, не на Москву ли? - окликнул их Бориска.

- А тебе что? - ни с того ни с сего взъелся кривоносый возница.

- Возьмите с собой, Христа ради.

- Бог подаст, - бросил через плечо мужик, проезжая мимо.

Бориска забежал вперед.

- Да что вы, некрещеные, что ли? Возьмите! Авось пригожусь.

У возницы совсем исказилось лицо, он взмахнул кнутом, заорал:

- Уйди с дороги, ожгу!

"Ну и люди, чисто собаки!" - Бориска отступил, пропуская телегу.

Последним трясся одноглазый старик в надвинутом на брови рваном треухе. Он молча кивнул Бориске: садись, мол. Не раздумывая, помор вскочил на телегу.

- Спаси тя бог! Имени не знаю.

- Антипком зовут. До Москвы, значит, шагашь?

- Туда, дед.

- И откеда?

- Ходил на поклон к Зосимовой обители, наказ родительский сполнял. Теперя домой ворочаюсь.

Дед Антипка обшарил его единственным слезящимся глазом.

- Доброе дело совершил, паря, доброе. Как там Соловки-то, крепко стоят?

- Как стоят? - не понял Бориска.

- В вере православной, вестимо.

- А-а, крепко. Даже твердо!

- Ну и слава богу! - старик перекрестился двуперстно. - Сильна, стало быть, заступа наша.

- Кривоносый-то у вас на первой телеге больно злющий, - сказал Бориска, - лаял меня ни за что ни про что.

Старик рассмеялся коротким хрипловатым смешком:

- С него станется! Купец это, Рытов Харитон. Клюнет его жареный петух, так он хоть кого обматерит, не убоится.

- Не удалось дело какое?

- Не удалось, паря. Поехал наш Рытов хлеб покупать. А хлеба-то тю-тю! - ни привозного, ни здешнего. Который и продавали, так по двойной цене. Два лета назад стоил он пятнадцать алтын за четверть, а ноне ту же меру по тридцать продают. Во как! Погодка стоит - видал? - все пожухло, урожаю в этом году не быть... А Харитон-то ошалел вовсе: корысти никакой с торгу не емлет, один разор. Сейчас в Вологду кинулись, да, по моему разумению, башку он начисто потерял. Где это видано, чтоб в Вологде хлеб дешевле каргопольского был? Лошадей только морим. Д-да-а! Насидимся сейгод на мякине.

Обоз выехал из города, запылил по тракту, а старик, обрадовавшись собеседнику, говорил без умолку.

- ...вот и мыслю я, от чего это вдруг деньги медные пошли. Ну копейка там али денежка - куда ни шло, в оборот пойдут. А рубль? Отковали экой агромадный: уронишь на ногу - так и нога прочь. Рази ж он с серебряным на одну доску встанет? И все от Никона, прах его забери. Извратил православие - тут все и началось. Нашему брату вовсе житья не стало. Бывало, на серебряный-то рубль чего не накупляшь! А на медный? Шиш! Чарки не изопьешь. Целовальники, сукины дети, медных денег не берут, подавай им серебро. А где я его возьму? У меня и меди-то кот наплакал. Я вот, старик, говорю: добром такая житуха не кончится. Звереет народ. Друг другу глотки готовые перервать.

У Бориски занемела нога. Поворачиваясь, он уперся ладонями в мешки и ощутил длинный твердый предмет. Потянул на свет - самопал! Видно, не шутя баяли каргопольцы, что озоруют по дорогам лихие, - дед и тот с ручницей ездит.

Тихо пришла белая ночь с лесным шелестом и комариным звоном, скрасила тени, и, казалось, редкий ельник стоит теперь вдоль тракта сплошной стеной.

Бориска отчаянно бился с гнусиной и завидовал вознице. Кожа на лице, шее, руках старика была такой жесткой, такой дубленой, что ее не мог пробить ни один комариный хобот. А еще дед Антипка закурил трубку. Впервые в жизни видел Бориска, как курят, и удивлялся. Дед Антипка был весь в дыму, и комары, удвоив силы, ринулись на Бориску. Он зарычал, с головой закутался в тулупчик. Под тулупчиком было душно, но зато это спасало от гнуса. "Бог с ней, с духотой, не помру", - подумал он... А потом к нему подсела Милка и стала кормить грудью Степушку. У парня ноги до земли, а он титьку сосет. Бориска рассердился, Милка же отвечает: "Ты не сюда смотри, на двор погляди: худо на дворе-то". Хочет Бориска выглянуть за дверь, а она не поддается, и уж на улице грохочет что-то, гремит... Бориска сорвал с головы тулупчик, и его на миг оглушила ружейная пальба. Телега неслась, подпрыгивая на корневищах, ухала в колдобины, моталась из стороны в сторону. Дед Антипка, стоя на широко расставленных коленях, целился из самопала поверх Борискиной головы. Помор едва успел согнуться, как грохнул выстрел.

- Ах, разбойники, ах, тати окаянные! - бормотал дед Антипка, заталкивая в ствол здоровенный кусок свинца.

Бориска глянул назад. Следом за ними бежали страшные на вид люди в черных лохмотьях и размахивали кистенями и рогатинами. В это время дорога свернула в сторону, преследователи пропали за поворотом. Впереди на узкой тропе в беспорядке сгрудились возы, лошадь встала на дыбы, правые колеса въехали в канаву, телега наклонилась - и Бориска с дедом Антипкой выкатились на мягкий мох. Обоз полыхал огнем самопалов, раздавались истошные вопли.

Пока Бориска подымал деда, пока искали самопал, пули и порох, появились преследователи и с криками устремились к ним. У деда Антипки задрожали руки - порох высыпался. Бориска выхватил у него самопал, взялся за ствол: "Ну, держитесь, лихие!"

Первым на него наскочил, крутя кистенем, долговязый и лохматый мужик, сквозь прорехи в рубахе заметил Бориска болтающийся крестик на шнурке. Наверное, этот крестик заставил помора изменить свое решение. Он перекинул самопал в левую руку и, быстро сунувшись долговязому под мышку, легко отшвырнул его в сторону. Но другого, коренастого и широкоплечего, Бориска так ударил самопалом, что сломался приклад. Разбойник без звука рухнул в пыль. Третий, совсем сосунок, потихоньку пятился, неумело держал перед собой длинную рогатину. Бориска пошел на него.

- Не подходи! - завизжал парень. - Ой, не подходи - порешу! - А у самого тряслись руки.

Бориска стукнул ружьем по рогатине, и парень, охнув, выронил ее. Из ельника, бранясь последними словами, выбирался долговязый, но Бориске уже не хотелось драться.

Пальба смолкла, и раздался голос купца Рытова:

- Эй, все целы?

- Уходите! - сказал Бориска разбойникам. - Да бегите же, дураки!

Разбойники, переглянувшись, нырнули в чащу и бесшумно исчезли.

- Это ты добро сделал, что отпустил их, - произнес дед Антипка, повесили бы сейчас "голубков".

К ним подбежали Харитон Рытов и другие возницы.

- Сколько убили? - Купец увидел Бориску: - А-а, ты здесь оказался.

- Со мной ехал от Каргополя, - ответил за него дед Антипка.

Глаза Рытова недоверчиво полоснули по Бориске.

- Самопал сломали, курьи головы! - он склонился над лежащим в пыли разбойником: - Ну и ну! Кто ж его так?

- Да вот, богомолец, - дед Антипка указал на Бориску.

Купец выпрямился, еще раз цепко оглядел помора:

- Удар у тебя - ой-ой-ой! Чем же ты его саданул?

Бориска молча протянул сломанный самопал.

- Да-а... Весь черепок раздробил. Силища у тебя, брат...

Бориске было нехорошо. Вызволяя телегу из канавы, он старался не глядеть на убитого. Купец велел бросить тело в лес, но сердобольные мужики похоронили его православным обычаем: чай, тоже человек, даром что лихой.

"Худо я жить начинаю, - думал Бориска, трясясь в телеге, - человека загубил. Жил он себе, жил и вдруг перестал. Кем он был? Ведь не всю жизнь в лихих обретался. Может, и семья где есть, а я его..." У Бориски и в мыслях не осталось, что разбойник мог его убить. Он казнился тем, что поневоле стал убийцей, и всю дорогу мучился и каялся в содеянном.

2

Расставшись в Вологде с дедом Антипкой, Бориска отправился в Москву с богомольцами. Толпа была немалая: старики, мужики, бабы и девки тащились кто в белокаменную, кто в Сергиеву лавру.

Стояла невыносимая жара. Трава побурела, хлеб горел на корню. Прошел день пресвятой богородицы Казанской - самое время жать, а жать-то нечего. Слабый горячий ветерок гнал по полям горькую пыль...

Чем дальше шли, тем больше встречалось хмурых неразговорчивых жителей, недобрыми взглядами провожали они богомольцев. По вечерам у деревенских околиц не было слышно песен, не водились хороводы. Ночевать богомольцев не пускали. Деревни и села словно вымерли, обезлюдели, даже собачьего лая не слышно было. На ночлег приходилось располагаться в чистом поле, на лесных полянках. Вставали с солнцем. Дорога тянулась по луговинам, косогорам, лесам, перешагивала через обмелевшие реки и речушки. Поля были напоены пряным духом разнотравья, а в лесу стоял крепкий запах смолы. Иногда явственно пахло гарью: от великой суши горели леса, торфяные болота...

В чаще тревожно и звонко кричали незримые пичуги, а однажды услыхали путники вороний грай. Подошли ближе, увидели: висит на дубовом суку труп человека и над ним черно от ворон. Лица удавленника не разглядеть - все исклевано, руки назад заломлены, скручены толстой веревкой, и сам он, длинный-предлинный, синими пальцами ног почти касается земли. Тать лесной. В ужасе закрестились богомольцы и поспешили покинуть страшное место. Едва вышли на лесную опушку, навстречу из густого орешника высунулась лошадиная морда, фыркнула, прянула ушами и сказала:

- Эй, что за люди?

Богомольцы обомлели. Тут лошадь сделала шаг вперед, и взорам странников предстал дородный детина, сидящий верхом: глазки заплывшие, бородища распушена на груди, суконный кафтан перепоясан тонким ремешком, на голове потрепанная мурмолка. Сидел он в седле плотно, словно приколоченный.

- Ну, чего молчите? - гаркнул он сиплым голосом.

- С Вологды, милай, на богомолье идем, - ответил старшой, согнутый в дугу старикашка (ему и кланяться не надо было, навек в поклоне застыл).

- "На богомолье", - передразнил его всадник, - много тут шляется вашего брата. Я вологодских ведаю: на устах мед, а в сапоге нож. - Детина тронул поводья и выехал из зарослей. - А не видали близко крестьян с телегами?

- Нет, милай, не видели. Окромя татя казненного никого не зрели.

Окинув острым взглядом толпу, всадник повернул было коня, но в этот миг увидел что-то далеко в поле. Он оглушительно свистнул, раздался топот копыт, и на опушку вылетели еще четверо конных.

- Вон они! - заорал детина, тыча рукой.

Обдав странников острым запахом лошадиного пота, всадники пронеслись мимо - за своим вожаком. Следом устремились снедаемые любопытством богомольцы.

С бугра стало видно: по дороге, вьющейся в низкорослой поникшей ржи, пылили две телеги, сидящие в них люди, судя по одежде, крестьяне, безостановочно лупили лошадей кнутами, стараясь уйти от погони. Да где там! Пятеро конников со свистом и улюлюканьем неслись, как стрелы, мелькали, взметываясь, черные ниточки плетей.

- Догонють, как пить дать догонють, - проговорил скрюченный старик.

Передний всадник, тот самый детина, поравнялся с задней телегой и, не останавливаясь, начал хлестать возницу плетью. Четверо других, обогнав первую телегу, остановили ее и тоже принялись орудовать плетьми. До странников донеслись отчаянные вопли, ругань. Потом возниц связали, бросили в повозки, и малый обоз тронулся в обратном направлении.

Когда обоз был совсем близко, из лесу выехали верхами еще несколько человек. Один из них, маленького росту, щуплый и сухой, неторопливо приблизился к передней телеге.

- Попался, дошляга, - прошепелявил он, склоняясь над связанным, теперь доподлинно выведаю, у кого хлебушко куплял.

Крестьянин приподнял голову - через все лицо пробегал багровый вспухший рубец.

- Ты, староста, еси волк поганый. У кого хлеб купил, того не скажу. Не хочу, чтобы ты, выродок, глумился над добрыми людьми, которые моих детей пожалели.

- У-у, стерва, скажешь! - староста взмахнул плетью, но конь, испугавшись ременного свиста, отпрянул в сторону, и плеть ударила по оглобле.

- На боярский двор их! - крикнул староста, едва сдерживая горячего жеребца.

- Вона как с хлебом-то нонче, - молвил старик-богомолец, - с голоду дохни, а купить у суседей не смей.

- Да разве можно так с людьми обращаться! - негодующе воскликнул Бориска. - Неужто на этих волков и управы нет?

- И-и, милай, обычай старше закона. Плакали крестьянские денежки, отнимут хлебушек. А пожалуются, так и вдругорядь достанется...

Незадолго до Москвы повстречали на ямy1, где проезжие меняли лошадей, запыленного московского гонца со страшной и непонятной вестью. Стуча зубами о край бадьи, обжигаясь, гонец жадно глотал ледяную воду и бросал короткие странные слова:

- Патриарх Никон из церкви ушел... Клобук черный надел... Мантию...

Над его распахнутым воротом дергался заросший сивым волосом кадык, струйки воды расплывались черными пятнами на кафтане.

Гонца слушали, разинув рты.

- Господи, да на кого же он нас, сирых, оставил?

- Теперича уж верно - всем пропасть.

- Догосударился патриарх, довеличался.

- Кто ж у церкви ныне, добрый человек?

Гонцу подвели свежего коня. Он сунул ногу в стремя, упал животом в седло, крикнул:

- Питирим Крутицкий, вот кто! Пасись, раздавлю!

Конь с места взял наметом, сверкнули подковы. Нагнув голову, гонец вихрем пролетел под тесовой кровлей ворот.

Бориска забеспокоился: челобитная была написана на имя Никона. Коли верить гонцу, нынче все не так стало. Повернуть бы в обрат, но что скажут Корней и другие челобитчики? Они на него надеются. Надо искать способ доставить грамоту...

3

Москва начиналась Скородомом, Земляным городом. Строенный еще патриархом Филаретом, отцом Михаила Федоровича, Скородом был похож на бесконечную гряду холмов, окружающих Москву. Этот земляной вал хорошо защищал от огненного боя: пушечные ядра зарывались в землю, вязли в ней, не причиняя крепости никакого урона. С внешней и внутренней стороны вал опоясывался глубокими рвами. Многие иноземцы, посещавшие Москву, удивлялись простоте и надежности насыпной крепости, длина которой была около тридцати верст.

Войдя в город, Бориска незаметно отстал от богомольцев, углубился в кривые московские улицы и переулки. Что там Каргополь, Вологда! Где тягаться древнему Ярославлю с первопрестольной! Бориска брел, как в лесу, и скоро окончательно заблудился. Большие и малые избы, заборы и изгороди боярских и дворянских домов, церкви и соборы, лавки и мастерские окружали его со всех сторон. Улицы и переулки, переплетаясь, кончались глухими тупиками. Стояла невыносимая вонь от помоев, которые лежали у ворот. Пыль, поднятая копытами лошадей, повозками и телегами, висела в воздухе, не успевая оседать на выщербленную бревенчатую мостовую. Народу было много, шатались больше те, кому приткнуть себя было некуда, да кто смекал стянуть что плохо лежит. У некоторых дворов челядь лузгала семечки, играли в свайку дворовые, задирая прохожих. Зубоскалили нагло: не дай бог пройти молодой женке или девке. Бориску не раз обругали за здорово живешь Он было кулаком погрозил - куда там! - закидали сухими конскими яблоками. Хохот, свист, матерщина... "Ну, народ! Видать, перегрелись на солнце..." Мимо мясных и рыбных лавок он проходил, зажав нос. Жирные синие мухи тучами носились над дохлой собакой - убрать некому. Лавочники лениво зазывали покупателей, и ежели те откликались на их призыв, выскакивали из-за прилавков, тащили к товарам.

Наконец за круглыми чадящими постройками пушечно-литейного двора выросли кремлевские башни. И народу стало гуще. Чаще начали попадаться стрельцы, солдаты, конные и пешие дворяне. У Неглинной суматоха - ловят шиша1. Зайцем мечется бедолага, да разве уйдешь! Схватили, замелькали кулаки... Красная площадь как в огне: среди лавочных рядов мельтешат пестрые бабьи сарафаны, жаркие платки. Шумит многоязыким говором Красная площадь, а за ней бурые от пыли стены и башни Кремля.

Бориска двинулся дальше. За речкой Неглинной, тихой и мутной, стены и вовсе были высокие, рыбьими хвостами торчали на них боевые зубцы с бойницами. У башенных ворот - стража, стрельцы, опираясь на бердыши, хмуро посматривали по сторонам.

Над стенами сверкали купола соборов и тянулась к небу высоченная колокольня, которую Борискины спутники поминали Иваном Великим. А на Ризположенской - Троицкой башне под каменным шатром - ух ты! - часы с голубым указным кругом, расписанным золотыми и серебряными звездами с солнцем и луной, по кайме выкованы из меди указные слова. Круг незаметно вращался, над ним - неподвижная звезда с лучом для отсчета времени...

Бориска так загляделся на часы, что не заметил, как из Кутафьей башни стали выходить стрельцы и строиться в два ряда от ворот к Пречистенской.

Внезапно ударил колокол на Иване Великом, его подхватили малиновой пересечкой колокола поменьше. Звон повис над Москвой, увязая в горячем мареве. Народ хлынул к Кремлю.

- Крестный ход, православные!

- Государь изволил помолиться о дожде.

- И то - третью неделю засуха, поля горят.

- Что поля! Скоро от этакого зноя вся Москва запластает2.

- Никон беду накликал, а сам утек!..

Бориску подхватила, понесла толпа. Он протолкался, отругиваясь, и оказался недалеко от стрелецкого строя.

- Шапки ломай!

- Иду-ут!

Под башенной аркой показались стрельцы с золочеными пищалями на плечах, белокафтанники Полтевского приказа, человек около двухсот. Следом вышагивало столько же в голубых лопухинских кафтанах с протазанами3 в вытянутых руках, древки алебард были обтянуты червчатым4 атласом, перевиты золотым галуном, украшены шелковыми кистями.

Невыносимым блеском вспыхнули в воротах ризы святых икон, золото и каменья крестов, вздрагивала парча хоругвей. Заблистали жесткие фелони, саккосы священников, епископов, митрополитов. Попы размахивали кадилами, тянули псалмы. Запахло ладаном. Отдельно шел Питирим Крутицкий, насупленный, вялый, глядел под ноги, словно боялся оступиться.

Появился важный боярин, постельничий, в объяринной5 ферязи, с посохом в сухой горсти. За ним стряпчие несли большой носовой платок, стул с изголовьем. Подножье - коврик, на который государь соизволит встать во время молебствия, и зонт-солношник от палящих лучей июльского солнца.

Выходили по три человека в ряд стольники, стряпчие, дворяне... Мягко переливался шелк ферязей, кафтанов, охабней.

Вдруг всколыхнулся народ, завытягивались шеи. - Государь, государь!

Тучный человек с одутловатым, нездоровым лицом, в легком шелковом опашне6 выступал, поддерживаемый под руки двумя стольниками. Пухлые, словно без костей, бледные пальцы сжимали инроговый - из бивня нарвала - длинный посох. Голову прикрывала сияющая золотая шапка с меховым околом. Взгляд царя ничего не выражал, губы застыли в странной улыбке, государь глядел поверх голов в знойную белизну московского неба. За ним повалило из ворот чревастое, пестрое, бородатое - бояре думные, окольничие, ближние люди... Шествие охраняли с боков стрельцы стремянного полка с пищалями и батогами, с золочеными звездами на колпаках...

Рябило в глазах, от тесноты людской было душно.

4

Толпа тянулась к Пречистенской. Бориска не пошел туда, еле выбрался из толчеи.

- Эй, помор! Вот уж не чаял встретить.

Оглянулся - стоит Евсей в худенькой однорядке - долгополом, без воротника кафтане, на голове мурмолка с потертым лисьим мехом.

- Давно ли в тутошних местах? - улыбается криво.

Ишь, до чего любопытный стал, бывало, слова через зубы цедил.

- Нечего с тобой говорю разводить. Бросили меня тогда в Курье, теперя нам не по пути.

Бориска двинулся было дальше, но Евсей поймал его за рукав:

- Ой ли! Кто, как не ты, убег ночью с изветом к воеводе.

- Одурели вы с Нероновым. Спал я в сарае, проснулся, а вы - тю-тю! Меня кормщик обругал за вас.

Евсей захохотал.

- Ах ты!.. Бес тебя возьми! А Неронов-то весь до пят перепугался... Знаешь что, покалякать охота. Зайдем в одно место, тут недалече.

Сказать, что некогда, привяжется как репей. Лучше уж пойти. А вдруг поможет Евсей...

Поколесив по переулкам, вышли на улочку с глухими заборами, облепленными струпьями засохшей грязи. Через несколько шагов Евсей ткнулся в калитку и поманил Бориску за собой.

- Сегодня праздник, царевы кабаки закрыты, а сюда я частенько забегаю в любой день. Больно уж тут калачи с маком добрые и питье всегда есть, проговорил он, подходя к низкой избе с подслеповатыми окнами. Пустили их после долгих расспросов.

Внутри полутьма, духота. Вонь стоит от онучей, потного тряпья. Вышедший к ним хозяин, точно рыба, беззвучно разевал рот. Ситцевая рубаха расстегнута, полотенцем он поминутно обтирал потную жирную грудь.

Принесли два ковшика медовухи - водки с медом, калачи с маком.

- Пьем за встречу, Бориска!

- В такую жару только водку и пить.

- Ништо, обойдется.

Выпили. Обошлось.

- Как же ты из чернецов-то ушел?

- А вот так... Взял и ушел. Потому как я беглый инок, терять мне все одно нечего. Кормлюсь пером, в подьячих пребываю. Живу, конечно, не ахти как, однако сносно. Да-а, все переменилось: Неронов в чернецах пребывает, Никон в Воскресенском монастыре укрылся. - Евсей метнул на Бориску косой взгляд. - Бают, будто у него с государем нелюбовь получилась.

- В Воскресенском... - повторил Бориска, вертя в пальцах ковшик и пристально разглядывая обкусанный ободок.

У Евсея дернулся уголок рта, он вытянул шею и зашептал:

- Нынче поди-ка покричи о вере на площади - мигом в пытошную угадаешь.

Бориска усмехнулся:

- Ты, стало быть, отступился от старого-то обряда.

Евсей кольнул его острым взглядом:

- Трудно сейчас. Тут не северная пустынь, в буреломах не спрячешься весь на виду.

Бориска совсем загрустил: как передать челобитную?

- Давай-ка еще по единой, - предложил Евсей.

Бориска огляделся. За соседним столом, уронив кудрявую голову в ладони, дремал мужик, по одежде - монастырский служка. В углу босоногие питухи тискали кабацких женок, те лениво отругивались, стучали питухов пальцами по лбам. Одна, растрепанная и черноглазая, бросала взгляды на Бориску. Он отвернулся...

- Пьем, Бориска! - Евсей подсунул ковшик.

От духоты да с непривычки водка размеряла. Евсей придвинулся ближе.

- Чую, не зря ты здесь, - вполголоса проговорил он, - может, помочь в чем? Я могу - есть знакомцы.

Бориске опротивели водка, кабак.

- Пойдем отсюда, на воздух...

