"«Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить" - читать интересную книгу автора (Михин Петр Петр)

Глава пятнадцатая Румыния — Болгария — Югославия Сентябрь — октябрь 1944 года

К концу августа 1944 года была уничтожена Ясско-Кишиневская группировка противника, и мы наконец-то изгнали немецких оккупантов из пределов своей страны. Но они были еще сильны, и нужно было их добивать. Сколько еще потеряем мы наших людей, пока добьемся окончательной победы! Но воевать стало веселее — мы все время наступаем. Пока мы бились с окруженными немцами, наши войска форсировали Дунай, перешли румынскую границу и взяли порт Констанца. И вот мы в Измаиле — городе суворовской славы. Дальнейший боевой путь нашей дивизии намечен через Балканские страны. Впереди за Дунаем — Румыния.

31 августа мы переправились через Дунай у Измаила и направились на юг, к болгарской границе.

Румынское население пряталось от нас, особенно женщины: боялись, что мы будем мстить им за бесчинства румынских солдат в России. А нас поразила сплошная нищета народа. Убогие, ободранные, когда-то побеленные мелом хаты. Зашли в один из домишек. Глиняные полы и пустота внутри. Вместо кроватей — настеленные на козлы доски, прикрытые обрывками старых домотканых дорожек. Ни занавесок, ни единой вещицы из фабричной ткани. На хозяевах — тощей, согбенной старушке и ее супруге, давно не бритом старике, — грязные, замусоленные одежды. Когда мы присели на лавку спинами к столу, старушка жестами показала: не хотим ли мы есть? Мы из любопытства не возразили, и женщина достала из печки горшок с мамалыгой. Это единственная еда у них: темно-коричневая каша из кукурузной крошки. Ни хлеба, ничего больше нет. И ничем эта каша не заправлена. Без жира и масла еда была безвкусной. Чтобы не обидеть стариков, мы пожевали пару ложек и поблагодарили хозяев. Аналогичная картина и в других хатах. Встречались домики без дымовых труб и без окон. На полях — сплошные межи, так как очень маленькие земельные наделы. А боярские усадьбы окружены со всех сторон каштанами, тополями, черешней.

Но вот на топографических картах замелькали русские названия деревень: Бабадаг, Чернавода, Хыршово. А когда мы вошли в них, нас приветливо и радостно встречали празднично одетые русские люди. Русская речь, угощения. На травке у амбаров, как когда-то у нас в Воронежской области в двадцатые годы, сидели карагодами разодетые в старинные платья женщины с ребятишками, закусывали, играли в карты, смеялись, пели песни, у них праздник: пришли русские солдаты. Оказалось, это русские села, когда-то переселенные Екатериной Второй из России в Румынию. Они сохранили язык и российский уклад жизни восемнадцатого века. Помнят и любят Россию.

8 сентября мы оказались у болгарской границы. Советский Союз 5 сентября объявил войну союзнице фашистской Германии — царской Болгарии. Мы заняли боевой порядок и приготовились с боем переходить границу. Послали разведчиков на видневшиеся болгарские пограничные посты. Вскоре разведчики подали сигнал: не стреляйте, болгары сдаются. Оказалось, малолетний болгарский царь вместе с регентами сбежал за границу, в стране восстание, власть взял Отечественный фронт, всюду распоряжались люди с белыми повязками на рукавах с надписью «ОФ».

В первых же населенных пунктах нас встретили толпы народа с плакатами «Добре дошли, братушки!». Нас угощали вином, фруктами, обедами, вспоминали 1878 год, когда русские солдаты вызволили Болгарию из турецкого ига, просили остановиться, погулять вместе с ними. Но мы двигались по строгому графику: за две недели нам предстояло пешком и на лошадях пройти всю Болгарию и оказаться на югославской границе.

Случались в общении с болгарами и забавные истории. Спрашиваешь, например, как проехать в следующий населенный пункт, отвечают: направо. Сворачиваем направо, едем, снова спрашиваем, говорят: налево. Непонятно, зачем же ходить туда-сюда? Оказалось, у болгар слово «направо» означает «прямо».

