"Убийца во мне" - читать интересную книгу автора (Томпсон Джим)

18

Я убил Эми Стентон в субботу вечером 5 апреля 1952 года, за несколько минут до девяти.

То был ясный весенний день, достаточно теплый, чтобы все уверовали в приход лета. Ночь оказалась холодной, но вполне терпимой. Эми пораньше покормила своих родителей ужином и спровадила их на семичасовой сеанс. А в полдевятого она пришла ко мне, и...

Я видел, как они шли мимо моего дома – я имею в виду ее родителей. Думаю, Эми стояла у калитки и махала им вслед – я догадался об этом потому, что они все время оглядывались и махали ей. Потом, думаю, она вернулась в дом и стала быстро собираться: распустила волосы, приняла ванну, накрасилась и упаковала свою сумку. Думаю, она крутилась как белка в колесе, потому что у нее не было возможности собраться в присутствии родителей. Думаю, она как сумасшедшая носилась по дому, то включая утюг, то закрывая воду в ванной, то натягивая чулки, то подкрашивая губы, то вынимая шпильки из волос.

У нее была чертова прорва дел. Эх, если бы она двигалась чуть медленнее... Но нет, Эми принадлежала к энергичным, уверенным в себе девушкам. У нее даже осталось немного свободного времени. Думаю, она встала перед зеркалом и принялась отрабатывать выражение лица: хмурилась и улыбалась, надувала губки и встряхивала головой, задирала подбородок и смотрела исподлобья. Потом, думаю, она изучила себя в фас, и в профиль, и даже со спины, выгнувшись и глядя через плечо: разгладила складки на попке, поправила пояс, покачала бедрами. Потом... думаю, на этом она остановилась, так как сочла себя готовой. И отправилась ко мне, а я...

Я тоже был готов. Я еще не оделся, но был готов к встрече с ней.

Я стоял в кухне, ожидая ее прихода. Думаю, она так спешила, что едва не задыхалась, да и сумки, думаю, были у нее тяжелые, и, думаю...

Думаю, я еще не готов рассказать об этом. Слишком скоро, и надобности особой нет. Потому что у нас было целых две недели перед этим, перед субботой 5 апреля 1952 года, за несколько минут до девяти вечера.

У нас было две недели. Две замечательные недели. А замечательными они были потому, что впервые, за не помню уж сколько времени, мое сознание было поистине свободным. Приближался конец, скоро все закончится. Я мог думать, ходить, говорить или что-то делать. Только сейчас это ничего не значит. Сейчас мне не надо больше следить за собой.

Мы вместе проводили все вечера. Я водил ее туда, куда ей хотелось. Делал все, что ей хотелось. И не я виноват в том, что ей не очень-то хотелось куда-то выходить. Однажды я припарковал машину у школы, и мы наблюдали, как тренируется бейсбольная команда. В другой раз мы поехали на вокзал, чтобы посмотреть на проезжающий мимо экспресс «Талса» и на пассажиров, выглядывавших из окон вагона-ресторана и туристического вагона в хвосте поезда.

Вот, в общем-то, и все. Больше мы ничем не занимались. Еще иногда ездили в кондитерскую за мороженым. Основную часть времени мы проводили дома, у меня. Мы вдвоем сидели в старом отцовском кресле или лежали наверху, обнявшись и глядя друг на друга.

Обнимались почти все ночи напролет.

Мы часами лежали и молчали. Но время не стояло на месте. Оно, казалось, неслось вскачь. Иногда я вслушивался в тиканье часов, в биение ее сердца и спрашивал себя, почему оно бьется так быстро. Было трудно проснуться и заснуть, трудно вернуться в кошмар, который заставит меня все вспомнить.

У нас было несколько ссор, но несерьезных. Я изначально вознамерился пресекать их. Я потакал ей, а она пыталась потакать мне.

Однажды ночью она сказала, что собирается отвести меня в парикмахерскую и проследить, чтобы мне сделали приличную стрижку. А я сказал – прежде чем вспомнить, – что, как только она соберется вести меня туда, я начну отращивать косу. Между нами произошла размолвка, но не более.

В другой вечер она спросила меня, сколько сигар я выкуриваю за день, я ответил, что не считаю. Она спросила, почему я не курю сигареты как все, а я ответил, что не знал, будто все их курят. Я сказал, что в моей семье два человека не курили сигареты, отец и я. Она сказала, что да, конечно, если ты считаешься с ним больше, чем со мной, то тогда и говорить не о чем. А я сказал, что, боже мой, какое отношение это имеет к нему?