- Как там Соловки?

- А что Соловки... Держатся старой веры. Это у вас тут леший знает, что творится.

- Тише ты! - одернул его Евсей. - Значит, оттуда?

- Ну.

- Привез чего?

- Наказ сполняю. А так с чего бы я стал ноги ломать.

Евсей заглянул Бориске в глаза, махнул кулаком:

- Эх, помогу, друг! Пьем еще.

- Не, будя! Дело надо кончать. Грамота у меня для патриарха.

- Для какого?

- Ясно, Никону. Теперя не ведаю, как и отдать.

Евсей постукал ногтями по столу, поднялся.

- Добро, что ты на меня налетел. Пойдем со мной, все справим, как надобно.

Бориска нахлобучил шапку. Уходя, они не видели, как кудрявый мужик, оторвав голову от стола, проводил их взглядом и, пошатываясь, подался следом.

Прошли какими-то запутанными улицами и оказались перед тесовым тыном, за которым виднелся большой дом и верхняя часть сломанного крыльца.

- Жди тут, я - живо, - быстро проговорил Евсей и рысцой, будто не пил водки, затрусил к воротам, мелькнул на крыльце, бухнул тяжелой дверью.

Бориска перешел на другую сторону улицы, прислонился к забору, пощупал письмо - на месте, слава богу. Кажется, кончаются его мытарства, передаст грамоту - и домой. Очертенела эта Москва, хотя он и первый день в ней, уморила суетой до головной боли...

- Эй, земляк! - из пролома в заборе поманил его пальцем тот, кудрявый, что в кабаке за столом спал.

- Чего тебе?

- Беги отседа, земляк, покуда цел!

Бориска осмотрелся: по улице ходит народ, никому до него дела нет.

Кудрявый не отставал:

- Беги, дурачина, не то в пытошную попадешь. Тот подьячий - я знаю гад, иуда, в Земском приказе служит.

Страх стиснул холодом сердце. А ну как в самом деле... Пролез в дыру. За частоколом начинался обширный пустырь с обгоревшими, полуразрушенными срубами.

- Ты кто? - спросил Бориска.

- Потом, потом... - кудрявый схватил Бориску за руку, потянул за собой к пепелищу. Юркнули в обвалившийся обугленный амбар

- Гляди на крыльцо!

Через дверной проем было видно, как в большом доме отворилась тяжелая дверь и наружу выскочило с десяток стрельцов с бердышами, при саблях, за ними - вприпрыжку Евсей. Что-то говорил подьячий, указывая пальцем туда, где только что стоял Бориска. Застонали под каблуками ступени, стрельцы и Евсей сбежали с крыльца и пропали за тыном.

- Видал, как он дельце-то обстряпал? - шепнул кудрявый.

Бориска кивнул головой, с трудом проглотил комок в горле. Кудрявый подмигнул помору:

- Давай-ка ноги уносить.

Попетляв меж опаленных огнем сараев, конюшен, амбаров, - видно, большое было хозяйство, - выбрались на длинную, ныряющую из стороны в сторону улицу, шли долго, пока не оказались у ворот какого-то монастырского подворья.

- В Москве тебе никак неможно. Сейчас всех, кто хочет видеть Никона, ловят, - сказал кудрявый, - а у меня подвода есть. Коли хошь, едем в Саввино-Сторожевский монастырь. Там всегда соловчан приветят.

5

Кудрявого звали Фатейкой Петровым, был он служкой у саввинского архимандрита Никанора. Дорогой, рискуя при тряске откусить язык, словоохотливый Фатейка долго рассказывал про странную судьбу своего господина, бывшего соловецкого монаха.

- Лет пяток назад сидел отец Никанор строителем на соловецком подворье в Вологде и вдруг получает указ патриарший: быть в Москву борзо, дабы ставиться в архимандриты соловецкие. Старец всполошился - шутка ли: на Соловки настоятелем! Собираясь, всех загонял - того неси, этого подай. На Тихона день, слава богу, выехали. Патриарху в почесть повезли рыжичков солененьких, а государю в дар - образ чудотворцев в серебре и злате. Но, видно, с этими дарами и обмишурился отец Никанор.

Ну, прибыли мы в Москву. Я по ней так же, как ты, разинув рот, ходил. А старца тем временем в архимандриты поставили, да на том и заколодило. День ждет, неделю, месяц - не отпускают. Никон молчит, а государь - тем более. Только слышно стало, что в Соловках архимандрит Илья на прежнем месте оставлен. Отец Никанор загоревал. Вдруг повеление вышло - ехать настоятелем в Саввино-Сторожевский монастырь, что в Звенигороде. Вроде бы честь великая: обитель-то у царя любимая для молебствий, для отдыха, архимандрит к государю в любое время вхож, и везде ему двери открыты. Однако недоволен отец Никанор своим почетом, все о Соловках думает. Я на эти Соловки сколько денег, образов да всяких вещей перевозил ради прихоти его... Тыщи рублев прошли через мои руки.

Я это к чему говорю: поелику отец Никанор заботы о благоденствии соловецкой обители не оставил, стало быть, умыслил вскорости туда вернуться. А уж соловецких-то монахов зело любит...

Фатейка все рассказывал и рассказывал, поворачиваясь то к Бориске, то к сидевшему на передке вознице с унылой спиной. За всю дорогу возница только раз обмолвился. Показал кнутовищем на белевший на высоком холме одноглавый храм со звонницей:

- Звенигород. Храм Успенья. - Потом ткнул в другую сторону, в белые крепостные стены: - Саввина обитель.

Прокатили по улицам посада, миновали тот самый Успенский собор, что был построен еще сыном Дмитрия Донского князем Юрием Дмитриевичем, углубились в рощу и незаметно оказались перед воротами монастыря.

Соскочив с телеги, они вошли в просторный и чистый двор. У конюшни распрягали небольшой возок. Увидев его, Петров сказал:

- Отец Никанор здесь, - и повел Бориску прямо к архимандриту.

В келье настоятеля было просторно и светло. Тяжелый стол был завален книгами. Архимандрит читал, придерживая пальцами левой руки круглые очки. Лицо у него было худощавое с большим крупным носом. Глаза смотрели умно и прямо, но временами взгляд настоятеля уходил куда-то вовнутрь, становился невидящим.

Когда Петров поведал о случившемся с Бориской, отец Никанор отложил очки, усмехнулся:

- Да уж так оно: на Москве не зевай. Не токмо письмо, голову потерять можно. Что там в Соловках стряслось?

Бориска решил, что скрывать перед старцем нечего:

- На Стратилата день лай был великой в трапезной. Кликнули большой собор да почали решать, как служить молебствия. Одни хотели по-новому (тех немного), другие - по-старому. А за свою шкуру всяк дрожит. Архимандрит силой принудил приговор подписать, чтоб служить как прежде. Ну а те, кто супротив был, написали челобитную да упросили меня до Никона ее донести.

Отец Никанор в упор глянул на Бориску:

- Сам откуда?

- С Холмогор.

- А на Соловках как очутился?

- Богу молиться ездил, - соврал помор.

- И согласился извет везти аж до самой Москвы.

Бориска замялся:

- Так ведь денег дали... А как они хотят молебны служить, не ведаю. Темен я в этих делах. Однако скажу тебе по чести, отец архимандрит: не знаю теперя, у кого и причащаться. Крутятся люди, как черви на крючке, все извертелись.

Архимандрит стал выбираться из-за стола:

- Чего-то ты недоговариваешь, молодец. На богомолье ходил, а как молиться - щепотью аль двухперстно - не разумеешь.

Бориска с тоской оглянулся на Фатейку, потом на дверь: дерака дать, что ли? Кажется, не то наплел.

- Ин ладно, бог с тобой, - сказал настоятель, - но нехорошо, недобро творит архимандрит соловецкий. Надо выполнять решения московского собора. Письмо с собой, не выкинул по дороге?

Глаза архимандрита глядели так сурово и требовательно, что Бориска, не мешкая, достал челобитную.

Отец Никанор принял грамоту, не срывая печати, положил на стол.

- Ведаешь, что в ней?

- При мне читана.

- Добро. Но вот какое дело... Патриарха Никона с нами нынче нет, но есть всесвятейший собор. Ты же свое свершил - молодец. За грамоту не бойся и можешь с чистой душой ступать в обрат. Однако опасайся: ежели знает тот подьячий, где живешь, то домой не вертайся - сцапают, вздернут на дыбу, кости будут ломать. А тебе это вовсе без надобности.

- Куда ж мне теперя? - растерялся Бориска. - Домой нельзя, в Соловки тож.

- В Соловки? - отец Никанор сел к окну, подумал. - Зрю, неискушен ты, молодец, и, видимо, нет в тебе хитрости, свойственной изветчикам. Однако хоть ты и сер, да ум у тебя волк не съел. Жаль, коли загинешь... И все же ступай на север, найди место потише, пережди мало. К примеру, в Колежме усолье есть тихое и приказчик там, Дмитрий Сувотин, пристойный старец. А годичка через два объявись в Соловках.

- Зачем? - недоумевая, спросил Бориска.

- Придешь - не пожалеешь.

Оставшись один, отец Никанор снова сел было за работу, но отложил перо и закрыл книгу: не до нее сейчас. Сильно потер лоб ладонью, задумался, поглядывая на помятый свиточек.

"Видно, худо стало на Соловках, потому как Илье приходится силу применять к собору. Нашлись и там Никоновы доброхоты, и не дураки к тому же: Илья на них с палкой, а они - челобитную. Но нет теперь Никона, жалобиться некому...

Что говорить, замахнулся Никон далеко: исправления церковных обрядов и книг по греческим подлинникам очень нужны Алексею Михайловичу, дабы объединить русскую церковь с православными церквами Украины и балканских славянских стран. Вслух-то о том не говорят, да и не каждому это уразуметь дано. А Никон царскую мысль на лету схватил, однако тут же и зарвался, присвоил титул Великого Государя и пытался сам дела государственные решать, без царя. И на том разъехалась у него с Алексеем Михайловичем дружба-любовь. А ныне же Никон престол патриарший покинул1 и разом всем насолил: такого еще не бывало, чтоб на Руси церковь оказалась беспризорной. Собор не ведает, что дальше делать. Одни бояре ошалели от радости, другие в затылках чешут. В церкви смута: разве что ножами не режут друг друга в беспамятстве епископы. Дал им задачу Никитка Минич... Ну да бог с ними, с епископами. Надобно думать, как же дальше самому быть..."

Отец Никанор поднялся из-за стола. Глядел в пространство, ничего перед собой не видя.

"Ах ты, господи, ум за разум заходит, когда мыслишь о том, что потерял... Свято место не бывает пусто. Пока словесный огород городили с боярами Морозовыми, тестем царским Ильей Даниловичем да Салтыковым, клобук патриарший оказался на голове Питирима Крутицкого. Осталось руками развести: голова-то у того хоть и не умна, да высока - теперь до клобука не дотянуться долго.

Больно уж короткую жизнь дает бог людям, иной ничего в ней не успевает. А ведь как все близко было! Ныне один путь остался: начинать сначала и борзо. Соловки! Там народ свой, суровый и твердый, коли захотятподдержат. В боярах опора тоже требуется, бояр забывать нельзя: смерды в архимандриты не ставят. Только б сесть на Соловки да заварить кашу, а там само покатится. Надо в Соловки, надо..."

Совсем разволновался отец Никанор. Легким шагом прошелся по келье, толкнул створки оконницы. За стенами монастыря поднимались густые рощи, но листва на деревьях съежилась, омертвела. Архимандрит подумал: "Злосчастный год - ни урожая, ни надежд. А грамоту прочесть надо. Все сгодится в грядущем - и дела, и имена".

Он дунул в серебряную свистелку. На пороге появился служка Петров.

- Фатейка, беги на конюшню, вели запрягать.

- Куда ж ты, владыка, на ночь-то глядючи! Дороги нонче опасны.

- Сам соберись да возьми охраны с пяток людишек. Поедем к Морозовым...1

Глава вторая

1

У Нила Стефанова брали недоимки. Два выборных сборщика выносили из амбара шестипудовые мешки с рожью - жалкий запас на зиму, - укладывали на подводу. За ними зорко следил, поминутно заглядывая в амбар, приказчик Афанасий Шелапутин. Выпятив нижнюю слюнявую губу, он старательно отмечал свинцовым карандашиком на гладкой дощечке каждый мешок. Сборщики работали молча, нехотя.

- Хватит, что ли? - спросил один, проводя тылом ладони под пушистой бородой.

- Помалкивай, - сказал приказчик, - знаю, сколько брать.

- Да там и осталось-то всего ничего. Помрут зимой...

- Носи! - прикрикнул Шелапутин.

- Эх, наш Фаддей - ни на себя ни на людей! - сборщик махнул рукой и полез в амбар.

Сам Нил Стефанов, прислонившись к бревенчатой стене, немигающими глазами смотрел на бурое поле, над которым хрипло галдели стаи ворон, на дрожащую в сыпавшейся мороси сизую полосу дальнего леса. После несусветной жары пали холода. Всю ночь хлестал ливень, а к утру, обессилев, он превратился в нескончаемый мелкий дождь. Этим летом так и не дал господь жатвы. Все, что удалось собрать, едва позволило бы дотянуть до весны. Немало зерна погибло в поле, пока скрепя сердце работал Нил по четыре дня в не делю на помещика Мещеринова, а теперь тот велел вернуть лонешний2 долг...

Хлюпала, чавкала под ногами сборщиков жидкая глина. Рассыпанные зерна светились в ней, как крупинки золота. Нил нагнулся, поднял одно зернышко и растер его крепкими мозолистыми пальцами. Не будет у него в эту зиму хлеба. Придется перебиваться с репы на брюкву вместе с женой и тремя ребятишками. Вон они, несмышленыши белоголовые, пригорюнились на пороге, глядят, как столетние старики. Неужто чуют, что их ждет?

Старший сын Евлашка кутался в ветхий отцовский армяк, прутиком выковыривал глину из лаптей. Обличьем он весь в отца: то же заостренное книзу лицо, широко расставленные серо-зеленые глаза, льняной волос. Помощник: и лошадь запрячь может и боронить выучился, даром что осьмой годок пошел; да вот силенок маловато и от худых харчей в рост не идет.

Евлашке было непонятно, почему хлеб, который он помогал убирать, куда-то увозит чертов Шелапутин, а тятька молчит, будто так и надо. И чего молчит! Евлашка шмыгнул носом, поднялся с порога и, путаясь в полах армяка, приблизился к приказчику.

- Ты зачем наш хлеб увозишь? - спросил он, сдвигая густые брови.

- Что-о-о?! - Шелапутин выпучил на мальца рачьи глаза. - А ну отойди, пока ухи не оторвал.

Евлашка не испугался, подбоченился:

- Попробуй-ко!

- Эй, Нил! - крикнул Шелапутин. - Укажи своему щенку место. Ишь, старших не почитает!

К Евлашке подбежала мать, ухватила сына за рукав, поволокла к избе.

- Не вяжись ты к нему, ироду! И впрямь уши отвернет...

Пышнобородый сборщик присел на приступок амбара, снял шапку, обтер подкладкой лицо. Второй остановился рядом, опустив голову, нарочито пристально разглядывая ладони.

- Всё, Афанасий, - проговорил пышнобородый, - в амбаре как опосля татар... Не подняться теперь мужику.

Шелапутин, недоверчиво косясь на сборщиков, заглянул внутрь сруба, потом, шевеля толстыми губами, подсчитал по дощечке и спрятал ее за пазуху.

- Десяти пудов недостает, то бишь двух мешков. - Он обернулся к Нилу: - Может, схоронил где? Отвечай!.. Не желаешь, значит... А вы что расселись, как на посиделках! Живо несите на подводу репу, брюкву, морковь...

- Побойся бога, Афанасий, - сказал второй сборщик, однако не глядя в глаза приказчику, - не по-православному это.

- А долги не платить - по-православному?

- Так ведь не тебе он должен, - молвил пышнобородый, - плюнь ты на эти десять пудов, хрен с ними.

Приказчик задрал бороденку, брызгая слюной, зашипел:

- Ты на что меня толкаешь? На обман толкаешь! - Он погрозил пальцем: Гляди у меня! То-то... Я миром выбран, я - честно.

- Эх, поистине: чужой дурак - смех, а свой дурак - грех. Пышнобородый подтолкнул локтем другого сборщика. - Идем отсюда, пущай сам носит, сам и возит.

Шелапутин кинулся было следом за уходящими со двора сборщиками, но остановился, вернулся к подводе, потряс кулаком:

- Ну вы у меня!.. Все как есть выложу хозяину про вас! Слышите? Вертайтесь!

Сборщики, не оглядываясь, подняв плечи, широко зашагали от хутора. Приказчик растерянно захлопал глазами, позвал:

- Нил, поди сюды.

Стефанов оторвался от стены, на негнущихся ногах приблизился к приказчику.

- Бери вилы, Нил, ссыпай в подводу репу... Да ты оглох, никак?

Нил не двигался с места, по-прежнему смотрел на дальний лес, но в глазах у него начали загораться недобрые огоньки.

- Господи! - вдруг раздался пронзительный вопль жены Стефанова Маремьяны. - Да что же такое деется-то? Где это видано, чтоб люди сами себя грабили! Да рази ж можно этакое! Ой, помрем мы все как есть голодной смертью! - Она упала на колени, поползла по грязи к ногам приказчика. В один голос заревели младшие ребятишки.

- Афанасий, смилуйся, Христа ради, не дай погибнуть!

Ребятишки цеплялись за однорядку Шелапутина, вторили матери:

- Хлиста лади, не дай!

Приказчик на минуту остолбенел, потом рывком высвободился из цепких ребячьих рук, выдернув из-под телеги вилы, замахнулся:

- Пошли прочь, я вас!

Ребята заверещали в страхе. У Нила кровь бросилась в голову. Не помня себя, ринулся он к Шелапутину, хотел вырвать вилы, но подошвы сапог скользнули по глине, приказчик мигом провалился куда-то, в глазах вспыхнуло множество звезд...

Когда Стефанов очухался, он увидел, как приказчик выезжает со двора. Рядом с Нилом сидела растрепанная, без платка Маремьяна и голосила. Прижавшись к ней, подвывали перепачканные в грязи ребятишки. Евлашка осторожно трогал волосы отца.

В башке гудело. Нил пощупал затылок - крови нет, зато шишка с кулак. Шатаясь, поднялся, бесцельно побродил по двору. "Что же теперь делать? Дожил, нечего сказать: одежи что на себе, хлеба что в себе - и голо, и босо, и без пояса. Хоть Евлашку в кабалу отдавай. Нет уж дудки! Уходить надо. Но куда. Податься бы в южные окраины - там жить легче, но скорее сыщут и обратно вернут. А может, - на Север... Старики говорят, что уходят туда люди, несогласные с Никоном, с новыми законами. Однако житуха там тяжкая... Думай, Нил, думай..."

Горько причитала Маремьяна. Прикрикнул на нее:

- Да заткнись ты!

Маремьяна спрятала в ладонях исхудавшее лицо.

Красивая была девка Маремьяна, а ныне от красоты одни глаза остались, да и те провалились в темные глазницы. В бедности, нужде беспросветной проходило замужество. Однако Маремьяна не жаловалась: Нил оказался работящим мужем, бил ее редко да и то, когда уж самому невмоготу бывало, ребят зря не забижал и все, что нарабатывал, в дом приносил. Но, видно, так водится: все любят добро, да не всех любит оно. И вот сегодня впервые дохнула на них могильным холодом смерть.

Нил вывел из сарая Серка, погладил седую гриву, стал запрягать в фуру.

- Собирай пожитки, - сказал он жене.

Маремьяна, опираясь рукой о землю, тяжело поднялась, заправила под платок волосы. Ребятишки швыркали носами, не выпускали из ручонок материного подола.

- Какие у нас пожитки, - вздохнула Маремьяна, - сам знаешь: в баню собраться - из избы выехать. Куда же теперь-то?

Глядя, как Нил зло затягивает гужи, она подумала, что, может быть, он верно замыслил, ведь на хуторе ждет их голодная смерть, никто не сможет помочь, никому до них дела нет... И все же куда уезжать? Зима на носу, ребятишки босы, не одеты.

- Стало быть, в бега... - тихо промолвила она. - Поймают - на козле забьют.

- Не твоя печаль, - огрызнулся Нил.

- Боязно. Коли что случится, куда ж детишки денутся? По миру пойдут, горемычные, в кабалу вечную...

Нил резко обернулся, и Маремьяна испугалась его гневного взгляда.

- Ведь околеем тут!

- А изба, а двор?

- Спалю! Пропади все пропадом!

Маремьяна подошла к мужу, погладила по плечу:

- Не надо, Нилушка. Вдруг кто-нибудь сюда поселиться захочет. Место доброе...

Нил молча налаживал сбрую. Когда кончил, буркнул:

- Ладно, быть по-твоему.

Доехав до опушки леса, Нил спрыгнул с фуры в жухлую мокрую траву, снял с задней стенки топор и сунул его за пояс под армяк. Два младшеньких спали, убаюканные качкой, посапывали и причмокивали во сне. Рука сама потянулась погладить их по льняным головкам, и тут же Нил рассердился на себя за свою слабость. Он торопливо обошел фуру, дотронулся до жениного плеча.

- А? Что? - встрепенулась Маремьяна.

- Ждите меня тут, - хрипло проговорил Нил, - да никуда не отъезжайте. Скоро вернусь.

- Куда же ты?

- На кудыкину гору...

Он поглубже натянул шапку и быстрым шагом двинулся вдоль опушки, не оглядываясь.

А Евлашка не спал. Он видел, как отец брал топор, и притворился спящим, когда его головы коснулись отцовские пальцы, а теперь молча глядел вслед тятьке. Недоумевал Евлашка, зачем отцу понадобился топор - в темноте дров не нарубишь, раньше надо было думать, а то попросил бы его, Евлашку, он бы мигом... Глаза у отца страшноватые, злые, ушел в ночь...

Евлашка забился в угол, устроился поудобнее. Веки слипались подкатывал "тихон". Рядом глухо шумел ночной бор.

...Изба приказчика Шелапутина чуть виднелась за высоким тыном, и узнать, почивает хозяин или бодрствует, можно было по поведению Шелапутинских кобелей. Перед сном приказчик спускал их с цепей, и они бродили по двору, голодные, злющие, отзываясь остервенелым лаем на каждый шорох у забора. Сидя на привязи, они вели себя тихо, пока обманутый этой тишиной гость или путник не входил в калитку. Хорошо, если отделывался он порванными портками...

Нил осторожно приблизился к тыну, чутко прислушиваясь к тому, что делается во дворе. Там было тихо. Видимо, хозяин еще не спал и псы были на цепях. Нил опустился возле ворот в сырые увядшие лопухи, судорожно сжимая топор, затаился.

Прояснилось: хитро ухмыляясь, глянула из-за дальнего леса скособоченная луна. Где-то далеко, в болотах, стонала выпь...

Время шло, приказчик не выходил из дому, и Нилом овладело странное беспокойство. Дело, которое он задумал, могло кончиться плохо для него, и тогда ни жена, ни дети никогда не узнают, что с ним случилось. А самое страшное то, что пропадут они без него, погибнут. Может быть, потихоньку уйти из здешних мест, запутать следы, чтоб сам черт не нашел. Но ведь останется жить злодей Шелапутин, будет и впредь лиходейничать, измываться над народом, еще не одного по миру пустит... На детишек с вилами! Да за это...

Новый прилив ярости охватил Нила. Неужто никто и ничто не в силах избавить землю от такой сволочи. Ведь дохнуть нельзя, живешь, как в петле, чем больше барахтаешься, тем туже она затягивается...