Нам выдали болгарские деньги, левы. Солдату понравился в магазине поджаренный батончик, да и саму куплю-продажу приятно осуществить, давненько ведь в магазинах не бывали. Спрашивает у пожилого хозяина:

— Сколько стоит булка?

Тот, хитро улыбаясь, отвечает:

— Мы булками не торгуем.

— Да вот же они, лежат на полках!

— «Булка» по-болгарски означает «жена», мы женами не торгуем.

В сентябре в Болгарии стоит сильная жара, пить хочется неимоверно. Забегаю в сени хаты, вижу полное ведро прохладной воды. Спрашиваю приветливую хозяйку:

— Вода има?

Она отрицательно качает головой.

— Как нет воды? — спрашиваю с удивлением, ведь они нас так ласково встречают, а тут воды не хочет дать.

— Има, има! — говорит женщина, продолжая качать головой.

Оказалось, у болгар, в отличие от всего мира, кивок головой говорит об отрицании, а покачивание головой из стороны в сторону означает согласие.

За обедом наш солдат попросил ржаного черного хлеба, так как у болгар на столе был только белый пшеничный. Хозяева его не поняли, они никогда не слышали о существовании ржаного хлеба, а слово «черный» восприняли как грязный: мол, зачем вам грязный хлеб?

После нашей солдатской кухни всех очаровал за обедом красивый, густой и наваристый борщ. Мы с аппетитом накинулись на него… и от ожогов раскрыли рты, не можем челюсти свести! Решили, что подшутили над нами болгары, специально наперчили. Но хозяева, как ни в чем не бывало, уплетали огненный борщ и даже не морщились. Опять неувязка: для болгар ненаперченное кушанье, как для нас — несоленое.

В начале октября сорок четвертого мы из Болгарии вступили на землю Югославии. Из придунайской низины Северо-Западной Болгарии в горную Югославию вела единственная в тех местах дорога на Белград, и шла она через югославский город Заечар, пограничный с Болгарией.

Немцы так сильно укрепили Заечар, что штурм города обошелся бы в половину состава дивизии, на это немцы и надеялись: задержать продвижение наших войск, так как иных путей в Югославию здесь не было. Но мы обманули немцев. К тому времени мы научились воевать и не стали штурмовать в лоб хорошо защищенный город. С помощью югославских партизан проселочными дорогами, горными лесистыми тропами мы буквально просочились на югославскую территорию, передовые полки обошли Заечар и вышли на Белградское шоссе уже за городом.

Оставив на дороге надежный заслон на случай прорыва немцев к своим, чтобы они не ударили нам в спину, мы двинулись по единственному в горах шоссе на запад. Но в Заечаре оказалось войск больше, чем предполагало наше командование. И случилась беда. Более тридцати танков, бронетранспортеры, крытые машины с пехотой двинулись по шоссе к нашей передовой, они смяли наш заслон и, громя тылы дивизии, двинулись к своим.

И первой их жертвой стал наш безоружный медсанбат.

Горячий ветерок время от времени приподнимал нижний край брезента, и в палатку врывался солнечный свет. Он выхватывал из полумрака помещения с десяток носилок, на которых лежали раненые-грудники. Я уже осмотрела их, и они потоком отправлялись в хирургическую палатку, где без устали на двух столах трудились хирурги.

