"42" - читать интересную книгу автора (Лер Томас)

5

Многие из нас еще долго жили в своих номерах, там, где провели последнюю ночь перед поездкой в ЦЕРН. Меня же комната с письменным столом и стулом, с висящими на спинке стула штанами и открытым строго параллельно створке платяного шкафа чемоданом, с аккуратными стопками книг и разных мелочей на прикроватной тумбочке столь угнетала, словно я попал в собственный склеп. Если бы можно было увидеть там на кровати себя самого, обездвиженного, тогда, пожалуй, было бы легче вынести эту картину моей жизни в отсутствие меня. Поначалу я спал двумя этажами выше в мрачном, похожем на чулан помещении, узкую дверцу которого мог открыть и закрыть самостоятельно. Трехголовая хроносферическая команда — я со Шпербером и Дайсукэ или с Борисом и Анной — могла открыть любую дверь отеля, чтобы пустить каждого в свой номер. Кто не спит втроем, обычно не может запереться на замок для пущей безопасности. Поэтому лучшая защита — место, где тебя никто не предполагает найти.

Мы поставили будильники и договорились о встрече, напомнив друг другу, что снаружи, на переполненные кафе, сияющие парковые газоны, асфальтовые набережные, осажденные детьми вагончики с мороженым опустилась ночь. Неколебимо знойный город гнал нас по переулкам, торговым улицам, автомобильным заторам на перекрестках, заставляя сновать панически и беспокойно, подобно мыслям в плавящемся под лучевым обстрелом мозгу. Некоторые из нас оставались на ногах по тридцать часов, чтобы потом на такое же время похоронить себя в постели. В ЦЕРНе мы еще выступали единым фронтом и соблюдали дисциплину. А теперь разболтались и расслабились, и наши кишечники в частности, которые, как у трехлетних детей, или немедленно реагировали, или совсем не отзывались на кондитерские и мясные женевские деликатесы, яблоко с рыночного прилавка, ресторанные блюда, которые самые осмотрительные и чувствительные среди нас вскоре стали похищать исключительно у одиноких едоков, намеренно садясь напротив, чтобы не деформировать их своими неуклюжими домогательствами. Время, точнее, его чешуйчатый панцирь — это договоренность, ритм, организация. Первое (и единственное?), что мы уяснили о драконе, пощадившем или изрыгнувшем нас среди застылых жителей Женевы. По-прежнему расстройство сна и бесконечные сны наяву. Еще один день без чувства голода и почти без жажды. Безостановочная ходьба, передышки только от боли в икрах и бедрах. Преодолевая остатки скованности, подбираешь себе в спортивном магазине обувь, более пригодную для наших контрольных обходов, для необходимости принимать широкомасштабный женевский парад. Окоченевшие от изобилия товаров покупатели на улице Конфедерасьон. Нелогично повисшие в воздухе сумки и пакеты в руках прохожих, которые целый день переходят улицу на красный свет. Компания мальчишек в шортах, пестрых футболках и кепках козырьками назад сидит около Стены Реформации[24] , баскетбольные мячи у ног превратились в камни. За их спинами на дополнительном возвышении пьедестала вырастают из стены пятиметровые, на три четверти объема рельефы Фареля, Кальвина, Безы и Нокса, аскетичные бородатые типы в одеяниях, ниспадающих строгими вертикальными складками, и с каждым новым взглядом чудится, будто они все сильнее отделяются от песчаника цвета препарированной плоти, точно сама материя отступает от них. Переулки Старого города с серыми фасадами барочных и ренессансных домов, походящих на скучающие узкие лица монахинь, еще перед эрой безвременья были так немноголюдны, что на несколько бредовых секунд отдохновения мы уступаем мечте, будто всего-навсего скрылись от городской сутолоки и спешки (ни разу не останавливаясь в соборе Св. Петра, я на протяжении женевских ложно-дней неоднократно ночевал в спальном мешке на походном матрасе в других соборах, хотя бы ради просторной темноты, возвышенной защиты от света в каменном брюхе опрокинутых кораблей Господа Бога, под павлиньей вуалью отсвета церковных окон). Но нескольких шагов было достаточно, чтобы снова задрожать от негодования, чтобы стиснуть зубы при новом приступе страха воспоминаний. Бросаясь в открытую дверь, ты превращался в лилипута, суетящегося в добропорядочном кукольном домике. Кафе и рестораны на площади около собора открыли защитные зонтики и навесы, но тщетно, ибо всех посетителей разбил паралич. То же приключилось и с уборщицей в соседнем «Нэйви-клаб», и с юношей за стойкой кафе «Консюла», и с незрячим в школе для слепых, куда Анри Дюрэтуаль решил заглянуть в поисках хронифицированных, то ли надеясь на милосердное провидение, то ли веря в чудо: быть может, вечная ночь слепоты стала иммунитетом от полуденного света ледникового периода времени. (Как слепой воспринял бы катастрофу? Решил бы, что он вдобавок оглох? Что никто не уступает больше дорогу?)

