Топоров ВикторТомас Стернз Элиот

Виктор Топоров

Томас Стернз Элиот

От составителя

"За приоритетное новаторство в становлении современной поэзии" - такова была несколько косноязычная формула, с помощью которой Нобелевский комитет объяснил свое решение 1948 года: присудить премию поэту, драматургу и эссеисту Томасу Стернзу Элиоту (Великобритания). К этому времени англоязычный поэтический мир оказался расколот в соотношении три к одному: три четверти стихотворцев творили "под Элиота" или с оглядкой на теоретические положения, выдвинутые им в эссеистике; четвертая четверть замыслила и начала бунт против элиотовской поэзии и, главное, элиотовской поэтики, - однако новой поэтической революции так и не произошло. Не произошло во многом и потому, что англоязычная поэзия традиционно курируется университетской профессурой, а профессура стояла за Элиота (как потом встала за Иосифа Бродского). Оно и не мудрено: Элиот создал не только стихи и поэмы (гениальные или нет, этот вопрос выведен за рамки респектабельной дискуссии), но и канон или, если угодно, шаблон, позволяющий отделять зерна от плевелов, овец от козлищ, а стихи - от их более или менее добросовестной имитации, - и вооружил этим шаблоном как раз профессуру. В частности, введенное им понятие "поэтический коррелат" позволило разрешить вечную дилемму "автор" и/или "лирический герой", преподанный им урок актуализации творческого наследия XVII века - поэтов-кавалеров или, как именовал их сам Элиот, поэтов-метафизиков - задвинул в глубину сцены слывшую до тех пор недосягаемо великой (но по многим параметрам смущавшую профессуру) поэзию романтизма, декларированное Элиотом "единство мысли и чувства" показалось магическим ключом к подлинному поэтическому возрождению. Избранная Элиотом пророческая или псевдопророческая позиция оказалась чрезвычайно выигрышной прежде всего в пропедевтическом плане: как теневой персонаж одной из песен Александра Галича, Элиот, придя в поэзию, произнес магические слова: "Я знаю, как надо!" Знал он - или притворялся, будто знает? Но такие слова "офицерам и джентльменам" из старой Англии, фермерам и учителям из Новой, потомкам аристократов из южных Штатов, чудакам и отшельникам, рассеянным по всему свету, еще недавно именовавшемуся Британской империей, услышать наверняка стоило. Впервые после елизаветинских времен англоязычная поэзия и появившаяся уже в XX веке англо-американская профессура ощутили себя единым целым. Ущербным целым, конечно, но ведь и все, что происходит в Новейшее время, ущербно по определению, не правда ли?

Томас Стернз Элиот (1888-1965) по происхождению американец (белый англо-саксонский протестант). Семья Элиотов перебралась из Англии в Америку в XVII веке, что по американским меркам означает принадлежность к аристократии. Сам поэт не то чтобы тяготился Америкой, но в Англии, да и в континентальной Европе ему дышалось куда легче, поэтому он смолоду перебрался в Лондон, принял впоследствии английское подданство и сменил конфессию на традиционный (хотя и не без некоторого фрондерства) англо-католицизм. И литературная слава Элиота началась - после первой мировой войны - в рамках так называемого "потерянного поколения", английского по преимуществу (хотя к нему принадлежал и такой стопроцентный американец, как Хемингуэй). То есть Элиот писал о потерянности всего человечества, всей западной цивилизации - но воспринималось это поначалу именно как трагедия потерянного поколения.

Элиот занимался не только литературой, но и литературным строительством, или, как у нас недавно начали говорить, литератур-трегерством. Издавал крошечным тиражом два литературных журнала. Группировал вокруг себя крайне малочисленных в первые годы последователей и просто поклонников. Служил при этом - до первых литературных успехов банковским клерком. Воля к действию, интеллект, сарказм - все это воздействовало на публику не меньше, чем стихи и поэмы, а в сочетании с ними воздействовало с особой неотразимостью. Гремел Киплинг - Киплинг плохой поэт, сочиняющий хорошие стихи, сказал о нем Элиот. Возобновился интерес к поэту-визионеру Уильяму Блейку, создавшему (как у нас - Даниил Андреев) индивидуальную космогонию. В мире Блейка, саркастически заметил Элиот, чувствуешь себя как на кухне, стол и табуретки в которой сколочены хозяином дома, - ловко, конечно, но почему бы не купить их в мебельном магазине, а самому заняться чем-нибудь более осмысленным?

Сам Элиот "мебельным магазином" пользовался постоянно: Данте, Шекспир, малые елизаветинцы, прославленные драматурги античности, французский поэт Лафорг (или Валери), американский прозаик Генри Джеймс, древнеиндийские "Упанишады" и, понятно, Библия (причем далеко не самые "зацитированные" ее книги), - в ход шло все, вперемежку и вперемешку. Отсюда и миф о чрезвычайной сложности, чрезвычайной зашифрованности поэзии Элиота (особенно - раннего); миф, к которому в наше больное постмодернизмом и нарывающее всевозможными центонами время стоит отнестись с улыбкой.

Не забывая, впрочем, и о том, что английская (и староанглийская) составляющая "мебельных гарнитуров" Элиота известна у нас, естественно, куда хуже, чем в самой Англии. Но зато мы были до недавних пор - а в известной мере остаемся и по сей день - куда более начитаны. Так что не брезгуйте комментариями (в данном издании минимальными), но постарайтесь достучаться до Элиота и поверх них: скажем, высшего гуманитарного образования на это вполне должно хватить.