Летом Нил продал всю скотину, оставил только лошадь. На вырученные деньги купил у одного знакомого крестьянина из дальнего села немного хлеба на зиму, да не сумел увезти купленное. По причине недорода помещики и воеводы понаставили на дорогах и тропах заставы, чтоб ни один золотник зерна не ушел из их владений. Поймали Нила, поймали и его соседа бобыля. Сытые дворовые прихвостни секли их плетьми прямо в телегах, потом доставили на воеводский двор обоих и били их там батожьем без пощады. А за что?.. Голым бедняком стал Нил: ни скотины, ни денег, ни хлеба. И жаловаться некому. Отлежавшись, он поехал к своему хозяину Мещеринову просить отсрочки долга. Дальше крыльца не пустили. Сыто отрыгивая, рыжеволосый Мещеринов высунулся в окно, кивнул дворне: "Выбейте его за ворота!" Накостыляли Нилу по шее. Лежа в фуре, в бессильной ярости грыз он кулаки, едва удерживаясь, чтоб не разрыдаться от горя и обиды. А когда приехал домой, содрал со стен иконы святых чудотворцев и под причитания жены разбил их топором на колоде в щепки... Не прошло и недели, как заявился Шелапутин с выборщиками. А ведь на свою погибель пришел...

"Не-ет уж, хватит, глядел я на вас, живодеров, терпел всякое, да лопнуло терпение. Начну с прихвостня Афоньки, а там и до Мещеринова доберусь".

У Нила затекли ноги, он пошевелил ими и огляделся. Кругом было тихо, лишь где-то вдалеке слышался волчий вой. Ночная бабочка замельтешила перед глазами, собираясь пристроиться на носу. Нил отогнал ее и неосторожно задел рукой частокол. Звякнула за тыном цепь - и снова тишина.

Тишину разодрало дверным скрипом, пьяными голосами, дребезжащим знакомым смехом сельского попа. Нилу удалось через щель разглядеть две спотыкающиеся тени, которые двигались к воротам. "Провожает гостя. Тем лучше, не придется воевать с собаками..."

- А за службу господину нашему воздается тебе, Афанасий... - икая гнусил поп.

Послышался смешок Шелапутина:

- Как он, Нилка-то, башкой оземь. Хе-хе! Наказал господь. На приказчика руку не поднимай, то-то.

- Не обижай раба, трудящегося усердно. Мужики, брат, кормят тебя.

- А тебя не кормят?

- По нонешним временам я сам за сохой хожу.

- Словами-то раба не научишь.

- Ду-урак! По тонку надо.

- Я господину служу. На том помру!

- Помрешь, это верно, - пробормотал Нил, вытягивая из-за пояса топор.

Из ворот хозяин и гость вывалились вместе. Поп заскользил каблуками по траве и шлепнулся задом. Шелапутин пытался ухватиться за воротный столб, но промахнулся и полетел на попа. Барахтались впотьмах, ругались, поминая бога и черта. Наконец вздынулись. Поп размашисто перекрестил упершегося лбом в забор приказчика:

- Не злословь раба пред господином его, чтоб он не проклял тебя.

- Убирайся к лешему!.. Надоел, - промычал Шелапутин, тщетно стараясь оторваться от забора.

Поп еще покачался над ним, потом махнул рукой и попер прямо по лужам, шатаясь из стороны в сторону.

"Пора!" - Нил поднялся, держа топор за спиной, шагнул к приказчику. Тот услышал, проговорил:

- Спать надо, святой отец... Спать.

Нил молчал, ожидая, пока Шелапутин повернется к нему лицом.

- Ты что... Язык заглонул. - Приказчик оторвался в конце концов от изгороди, обернулся, - Постой, постой! Ты не поп.

Он вытянул шею, вглядываясь, и вдруг узнал:

- Нил!.. Ты того... Ты не подходи, Нил... А-а, знаю. - Он покачал пальцем и внезапно взвизгнул. - Убить меня пришел, смерд! Эй, Швырко, Пунька, куси его!

Он бросился было в калитку, но Стефанов цапнул его за плечо, рванул назад, притянул к себе близко. И только в эти мгновенья почуял Шелапутин, что и в самом деле пришла к нему смерть и вовсе не Нил, а она, костлявая, крепко держит его за ворот. Хмель вылетел из головы, и он заверещал тонким голосом, отмахиваясь руками, силясь избавиться от железной хватки. Захлебываясь лаем, собаки рвали цепи.

Нил взмахнул топором...

- Н-на!

2

У околицы села Дымово, на краю оврага, поросшего бурьяном, лопухами и крапивой, куда сельчане сбрасывали всякий хлам, раскорячились, задрав к небу оглобли, приземистые, ладно скроенные возы. На возах ядра, пули ружейные, зелье, фитили - огневой запас пехотной роты нового строя, команда над которой поручена капитану Онисиму Панфилову. И хотя врага рядом нет, все это снаряжение держать в деревне не велено, согласно уставу. Стреноженные лошади деревянно подпрыгивали, тряся гривами, хвостами, отбиваясь от наседающих оводов и слепней. Солнце вспыхивало на остриях воткнутых в землю копий, на измятых латах и шлемах, брошенных на подводы. Охрана, спасаясь от полуденного зноя, расположилась кто под телегами, кто прямо в лопухах. Лишь один солдат, обливаясь потом, бродил с копьем на плече, поглядывая в сторону села, чтобы не прозевать появления начальства и вовремя предупредить товарищей. По кривой улице деревни протянулась вереница телег с холодным оружием, землекопным и плотничьим инструментом. Слонялись одуревшие от жары копейщики - там не задремлешь... Вдалеке, за пригорком, за унылой поникшей рощицей, изредка раздавались беспорядочные ружейные залпы солдаты-пищальники постигали премудрость огневого боя. Глухое эхо шарахалось по селу, тычась в избяные стены, проваливаясь в раскрытые окна...

У одного такого окошка на широкой лавке сидел в расстегнутом мундире капитан Онисим Панфилов. У капитана длинные усы и короткая черная борода, а волосы русые с рыжиной. Его пальцы выбивали по скамье походную барабанную дробь. На крупном носу блестели капельки пота. Одним ухом Онисим прислушивался к далекой бестолковой стрельбе, другим - ловил путаную речь прапорщика Кондратия Песковского.

- ...Провка Силантьев - тать. Украл господскую утку, значит, казни достоин. Неповадно чтоб другим было шишевать-то. Я поручика не нашел, потому сам указал дать Провке двадцать батогов. А еще бы надо убыток вдвое увеличить - доправить, чтоб по закону-то было.

Прапорщик, дворянский сын, был здоровенный увалень с огромной, как котел, головой и тупым взглядом бесцветных свиных глаз, весь налитый дикой, необузданной силой. От Панфилова не укрылись свежие ссадины на крутых кулаках: снова дал волю рукам Кондратий.

Капитан дернул себя за ус.

- Ты вот что... Насчет поручика неправду молвишь. Он в ту пору в роте находился, право дело.

Глазки Песковского загорелись лютой злобой:

- Брешет все собачий сын! У моего родителя в задворниках1 жил, а теперя - поручик. Он передо мной шапку ломать должон.

Панфилов устало прислонился спиной к стене. Душно в избе, воняет прокисшими щами, гнилой капустой. Сколько им еще стоять в деревне - один бог ведает. Выборный полк Аггея Алексеича Шепелева2, в который входит рота Панфилова, плетется где-то с обозом, отстал, растянулся по дорогам и гатям поморских лесов. Ждать да догонять - хуже нет. От безделья солдаты начинают лихо чинить, в татьбу ударились. Урядники3 самовольствуют. Онисим оглядел прапорщика: этот - тоже. Из захудалого рода, а спеси поверх головы. Вслух сказал:

- Тебе, Кондратий, ведомо, как роте урядниками устроенной быть и что надо поручику и прапорщику помнить. А чтобы сие засело в башке накрепко, повторю. Капитану, то есть мне, приказано о солдатах своих пещися4 и беречь их, как отцу детей своих, поручику - остереганье и труды, тебе же знания и смелость поручаются. Потому в роте у меня не будет, чтоб заднее на перед ворочали, а лошадь позади телеги впрягали.

Песковский, наморщив низкий лоб, соображал:

- Это я-то телега, выходит...

Панфилов с досады крякнул, встал, застегивая мундир на множество мелких деревянных пуговиц, проговорил:

- Неумен ты, Кондратий, право дело. Прапорщик - при знамени, сиречь при прапоре, и до солдатов ему заботы нет. И коли капитан и поручик в лицах есть, не доводится тебе ни словом, ни делом солдатами владеть, пусть хоть боярин ты. И запомни, - он слегка стукнул костяшками пальцев в лоб Песковскому, - зол нынче солдат, жалованье ему задолжали, а что и платим, то медными деньгами. Так что же доправлять с них будем? Ступай-ка к себе. Да поручика чтоб слушаться непременно!

Глядя вслед Песковскому, думал: "Никак не могут в толк взять, что полки нового строя - не стрелецкое сборище, не дворянская конница. Устава не ведают. Чванятся родством. Случись воевать теперь же - сраму не оберешься".

Опять вдали врассыпную ударили выстрелы.

"Худо стреляют, право дело. Надо бы сходить глянуть: порох зря переводят".

Панфилов прицепил к поясу короткий палаш, надел медный шишак1 и шагнул за порог. В сенях на табурете сидел немолодой солдат, узкоплечий, с орлиным носом и цыганскими глазами. Звали его Лункой, родом из Архангельска. Был он сметлив и расторопен, и капитан держал его при себе для разных поручений. Лунка вскочил с табурета, поклонился, сняв круглый шлем.

- Пройдусь по караулам, а ты займись, чем хочешь, - сказал ему Панфилов.

С воинской службой Панфилов давно связан. Мужицкого роду-племени, был он в драгунах, в рейтарах, ныне дослужился до капитанского чина пехотной роты. Бояре да дворяне по своей воле в солдатские полки и вовсе не идут, уж разве только те, кому самому не вооружиться и людей не выставить Смотрят они на солдат, как на быдло, на смердов, черных лапотников. А куда они гожи без мужиков-то? Государь велит в офицеры иноземцев ставить, а те русского человека не иначе как свиньей кличут и - чуть что - за трость да по мордам. В полку Аггея Алексеевича Шепелева иноземца ни одного нет. Полк выборный, набранный из других полков, и состоит сплошь из людей северных городов и сел. Все урядники - русские. Одно нехорошо: попадаются среди них дубины вроде Песковского - всю обедню портят. Оно конечно, драть солдата надо, чтоб строгость чуял, но делать сие следует в меру, по заслугам, и поручать нужно наказание тому, кто для этой цели уставом определен...

Чтобы сократить путь и незаметно подойти к караулам, он пошел огородами, подлезая под изгороди и вызывая лютый брех цепных собак. Так, сопровождаемый собачьим лаем, и добрался до околицы. Вот тебе и незаметно! Однако, перевалив через последнюю изгородь, он чуть не наступил на спящего в лопухах солдата. Копейщик безмятежно посапывал. Лопухи закрывали почти все его лицо, виднелась только кудлатая борода, в которой безнадежно запуталась зеленая гусеница. Тяжелые руки с мозолистыми ладонями хлебопашца были раскинуты, могучая грудь под кургузым грубого сукна мундиром, сшитым на манер немецкого колета2, вздымалась ровно.

Капитан потянул себя за ус, разъяренно огляделся. Одинокий часовой стоял, опираясь на копье, и задумчиво глядел на вьющуюся среди холмов и шапок кустарников пыльную дорогу, заросшую глянцевыми полосами упрямого подорожника.

"Дрыхнут в карауле, черти!" - капитан хотел было гаркнуть: "Встать!", но тут до него донесся тихий разговор из-под ближайшей телеги. Панфилов прислушался - говорили трое.

- Стало быть, Провка, не привелось тебе попробовать ути.

- Не. Прапорщик Песковский забрал. Сожрал, дьявол, я видел. Когда мне спину батожьем гладили, он утку на барабане хрупал.

- Спымал-то как, небось петлей? - спросил молодой голос.

- Не. Взял с собой двух мальцов. Говорю им: "Не зевайте, пока буду хозяину зубы заговаривать, крутите башку либо гусю, либо утке и сразу дерзка давайте". Посулил им лапки за то отдать. И все бы ништо, да сплоховали мальцы. Как почали утке башку вертеть, она возьми да крякни. Понятное дело, шум-крик поднялся. На беду прапорщик проходил. Может, и не драли бы, да двор-то старостин оказался.

- Этот Песковский - зверюга. Кулак у него что молот. Намедни Фомке одним ударом морду разворотил. Верно, Фомка?

- Угу. Четыре жуба вышадил.

- Все от него плачут. Слышь, Провка, я бы на твоем месте порешил этого Песковского.

- Он урядник. Чего ради я за него на смерть пойду. Сказнят, и все тут... Вот здесь, пониже, помажь-ка маслицем-то. Во-во! Кожа, поди, сорвана.

- Мясо видать. Неужто нет зла на него?

- Молод ты еще. Кровь в тебе играет. Куды ж супротив господ попрешь? У них сила. Да и не дело это - баловство.

- Мало тебя били. Обидно ведь.

- Так бог велит. Терпи.

- Когда утку крал, о боге не думал.

- Хе! Забыл, потому и промашка вышла.

- Я б не простил. В первом бою провертел бы дырку в башке Песковского.

- Поглядывай! - вдруг раздался оклик часового: солдат, очнувшись от дум, узрел начальство и заорал первое, что пришло на ум.

Панфилов не успел оглянуться, как из лопухов мгновенно выросли копейщики. Капитан свирепо вращал глазами, но гнев уже проходил. Больше всего хотелось ему сейчас поглядеть на собеседников Провки Силантьева, особенно на того, кто намеревается стрелять в начальство.

Провку он знал давно. Это был простодушный исполнительный солдат, пинежанин, а то, что он решился на кражу, вероятно, было вызвано вынужденным бездельем и скудным харчем. Рядом с Силантьевым стоял длиннорукий Фомка из Тотьмы с разбитым заплывшим лицом. Этот слова лишнего не скажет, но ленив, за что и бит. Л вот еще один - Егорка Поздняков, холмогорец. В роте он недавно, в кузнечном тонком деле горазд: любой ружейный замок исправить может. Значит, он...

Капитан впился взглядом в рябоватое Егоркино лицо, но тот смотрел как ни в чем не бывало, ясно и чисто. "Ладно, - решил Панфилов, - пущай думают, будто не слышал я вовсе их беседы и не видел, как дрыхли другие в лопухах. Только за этим Егоркой глаз да глаз нужен... Кстати, говорят, он отменно стреляет. Копейщик ведь, к ружью непривычен. Так отчего ему хорошо стрелять?"

- Подойди ко мне, - позвал он Егорку.

Тот приблизился, волоча за собой длинное копье, перехваченное в нескольких местах железными кольцами. Мятые латы - панцирь и юбка железные - были велики для него и болтались, звякая кромками.

- Ведаешь, как с копьем обращаться супротив пехоты? - спросил Панфилов, хмуря брови.

Егорка слегка улыбнулся.

- Противу пехоты копье надо ставить острием в горло.

- Почто не в лоб?

- Отбить легко копье вверх либо на сторону.

- А против конных?

- Целить надо острием в грудь либо в шею лошадиную. А еще можно одной рукой копье держать, а другой - саблю.

Капитан дернул себя за ус:

- Верно ли, что можешь с ружьем управляться?

Глаза у Егорки блеснули задором.

- Из самопалу стрелял многажды. Зверя в глаз бил.

- Самопал - детская забава, легок, не по мужской руке. Пищаль или мушкет - вот что для солдата надобно.

Егорка пожал плечами.

- Ежели спробовать...

- ...то и в голову попадешь? - продолжал капитан. Егорка настороженно, исподлобья глянул на Панфилова:

- Угадать нетрудно, особливо ежели дюже хочешь, - сказал он тихо, но твердо.

- Ну вот что, - проговорил капитан, - думал послать тебя на выучку в пищальники, да вижу - бахвал ты и кость тонка. Такие опосля седьмого выстрела с ног валятся от мушкетной отдачи. Послужишь с копьем, право дело.

Круто повернувшись, Панфилов направился к дальним холмам, над которыми стлался синий пороховой дым.

- Что это он про ружье спросил? - произнес Провка. - Неужели слыхал, как ты про Песковского-то?

Егорка пожал плечами, приподнял копье, с силой всадил в землю тупым концом.

- Может, и слышал... А пущай его!

Провка согнулся и, кряхтя и охая, снова полез под телегу.

В это время на пригорок въехала запряженная в буланую лошадку подвода. Колеса у нее вихляли и скрипели, словно их сто лет не смазывали. Справа с вожжами в руках вышагивал невзрачный мужичонка в справной однорядке, новых лаптях и остроконечной войлочной шапке. Стороной брел, хмуро глядя под ноги, старик-стрелец в распахнутом кафтане. Пищаль и сабля его лежали на подводе, а рядом с ними - что-то длинное, завернутое в черную холстину.

Позади шел еще один человек. Когда подвода подъехала ближе, оказалось, что это крепкий широкоплечий детина, на лице которого запеклась кровь, виднелись синяки. Руки скручены за спиной, а конец петли, накинутой на шею, привязан к задней грядке подводы.

Лицо связанного детины показалось Егорке знакомым, и когда подвода поравнялась с ним, он вспомнил: "Холмогоры. Кузня дядьки Пантелея. Лешачьего вида лодейный мастер и его помощник... Бориска!.. Точно он. Но почему здесь, связанный, как разбойник? На раздумывание времени не оставалось. Он выдернул из земли копье и побежал наперерез подводе.

- Стой! - закричал он, хватая лошадку под уздцы. - Стой!

К нему подскочил мужичок с вожжами.

- Чего орешь, солдат? Уйди с дороги!

Егорка весело расхохотался:

- Эх ты, ворона! Куда прешь? Не видишь, рота стоит.

- Ну и стойте, - кипятился возница, - хоть провалитесь. Куды хочу, туды и еду. Берегись!

Егорка выставил копье, как учили, крикнул:

- Фомка, сюда!

Пока Фомка вылезал из-под телеги, подошел стрелец, взялся за копье:

- Ты, датошный1, пустяй нас, пустяй. По государеву делу едем. Чуешь, датошный?

- Ах, черт! - Егорка почесал за ухом, соображая, как быть дальше: надо было как-то выручать Бориску.

- А што вежешь? - сказал подошедший Фомка, кивая на подводу.

- Не твое дело! - огрызнулся стрелец и съязвил: - Много, видно, знать хотел, оттого и рожа бита.

Фомка побагровел:

- Рожа моя не по душе пришлась? Ах ты шпынь2! Отвечай, когда спрашивает караул, а то...

- Да отстаньте вы, ребята, - умоляюще затянул возница, - едем мы точно по государеву делу. Эвон на телеге приказчик господина нашего Мещеринова лежит, Афанасий Шелапутин. А тот детина - лихой, вор: до смерти изрубил приказчика-то, деньги у него забрал, серебро, и немало. Вот ведем теперя на суд к Мещеринову Ивану Алексеичу.

- Изрубил? - не поверил Егорка. Откинув холстину, он отшатнулся и зажмурился. В воздухе поплыл приторный дух мертвечины.

- Вот дурачье, - сплюнул Фомка, - надо же додуматься возить мертвое тело в этакую жару! Да закрой ты его!..

- А как же иначе? Нужно показать Ивану Алексеичу, чтоб суд сотворил праведный, - сказал возница, поправляя холстину на мертвеце.

- Неправда, - произнес, разлепив запекшиеся губы, Бориска, - не убивал я его. Истинный Христос, даже пальцем не задел.

- Молчи, тать! У-у! - возница замахнулся на него кнутом, но Егорка не дал ударить, перехватил руку.

- Постой! Ведь я его знаю. Это земляк мой, лодейный мастер. Не мог он убить. Не верю.

- Что из того? Что из того? - кричал мужик. - Знаем вас, датошных. Сами тати и татей защищаете.

Стали подходить другие солдаты.

- А ну заткни пасть! Ишь, расшумелся.

- Нашего брата лает!

- Братцы, секите мне голову - не поверю, что Бориска человека жизни лишил!

- Егорка не брехун, ведаем. А вот мужичка потрясти следует.

- Сам-то кто таков?

Возница затравленно озирался, лицо его посерело и вздрагивало.

- Доводчик я, при убиенном состоял.

- А-а, так ты доводчик! - обрадовался подоспевший Лунка и, обернувшись к солдатам, широко улыбаясь, закричал: - Ой, братцы, мне доводчики всякие во где! - он провел ребром ладони по горлу. - Сверзнем-ка его в овражек. Пущай ведает наперед, как солдат лаять. Э-эх!

С хохотом солдаты подхватили доводчика и потащили его, брыкающегося, к оврагу. Лунка на ходу подмигнул Егорке: мол, не зевай! Стрелец тем временем под шумок куда-то исчез, оставив на подводе оружие.

- Ну, Бориска, счастье твое, что нас повстречал, - молвил Егорка, разрезая веревки на руках помора. - Давай за мной!

Перепрыгивая через изгороди, прямо по грядкам с репой, луком и морковью пронеслись они, распугивая скотину и птицу, и нырнули в густой ивняк, тянувшийся по берегу узкой речонки. Упав в траву, тяжело дышали.

- За что приказчика-то кокнул? - спросил, переведя дух, Егорка. Он расстегнул латы, сбросил сапоги и сидел на траве, шевеля пальцами ног.

- Да не убивал же, говорю.

- А вон кровь на одежде. Чья?

- И моя, и его. Меня тоже били, - Бориска потрогал распухший нос, потом решительно встал, сдернул с себя рубаху, скинул портки и с разбегу плюхнулся в речку. Егорка торопливо, словно куда-то опаздывая, тоже разделся, нырнул и щукой заскользил в искрящейся прозрачной воде.

- Хватятся тебя. Ведь с караула убег, - сказал Бориска, застирывая пятна на рубахе.

Егорка попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из ушей, рассмеялся:

- Скажу, что за тобой гонялся, да, вот жалость, не догнал... Крепко досталось?

Бориска улыбнулся:

- Будь здоров!... - он скрутил рубаху жгутом, выжал и раскинул на траве. Сам прилег рядом, пожевал былинку, сплюнул.

- Да, Егорка, хреновая пошла на Руси жизнь, коли мужики промеж собой смертным боем бьются. Искал я вчерась ям, чтоб домой с попутчиками добираться, и заплутался. Всю ночь бродил - ни жилья, ни людей не встретил. Под утро вышел к деревне. Туманчик, мглисто. Иду это я по дороге, гляжу мужик валяется. Думаю, пьяный. Подошел ближе, толкнул легонько - молчит. Стал поднимать, а у него башка и развалилась, и сам он весь в глубоких ранах, застыл. Ох, чую, худое дело, никак разбойнички озоровали. Одначе вижу, все при нем: и однорядка новехонькая, хоть и порубленная, и сапоги, и даже перстень на пальце. Золотой. Мужик-то, видно, из важных, смекаю. Начал я орать, звать на помощь. Охотники нашлись, да только ни с того ни с сего скрутили меня и давай дубасить. Едва не прибили вовсе, но доводчик со стрельцом решили, что надо волочь меня на господский двор вместе с убитым и там суд чинить. Деньги при мне нашли. Мои деньги-то, а они вопят, что украл я их у этого приказчика. Отняли, только я и видел денежки-то.

- Дела-а... А я ведь чуял, что не мог ты лиха сотворить... Куда ж тебя носило? В эку даль забрался.

Бориска перевернулся на спину.

- Эх, Егорка, не спрашивай! Далеко я ходил. Теперя - домой... Сам-то давно ль в солдатах?