Ученики школы слепых ничем не отличались от учителей. Никаких исключений, ни в букинистической лавке, ни в креперии «Роззель», ни на кофейных террасах площади Молар (рядом — мертвенный свет огоньков в салоне игровых автоматов «Лас-Вегас», ледяное молчание в «Банк оф Америка»). До сих пор по дороге к озеру неизбежно встречаешь девушку в кофте «под зебру» с мамой или тетей, оттянувшей ей кончиками пальцев правое нижнее веко, чтобы уголком бумажного платка вынуть из глаза мошку, не первый год мешающую девушке смотреть на цветочные часы Английского сада. Метровая секундная стрелка почти точно покоится на смертельной секунде «си-ни», над цветочными головками, выстриженными в форме восьмерки. Мы взобрались на пологий холмик с цветочной композицией, презрев запрет топтания газонов, и, продравшись сквозь кустарник, вышли к так называемому фонтану, громадной перевернутой люстре льдинок и страз, с тысячей солнечных зайчиков и нитками бус в водяной короне, абсолютно неподвижной на замерзшей волнообразной подставке. Волосатая правая лапа Шпербера, скорее из озорства, чем от тяги к экспериментам, пробила это произведение стеклодувного искусства, коротко ощутив поразительное тепло водных струй, и, вернувшись восвояси, оставила в своде капелек дыру с лохматыми краями, будто в елочном шарике тончайшего молочного стекла. Погибшая вода в парке у набережной, носившем некогда название парк О-Вив, парк Живой воды.

Но самый невероятный пейзаж в жанре «аква мор-та» поджидал нас на озерном променаде — застывший фонтан Жет д'О[25], 145-метровый эякулят, выстреливший вертикально вверх, пенно-белый и кристаллизовавшийся при комнатной температуре, удивительный шампанистый символ коллективного бессознательного Женевы. Каждый парус до северного горизонта, насколько хватало остроты нашего зрения, превратился в осколок фарфора, приклеенный на сапфирово-синий наст озера. Как наш легендарный «Джи-су» — мы ломали головы, пока он снимал носки с ботинками и закатывал штанины, — Дайсукэ решил по прямой добраться до набережной Монблан на противоположном берегу. Мы следили за его движениями, недоумевая, как же сами не догадались до такого важного и очевидного эксперимента. Когда же вокруг его босой ступни, толстой икры, а затем и колена в штанине озерная поверхность ожила в размере и наподобие вихревой ванны, он издал восторженный крик селезня. Итак, можно искупаться. Однако исключение, сделанное для нас озером, превращение хроносферы в передвижной лягушатник, заставило только острее почувствовать беспощадность правил.

Обратно, к условленному месту встречи на вокзале Корнавен, по набережным и променадам вдоль озера, как по аккуратной кромке гигантского ледника, где веселой погребальной ладьей застрял прогулочный пароход «Рона» с десятками окоченевших на палубе туристов. Не в состоянии покинуть берег и оторвать взгляд от хребта Салев и мерцающих за ним в дымке гор, вызывавших все более мучительные вопросы, мы дошли до мола с пляжем Паки. Видели людей, наподобие анатомических препаратов разложенных по водной поверхности. Видели прыгуна с вышки, запутавшегося в невидимом воздушном гамаке. На скамейках и каменных ступеньках, на домашних полотенцах и покрывалах собрались под тремя развесистыми буками бесчисленные праздные ленивцы. Они вели себя тихо, как и деревья, и были такими беззащитными, такими чересчур несерьезными для Женевы, что, глядя сквозь ветви на тенистые области высокогорного ледника, я оставил всякую надежду на жизнь вплоть до самого Монблана.