Но это опять была лишь незначительная размолвка. Полагаю, она забыла о ней на следующий же день, как и о первой.

Думаю, она отлично провела время в эти две недели. Лучше, чем когда-либо.

Итак, две недели прошли, и наступил вечер 5 апреля. Она проводила своих родителей в кино, быстро собралась и в полдевятого пришла ко мне. А я ждал ее. И я...

Думаю, я опять забегаю вперед. Есть еще кое-что, о чем я не рассказал.

В течение этих двух недель я каждый будний день ходил на работу. Поверьте мне, это было непросто. Мне не хотелось ни с кем встречаться – хотелось сидеть в доме с опущенными жалюзи и никого не видеть, но я знал, что так нельзя. Поэтому я заставлял себя, как всегда, идти на работу.

Они подозревали меня, и я дал им понять, что догадываюсь об этом. Однако совесть меня не грызла, и я ничего не боялся. Тем, что я ходил на работу, я показывал, что бояться нечего. А как же иначе – разве отважится человек, который совершил то, что они думают, приходить на рабочее место и смотреть людям в глаза?

Естественно, мне было тяжело. Мои чувства были задеты. Но я не боялся и доказывал это.

В первое время мне почти не давали задании. И, поверьте, мне было страшно трудно большую часть времени сидеть без дела и притворяться, будто я ничего не замечаю. Когда же мне давали какое-нибудь мелкое поручение – доставить ордер или что-то вроде этого, – всегда возникал повод, чтобы послать со мной другого помощника шерифа. Тот, конечно, был озадачен, – ведь они держали все в тайне, Хендрикс, Конвей и Боб Мейплз. Тот недоумевал, пытался понять, в чем дело, но не мог задать вопрос, потому что мы самые вежливые – в своем роде – люди в мире: мы будем шутить и говорить о чем угодно, только не о том, что у нас на уме. Итак, он недоумевал, и был озадачен, и пытался разговорить меня, например, похвалить за то, как я раскрыл дело Джонни Папаса.

Однажды я возвращался с обеда. У нас смазывали маслом полы, чтобы они не скрипели. Когда они смазаны, можно пройти абсолютно бесшумно. Помощник Джефф Пламмер и шериф Боб разговаривали и не слышали, как я вошел. Поэтому я остановился у двери и стал слушать. Я их и слышал, и видел: я так хорошо их изучил, что мог видеть, не глядя на них.

Боб сидел за своим столом и делал вид, будто просматривает какие-то бумаги. Очки балансировали на кончике его носа, и он то и дело бросал взгляд поверх них. Ему не нравилось то, что он должен был сказать, но по его тону и по тому, как он смотрел поверх очков, этого определить было нельзя. Джефф Пламмер примостился на подоконнике и изучал свои ногти. Возможно, его челюсть мерно двигалась: он жевал жвачку. Ему тоже не нравилось спорить с Бобом. По его голосу это заключить было нельзя – он говорил добродушно-веселым тоном, – но ему точно не нравилось.

– Нет, сэр, Боб, – растягивая слова, говорил он. – Я тут кое-что проанализировал, и, думаю, я больше не буду шпионить. Ни под каким видом.

– Ты уже твердо решил, да? Окончательно? Ну, все выглядит именно так, верно?

– Да, сэр, думаю, именно так. А разве можно понять как-то иначе?

– Как, по-твоему, возможно ли делать свою работу, если не подчиняешься приказам? По-твоему, возможно?

– Ну, – Джефф выглядел – именно выглядел -поистине довольным, словно вытянул три туза к трем королям, – ну, я действительно очень горд тем, что вы, Боб, заговорили об этом. Я восхищаюсь теми, кто подходит к сути прямо, без обиняков.

На секунду наступило молчание, потом бляха Джеффа стукнулась о стол. Он слез с подоконника и пошел к двери, улыбаясь. Только в его глазах веселья не было. Боб вскочил и чертыхнулся.

– Ах ты, упрямый осел! Ты чуть не выбил мне глаза этой штукой! Если ты еще раз посмеешь бросаться бляхой, я сверну тебе шею!

Джефф прокашлялся. Он сказал, что сегодня был чертовски сложный день и тот, кто утверждает иное, наверняка выжил из ума.

– Я так понимаю, Боб, человек не должен задавать вам вопросы насчет всего этого надувательства, так? Вы бы назвали это неприличным?