- Месяца два прошло, как отдал меня благодетель Пантелей Лукич. Стоим вот. Бают, скоро на Москву двинем.

- Служить-то, поди, нелегко.

- У дядьки тоже не сладко было. Чуть не ежедень лаял да за волосья таскал. Здесь тоже попадает, за дело, однако.

- На войну небось поведут. Ляхов бить или еще кого...

- А кто знает, все может быть.

Егорка привычно быстро оделся, застегнул латы, нахлобучил шишак со сплошным козырьком и продольным гребнем, протянул ладонь:

- Ну, друг, прощай!

- Погоди, - Бориска задержал его руку в своей, как же мне отсюда выбраться на тракт наш северный?

- Махнешь через речку, вон той рощицей на восток версты две отшагаешь - там и дорога

- Спаси тя бог, Егорка. Прощай!

Проводив взглядом солдата, Бориска свернул одежду, поднял ее над головой и вошел в воду. До него донесся отдаленный грохот. Плывя на боку, он видел поднимающиеся к небу тучи пыли в стороне от деревни, но не знал, что это означало. А к Дымово в это время подходил выборный полк нового строя полковника Аггея Шепелева.

3

Утренние сумерки уползали в лесную чащобу, прятались под широченные юбки вековых елей, прикрывались волглой бахромой папоротников. Острее становился дух гниющего дерева, прелых прошлогодних листьев, хвои, железистый запах болота. Над головой, изрезанное вдоль и поперек еловыми лапами, тихо бледнело худосочное северное небо. Лениво и неохотно просыпался лес.

Мокейка-скоморох остановился возле сухой березы, обросшей трутовиками, стащил с головы видавший виды треух, прислушался к звукам пробуждающегося леса. В слабом шелесте листвы и шорохе ветвей, в поскрипывании древесных стволов, в теньканье невидимых пичужек мерещилась ему чудная музыка, которую и не передать на гуслях. А попробовать надо. Мокейка снял с плеча тощий мешок, вытащил на свет старые, с бесчисленными выщербинами гусли. Улавливая чутким ухом лесные звуки, он привычно пробежал пальцами по струнам. Где там! Далеко ему до деда Куземки. Вот уж чует естество старый: коснется струн - запоет в камнях ручеек, проведет жесткой ладонью - глухо дрогнет земля под копытами резвых казачьих коней. Да что говорить... А песен сколько знает дед Куземка - не счесть.

Из-за деревьев показались еще двое. Как и Мокейка, были они одеты в пестревшие заплатами азямы, головы покрыты ветхими войлочными колпаками, на ногах вконец сбитые сапоги, за плечами мешки, в руках свежесрезанные посохи. Впереди шустро шагал сутулый старичок с постным, как у апостола, лицом и жидкой белой бородкой. Был он худ и сух, лопатки торчали, оттопыривая азям, словно два маленьких горба. Следом, зло поглядывая по сторонам кошачьими глазами, поминутно оступаясь, тащился молодой парень, черный, как грач. Увидев Мокейку, парень остановился, приподнял правую ногу, потряс ступней и сплюнул вязкую слюну.

- Эй ты, гусляр! - крикнул он Мокейке. - Долго еще плутать будем? Взялся, так веди, неча по гуслям бренчать.

Старичок тоже оперся на посох, однако молчал, опустив веки.

Мокейка вздохнул, сунул гусли в мешок, огляделся. Кругом дремучий лес, тишь, глушь, и провалилась куда-то охотничья тропинка. Эка, занесло же их...

Почитай, с неделю скоморохи - петрушечник Мокейка, дед Куземка-гусляр да Ермилка-гудец - бредут в полуночную сторону, в Поморье

Откуда ты взялось на Руси, скоморошье племя, испокон веков привечаемое и гонимое, горемычное и счастливое? Не от обрядов ли языческих в древних капищах1 начинается твой славный тернистый путь в вечность? Не ты ли вопреки церковным догматам жизнестойкостью и действом веками утверждало единение человека с природой? Давно уничтожено язычество, но живет и здравствует скоморошье племя, ибо нельзя уничтожить память людскую, как и сам великий народ, а скоморохи - это и есть народ, хранитель памяти.

Лицедействуя, радовались скоморохи жизни и несли эту радость другим, и забывал человек на время и царя я бога. И тогда обвинили скоморохов в самом худшем: в лихих делах, воровстве и разбойничестве, грабежах и насильстве. Точно зловещие вороны, разлетелись по Руси указы царя Алексея Михайловича, запрещающие пляски и песни, сказки и кулачные бои, качели и игры на домрах, гудках, сурнах и гуслях. Короткой стала расправа со скоморохами: батогами и плетьми, тюрьмой и ссылкой давили скоморошью вольность - тошно становилось на Руси...

Из скоморошьей компании деда Куземки, бродившей по уездам средней Руси, из шестнадцати человек остались на свободе лишь сам дед, Мокейка да Ермилка. Остальных похватали неделю назад стрельцы вкупе с ярыжками, выследив скоморохов на ночлеге в одной захудалой деревне, где некому было за бедолаг заступиться. В темноте да неразберихе кое-кто сумели-таки уйти, но были пойманы. Дед Куземка и его спутники сошли с большой дороги и двинулись на север, тем и спаслись. Шли они лесом. Мокейке места были знакомы, чем дальше к Белому морю, тем лучше знал он охотничьи тропы. Не раз бродил с родителем из родной деревни Заостровье, что под Архангельским городом, в северную тайгу за пушным зверем. Взялся вести приятелей короткими путями, да опростоволосился, заплутал.

- Ну дык что делать-то будем, поводырь?

Я да я... - сказал Ермилка. Опустившись на моховую кочку, он стащил сапог, начал перематывать портянку.

- Где-то тут гать должна быть, - произнес Мокейка, - вот ей-ей, рядом где-то.

- То-то что рядом, - бурчал Ермилка, - только в обратной стороне. Эх, мать честна, и куда же нас понесло! Чтоб я тебя еще когда послушал...

- А и не слушай, катись куда подальше! - обозлился петрушечник. - Уж кому-кому, а тебе в губную избу попасть, что волку в пасть.

- Смотри, договоришься! - угрожающе прошипел Ермилка.

- Эй, не ссорьтесь! - посох деда Куземки чавкнул в сыром мху. Помните: дружно - не грузно, а один и у каши загинешь. Неча горячку пороть. Небось вместях отыщем гать эту - не дети малые. А ты, Ермилка, замолчь! Первым шумел, что в Поморье уходить надо.

- Ну... - угрюмо проговорил гудошник.

- Вот те и "ну"! - сказал Мокейка. - Нам-то с дедком не впервой плутать по тропочкам. Зато береженого бог бережет, и уши у нас не резаны.

Кошачьи глаза Ермилки вспыхнули, он надвинул колпак на левое ухо, вернее, на то место, где была черная дыра с багровой окаемкой, кольца волос не могли скрыть ее.

- Ух, гаденыш, договоришься ты!

- Ты етта брось, миленок, - промолвил дед Куземка, щуря выцветшие слезящиеся глаза, - не в московском кабаке, чай. Хорохориться не дадим. И про ножичек свой забудь...

Ермилкина рука, тянувшаяся к голенищу, из которого выглядывала рукоятка ножа, замерла на полпути. Мокейка зорко следил за этой рукой, готовый в любой момент броситься на буяна. Старик же невозмутимо опирался на посох.

- Куды денешься, миленок? - тихо проговорил он. - Ухи-то сызнова не растут.

- Да что вам уши мои дались?! - Ермилка затравленно глядел исподлобья, однако к ножу больше не тянулся.

- А то, что по дуроти своей лопуха лишился. Таись теперя и от царских слуг, и от честных людей. - Дед Куземка замолчал, вспоминая что-то свое, и затем твердым голосом сказал: - Бывало, молодцы-удальцы сирых и нищих в обиду не давали, голов своих не жалели. Доброй памяти Хлопка-богатырь за народ жизнь отдал... А тебе, миленок, бархатная мурмолка чести дороже оказалась.

Набычившись, смотрел Ермилка под ноги, а в голове вихрем проносились суматошные картинки беспутного московского житья-бытья. С малых лет озоровал Ермилка, от родителей отбился, к лихим людям попал, и пошла у него жизнь опасная да развеселая. О завтрашнем дне не думал, о вчерашнем не вспоминал. Вышагивал в козловых сапожках, под кафтаном синего сукна за широким шелковым кушаком прятал кривой острющий нож да турский пистоль, украденный в базарной толчее у какого-то краснобородого мусульманина. Тем пистолем дырья вертел в головах у одиноких ночных прохожих, кто не желал добром с платьем и деньгами расставаться. Однако чуял каким-то звериным чутьем, что не долго ему этак-то безнаказанно озоровать, мыслил на Дон податься, но не успел - бес попутал: пристрастился Ермилка к картишкам. Однажды играл в тайном кабаке. Пили водку, табак1. Ермилке не везло. Все проиграл он тогда - и кафтан, и пистоль, и сапоги. Под вечер, злой и пьяный, вывалился на улицу в одной рубахе, как голодный зверь, высматривал добычу. Перед тем, как сторожам рогатки ставить, увидел: идет по улице дворянин, невелик ростом, в плечах узок, пошатывается. А кругом ни души. Такого раздеть - раз плюнуть, но Ермилка смекнул, что ему, пьяному, и с мальцом не совладать, а вот шапку рытого бархата, жемчугами шитую, сорвать с головы дворянина очень нужно, чтобы хоть одежу отыграть. И стал Ермилка красться за дворянином. Улучив время, кошкой прыгнул, сорвал мурмолку, но тут заборы и избы скособочились, в голове словно колокола ударили... Крепко держал его узкоплечий дворянин, загнув руку с шапкой за спину, с силой совал лицом в мокрые, слизкие от грязи и навоза бревна мостовой... Очухался Ермилка в Земском приказе. Суд был короткий: дали плетей, отхватили левое ухо и кинули в тюрьму. Два года вшей кормил. Сняли кайдалы2 - отправили в Вологодчину, там и сошелся он со скоморохами.

Думал Ермилка: житье у скоморохов привольное - пой, пляши да деньги собирай. Однако скоро понял, что дело их не простое, во всем толк нужен. Скажем, в одной деревне, прежде чем веселить народ, разузнают скоморохи что к чему, кого высмеять нужно, какие песни спеть или игрища затеять. В другой - свадьба, и тут уж по-иному надо к делу подойти, чтоб молодые всю жизнь добром вспоминали. А где похороны, туда не суйся. И стало Ермилке не по себе. С одной стороны, он как есть тать: резано ухо, головы приклонить некуда - всяк на него косится, всяк его сторонится. А с другой - не приучен Ермилка трудиться, привык жить чужим горбом, не важно чьим - боярским ли, крестьянским ли. И начал подумывать Ермилка: "В миру спасу нет, для обители тож не гож, скоморох из меня не вышел. Уж лучше за кистень да на большую дорогу, а там видно будет..." Однако уйти покуда не удавалось. К тому же затащил Мокейка в чащу, куда и ворон костей не заносил.

- Ладно, - примирительно сказал он деду Куземке, - только ты не очень усовещивай меня. Ухо-то мое палач ссек, а вот ты со своим Хлопкой, видно, сам головы тяпал.

- Тяпали, миленок, хорошо тяпали. Славное было времечко, - глаза старика вспыхнули давней удалью, словно выше ростом стал дед Куземка, и посох в его руке показался Ермилке острым бердышем. - Рубили окаянных, да не из-за угла, как ты, а в честном бою. Однако, замолчьте-ка! Стойте тихо!

Старик снял шапку, медленно ворочая головой, прислушался:

- Кабыть плачет ктой-то, не разберу токмо, человек ли, зверь...

Снова сгорбившись, придерживая колпак, он пошел через ельник. Мокейка не отставал от него ни на шаг. Последним, как всегда, кляня все на свете, плелся Ермилка. Он охотно остался бы на месте, да уж больно было боязно одному в лесной чащобе. Под ногами захлюпало сильней прежнего, захрустели иссохшие ветки валежника, и тут въявь услыхали скоморохи, как кто-то плачет невдалеке - тоненько скулит да всхлипывает. Ермилка замер с раскрытым ртом:

- Ну вас к ядреной бабушке, не пойду дальше!

На него даже не оглянулись.

Высветлило. Впереди показался рыжий кочковатый торфяник с редкими осинками и елочками. Дед Куземка остановился так неожиданно, что Мокейка, наткнувшись на старика, чуть не сбил его с ног, но тут же сам присел в сырой мох.

- Батюшки-светы! - прошептал дед Куземка. - Никак, дите...

И верно. На краю торфяника - издали и не разберешь, - прижавшись к черному стволу вековой ели, скорчился мальчонка. Из-под ветхой шапки блестели испуганные глазенки. Подбирая ноги в грязных онучах и разбитых лаптях под большой, явно не по росту армяк, он прижимался к ели и уже не всхлипывал, а лишь широко открывал рот, видно, пытаясь заорать что есть мочи.

Дед Куземка распустил морщины, ласково спросил:

- Ты чей? Как сюды попал?

Малец молчал, но рта на всякий случай не закрывал.

- Вот те на! Да ты немой, что ли? Откель будешь-то?

Парнишка, кажется, сообразил, что перед ним живые люди, а не нечистая сила. Он шмыгнул носом и пробормотал что-то.

- Громче, дитятко, - попросил дед Куземка, - не слыхать мне. Вишь, какой я старый. - А сам лукаво улыбался.

- Евлашкой звать, - дрожа губами, повторил парнишка.

Скоморохи, осторожно ступая по кочкам, приблизились к нему. Заплаканное, в грязных подтеках и заплесках лицо его болезненно кривилось. Присев перед ним на корточки, дед Куземка коснулся кончиками пальцев льняных волос.

- Ах ты, Евлашка - белая рубашка! У тебя зубы-то есть?

- Есть.

- Ну тогда давай-ко пожуй что бог послал. - Старик раскрыл свой мешок, и оттуда появились горбушка черствого хлеба, синяя луковица и репка. Поди, давно не кусал-то?

- Давно, - Евлашка впился острыми зубами в горбушку.

- Мокеюшко, запали-ко костерчик, - сказал старик, - продрог парнишка, как бы хворь не одолела.

Скоро затрещал в огне хворост, и Евлашка впервые улыбнулся.

- Доколе тут торчать будем? - опять забурчал Ермилка. - Благодетели! Связались с младенцем. Куды его денете? Неужто с собой потащим!

Дед Куземка, глядя на желтые языки пламени, тихо промолвил:

- Лихой ты человек, Ермилка, и, окромя себя, никого тебе не жаль. Все вы, тати, таковы: друзей по деньге считаете, а за добро злом платите.

- Ну-ну, ты того... полегче, старичина! - угрожающе проговорил Ермилка.

- Не грози мне, паря. Я ли тебя не знаю. Ты ведь трус последний, а лес таких не любит. Ой, не любит! И попомни, молодец-рваное ухо, без мальца не двинемся. Негоже дитя в лесу бросать, грех это великий, непростимый. Евлаша с нами жить будет, научим его всякой премудрости. Пойдешь с нами, дитятко?

Евлашка проглотил последний кусок и снова насупился.

- Мне бы мамку найти, братиков, тятьку тож, - печально промолвил он.

- А ты доведи, что стряслось-то, - сказал дед Куземка, подбрасывая в костер веточки хвороста, - авось и поможем.

- Отнял у нас приказчик Шелапутин весь хлеб без остатку, и тятька сказал: "Давай уедем, все равно пропадать". Бросили и дом и двор. У лесной опушки тятька взял топор и ушел. По дрова, видно. Долго его не было. А тут волк объявился. Наш Серко испужался да как чесанет! Мамка с ним управиться не может, а Серко несет по лесу - откуда только прыть взялась. Сначала по какой-то тропе неслись, потом по гати. Мамка орет: "Держись крепче!" Я держался, держался, да - не помню где - меня как подбросит, как швырнет в сторону! Башкой брякнулся оземь и, наверно, долго лежал, потому как очухался и вижу - никого. Один лес кругом. Куда идти, не ведаю. Ночь, темно, зверье скулит в чаще. Страшно. Я на дерево залез, всю ночь глаз не сомкнул. А потом уж не помню, сколько дней по лесу бродил, все дорогу искал и думал: "А вдруг мамку или тятьку встречу..." Медведей видал, рысей, сохатых, а лисиц и зайцев без счету. Ел ягодки, да с них понос один и не сытно. Вот седни вы меня нашли...

- Дела-а, брат, - протянул Мокейка. - Как же место называется, откуда ты родом?

Евлашка пожал плечами. Это было ему ни к чему - живет и ладно.

- А батьку как звать? - не отставал петрушечник.

- Нилом Стефановым.

- Плохи твои дела, Евлаша, - сказал дед Куземка. - Утешать не стану, потому что родителей твоих отыскать - дело нелегкое. Может, господь и выручит, найдутся тятька с мамкой, а искать их в тайге... Знаешь что, Евлаша, пойдем-ко, дружок, с нами.

- А вы кто?

- Скоморохи мы. Везде бываем, людей потешаем, вслед боярам свищем, матку-правду ищем. Мир-то тесен, авось отыщутся твои сродственники сами... Ну как?

У Евлашки захватило дух: скоморохи - веселый народ! С такими не пропадешь и, точно, везде побываешь.

- Я согласен, дедушка. Берите меня с собой. А уж я для вас расстараюсь и похарчить и постирать...

- Что ты, что ты, дитятко. Это мы и сами умеем. Ты нам помогать будешь. - Дед Куземка разбросал ногами костерик и положил коричневую в жилах руку на плечо Евлашки. - Пойдем, Евлампий, в большой мир, ибо должен ты познать, что есть зло и что есть добро. Сидючи на печи того не уразумеешь.

4

До дому оставалось рукой подать.

Бориска шел скорым шагом, не ощущая усталости. Правда, возвращался он домой еще более бедным, чем уходил. Руки пусты, ноги избиты дорогой, а в голове ералаш. Сотни верст отмахал, а братнина наказа не выполнил, одежду износил, деньги потерял, нажил только синяки да шишки. Зато крепко уразумел, глядя на людскую жизнь, что не ко всем одинаково бог милостив. Кто в довольстве живет да в достатке, к тому господь благоволит, а кого нужда грызет, про тех запамятовал. Попы учат: не возропщи, ибо легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай. Можно подумать, что бедняку голому туда угодить ничего не стоит: ложись на лавку и помирай скорее - в аккурат там окажешься. А вот хорошо там или плохо, в раю-то, никто толком не ведает, одни попы бают, что уж больно там привольная жизнь. Откуда им сие ведомо?.. Опять же говорят, что в рай улетает душа человечья, а тело бренное в земле остается гнить до конца, до тлена. Оно, конечно, душу напитать - ерунда, много ли душе надо. А тело...

Так и шел Бориска, думал, по сторонам поглядывал.

В стороне от дороги, за огородами, зачернела избами деревня. Над драночными крышами стлался белесый печной дым. Ветерок доносил запахи печеного да жареного. "Ну, видать, здесь хорошо живут", - подумал Бориска, услыхав к тому же обрывки песен и веселый гогот. Не успел помор пройти еще несколько шагов, как шум превратился в страшный грохот. Навстречу ему вывернулись из-за пригорка легкие повозки, в которых кривлялись и приплясывали, свистели и орали на разные голоса ряженые с вымазанными сажей лицами, в масках, в тряпичной пестрой одежде, с хвостами и гребнями. Для большего шуму били в сковородки, горшки, печные заслонки, листы железа, жаровни, казаны... Гром стоял - хоть уши затыкай. "Оженили кого-то, догадался Бориска, - гости на горячие едут". Он посторонился, пропуская повозки, но тут чьи-то длинные руки подхватили его, и не успел он глазом моргнуть, как очутился среди ряженых. Кто-то провел по его лицу перепачканной в саже ладонью, а в руки ему сунули палку, горшок.

- Давай, Бориска, бей, не жалей! - пробасил один верзила, черный, как арап. - Не узнаешь? - и он загоготал, показывая белые зубищи.

Бориска силился вспомнить, где слышал этот медвежий голос...

- Да я же Самко! Васильев я! - гаркнул "арап" и треснул ручищей, словно оглоблей, по Борискиному плечу.

- Самко! Тьфу ты леший!

Оба начали ударять друг друга по плечам, стучать кулаками в груди.

- Вот так-так! Кой шут занес тебя в нашу волость? - орал Самко.

- Да вот занес шут. - Рассказывать о своих злоключениях не хотелось, и Бориска поспешил сменить разговор. - Горячие у вас, что ли?

- Они, Бориска! Женили тут одного. Давай с нами. А не захочешь, все одно не отпущу.

Голод не тетка. Забыл Бориска, когда ел в последний раз, а тут угощенье подворачивается - дурак откажется.

- Я согласный.

С шумом, с гамом, до полусмерти перепугав скотину, вкатили в деревню, попрыгали с повозок, побежали кто смотреть, как молодые будут из бани выходить, кто домой переодеваться.

- Входи, входи, не робей, - Самко подтолкнул Бориску в спину, сам, согнувшись, полез в низкий дверной проем, как в берлогу.

Изба у Самко дряхлая, одним углом в землю ушла. Черные стены обвиты хмелем. В окошечках волоковых бычьи пузыри, как бельма. Однако имелись грабли, лопаты, сани водовозные новые, ладно сработанные. Изба состояла из сеней и полутемной горницы. Справа - белая печь с намалеванными яркими петухами, слева, под лавкой, - аккуратно свернутая упряжь, корзины и короба. Бабий кут - стряпной угол - отгорожен от горницы расписными досками. В красном углу в свете лампадки - образа богоматери и соловецких чудотворцев, все иконы древних писем.

С печи свесилась седая старушечья голова:

- Позабавились-то как?

- Добро, мама. Едва горшки не побили

- Надо было, надо было... Бывало, как я замуж выходила, так у суседей-то - андели! - сколь горшков переколотили на горячих-то. Горшки бить к счастью...

Самко рылся под лавкой, передвигая короба, звенел какими-то железками.

- И много ты его видала, счастья-то?- спросил он, не разгибаясь.

- Да уж какое было, все мое... Тебе бы тож надо ожениться. Больно хочется на внучат поглядеть, покуда жива еще.

- Поспею нищих-то наплодить, - Самко выволок из-под лавки малый короб, достал оттуда полотенце, бросил Бориске: - Держи, сейчас умоемся.

Затем на свет появились два серых азяма, цветные кушаки и две шапки.

- На себя наденем. Негоже в драной одеже по гостям ходить.

- Это что за молодец, откель взялся? - спросила старуха. - Гляжу я, будто не из наших.

- Приятель мой, - сказал Самко, задвигая короб под лавку. - Ты, мама, лежи пока. Нюрка придет, щей разогреет, поедите.

- На блины, значит?

- Не каждый день едим.

- И то верно. У Митьки-то у Звягина в дому достаток. Ему блинами попотчевать - плево дело.

- Да уж оно так, - вздохнул Самко. - Ну, мы пойдем. Без Нюрки с печи не слезай.

Умывшись в сенях, они расчесали кудри, надели азямы, подпоясались и отправились на горячие, на почетный обед, который молодые устраивают для родителей невесты.

Возле большой пятистенной избы Митьки Звягина, старосты промысловиков, собралась густая толпа, однако пускали не всех. Те, кому хода в избу не было, точили лясы, балагурили беспечно, будто им и дела нет до происходящего. Ребятишки шныряли в толпе, не обращая внимания на толчки, тычки и подзатыльники. С ними, заклубив хвосты, носились раскосые промысловые лайки.

Приглашенные чинно всходили на крыльцо, кланялись высокой тощей бабе, Митькиной матери, ныряли в настежь распахнутую дверь.

