"Бумер-2" - читать интересную книгу автора (Троицкий Андрей)

Глава восьмая

До выпуска из зоны амнистированных зэков оставалось всего пять ден, время не то, что поджимало, просто хватало за жабры, а дел у Чугура — вагон и маленькая тележка. Все семеро амнистированных — люди, мягко говоря, незаметные, серенькие. Нет тут ни знаменитых законных воров, ни шишек с положением в обществе, ни детей шишек. Заключенный Огородников по кличке Кот может занять место любого из них.

Тем не менее, следует проявить максимальную осторожность и бдительность, как приказал начальник ИТК Полковник Ефимов, семьдесят раз отмерить и только тогда сделать окончательный выбор. Кум, не жалея ни времени, ни сил, встретился с каждым амнистированным, якобы для того, чтобы провести разъяснительную беседу и на дорожку, как говориться, наставить на путь истинный. На самом деле он тщательно прощупал каждого кандидата, узнал о том, что собирается делать человек, когда выйдет на волю, чем будет на пропитание зарабатывать, ждут ли его родственники, есть ли подруга по переписке и так далее.

К вечеру четверо претендентов по разным причинам отсеялись, в списке остались три верных кандидата: Семен Феоктистов, Колька Шубин и Сергей Телепнев. Вместо кого из этих персонажей выйдет на волю Огородников, — вот вопрос.

Феоктистов оказался замкнутым немногословным человеком, из которого лишнего слова не выжмешь. Всосанные щеки, высокий и костистый, как вяленая вобла, весь какой-то задроченный, он сидел на краешке стула, положив руки на колени. Куртка висела на его покатых узких плечах, как на вешалке. Слишком длинные не по росту рукава закрывали запястья.

Лишь в конце беседы он немного разговорился.

— Чем собираешь заняться, когда откинешься? — спросил кум.

— Первым делом в баню схожу, — ответил Феоктистов. — В нормальную баню.

— А мечта есть какая-нибудь? Ну, жениться, детей завести.

— Не-а, гражданин начальник, — покачал головой зэк. — От этих детей потом одни алименты. Баня — и есть моя мечта. С парной, бассейном. Подают сардины в масле и пиво. Я бы там с утра до вечера просидел. Хоть каждый день ходил.

— И это все? — удивился кум.

— Еще есть планы. Машину хочу купить. И с заочницей полежать на теплой кровати. Чтобы мягко было. Перина пуховая и все такое. У нее свой дом в Павловском Посаде. Участок восемь соток. Яблонь тридцать стволов. Благодать. Обещала дождаться, но что-то писем давно нет. Засомневался я в ней.

Кум смотрел на Феоктистова, поражаясь убожеству его мышления и мелочным желаниям. Что за душой у этого человека? Подруга по переписке, которую он никогда не назовет своей. Груз прожитых лет. У Феоктистова есть жизнь, с которой этот придурок не знает, что делать. Чертово отродье…

— А на работу не хочешь устроиться?

— Хочу на работу, гражданин начальник.

Феоктистов не умел врать, говоря про работу, даже не спрятал усмешку. Ясно, он выйдет на свободу, получит наколку на богатую квартиру. Грабанет. Сделает еще один скок. Третий, четвертый… Это как повезет. И снова окажется за решеткой. Никакого тебе яблоневого сада и любовницы на мягкой перине.

— А с этим как? — кум щелкнул себя пальцем по горлу, выбив приятный смачный звук. — Ты ведь лечился несколько раз. Не думаешь развязать веревочку?

— Нет, водку в рот не возьму.

Феоктистов снова соврал, а кум снова сделал вид, что поверил.

— И правильно, — неизвестно чему обрадовался он. — Столько семеро не заработают, сколько один пропьет. И с бабой вечно будут напряги. Какая ей жизнь с ханыгой?

Закончив эту в высшей степени содержательную беседу, кум, отпустив зэка, приложился к фляжке с коньяком. Если не тяпнуть хотя бы сто грамм, от общения с этими скотами просто крыша съедет. Конечно, вместо Феоктистова можно выпустить на волю Кота, это хороший вариант. Родственников у Семена нет, с женой в разводе, подругу ищи-свищи. Только какая-то мифическая заочница.