– Гм, не знаю, так бы я выразился или иначе. Не уверен, что я бы отругал его за то, что он задает вопросы. Я бы решил, что он мужчина, который делает то, что должен.

Я проскользнул в мужской туалет и постоял там немного, а когда вернулся в кабинет, Джеффа Пламмера уже не было. Боб поручил мне доставить ордер. Самому, без сопровождающего. Он старался не встречаться со мной взглядом, но казался очень счастливым. Он ставил себя под удар – терял все, а не получал ничего, – и он был счастлив.

Что до меня, то не знаю, чувствовал ли я себя лучше.

Бобу оставалось жить немного, и работа была для него всем. У Джеффа Пламмера была жена и четверо детей, и его одежда всегда была поношенной. Люди такого сорта, они не принимают решений в спешке. Но стоит им принять решение, то уже никогда не передумают. Они на это не способны. Они лучше умрут, чем передумают.

Я приходил на работу каждый день, и вскоре мне стало легче, потому что люди вокруг меня стали вести себя проще. И в то же время мне стало гораздо тяжелее. Потому что тех, кто доверяет тебе, кто не только не хочет слышать о тебе ничего плохого, но даже не думает о тебе ничего плохого, очень трудно обманывать. Так как не вкладываешь душу в обман.

Я думаю обо всех этих людях – их так много – и спрашиваю себя: почему? Я прохожу через это снова и снова, шаг за шагом. И как только начинаю понимать, тут же задаюсь теми же вопросами.

Думаю, я злился на себя. И на них. На всех этих людей. Я думал: почему, черт побери, они должны это делать – ведь я не просил их подставлять свои шеи. И не молил о дружбе. Они же навязывалимне свою дружбу и подставляли свои шеи. Поэтому ближе к концу получилось так, что моя шея тоже оказалась под угрозой.

Я останавливался у греческого ресторанчика каждый день. Я смотрел, как продвигаются работы, и вынуждал грека рассказывать мне о своих делах. Однажды я предложил подвезти его. Я сказал, что ресторан действительно станет одним из лучших и что Джонни он обязательно понравился бы, что он ему очень нравился. Потому что на свете не существовало парня лучше, и сейчас он смотрит с небес и вместе с нами восхищается. Я сказал, что знаю, что Джонни сейчас счастлив.

Сначала грек отмалчивался – держался вежливо, но почти ничего не говорил. Потом он пригласил меня в кухню на чашку кофе, а после этого проводил до машины. Пока я говорил о Джонни, он суетился вокруг меня, постоянно кивая. Изредка он вспоминал, что ему должно быть стыдно, и я знал, что он хочет извиниться, но боится оскорбить меня.

Честер Конвей оставался в Форт-Уорте. Время от времени он приезжал на день или на несколько часов, и я старался узнать о его приезде заранее. Однажды я медленно подрулил к его конторе примерно в два часа дня, когда он, ковыляя, вышел из здания и ловил такси. Прежде чем он понял, что происходит, я был тут как тут: взял у него портфель и повел к своей машине.

Уж чего-чего, а этого он от меня не ожидал. Он был слишком ошарашен, чтобы заговорить, да и говорить-то было не о чем. А когда мы выехали на шоссе в сторону аэропорта, у него уже не было шансов заговорить. Потому что говорил только я.

Я сказал:

– Я надеялся встретить вас, мистер Конвей. Я хотел поблагодарить вас за гостеприимство, оказанное вами в Форт-Уорте. Вы в такое тяжелое время проявили исключительную заботу обо мне и Бобе. Наверное, я бы так не смог. В тот момент я слишком устал и больше думал о своих проблемах, чем о ваших. Очевидно, я был излишне холоден с вами там, в аэропорту. Только у меня в мыслях ничего не было, мистер Конвей. И все же я хотел бы извиниться. Я бы ни в коем случае не осудил вас, если бы вы рассердились на меня, потому что никогда не отличался особым благоразумием и потому что из-за меня все пошло наперекосяк. Я знаю, Элмер был простодушным и доверчивым. Знаю, что от женщин, вроде той, добра не жди. Мне следовало бы сделать так, как вы говорили, и пойти вместе с ним – не представляю, чем бы я мог помочь в той ситуации, – но все равно должен был. Прокляните меня, отберите у меня работу – если это вам поможет, я буду только рад и слова не скажу. Но что бы вы ни сделали, это не вернет Элмера. И... Я не успел узнать его получше, однако мне все равно горько. Наверное, потому что он был очень похож на вас. Я видел его несколько раз издали, каждый раз мне казалось, что это вы. Возможно, это одна из причин, почему я хотел увидеться с вами сегодня. Это все равно что снова увидеться с Элмером. Мне даже на минутку почудилось, что он здесь и ничего не случилось. И...