- Проходьте, гостюшки, проходьте, любезные, - без конца повторяла Митькина мать. Лицо у нее сухое, строгое, с долгим носом, на щеке темнело пятно, из которого рос черный волос.

- Будь здорова, Евдокея! - пробасил Самко, подходя к ней и кланяясь большим поклоном. - Жить тебе сто лет, да еще полстолько, да четверть столько.

- Благодарствую, - Евдокея поджала губы. - А это кто с тобой?

Самко незаметно подмигнул Бориске и тихо сказал:

- Это, тетка Евдокея, приятель мой, дюже опасный и полезный, с Земского приказу.

Евдокея всплеснула руками - важности как не бывало:

- Куды ж его посадить-то? - зашептала она. - Ахти мне, старой дуре! Место у образов я старосте волостному посулила.

Самко склонился к ее уху:

- Он человек скромный, не любит, когда на него глаза пялят. Служба такая...

- Господи спаси! - перекрестилась Евдокея. - Уж ты с им побудь, Самко, поухаживай. Всё будет как надо.

- Насчет закусочки расстарайся, - сказал Самко и повел рукой, приглашая Бориску в дом. В сенях расхохотались.

- Пожалуй, зря этакое выдумал, - засомневался Бориска.

- Иначе б на блины не попал. Евдокея - баба крутая, да перед начальством робкая до смерти. А ты, как сядем, меньше говори, на еду нажимай. Попривередничать тоже можешь - это им нравится.

- Не умею я привередничать-то, не приучен...

Просторная в два света горница заполнялась народом. Вдоль стенных лавок были сдвинуты покоем тяжелые столы, по другую сторону столов расставлены переметные широкие скамьи. На лавках и скамьях - полотенца для утиранья. На столах - снедь всякая, грибки разные соленые - груздочки, волнушки, рыжички - один к одному, моченая брусника, пряники, клюква с медом, рыбы какой только нет - треска, зубатка, палтус, камбала, семга, стерлядь вяленая, копченая, соленая, вареная. Солнечные лучи из окошек сверкали в ярко начищенных медных обручах на жбанах с пивом и брагой...

Гости сгрудились у порога, ждали выхода молодых.

Наконец в боковых дверях показались молодые. Митька Звягин, саженного роста мужик, был собой неплох: лоб высокий, кудрявые темные волосы переходили в рыжеватую бороду, взор пронзительный, строгий, как у матери. Могучий Митькин стан обтягивал зеленый кафтан тонкого сукна со стоячим воротником, обшитым по краям корельским жемчугом. Ноги обуты в сафьяновые сапоги на каблучках и с загнутыми вверх носками. Не староста промысловиков - столбовой дворянин.

Рука об руку с ним выступала невеста: на круглом нарумяненном лице нос репой, толстые губы мокры, глаза - бусинками, белобрысые волосы забраны под кику, с которой по бокам свисали рясы1 с жемчугом и золотыми шариками. Сарафан на ней голубой перехвачен под огромными, как куличи, грудями, с покатых плеч ниспадала жаркая накидка с долгими частыми кистями.

У двери две круглощекие румяные девки громко шептались:

- Откопал же Митька суженую, будто, окромя этой дурищи, на деревне никого и нет.

- На приданом женился. Теперя богаче его в волости мужика не найдешь. Ишь, теща-то до чего радехонька. А пыжится как, того и гляди лопнет.

- Цыц вы, сороки! - оборвал их мужик в поддевке. - Косы оборву!

Тем временем молодые остановились перед необъятной бабищей, лицом схожей с невестой. Митька Звягин с поклоном протянул ей глиняную кружку с пивом и сверток узорочья - дорогой узорчатой ткани. Откашлялся, сказал звучным голосом:

- Любезная тещенька, прими от чистого сердца, от души благодарной.

Вьющиеся кудри закрывали ему лицо, и, не понять было, говорит Митька серьезно или дурака валяет. Теща единым духом выпила пиво, обтерла губы рукавом сорочки, полезла целоваться с зятьком. В толпе кто-то хихикнул. Кружку выхватили, начали смотреть, нет ли трещины, выбоинки какой - не приметил ли молодой князь у княгини изъяну, случается и такое на веку. Щупали, мяли в заскорузлых пальцах ткань, придирчиво разглядывали на свет. Передохнули, удовлетворенно кивая убрусами2, покачивая бородами: узорочье цельное, стало быть, девка непорченая.

Митька Звягин вышел на середину горницы.

- Дорогие гости, присаживайтесь к столу да отведайте, что бог послал.

Дважды просить не потребовалось. Рассаживались шумно, покрякивая, потирая руки, расправляя бороды.

Самко с Бориской присели было к торцу стола, но Евдокея провела их ближе к красному углу. Справа от Бориски сидели два мужика. Один, в чистом синем армяке, поминутно проводил пальцем под ядреным красным носищем. Другой, сухонький, с елейным личиком, часто-часто моргал короткими ресничками, шевелил сморщенными губами. Носатый, оглядывая застолье, сказал:

- Ну, Митька, ну, молодец! Этаких горячих давно не видывал.

Сухонький хитро улыбнулся:

- Обошлись они ему в копеечку.

- Небось еще осталось. У невесты сундуки ломятся от добра.

- Теща-то сама не своя от радости.

- Как не радоваться - выдали тетерю за орла! Бить ее будет Митька-то. Уж я его знаю.

- Наше дело сторона. Пущай их как хотят...

Напротив, наискось, почти под самыми образами важно восседали несколько монахов. В одном из них Бориска узнал отца Варфоломея, который первым подписал приговор в трапезной. Бориска толкнул Самко локтем:

- Монахи здесь почто?

- А как же! Наша деревня с землей к Соловкам отписана. Они тут хозяева.

- И этот тоже? - Бориска кивнул на Варфоломея.

- Красноглазый-то? Нет. Это вологодский приказчик, вновь поставленный, в Вологду едет. Знакомый тебе?

- Видал ни Соловках, - уклончиво ответил Бориска.

В это время все зашевелились, завставали. Совсем пунцовая от пива и радости, в горницу вплыла теща, держа в вытянутых руках здоровенное блюдо с горой блинов, над ними поднимался пар.

Мужу и жене дружки поднесли по большому блюду с кубками, в кубках пьяное зелье. Молодые приняли с поклоном, пошли вдоль столов, угощая гостей. Начались пиршества горячи. Раздавались здравицы в честь молодых и родителей.

Не успели расправиться с блинами, с закусочкой, как на столе появились кулебяки с грибами, с селедочкой, пироги тресковые, капустные...

Гости распускали кушаки, обтирали потные разгоряченные лица. Уже проливали зелье на столы...

У выхода возникла ссора: двое таскали друг друга за бороды, били по щекам. Митька Звягин, хмурый и бледный, вышел из-за стола, неспешно подошел к драчунам. Взяв обоих за воротники, встряхнул, как щенят. Один костистый с изможденным лицом мужик страшно ругался, рвался из железных Митькиных пальцев. Митька молча поволок мужиков к выходу. За стеной по лестнице загремело, послышались истошные вопли, глухие удары...

Митька вернулся, встал в дверях, окинул исподлобья застолье и так же молча прошел к своему месту.

- Сорвал злобу Митька-то, - проговорил соседу красноносый мужик, - а зря. Без драк ни свадьбы, ни горячих не бывает.

- Дело житейское, - сухонький согласно покивал головой, - но ни к чему было мужиков выгонять.

- Гнать-то надо, да не жениха это дело. А он, вишь, сам.

Самко достал из-за пазухи платок и завернул в него несколько блинов, кулебяку и полпирога. Заметив недоумевающий взгляд Бориски, объяснил:

- Матери да сестренке. Пущай попробуют.

Отец Варфоломей сидел как истукан, изредка прикасаясь к пище. Глядя на него, остальные монахи поступали так же, зелья совсем не пили. А застолье становилось все шумнее. Подошло время грянуть песню, но при святых отцах никто не решался затянуть первым.

Наконец отец Варфоломей поднялся - за ним поднялись все чернецы, благословил хозяев, трапезу и скромно подался к выходу. Как только смолкли их шаги за стеной, на середину горницы выступил широкогрудый мужик в распахнутой однорядке. Расправив седеющую бородищу, он возвел очи горе, подбоченился - и в наступившей тишине пророкотал мощный бас:

- О-о-о-й да!

Голова певца упала на грудь, веки опустились, казалось, он задремал... И в этот миг словно загрохотал отдаленный гром, переливаясь раскатами, становясь все сильнее и могучее:

По горнице-то столовой, да столовой,

Да по светлице пировой, да пировой,

Да стоят столики дубовы, да дубовы,

Да на столах ковры шелковы, да шелковы,

Да на коврах стоят чары золоты, да золоты,

Да полны меду-то налиты, да налиты

В дверях торчали ребячьи головы, и на лицах детей застыли удивление и восторг. Их никто не прогонял - все были поглощены песней. Крохотный малец прополз в горницу и, положив палец в рот, склонив набок беловолосую головку, уставился на певца.

А певец широко раскинул руки, запрокинул голову, словно подставляя ее свежему морскому ветру, грудь его мерно вздымалась. Он пел самозабвенно, отдавая себя во власть все убыстряющемуся песенному разбегу.

Да если любишь ты меня, да ты меня.

Да прими чарочку от меня, да от меня,

Да выпей, золото, всю до дна, да всю до дна,

Да принеси мне-ка сына сокола, да сына сокола...

Митька Звягин вертел в пальцах большую медную ендову, невидящим взглядом смотрел мимо певца. Молодая жена не сводила взора с муженька, томно вздыхала. Он толкал ее коленом: "Отвернись, дура, люди видят!"

Гости забыли о выпивке. Красноносый мужик, сосед Бориски, согнутым пальцем вытирал уголки глаз, а его приятель тихонько всхлипывал, покачивал головой и, моргая, шептал:

- Как поет, ах ты господи, ведь как поет!

Примолкло застолье, зачарованное пением. Переливчатые раскаты мощного голоса бились в тесной горнице, вырывались через раскрытые окна на волю и неслись над избяными крышами, замирая далеко за деревенской околицей...

- Варлаам Канин поет, - говорили жители, - наш Варлаам...

На следующее утро, напившись квасу, Бориска заторопился в путь. Самко проводил его за деревню, расставаясь, сказал:

- Хлебопашество я забросил: в земле нашей сеешь зерно, а жнешь чертово семя. По весне пойду на Нову Землю с Митькой Звягиным. Берет меня в дружину промышлять белуху. Тебе ведь судовое дело знакомо, может, махнем вместе... Подумай. Ежели что, я за тебя горой.

Бориска поклонился ему:

- Спаси бог, Самко! Приспичит - приду.

Оглянувшись шагов через сотню, Бориска увидел, что Самко все еще стоит на пригорке, и стало ему хорошо на душе, потому что есть на свете такие люди, как Фатейка Петров, Егорка, дед Антипка, Самко, и добрых людей, наверное, все-таки немножко больше, чем дурных.

Глава третья

1

Окна были плотно затворены, и в келье стоял тяжелый затхлый дух. Слюда худо пропускала свет пасмурного дня, а лампадка перед образом Спаса нерукотворного не могла развеять полумрака.

Отец Илья лежал глубоко в постели, желтый и высохший, как мощи, глаза ввалились и потускнели, грудь почти не приподымалась, были слышны лишь короткие вздохи.

У изголовья, перебирая лестовки и шепча молитвы, переминались соборные старцы - дюжина в полном сборе. Больничный старец Меркурий сидел у постели и изредка дотрагивался пальцами до иссохшего запястья архимандрита, покачивая головой. Меркурий совсем ослеп, и сейчас ему ничего не оставалось делать, как сидеть да щупать пульс умирающего.

Черный собор ждал: хватит ли сил у настоятеля выразить предсмертную волю, на кого жестокий старец укажет возложить сан архимандрита.

Клобук лежал на столе рядом с Евангелием, из-под него золотым ручейком по зеленому бархату скатерти пробегала нагрудная цепь панагии1.

Келарь Сергий бросал в ту сторону косые взгляды, кончиком языка незаметно облизывал сухие губы и тотчас же благочестиво опускал веки.

Уж он ли не был правой рукой владыки! Почитай, всем монастырским хозяйством ведал, все учитывал, рассчитывал, взвешивал. Лучше его никто хозяйства не знает, а в игуменском деле это куда важнее, чем с патриархами воевать. Неужто на этот раз обойдет его судьба? От этих мыслей холодело у келаря сердце: "Ведь коли не поставят в архимандриты, так и с келарей погонят. Кабы еще Фирсова поставили, то, куда ни шло, с ним спеться можно. Однако кукиш Герасиму, а не архимандритский титул. Про его плутни не только Москве - самому господу богу все доподлинно ведомо. А если Боголеп?.. Ну в таком разе хоть караул кричи. Уж постарается старый пройдоха свести со мной счеты за то, что я наотрез отказался поделиться с ним поминками от сумпосадских купчишек. Да и поминки-то были - тьфу! Ах, господи, кабы знатье, разве бы не поделился? Да все бы отдал!.."

Келарь бросил на отца Боголепа недобрый взгляд и снова опустил веки.

Старец соборный Боголеп, возведя к потолку очи, шевелил губами, делая вид, что творит молитву. На душе у старца было муторно. Неделю назад отправил он письмо благодетелю своему, саввинскому архимандриту Никанору, с известием, что настоятель Илья зело плох и недалек тот час, когда призовет его к себе господь. Однако бог своего слугу призвать поспешил, и теперь Боголеп каялся, что не известил Никанора раньше... Сам Боголеп ни на что не надеялся. Куда ему, старому, в архимандриты. Не хватало вляпаться в церковную свару - тут головы не сносить. А не своей смертью или за тюремной решеткой помирать ему не хотелось. Не дай бог, конечно, ежели поставят келаря Сергия: уж этот постарается его раньше времени в гроб вогнать... А при отце Никаноре, духовном брате, славно бы он пожил остатние годы. Сел бы в какое-нибудь усолье приказчиком и жил себе припеваючи. А теперь неведомо, что будет...

Опираясь на посошок, горбился казначей, почтенный старец Гурий. Ему было не до клобука, не до умирающего, лишь бы присесть на минуту: под просторной рясой мелко дрожали колени.

Герасим Фирсов щурил глаз, теребил пегую бороду. Весь его вид красноречиво говорил, что ему на все наплевать: и на старцев, и на клобук, и даже на умирающего благодетеля - хоть передеритесь все, хоть передушите друг друга. А вот солоночка золотая в поставце ему давно покою не давала: на полфунта в ней золота будет...

Однако даже себе Герасим не в состоянии был признаться откровенно, что его ни с какой стороны не волнует, кого выберут в настоятели. Где-то в глубине души шевелилась черная зависть к будущему владыке, кто бы он ни был. И хотя он твердо знал, что никогда не быть ему не только настоятелем, но и келарем, в нем бродило безотчетное чувство обиды за несправедливое к нему отношение. "В конце концов могли бы и обмолвиться: дескать, а почему бы и не быть Герасиму Фирсову архимандритом. Так нет же! О себе радеют, не до Фирсова им... Черта лысого вам, а не сан владыки! Никто из вас, олухов, не получит его, если отец Илья успеет высказать свою волю. Притупилось чутье, и не ведаете, откуда ветер дует, а Герасим хучь и бражник, чутья не потерял и, здраво поразмыслив, знает: быть в архимандритах Варфоломею, иеромонаху, приказчику, тайному советнику Ильи. Так станется, не будь я Герасим Фирсов!"

Один хлипенький Исайя, уронив голову в ладони, беззвучно плакал, всей душой скорбя об уходящем в мир иной благодетеле и заступнике. Судьба Исайи была предрешена: кончать ему жизнь в обычных старцах среди рядовой братии. В черном-то соборе, бывало, всегда ему лишний кус перепадал. А после смерти отца Ильи всяк его, Исайю, обидеть сможет, и заступиться будет некому. Кому ж он станет надобен, архимандритов наушник? У сильных мира сего есть свои слуги, чужие им не нужны...

Старец Меркурий снова дотронулся до запястья архимандрита - рука была холодна: жизнь медленно покидала настоятеля.

На какое-то время отцу Илье показалось, что он уже умер. Кругом было темно и глухо, он ощутил себя как бы повисшим в пространстве. Затем тело опять приобрело вес, и чугунно-тяжелыми стали руки и ноги - не шевельнуть. Грудь словно обхватило железными обручами. Он пытался вздохнуть, но с каждой попыткой в сердце безжалостным острием впивалась дикая боль. Он задыхался. "Все, - мелькнуло в голове, - это смерть". Он уже перестал противиться неизбежному, как вдруг перед глазами с изумительной четкостью возник рисунок оконной решетки, проявились мелкие трещинки в стенной штукатурке. Боль в сердце исчезла, и ему удалось наконец вздохнуть полной грудью. И все же он внутренне чувствовал, что это лишь малая отсрочка. Нужно было что-то сказать. Он хотел припомнить, что именно сказать, но не мог: голова была светла и пуста. Последним усилием он приподнялся, увидел удивленные лица соборных старцев и вспомнил.

Голос его зазвучал ясно и чисто, но ему показалось, что говорит вовсе не он, а кто-то другой, завладевший его телом.

- Велю освободить из тюрем братьев, коих посажал по дурной своей прихоти.

Пораженные старцы молчали - удивлял архимандрит: сначала помирать раздумал, потом впервые в жизни, хоть и косвенно, покаялся в содеянном.

Келарь Сергий, придя в себя, поспешил заверить:

- Сполним, владыко.

- Последняя воля, братья. Внимайте!

Старцы обратились в слух. На дворе по лужам звенел дождь.

- Не предавайте веры отцов наших, крепитесь, стойте твердо на старом обряде, братья. А чтоб жить вам в благоденствии, - голос настоятеля стал срываться, - просите ставить настоятелем... приказчика... Варфоломея...

Вздохнули враз шумно, наперебой приглушенно заговорили, заспорили, мало заботясь об умирающем.

Отец Илья рухнул в подушки, и снова наступил мрак. Он отчетливо слышал голоса спорящих и, вникая в смысл перепалки, поражался кощунству своих бывших соратников. Он всегда знал, на что они способны, но никогда не допускал мысли о подобном святотатстве, не думал, что на смертном одре услышит, как поносят старцы его последнее решение.

Келарь Сергий мрачно глядел на освещенный лампадкой образ, в споре не участвовал. Герасим Фирсов достал из поставца чернильницу, перья лебяжьи, столбцы бумаги (опять кольнула глаза золотая солоночка). Присев ко краю стола, локтем отодвинул в сторону клобук с панагией, мелкой скорописью стал строчить соборный приговор. Рядом присел старец Гурий, голова у него тряслась, он часто и тяжело дышал.

У старца Боголепа не было желания ни говорить, ни двигаться. Глядя, как Герасим нанизывает одну за другой буквы приговора, он думал: "Опоздали! Ах, как опоздали они с Никанором! Надо искать другой выход... Надо искать... Искать..."

Кто-то нечаянно уронил подсвечник, и все, вздрогнув, замолчали. Слышался только скрип Герасимова пера. Этот скрип все громче и громче отдавался в ушах умирающего, нарастал подобно лавине - и превратился в оглушительный грохот. И не успел он догадаться, что это такое, как со страшным треском вспыхнуло в глазах ослепительное пламя и обогнало мысль...

Поднялся со стула старец Меркурий, осторожно положил руку покойного на одеяло, перекрестился. Вслед за ним истово закрестились остальные царствие небесное рабу божьему Илье.

Наскоро прикладываясь к ледяной руке архимандрита, старцы торопливо, не глядя друг на друга, выходили из кельи. Меркурий ощупью добрался до двери, никто ему не помог. Следом, заплетаясь ватными ногами, убрался всхлипывающий старец Исайя.

Последним уходил Герасим. Свернув столбцы с недописанным приговором, он скользнул по лицу бывшего благодетеля и собутыльника равнодушным взглядом, огляделся...

Когда за Герасимом закрылась дверь кельи, солоночки в поставце уже не было. В дрожащем свете лампадки мелкой рябью отсвечивали серебряные оклады икон.

За стеной темницы послышались возня, сдавленный кашель. Ключ, царапая железо замка, наконец попал в скважину - раздался тихий щелчок, и, противно визжа петлями, отворилась тяжелая тюремная дверь. Колченогий сторож прохрипел:

- Выходи!

Серый дневной свет ослеплял. Корней поднялся со скамьи, нашарил скуфью, нахлобучил на голову.

- Давай шевелись! Велено боле не держать.

Значит, свобода. Надолго ли?.. Пьянея от свежего воздуха, врывавшегося через открытую дверь в темницу, чернец стал подниматься по ступеням к выходу.

На дворе, в пятиугольнике крепости, между строениями метался ошалелый осенний ветер, разбрасывал во все стороны холодный дождь. Корней задрал голову, подставив струям лицо. Потом встряхнулся всем туловищем, как собака, и побрел потихоньку к своей келье. Во дворе пусто: кому охота вылезать из теплого жилища в такую погоду.

Навстречу попался с сундучком на плече Васька, служка монастырский. Остановился, с любопытством разглядывая чернеца.

- Эх-ма, да это же Корней! Ну и оброс ты, брат, в тюрьме-то сидючи.

- Тебе бы так, милый. Куда вприпрыжку-то?

- Да ты не слыхал... Архимандрит Илья преставился.

- Вот оно что, - пробормотал Корней. Рука потянулась привычно сотворить крестное знамение, но вместо этого пальцы лишь коснулись лба и замерли. Корней провел по лицу ладонью. - Почил в бозе, стало быть, государь, отец наш, архимандрит соловецкий Илья. А ты на поминки торопишься...

Васька не понял.

- Не, нас не зовут. - Он половчее пристроил сундучок на плече и не без важности заявил: - С келарем Сергием да старцем Боголепом в Вологду едем за отцом Варфоломеем. Оттуда его на Москву повезем ставиться.

- Так-таки и повезете? - насмешливо спросил Корней.

- Ну сперва объявим решение черного собора, - замялся Васька, - а там видно будет, кого он с собой на Москву возьмет.

- Вот именно, видно будет...

Васька глупо хихикнул:

- Завидуешь?

Корней уныло покачал головой.

- Что ты, милый! Где мне с вами равняться? На серьезное дело едете, без вас отцу Варфоломею, поди-ка, и не управиться.

- Варфоломей - муж трезвый, благочинный...

- Во-во, - оборвал Ваську Корней, - поистине, снес яичко черный собор, хоть и тухло, да снаружи красно.

Васька нахмурился.

- Воровские речи говоришь, чернец. Обратно под землю захотелось? Гляди, я нынче у келаря служу.

Корней грозно глянул на служку:

- Иди-ка ты, раб божий, куда подальше...

Васька попятился:

- Но-но, чернец, не замай!

- В землю вобью! - заорал Корней и двинулся на Ваську. Тот ойкнул и припустил по двору, точно заяц, а вослед ему гремел хохот монаха. В первый раз за долгие месяцы от души смеялся Корней...

Войдя в келью, Корней остановился на пороге, мрачно разглядывая свое обиталище. Со стола шмыгнула под топчан крыса. По углам паутина, кругом пыль: архимандрит не велел убирать в кельях у тех, кто сидел в тюрьме.

Корней нашел тряпицу, принес воды, дров, вымыл пол, протер стены, окно. Отодвинув топчан, забил крысиную дыру еловым колышком, вытряхнул бумажник. Перед затопленной печью повесил сушиться ветхое свое вретище. Упал на топчан, закинув, как когда-то в детстве, руки за голову.

Итак, пока он пребывал в заточении, власть в обители сменилась, но ничего доброго эта перемена Корнею не сулила. Околел старый волк, на его место сядет другой, помоложе, похитрее. А жить надо. Как? Кого держаться? Один пропадешь.