Раненый терял последние признаки жизни. На его груди против самого сердца зияла кровоточащая рана. Носилки, на которых он лежал, стояли на земляном полу в малой медицинской палатке, у стены против входа. Стоя на коленях, я склонилась над ним и с помощью допотопной, чеховских времен деревянной трубочки вслушивалась в угасающие удары сердца, исчезающее в легких дыхание. Без каких-либо рентгеновских аппаратов, анализа крови и других диагностических мероприятий я должна была срочно сделать заключение: вскрывать или не вскрывать ему грудную клетку, что у него — непроникающее ранение сердца или глубокое проникающее повреждение, требующее вскрытия грудной клетки и ушивания сердца? А может, раненому уже ничем не поможешь? Велика ответственность врача-терапевта, от точности его диагноза зависят жизнь и смерть раненого, но решается не только судьба человека, а и моя собственная: будет спасен человек или посмертное вскрытие покажет ошибку врача. К счастью, за три года пребывания на фронте я ни разу не ошиблась. На мое имя приходили хвалебные письма профессоров из Москвы и Ташкента, где долечивались мои раненые и больные солдаты. Ученые восхищались, как можно с помощью одной только деревянной трубочки, да еще во фронтовых условиях, поставить точный диагноз ранения или заболевания сердца. Эти письма замполит командира нашего 106-го медсанбата тут же относил в политотдел дивизии, ко мне они уже не возвращались.

Не успела я до конца осмотреть последнего раненого, как у меня за спиной с шумом поднялся входной брезент и в палатку ворвался запыхавшийся человек. Несколько секунд он всматривался в темноту помещения, ничего не различая после солнечного света. Оторвав от уха трубочку, я решила сделать грубияну внушение и выдворить вон. Повернулась к вошедшему, и в этот момент шевельнулся полог палатки, в мелькнувшем свете я увидела немецкого солдата и тут поняла, что вошедший — немец! Он был в темной униформе, с закатанными выше локтя рукавами, его худощавое, бледное лицо показалось мне знакомым, он был похож на того пленного немца, которого еще на Украине я лечила в санбате от дизентерии, тот немец был настолько благодарен мне, что приглашал после войны обязательно посетить богатое имение его отца в Германии. Но это был не тот немец! Хотя фашист немного адаптировался в темноте, меня он пока не заметил, но хорошо рассмотрел стоявшие у его ног носилки с ранеными и тут же принялся неистово расстреливать их из автомата. От первых же громких выстрелов мне стало плохо, и я без чувств свалилась на левый бок. Но вскоре пришла в себя. Немец сноровисто продолжал стрелять. Я быстро выкатилась под полог палатки наружу и бросилась бежать между другими палатками в лес, на опушке которого располагался наш санбат. Из всех палаток доносилась приглушенная автоматная стрельба. Вдруг прямо передо мною, за ближайшим кустом, раздались резкие, до боли в ушах, выстрелы. Это другой фашист расстреливал лежавших меж кустов наших раненых, которые еще не были осмотрены. Метнувшись в правую сторону, я заметила лежавшую на сосновой игольчатой подстилке еще одну группу раненых. Люди с передовой, привыкшие к близким выстрелам, не обращали внимания на стрельбу, да и не до нее им было.

— Товарищи, — тихо крикнула я, — разбегайтесь, кто как может, немцы расстреливают раненых!

Только один солдат с перевязанной головой обратил внимание на мой призыв и попытался подняться на ноги. Остальные, более немощные, продолжали недвижно лежать на месте.

— Да расползайтесь же вы! Вас же сейчас перебьют всех! — громким шепотом устрашаю раненых. Но без толку.

Помогаю раненному в голову солдату удержаться на ногах, и мы вместе поковыляли за соседний куст. Вслед тут же пронеслись пули, но ни одна не задела нас, мы упали на землю и быстро по-пластунски поползли в гору, в глубь леса.

Через несколько минут, когда внизу стихла стрельба, уверившись, что немцы исчезли с территории санбата, но все же оставив раненого под кустом, я стала осторожно спускаться к палаткам. В нескольких шагах в траве лежал с остекленевшими открытыми глазами наш врач-эпидемиолог, автоматная очередь прошила ему всю грудь; чуть поодаль, тоже неживые, лежали в неестественных позах две операционные медсестры.

Из леса стали собираться уцелевшие медики и раненые. Потери были большие. Погибли почти все тяжелые раненые. Пожилых солдат-санитаров немцы расстреляли всех до единого, они, как и все мы, были безоружны: свои винтовки санитары, как обычно, сняли из-за спины, поставили в кустах, чтобы не мешали им в быстрой работе.

