"Геноцид" - читать интересную книгу автора (Диш Томас)

Глава 1 БЛУДНЫЙ СЫН

Приближался рассвет, звезды постепенно гасли – сперва те, что помельче, за ними более крупные, а лес, стеной окружавший кукурузное поле, все еще хранил кромешную ночную тьму. С озера подул легкий ветерок, шелестя молодой кукурузной листвой, но в лесу не шелохнулся ни один лист. Теперь лес отливал серовато-зеленым светом, и по этим отсветам трое мужчин, ожидавшие у края поля, догадались, что солнце уже взошло.

Андерсон сплюнул – это был сигнал к началу рабочего дня. Андерсон двинулся на восток, вверх по пологому склону, туда, где стеной стоял лес. По обе стороны от него, чуть поодаль, пропустив по четыре гряды, шли его сыновья. Младший, более рослый, Нейл шагал по правую руку от отца, слева шел Бадди.

В руках у каждого было по паре деревянных ведер. Стояла середина лета, а потому они были босы и без рубашек. Совершенно истрепанные джинсы превратились в лохмотья. На Андерсоне и Бадди были сплетенные из грубой рафии1 широкополые шляпы наподобие тех, что носят китайские кули. Такие всегда можно было купить во время карнавалов и на местных ярмарках. Нейл был без шляпы, но в темных очках со сломанной седелкой, склеенной и подвязанной волокном из все той же рафии. Переносица под очками была натерта до мозоли.

Бадди последним поднялся на вершину холма. Отец улыбнулся, дожидаясь, пока он их догонит. Улыбка Андерсона никогда не предвещала ничего хорошего.

– Измотался после вчерашнего?

– Я в порядке. Примусь за дело и разойдусь.

Нейл захохотал.

– Бадди измотался от одной мысли, что он должен пахать. Чего? Не так, что ли, а, Бадди?

Он шутил. Андерсон, однако, взял за правило быть кратким и вообще никогда не реагировал на шутки, а Бадди шуточки его сводного братца редко казались смешными.

– Уловил? – спросил Нейл. – Измотался. Бадди измотан от того, что ему приходится работать.

– Всем приходится работать, – произнес Андерсон, разом подводя черту под шуточками. Они приступили к делу. Бадди выдернул затычку из своего дерева и на ее место вставил металлическую трубку.

К самодельному крану он подвесил одно из ведер. Вытаскивать пробки было нелегко, простейшая операция превращалась в тяжкий труд, поскольку за неделю, пока затычки торчали в прорези, они успевали прочно прилипнуть. Засыхавший древесный сок действовал как клей. Всякий раз казалось, что на эту тягомотину времени уходит столько, что напряжение успевает завладеть пальцами, запястьями, руками, спиной и больше уже не отпускает.

Прежде чем начинался кошмар с тасканием ведер, Бадди некоторое время мог постоять, наблюдая, как тягучая жидкость сочится из трубки и, точно свежий липовый мед, струйкой стекает в ведро. Сегодня дело шло медленно. К концу лета дерево погибнет, и его можно будет спилить.

Вблизи оно вовсе не походило на дерево. Поверхность ствола была гладкой, как цветочный стебель. У нормального дерева таких размеров ствол покрыт грубой корой, растрескавшейся под собственным напором во время роста. В глубине леса можно было найти такие крупные экземпляры, которые вымахали до пределов возможного и начали, наконец, покрываться чем-то вроде коры. Их стволы, по крайней мере, не были влажными на ощупь, как этот. Эти деревья – Андерсон называл их Растениями – достигали шестисот футов в высоту, а самые крупные листья на них были размером примерно с рекламный щит. Здесь, на краю кукурузного поля, они стали расти совсем недавно, не более двух лет назад, и самые высокие едва перевалили за полторы сотни футов. Но, несмотря на это, как и в глубине леса, свет полуденного солнца проникал сквозь листву, словно бледное сияние луны сквозь ночные облака.

– Пошевеливайся! – крикнул Андерсон. Он уже выбрался на поле с полными ведрами, а у Бадди сок переполнил ведра и стекал через край. Бадди ненавидел Нейла, который напоминал мула способностью просто работать, просто вертеть колесо в клетке, не утруждая себя размышлениями о том, как оно действует.

– Иду! – завопил Нейл, стоявший неподалеку.

– Иду! – радостно подхватил Бадди, благодарный сводному брату за то, что и тот был застигнут за раздумьями, неважно, какими и о чем.