После памятного дня, когда был подписан приговор о непринятии нового богослужения, обитель выглядела притихшей: о челобитной, отправленной в Москву, как-то прознали старцы соборные и, затаясь, ждали, чем это может обернуться... Обернулось ничем, и архимандрит Илья распоясался вовсю. По монастырям пошел сыск. Всем сторонникам новопечатных книг богослужебных учинялся пристрастный допрос. Искали главного заводчика, добивались признания чуть ли не в крамоле, а потом посажали всех Никоновых доброхотов по темницам.

Москва - ни гугу.

Сидя в каменном мешке, Корней ругал себя лишь за то, что поручил опасное дело с челобитной Бориске. Парень мог сгинуть безвестно, а может быть, его кости уже клюют вороны где-нибудь подле кремлевской стены. В такие минуты Корней исступленно молился и каялся в страшном грехе братоубийстве. Со временем он перестал молиться и предался размышлениям, благо торопиться было некуда. Его уже не смущали ни грязь, ни крысы, ни скудные тюремные харчи. Досаждали многочисленные чирьи, но и к ним привык Корней. Его занимало другое: чего добивался архимандрит Илья, силой принуждая подписывать приговор? Какую цель преследовал стоящий одной ногой в могиле старец, пряча своих противников по темницам? Ужели только исправление печатных книг вызвало в нем протест и лютую злобу на патриарха и его сторонников?.. Много размышлял Корней, стараясь отыскать бесспорные ответы на эти вопросы.

Цель у старого волка была, и немалая, и, по-видимому, дело заключалось не только в его личной неприязни к Никону, но в гораздо большем. В чем?.. Много витийствовал настоятель о старых и новых церковных канонах, не единожды ради того проповеди произносил. Призывал он беречь старые обряды церковные и предания святых отцов-чудотворцев, противиться нововведениям, идущим от испроказившейся обасурманенной греческой веры, утверждал, что иначе не спасешь души, обречешь ее на вечное мучение. Твердил владыка, что чины богослужебные из века в век повторялись, свято хранились и передавались от поколения к поколению и менять и нарушать их - грех, хуже которого и не бывает. Тут рассуждать нечего: слушай архимандрита и принимай все как есть на веру. Однако только ли по причине боязни этого страшного греха затеял настоятель смуту в монастыре, ведь сам творил не меньший грех, пьянствуя в келье, давя крестьян немилосердными поборами, без пощады наказывая братию, чиня за ними слежку... Власть у архимандрита была большая, но хотелось еще большей. Или, может быть, он боялся ее потерять? Но ведь смута в обители, перенесшаяся далеко за ее пределы, могла стоить ему не только власти, но и головы...

Концы с концами не сходились, смутные догадки ужами выскользали, и Корней решил подойти к делу с другого конца.

По его представлению, монастырская вотчина напоминала египетскую пирамиду. На самой верхушке - архимандрит, полновластный хозяин, пониже черный собор, под ним - обитель со всеми службами и, наконец, в нижней и самой большой части пирамиды - огромное вотчинное хозяйство, и состоит оно из многих отдельных кирпичиков, а кирпичики - это усолья, промыслы разные, мельницы, пахотные земли... Для того, чтобы верхушка упала, нужно либо сшибить ее, либо разрушить основание. Сброшенную верхушку легко заменить другой, но если развалится основание, то рухнет все - тут уж менять будет нечего.

Нет, не был глуп настоятель, ежели, жертвуя собой, спасал вотчину. А может, он вовсе и не думал о самопожертвовании, может, у него в запасе были иной важный ход или окольные пути, позволяющие избежать позора? Чужая душа - потемки, но бесспорно одно: главная цель настоятеля - удержать вотчинное хозяйство в своих руках, не допуская до него ни патриарха, ни новгородской митрополии, ни самого царя.

Кто поймет эти действия архимандрита? Братья не способны оценить их: зело темны и неграмотны чернецы, кроме молитв и благовествований апостолов ничего не ведают. Для них вера в бога - все, без веры - ничего. Об остальных монастырских и вотчинных черных людях1 говорить и вовсе не приходится. Для того, чтобы вникнуть в суть деяний архимандрита, понадобилось бы усомниться в боге...

Спасение вотчинного хозяйства... Как? Каким способом?.. И снова встала перед глазами пирамида. Кирпичики, кирпичики... Великое множество их в хозяйстве вотчинном, и каждый надо беречь. Вот, скажем, кирпичик - усолье, там не одна варница соль варит, и варят ее не архимандрит с братией мужички поморские бьются у кипящих цренов2. А где их возьмешь, мужичков-то? Бывало, когда закон был не столь лют, бегали мужички от боярского да дворянского притеснения, нанимались на солеварни, на промыслы. А ныне закон о сыске таков, что помещик волен искать и возвращать своих беглых людей хоть до конца их жизни. Новые законы, новое богослужение. Одни народ давят, другие церковь возмущают. По новым законам станут изымать беглых мужичков, и потихоньку посыплются кирпичики из пирамиды, содрогнется она, закачается... И ежели работник потеряет копейку, а рядовой монах - алтын, то у соборного старца сотни рублей вылетят... Веруем мы, веруем! Возносим молитвы господу, но только по-старому, ибо новое богослужение защищает новые законы, а по новым законам жить не хотим!.. Но новый закон хулить нельзя: угодишь в пытошную - живым не уйдешь.

Но что же делать, ежели кирпичики начинают вываливаться чохом? Вырастет Крестный монастырь, возводимый Никоном вблизи Соловков, - и захиреет соловецкая обитель. Старая вера, которая, точно известковый раствор, прочно держит кирпичики, раскрошится, выветрится, и обрушится пирамида - только пыль пойдет тучами. Стало быть, раствор нужен ядреный, и замешивает его монастырь по всему Поморью. А противцев вроде Корнея посадил архимандрит в тюрьму, чтобы не мешали, - благо, в темницы заключать уставом не возбраняется...

Пораженный своими умозаключениями, Корней чуть рассудка не лишился. Он пытался спорить с собой, находил хитроумные доказательства, способные, казалось, развеять в прах сделанное открытие, но они рассыпались, как дома, построенные на песке, стоило лишь поглубже вникнуть в деяния монастырской епархии... Он решил ни с кем не делиться своими мыслями, потому что вряд ли бы его поняли, а поняв, убили бы за кощунство...

Дверь скрипнула, распахнулась, вошел кто-то незнакомый, до самых глаз бородой заросший, оборванный и грязный. Стал у порога молча.

- Феофан? - Корней едва узнал монаха.

Вошедший хрипло рассмеялся:

- Дожили мы с тобой, брат! Искали правду, а нашли... - он махнул рукой и, подойдя к печке, присел перед раскрытой дверцей на корточки, протянув к огню темные от грязи руки.

- Еще кого выпустили?

- Ослобонили всех по велению покойного Ильюхи, кол ему в печень! Видать, совесть перед смертью загрызла.

- Тебе горевать боле не о чем. Слыхал, Варфоломея на монастырь садят, учителя твоего?

- Ну да!

- В гору пойдешь, Феофан.

Монах молчал. Бесцветными глазами, не мигая, смотрел на огонь, и не понять было, обрадовался он известию или воспринял его как должное.

- Ежели вдругоряд зачнут в тюрьму пихать, ты уж будь ласков, заступись, - съязвил Корней.

Феофан поднялся, сощурился.

- Смеешься али завидуешь?

- Где уж там... Не до смеху. Смешно теперь одному Варфоломею.

- Чую, опять за старое хочешь приняться. Только меня, - Феофан покачал пальцем, - ни-ни, не впутывай. Я сюда пришел грехи замаливать, а не в темницах сидеть.

- И много их у тебя, грехов-то?

Феофан засопел, повернулся и пошел к выходу. У дверей остановился, взялся за косяк.

- Не дает мне покою тот парень, который грамоту к Никону повез.

- А твоей-то голове почто болеть, не ты же отправлял с ним челобитную?

- Я також при том был, но ты о нем должен многое знать, коли доверял.

- Ну и что?

- А то, - глаза у Феофана сверкнули недобрым огнем, засветились, как у волка. - Сдается мне, братуха он твой. Рожи у вас больно схожи.

Корней едва удержался, чтобы не вскочить и вышвырнуть наглеца из кельи.

- Не злобись, он тебе на ногу не наступал.

- На ногу... Может, он мне на что другое наступил.

- Мели, Емеля... Свихнулся, чай, под землей-то? Смотри, Варфоломею дурни ни к чему.

- Ин, ладно, - сквозь зубы проговорил Феофан, - встренемся еще на одной дорожке, рассудимся.

2

На всю округу скрипел под саночными полозьями молодой снег, на нем, ярко-белом, необычно черными казались дальние постройки монастырского усолья, кострища пригнанных сплавом дров, сараи солеварен.

Бориска остановил сани возле сарая, надел на морду лошади торбу с сеном. Лошадь захрумкала, вздрагивая ушами, заиндевелыми ресницами.

Бориска распахнул двери сарая - оттуда пыхнуло жаром, клубы пара вырвались наружу; в огромном црене - сковороде длиной и шириной по двенадцать аршин - выпаривалась соль. Црен был сделан из длинных полиц железных досок, которые скреплялись между собой загнутыми краями при помощи особых гвоздей. По краям црена толстым слоем белела соль.

Скинув тулуп, Бориска стал бросать в закопченное устье привезенные из кострища длинные березовые поленья. Разбрасывал с толком, так, чтобы они легли по всему печному поду. Пламя сначала съежилось, потом, словно опомнившись, алчно охватило поленья, с гулом выросло, начало лизать обширный црен с соляным раствором. В црене клокотала и пенилась морская вода, которая подавалась через деревянные трубы из отстойных колодцев.

Покончив с дровами и поколотив длинной кочергой пылающие головни, Бориска выпрямился, окинул взглядом сарай.

Вдоль стен стояли лари, плотно сбитые железными обхватами, в ларях еще раз отстаивался раствор из колодцев.

Добра была солью губа Колежма, до пятнадцати пудов добывали за одну варю.

Собранная из црена соль сушилась на сугребах - долгих полатях, пристроенных вдоль стен и над печью, потом ее, высушенную, уносили в амбары.

Со следующим возом можно было не торопиться. Бориска развернул лошадку, пустил ее мелкой рысцой к берегу. Упав на ходу в сани, он вытащил из-за пазухи краюху хлеба с куском лосятины. Медленно жуя, призадумался Бориска...

Возвратившись из Москвы, Бориска, помня совет отца Никанора, велел Милке собирать Степушку. На другой же день простившись с Денисовым, они втроем ушли в Колежму. Милка все поняла и покорно последовала за Бориской. "А, знаешь, это даже лучше - по свету-то бродить, - сказала она, - чего только не увидишь, кого только не услышишь. Да еще страшно отпускать тебя одного на долгое время: кто знает, что может случиться..."

И вот уж второй год пошел, как работает он на Колежемской солеварне.

Усолье было не из последних. Варку соли останавливали весной, а сызнова начинали под осень: по весне-то вода была мутной и опресненной, кроме ила да песка ничего не выпаришь. В усолье стояло восемь цренов: четыре из них были монастырскими, другие - за крестьянами на оброке. Из моря вода поступала по трубам в колодец и там отстаивалась, а уж из колодца шла по цренам.

Хозяйство монастырское в усолье было поставлено нехудо и походило на маленькую обитель. Во дворе церквушка со звонницей, монастырские хоромы, поварня, хлебный и товарный амбары, баня, погреба. Работные люди жили в людской избе, приказчик же с келарем, дьячком и слугами - в братской келье, большой пятистенной избе с обширным подклетом.

Когда Бориска впервые предстал перед приказчиком усолья Дмитрием Сувотипым, тот оглядел помора с ног до головы подслеповатыми глазами и покачал головой, увидев перевязанные везивом сапоги. Показывая на них пальцем, он сказал дьячку:

- Лазарко, передай-ко келарю, пущай детине сапоги выдаст да валенки. А в тетрадь-то запиши, запиши: "На покрут в соль". Стало быть, из жалованья вычтешь.

Дьячок, хилый мужик с плутоватым взглядом, ущипнул себя за жидкую бороденку:

- Будем писать порядную?

Сувотин покрутил пальцами на животе.

- В каком деле горазд, детинушка?

- От работы ни от какой не бегал, а твердо знаю плотницкое дело, корабельное...

- Плотницкое - это добро, - приказчик расцепил пальцы, послюнявил один, полистал толстую тетрадь с мятыми страницами. - Плотницкое, говоришь... Во! Пойдешь в дружину к Нилу Стефанову лес рубить. Пиши, Лазарко, порядную.

- Дровенщиком? - недоумевая, спросил Бориска. - Какая же это плотницкая работа?

Сувотин строго поглядел на него:

- Я тебя, детина, не пытаю, кто ты, да откуда, да почто в тутошних краях работу ищешь. В Новгород посылать к расспросным речам тоже не стану. Однако помни, воровства или татьбы не прощу: Как тя звать?

- Бориска Софронов сын Степанов, вольной человек.

- Ишь ты, вольной... Пиши, Лазарко, порядную на молодца.

Поглядев перо на свет, дьячок снял с него невидимую соринку, почистил жало о волосы.

- Готов, отец Димитрей.

- Пиши: "Се яз, вольной человек Бориско Софронов сын Степанов, дал есми на себя порядную запись государю нашему Соловецкой обители архимандриту Илье и всем соборным старцам в том, что порядился в дровенщики за архимандрита Илью на три года впредь и взял яз, Бориско Софронов сын Степанов, у государя своего, у отца настоятеля, подмоги пару сапог, да пару валенок, да тулуп бараний. И мне, Бориске, по сей порядной записи, жити в дровенщиках тихо и кротко, и, те лета выжив, могу пойти, куда похочу, коли не станет за мной какого долгу. А коли долгу будет, яз должен его вернуть. А не похочу яз, Бориско Софронов сын Степанов, в дровенщиках быти, то мне оставить в свое место дровенщика лучше себя, кто монастырю люб, да и то, егда долгу за себя не иму. Да в том яз, Бориско Софронов сын Степанов, на себя порядную и запись дал".

Дьячок едва успевал записывать. Склонив голову набок и высунув кончик языка, он ловко бежал пером по бумаге. Кончил лихим росчерком, схватил песочницу, посыпал написанное.

- Пишись, детинушка, - сказал Сувотин.

Дьячок макнул перо в чернильницу, протянул Бориске. Тот неумело сжал в пальцах гусиное перо, не зная, что делать дальше.

- Эка, - недовольно пробурчал дьячок, - сущий медведь, перо изломил. На тебя гусей не напасешься Бориска огорченно вздохнул:

- Не умею я.

- Придется тебе, отец Димитрей, руку приложить за него.

Старец вывел витиеватую подпись. Рядом расписался дьячок.

Спрятав порядную в поставец, приказчик подумал немного и сказал:

- Женку твою можно пристроить прачкой. Кормить будем, а денег пусть не просит, потому как сынка твоего надо зазря питать. А вот жить... Жить дозволяю в подклете, там чуланы есть. Семейных-то я туда пущаю: с мужиками вместе - не дело.

Соль в Колежме варили давно, и лес был вырублен на многие версты. Поэтому дрова заготовляли далеко от солеварен. Заготовленные свозили из лесу на берег реки и складывали в костры. Весной, в половодье, дрова метали в реку, и плыли они с вешней водой до самых варниц. Там их ловили, снова складывали в кострища на возвышенных местах для просушки. Тогда топоры дровенщиков умолкали, и лишь после таяния снега начинали они свой звон, не умолкавший все лето...

Нил Стефанов оказался небольшого росту жилистым мужиком. Был он силен и ухватист, на работу жаден, но делал все с таким отчаянием, словно стремился заглушить в себе какую-то душевную боль. Не приходилось видеть Бориске в серо-зеленых глазах Нила искорки смеха, строгие были глаза, и сидело в самой глубине их тщательно скрываемое от людей горе.

Напарники Нила были рослые как на подбор, молчаливые мужики, и слушались они Стефанова с полуслова.

С первого дня Нил отрядил Бориску на рубку одного. Остальные работали парами. Сто потов пролил Бориска, пока научился владеть дровосечным топором на длинном топорище, отскакивать в нужную сторону, чтоб не зашибло падающим деревом... Нил молча следил за ним, редко говорил два-три слова, показывая, как лучше взяться за топорище, как поставить ногу, как ударить, чтоб лезвие не скользнуло по стволу да не тяпнуло по ноге. И как-то сказал:

- Ну, парень, кончилась наука. Теперя ты рубака лихой.

Бориска обтер потное лицо рукавом:

- Эко диво - дерево срубить. За день выучился.

Нил усмехнулся странно:

- Верно. Однако ствол - не шея, дерево - не голова. - Повернулся и ушел к своим великанам.

А Бориска смотрел ему вслед, разинув рот: что-то страшное почудилось ему в словах Стефанова.

Чуть не ежедень занимались дровенщики удивительной игрой: доставали из туесков толстые шапки и рукавицы, брали в руки длинные обструганные дубинки, становились друг против друга - и ну наносить удары. Бились всерьез один на один, трое на одного, трое на трое. Кого задевали дубинкой - сильно ли, легко ли, - тот из игры выбывал. Редко кто мог выстоять против Нила: дубинка в руках Стефанова мелькала, как спицы в колесе. Глядел, глядел Бориска на потеху - и разобрала его охота потягаться с Нилом.

- А ну-ко, давай стукнемся!

Стукнулись. После первого выпада Бориска получил такой удар в лоб, что бросил дубинку и присел под дерево. Добро, что шапка была толстой - спасла.

Нил опустился перед ним на корточки, оглядел шишку на лбу:

- Немятое тело попало в дело. Силы в тебе на двоих, а ловкости маловато.

- Это еще бабушка надвое сказала. Ежели бороться или на кулачках, тогда держись.

- Верю. А на дубинках драться научись.

- Зачем?

- Да хотя бы затем, чтобы меня поколотить.

- Очумел. С какой радости я тебя бить стану.

Нил пристально поглядел Бориске в глаза:

- У тебя в жизни худо бывало?

- Ох, все было...

- А отчего, смекаешь?

- Судьба такая. Против судьбы не попрешь.

- Эх ты, живешь среди людей, а на судьбу киваешь!

И опять Нил отошел от него, оставив в замешательстве: никак не мог понять Бориска скрытого смысла Ниловых слов.

На зиму дровенщики переезжали в усолье, потешали всех жителей "сражениями" на дубинках, но держались особняком, пускали в свой круг только Бориску с Милкой. Степушку не забижали и другим не давали в обиду, любили парнишку, баловали...

Вспомнив о сыне, Бориска нахмурился и загрустил поневоле. Степушка подрастал медленно, тихо. То ли хромота смущала, то ли сказывалась излишняя материнская опека - туда не ходи, сюда не ползай, с тем не водись, на этого не гляди, - а был Степушка робким с людьми, застенчивым: в шумные игры с ребятней не играл, собак не гонял, нищих не дразнил, блинов с кухни не крал - ну что это за парень! Не о таком сыне мечтал Бориска, но в то же время не хотелось ему обижать жену, которая так пеклась о Степушке. А парнишка неприметным слонялся по усолью, свел дружбу с собаками, с кошками бездомными, даже с зеленобородым старым козлом Грызлой, первым злюкой и задирой, которого и дровенщики обходили стороной. С этим Грызлой бродил Степушка в поле, валялся там на травушке-муравушке, разглядывал цветики, листики, травиночки. Дошло до того, что Грызла стал возить его на спине, и пропах сыночек козлятиной, едва отмыла его мать. Но ласковый был малец: поглядит синими глазенками, улыбнется тихо, погладится щекой об руку - тут ему все простишь, не только Грызлу. Опять же хроменький - плеткой учить грех. И блаженный какой-то. В кого он только уродился? Что из него станется, будет ли толк?..

Совсем пришел в расстройство Бориска.

- Но-о, дохлятина, двигай, двигай! - заорал он на лошадь и хватил ее, ни в чем не повинную, вожжами по крупу.

3

Бориска вернулся домой не в духе. К нему на дворе потянулась собака огрел по ребрам. Увидел у дверей бадью с помоями - дожили, до поганой ямы дойти лень! - поддал ногой, измазал валенок. Сплюнул, ввалился в подклет и стал у порога в удивлении. В жарко натопленном подклете было необычно светло. За столом посреди людской, куда выходили двери чуланов, сидели их обитатели, семейные люди с женками и детьми. На дальнем конце стола горело несколько свечей в тяжелых бронзовых подсвечниках из братской кельи. Сидела и Милка, держа на коленях Степушку. "Обалдели соседушки, - подумал Бориска, - молчат, свечи жгут. Что за праздник?" И тут услыхал негромкий незнакомый голос. Говорил высокий плечистый человек в старой опрятной распоясанной однорядке, из-под которой виднелась белая полотняная рубаха, расшитая курами. У человека была длинная редкая борода, протягновенный с горбинкой нос, продолговатое умное лицо с глубокими глазами; седоватые волосы, словно пылью припорошенные, перехвачены по лбу тонким ремешком. Перед ним на столе и горели свечи, отражаясь в глазури глиняных чашечек, в которых тускло блестели краски, тертые на яичном желтке. Рядом лежали яичная скорлупа, деревянные расписные ложки, кисточки, резцы, древняя книга с деревянными корками и серебряными застежками.

- Для того, чтобы краска ровнее на доску ложилась, я досочки под рядовые иконы готовлю просто. Жиденький гипс мешаю с клеем и намазываю на одну сторону, - человек поднес к свету доску, одна сторона которой была белой, - а потом рисуночек подберу. Этот образ небольшой, три вершка вышиной, "листушка"1. Однако знаменить2 его много труднее, чем образа большие - работа тоньше.

Он отложил доску в сторону и стал на свет просматривать листки бумаги, сплошь исколотые иголкой.

"Изограф! Здесь, в усолье". Бориска скинул тулуп и валенки, босиком, тихо ступая на носки, приблизился к иконописцу. "Вот чудо! Неужто при всех знаменить икону станет?"

- Трудно, поди-ка, выучиться такому ремеслу, - вздохнул краснорожий мужик с кривым глазом, Аверка, у которого было с полдюжины детей.

- Научиться можно, - сказал иконописец, аккуратно совмещая выбранный рисунок с краями доски, - но для всякого дела божий дар надобен. Вот, скажем, примешься ты за иконопись, будешь днями сидеть и кой-чему, конечно, научишься. А на самом деле сокрыта в тебе божья искра иная. Может быть, дано тебе воеводою быть, полки водить. Тут-то сила твоя и проявилась бы.

- Скажешь тоже, - польщенный Аверка стал еще краснее, - "воеводою". Сладки речи, да не лизать их. Для этого не дар божий надо иметь, а боярином родиться.

- Как знать, - уклончиво молвил иконописец и оглядел всех, - бывали воеводы из народа.

В людской стало тихо. Иконописец усмехнулся, и глаза его лукаво блеснули. Он закрепил рисунок на доске, взял в руки черный мешочек и, отойдя в сторонку, начал хлопать им по рисунку. Поднялось облако черной пыли.

- А это зачем? - спросил снедаемый любопытством Бориска.

- В мешочке угольный порошок, тонкий, тертый. В любую щелку пролезет, - ответил иконописец и стал чихать. Прочихавшись, добавил: - Через дырочки в рисунке попадает он на доску, на белый слой, еще не просохший, и к нему приклеивается. Вот глядите.

Он поднес доску к свету и осторожно снял бумажный рисунок. На доске осталось четкое, состоящее из крохотных точечек, образующих линии, изображение Николы-чудотворца.

- А потом красками? - не унимался Бориска.

- Верно, - согласился иконописец.

Бориска аж вспотел:

- Рисовать прямо по доске не проще?