Быстро придя в себя, врачи и медсестры стали выискивать в санбате и вокруг выживших и вновь израненных людей. Мучил вопрос: что же случилось, как немцы могли оказаться в тылу дивизии и внезапно напасть на санбат?..

Ряды военнослужащих санбата после налета фашистов значительно поредели, а с передовой прибывали все новые и новые раненые. Пришлось очень трудно. Хорошо еще, что уцелели оба ведущих хирурга, и конвейер обработки раненых заработал как всегда: приемное отделение, сортировка, терапия, хирургия…

Позднее мы узнали, что немцы из Заечара прорывались к своим, потому и ушли так быстро. Но вырваться из окружения им не удалось. Узнав о зверствах, учиненных фашистами в нашем санбате, части нашей дивизии с особой беспощадностью уничтожили их.

Обойдя Заечар и оставив позади себя тылы, дивизия направилась по шоссе на город Парачин, находившийся в 150 километрах южнее Белграда. За трое суток с боем взяли несколько сел, продвинулись по шоссе на двадцать километров и остановились перед городком Болевац: его не обойдешь, кругом отвесные скалы. Стали подтягиваться полки для штурма города.

До подхода основных сил мой дивизион с батальоном пехоты занял временную оборону на опушке рощицы. Через эту рощицу проходило шоссе, далее убегая по кукурузному полю вниз — в Болевац, к немцам. Мой НП находился у дороги, а слева и справа от нее залегла пехота. На случай атаки танков по обе стороны шоссе я поставил на прямую наводку по одной пушке. Остальные десять орудий расположились вдоль шоссе сзади нас. В горной местности передвижения и бои происходят исключительно на дорогах. Поэтому все подразделения дивизии устроились в ближайших окрестностях шоссейки.

Хотя мы и окопались — хорошо замаскировали свои позиции вдоль опушки, немцы все же знали, где мы сидим, и постоянно обстреливали нас из пулеметов и минометов. Разрывная пуля попала моему лейтенанту Медведеву в пилотку, и десятки мельчайших осколков впились ему в голову. Вытащить их мог только врач, и я решил не рисковать:

— Иди-ка ты, Юра, в санбат. Хотя голова и не болит, но подлечиться надо, заодно и отдохнешь там. А пятнадцать километров для тебя — сущая ерунда.

Было раннее утро. Октябрь в Югославии — все равно что конец августа у нас: никакая это еще не осень, всюду буйная зелень, цветы, тепло и солнечно. Медведев выломал ветку в кустах и, помахивая тросточкой, не спеша направился по дороге в тыл. Кругом благоухала природа. Красотища неимоверная! Прозрачный воздух, насыщенный ароматами деревьев, цветов и трав, с каждым вдохом разливался по всему телу. «Живут же люди, как в раю», — позавидовал Медведев местным жителям.

Пройдя километров десять, лейтенант миновал деревню Планеница, в которой стоял штаб нашего артполка. Дорога впереди петляла меж высотками, то плавно поднимаясь вверх, то стремительно падая вниз. Километрах в пяти в одном из прогалов между кустами лейтенант заметил танки. Обрадовался — подмога идет! Но двигались танки как-то очень уж осторожно, крадучись, будто боялись кого. Приложил лейтенант к глазам бинокль, что болтался на шее, присмотрелся… — белые кресты! Так это же немецкие танки! Из Заечара прорвались! Медведев круто развернулся и со всех ног помчался в Планеницу, в штаб полка.

— Немецкие танки с тыла идут! — доложил начальнику штаба.

Тот звонит по телефону мне:

— Михин, срочно поставь две гаубицы на восточную окраину Планеницы! Танки идут!

Не прошло и пятнадцати минут, как два орудия раскинули свои станины в садике у крайнего домика. А танки уже видны, осторожно движутся по дороге — целая колонна, метрах в семистах выкатились на лысину очередной дорожной петли.