У Нейла была, без сомнения, самая лучшая фигура из троих работавших в поле мужчин. Если не считать срезанного подбородка, который сбивал всех с толку, придавая ему вид хиляка, все-таки он был силен и хорошо сложен. Он на добрых шесть дюймов перерос отца и Бадди, которые ростом не вышли. Плечи и грудь у него были шире и плотнее, а мускулы, хоть и не такие налитые, как у Андерсона, все же были крупнее. Двигался он, однако, неэкономно. Ходил тяжело и неуклюже. Стоял ссутулившись. Он справлялся с ежедневной нагрузкой легче Бадди просто потому, что у него было побольше данных. Было в нем что-то от животного, тем более что он был глуп, а сверх всего – еще и злобен.

«Он мерзавец, – думал Бадди, – а значит, опасный тип». Бадди направился вниз по склону, вдоль засеянной гряды, с ведрами, полными сока. Сердце, переполненное враждебностью, стучало в ребра. Ненависть словно прибавляла ему сил, а это хорошо, потому что силу все равно надо где-то брать. Первый завтрак сегодня был легким, второй, как он знал, сытости не сулил, а про обед говорить и вовсе не приходилось.

Он уже понял, что кое-какие силы можно почерпнуть даже в голоде. Голод поддерживал намерение вырвать у почвы побольше пищи, а у Растений – побольше почвы.

Как он ни старался, сок во время ходьбы выплескивался на брюки, и ветхая ткань липла к икрам. По мере того, как становилось жарче, он весь покрылся соком. Сок засыхал и при каждом движении стоявшая колом материя понемногу выдирала из кожи присохшие к ней волоски. Теперь худшее уже, хвала небесам, было позади – волос на теле, в конце концов, ограниченное количество, однако были еще и мухи, роившиеся над его покрытой соком кожей в поисках пропитания. Он ненавидел мух, ему казалось, что их-то бесконечное множество.

Спустившись по склону и добравшись до середины поля, Бадди поставил одно ведро, а из другого стал поливать мучимые жаждой молодые всходы. Каждому из них доставалось примерно по фунту густой зеленой питательной жидкости. Эффект был впечатляющий. До Дня Независимости2 было еще далеко, а многие растения поднялись уже выше колен. Кукуруза и без того хорошо росла на плодородной почве, которая прежде была дном озера, но благодаря дополнительной подкормке ворованным соком, она разрасталась просто потрясающе – как будто здесь была центральная Айова, а не север Миннесоты. Невольное иждивенчество злаков, помимо всего прочего, служило еще одной цели: по мере их роста Растения, чьим соком они питались, гибли, и каждый год границу поля можно было чуть-чуть отодвигать.

Это Андерсон придумал натравить Растения друг на друга, и каждый стебель кукурузы на поле стал свидетельством его правоты. Окидывая взглядом длинные гряды, старик ощущал себя пророком, которому довелось узреть воплощение своего пророчества. Теперь его огорчало лишь то, что он не подумал об этом раньше, до того, как из его селения все разбрелись кто куда, до того, как Растения подмяли под себя его собственную ферму и ферму его соседей.

Если бы…

Увы, былая жизнь ушла в прошлое, утекла как пролитое молоко, как вода под мостом. Оставались лишь воспоминания зимними вечерами в общей комнате, когда находилось время для праздных сожалений. А сейчас, и впредь до заката долгого дня, жизнь состояла из работы.

Андерсон огляделся, ища сыновей. Они отстали и все еще возились, поливая кукурузные корни из второго ведра.

– Пошевеливайся! – резко выкрикнул он. Затем, направляясь с пустыми ведрами в сторону холма, улыбнулся слабой, безрадостной улыбкой, улыбкой пророка, и сквозь прореху меж передних зубов выплюнул тонкую струйку сока, которую нацедил, жуя кусок Растения.

Он ненавидел Растения и тоже черпал силы в ненависти.

Они взмокли, работая на солнцепеке до полудня. От напряжения и голода у Бадди тряслись ноги. Но каждая следующая ходка вдоль кукурузных гряд была короче предыдущей, а минута ожидания, когда ведра наполнялись и он мог передохнуть, всякий раз была чуть длиннее.

Он не любил неопределенный, напоминающий анисовый вкус сока, но время от времени все же окунал палец в ведро и слизывал горьковато-сладкий сироп. Сытости это не прибавляло, но на время притупляло тяжкие приступы голода. Он мог бы жевать мякоть, вырезанную из плоти ствола, как это делали отец и Нейл, но «жвачка» слишком напоминала о деревенской жизни, от которой десять лет назад он пытался бежать в город.