Но можно посмотреть на этого типа с другой стороны, под другим углом: Феоктистов — вор-домушник. А это работа артельная. Значит, на воле остались дружки, сообщники, барыги, которым он толкал товар. Слишком много людей о нем помнят. Может статься, по тюремному телеграфу начнут наводить справки, выяснять обстоятельства случившегося. Почему Феоктистов сгинул на зоне? Что произошло?

Нет, лишние разговоры никому не нужны. Напротив фамилии Феоктистова кум поставил два жирных вопросительных знака.

Следующим в списке значился Николай Шубин. Молодой парень переступил порог кабинета, отрапортовал, как положено. Когда кум разрешил, осторожно, словно боясь обжечься, присел на краешек табурета. Разговор крутился, как заезженная пластинка, все об одном и том же. Кум повторял старые вопросы и слышал стандартные ответы. Мечтаю работать, учиться. Больше на зону не вернусь. Заделаюсь честным фраером. Короче, ля-ля, тополя.

— Из родственников у тебя кто есть? — подходя к главному, доброжелательно спросил кум.

— Только дядька и сестра родная Даша, — ответил Коля. — Вот и все мои родственники.

— А родители? — кум знал ответ, все это было в личном деле, но вопрос свой все рано задал. Для порядка. — Мама? Папа?

— Погибли в автомобильной аварии, гражданин начальник. Мне было одиннадцать. А Дашке шесть лет. Нас дядя воспитывал. У него своих детей нет.

— Понятно, — кивнул Чугур. — Наверное, ждут тебя дядя с сестрой, дни считают? Или собираются тебя тут встретить, прямо у вахты?

— Нет, гражданин начальник, — помотал головой Шубин. — Никто не ждет. В смысле, ждут, конечно, но не сейчас. Потому как выйти я должен через два года. О том, что я попадаю под амнистию, специально не писал. Дашка уверена, что мне еще два года барабанить.

Кум удивился, но вида не показал. Это письмо на волю, где Шуба писал, будто амнистия его не коснется, каким-то образом прошло мимо оперчасти. В деле нет никаких пометок на этот счет.

— А чего ж так, не написал? Не обрадовал?

— Честно говоря, сглазить боялся, — улыбнулся Коля. — Вот так настроишься, что выходишь. А потом что-то случается. Мало ли что… Сами знаете, на зоне чего только не бывает. И вместо свободы — все та же шконка и общие работы на промке.

— Значит, ты суеверный?

— Немного. И еще хотелось сюрприз сделать.

Колька продолжал улыбаться. В эту минуту он во всех деталях представлял сцену будущей встречи с сестрой и дядей Мишей. Дашка работает в закусочной «Ветерок». Обычный будничный день, все те же клиенты. И вот картина: он заходит в зал, садится за дальний столик. Открывет газету, чтобы спрятать лицо. К нему подруливает официантка, чтобы принять заказ. В смысле, Дашка подходит. И выпадает в осадок. Это будет такая сцена, такая… Каких ни в одном фильме не увидишь.

— Напрасно ты не сообщил, — хмыкнул кум и сделал пометку в блокноте. — Этими фокусами можно человека до сердечного приступа довести. Впрочем, тебе виднее.

— Не доведу, гражданин начальник, — ответил Коля. — У сестры сердце крепкое. Наверное, она сначала подумает, что я лыжи намылил. А я на стол справку об освобождении.

— Хороший ты парень, Коля, — сказал кум. — Посмотреть на тебя приятно. Следишь за собой. Не то, что эти чмошники, которые перед тобой заходили. Мотаются, как опущенные. Быдло. Перхоть. А у тебя есть будущее. Скоро твою судимость погасят. Поступишь в институт. Выбьешься в люди. Будешь вспоминать нашу зону, как страшный сон. Себя спрашивать: а со мной ли это было? Если, конечно, снова не оступишься.

— Не оступлюсь, гражданин начальник, — пообещал Коля. — Постараюсь не оступиться.