— Первому — по головному, второму — по замыкающему! Огонь! — дал команду командир батареи Ощепков.

Задымили и остановились передний и задний танки, остальные стали расползаться, подставляя свои борта. Через три минуты все двенадцать танков горели ярким пламенем. Из люков стали выбираться уцелевшие танкисты, их расстреляли подоспевшие из лощин пехотинцы.

Но это была только голова танковой колонны. Всего их было более тридцати, да бронетранспортеры, да крытые машины с пехотой. Сил у немцев в Заечаре оказалось раз в пять больше, чем предполагало наше командование.

По всей трассе развернулся бой наших артиллеристов и пехотинцев с силами врага. И тут по телефонам сообщили, что немцы на пути из Заечар, сбив наш заслон, разгромили санбат и тылы дивизии, постреляли всех раненых, медсестер, врачей и санитаров. Невооруженные и не приспособленные к бою люди почти все погибли, только единицам удалось бежать в кусты и ближайший лес. Об этом злодеянии немцев быстро узнала вся дивизия. Негодование и злость прибавили сил и смелости нашим бойцам. Это им, фрицам проклятым, не сорок первый, когда мы панически боялись появления немцев в своих тылах! Ныне против врагов ощетинились все!

На огневую позицию нашей гаубичной батареи напали немецкие пехотинцы. Они окружили орудия и, стреляя на бегу, бросились из кустов на батарейцев. Из орудий тут не стрельнешь, поэтому огневики организовали круговую оборону с помощью пулеметов и автоматов, пошли в ход и гранаты. Ожесточенный бой закончился нашей победой. Немцев к орудиям не допустили, многих побили, шестерых взяли в плен, остальные разбежались по кукурузному полю. Не обошлись и мы без потерь — двоих убило и троих ранило.

По телефону командир батареи Ощепков доложил мне:

— Двенадцать танков и много немецких машин с пехотой уничтожены. Наши шоферы захватили две исправные немецкие машины и ведут их на основную огневую позицию, туда, где был бой с немецкой пехотой. — И попросил: — Предупредите по телефону всех, чтобы в трофейные машины не стреляли.

Целыми и невредимыми трофейные машины свернули с дороги на огневую позицию. Но за ними почему-то ехали еще две крытые машины. На полной скорости они продолжали движение к передовой. Наши подразделения, что располагались вдоль извилистой лесной дороги, поняли, что последние две машины — с немцами: то ли они под прикрытием трофейных машин хотели пробиться к своим, а может, посчитали их за свои и ехали за компанию? Но когда наши трофеи свернули с дороги, немцы поняли, за кем они ехали, и рванули дальше.

На трехкилометровой, петлявшей меж деревьями дороге, которая к тому же то взмывала вверх, то круто падала, разгорелась невообразимая охота наших людей за немецкими машинами. Все кричат: «Стреляйте, это немцы!» — и все стреляют, однако мешают кусты, изгибы дороги, и машины, как заколдованные, несутся вперед — ничто их не берет. В кузовах, простреленных пулями, наверняка было много убитых, но водители оставались целы и гнали машины. Теперь уже и немцы в машинах начали стрелять во все стороны, сумели ранить нескольких наших солдат. Наши артиллеристы даже из орудий успели выстрелить по убегавшим, но не попали, и машины, выскочив из леса, понеслись вниз по кукурузе — на нейтралку, к своим. Наверное, немцы уже радовались, что проскочили нашу передовую и через триста метров будут дома.

— Стреляй! — кричу Бобылеву, командиру орудия, что стоит около меня.

Бобылев выстрелил. Снаряд пронесся над самой крышей машины, но не попал, потому что прицел стоял на семьсот метров, а до машины было всего сто, да еще и торопился сержант. Но рев снаряда переполошил немцев, машина замедлила ход, и два человека выскочили в кукурузу. Оправившись от шока, шофер снова рванул вперед — и тут вторым снарядом Бобылев разнес машину в щепки, на стойках развороченного кузова повисли куски человеческих тел. Вторая пушка, стоявшая у дороги, с первого же снаряда разметала другую машину.