- Образы не рисуются, а знаменуются. Рисуют с живой природы, а на иконах - лики святых. Однако сразу по доске писать долго. Такие образы я знаменую для соборов, для монастырей. А тут вишь какое дело: приказчик ваш, Димитрий Сувотин, увидал меня в Суме и говорит: "Поедем, Северьян Лобанов, в Колежму, мне "листушка" надобна с образом Николы-чудотворца". Ну я и поехал. Старый знакомец, Димитрий-то, отказать не могу.

- Что же знакомец в келье места не дал? - с усмешкой спросил Бориска.

- А я сам не похотел. Чванно там. С вами-то и поговорить можно. Теперь знаменить начнем, - иконописец потянулся к краскам и растерянно огляделся. - Была тут охрица, да куда-то девалась. Не брал никто?

Обитатели чуланов стали переглядываться, пожимать плечами, пучить глаза.

- Степунька, где ты? - вдруг всполошилась Милка. - Господи, ведь только что на коленях сидел!

- Я тут, под столом.

- А ну вылазь оттоль! - рассердился Бориска и, нащупав мальчишеские вихры, выволок сынка на свет божий. В руках у Степушки оказались чашечка с охрой, кисточка и обрезок сосновой дощечки.

- Красть выучился! - гаркнул на него отец и уж собрался отпустить мальцу подзатыльника, как под руку сунулся Лобанов.

- Постой-ка, постой, - торопливо проговорил он. - Да ты, брат, изограф. А? Зрите-ка, люди добрые, что парнишечка нарисовал.

Одной рукой он обнял Степушку за худенькие плечики, другой поднял над головой дощечку. На струганной ее поверхности золотистой охрой был нарисован цветик на тонкой согнутой ножке с листиками. Один листик свернулся, зачах.

- Кой же тебе годик? - спросил иконописец, улыбаясь в бороду.

Степушка наморщил лобик, что-то шепча, стал загибать пальцы.

- Четыре, - наконец молвил он после некоторого раздумья.

- Четыре, - повторил иконописец. Он сел на лавку, поставил мальчика между коленями и опять спросил: - У кого рисовать учился?

Парнишка струсил, приготовился зареветь, нижняя губа и подбородок задрожали:

- Н-ни у к-кого...

- Прости ты его, Северьян, - взмолилась Милка, - несмышленыш еще.

Иконописец глядел на Степушку восторженными глазами.

- А лошадь нарисовать можешь?

Мальчик понял, что ни ругать, ни бить его не собираются. Он шмыгнул носом и произнес:

- Не. Я козла могу. Грызлу.

- Давай козла, - иконописец вскочил, раскрыл древнюю книгу и достал зажатый между страницами обрывок бумажного столбца.

Степушка положил локти на стол, сдвинул брови, надул губы и, подцепив на кончик кисточки краску, не спеша нарисовал козла, длиннорогого, лохматого. Потом оглядел краски, выбрал зеленую и подрисовал козлу бороду. Получился Грызла. За столом ахнули, повскакивали с мест. Козел больше походил на собаку, но у собак бороды и рогов не бывает, так что все признали Грызлу. Иконописец подхватил Степушку под мышки, поставил на лавку.

- Глядите, люди! - вскричал он. - Перед вами дите не простое, не обычное. Как тебя зовут, отец сего чада? - обратился он к Бориске.

Тот ответил, находясь в полном недоумении.

- Слушай, Бориска Софронов, береги чадо, пестуй его. Большой изограф может получиться из парнишки. Но наперед учиться ему надобно.

- Скажешь тоже - учиться! - Бориска почесал в затылке. - В тутошнем краю мухи с тоски дохнут. Вот ты не погнушался нами, а мы рады нового человека послушать, и спать никто не идет. Учиться... Где? У кого? Да и мал он еще для учебы-то.

Лобанов положил ему на плечо тяжелую ладонь:

- Велик грех гасить в человеке божью искру... Надоест сидеть в Колежме, поезжай в Архангельский город, спроси меня, там всякий укажет. Научу твое чадо, чему смогу. Платить мне за то не нужно. Не выйдет из него изографа, значит, я сам ни на что не гож, а перерастет он меня в мастерстве, так это мне лучшей наградой будет.

Бориска с сомнением покачал головой:

- Мыслил я, помощник в семье будет, а ты хочешь из него изографа сделать.

Лобанов взялся за кисти, стал наносить на икону золотистый охристый слой краски.

- Эх ты, человече! Лес рубить да соль варить большого ума не надо. Попробуй души человеческие потрясть, как в старые времена Андрей Рублев. До сих пор восхищаются люди творениями рук его. Книгами для неграмотных называл изображения Иоанн Дамаскин. А величайший Платон сказал, что творение изографов живет вечно и величия ради не говорит, но молчит.

Сроду не слыхивал Бориска таких речей. Куда там Ивану Неронову с его проповедями да сказками о змеях и ефиопянинах. Большой человек Лобанов мыслями. Нет в его словах корысти, и, видно, добрая у него душа...

Пламя свечей затрепетало, стукнула дверь, и с клубами пара вошел Нил Стефанов, постучал валенками о косяк, спросил:

- Бориска тут?

- Здесь я, - отозвался Бориска, - чего тебе?

- Твой црен погасили - потек. Приказчик велел нам обоим завтра в Суму ехать за железом цренным. Когда двинемся?

- Велено так ведено. С восходом поедем. Эй, Степка, айда спать! Бориска вылез из-за стола и уже дошел до своего чулана, но вспомнил о рисунках сына, вернулся и осторожно, боясь смазать краску, понес их в каморку. Вслед ему добрыми тревожными глазами глядел Северьян Лобанов.

4

В дороге Нил был угрюм и молчалив. Бориске тоже разговаривать не хотелось, и он был даже рад молчанию спутника. Из ума не выходила вчерашняя беседа с иконописцем, думалось о судьбе сына. Надтреснуто позванивал поддужный колокольчик, всхрапывала лошадка. Зимний северный день короток, как воробьиный клюв, а если закроет небо тучами, то и вовсе его не видать сумерки, серятина. Тусклой и темной, как этот день, показалась Бориске жизнь в усолье. Ложишься спать и знаешь, что будет завтра, послезавтра: сарай солеварни, црен с кипящим раствором, дрова... Живешь как в мешке завязанный. Скука непереносная, выть хочется. Того и гляди, одуреешь от этакой житухи. Махнуть бы в Архангельский город, оттуда поморы ходят для моржевого и белушьего промысла в море, на Новую Землю, и в Югорский Шар, и на Вайгач-остров... Степушке, конечно, моря не видать по причине хромоты, забьет его море, слабенького. Северьян говорит - дар божий у парня. Может, и впрямь отдать его к Лобанову в науку...

Бориска сидел в санях, понурившись, свесив ноги, валенки чертили по снегу кривые борозды. До ночи еще было далеко, а небо хмурилось, наливалось зловещей тьмой. Закружилась поземка, в лицо швырнуло жесткой снежной крупой.

- Пурга-завируха собирается, - нарушил молчание Нил, - тут неподалеку есть крестьянский двор, надо успеть к нему.

Бориска кивнул головой, вытянул шею, но ничего не мог разглядеть в сгустившейся темени.

- Правей бери! - крикнул Стефанов.

Сойдя с дороги, сани пошли по заснеженным ухабам. Лошадь едва вытягивала их из невидимых ям и колдобин. Вот впереди - толком не разберешь близко ли, далеко ли - мелькнул огонек, но тут же по-лешачиному свистнул, захохотал ветер, и в один миг все вокруг пропало в крутящемся мраке. Нил спрыгнул с саней и, взяв лошадь под уздцы, побрел в ту сторону, где только что виднелся огонек.

Ветхий, дрожащий под напором ветра заборчик возник внезапно. Это был угол тына; если бы взяли правее, то прошли бы мимо, не заметив. Ощупью добрались до ворот, изо всех сил начали орать и греметь железным кольцом в тес.

Наконец ворота распахнулись, отбросив в сторону человека в долгополом тулупе. Въехали во двор, втроем еле заперли ворота. В снежной кутерьме смутно виднелись колодезный журавль и низкая изба.

В сенях трясли полушубками, сбивали голиком снег с валенок. Человек, встретивший их, посветил лучиной, потом сбросил тулуп и малахай - оказалась баба с остроскулым суровым ликом.

- Входите! - отворила дверь в избу.

Чадно, дымно. В светце потрескивает лучина, угли в трубочку скручиваются - к морозу, - шипят, падая в ведро с водой. Вместо потолка серыми волнами колышется печной дым, ест глаза - какая там тяга в пургу, все в обрат тащит. Прямо на полу, на овчине, натянув на носы лоскутное одеяло, блестят глазенками пятеро ребятишек, похоже погодки. Под божницей на лавке надрывно кашляет костистый с впалыми щеками нестарый еще мужик.

Нил отодрал с усов и бороды сосульки, не глядя на образа, перекрестился, будто паутину смахнул.

- Здорово живете, хозяева!

Мужик под образами медленно повернул к нему исхудавшее лицо, долго всматривался, потом тихо сказал:

- Хрещеные, а бога не поминаете.

- Аза что его поминать-то? - усмехнулся Нил. - Бог мил тому, у кого много всего в дому.

Хозяйка исподлобья глянула строгим взором, отошла к прялке:

- На жратву не надейтесь - сами голодаем.

- Вижу, хреновая у вас житуха, - согласился Нил.

- А ты не зубоскаль, - опять строго сказала хозяйка, - выискался шпынь.

- Вы кто - лихие? - спросил из угла мужик.

Нил быстро ответил:

- Не боись, худа не сотворим. Переждем пургу да уйдем - вот и весь сказ.

Мужик опустил голову на тощую подушку в алой наволочке, хрипло вздохнул:

- Ждите...

Трещала лучина, кашлял хозяин, под одеялом вертелись чада, изредка попискивая. Безостановочно крутилось в пальцах у женки веретено. Печка протопилась, и дым потихоньку уносило наружу.

- Сколь же земли у вас? - спросил Нил, расстилая на полу у дверей полушубок.

Не оборачиваясь, женка ответила:

- А тебе зачем знать?

- Просто так. Четь, что ли?

- Четь1.

Нил уселся на разостланный полушубок, кряхтя, стал стаскивать валенок.

- Тягло монастырю, верно, боле рубля в год платите?

- Платим, что делать, - вздохнула хозяйка, - платим и с голоду мрем. Дани да оброку осьмнадцать алтын, сошных денег и за городовое, и за острожное дело, и за подводы - осмь алтын да две деньги. Стрелецкий хлеб натурой отдаем, а свои дети тощают - кожа да кости. Еще доводчику отдай по две деньги ни за что ни про что на Велик день да на Петров день, а в Рождество - аж четыре деньги. Где ж их напасешься, денег-то...

Нил наконец устроился: на одну полу прилег, другой накрылся, воротник - под голову. Бориска, глядя на него, сделал все так же, но не столь ловко. Пока он возился с полушубком, Нил переговаривался с бабой:

- Хозяин-то надорвался, никак?

- Связался с рыбной ловлей. В студеной воде забор колил, а опосля слег, которую неделю не встает, - хозяйка ладонью вытерла глаза, высморкалась в подол. - Ох, горе горькое!.. А рыбы-то - будь она неладна! монастырь две доли берет, а мужику всего одна остается...

- Да уж такое оно, тягло-то, - пробормотал Нил, - и кровь и соки из человека сосет. Черносошным-то государевым крестьянам еще хужей приходится. Взять бы того, кто все эти подати выдумал и людей закабалил, да башкой о пень...

- Страшно ты говоришь, - прошептал Бориска. - Слыхал я, что сие в соборном Уложении записано, а писали его бояре, царь да патриарх. Кого же ты хочешь о пень головой?

- А ты погляди на этих зайчат, - в голосе Нила зазвучала злоба, - в чем они провинились перед боярами, что должны сидеть голодом в дрянной избе?! Не ведаешь. То-то!..

К ночи метель не утихла, а наоборот - разбушевалась вовсю. Бориска, лежа с Нилом у порога, слушал, как воет на чердаке вьюга, стучит по бычьему пузырю в окошке снежная крупа. Беспокойно ворочались под лоскутным одеялом и посапывали ребятишки, в трескучем кашле заходился хозяин. В избе в темноте хозяйничали тараканы, падали сверху на лицо. Бориске спать не хотелось.

- Нил, - прошептал он, - а, Нил! Ты почто не похотел назвать себя.

Стефанов долго не отвечал, но Бориска чувствовал, что тот не спит.

- Что же мне свое имя на каждом углу орать? - отозвался наконец Нил.

- Мужик усомнился, подумал - лихие мы.

- Леший с ним, пущай думает...

- Нехорошо как-то, не по-людски.

Нил резко повернулся к Бориске лицом:

- На тебе крови ничьей нет?

Перед глазами у Бориски встали вологодская дорога белой ночью, разбойники с рогатинами, драка и человек, которому разнес он голову ударом самопала...

Нил понял его молчание по-своему:

- Стало быть, никто тебя не ищет. Кому ты нужен? Вот коли меня поймают, то уж мне верно не жить. Хочешь знать, как помрет Нил Стефанов?.. Будут на мне в тот день лишь рубаха да портки, на запястьях - цепи тяжелые, под ногами - досочки тесовые. Чужие руки сорвут с меня рубаху, схватят за плечи, поставят на колени перед чурбаном дубовым. Тот чурбан кровью залит, волосами облеплен, и смрадно от него. Положат мою голову на чурбан да взмахнут вострым топором. Тут мне и конец.

Бориска про себя подумал: "Наговаривает страстей на ночь". Вслух сказал:

- За что ж тебя этак?

- За дело, - после некоторого молчания проговорил Нил. - Был я крепок за воеводой Мещериновым Иваном Алексеичем. Ох и зверюга он - не приведи господь! А приказчик у него был и вовсе аспид да к тому же еще и дурак. Драл нашего брата за любую вину, а то и совсем безвинно, прихоти ради. Зад оголят, на козел вздынут и давай греть почем зря. Терпели... Думали, так и надо, на то и господин, чтобы мужику вгонять ум через задницу. Однако лопнуло терпенье, когда отнял он у меня все подчистую - хоть ложись в домовину и помирай. Словом, вышиб я из него дух и ушел. Но тут беда приключилась другая. Как отправился подкарауливать приказчика, оставил бабу свою с детьми на лесной опушке, а вернулся - нет никого. Как чумовой, по лесу носился, искал... Где там! Проклял я все на свете и пошел куда глаза глядят. Случай свел с дровенщиками, которые бродили по заработки, - так и в Колежме очутился. Чуешь теперь? - Нил глубоко вздохнул: - Словно ношу тяжкую с плеч уронил. Тебе открылся, потому как доверяю. Понял?

- Как не понять. А дальше как мыслишь?

- Дальше-то... Дровенщики - ребята бравые, всего навидались. Думаешь, зачем на палочках бьемся?.. То-то. Людям это потеха, а нам: седни палочки, завтра - топоры да сабли.

"Отчаянный мужик Нил, но не туда забрел. Ему бы на Дон. Там, говорят, казаки чуть что за сабли хватаются. А поморы к воровству не привычны. Вон мужик в кашле заходится, можно сказать, одной ногой в могиле стоит, а разве поднимет он топор на хозяев... С другой стороны, конечно, какая уж у него жизнь, коли в доме пусто, как в кузнечном меху... Но бога боятся люди".

- Задумал ты, Нил, лихо, - молвил Бориска, - да ведь сила солому ломит.

- Мы и есть сила. Нашего брата, крестьянина, куда больше, чем боярского да дворянского отродья. Вот мы и будем ломить... Ну ладно, спать надо. Утро вечера мудренее. Спи.

Но Бориску уже разобрало любопытство кого все-таки собирается воевать Стефанов?

- Погоди. Сказал ты насчет бояр, дворян. А купцы, а гости, а с царем как быть?

- С царем... Без царя, брат, худо. Слыхал я от одного книжного человека, что лет с десяток назад аглицкие люди своего царя Карлуса до смерти убили. Ну и началась там у них всякая гиль, пошло все вкривь да вкось, и до того они дожили, что выбрали нового царя... Это у аглицких людей, которые все одно что нехристи: бороду бреют и бесовское питье кофею - пьют. А русскому мужику без царя не жить. Ну, ежели он худ, посадить другого, а иначе нельзя, иначе никогда и не было... Ну будет тебе. Спи!

5

Торжественный колокольный звон еще долго отдавался в ушах музыкой. Казалось, не было ни шумной встречи на пристани, ни пышных проводов к храму, ни песнопений, ни литургии - все это промелькнуло мгновенно, и остался только надсадный звон колоколов соловецких, возвестивших округу о вступлении на землю Зосимы и Савватия нового владыки.

Отец Варфоломей взялся было за дверную ручку, но вспомнил, что открыть дверь архимандритовой кельи должен один из соборных старцев. Кто именно, он не знал, а потому нахмурился и прикусил губу. Текли мгновения, никто не проявлял желания отворить для отца Варфоломея дверь, и смутная догадка промелькнула у него: пышность встречи - ложь, истинное отношение к нему кроется в поведении черного собора здесь, у порога обиталища настоятелей соловецких. Ух как ненавидел он в эту минуту соборных старцев!..

У казначея Боголепа беспокойно бегали глазки, руки чесались услужить новому архимандриту. Он видел, что ни келарь Сергий, ни Герасим Фирсов не собираются чествовать Варфоломея, и в конце концов решился - распахнул дверь, застыл в поясном поклоне.

Ничего не изменилось с тех пор, как был тут в последний раз отец Варфоломей. Тот же стол, поставец в углу, лавки, кресло, кровать... Только нет старого хозяина, ибо хозяином ныне стал он, Варфоломей1. Слово-то какое - "хозяин"!.. Варфоломей попытался охватить умом всю необъятную соловецкую вотчину с людьми, промыслами, угодьями, оказавшимися теперь в его руках, и... не смог. Мысли путались, душу наполняло довольство собой, и захватывало дух от высоты, на которую вознесло его провидение. Незаметно для себя он стал улыбаться, как дитя, которому неожиданно подарили дорогую хрупкую цацку, - бери, но играй осторожно, - и, подобно тому дитяти, отец Варфоломей был беспредельно восхищен свалившимися на него почестями и не знал, как поступать дальше. Он хотел представить всю полноту данной ему власти над людьми и пьянел от этих мыслей...

На зеленом бархате скатерти возлежали приготовленные для него регалии: клобук соловецких настоятелей с золототканым деисусом2, усыпанная диамантами3 панагия на золотой цепи и золоченый жезл - символ сана архимандрита. Все сверкало и переливалось сказочным светом под косыми лучами апрельского солнца, проникавшими через оконные вагалицы. Отец Варфоломей, задержав дыхание, приблизился к столу. За ним неслышно проследовали казначей Боголеп и келарь Сергий, остальные остались за дверью.

Сбросив московскую шапку, Варфоломей обеими руками поднял соловецкий клобук и с благоговением надел его. О вожделенный миг, наконец-то он наступил!

У келаря на губах мелькнула ухмылка: клобук был великоват для нового архимандрита, съехал на уши, на глаза.

С панагией на шее и жезлом в руках отец Варфоломей влез в кресло с высокой спинкой и подручками, попробовал задом сиденье - удобно ли? оказалось впору. Откинулся на спинку, поправил сползший на глаза клобук, поджав губы, оглядел стоящих смиренно келаря и казначея.

У старца Сергия взгляд насмешливый, дерзкий. Смешно ему: упомнил небось, что нынешний настоятель, бывало, в неприметных на клиросе трудился. Двери опять же не потрудился отворить. Вспоминай, вспоминай, старый пень, только соловецкому архимандриту Варфоломею этакие памятливые вовсе без надобности - он сам памятлив. Настала пора кое с кем посчитаться... Боголеп - лис коварный. Однако трогать его опасно: духовным братом приходится Саввинскому архимандриту Никанору, а тот с самим царем ежедень видится. Неможно пока Боголепа трогать, пущай в казначеях побудет... В келари ж надо брать преданного инока, да чтоб не шибко умен был, а среди братии почетен. Умный да хитрый, пожалуй, вокруг пальца обведет и не заметишь. Кажется, Савватий Абрютин подойдет. Правда, и совсем не умен, скорее глуп, да зато осанист, лесть любит и ему, Варфоломею, в рот глядит, готов любое желание исполнить...

- О чем говорилось на московском соборе, отец архимандрит? - внезапно спросил келарь.

Варфоломей вздрогнул, собираясь с мыслями, молвил:

- Говорили много... о том, о сем... - заметив откровенную усмешку Сергия, сказал жестко: - Никону хребет сломили. За самовольное оставление патриаршего престола признали его чуждым архиерейству, почестям и священству. Теперь дело за государем, что он скажет.

- Коли так, ныне никто не станет заставлять нас по новопечатным книгам служить, - проговорил Боголеп. - Слава тебе, господи!

- Истинно так, истинно, - пробормотал архимандрит, но было ли это истиной, он и сам толком не знал.

Старообрядцев на Москве более не преследовали, даже поговаривали, что прощен и дожидается лишь одного указу, чтобы вернуться из ссылки сибирской, поборник старой веры отец Аввакум. Его приезда многие ждали с нетерпением, были среди таких и бояре. Времена наступили непонятные. Никона лишили патриаршего сана, но он и не думал так просто оставлять престол. На московский собор он не явился, изругал его участников, а патриарха Питирима предал анафеме. На Руси только руками развели. Патриарх Питирим - ни рыба ни мясо - жил как оплеванный. Хуже нет судьбы призрачной. А Никон, не покорясь решению собора, грозит издаля пальцем: "Ужо я вас, богохульники!" Вот и не ведаешь ныне, как в церкви-то все обернется. Одно остается удержаться на месте. Тут, в Соловках, зевать нельзя: кому - кнут, кому пряник. Грамотеев, вроде Геронтия да Фирсова, надо к рукам прибрать, пущай трудятся во славу архимандрита и обители...

- Когда изволишь собирать черный собор, отец архимандрит? - опять спросил келарь.

- О том скажу особо, - проговорил Варфоломей и подумал: "Так-то вот! Попрыгаете у меня нынче". Вслух же добавил:

- Подите, боле не надобны.

Старцы, земно поклонясь, с достоинством удалились из кельи.

Оставшись один, отец Варфоломей снял клобук, с любопытством стал рассматривать мелкое шитье деисуса. Засосало под ложечкой. Что ж, теперь и поесть и выпить можно вволю, и не в трапезной, а не сходя с этого кресла. Потянулся к свистелке из рыбьего зуба, чтобы позвать служку, - жезл выскользнул из пальцев, зазвенел по полу. Захолонуло сердце: примета дурная - не долго величаться архимандритом соловецким... Ему показалось вдруг, что, стоит оглянуться, и перед ним возникнет его преемник. По спине пробежали мурашки - почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Тихонько перекрестился, повернул голову и наткнулся взглядом на стоящего в дверях перепуганного юношу.

- Тебе что? Ты кто?

Парень оробел вовсе, упал на колени, стукнулся лбом о пол.

- Служка я тутошний, Ванькой кличут Торбеевым. При дверях состою... Слышу, пало что-то, я - сюды...

Варфоломей перевел дух, мысленно посмеялся над своими страхами. Прищурив воспаленные веки, оглядел парня: узкоплеч, волосы тонкие, шея, словно у девки, белокожа...

- Подымись, Ванька! С сего дня про двери забудь, келейником моим станешь. А сейчас беги в поваренную, скажи: архимандрит Соловецкой обители отец Варфоломей желает откушать.

Он вылез из кресла, шагнул к служке, дотронулся пальцами до льняных волос юноши:

- И сам будь сюда, подавать станешь. Чуешь, Ванюшка?

