"Сейчас и на земле" - читать интересную книгу автора (Томпсон Джим)

Глава 15

Вот мой обычный день.

Встаю в четыре, умываюсь, одеваюсь и в полпятого начинаю писать. Вернее, сажусь за машинку. Сижу до шести – и даже умудряюсь что-то сделать, потому что в это время мама готовит завтрак и я могу поесть. Поев, ложусь на диван, отдыхаю, курю до без четверти семь. Затем выхожу из дома и жду Мэрфи.

Тот подъезжает обычно так, что времени в обрез. (Дважды мы на пять минут опаздывали.) Я слышу его машину за несколько кварталов, а услышав, перебегаю улицу и прыгаю на ходу. Мы спускаемся с холма к заливу, и я стискиваю зубы и закрываю глаза; подозреваю, что он тоже. Мы спускаемся в двенадцать прыжков – по одному на каждый перекресток. Добрую половину времени передними или задними, а то и всеми четырьмя колесами в воздухе. Красные светофоры, играющие в мяч дети, мчащиеся машины ничего не значат. Может быть, мы через них перепрыгиваем. На бульваре он умудряется просунуться левым передним колесом между бамперами двух других машин. Обычно одна уступает. В противном случае он делает задний ход, затем бросает машину правым колесом вперед по тротуару вдоль столбиков со всем потоком, пока не видит очередного просвета. И так далее, пока не пробьется вперед.

Шоссе, ведущее к заводу, всего о двух полосах, а в это время по нему валит домой ночная смена. Но Мэрфи до них дела нет. Он гонит по левой стороне, и, если ночным работягам угодно съесть свой завтрак дома, а не в больнице, им лучше топать по берегу залива. Мэрфи, конечно, даст пройти, но при этом явно чувствует себя в дураках. В конце концов, чего им надо, ему до завода всего несколько секунд, а они бредут по шоссе много минут. На заводе мы появляемся между первым и вторым гудками и вбегаем как раз с последним. Он лыбится от удовольствия:

– Небось думал, что опоздаем?

– Я думал, что разобьемся.

– Ха-ха! Напугал тебя, а?

– Нисколько!

Пол склада завален грудами запчастей, поступивших за ночь. Я смотрю инвентарные номера и сравниваю их с теми, что в моих гроссбухах. Те детали, в которых особая нужда на сборочных линиях, отправляем немедленно. Я должен проследить, чтобы инвентарные сопроводиловки соответствовали деталям – посыльные любят их путать – и чтобы левые и правые детали имели соответствующие разные сопроводиловки. Нередко универсальную деталь превращают в правую или левую без нашего ведома. Снабженцы об этом забывают или это обычный недосмотр конторских, только у нас оказывается один номер на две и более деталей, что, разумеется, не дело. Но главная беда с посыльными и экспедиторами. Есть один экспедитор на каждые две позиции завершающей сборочной линии и по одному на линии сборки крыльев и управления. В их задачу входит следить за тем, чтобы детали планомерно поступали из производственных цехов на их линии или объекты и чтобы в процессе производства не было сбоев из-за отсутствия необходимых деталей. По моему мнению – и по мнению всех работников склада, именно эти растяпы всячески тормозят дело, вместо того чтобы его ускорять. Впрочем, мы, возможно, и не объективны. Экспедиторы есть на всех оборонных заводах, и, если бы они не были нужны, их бы и не держали. Не на то место положили синьки или заказы; заведующий предпочитает отделаться более легкой работой, а не трудной; запчасти разбросаны по разных складах; посыльные валят все в одну кучу – законченные детали и незаконченные. Так что экспедиторы, которые носятся из конца в конец завода, которым планы известны раньше, чем они выльются на бумагу в виде заказов, которые напичканы знанием всех производственных фаз, связанных с их проектом, безусловно, нужны. Чуть где какая нехватка, во всем винят их. Несколько прорывов – пиши пропало: тебя уволят. Так что нехватка запчастей – их главная и единственная забота. Они врываются в ворота, как только те открываются, хватают детали, в которых сейчас самая острая потребность, и только их и видели – даже не сообщив мне, что именно они ухватили. Я, или Мэрфи, или кто другой кричим им вдогонку:

– Эй, постой! Что ты там потащил?

– Позиция 4, – на ходу бросает похититель, – их ждут в...

– Подождут. Что ты взял?

– Черт побери. Полдюжины штук. Скажу вам потом...