— Тогда добро, — улыбнулся Чугур и даже протянул Шубину руку. — Иди с богом. Потихоньку готовься к свободной жизни. Но и свои здешние обязанности не забывай. У вас в бараке, кажется, ремонт начался? И тебя маляром записали. Правильно. Вот видишь, я все помню. Так что, ты старайся.

Коля вышел на воздух, дошагал до клуба и только тогда понял, что ноги несут его совсем в другую сторону. Ему нужно к бараку, там ждет Саша Левада, с которым они вместе малярничают. Надо в краску добавить растворителя и олифы, процедить ее и пройти потолок хотя бы до середины. Пока с производственной зоны не вернулся отряд, надо что-то сделать. Коля вошел в барак и увидел, что напарник один процедил краску. Натянув рабочие штаны и куртку, Шубин полез наверх, на стремянку.

— А говорили, что кум последняя тварь и садист, — шепотом сказал Коля. — А он ничего… Нормальный мужик. Поговорил со мной по-свойски. Сказал что, мне учиться надо. И вообще… Расти. Главное, больше не залетать.

Левада, попавший на эту зону всего полтора года назад, только плечами пожал и здоровой рукой подал наверх ведро с краской. Он общался с Чугуром всего лишь трижды.

Один раз кум, натянув кожаные перчатки, выбил Леваде перед строем два передних зуба. Так, в воспитательных целях. Или просто не с той ноги встал. Второй раз, сделав замечание, загнал в козлодерку и отходил там толстым дрыном. Левада неделю ссал кровью, а спина оставалась фиолетовой в полосочку почти целый месяц. Третий раз, дело было зимой, Сашку за курение в неположенном месте целую неделю продержали в кандее на одной воде. Стужа стояла лютая, а в подвальном окне не было даже стекла, только решетка. Левада застудил какой-то нерв, и правая рука перестала сгибаться.

Его зачислили в «слабосильную» бригаду и перестали начислять жалкие гроши на заборную книжку, тем самым отняли право на ларек. Левада нутром чуял, что этот срок ему не досидеть. Еще одна теплая встреча с кумом — и он получит прописку в двухметровой квартире на местном кладбище. И фанерный бушлат в придачу. Теперь при упоминании Чугура Сашкины руки начинала бить крупная дрожь. Был у Левады и негативный опыт общения с местными офицерами. Но это другая отдельная тема.

— Это ты сейчас запел, когда до свободы один шаг остался, — тихо ответил Левада. — Может, Чугур и хороший. Только я этого подтвердить не могу. Как-то не заметил.

Колька, обмакнув в ведро валик, стал красить потолок, решив, что до прихода людей с промки он успеет закатать еще метров тридцать.

Последним в списке амнистированных значился заключенный Телепнев по кличке Телепень. На его физиономии блуждала идиотическая улыбка, он смотрел на кума глазами преданной собаки и кивал головой, как заводной болванчик. Как человеку, твердо вставшему на путь исправления, за весь срок получившему всего два пустяковых замечания, одно от бугра, другое от дежурного офицера, Телепню полагались некоторые поблажки. Например, он имел право носить часы. Даже не часы, а грошовые часики, похожие на женские, в розовом пластмассовом корпусе на истертом ремешке из синтетической кожи.

— Сколько на твоих? — спросил кум. Он не был уверен, что Телепнев понимает время. Мужик не косяка прогоняет, у него и вправду с головой полный разлад. — В смысле, я хочу узнать: который час?

— А время, — раболепно улыбнулся Телепнев. — Семнадцать тридцать пять, — подумал и уточнил. — По летнему времени.

— По-летнему? — переспросил кум.

— Так точно, — кивнул Телепнев. — Сейчас ведь лето. Не знаю, как вы, а я зимнему времени доверяю больше, чем летнему.

— С чего так? — удивился кум.

— Мне кажется, что зимнее время — точнее, — ответил Телепнев. — Я сколько раз проверял. Ну, по всему так выходит. Что зимнее — точнее.

— Это как скажешь, — легко согласился Чугур, ему еще не хватало вступать в спор с этим придурком, что-то втолковывать беспросветно тупому зэку. — Лично я тебе верю. Если ты так говоришь, значит, правда. Значит зимнее время — точнее.