- Чую, отец архимандрит, - еле слышно молвил Торбеев.

6

О том, что в монастыре поставлен архимандритом отец Варфоломей, в Колежемском усолье стало известно не скоро. Работному люду было все одно, кто там в обители выше всех сел, лишь бы держался старого обряда да людей не притеснял. Однако из монастыря до усолья доносились тревожные слухи.

Дьячок Лазарко, съездив по делам в обитель, вернулся сам не свой. Вечером в людской при скудном свете свечного огарка рассказывал, что творится в монастыре. Мужики слушали молча, жарко дышали, сгрудившись вокруг дьячка.

- Отец Варфоломей многим известен, - говорил дьячок, - в обители более десятка лет жил незазорно, пьяного питья не пивал. Ну, ет-та, думали все, что и впредь не изменит своего обычая и учнет жить по преданию великих чудотворцев и станет сохранять монастырское благочиние. Однако ж ошиблись. Обернулся трезвенник пьяницей. С безнравственными молодыми монахами зелье глушит, их же в соборные старцы возводит, а у старцев-то молоко на губах не обсохло. Наглеют прихвостни младые, стариков за бороды деруг, непослушных наказывают жестоко, а отец Варфоломей только посмеивается. Был в монастыре служка Ванька Торбеев, хрупенький, как девка. Так теперь тот Ванька в любимцах у архимандрита, сделался советником и споспешником. А недавно настоятель постриг его, пьяного, в чернецы и в собор взял, ходит ныне соборный старец Иринарх - глаза наглые, распутные, - стариков по щекам хлещет. А жалобиться не моги, архимандрит повелит жалобщиков плетьми бить.

- Ты обскажи, вера-то какая ныне в монастыре, - попросил кривой Аверка.

- Служат по-старому. Новый архимандрит поначалу, то ли начальства боясь, то ли по своему почину, заикнулся было о новом богослужении. Где там! Возроптала братия, и отец Варфоломей перечить не стал. Бывало, архимандрит Илья за старую веру бунтовал, на рожон лез, а этот, видно, отмахнулся: делайте, мол, что хотите... Ох, мужики, хлебнем с ним горя!..

Время шло. Колежма жила в блаженной дреме, куря дымами солеварен, и в усолье стали забываться Лазаркины россказни. Но вот поздней осенью потребовали приказчика Дмитрия Сувотина в монастырь с отчетом, а через несколько дней привезли обратно едва живого. Неделю отлеживался Сувотин, стонал и охал, кляня судьбу и злодея настоятеля. Так-то попотчевал его архимандрит Варфоломей за то, что отказался старец дать ему посулы и гостинцы. Сперва настоятель намекал на взятки, и Сувотин, сообразив, что от него хотят, стал держать речи о былом благочестии соловецких игуменов и чудотворцев... Кончилось все тем, что били старца Димитрия плетьми, и не одного били: лежал рядышком еще пяток приказчиков с других усолий - тоже осмелились ершиться перед настоятелем и ничего ему добром дать не хотели. Всыпали благочестивым по первое число, и велел им архимандрит возвращаться в усолья свои и ждать его решения. Какое могло быть решение, Сувотин догадывался: пришлют нового приказчика - и прощай тихое денежное местечко в Колежме. Дернул же черт за язык, молчать надо было и посулы дать - теперь потерянного не воротишь.

И, впрямь, вскорости, после Покрова, прикатил в усолье новый приказчик, молодой, с наглыми водянистыми глазами, по имени Феофан. Приехал и сразу же начал торопить Сувотина со сдачей дел, а старец только-только с постели встал. Феофан был неумолим, тянуть с отводом не желал. Самолично прочитав повеление архимандрита, добавил, что ждать да догонять не в его обычае и пойдет он не мешкая смотреть хозяйство с келарем. Сувотин только рукой махнул...

Поскрипывая по снегу серебряными подковками новых юфтяных сапог, в наброшенной на плечи шубе, крытой тонким черным сукном, Феофан шествовал по двору, самодовольно поглядывая по сторонам. Степенно заходил в амбары, окидывал хозяйским оком уложенное добро, проверял, не испортилось, не провоняло ли.

- Мышиного помету много, - сказал он келарю Евстигнею, на дряблом лице которого торчал утиный нос.

- Куды ж от них денешься, от мышей-то? - гнусавил Евстигней. - Тоже ведь тварь божья.

- Кошек бы завели, - пробурчал Феофан.

- Были кошки, были и коты, да почитай всех крысы сожрали.

- Бреши больше!

- Молод ты еще, приказчик, мне выговаривать, ибо брешет пес, а я человек есмь. - Келарь нацелился в Феофана утиным носом, усмехнулся: - А крысищи-то у нас - во! - он поднял руку от земли на добрый аршин.

- Да ну тебя! - рассердился Феофан. - Веди показывай службы.

Перед Милкой лежала куча выстиранного и высушенного исподнего белья, рубахи, портки, монашеские подрясники. Милка накручивала их на валек и раскатывала по столу рубчатым катком, когда дверь подклета отворилась и на пороге появился Феофан. Каток выпал из ее рук, она отпрянула, быстро затянула ворот сорочки: "Федька!" На мгновение страх сдавил ей грудь, перехватило дыхание. Она не задавалась вопросом, почему и зачем оказался здесь Федька-душегуб да еще в иноческом обличье. Он тут, и уж коли явился, добру не быть. Бориску надо известить. Далеко он: лес рубить уехал с Нилом и другими дровенщиками. Степушку оберегать нужно: не приведи господь, сотворит с ним этот аспид что-либо неладное...

Следом за Феофаном в двери пролез келарь, стал что-то говорить монаху, тыча пальцем в углы. Однако Феофан не слышал, о чем гнусавит Евстигней, не отрываясь, глядел он на Милку, и мысли его путались... Сколько лет прошло, а она ничуть не переменилась, лишь краше стала, руки-то словно точеные... А ведь он отныне над ней хозяин! Ах, гордячка, пусть-ка попробует теперь поерепениться!..

- Эй, женка! - крикнул келарь. - Чего буркалы выставила? Кланяйся, дура, новому приказчику Феофану!

У Милки кровь отхлынула от лица: "Федька - Феофан, приказчик... Ох, лихо нам!"

- Вот баба, - рассмеялся Евстигней, - увидала молодого да сытого ошалела. Добро тебе, приказчик, девкам да бабам головы крутить. Зато на меня ни одна не позарится...

- Идем дальше! - оборвал его Феофан. - Да впредь велю монашеского бабам не стирать.

Выходя, он еще раз оглянулся на Милку, и недобрым светом полыхнули жадные глаза его...

Ночевать в братской келье Феофан наотрез отказался, бесцеремонно сославшись на стоящий там тяжелый дух, забрал бумажник с одеялом и ушел в трапезную. Там, на широкой лавке стенной, расстелил он кое-как постель и, не раздеваясь, повалился на нее. Слюдяные вагалицы просеивали зеленоватый лунный свет, и в трапезной искажались очертания вещей. И когда редкие быстрые облака, гонимые шелоником, проносились под луной, виделись Феофану в темных углах смутные тени, которые лениво шевелились. Он старался не глядеть туда. На душе у него было неспокойно, он читал про себя молитвы, но сон не приходил.

Феофан поднялся и сел на лавке, прислонясь пылающим лбом к холодной окончине. Произнося затверженные наизусть молитвы, он никак не мог избавиться от настойчивого желания обладать Милкой. И ни иноческое отрешение от мира, ни исступленные взывания к богу не могли затушить в нем дикой, необузданной страсти...

Когда отец привез Милку в дом и сказал, что женится на ней, Феофан возненавидел его. Не могло быть и речи о том, чтобы отговорить старого вдовца от безумной затеи: Африкан был упрям и становился все более жестоким и непреклонным, когда пытались ему перечить. Учимый батькиным тяжким кулаком, сын рос хитрым и жадным, и когда в доме появилась Милка, Феофан твердо решил добиться ее во что бы то ни стало. Сначала его помыслы были направлены лишь на то, чтобы досадить отцу, однако день ото дня в нем разгоралось желание обладать робкой и беззащитной девушкой.

Любил ли он ее?.. Живя в постоянном общении с суровой природой, лишенный самостоятельности во всем, придавленный жестоким нравом отца, он не ведал других чувств, кроме стремления избавиться от родительского гнета любыми средствами. Любовь, сострадание... Феофану неведомы были эти чувства. Однажды отец привез с охоты десяток живых серых гусей. Птицы беспокойно, словно чувствуя, что их ожидает, сновали в большой деревянной клетке. Африкан велел сыну выбрать из привезенных пленников пяток самых жирных и скрутить им головы. Феофан, которому шел тогда седьмой год, заплакал - ему стало жаль этих больших длинношеих птиц. Отец взялся за кнут, и мальчик покорился. Он вытащил из клетки гуся и стал неумело крутить ему голову. Гусь бил его крыльями, пытался кричать, наконец вырвался и неуклюже заковылял прочь, дергая изуродованной шеей. Отец взял топор и, придавив гусиную шею к земле, коротким ударом отсек клювастую голову... Остальных птиц убил Феофан.

Потом он топил щенят, потрошил теплых полумертвых птиц, снимал шкуры с животных. Первого убитого медведя, который едва не сорвал кожу с его головы, он освежевал с нескрываемой радостью. Он уже твердо усвоил, что в этом мире могут быть только победители и побежденные, и победитель торжествует, как может, ибо и ему в конце концов когда-нибудь придется стать побежденным.

Нет, он не любил Милку. Феофан жаждал овладеть девушкой и насладиться ее унижением.

В тот роковой день, когда отец собрался на охоту, чтобы добыть к свадьбе лося, Феофан поехал с ним, потому что не хотел оставаться с Милкой один на один: он не ручался за себя и страшился отцовского гнева.

Сохатого они загнали в топкий торфяник к вечеру. Зверь вязнул в болотине и силился вырваться. Ноги его дрожали, мокрая шерсть была похожа на свалявшийся войлок. Лось бился со смертью отчаянно, испытывая ужас перед беспощадной бездной, засасывающей его. Людей он презирал, рыжую собаку, которая остервенело лаяла на него, он попросту не принимал в расчет...

В последний рывок лось вложил весь остаток сил - и выбросился на твердое место. В изнеможении рухнул он на колени, из ноздрей хлестнули темные струи крови.

Африкан, доселе равнодушно наблюдавший поединок животного с болотом, прислонил к дереву ружье, вытащил кинжал и вразвалку направился к лосю. Увидев приближающегося человека, зверь поднял морду, и в глазах у него загорелась злоба. Он поднялся, шатаясь, нагнул массивную голову и шагнул навстречу охотнику. Африкан в нерешительности остановился. Опытный зверобой знал, насколько опасен загнанный сохатый, а ружье осталось у дерева, около которого стоял сын. "Федька, - крикнул он, - стреляй лося! Стреляй, сукин сын!" Феофан поднял тяжелую кремневую пищаль, сыпанул на полку порох. Отец медленно отступал перед сохатым, силы которого, казалось, не убывали, а, наоборот, росли с каждой секундой. Феофан тщательно выцеливал зверя, надеясь поразить его с одного выстрела.

И вдруг в голову ему неожиданно пришла совершенно шальная мысль. Он переместил ствол правее, и когда мушка закрыла отцовскую шею, нажал спусковой крючок...

Дальше все было как во сне... Милка с топором в руках, горящие ненавистью глаза ее, поиски денег, которые сумел где-то припрятать отец, постыдное бегство из дому...

Отцеубийство не давало покоя, каждый день он ждал возмездия за совершенный грех. Наконец решил уйти в монастырь, дабы искупить вину перед господом. Но неистребимым осталось неутоленное желание овладеть девкой, бывшей невестой покойного родителя. И вот сейчас, когда архимандрит Варфоломей, памятуя о старательности ученика, отправил его приказчиком в одно из богатых усолий, он, встретив Милку, увидел в этом волю рока...

От келаря он узнал, что Милка ныне мужняя жена и у нее есть хромой сын, а муж служит монастырю в дровенщиках и сейчас далеко, зовется Бориской... Да, должно быть, это тот самый Бориска, брат Корнея, который повез челобитную в Москву - недаром на груди у него была Милкина ладанка. Значит, жив остался, не сгинул, не попался в руки палачей.

Феофан жаждал мести. За что? Он и сам бы не смог на это ответить. Ему не терпелось мстить за свои неудачи в жизни, которые он приписывал кому угодно, только не себе. Сегодня, в эту лунную ночь, он свершит задуманное. Если Милка откажет и на этот раз, он опорочит ее, он сделает все, чтобы очернить ее имя.

...В доме было тихо. Сняв сапоги, Феофан на цыпочках прошел в сени и осторожно тронул дверь, ведущую в подклет. Скрип петель прозвучал как гром небесный. Феофан замер, готовый шмыгнуть обратно. Так простоял он в неподвижности, затаив дыхание, еще некоторое время.

Из чуланов доносился храп обитателей. Где-то в темноте возились и пищали крысы, и Феофан боязливо переступил босыми ногами - крыс и мышей он боялся с детства.

Мелкими шажками двинулся он в людскую, тихо ощупывая и считая про себя двери чуланов. Вот наконец пятая дверца. На минуту он остановился, сдерживая дыхание, затем проскользнул внутрь. Где же топчан, на котором спит Милка? Или, может статься, рядом с ней сын? А, была не была...

Пальцы коснулись грядки топчана, пробежали по чему-то ворсистому очевидно, это было одеяло - и вдруг зарылись в ворох волос.

- Кто? Кто тут? - спросил Милкин голос, и Феофан прямо на этот голос сунул ладонь, зажал ей рот. Милка забилась - он даже не ожидал, что баба может быть такой сильной. Одной рукой он скинул одеяло, и пальцы сразу же ощутили горячее женское тело.

- Маманя! - разрезал ночную тишину детский крик. - Маманя, я боюсь! Где ты, маманя?

Этот крик словно удвоил Милкины силы. Одним рывком она освободилась от ладони, зажимавшей ей рот, а потом пружинистым толчком отбросила Феофана к двери. Тот не удержался на ногах и вывалился наружу.

Громко плакал Степушка. В соседних чуланах загремело, затопало. Феофан, ничего не соображая, ринулся в сторону, налетел впотьмах на стену аж искры из глаз посыпались. Вспыхнул свет, и он увидел, что находится далеко от входной двери и стоят перед ним бабы и мужики в исподнем и с любопытством его рассматривают.

- Вот... заблудился малость, - скривил губы чернец в дурацкой ухмылке, - не обвык еще.

Почему-то он был твердо уверен, что Милка не выйдет из своего чулана, и потому хотел спросить, где тут можно справить малую нужду, но перед ним появилась Милка, простоволосая, державшая на руках бьющегося в плаче мальчика. Подойдя вплотную к чернецу, она некоторое время в упор глядела в его бегающие водянистые глаза. И опять Феофан струсил, снова испугался он разъяренной бабы.

- Убирайся, кобель! - проговорила Милка. - Вон отсюда, падаль паршивая!

И Феофан побежал, проклиная собственную неосторожность, гадину Милку, дураков работников, высыпавших из чуланов. Кровь бросилась в лицо, стучала в висках, и казалось, что вот-вот она, клокочущая, как кипяток, брызнет из глаз...

Степушка заходился в плаче.

Жена кривого Аверки, дородная бабища, распоряжалась, точно воевода на поле боя:

- Милка, давай скоре ковшик, готовь чисту сорочку!

Принеся уголек из печи, она вздула его, бросила в ковшик, налила туда чистой воды, потом набрала ее полный рот и неожиданно спрыснула лицо мальчика. Степушка замолчал, а она, умывая его оставшейся водой, приговаривала:

- От встречного-поперечного, от лихого человека помилуй, господи, раба твоего Степана! От черного человека, от рыжего, завидливого, угодливого, от серого глаза, от карего глаза, от синего глаза, от черного глаза... Соломонида-бабушка, христоправушка, Христа мыла, правила, нам окатышки оставила!.. Запираю приговор тридевяти тремя замками, тридевяти тремя ключами... Слово мое крепко! Аминь...

Взяв у Милки чистую сорочку, изнанкой обтерла лицо Степушке, передала притихшего мальчонку матери.

- А ты чего встал как пень! - Грозно глянула она на мужа. - Собирайся тотчас да езжай в плавежну избу. Скажешь: новой приказчик к мужней бабе пристал. Уж я этих приказчиков знаю: не отступятся, покуда своего не добьются.

- Так-таки и знашь? - съязвил Аверка.

- Поезжай, говорят! - и жена треснула мужа могутным кулаком промеж лопаток.

На утро невыспавшийся и злой Феофан просматривал в братской келье кабальные записи, которые по одной передавал ему Дмитрий Сувотин. Старец сидел в своем кресле, ссутулившись, то и дело хватался за поясницу. За его спиной, хитро ухмыляясь, стоял дьячок Лазарка и делал отметки в толстой тетради. У окна пристроился и от нечего делать ловил мух слуга, конопатый парнюга с тупым взглядом бельмастых глаз.

За стеной простучала копытами, заржала лошадь.

- Принесла кого-то нелегкая, - заметил Лазарка.

Ступени крыльца заскрипели под тяжелыми шагами, обитая войлоком дверь с визгом распахнулась, и на пороге объявился Бориска, следом за ним - Нил. Сзади виднелось бледное лицо Милки.

- Который? - спросил у нее Бориска.

Она молча показала на Феофана.

- А-а, старый знакомый, - проговорил Бориска и не торопясь приблизился к новому приказчику.

Феофан нагнул голову и, глядя исподлобья, угрожающе сказал:

- По какому праву врываешься в братскую келью без спросу?

Бориска сгреб его за подрясник на груди, приподнял с лавки:

- А по какому праву ты, сукин сын, по ночам к чужим бабам таскаешься?

- Отпусти! - Феофан рванулся, но не тут-то было, крепко держали его поморские руки. - Эй, люди, хватайте татя!

- Я тебе сейчас покажу "татя"! - Бориска выволок приказчика из-за стола и потащил в сени.

Феофан сучил ногами, хрипел:

- Помогите же, черти!

Старец Сувотин глядел в окно безучастным взглядом, тихо покряхтывая, усиленно тер поясницу. Дьячок Лазарка застыл с раскрытым ртом, с пера капнули и растеклись по странице жирной кляксой чернила. Вскочил было с места слуга, но на пути встал Нил, подбоченился, посмеиваясь. Тем временем, протащив Феофана через сени, Бориска приподнял его и вдарил ядреным кулачищем в грудь. Приказчик пролетел через входные двери, врезался в дощатые перила крыльца, проломил их и с грохотом рухнул на землю. Соскочив следом за ним, не давая прийти в себя, Бориска встряхнул его, поставил на ноги и от души приложился к монашеской скуле - Феофан покатился как бревно.

- Собирайся! - крикнул Бориска жене. - Тут нам делать больше нечего.

- Куда направишься? - спросил подошедший Нил.

- А леший знает, - признался Бориска, - подумать будет время, путей-дорог много на свете.

- Я с тобой. Эй, Лазарко!

На крыльце, пугливо озираясь, появился дьячок.

- Сколько Бориска и я заробили на вашем поганом усолье? Да живее, некогда нам. И деньги тащи, не то, гляди, сами вытрясем.

Дьячок скрылся в избе. Над стонущим Феофаном хлопотали двое слуг, остальной люд стоял поодаль. Негромко переговаривались мужики, но, видно, никто из них не сочувствовал новому приказчику.

Милка выбежала из подклета, держа в одной руке узелок, в другой замаранную ладошку Степушки. Мальчик, ничего не понимая, растерянно таращил глазенки.

Лазарка снова вынырнул на крыльцо, поднес к глазам тетрадь, молвил:

- Бориске - два рубля да пять алтын. Тебе, Нил,- два рубли тож да десять алтын с денежкой.

Нил поднялся к дьячку.

- Давай их сюды. Так. На-ко вот, держи три рубли. Держи, говорят!

Изумленный дьячок принял деньги.

- Бориска! - крикнул Нил. - Выводи кобылу, запрягай в повозку, а лучше - в сани, что мы с тобой мастерили.

Дьячок наконец пришел в себя

- Опамятуйся, Нил! Кобыла все пять стоит.

Нил сложил заскорузлые пальцы в кукиш, повертел им перед носом дьячка:

- По Соборному Уложению - три. Вот и получай! Всё по закону... Запрягай, Бориска!

1 Ям - почтовая станция, где меняют лошадей

1 Шиш - вор

2 Пластать - гореть широким сильным пламенем.

3 Протазан - копье с широким клинком.

4 Червчатый - багряный

5 Объярь - шелковая ткань с золотым или серебряным узором.

6 Опашень - широкий долгополый кафтан с широкими короткими рукавами.

1 10 июля 1658 года по окончании торжественной соборной службы Никон объявил, что оставляет патриаршество, и уехал в Воскресенский монастырь. Причиной тому были обострившиеся отношения с царем, который воспрепятствовал возвышению Никона и становлению духовной власти выше светской.

1 Морозовы - бояре, крупнейшие вотчинники, бывшие в родстве с царем. Борис Иванович Морозов был женат на сестре царицы - Анне Ильиничне Милославской и в первые годы царствования Алексея Михайловича фактически управлял делами государства. Саввинский архимандрит Никанор состоял в близком знакомстве с Морозовыми и пытался использовать их влияние на царя в своих целях, одна из которых - заполучить сан соловецкого архимандрита.

2 Лонешний - прошлогодний.

1 Задворник - задворный человек, дворовый, живший на барском задворке.

2 Выборные полки нового строя составлялись из солдат, выбираемых из других полков, и являлись особой частью русского войска Таких полков было два.

Одним из них, состоящим из солдат, набранных в северных уездах, был полк Аггея Алексеевича Шепелева, бессменного его командира с 1657 года В 1677 году Шепелев получил чин генерал-майора, в 1678 - генерал-поручика, в 1680 - генерала. Состав полка: 1600 рядовых и 176 начальных людей урядников; 8 рот, каждая - во главе с полковником, полковым большим поручиком (подполковником), майором (сторожеставцем или окольничим) и пятью капитанами, кроме того в каждой роте полагалось быть поручику, прапорщику, трем сержантам (пятидесятникам), квартирмейстеру (окольничему), каптенармусу (дозорщику над оружием), шести капралам (есаулам), лекарю, подьячему, двум толмачам, трем барабанщикам, 200 рядовым солдатам: 120 пищальникам (мушкетерам) и 80 копейщикам (пикинерам). Обязанности служилых людей определялись уставом.

3 Урядник - так называли всех начальных людей в полках нового строя XVII века

4 Пещися - печься, заботиться

1 Шишак - металлический шлем с острием, оканчивающимся шишкой.

2 Колет - форменная короткая облегающая куртка.

1 Даточные люди - солдаты, проходившие службу по наряду от городов или мирских общин.

2 Шпынь - насмешник, шут.

1 Капище - языческий храм.

1 Пить табак - курить через воду.

2 Кайдалы - кандалы.

1 Рясы - серьги, жемчужные к ним подвески

2 Убрус - женский головной убор

1 Панагия - нагрудная икона, носимая высшими церковными чинами.

1 Черные люди - низшие и средние слои посадского тяглого населения

2 Црен - плоский чан, в котором выпаривали соль из морской воды.

1 Листушка - небольшая икона от 1 до 4 вершков высотой

2 Знаменить - писать.

1 Четь - полдесятины, примерно 1400 квадратных саженей

1 Варфоломей был поставлен в соловецкие архимандриты в марте, в вербное воскресенье 1660 года.

2 Деисус - три иконы: Спасителя, Богоматери, Предтечи, стоящие вместе; здесь - вышитые образы.

3 Диамант - алмаз, бриллиант