– Полдюжины! Да я же отсюда вижу, что все восемь. Что там у тебя? Кронштейны для баков?

– Точно. Номер скажу потом...

– Нет уж, изволь сейчас. Да вы что, ребята, очумели? Вы что, не знаете, что мы должны вести учет? Мы что, должны на части разрываться? У нас же сопроводиловок будет меньше, чем деталей для сборки.

А иногда так:

– Эй, подожди! У крыльев этих деталей прорва! Скажи им, чтоб как следует у себя посмотрели.

– Да нет у них ни черта, Дилли. Они уж неделю плачутся из-за них. Лучше я их возьму, а если вдруг окажется...

– Мун! Мун!

– Чего тебе, Дилли?

– Здесь наш приятель хочет стащить стационарные трубки, но у крыльев их и так завал.

– А ну-ка, положи на место! – приказывает Мун, мрачно глядя на экспедитора.

– Бога ради, Мун. Они мне позарез нужны.

– Не неси чушь. Там у них в цехе полно стационарных трубок.

– Но им нужна трубка Пито. Я и хотел...

– Так и думал, – хмуро констатирует Мун. – Хотели переделать их в трубки Пито. Вот подождите, узнает об этом матконтроль.

– Да брось ты, Мун.

– Давай, давай, клади. – И сакраментальный вопрос: – Что это с вами, ребята, такое? Вы что не знаете, что ли, что мы обязаны вести учет? Мы что, должны зарегистрировать пятьдесят стационарных трубок и ни одной трубки Пито, тогда как у нас по двадцать пять тех и других?

Самый ужасный трюк, к которому прибегают экспедиторы, – это когда они забирают детали прямо из покрывочного или гальванического цеха, ничего не сообщая нам. Еще один – это переделка одних деталей в другие без составления акта. Правда, существуют правила, запрещающие подобные вещи, но заводское начальство старается смотреть на это сквозь пальцы. Здесь действует один закон: для преодоления прорыва все средства хороши, а дальше хоть трава не расти.

Если бы все дело было только в этом, я, наверное, мог бы радоваться, потому что при такой неразберихе с меня и взятки гладки и никакие задержки и нехватки на одного меня взваливать нельзя. Мне от этого не легче, но все же. И тем не менее я, кажется, нашел другой выход. Весь этот базар и бесконечные споры не по мне. На мой взгляд, все можно разрешить проще и без излишней нервотрепки. На самом деле все упирается в систему учета. Ее нельзя исправить, ее надо в корне поменять. На данный момент запчасти регистрируются по местонахождению на складе и по принадлежности к той или иной сборочной линии, так что одна деталь сегодня может находиться в одном месте, а завтра в другом. Эти вечные перемещения ничего, кроме вреда, им не причиняют. Из-за этого мы можем зафиксировать дефицит какой-нибудь детали, тогда как их у нас избыток, и, соответственно, наоборот. Следовательно, единственный способ не проглядеть наличную деталь – это искать ее с первой строки первой страницы учетной книги до последней строки последней страницы. Но здесь главная сложность в том, что все детали комплектуются в расчете на двадцать пять самолетов. Что вытекает из этого? Я полагаю, что парень, выдумавший эту систему, даже не представлял себе всех последствий. Чтобы получить энное количество одной детали, учетчику нужно сделать ровно тридцать записей! К тому же в учетной книге нет специальной графы для даты поступления и отправления. Чего ж тут удивляться, что мы никогда ничего толком выяснить не можем, когда ругаемся с другими отделами? Здесь все слово за слово, вернее, на одно наше слово мы слышим целый поток возражений, и мы же еще и всегда виноваты. Но ближе к делу. Так вот насчет успехов. Час с чем-то я теперь провожу на сборочных линиях, отслеживая детали, которые совершают обращение между нами, и выявляю действительные нумерации новых деталей. Казалось бы, чего проще – спроси их, и все, но дело в том, что многие авиадетали заначивают. Затем я возвращаюсь на склад и, как правило, нахожу ряд деталей, которым здесь не место. Конечно, у посыльных были и есть инструкции, обязывающие их приносить нам только те детали, от которых отказались другие склады, и они божатся, что так и делают. Но если нет, а это случается сплошь и рядом, то что ты тут поделаешь? Работа посыльного для новичков – мало кто остается на ней дольше испытательного срока. К тому моменту, когда ты пошлешь рапорт на посыльного, – а я этого ни разу не делал, – его и след простыл: он давно в каком-то другом отделе или цехе. Так что, повторяю, тут ничего не поделаешь. Да и, надо признаться, не одни посыльные всегда виноваты. Скажем так, половина на половину. Честно говоря, больше всего бед у меня из-за Муна. Он все время забывает записывать детали, которые получает. Или вместо номера детали записывает название, а это не одно и то же. Мы, например, получаем три или четыре сотни различных типов шпангоутов, и отличить их по названию или описанию невозможно. Особенно когда твой словарь ограничен, как у Муна. Это можно сделать только по номеру. Не меньше неприятностей от Гросса. Но он это делает нарочно. Я совсем не могу положиться на его учет. Все приходится переучитывать. Что касается Мэрфи, то он аккуратен и собран и ко мне относится дружелюбно. Но у него свои заскоки: он может написать все вверх ногами и в разном порядке – «31» вместо «13» и quot;Эquot; вместо quot;Еquot;. В известном смысле все имеет и свои хорошие стороны, как и в случае с экспедиторами, но все равно мне это не по душе. У меня такое ощущение, что рано или поздно я сорвусь. Меня так и подмывает как-нибудь все выложить Муну, заставить Гросса все исправить или катиться к чертовой матери, а Мэрфи сходить к глазнику. Но, разумеется, я этого не сделаю. Надо приноравливаться.