— Спасибо, гражданин начальник, — продолжал улыбаться зэк.

— Твое дело я посмотрел. Хочу надеяться, что по эту сторону колючей проволоки мы больше не увидимся. Езжай в свою деревню, устраивайся на работу. Ну, кем возьмут. В деревне даже для тебя работа найдется. И больше клуб не поджигай. Договорились?

— Так точно.

— Ты хоть помнишь, что на воле натворил? Что клуб поджег?

— Не помню, гражданин начальник. То есть сам клуб помню. А как поджигал… Нет. Я немного пьяный был. Пива бутылку выпил. Или еще чего-то. Этого тоже не помню.

— Намотай на ус: пока ты тут парился, на воле все изменилось, — кум, пуская табачный дым, внимательно приглядывался к Телепневу. — Много новых веяний. Капитализм. Демократия. И всякая такая мура.

— Демократия? — переспросил зэк. — Это как? Слово я слышал, а вот чего это такое?

— Чего такое? — передразнил кум, снова поражаясь непроходимой дремучести своего контингента. — А матюгальник у клуба на кой хрен повесили? Чтобы вы слушали, вникали. Демократия — это… Ну, даже не знаю, как сказать. Короче, это когда ты сам можешь выбирать.

— А чего выбирать-то?

— Ну, выбирать, в какой канаве тебе лучше с голоду подохнуть, — выпалил кум. — Это ведь очень важно, чтобы ты сам выбрал. Теперь дошло?

— Дошло, гражданин начальник, — кивнул Телепнев. — Это очень важно.

Именно в эту минуту Чугур сделал окончательный выбор. Кандидата лучше Телепнева не найти. Из родни — только мать, да и та слабоумная. И сын законченный идиот. С уголовным миром связей не имеет, друзей нет. Вообще непонятно, как этот политически неподкованный мудель попал на зону, ему бы пару лет провести в психушке закрытого типа, а не тут. Авось, мозги немного вправили. Но судьба, сделав крутой разворот, распорядилась иначе. Огородников выйдет на волю с документами Телепнева в кармане. А этого кадра под именем Огородникова кум определит в больничку. В отдельный бокс, куда соваться посторонним строго запрещено, вплоть до карцера со всеми вытекающими. Якобы положили мужика на срочное обследование, есть подозрение на… Впрочем, диагноз лепила сам придумает. На то он и лепила.

Дня через три Телепнева вынесут из больнички вперед грязными копытами. Положат в картонный гроб, захоронят на кладбище при зоне. А в регистрационном журнале в графе «убытие» просто поменяют фамилии. Сделают короткую запись: заключенный Огородников скоропостижно скончался в больнице, скажем, от пневмонии. В медицинской карточке покойного лепила настрочит, что надо. Короткое описание болезни, препараты, которыми якобы лечили пациента. Внезапно последовавшее ухудшение здоровья и смерть. На этом точка.

Для контингента колонии бывший зэк Сергей Телепнев вышел на волю по амнистии. А Кот, то есть Константин Огородников, скончался в больнице от пневмонии. Такая вот рокировка. Шахматный этюд, который в газете не пропечатают.

Закончив со всеми делами, кум вышел из административного корпуса в самом добром расположении духа и зашагал к пятому бараку. Самому старому, самому ветхому.

Через месяц могла нагрянуть комиссия из Москвы. Колония на хорошем счету, никаких претензий у заезжих проверяльщиков быть не может. Но неприятно, когда тебе вечно тыкают носом в гнилые полы в клубе, заплесневелый потолок в подвале административного корпуса, почерневшие от времени стены и потолки бараков. Деньги на эти цели перечислили давно, теперь пора в темпе вальса освоить средства. О большом капитальном ремонте речь не идет. Успеть бы до приезда комиссии кое-что подкрасить и кое-что подмазать. И то ладно.