Элиот был новатором, но не был первопроходцем. Эта честь принадлежит Эзре Паунду ("мастеру, большему чем я", в, не исключено, искренней оценке Элиота). Элиот "разбавил" чрезмерно концентрированную поэтику Паунда - и добился сравнительно широкого успеха, в котором тому было отказано судьбою. Отечественному читателю уместно предложить параллель: Хлебников - Паунд и Маяковский - Элиот, да и творческая воля Элиота (о чем уже шла речь выше) была, пожалуй, не слабее чем у Маяковского. Да и множество совпадающих тем и мотивов - антибуржуазность, антиклерикализм, воинствующее безбожие - роднят раннего Элиота с ранним же Маяковским. Да и пришли они в поэзию, пусть и не будучи ровесниками, практически одновременно. Одновременно обозначился и экзистенциальный кризис: вот только вышли они из него по-разному разуверившийся в социализме Маяковский покончил с собой, разуверившийся в собственном (проникнутом скепсисом) творчестве Элиот пришел к Богу.

Поворот этот обозначился в поэмах "Пепельная Среда" и "Четыре квартета": Элиот превратился в католического поэта... и практически прекратил писать стихи. Оставшись до конца дней чрезвычайно почитаемым литератором, живым классиком, женившись за семь лет до смерти - подобно Гете - на собственной домоправительнице, - хочется верить, обретя покой... Но поэтом быть перестав. Сочинив разве что шуточную "Популярную науку о кошках" (послужившую либретто для знаменитого мюзикла), написав несколько стихов на случай и четыре стихотворные драмы, в которых - на новообретенный католический лад - полемизировал с Фрейдом. Первая стихотворная драма, а точнее, трагедия - "Убийство в соборе" - исполнена еще подлинно поэтического вдохновения. И хотя именно "Пепельная Среда" и в особенности "Четыре квартета" считаются в академическом литературоведении (а сейчас в нашей охваченной новоправославным пылом интеллигентской среде тем более) вершинами его творчества, славой своей и непреходящей актуальностью стихов обязан Элиот "Пруфроку" и "Суини", "Полым людям" и "Бесплодной земле" - вещам бого^и человекоборческим. (И здесь опять напрашивается параллель с Маяковским: в советской школе проходили "Хорошо" и "Ленин", а наизусть учили "Облако в штанах" и "Флейту-позвоночник"). Правда, следует признать, что католицизму (в отличие от православия) имманентно присуще внутреннее беспокойство, неизбывное внутреннее напряжение, - и в "Четырех квартетах" оно присутствует тоже.

Поэзия Элиота не слишком поддается переводу: во-первых, как уже отмечено выше, многие аллюзии не прочитываются или просто-напросто пропадают; во-вторых, будучи переведены буквально (или, точнее, недостаточно радикально), иные находки Элиота выглядят по-русски банальностями; наконец, английская поэзия в целом эмоционально беднее и сдержаннее русской - и там, где англичанину кажется, будто он орет "во весь голос" (еще одна цитата из Маяковского), нам кажется, будто он всего лишь вежливо переспрашивает, не поняв с первого раза заданный ему вопрос. К счастью, в данном издании имеется возможность привести многое в двух-трех переводах, чем несколько нивелируется вынужденная компромиссность и ущербность каждого из них, взятого в отдельности. Среди переводчиков книги покойный Андрей Сергеев (1933-1998), первым выпустивший отдельной книгой "своего" Элиота еще в 60-е годы и переработавший это издание в 1997 г., поэт, прозаик и мемуаристка Нина Берберова, опытные переводчики Сергей Степанов и Ян Пробштейн, а также составитель книги. У каждого из нас - как и у переводчиков, в книгу по тем или иным причинам не включенным (а вообще-то Элиота переводили сравнительно мало) - свой Элиот, не похожий или не слишком похожий на Элиота у остальных. Не похожий в том числе и ритмически: авторская ритмика Элиота оставляет возможность для множества интерпретаций. По-разному - точной рифмой, неточной, ассонансом, рифмоидом - можно передавать и его рифмы. Можно сохранять или несколько изменять строфику. Все это в пределах теоретически или, вернее, традиционно допустимого. Сложнее - с многослойной лексикой Элиота, разнообразием интонаций, афоризмами или полуафоризмами: здесь читателю надо полагаться исключительно на собственный вкус, как полагался на него, работая над стихами, каждый из переводчиков. Стихи Элиота - и в оригинале, и в переводе - требуют определенных интеллектуальных усилий: будем надеяться, что читателю воздается за эти усилия.

И последнее. В обоих изданиях стихов Элиота на русском языке, предпринятых в 90-е годы, стихи и поэмы расположены во внешне произвольном порядке; особо нелепо составлена "Избранная поэзия" (Санкт-Петербург, "Северо-Запад", 1994) - сперва поздние стихи, потом ранние... В настоящем издании выдержан авторский канон: новообращенный католик, а затем и католический поэт, Элиот открывал собрание стихотворений ранними антиклерикальными в том числе - стихами, справедливо полагая, что грех предшествует покаянию. А в поэзии он, уместно добавить здесь, куда интересней и плодотворней.