Его бегство было обречено на провал, как были обречены на гибель и сами города. В конце концов, словно в притче, он был вынужден перебиваться объедками для свиней и в итоге вернулся в Тассель, на отцовскую ферму.

По всем правилам состоялась церемония заклания упитанного тельца, и если бы жизнь действительно обернулась всего лишь притчей, то все окончилось бы прекрасно. Но то была настоящая жизнь, и в сердце своем он оставался блудным сыном, а временами жалел, что не умер тогда, в городе, с голодухи.

Все же в состязании между зовом желудка и переменчивыми пристрастиями разума чрево, кажется, имеет больше шансов на победу. Бунт блудного сына свелся к пустяшному протесту против жаргонных словечек и прочей белиберды: он категорически не желал говорить «чегой-то», совершенно не выносил музыки кантри, так и не привык к жвачке, он презирал провинциала, деревенщину как такового, с его бездарным кудахтаньем. Короче – он не выносил Нейла.

От жары и физической усталости мысли потекли ровнее, войдя в более спокойное русло. Пока он стоял, уставившись в медленно наполняющиеся ведра, на него нахлынули воспоминания и образы иных времен. Он вспоминал великий город Вавилон.

На память приходили ночные улицы, которые превращались в быстротечные реки огней, где вниз по течению плыли в непорочном великолепии сверкающие машины. Часами не стихали звуки и не гасли огни. Можно было заехать в ресторан для автомобилистов, а если бывало туговато с деньгами – в «Белую Башню». Девицы в шортах обслуживали вас прямо в машине. У некоторых шорты были обшиты по краям мелкой блестящей бахромой, колыхавшейся на загорелых бедрах.

Летом, когда деревенщина корпит на своих фермах, там были залитые слепящим светом пляжи, и теперь еще его пересохший язык складывался трубочкой при одном воспоминании, как в лабиринте между пустыми нефтяными бочками, подпиравшими плот для ныряльщиков, он целовал Айрин. Или не Айрин, а еще кого-то. Теперь имена не имели значения.

Он еще раз прошелся вдоль гряды и, поливая кукурузу, повспоминал имена, которые теперь не имели значения. О, город кишел девицами! Стоило часок постоять на углу, и они проплывали мимо вас буквально тысячами. Тогда даже болтали о каких-то проблемах перенаселения. Сотни тысяч людей!

Ему вспоминались толпы студентов, которые набивались зимой в натопленную университетскую аудиторию. Он приходил туда в белой рубашке. Воротничок плотно облегал шею. Он мысленно потрогал пальцами узел шелкового галстука. Какой он был – полосатый или однотонный? Он подумал об универмагах, битком набитых костюмами и куртками. А расцветки! Музыка, и – аплодисменты!

«Фокус в том, – думал он, переводя дух возле Растения, – что мне не с кем поговорить».

Все население Тасселя насчитывало двести сорок семь человек, и ни один из них – абсолютно никто – не в состоянии был понять Бадди Андерсона. Мир погиб, а они даже не подозревали об этом. Они никогда не принадлежали тому миру, а Бадди на краткий миг стал его частью и увидел, что этот мир прекрасен.

Ведра наполнились, и Бадди, подхватив их за ручки, потащился в поле. Сотый раз за этот день он перешагнул пень с болезненного вида наростом, который остался от Растения, питавшего гряды год назад. На этот раз он наступил босой ногой на гладкую деревяшку, залитую скользким соком. Тяжелые ведра помешали ему удержать равновесие, и он упал навзничь, обливаясь выплеснувшимся из ведер соком. Он лежал в грязи, сок расползался по груди и рукам, а мириады мух тут же обсели его. Он не пытался подняться.

– Ну, чего разлегся? – произнес Андерсон. – Дел полно. Помогая Бадди подняться, он протянул ему руку, куда более ласковую, чем сказанные слова. Голос сына чуть заметно дрожал, когда он благодарил отца.

– Цел?

– Вроде, да. – Он поморщился от боли в копчике, все-таки он ударился о нарост на пне.

– Ну, тогда спустись к ручью и отмойся от этого дерьма. Так и так пора пойти перехватить чего-нибудь.