Для проведения штукатурных и малярных работ из мужиков, работавших на промке, составили бригаду из пятнадцати человек. Раздали инструмент, краску, шпатлевку, завезли мешки с цементом, и работа потихоньку пошла. Надо посмотреть, что успели маляры за сегодняшний день, если надо, подстегнуть работничков. Припугнуть или как… Чтоб шевелились, а не устраивали бесконечные перекуры и базары. Кум не любил, когда за ним увивалась свита из дежурных офицеров, он устраивал проверки один, выбирая для этого самое неожиданное время. До окончания работ на промке жилая зона пуста, здесь околачиваются несколько зэков, занятых на придурочных работах при кухне, медсанчасти или клубе. Плюс сводная бригада маляров.

К пятому бараку он направился не прямиком, через плац, а окольным путем. Никем не замеченный, обошел с задней стороны склад, где хранился рабочий инвентарь, узкой тропинкой дошагал до пищеблока, отметив про себя, что завтра же следует расставить здесь работяг с малярным инструментом и немного освежить стены. Кухня с просевшими углами, осыпавшимся фундаментом и черными подслеповатыми окошками, занавешенными паутиной, напоминала чумной барак.

Чугур, прошагав между запреткой и бараком для свиданий, внимательно осмотрел место для курения. Все чисто, на земле не валяется ни одного окурка. Свернув за угол, быстрым шагом дотюкал до распахнутой двери пятого барака. Дежурный, торчавший здесь, сорвал с головы пидорку, отдал рапорт и вперед кума вбежал в помещение, объявив построение. Три зэка, одетые в заляпанную краской рабочую одежду, стянули головные уборы и вытянулись в струнку вдоль прохода. Хорошо, — отметил про себя кум. Шконки застелены сверху старыми газетами и пленкой, чтобы на одеяла не попадала краска. Хорошо… Дежурный встал в общий строй, сделав шаг вперед, отчеканил:

— Гражданин начальник, малярные работы проходят…

— Заткнись, дерьмо, — сказал кум. — Встань в строй. Сам вижу, как проходят ваши гребаные работы.

Он поднял голову, изучая, ровно ли легла краска и есть ли подтеки. Кажется все тип-топ. Маляры за день покрасили почти весь потолок. Значит, останется время заняться и стенами. Краски полно, а рабочие руки — вот они.

— А вот там кто мазал? — прищурившись, Чугур показал пальцем на дальний правый угол. С потолка свешивалось несколько уже застывших капелек краски. — Вы что не видите: сопли висят. А? Я к кому обращаюсь?

— Сейчас перекрасим, — испугано пролепетал дежурный. — То есть исправим.

— Я, кажется, задал вопрос, — Чугур ткнул пальцем в грудь дежурного и отступил на шаг. — Или у тебя проблемы с ушами? Кто?

— Все принимали участи в работах, гражданин начальник, — дежурный не знал, что ответить. Западло своих закладывать. Да и не помнил дежурный, кто из работяг проходил валиком дальний угол.

Чугур расстегнул пуговицы кителя, вытащил из брючного кармана кожаную перчатку, натянул ее на правую руку, застегнул кнопочку на запястье. Он сжал кулак перед носом дежурного, проверяя, удобно ли села перчатка. Не жмет ли где. Три маляра и дежурный замерли на месте, наблюдая за этими манипуляциями. Все знали, что рука у кума только с виду легкая. Чугур очень уважает силовые виды спорта, держит в верхнем кабинете административного корпуса двухпудовую гирю. Балуется ей, когда надо разогнать кровь. Хороший удар, по его понятиям — такой удар, после которого оппонент отправляется на медицинскую койку. Или прямиком на кладбище.

— Я последний раз спрашиваю: кто навешал соплей?

— Заключенный Алехин, — мертвеющими губами прошептал дежурный, он выбрал самого молодого безответного зэка, который попал на зону всего четыре месяца назад. — Он мазал, гражданин начальник.

— Алехин, шаг вперед, — скомандовал кум.

Заключенный шагнул вперед. Ноги налились тяжестью, а нижняя челюсть дрожала. Кум потянул зэка за куртку, поставил спиной к торцевой стене.

— Это не я, — брякнул Алехин.