Во время работы я не хожу в туалет, не отойду воды попить. У меня просто нет времени. На обед всего тридцать минут, а только минут пять нужно, чтобы выйти с завода и где-нибудь приткнуться, и еще пять, чтобы вернуться. Это как минимум, если я не хочу глотать свой обед на бегу, даже не покурив, а надо еще попить и сходить в туалет за счет компании. Все так делают. Так что как только раздается гудок, я бросаюсь к двери, и две тысячи работяг бегут наперегонки. К тому моменту, когда я выбегаю, сидячих мест вдоль стен сталепрокатного цеха уже не отыщешь. Вижу единственное оставшееся местечко подальше и мчусь туда.

– Эй, дурья башка! – окликает кто-то.

Не оглядываюсь.

– Эй ты, хрен собачий!

Убыстряю шаг. Остановиться – значит, признать, что у тебя есть кликуха. Пробираюсь вдоль стены и, если нет указания «Запретная зона», сажусь, на ходу откручивая крышку бутылки из сумки с обедом, чтоб не терять ни секунды драгоценного времени.

Да, мне это не нравится. Когда меня впервые окликнули вот так, я побелел, остановился как вкопанный и спрашиваю: «Кто сказал?» А это паренек лет двадцати, такой аккуратненький, весь так и светится добродушием. Он даже опешил. Пробормотал что-то вроде: «Да чего ты...» – а кто-то из стоявших рядом встрял, дескать, шуток не понимаешь и прочее. Я и пошел себе и больше никогда не останавливаюсь. Но мне это не нравится. Я не говорю, что меня раньше не называли всякими именами. В каптерках отеля и в лагере нефтяников приходилось слышать и похлеще слова. Стоит сплошная матерщина, и, если тебе от этого тошно, как мне, стараешься всеми силами выбраться оттуда, но потом все равно приходится возвращаться, и становится еще хуже, особенно когда тебе тридцать пять и понимаешь, что выбраться некуда.

Кстати, раз уж мы об этом. За те десять недель, что я здесь, слова «х...», «п...», «е...ть» мне приходилось слышать столько, сколько потом за всю жизнь не слышал. Они срываются с уст каждого, от управляющего заводом до последнего работяги. Пока поднимаешься в контору управления, услышишь их раз пятьдесят за час, даже женщины и девушки настолько привыкли к этому, что бровью не ведут. Запчасть – е...ная. Металлопрокатный опять е...т мозги. Если эти зае...бы из конструкторского не сделают того-то и того-то, мы им дадим п...ы. Дизайн зае...сь (или х...вый). Если в чем-то сделал ошибку – е...нулся или ох...л. Не знаю, почему эти словечки так любят в авиапромышленности, но причина, наверное, есть. Я все хотел написать на сей счет Бену Боткину, даже сделать небольшое эссе, только не стал. Если уж и буду писать, так свой рассказ. Я его уже почти закончил и, может, хоть что-нибудь на нем заработаю. Во всяком случае, надеюсь.