Бадди кивнул. Подхватив ведра (просто потрясающе, до какого автоматизма доходишь на этой работе, уж от себя-то он такого не ожидал!), он пустился вниз по лесной тропинке, ведущей к ручью, из которого жители поселка брали воду. Когда-то ручей широко разливался по окрестностям и назывался Гузберри Ривер. Семь лет назад все эти земли – и поля, и лес, и поселок – были залиты водой, они лежали на глубине от десяти до пятнадцати футов. Но Растения выкачали отсюда воду. Это продолжалось по сей день, так что ежедневно северная береговая линия озера Верхнее подвигалась на несколько дюймов к югу. Однако это отступление, кажется, становилось не таким стремительным, поскольку все Растения, кроме самых молодых, уже достигли своей предельной высоты.

Он разделся и, вытянувшись во весь рост, улегся в ручье. Тепловатая влага обтекала его обнаженное тело, смывая и сироп, и грязь, и дохлых мух, прилипших к нему, словно к бумажной липучке. Он задержал дыхание, стал медленно опускать голову в поток и постепенно целиком погрузился под воду.

Вода влилась в уши, и он стал отчетливее различать слабые звуки: слышно было, как мелкие камешки на дне ручья скребут по спине, а издалека донесся другой звук – низкий, стремительно нараставший рокот, который внезапно рассыпался дробным стуком. Он узнал этот звук, кроме того, ему было ясно, что здесь и сейчас он не должен был раздаваться.

Он поднял голову из воды как раз вовремя, чтобы увидеть корову, которая мчалась к нему, опустив рога. В эту минуту и она увидела его. Грейси прыгнула, и ее задние копыта ударили дно в нескольких дюймах от его бедра. Совершив прыжок, она устремилась дальше, в глубь леса.

Это было еще не все. Остальные коровы неслись следом. Бадди считал их, а они плюхались, перескакивая через ручей: восемь… одиннадцать… двенадцать. Семь герефордских и пять гернзейских. Все.

Вдали слышался тоскливый рев быка, и наконец появился сам Стадс – огромный бурый герефорд с ослепительно белым чубом, единственный в поселке. Он уставился на Бадди с неожиданным вызовом, но его дело не терпело отлагательств и было куда важнее сведения старых счетов. Он понесся вслед за коровами.

То, что Стадс вырвался из загона, было плохо, поскольку все коровы были стельными и отходили уже половину срока, а если их покроет разохотившийся бык, то ничего хорошего не жди.

Особенно худо это было для Нейла, который отвечал за Стадса. Мысль об этом, впрочем, не слишком удручала Бадди, но все же он беспокоился за скот. Он поспешно влез в рабочие штаны, все еще липкие от сиропа.

Пока Бадди перекидывал через плечи помочи, из лесу вынырнул Джимми Ли, младший из двух его сводных братьев, спешивший вслед за быком. Его лицо пылало возбуждением погони, и даже когда он возвестил о случившейся беде – «Стадс вырвался!» – его губы тронула улыбка.

Всем детям – Джимми не был исключением – присуща бесовская тяга к вещам, которые вызывают смятение у взрослых. Они приходят в восторг от землетрясений, ураганов и сбежавших быков.

«Не приведи Господи, – подумал вдруг Бадди, – показаться с такой улыбочкой папаше».

Дело в том, что у Андерсона скрытая тяга к разрушительным стихиям с возрастом переросла в непреклонное, тупое неприятие этих сил, в могучее, примитивное, упрямое противостояние, беспощадное, как вражда. Можно не сомневаться, никакое зрелище не вызвало бы у него ярости большей, чем этот лихорадочный румянец на щеках младшего и (как все полагали) самого любимого из его сыновей.

– Я скажу отцу, – произнес Бадди, – что ты побежал за Стадсом. Где остальные?

– Клей собирает мужчин, кого сможет найти, а Леди и Блоссом с женщинами пошли в поле, чтобы гнать коров, если тем втемяшится лезть в посевы. – Джимми прокричал это через плечо, вприпрыжку устремляясь по широкой тропе, пропаханной промчавшимся стадом.

Он был хороший парнишка, Джимми Ли, опрятный, весь с иголочки. В старое время он бы стал еще одним блудным сыном, Бадди не сомневался в этом. Восстают всегда яркие личности. Теперь-то дай Бог ему выжить. Да и остальным тоже.