Ни одному механизированному средству немцев из Заечара прорваться к своим сквозь наши боевые порядки не удалось.

Я послал разведчиков поймать в кукурузе двоих выскочивших из машины. После перестрелки ребята поймали и привели немцев на опушку леса. Пока я добрался до того места, где оказались пленные, мои солдаты уже обыскали их. У одного, что был в эсэсовской форме, нашли фотографию и передали ее мне. Фотография была небольшая, но на ней отчетливо читались все лица: пойманный эсэсовец стоит на городской улице, заложив большие пальцы рук за поясной ремень, весело позируя на фоне виселицы, а на длинном деревянном брусе, положенном высоко на сучья двух деревьев, пятеро повешенных: трое мужчин в гражданской одежде, женщина и подросток. Сбоку от виселицы стоят два мальчика, приложив пальчики к губам, боязливо и печально разглядывают казненных. Мои солдаты и пехотинцы стали наседать на хозяина фотографии: зачем вешал югославов?! Тот в страхе открещивался: дескать, не он вешал мирных сербов. Подбежал только что раненный выстрелами из немецкой машины солдат-пехотинец, начал что-то кричать, тыкать автоматом в лицо фашисту. Не успел я вмешаться, как он выстрелил и убил эсэсовца.

— Нельзя стрелять пленных! — закричал я, боясь, как бы и второго не ухлопали, мне же перед особистами за них отвечать.

Второй немец был с горной лилией на пилотке — значит, из горной дивизии, специалист по боям в горах. Я отвел его в сторону и приказал разведчику доставить пленного в штаб дивизиона.

А на огневой позиции 3-й батареи, на которую напали немцы, шло свое разбирательство с пленными. Разъяренные огневики исколотили немцев, но все же старшине батареи Макухе удалось увести пленных в кукурузу, и он с автоматом на изготовку повел их впереди себя в штаб полка. Ведет Макуха пленных по кукурузному полю, и злость его разбирает: таких хороших наших ребят убили! У замкового Николаева двое детей, наводчик первого орудия Осецкий еще и женат не был, молодой, но братьев и сестер маленьких много, а отец тоже на фронте, как там мать одна управляется с ними? А если и отец погибнет, совсем беда будет… И решил Макуха расстрелять фрицев проклятых, ведь это как раз те, что впереди всех лезли на огневую позицию, потому и в плен попали, остальные-то разбежались. Старшина решительно и резко отвел затвор автомата. Но не успел он нажать на спуск, как настороженные пленные, чутко услышав металлический щелчок, поняли, что сейчас будет, и бросились врассыпную. Макуха жмет спусковой крючок — автомат не стреляет! Перекос патрона?! — с нашими автоматами это случается. Туда-сюда — а немцев и след простыл!

Доложили мне. Вызываю Макуху к телефону:

— Почему автомат не чистишь?! Месяцами он валяется у тебя в повозке, наверно, заржавел весь! — Макуха стал оправдываться, но я не слушал его, хотя понимал душевное состояние старшины: — Жаль, что не вернулись они, не набили твоим же автоматом дурную твою голову!

На этот раз особисты за пленных с меня не спросили. Понимали, наверное, настроение всей дивизии после расстрела немцами раненых и медперсонала в санбате.

Мы сумели разгромить немцев — ни один танк, ни одна машина не прорвались из окружения.

На территории Югославии мы впервые столкнулись с особенностью ведения боев в горных условиях, когда все передвижения, все маневры и бои происходят исключительно на дорогах. Громадные горные массивы, бурные реки, пропасти и ущелья, и среди всего этого — петляющая лента единственной дороги, связывающей множество населенных пунктов. Здесь нет сплошной линии фронта, соседних войск, противник оказывается то слева, то справа, то впереди, а то и сзади, где ты только что проехал. А бились мы со специальными горными войсками, хорошо знающими тактику войны в горах. Спрашивается: почему ученые службы Генштаба заранее не дали нам рекомендаций о тактике боев в горных условиях?!