— Разговорчики, — сказал кум. — Если бы это была твоя личная краска, гнида, ты бы работал по-другому. А краска, она государственная. Поэтому можно расходовать ее, как хрен на душу пошлет. Вешать сопли. Правильно?

Алехин хотел что-то ответить, уже открыл рот. Но Чугур не ждал ответа. Он повернул корпус, будто хотел о чем-то спросить бригадира и неожиданно ударил Алехина кулаком по ребрам. Зэк, застонав от боли, наклонился вперед, кум провел удар на противоходе, основанием кулака в лицо. Алехин упал между кроватями, прижав ладони к разбитому носу. Зэки, подобрав животы и выпятив груди, стояли в шеренгу, гадая про себя: чья очередь следующая. Или кум ограничится только этой жертвой.

— Встать, — скомандовал Чугур. — Встать, маклак, тебе не больно.

Алехин, хватаясь за грудь, медленно поднялся на ноги и тут же был сбит новым ударом сверху вниз по ключице. Кум семь раз заставлял его вставать и снова наносил удары справа: по горлу, по шее, в лицо. Восьмой раз Алехин пролежал на полу полторы минуты, не реагируя на команды кума, он свернулся калачиком, загородил предплечьями лицо, опасаясь, что начальник начнет дубасить его ногами. И так забьет до смерти. Но кум единственный раз приложил зэка подметкой башмака в шею, а в лицо не ударил. Боялся поцарапать почти новые надранные ботинки о зубы зэка.

Кум повернулся к дежурному.

— Поднять его, — скомандовал он. — Вы что, не видите, как я мучаюсь с этой скотиной. Поднять, я сказал…

Двое зэков подхватили Алехина под руки, дежурный сзади за шкирку. Кое-как поставила на ноги. И расступились в стороны. Алехин не сопротивлялся и больше не загораживал предплечьями лицо. Он стоял, опустив руки, и слегка пошатывался.

Чугур приготовился ударить наотмашь ребром ладони по горлу. Уже занес руку, но неожиданно передумал, отступил на пару шагов. Физиономия Алехина разбита, из носа сочится кровь, стекая по подбородку, она капает на рабочую куртку. Если еще раз въехать ему по роже, пожалуй, кровавые капли попадут на китель. Потом их трудно будет вывести. И вообще этот чмошник, бродячий кусок дерьма, не стоит мелкого пятнышка на мундире. Осторожно, чтобы не запачкать руки, кум стянул кожаную перчатку, протянул ее дежурному.

— На, сполосни и вытри насухо, — приказал он. — Живо.

Он одернул китель, внимательно осмотрел рукава, кажется, не запачкались, когда он кулаками махал. Это был отличный китель, сшитый в тверском спецателье по заказу. Ткань импортная, хлопок с шерстью и небольшим добавлением синтетики, очень ноская, она почти не мялась. Чугур гордился этой вещью, он знал, что китель сглаживает недостатки его фигуры, округлившийся живот и немного сутулую спину. И подчеркивает достоинства: широкие плечи и выпуклую мускулистую грудь. Шил мундир пархатый старик, который в прежние годы обслуживал только генералов, изредка полканов. Самый крутой мастер на всю область. Даже талон на пошив мундира кум выправил с большим трудом, десяток начальственных кабинетов обошел.

Пока дежурный выполнял приказание, Чугур снова принялся разглядывать потолок. В общем и целом неплохая работа, особенно если учесть, что эмаль паршивая, самая дешевая, какая только нашлась на оптовом складе. За старательность малярам можно поставить четыре, даже пять с минусом.

— Пусть завтра же Алехин выходит на общие работы, — сказал Чугур, когда запыхавшийся от бега дежурный вернулся назад с чистой перчаткой. — Так и передай бугру. Не хрена ему халяву давить в малярах.

Повернувшись на каблуках, Чугур двинулся к выходу, на ходу засовывая перчатку в карман брюк и застегивая блестящие пуговицы кителя. Маляры молча переглянулись и вздохнули с облегчением, решив про себя, что у Чугура сегодня не самое плохое настроение. Алехин сел на пол и, закрыв лицо руками, заплакал как ребенок.

Кум торопился. Нужно было еще успеть в седьмой и восьмой бараки.