Покончив с утренней работой, Андерсон окинул взором свое поле и нашел, что оно в полном порядке. Ко времени жатвы початки, конечно, не будут такими большими и сочными, как в былые времена. Мешки с селекционным зерном они оставили гнить в хранилищах старого Тасселя. С гибридов они снимали самый лучший урожай, но теперь гибриды для посевов не годились, поскольку были стерильны. Теперешнее земледелие не позволяло подобных излишеств. Тот вид, который они высевали нынче, восходил к маису древних индейцев, благородной ацтекской Zea mays. В борьбе с захватчиками Растениями Андерсон основывал свои хитроумные расчеты на выращивании кукурузы. Она стала олицетворением жизни его народа: она была для них и хлебом, и мясом. Летом Стадс и двенадцать его жен пробавлялись нежной зеленью, которую ребятишки обдирали с Растений, или паслись на берегу озера, питаясь молодой порослью, когда же наступала зима, скот, как и люди в поселке, держался на кукурузе.

Себя кукуруза обеспечивала почти так же, как и всех остальных. Пахарю не приходилось ворочать землю, нужны были лишь заостренная палка, чтобы разрыхлить почву, да руки, чтобы бросить четыре зерна да комок навоза для подкормки на первое время. Никакой другой злак не мог сравниться с кукурузой по урожайности, и только унция риса была так же питательна, как унция кукурузы. А это немало, если вспомнить, какой ценностью стала пахотная земля. Растения наступали на кукурузное поле. Каждый день младшим детям полагалось выходить в поле и рыскать меж кукурузных рядов в поисках светло-зеленых побегов, которые грозили в течение недели вырасти в молодое деревце, а за месяц вымахивали размером с порядочный клен.

«Будь они трижды прокляты! – думал Андерсон. – Уж такую-то милость Господь мог бы оказать!» Сила этого проклятья была, однако, подорвана твердой уверенностью, что никто иной, как сам же Господь и наслал их. Пусть другие болтают о Далеком Космосе, что им заблагорассудится, Андерсон же был убежден: разгневанный, ревниво оберегающий свое творение Бог, тот самый, что некогда устроил на растленной, грешной земле потоп, сотворил и Растения, а потом посеял их здесь. Он никогда не сомневался в этом. Если сила Господня была столь убедительна, то как он, Андерсон, мог роптать? Семь лет прошло с той весны, когда появились первые побеги Растений. Их появление в апреле семьдесят второго было внезапным – миллиарды спор, видимых лишь под самыми мощными микроскопами, были рассеяны по всей планете неведомым сеятелем (а где взять тот микроскоп, телескоп или локатор, который показал бы Господа?), и за несколько дней каждая пядь земли, будь то возделанная почва или пустыня, джунгли или тундра, были покрыты богатым зеленым ковром. С тех пор с каждым годом, по мере того, как людей становилось меньше, у Андерсона все прибывало последователей. Он торжествовал как Ной. Но это не мешало ему ненавидеть. Наверное, Ной так же ненавидел дожди и приливы.

Ненависть Андерсона к Растениям вначале была не такой острой, как теперь. В первые годы, когда правительство только-только слетело, а фермерские хозяйства процветали, он выходил по ночам и в лунном свете наблюдал, как они растут. Это было похоже на ускоренную киносъемку, на фильмы о жизни растений, которые он смотрел давным-давно в сельскохозяйственной школе. Он думал тогда, что сумеет справиться с ними, но он ошибался. Проклятые сорняки вырвали у него из рук ферму, а у его народа отняли город.

Но, с Божьей помощью, он отвоюет землю и все вернет назад. Не уступит ни одного квадратного дюйма, даже если ему придется каждое Растение выдирать с корнем голыми руками. Он многозначительно сплюнул.

В такие минуты Андерсон сознавал свою силу, он чувствовал силу своей решимости как юноша – восстание плоти, а женщина – ребенка, которого носит. То была животная сила, и Андерсон знал, что другой такой силы, столь же могучей, действительно способной противостоять Растениям, не было.

Его старший сын с криками выскочил из леса. Глядя на бегущего Бадди, Андерсон понял – что-то стряслось.

– Чегой-то он? – спросил он у Нейла. Слух у старика начал сдавать, хотя он никогда не признался бы в этом.

– Он говорит, Стадс рванул за коровами. Я и то слышу, вроде как копытами молотят.

– Господи пронеси, – произнес Андерсон и бросил на Нейла взгляд, придавивший того, как свинцовая гиря.

Он велел Нейлу возвращаться в поселок и проверить, не забыты ли впопыхах, в азарте погони, веревки и тычки, а сам вместе с Бадди отправился по свежему следу, оставленному стадом. Бадди полагал, что они отстают от беглецов минут на десять.

– Многовато, – сказал Андерсон, и они перешли с быстрой ходьбы на бег.