Мы приехали в аэропорт.

Он молча, не посмотрев на меня, вылез из машины и пошел к самолету. Шел он быстро, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, – так, будто бежал от чего-то.

Он начал подниматься по трапу, но уже не так быстро, с каждым шагом все медленнее и медленнее. На полпути он остановился, потом, подволакивая ноги, двинулся дальше и наконец добрался до верха. Там он постоял секунду, загораживая собой люк, и, как-то странно дернув портфелем, скрылся внутри салона.

Он помахал мне.

Я поехал обратно в город. Думаю, именно тогда я сдался. Просто не было смысла. Я сделал все, что мог. Я подал им все на блюдечках и даже ткнул носом в эти блюдечки. И в этом тоже не было смысла. Они ничего не увидели.

Теперь никто не остановит меня.

Итак, 5 апреля 1952 года, в субботу вечером, за несколько минут до девяти, я...

Нет, есть еще кое-что, о чем я хотел бы рассказать. Да, я расскажу оних. Хочу и расскажу. Подробно, как все случилось. Вам не придется додумывать детали самим.

Авторы большинства прочитанных мною книг начинают тянуть резину, когда повествование доходит до кульминации. Они начинают ставить многоточие, рассуждать о звездах, сияющих на небосклоне и обрушивающихся в бездонную пучину. И вы не можете определить, кого трахает герой – свою возлюбленную или верстовой столб. Думаю, это полная чушь, но книжные обозреватели съедают ее, насколько я успел заметить. Наверное, дело в том, что автор чертовски ленив и не хочет делать свою работу. Я же не ленив, что бы обо мне ни говорили. Поэтому я расскажу вам все.

Сначала я хочу расположить все в правильном порядке.

Хочу, чтобы вы поняли, как все было.

Во второй половине субботы мне удалось застать Боба одного, и я сказал ему, что не смогу работать в вечер. Я сказал, что у нас с Эми важное дело и, возможно, я не приду ни в понедельник, ни во вторник. И подмигнул ему.

– Гм, – нахмурился он, – тебе не кажется, что, возможно... – Он вдруг схватил мою руку и сильно сжал ее. – Это действительно отличная новость, Лу. Замечательная. Знаю, что вы будете счастливы.

– Попытаюсь долго не задерживаться, – сказал я. – Думаю, все еще очень неопределенно и...

– Нет, ты не прав, – возразил он, выпятив подбородок. – Все складывается хорошо. Вас ждет много хорошего. А теперь иди и поцелуй за меня Эми. И ни о чем не беспокойся.

У меня было время, поэтому я поехал на Деррик-Род и постоял там немного.

После этого я вернулся домой, оставил машину перед домом и занялся ужином.

Поужинав, я подремал с час и принял ванну.

Я пролежал в ванне час, покуривая и размышляя. Вымывшись, я посмотрел на часы и начал собирать вещи.

Я набил полный саквояж и застегнул замки. Я надел чистые носки, свежее белье, отглаженные брюки и выходные ботинки. Осталось только надеть рубашку и галстук.

Я сидел на кровати и курил до восьми, потом пошел вниз, в кухню.

Я включил свет в кладовке и стал открывать и закрывать дверь до тех пор, пока не установил ее в нужное мне положение, – так, чтобы в кухне было достаточно света. Я огляделся, дабы убедиться, что все жалюзи опущены, и пошел в отцовский кабинет.

Я снял с полки указатель к Библии и достал четыреста долларов в помеченных купюрах, деньги Элмера. Я вывалил содержимое ящиков отцовского стола на пол, выключил свет, закрыл дверь, оставив небольшую щелку, и вернулся в кухню.

На столе была разложена вечерняя газета. Я сунул под нее нож для мяса и... Именно в этот момент я услышал, что она идет.

Она поднялась на заднее крыльцо, прошла по террасе и немного повозилась в темноте, прежде чем открыть дверь. Она вошла, запыхавшаяся и рассерженная, и с силой захлопнула за собой дверь. Она увидела меня. Я молчал, потому что забыл, зачем,и пытался вспомнить. Наконец я вспомнил.

Итак – или я уже упоминал об этом? – 5 апреля 1952 года, вечером в субботу, за несколько минут до девяти, я убил Эми Стентон.

Возможно, вы назовете это самоубийством.