Вообще-то всякие непристойности на заводе слышишь реже, чем где-нибудь. (Я понимаю, что у вас сложилось обратное впечатление.) То, что слышишь, звучит не так мерзко, как во внешнем мире. Во всем этом есть что-то добродушное. За все время моего пребывания здесь я слышал только одну неприличную историю из тех, которые не перескажешь в церкви.

Сан-Диего до того, как здесь зародилась авиастроительная промышленность, не без основания называли «городом живых трупов». Здесь не было промышленности, не было строительства; кроме климата, никаких преимуществ. Молодым, падким на развлечения людям, которые к тому же могли зарабатывать на жизнь, делать здесь было нечего. А вот старикам, да еще со скромным доходом или пенсией, более привлекательного местечка для жизни (и для смерти) не сыскать. Когда начался этот оборонный бум, город не сразу мог проснуться от спячки. В конце концов, конечно, проснулся, но еще долгое время для отцов города идея стопроцентного роста населения ассоциировалась с аналогичным ростом цен на жилье и житье. Житье здесь сейчас не дешевое и даже не умеренное, однако в дело вмешалось правительство и... Но вот вам эта история.

Рабочий, только приехавший и устроившийся на авиазавод, входит в бар и заказывает сандвич с сыром и бутылку пива. Официантка берет у него доллар и дает ему десять центов сдачи. Изумленный авиастроитель спрашивает, нет ли тут какой ошибки.

– Да нет. Сандвич – пятьдесят. Пиво – сорок. Все правильно.

– Вот и хорошо, – отвечает рабочий таким тоном, что ясно, что ничего хорошего нет, и взгляд его останавливается на пышных холмах ее грудей. – А это что?

Официантка вспыхивает:

– Это мои груди, глупец! А ты думал – что?

– Надо же. А я и не понял. Здесь все так высоко, что я решил, что это половинки твоей жопы.

Тут же замечу, что две трети местных работников люди под тридцать, половина из них, наверное, под двадцать пять. Образование выше среднего. Время от времени попадаются неудачники, вроде Гросса или меня, но не часто. Впрочем, можно не сомневаться, что и неудачники небесталанны. Компания считает, что в них тоже есть толк и можно ради этого немного на них потратиться. Практически каждый работник, занятый на производстве, если еще не хороший мастер, уж как минимум, закончил профучилище, а значит, и среднюю школу. В непроизводственной сфере, где, скажем, работаю я, требуются, как минимум, два года учебы в колледже или что-нибудь равноценное. Дипломированных работников здесь как собак нерезаных. В среднем только один из двадцати пяти претендентов получает рабочее место, а четверть получивших увольняется к концу тридцатидневного испытательного срока. Я все это рассказываю не для того, чтоб меня по плечу похлопали, а потому, что в газетах пишут, будто авиастроительный бум делает ненужными «новый курс» и социальные пособия, что в корне неверно. Вы здесь не найдете сезонного рабочего или сельскохозяйственного техника. Дальше посыльного в отделе кадров они не продвинутся.

Гудок. Последняя затяжка, и пора обратно – отрабатывать оставшиеся четыре часа... Начинается новый приток конторских; орет автоответчик; звонит телефон.

– Дилли? Как насчет отчета по дефициту по позиции 4 по тридцать три?

– Постараюсь. На сколько самолетов?

– У нас пятьдесят во дворе, но мы еще с ними не разделались, сам знаешь. Нам нужны подпоры на пятнадцать и ремни для кабин и...

– Но у нас акцептование на пятьдесят? Тогда сделай его на следующие двадцать пять.

– Ладно. Да, я заметил, что ты все считаешь тринадцать крыльевых задвижек на самолет, а у нас их идет двадцать две.

– Раздобудем. Только чтоб был отчет. Отлично!

Что мне нравится на заводе, так это то, что не надо ни с кем сюсюкать и ходить вокруг да около. Здесь это никому не нужно. Если у тебя есть критические замечания или информация, выкладывай кратко и четко, и никаких формальностей. «Мистер» я обращаюсь только к главному управляющему Доллингу, да и то потому, что он сам на этом настаивает. С остальными же – с главным инспектором, производственным менеджером – просто: «Есть соображение» – и сразу берешь быка за рога. И если кто-то, не важно, какая у него должность, начинает учить тебя тому, в чем смыслит меньше тебя, ты просто посылаешь его.

Несколько дней назад мы с Муном у окна проверяли сопроводиловки, и в это время входит один из вице-президентов. Перед нами на полу куча деталей со свинцовой футеровкой. Вице-президент смотрит на них, затем на меня.