Бежать между Растениями было легко, они росли далеко друг от друга, а корни их сплетались так густо, что никакой подлесок вырасти между ними не мог. Здесь чахли даже простейшие грибы – им нечем было питаться. Несколько все еще стоявших осинок прогнили до самой сердцевины и только ожидали сильного порыва ветра, который бы их повалил. Пихты и ели совершенно исчезли, погубленные почвой, некогда их вскормившей. В первые годы к Растениям присасывались целые полчища обыкновенных растений-паразитов, и Андерсон от души надеялся на то, что вьюны и плющи задушат чужаков. Растения, однако, сопротивлялись, и в конечном счете, без видимых причин, окончили свой век сами паразиты.

Гигантские стволы Растений, уходя ввысь, скрывались из виду, их вершины терялись в могучей листве, их гладкая, яркая зелень оставалась нетронутой и, как все живое, абсолютно равнодушной к любой иной жизни, кроме собственной.

В этих лесах царило странное, болезненное чувство одиночества, более острое, чем в мучительной бездне юности, более неотвязное, чем в тюрьме. Несмотря на пышное буйство зелени, казалось, что леса мертвы. Может быть, такие чувства рождало отсутствие звуков. Огромные листья над головой были слишком тяжелыми, жесткими и неподвижными; чтобы заставить их шелестеть, нужны штормовые ветры. Почти все птицы давным-давно погибли. Природное равновесие было опрокинуто, и даже те животные, о которых никому не пришло бы в голову беспокоиться, настолько они были приспособлены к жизни, и те пополнили все расширяющийся список гибнущих видов. Растения были в своих лесах одни-одинешеньки, и вас не покидало ощущение их чужеродности, принадлежности иному миропорядку. Оно грызло даже самое сильное мужское сердце.

– Чем это пахнет? – спросил Бадди.

– Я ничего не чую.

– Паленым пахнет. У Андерсона шевельнулась слабая надежда.

– Пожар? Но они не горят в такое время. Не сезон. Они еще слишком зеленые.

– Это не Растения. Это что-то другое.

Пахло жареным мясом, но он не сказал об этом. Было бы чересчур жестоко, чересчур несправедливо, если бы им пришлось уступить одну из своих драгоценных коров банде мародеров.

Преследователи перешли с бега на быструю ходьбу, с ходьбы – на осторожную, крадущуюся охотничью поступь.

– Теперь и я чую, – прошептал Андерсон и вытащил из кобуры свой «кольтпитон357» модели «магнум». То, что Андерсон носил оружие, служило знаком признания, свидетельством его авторитета у жителей Тасселя. С тех пор, как он взлетел до своего теперешнего положения (формально он считался мэром, но фактически это было нечто большее), его не видели без этого кольта. Оружие служило скорее символом (в поселке было полным-полно винтовок и прочей амуниции), кольт как таковой наглядно демонстрировал свое единственное мрачное назначение – убивать.

Запах резко усилился, а затем на повороте тропы они увидели двенадцать сгоревших туш. Они были сожжены в прах, но сохранили довольно четкие очертания, так что несложно было понять, которая из них прежде была Стадсом. Рядом на тропинке была еще одна кучка пепла, поменьше.

– Как… – начал Бадди. На самом деле он хотел сказать «Что?» или даже «Кто?», в общем, он имел в виду то, что отец его понял гораздо быстрее.

– Джимми! – в отчаянии закричал обезумевший старик и погрузил руки в маленькую, еще дымящуюся горку пепла. Бадди отвел глаза. Слишком сильное горе – то же, что опьянение: нечего пялиться на отца в таком состоянии. «Даже мяса не осталось, – думал он, глядя на сгоревшие туши. – Ничего, кроме пепла».

– Мой сын! – кричал старик. – Мой сын!

В руках он держал кусочек металла – это была пряжка от пояса. Края сплавились от жара, и жар, еще наполнявший металл, обжигал старику пальцы. Он этого не замечал. Из его горла вырвался звук, более тяжкий, чем стон, и он вновь погрузил руки в прах.

Затем, уронив лицо в пепел, зарыдал.

Вскоре подоспели мужчины из поселка. Один из них вместо тычка прихватил лопату. Они похоронили то, что осталось от мальчика, ибо ветер уже начал развеивать пепел по земле. Андерсон держал пряжку.

Пока Андерсон молился над неглубокой могилой своего сына, остальные услышали знакомое «му-у». То была последняя корова – Грейси. Как только отзвучало «Аминь!», все бросились догонять уцелевшую скотину. Все, кроме Андерсона, который в одиночестве побрел к дому.