Город Болевац мы взяли. Дорога раздвоилась. Вправо пошла на Парачин, а влево — на Крушевац, он южнее и тоже стоит на магистрали Салоники — Белград, на реке Великая Морава. Мой дивизион с 431-м стрелковым полком Абаньшина должен был пробиваться в направлении Парачина.

Попасть из городка Болевац в Парачин можно только через Луково, по горловине, между самой высокой горой Восточной Сербии Ртань (1560 метров) и пропастью-ущельем, по дну которого течет речка Красный Тимок. Сорокаметровой ширины горловина простреливается с обеих сторон: слева — с горы, справа — из-за ущелья. На этот проход нацелены пулеметы и минометы, орудия прямой наводки и огнеметы. Во многих местах он заминирован, оснащен фугасами и целенаправленными взрывными устройствами, способными в любой момент обрушить на головы наступающих мощный камнепад. Ко всему сверху постоянно сыплются снаряды и мины, летящие из-за горы, где в обширной низине располагаются огневые позиции артиллерийских и минометных батарей врага.

Ну как в таких условиях я, командир дивизиона, могу помочь стрелковому полку пробиться через Луково в Парачин? Я могу двумя батареями обрушиться на каменные стены и вырезанные в их толще карнизы, чтобы все обрушить, задымить, запылить, и в этой неразберихе дать возможность нашей пехоте и саперам, минуя фугасы и огонь фашистов, ворваться в горловину. Но как повлиять на четыре вражеские батареи, обрушивающие на нас огонь снарядов и мин из-за горы?

Как и в Болгарии, югославы (сербы и хорваты) встречали нас восторженно, особенно любили нас партизаны и бойцы Народной армии, мы не только вместе, бок о бок воевали, но часто выручали их огнем своей артиллерии.

Обращаюсь за помощью к югославским партизанам. Спрашиваю:

— А можно ли проникнуть на ту сторону горы Ртань, минуя горловину? Неужто нет троп, проложенных по склонам горы, где можно бы протащить пушки?

Оказалось, такие тропы есть, но пушку протащить по ним нереально: помешают крутые повороты, топи, опасные обрывы, невозможность развернуться с конями.

Оставляю за себя на командном пункте заместителя по строевой капитана Свинцова, а сам — с двумя пушками, запряженными каждая десятью конями, с расчетами, запасами снарядов на повозках — отправляюсь на западные склоны горы Ртань.

Трудно описать, с какими приключениями к концу суток попали мы на площадку, расположенную под развесистыми кедрами на западной стороне горы. Приходилось поднимать пушки и коней на ремнях, привязывать их к вековым деревьям, вытаскивать из метровой грязи… Но зато с какой радостью мы увидели внизу, под горой, вражеские батареи! Те самые, что через гору Ртань вели навесную стрельбу по боевым порядкам наших войск, атакующих горловину ущелья.

Свои пушки мы поставили под тенистыми кедрами. Нацелили их на немецкие батареи. По моей команде пушки ударили по вражеским позициям. Четыре немецкие батареи в течение трех минут взлетели на воздух. Эффект от нашей стрельбы был для немцев ошеломляющим. Многократное эхо выстрелов в горах дезориентировало фашистов. Неведомо откуда прилетевшие снаряды русских вмиг разнесли их пушки и минометы вместе с расчетами. Двадцать четыре орудия, минометы и по меньшей мере около сотни фашистских артиллеристов перестали существовать.

Уничтожение немецких батарей за горой Ртань стало для наших войск сигналом к штурму горловины-прохода в Луково, а для немцев — к отступлению, так как они лишились поддержки своей артиллерии. И штурм состоялся: в течение часа горловина была взята 431-м стрелковым полком при поддержке моего дивизиона. А Луково немцы оставили без боя.