Я постарше Муна; одет также непритязательно. Наверное, он меня за главного принял.

– Хорошая куча, – говорит.

– А что такого? – спрашиваю.

– Немедленно убрать; для чего стеллажи существуют?

Я смотрю на Муна.

– Скажи ему, чтоб катился к чертовой матери, – бросает Мун спокойно.

Вице-президент так и подскочил, что-то залопотал – и опрометью вон. Через несколько минут звонит телефон, и Мун берет трубку.

– Да, я ему так сказал, – говорит. – Только без «чертовой матери». Эти детали плохо просверлены. Мы ждем посыльного, чтобы забрал их.

И все разговоры.

Я говорил о производстве пятидесяти самолетов. Правительство приняло их, но только несколько из них собрано полностью. У нас не хватает опор, инструментальных панелей, не говоря о целой дюжине всяких мелких деталей. Кое-что, я полагаю, есть на заводе; но большинства нет. Ежедневно поисковые партии из диспетчерской, отдела надзора и материального контроля отправляются во все концы. Нельзя быть уверенным, что получаемый нами заказ не сдан в лом или не передан другому заводу. Никто ни в чем не может быть уверен.

Кое-что из того, что здесь происходит, – чистая фантастика. Как-то в понедельник, когда я клеил сопроводиловки, я наткнулся на три для определенного типа обтекателя, не имевшие учетных отметок. Я поднял на ноги всех, пытаясь выяснить, кто оформлял их, и все как один отпирались. Я просмотрел секцию обтекателей деталь за деталью и не нашел ничего похожего на описание сопроводительного документа. Просмотрел свои гроссбухи; обтекателей под этими тремя номерами у меня не было. Я сверил все с начальником конечной сборочной линии; они о таком обтекателе не слыхали. Ни на один самолет они такой не ставили; я и сам это видел. Меня прошиб холодный пот. Судя по сопроводиловке, эти обтекатели использовались с самого начала. Пятьдесят штук прошли через мои руки и были отправлены на самолеты, но этого быть не могло, и я их в глаза не видывал. Я сказал, у меня они даже не были записаны. Иду к Муну. Тот изменился в лице и бросился к Болдуину. Болдуин рвет на себе волосы и принимается обзванивать металлопрокатный цех, отдел надзора, диспетчерскую, покрывочный и смазочный. Заведующие и главные инспектора прибегают к нему в кабинет, изучают сопроводиловки и божатся, что в жизни не видывали ничего подобного. Не буду мучить вас всякими подробностями. Загадку удалось разрешить в отделе светокопий. На сопроводиловках стояли номера заказа на стадии разработки, а не на завершающей стадии производства. Фактически они относились к одной детали, которую мы в своих книгах проводили под номером сборки. Один чересчур головастый (и новый) клерк, которому была отвратительна идея заполнять сопроводительный документ описанием сотен процессов, необходимых для сборки, ничтоже сумняшеся провел информацию по этапным номерам, которые снял с синьки.

Вот такая история. Не знаю, были у меня основания так перепугаться или нет, только я и сейчас на всякий случай скрещиваю пальцы. Чем черт не шутит. Береженого Бог бережет. Может, это покажется детской глупостью, но лично мне опыт подсказывает, что лучше перестраховаться и малость перетрудиться, чем сидеть сложа руки и ждать беды. А потом, это ведь имеет прямое отношение к моему дальнейшему пребыванию здесь. А остаться мне, как ни крути, надо. По крайней мере, пока не сбагрю свой рассказ, чтобы разобраться с папой, дать передышку Фрэнки и...

Что же насчет того, почему правительство принимает самолеты, которые не летают, то спросите кого-нибудь другого. Лично я понимаю так: либо у нас чертовски ловкий коммивояжер, либо какая-то высокая шишка в правительственных кругах из кожи вон лезет, чтоб устроить показуху.

Я получаю уже шестьдесят пять центов в час. Не так уж плохо для человека, который здесь сравнительно недавно, а Доллинг ясно дал понять, что компания этого делать не обязана. Это столько же, сколько получает Мэрфи, и на пять центов больше зарплаты Гросса. Я-то, естественно, считаю, что мне недоплачивают, но, пока мои гроссбухи в таком состоянии, как сегодня, мне не о чем и заикаться. Вина не моя, но лучше помалкивать. Если здесь кого и занижали, так это Мэрфи. Это его настоящее имя. Он полуирландец-полумексиканец. Когда он покалечил руки, занимаясь борьбой, то вложил оставшиеся деньги в учебу и два года прозанимался на механико-инженерном факультете. В не очень известной, не дорогой и не особенно престижной школе, о которой мало кто слышал. Закончив учебу, он не смог найти работу по специальности и несколько лет зарабатывал на жизнь посыльным, продавцом содовой – словом, делал что подвернется. С введением «нового курса» получил место картографа в одном из строительных проектов, а с началом оборонной программы обратился сюда и был принят. Не думаю, что он был выдающимся чертежником, но уж во всяком случае не хуже десятков других, так что в данной ситуации он, несомненно, должен был стать незаменимым человеком. Но он как-то не прижился, да еще выглядел как мексиканец, – словом, он здесь, у нас.

...В час голова моя начинает плыть. Наливаю остаток кофе и глотаю. В четверть второго голова проясняется, и я смотрю на бумагу в машинке. Там на две строчки больше, чем должно быть. Когда я смотрел последний раз, я видел там три строки; а сейчас там пять. Хотя на первый взгляд они вполне нормальные. Делаю глоток воды и снова возвращаюсь.

...Только бы поспать и не слышать, и никакого утра, и не писать по утрам, и не писать по утрам, а пить и спать, а писать...

–Дилли!.. О, Дилли!

Мун стоит рядом. Он на меня не смотрит; не замечает.

Но Мун ничего. Он гораздо лучше ко мне относится, чем должен.

– Хочешь пройтись наверх, Дилли? Давай возьмем копирку (или карандаш, или эти отчеты)?

Я иду наверх. Здесь можно покурить. Можно закуривать, как только оторвешь ногу от лестницы. Два тридцать и остатки кофе. Три.

...Половину ночью и половину утром, писать и спать, не ходить на работу, не ходить на работу...

Опять этот низкий голос. Он должен быть низким, чтоб перекрыть шум; сам вскоре убеждаешься, что выше тебя не слышат.

– Есть минут десять, Дилли? Дилли, ты закончил? Минут на десять?

– Иду. Сейчас. Вот только добью.

Выдергиваю пять копий: одну для нас, одну для диспетчерской, одну в производственный и одну экспедитору. Господи, он увидит что-нибудь? А как насчет лишней копии – сколько можно говорить, все забываешь. Нет чтобы спросить. Они думают, что ты задвинутый... Материальный контроль? Нет. Металлопрокатный? Предварительная сборка? Управляющий? Нет! Нет! Нет! Металлизации, покрывочный, КБ, подъемный? Нет! Нет! Нет! Падающие молоты, шлифовальный? Да нет же, нет, черт побери, им это за каким хреном? Штамповочный, пошивочный, поющий, молитвенный...

– Дилли, ты сделал копию надзору, а?

Надзор! Надзор!

– Конечно сделал. Уже несу.

Пятиминутный гудок. Вверх и назад – четыре блока, – и пять минут на все про все. Ты должен убраться отсюда до второго гудка. Если задержишься без специального пропуска, не выйдешь отсюда.

– ...случилось, Дилли? Устал?

Я сижу выпрямившись. Мэрфи сочувственно подмигивает, и мы пересекаем бульвар Пасифик.

– Типа...

– Типа чего?

– Типа того, что день тяжелый.

– Скажи, Мэрфи, – я знаю, за мной это водится, – не заметил, я не брыкался?

– Было дело. Брыкался, и еще как. Я с трудом за тобой поспевал... ну вот и приехали. До завтра!

– До завтра.

– Я, может, малость опоздаю. Нужно подкинуть жену и...

– Только, ради Бога, не слишком, Мэрфи! Еще одна такая поездочка, как утром...

– Ладно, ладно. Всего, Дилли!

– Всего, Мэрфи.

...Гудок гудит, а Мун говорит со мной.

– Не поможешь мне перетащить тут кое-какой материал в рассылочную контору, Дилли? Это на пару часов работы.

Два часа сверхурочных – два доллара. Кот наплакал, конечно, – один только этот счет врача за Шеннон...

– О чем речь, Мун. Спасибо.

– Я тут подумал, может, ты, твоя жена и Фрэнки проведем сегодня вечерок вместе, а?

– Насчет Фрэнки сказать не могу, Мун. Она, кажется, что-то говорила о...

– Нельзя же быть все время привязанной.

– Ну ладно...

Он только и ждет, чтобы я сказал это.

– Вот и хорошо.